Книга вторая ДВОРЦОВЫЕ СТРАСТИ



Глава первая ГРАФ ЛЕЙСТЕР

I

Самой блестящей эпохой Англии по справедливости считают правление Елизаветы, когда влияния реформации и языческого ренессанса вызвали к жизни новые могучие, неведомые дотоле силы, когда Англия одержала победу над предрассудками католической религии и уничтожила великую армаду Филиппа II, когда страна, вступив на новый путь, подарила миру такого поэта, как Шекспир, и такого философа, как Бэкон.

Дочь трагически погибшей Анны Болейн вписала свое имя в страницы истории кровавыми и золотыми буквами. Елизавете было двадцать пять лет, когда корона украсила ее золотисто-белокурые волосы; ее высокая фигура отличалась грацией и величественностью; на красивом, хотя и не отличавшемся правильными чертами, лице несколько южного типа сверкали большие темно-синие глаза, в которых светились ласковость и проницательная острота ума — когда она с гордостью смотрела с высоты трона, и пламенела дикая страсть — когда задевали ее женское тщеславие. Это тщеславие было большой слабостью Елизаветы, она не прощала ни малейшей обиды, нанесенной ей как женщине, а каждая лесть, касавшаяся ее внешнего вида, встречала благосклонный прием.

Елизавета была целомудренна до кончиков ногтей. Ее высшей гордостью было слыть и быть девственной королевой. Она отказывала всем женихам, но никогда не оставалась без поклонников, с которыми ее чувственность вела кокетливую игру, возбуждающую в них всяческие вожделения и никогда не удовлетворяющую их. Было ли это следствием физического недостатка или болезни — неизвестно, но Елизавета в часы интимных бесед со своими фаворитами или льстецами выглядела самой разнузданной и чувственной женщиной, хотя ее нельзя было обвинить в фактическом падении.

Наряду с чувственностью она унаследовала от отца также высокомерие и вспыльчивость. Но именно эти черты характера, вместе с ее образованностью и возвышенностью ума, послужили для создания фундамента мирового могущества Англии. Елизавета выбрала министрами самых умных и проницательных людей того времени — Уильяма Сесиля и Николаса Бэкона, прекратила судебные преследования еретиков, освободила всех заключенных, посаженных в тюрьмы за религиозные убеждения, и снова восстановила англиканскую церковь, не возобновив преследований католиков. Во всех мероприятиях она руководствовалась желанием сделать Англию великой и счастливой, и только одна всеобъемлющая ненависть переполняла ее душу — это ревнивая ненависть к женщине, более красивой, чем она сама, ее законной наследнице, бывшей и королевой, и ее соперницей на том же острове, — к Марии Стюарт.

II

Королева Елизавета сидела в своем кабинете. Уильям Сесил, барон Бэрлей, только что кончил свой доклад, когда Елизавета, случайно глянув в окно, засмотрелась на сцену, которая там происходила. Молодой, в высшей степени элегантно одетый кавалер пытался смирить пылкого коня, напугавшегося драбантов, охранявших ворота у въезда в парк. Казалось, что молодой человек неминуемо должен вылететь из седла и разбить себе голову о мозаичный пол, но всадник словно сросся с лошадью и, как будто играя, управлял поводьями.

— Этот молодой человек, — улыбнулась Елизавета, — кажется, хочет сделать карьеру. И ему посчастливилось, так как мы заметили его в удачный момент. Сесиль, знаете ли вы этого молодого человека?

— Ваше величество, — ответил Бэрлей, — от проницательности вашего взора никогда ничто не скроется! Этот молодой человек добивается чести быть представленным вам и теперь дрессирует лошадь перед дворцом в очевидной надежде быть замеченным прекраснейшими в мире глазами. Это Роберт Дэдлей, сын несчастного Гилфорда Варвика…

— Знаю, — перебила его Елизавета, и тень набежала на ее лицо при воспоминании о кровавом дне, когда в Тауэре упал топор палача на голову Гилфорда Варвика и его жены Джэн Грей, а она, Елизавета, была узницей своей сестры. — Сэр Роберт Дэдлей… Я хорошо помню его; это смелый мальчик, участвовавший в винчестерском турнире. Как это могло случиться, что он так долго не появлялся при дворе?

— Он всего несколько дней назад вернулся из Франции, куда уехал в те дни…

Елизавета погрузилась в воспоминания и почти не слышала ответа: гремели винчестерские трубы, мальчик Дэдлей облачился в ее цвета и безумной храбростью отомстил за издевательства сестер.

— Ваше величество, — шепнул Бэрлей, которому этот момент показался благоприятным, чтобы замолвить словечко за своего фаворита. — Родовые имения Варвиков попали в другие руки, но графство Лейстер свободно, может, отдать его сэру Дэдлею в вознаграждение за прошлые испытания?..

— Конечно, Сесил, конечно! Я не могу сделать ничего более достойного, как вознаградить тех, кто пострадал за меня. Посмотрите-ка, вот что мне принесли вчера. Эту записку написала моя няня коменданту замка, когда мне было четыре года. Отец в то время ненавидел меня, так как я напоминала ему о смерти матери. Этот листочек для меня реликвия; он постоянно будет напоминать мне, чтобы я не забывала восхвалять Господа за то, что он вывел меня из самой жестокой нищеты к пышнейшему трону земли. Прочтите это, лорд Сесил.

Бэрлей прочел и тоже почувствовал себя взволнованным.

«Почтительнейше прошу Вас, — прочел Бэрлей в записке, — всемилостивейше снизойти к нуждам моей крошки, так как у нее нет ни платья, ни кофты, ни шубы, ни белья, ни рубашек, ни платков, ни одеяла, ни матраса, ни муфты, ни шапочки».

— Вот как была я бедна и тоща! И как я теперь богата! Сесил, пошлите мне этого молодого человека!

Бэрлей глубоко поклонился и вышел из комнаты.

Елизавета подошла к окну, разглядывая смелого всадника.

«Как он красив!… — думала она. — Знает ли он, что я смотрю на него? В то время, когда он носил мои цвета, он был еще ребенком, но и тогда он умел ухаживать за дамой, как взрослый. Варвики горды, отважны и верны в любви. Теперь мальчик возмужал в ссылке… Однако ведь это он, кажется, освободил Стюарт и был потом сослан? Он действовал с большой отвагой для своего возраста! Значит, он знаком со Стюарт? От него я узнаю, не потускнели ли черты ее лица от горя после смерти супруга».

Бэрлей вернулся доложить о Дэдлее и вышел по знаку королевы. В ту же минуту в дверях появился Дэдлей.

— А, сэр Дэдлей! — воскликнула Елизавета. — Вы упражняетесь под моими окнами в верховой езде, чтобы напомнить мне, что я все еще в долгу перед своим рыцарем винчестерского турнира? С годами вы не стали застенчивее! Но мне нравится откровенное почитание, если за ним чувствуется смелое сердце. Хотите поступить ко мне на службу?

Дэдлей был словно опьянен столь милостивым приемом, превзошедшим самые смелые ожидания. Тщеславие сердца говорило ему, что в данном случае дело не в благодарности королевы, а в благоволении женщины. Он посмотрел на Елизавету взглядом, которым неоднократно вызывал краску стыда на прекрасных щеках. Никогда еще в жизни он не ставил так много на карту, как в этот момент, когда взглядом словно старался раздеть королеву. И увидел, как под огненными локонами запламенели щеки Елизаветы, как в блеске ее глаз засветилась страсть — этот первый привет любви.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, опустив глаза, — я не могу поступить к вам на службу!

Елизавета ожидала чего угодно, только не такого ответа, звучавшего почти оскорблением. Ведь он сам изо всех сил старался обратить на себя ее внимание, и она милостиво пошла навстречу его домогательствам. И вдруг этот молодой человек отказывается от милостей королевы? Она почувствовала легкое раздражение против Дэдлея, и вместе с тем в ее душе зародилось женское подозрение.

«Ведь Дэдлей освободил Марию Стюарт, состоял на ее службе… быть может, он был одним из поклонников шотландской розы… Да, да, — кричал в ней внутренний голос, — очень возможно, что Мария просто прислала его интриговать здесь против Джемса Стюарта. Нет, я не потерплю при своем дворе шпионов шотландской королевы!…»

Елизавета встала, заходила взад и вперед по комнате, от внутреннего волнения ее щеки пылали все сильней. Мария Стюарт была не только законной наследницей ее трона, но даже больше: если бы зашел вопрос о правах, то Мария уже теперь могла бы справедливо предъявить притязания на английскую корону. Дэдлей принадлежал к роду Варвиков, которых испокон веку называли «делателями королей». Может ли она потерпеть, чтобы Стюарты уже теперь начали образовывать в Англии партию, которая призовет их на трон, как только ей надоест королева Елизавета?

— Милорд! — сказала Елизавета гордым, строгим тоном, — я предложила вам вступить ко мне на службу потому, что когда-то видела в вас преданность дочери Генриха Восьмого, но не потому, что ожидала чего-нибудь особенного от человека, изучавшего честолюбивую политику Медичи при дворе королевы, бывшей игрушкой в руках всех партий. Поэтому с удовольствием беру назад свое предложение и можете не надеяться, что имения, отобранные у вашего рода декретом об изгнании, я верну обратно тому, кто собирается искать себе в Англии иного господина, кроме Елизаветы Тюдор.

Дэдлей понял, что достиг цели, а потому может дерзнуть еще больше.

— Ваше величество! — ответил он, преклонив колена. — Даже ваша немилость не может заставить меня изменить своему решению. Но прошу сказать мне, какой клеветник осмелился внушить моей всемилостивейшей монархине сомнение в моей верности и преданности? Если на земле существует такая держава, которая покушается на права вашего величества, тогда прошу поставить меня во главе вашего войска и послать туда, где прольется первая кровь.

— Как? Так вы хотите служить в войске и только отвергаете пост при дворе? Встаньте, сэр Дэдлей!… Уж не надеялись ли вы, что я назначу вас лордом-канцлером? Встаньте, сэр, — нетерпеливо продолжала она, — и объяснитесь пояснее.

Дэдлей не вставал.

— Ваше величество, — сказал он, — если вы хотите знать причину моего отказа, то позвольте мне оставаться на коленях. Это — та поза, которая приличествует моей вине. Я должен сознаться в государственном преступлении.

— Так вот оно что! Я так и знала!… — встревожилась королева, и в ее душе зародилось новое подозрение.

— Вы знали? — переспросил Дэдлей и посмотрел на Елизавету таким сияющим, таким полным смелой надежды взглядом, что королева смутилась. — О, что я говорю?.. Вы не можете, вы не должны даже догадываться, что заносчивый юноша, бывший когда-то на службе у дочери своего короля и видевший только идеал всего прекрасного, унес ее образ с собой в изгнание и ныне с дрожью в сердце увидел на троне женщину, которую когда-то боготворил. Ваше величество! Теперь вы знаете, что Дэдлей Варвик — государственный преступник, я не могу поступить к вам на службу, потому что безумие любви довело бы меня до сумасшествия от пытки находиться всегда с вами в такой непосредственной и такой далекой близости к вам… Я боюсь постоянно видеть в вас идеал своих грез, а не королеву, боюсь ваших милостей, а не боюсь гнева. Пошлите меня в Тауэр, прикажите обезглавить меня, дерзкого, — и все равно я буду благословлять вас.

Елизавета покраснела; как ни мало была она приготовлена выслушивать подобные признания, смутившие ее на первых порах, но она сумела овладеть собой настолько, чтобы угадать в этом глубоком самоуничижении Дэдлея тонкий расчет.

— Браво, сэр Дэдлей! — усмехнулась она, тем не менее польщенная его лестью. — Вы прошли во Франции хорошую школу и хотите поймать королеву любовным признанием. Быть может, вы остаетесь на коленях потому, что хотели бы сидеть рядом со мной на троне!… Итак, вы боитесь, что солнце нашего образа светит слишком ярко для вашего взора? Ну что же, я приговариваю вас смотреть на него до тех пор, пока вы не привыкнете к нему и не научитесь видеть в нем только королевский блеск.

Дэдлей, поцеловав край ее платья, встал.

— Ваше величество слишком справедливы, чтобы требовать невозможного. Вместе с тем, если вы не отослали меня сейчас же в Тауэр, значит, чувствуете ко мне сожаление…

— Дэдлей, вы заходите слишком далеко! — прервала его королева, взволнованная ласкающим, вкрадчивым тоном, который проникал ей в самое сердце. — Елизавета Тюдор не забыла, что прежде вы носили ее цвета, причем в то время, когда на это решались очень немногие. Но все-таки попридержите свой язык!… Королева не всегда расположена погружаться в воспоминания прошлого. Служите мне преданно и верно, и тогда вы приобретете возможность стать к Елизавете Тюдор настолько близко, насколько это доступно высшим чинам королевства. Теперь ступайте!

Елизавета повелительно кивнула, и Дэдлей почувствовал, что теперь он серьезно рискует навлечь на себя гнев государыни, если немедленно не повинуется ее приказанию. Он глубоко склонился перед королевой и вышел из комнаты.

Елизавета мечтательно посмотрела ему вслед; это послушание удовлетворило ее гордость, и ее сердце всецело отдалось сладким ощущениям, в которые женщина погружается так охотно, когда нападает на достойный ее любви объект.

Наконец она позвонила и приказала позвать лорда Бэрлея.

— Милорд, — начала она, когда тот вошел, — вы говорили о том, что лорд Джэмс Стюарт просит избрать для Марии Стюарт супруга, который мог бы быть защитником протестантской церкви и направлять эту молодую, экспансивную особу. Ее супруг должен быть предан нам и ни в коем случае не должен стать, благодаря поддержке иностранных держав, опасным соперником нашего могущества. Он должен быть католиком, так как иначе Мария Стюарт не примет его предложения. Что бы вы сказали, если бы мы избрали для этого того самого смелого наездника, за которого вы только что ходатайствовали?

— Сэра Дэдлея? Ваше величество, у него очень симпатичная наружность, но если бы он показался шотландской королеве хоть сколько-нибудь достойным внимания и если бы он сам рассчитывал быть замеченным ею, то он либо сам последовал бы за ней из Франции, либо ему было бы предложено поступить к ней на службу.

— Милорд, если я сделаю сэра Дэдлея графом Лейстером — вы ведь говорили, что это графство свободно, — тогда он станет достаточно богатым и могущественным, чтобы иметь преимущество над любым шотландским лордом. Что же касается самой шотландской королевы, то она должна будет подчиниться нашему желанию, если шотландские лорды настоятельно потребуют от нее этого; да она и сама будет нам благодарна, что мы выбрали ей такого изящного кавалера. Что же касается его самого, то я рассчитываю на его преданность мне. Он согласится исполнить мое желание и стать супругом королевы Марии.

Бэрлей поклонился, у него не было никаких особенных поводов возражать против подобного решения.

— Прикажите изготовить указ, — продолжала королева, — я возведу сэра Дэдлея в звание графа Лейстера. Пока сохраните мой план в тайне, но поразузнайте, как настроев этот молодой человек: не завел ли он себе какой-нибудь интрижки и нравится ли ему шотландская королева. Сегодня вечером приготовьте мне доклад по этому поводу. И позаботьтесь, чтобы сэр Дэдлей получил приглашение пожаловать вечером ко двору.

Бэрлей удалился, а Елизавета с нетерпеливым волнением, которое, впрочем, легко было понять, ожидала результатов этого доклада. Если, признаваясь ей в любви, Дэдлей руководствовался только честолюбием, тогда он ухватится за возможность разделить с шотландской королевой корону. Если же он воспротивится этому, тогда он искренне любит ее, Елизавету, и тогда он откажется от короны. Но, даже став супругом Марии Стюарт, он не перестанет быть рабом ее воли.

III

Обширные залы пышного королевского дворца были почти переполнены гостями, а королева все еще не показывалась, заставляя ждать себя непривычно долго. Впрочем, двору было чем занять себя во время этого ожидания.

Девственная королева была уже в том возрасте, когда первый цвет женской красоты достигает полной зрелости, и ей пора было уже избрать себе супруга и озаботиться законным наследником короны Тюдоров. Вот сегодня и болтали о смелом всаднике, который укрощал лошадь перед окнами королевы и потом получил долгую аудиенцию с глазу на глаз. И когда теперь он ходил по зале, то при виде его никто — в особенности же прекрасная половина собравшихся — не сомневался, что вскоре можно ждать пышных свадебных торжеств.

Дэдлей, граф Лейстер был одет во французском вкусе. Короткий, открытый спереди камзол, из которого выглядывали великолепные кружевные брыжи, был из белого атласа, затканного серебром, точно так же, как и жилет и плотно обтянутые панталоны, а серебряные пряжки, белые шелковые чулки и башмаки с красными отворотами и бриллиантовыми пуговицами довершали вместе с богатой шпагой этот простой, но изящный туалет.

— Граф, — сказал Бэрлей, обращаясь к Дэдлею в соответствии с новопожалованным титулом, — вашим туалетом вы доказываете, что отдаете предпочтение вкусу парижского двора. Надо полагать, что это — самый изысканный вкус, раз его избрала первая красавица мира, шотландская королева.

Дэдлей тут же вспомнил, что, передавая ему лично патент на звание графа Лейстера, Бэрлей поздравил его и прибавил, что теперь он, наверное, скоро представит ко двору графиню Лейстер. Когда же Дэдлей очень уклончиво ответил на эту фразу, Бэрлей заметил, что нисколько не удивился бы, если бы Дэдлей оставил свое сердце в плену во Франции. Дэдлей был достаточно умен, чтобы относиться к каждому своему слову с большой осторожностью, особенно после того смелого шага, которым он подошел к королеве.

— Милорд, — ответил он, — я ношу французские платья потому, что у меня не было времени найти английского портного.

— Вы уклоняетесь от прямого ответа, милорд. Я так много слышал о блеске французского двора и красоте Марии Стюарт, что с удовольствием выслушал бы мнение англичанина на этот счет. Но, быть может, я кажусь вам стишком навязчивым?

— О, вовсе нет, милорд. Я могу только подтвердить, что слухи не преувеличивают великолепие французского двора.

— А шотландскую королеву там действительно так чествовали, как говорят? Она и на самом деле так хороша, что вдохновляет всех поэтов?

— Ее там очень чествовали, а поэтов везде достаточно много. Шотландская королева была образцом женской прелести, пока не потеряла супруга; с того времени я более не видел ее. Впрочем, у нее нет такой королевской осанки, как у нашей монархини.

— Тем хуже. Необходимо, чтобы Мария Стюарт снова вышла замуж, так как ей понадобится мужская рука для защиты против мятежных лордов. И нашей королеве было бы во всяком случае желательно, чтобы шотландский цветок сорвал английский лорд.

— Тогда ей остается только послать на сватовство лордов. Однако я боюсь, что им всем откажут.

— Даже если это будут такие мужчины, как вы, которым достаточно только появиться, чтобы приковать к себе внимание всех женщин? Граф Лейстер, неужели вы упустили во Франции возможность проложить себе дорогу к трону и теперь вам придется удовольствоваться графством?

— Милорд, мое честолюбие не покушалось даже на графство, — ответил Дэдлей.

— Смелому принадлежит весь мир, — улыбнулся Бэрлей. — Однако вот и королева.

Елизавета появилась в истинно королевском великолепии, но никогда еще, как теперь, женщина в ней так старательно не заботилась подчеркнуть все свои прелести. Красный бархат ее длинного платья был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала королевская диадема.

Когда государыня обвела взором присутствующих, то ее взгляд невольно остановился на Дэдлее. Она села на стул и приказала музыкантам играть, а лорду Бэрлею — остаться подле нее.

— Исполнили ли вы данное мною вам поручение, лорд Сесил? — спросила она, понижая голос до шепота. — Дело не терпит отсрочки, но я не могу предложить его на обсуждение совета, пока мы не будем совершенно уверены, что Дэдлей не встретит отказа.

— Ваше величество, граф Лейстер хитрее, чем можно ожидать по его открытому лицу. Я навел справки и узнал, что в Париже он держался исключительно в обществе двух людей, от него же самого ровно ничего не узнаешь.

— Кто они?

— Один — граф Сэррей, брат поэта, казненного в Тауэре; другой — шотландский дворянин, находящийся на службе графа Сэррея, некий Вальтер Брай.

— Значит, шотландец и, конечно, почитатель Марии Стюарт, помогавший Дэдлею при похищении королевы из Инч-Магома. Я хочу поговорить с этим господином; надеюсь, что мне легко будет вызвать его на откровенность.

— Ваше величество, не сделает ли единственный вопрос королевы излишним всякое расследование? Граф Лейстер еще не принес вам благодарности за оказанную ему вами милость.

— Лорд Бэрлей, позаботьтесь, чтобы завтра, до заседания тайного совета, я могла поговорить с шотландцем. Пусть придет также и граф Лейстер, но только он не должен знать, что я вызвала к себе шотландца.

Лорд Бэрлей поклонился, королева же снова окинула взглядом зал. Вдруг на ее лице вспыхнул румянец.

Дэдлей стоял, прислонившись к одной из колонн зала, и, казалось, весь ушел в созерцание танцующих; но от королевы не укрылось, что он тайком смотрел на нее. Вдруг он словно случайно приподнял берет. Елизавете бросилось в глаза, что он обвит голубым шелковым дамским рукавом. На винчестерском турнире в юности он прикрепил этот оторвавшийся у нее рукав к своему шлему!..


Глава вторая ГОЛОС СОВЕСТИ

I

В элегантном доме, находящемся на западной окраине Лондона, на белых подушках кушетки откинулась пышная женщина, словно погрузилась в сладкие грезы. Внизу расхаживали лакеи, ливреи которых были разукрашены богатыми галунами; лестницы дома были уложены смирнскими коврами, великолепные комнаты тонули в роскоши. Будуар был уютный: разукрашенная богатой резьбой мебель обита бархатом, тяжелые махровые занавеси закрывали окна, драгоценные ковры застилали пол, стены будуара увешаны дорогими гобеленами. Всевозможные безделушки и предметы роскоши придавали бы будуару вид кабинета редкостей, если бы вся остальная обстановка не была до крайности уютна и удобна. В камине пылало яркое пламя, красноватый отблеск которого играл на щеках мечтающей красавицы. Ни малейший звук не проникал с улицы в этот будуар, и уютной тишины не нарушало ничто, кроме трещания дров в камине и бурчания кипящей воды в серебряном чайнике. Чай был известен в Англии уже лет сто, но еще принадлежал к числу предметов роскоши.

Легкое, душистое платье окутывало пышные формы женщины, но на лице ее были видны исключительно искусственные краски, китайские румяна и французская пудра изгладили следы, наложенные временем, а может быть, заботами и пороком.

На столе стояла маленькая коробочка с целой грудой записок. Лорд М. прислал великолепное колье с пожеланиями счастья, капитан Р. — фрукты из Африки, адмирал Р. — редкости из Индии. Далее находились льстивые восхваления бедного поэта, благодарящего за щедрую поддержку, а еще далее — раздушенная записочка старого полковника.

Графиня Гертфорд мечтала. Все мрачные воспоминания своей юности она прогнала последующей наполненной роскошью жизнью и теперь наслаждалась богатством, доставшимся ей по капризу кровавой Марии.

Да, бывшая Кэт Блоуэр утопала в роскоши… Но кто мог сказать, что она была действительно счастлива? Женщина, когда-то стоявшая у папистского столба и потом коротавшая дни в пещере у ведьмы, сейчас вытягивала свое тело на мягких подушках, вдыхала индийские благовония и украшала себя шелком и драгоценностями…

Правда, Екатерину пугала бледная тень Тауэра. Призрак Бэклея долго отнимал у нее ночной покой; долгое время она боялась, что человек, которого прямо от алтаря потащили в застенок, когда-нибудь разорвет свои цепи, появится около ее изголовья и закричит: «Отдай назад украденное, ты, эдинбургская ведьма!» Из страха перед этим призраком она продавала свою любовь в обмен на защиту могущественных лордов. Поэтому, когда Мария Тюдор умерла и открыли двери темниц, то Бэклея не выпустили на свободу, а переправили через шотландскую границу с указом, что возвращение на английскую землю будет для него смертным приговором.

А Вальтер Брай?

Правда если в тихие часы одиночества Екатерина иногда думала о возлюбленном своей молодости, то ужас сковывал ее при воспоминании о мрачных страницах пережитого несчастья, и сердце сжималось холодным ужасом, когда она думала о человеке, кричавшем ей: «Опозоренная женщина должна умереть».

Она трепетала перед этой суровой добродетелью, перед этой словно из бронзы высеченной фигурой, которая требовала для нее смерти из-за какого-то негодяя, который покрыл ее позором; она чувствовала, что недостойна любви Брая и что именно эта любовь послужила причиной всех ее несчастий, так как только из любви к Вальтеру она отвергла Бэклея. А что мог предложить ей Брай? Скучное существование среди мирных хозяйственных забот: никогда не пришлось бы ей испытать восторги сладострастия, праздновать триумфы кокетства, вызывать зависть толпы.

А ее ребенок?

Этот уродливый чертенок, призрак болот, временами танцевал перед ее глазами и смеялся ироническим хохотом, и дрожь охватывала Екатерину. Но вспомнив его неожиданно мягкий голосок с мольбой о сострадании, Екатерина с болью думала о нем.

Неужели это ее дитя? Не насмешка ли сатаны? Но у того существа, которое молило ее о хлебе, волосы были мягки, тело нежно.

— Слишком поздно! — пробормотала Екатерина, вспомнив его опять, и, как тогда, вновь почувствовала, ка пол уплывает из-под ее ног, что вся окружавшая ее роскошь должна вот-вот рассеяться, как сонная греза, и ей снова придется ступать дрожащими ногами по болотам и взывать из всех сил:

— Бабушка Гуг, где мой ребенок?

Ее ребенок!… Материнская любовь никогда не пропадает совсем и в любой момент может вспыхнуть и разгореться ярким пожаром. Чего бы только не дала теперь Екатерина Гертфорд, чтобы иметь возможность посмотреть и обнять своего ребенка! Ей казалось, что она словно совершила преступление против самой себя в тот день, когда отказалась от него — преступление против собственной плоти.

Где же мальчик? Быть может, он умер от голода, пока она утопала в роскоши, или, может быть, замерз, пока она нежилась на мягком шелку; быть может, его пытали и сожгли, как ведьмино отродье, в то время как она отдавалась тому самому лорду, который дал это кровавое приказание?

Через преданных ей лиц Кэт навела справки, населено ли еще развалившееся аббатство близ Эдинбурга, не слышно ли чего-нибудь о колдунье и ее ребенке. Ей рассказали о том, как многих ведьм выставляли к папистскому столбу, а потом воздвигли большой костер, на котором и сожгли их всех во славу божию. Среди многих незнакомых ей имен упоминалась и Гуг, которая была в особенности одержима и мучима дьяволом. Ее пришлось три раза сечь розгами, пока она призналась.

Кэт стало страшно, ей казалось, что она слышит вопли несчастных, видит, как пылает пламя костров, смыкаясь над обугленными телами, слышит иронические насмешки и восторги толпы, прерываемые жалобными стонами детей казненных ведьм.

II

Екатерина позвонила горничной и сказала ей:

— Прикажите заложить экипаж, я должна выехать. Принесите свечи, пусть будет светло! Пошлите за лордом Джорджем!… Я хочу смеха и шуток. К вечеру пригласите Шекспира с его труппой.

— Миледи, — испуганно прошептала камеристка, — там пришел какой-то человек, который хочет во что бы то ни стало переговорить с вами. Мы сказали ему, что вы сегодня не принимаете, но он просит, чтобы вы увиделись с ним, и тогда, по его словам, вы уже найдете время принять его.

Кэт внимательно посмотрела на камеристку, словно желая прочесть на ее лице, друг или враг этот незнакомец. Был ли то любовник, который долгое время пренебрегал ею, а теперь хочет приготовить ей приятный сюрприз, человек, с которым она может смеяться и шутить и прогнать мрачных призраков с души, или это враг, быть может, сам Бэклей или посланный от него человек?

— Сказал ли он, как его зовут? Я никого не принимаю, если мне не назовут сначала имени! — сказала Кэт.

— Миледи, он не захотел назвать свое имя, но уверяет, что знает вас лучше, чем все английские лорды. Это — кавалер, он одет во французское платье, но говорит по- английски с шотландским акцентом и с виду так мрачен и серьезен, словно Черный Дуглас шотландских болот.

При слове «шотландец» лицо у Кэт побледнело как мел, и колени подогнулись.

Как это камеристка могла увидеть в мрачном посетителе Дугласа? Ведь один из них был отцом ее ребенка. Что же сказать ему если Дуглас спросит: «Кэт, где мой ребенок?» Но что если он явился не за тем, чтобы грозить, а принес ей весточку о ее ребенке?

Но с доброй, или с плохой вестью пришел он, а ему была известна ее тайна; одно только слово — и графиня Гертфорд лишится всего своего очарования, титула, ранга и богатства. Что если он уже разболтал о цели своего посещения? Неужели ей снова придется спасаться бегством, быть исключенной из кругов знати, подвергнуться презрению поклонников и насмешкам своей челяди? Неужели она должна решиться на вечный позор ради неверного утешения? Почему бы этому человеку не написать ей?

— Я не выйду сегодня! — сказала графиня Гертфорд. — Я не хочу никого видеть. Дайте этому шотландцу денег, и пусть он уйдет.

— Миледи, он не похож на нищего. Он не принимает никаких отговорок.

— Что? Не хочет уходить? Да что, в самом деле, разве я не госпожа в своем доме? Пусть дворецкий удалит его.

Графиня повелительно махнула рукой, и камеристка ушла. Она часто видела свою госпожу расстроенной, но никогда не замечала такого беспокойства с явными признаками ужаса.

Но не успела камеристка уйти, как Кэт готова была вернуть ее обратно. Она чувствовала, что таким поведением вызывала подозрения прислуги, и никак не могла сообразить, к какому же решению ей прийти. Задержав дыхание, она прислушивалась, что творится за дверью. А что если вдруг незнакомец силой ворвется к ней. До ее слуха донеслись звуки спора.

Она подбежала к письменному столу. Лорд Т., который часто признавался ей в любви, мог бы помочь ей. Только одно его слово — и назойливый незнакомец исчезнет в тюрьме или его прогонят за границу.

«Милорд, — написала она дрожащей рукой, — какой-то незнакомец силой добивается у меня приема. Защитите меня! Я предполагаю, что это — месть изгнанного Бэклея, который преследует меня. Торопитесь, наградой вам будет моя любовь!»

Она сложила записку и позвонила.

В этот момент в комнату вбежала камеристка.

— Миледи, — закричала она, — это какой-то ужасный человек; мне даже кажется, что он покушается на вашу жизнь. Он обнажил меч и запер дверь, во что бы то ни стало хочет видеть вас!

Кэт улыбнулась — и в этой улыбке можно было прочесть смертный приговор незнакомцу. С того момента, как она приняла твердое решение уничтожить назойливого посетителя только за то, что он был шотландцем, она твердо решила смотреть на него как на врага.

— Скажи этому шотландскому болвану, — воскликнула Екатерина, — что мне очень интересно посмотреть на человека, который хочет пробить путь к даме мечом. Только ему придется немножко подождать, пока я покончу со своим туалетом. Прикажи подать в гостиную вина и стаканы; а с этим письмом пусть сейчас же кто-либо отправится к лорду Т.!

— Миледи, лучше было бы, если бы письмо отнесли через черный ход, а вы подождали, пока прибудет помощь. У незнакомца — пистолеты, а лакеи — большие трусы.

— Делай, что тебе приказывают, и не бойся ничего! — приказала Кэт, и ее глаза сверкнули злобным огнем. — Там, в шкафу, у меня имеется порошок, которым я сдобрю ему вино. Этот порошок усыпит его, и тогда нам легко будет справиться с ним.

— А если он не захочет выпить? Миледи, этот человек словно безумный; он говорит, что стоит ему произнести одно только слово — и никто не осмелится и пальцем дотронуться до него.

— Ступай, он выпьет вино! — воскликнула Кэт, а когда камеристка вышла из комнаты, она мрачно прошептала: — Да, да, его язык должен онеметь, прежде чем моя месть обрушится на его голову. Это — Дуглас, или Бэклей, или даже Вальтер Брай… А!… Одно-единственное слово может погубить меня и отпугнет трусливых лакеев, которые никогда не решатся рискнуть за меня своей подлой жизнью. Но это слово ему не удастся произнести!

Она торопливо подошла к шкафу, достала из коробки порошки, скользнула в гостиную и высыпала зелье в вино, затем засунула за корсаж маленький кинжал и вооруженная таким образом подошла к порогу.

— Пусть незнакомец войдет, — приказала она таким тоном, который ясно показал слугам, что им придется жестоко поплатиться за непослушание, после чего подошла к окну и встала, чтобы иметь возможность в зеркале разглядеть незнакомца, как только он переступит порог гостиной.

III

Открылась дверь, и на пороге появилась фигура, при виде которой вся кровь застыла у Кэт в жилах. Это был Вальтер Брай, которого она видела в ужасных кошмарах. Таким же грозным было его бледное лицо, как и в тот момент, когда его передали в Тауэре в руки палача. Это был тот самый человек, которого она любила в ранние годы своей юности, ради которого она отвергла Бэклея и навлекла на себя позор. Это был тот самый человек, который в час ее самого безграничного отчаяния предстал перед ней, словно ангел Божий, который освободил ее от папистского столба, избавил от коршунов и воронов, поджидавших свою жертву, сильная рука которого подняла ее на обрыв и низвергла дугласовских всадников со скал. Но это был также ангел смерти, бессердечный и полный ледяной холодности, тот самый, который стоял около ее смертного одра и кричал: «В могилу обесчещенную женщину! Я отомщу за тебя, но ты должна умереть!»

Что ему было нужно от нее? С какой целью вышел этот призрак из могилы? Какие права могли быть у него на нее?

Улыбка, с которой она думала приветствовать Дугласа или свести с ума посланного от Бэклея, замерла на устах Екатерины, но острый взгляд смертельной ненависти вспыхнул в ее глазах, когда она нашла наконец в себе силы побороть ужас при виде этого мрачного образа.

— Вальтер Брай, — молвила она, — неужели это — вы? Я боялась увидеть лорда Бэклея, которому я все еще не отомстила. Почему вы сразу не сказали своего имени?

— Миледи, — ответил Брай, — я пришел, чтобы потребовать ответа, а не служить удовлетворением праздному любопытству.

— Вы даете мне почувствовать, что презираете женщину, которая любила вас и пострадала только из-за этой любви.

— Миледи, вам, как видно, живется очень хорошо, так что должно быть в высшей степени безразлично, уважаю ли я вас, или презираю.

— Вальтер, вы ужасны! Но все-таки знайте, что я приняла все это богатство только для того, чтобы отомстить Бэклею, и ношу его имя только для того, чтобы досадить ему. Вальтер, не будем упрекать друг друга! Ведь я также могла бы поставить вам многое в вину, но к чему все это! Вы хотели говорить со мной. Неужели вы сомневаетесь, что я немедленно приказала бы впустить вас, если бы вы назвали свое имя? Все, что у меня есть, принадлежит вам. И если это имущество понадобится для мести, я готова пожертвовать им, но Бэклею должен быть конец. И тогда я сама готова умереть — жизнь не имеет для меня больше никакой цены.

— Да благословит вас Бог, миледи, если вы действительно думаете так! В таком случае я готов мягче судить о женщине, честь которой была когда-то мне так же свята, как и моя собственная. Не хочу спорить, не хочу спрашивать. Быть может, это тоже было своего рода местью с вашей стороны, когда вы сочетались с Дугласом. А, вы покраснели? Так вы еще не разучились краснеть? Миледи, вы — графиня, а в аристократическом мире несколько иначе смотрят на вещи. Там распутных девок не привязывают к позорному столбу, им закрывают позор щитом титула и накрывают их сверху гербом негодяя, достаточно подлого, чтобы торговать своим именем. Я не имею ни малейшего права делать вам выговоры, я не завидую лордам, которые ползают на коленях перед высеченной девкой. Приберегите краску стыда для тех господ. Я же пришел ради другого. Бабушка Гуг доверила мне ребенка. Эго был ваш ребенок, тот самый, которого вы прогнали из дома, чтобы он не выдал вас и не навлек на вас позора, так как этот ребенок был слишком уродлив. Этого ребенка я ищу. У него на пальце кольцо, которое он должен показать вам в тот момент, когда вас одолеет раскаяние. Этот ребенок здесь, но, по всей вероятности, вы, графиня Гертфорд, припрятали его в какой-нибудь приют. Я требую, чтобы вы отдали мне его назад, и тогда я обещаю вам, что никогда мои уста не произнесут слова, которое обвинит или выдаст вас; я забуду о вашем существовании.

Кэт закрыла лицо. Она и не подозревала, что Вальтеру известен также и этот позор ее жизни и что бабушка Гуг доверила ребенка ему, который хотел ее смерти, когда она была опозорена.

— Но где же этот ребенок?

— Вальтер, — простонала она, и слезы хлынули из ее глаз, — ты воспитал моего ребенка! О, какой ты благородный, великодушный человек! Вальтер! Мое дитя у тебя? Где же оно? Не скрывай!

— Филли нет здесь? Или это — лицемерие? О, Боже! Филли нет здесь…

— Вальтер, — продолжала умолять Екатерина, — расскажи мне, как ты потерял ребенка, я стану искать его, все мое золото…

— Да будь ты проклята со своим золотом! Подлая! Я лучше убил бы Филли, чем обрек позору иметь такую мать, как ты. Но горе, горе тебе!… Я буду терзать тебя, пока ты не заплачешь над собой и своим позором.

От его угроз и проклятий ужас все более и более овладевал Екатериной. Ненависть и страх заслоняли нежные чувства, пробужденные его словами, она видела в нем только человека, перед которым дрожала даже во сне, — и бешенство с удвоенной силой вспыхнуло в ее душе.

«Этот негодяй еще осмеливается грозить! — возмутилась она про себя. — Что, я его служанка, его рабыня, что ли? Этот нищий собирается погубить меня? Хочет выставить напоказ всему свету мой позор?.. Вот что, Вальтер Брай, если ты сам нарываешься на удар, так вини же самого себя!»

— Вальтер, — сказала она умоляющим голосом, со злорадством заметив, что он весь дрожит от возбуждения, — если ты хочешь криками и шумом сделать всех лакеев свидетелями скандала, то ты никогда не узнаешь, где Филли. Я если когда-нибудь и найду ребенка, то укажу ему на тебя пальцем и скажу: «Вот человек, который сделал несчастной твою мать. Ей пришлось оттолкнуть тебя, так как иначе он убил бы тебя, как постоянно грозился убить твою мать»… — Заметив, что на лице его отражаются самые разнородные чувства, она продолжала: — Ты всегда думал только о самом себе, Вальтер, о собственной чести. Своей дикой необузданностью ты вооружил против себя дугласовских всадников, так что уже не мог защитить меня от них. Когда меня обесчестили, ты хотел убить меня вместо того, чтобы преследовать их. Перед тобой мне приходилось вечно дрожать, и получалось, что ты был мне не защитником, а врагом. Конечно, гораздо легче издеваться над женщиной и убить обесчещенную, чем отыскать лорда Бэклея. Но недостойно с твоей стороны делать мне новые упреки за то, что я нашла себе другую защиту.

— Перестань, женщина ты или черт! — заскрежетал он зубами. — Ты приводишь меня в бешенство. Я готов разгромить все вокруг. Да, недостойно угрожать женщине, хотя бы эта женщина и была холодной змеей, готовой ужалить. Но и ты была недостойна, чтобы я любил тебя.

— Вальтер, мне хочется верить, что только страдание делает тебя таким суровым и бесчувственным. Ты устал, пот выступил на твоем лбу. Освежись глотком вина и потом спокойно выслушай меня. Я не буду защищаться, а просто попробую доказать тебе, что ты неправ, обвиняя меня в том, будто я не люблю своего ребенка.

— Ты? Ха-ха-ха!… — он горько рассмеялся, принимая из рук Кэт кубок вина. — Если здесь яд, так пусть у тебя на совести будет еще и убийство.

Он не заметил, с каким смертельным ужасом следила она за его рукой, подносившей кубок к губам.

Брай опорожнил кубок до дна, одним духом вылив его содержимое в пересохшее горло. Но вдруг насторожился, услышав шум тяжелых шагов и звон оружия.

— Это что такое? — спросил он, схватившись за пистолет, заткнутый за пояс. — Берегись, Кэт! Первая пуля достанется тебе, если ты поймала меня в засаду!

— Ты глуп, Вальтер!

— Я глуп, потому что позволил девке одурачить меня. Э… что это такое… а… вино… яд… ты отравила меня!…

Он попытался поднять руку, но внезапная усталость вдруг сковала его, а разлившаяся по лицу бледность показала, что наркотическое действие яда уже начинало действовать.

— Твои мысли путаются от излишней страстности, — улыбнулась Кэт.

— Подлая!… Проклинаю!…

Брай согнулся и рухнул на ковер. Кэт торопливо бросилась к порогу.

Вошли полицейские.

— Вот этот дебошир, — сказала Кэт. — Я дала ему сонное питье, пусть он теперь выспится в тюрьме; мои слуги подтвердят вам, что он силой ворвался ко мне.

Лорд Т. явился часом позднее.

— Вы — героиня, — воскликнул он. — Я слышал, что вы смелой хитростью и редким присутствием духа справились с человеком, которого испугалась орава ваших лакеев. Но кто это такой? Что ему от вас нужно?

— Милый лорд, это — несчастный сумасшедший, который вбил себе в голову, будто я — шотландская деревенская девка, его бывшая невеста, покинувшая его. Должно быть, по несчастной случайности, я очень похожа на нее. Он еще прежде неоднократно докучал мне, но теперь это сумасшествие принимает опасные формы, так как он начинает грозить оружием.

— Я позабочусь, чтобы его обезвредили. Но как вы неосторожны! Ведь он мог убить вас здесь!

— Милорд, вы не учитываете, что он видит во мне свою возлюбленную. Я чувствую к нему глубокое участие, история этого несчастного человека очень трогает меня. Ведь я — его соотечественница. Я надеялась, что мне удастся словами утешения успокоить его, но он окончательно взбесился.

— Ну, больше он вам не будет досаждать. О, если бы вы знали, каким очарованием облекает вас это сочетание красоты со способностью питать глубокое сочувствие к несчастью! Но обязанностью ваших друзей является оберегать вас от последствий вашей собственной доброты, когда дело идет о вашей жизни.

Кэт улыбнулась — она победила. Но чего стоила ей эта улыбка торжества! Яд, который она подмешала к сонному питью, наверняка парализует мозг. От Вальтера Брая она себя обезопасила, но от укоров совести?..

Она вступила на невозвратный путь преступлений.


Глава третья ВОЗМЕЗДИЕ

I

Королева Елизавета сидела, задумчиво глядя в окно. Там, у ворот своего дворца, она увидала Дэдлея в первый раз с тех пор, как он вернулся из Франции, и сердце, которое не забыло рыцарского пажа винчестерского турнира, горячо забилось навстречу мужчине, снова взглянувшему на нее смелыми глазами пажа, так же отважно, так же гордо, так же маняще.

«Если бы я была простой леди, то не было бы счастья выше того, как броситься в его объятья! — думала она. — Но я — английская королева!.. Любовь ожесточила моего отца и заставляла его переносить свое дикое неистовство с одного объекта на другой. Да и мое сердце уже вспыхнуло гневом при одной мысли, что он мог нарушить свою в прошлом верность мне; и я могла бы убить любимого человека, если бы он осмелился обмануть английскую королеву, словно самую обыкновенную женщину… Ха! Разве не сказала леди Бэтси Килдар, что когда-нибудь любовь скует цепями и мое сердце? Значит, женщина является рабыней, когда любит… Неужели же я когда-нибудь превращусь в жалкую рабыню своего возлюбленного, которую бросают, когда увядают ее прелести? Нет, мне надо быть твердой. Я должна подавить в себе единственную слабость, которой наделила меня природа, дать возлюбленному в супруги мою соперницу; мое сердце не смеет приобрести надо мной ту власть, которая обезличивает государей, делает сильного — рабом, гордого — ревнивым и доводит до порока, за который моя мать поплатилась жизнью! Что если Бэрлей уже догадался об истинной причине вызова Брая — ревности, охотно прислушивающейся к каждой сплетне? Ведь тогда мои советники используют мою слабость, чтобы направлять мою волю по своему желанию. Нет, он обманется в своих ожиданиях, если собирался поймать меня на обычной женской слабости. Пусть он увидит, что я навожу справки только в интересах английской короны и хочу лишь узнать, подходящий ли Дэдлей человек, чтобы сделать Шотландию вассалом Англии. О, как слепа страсть, как велика опасность подпасть под ее влияние!»

Доложили о приходе лорда Бэрлея.

— Как, вы один? — с удивлением спросила Елизавета. — Разве очень трудно найти этого Брая?

— Ваше величество, граф Лейстер ждет ваших приказаний, но сэр Вальтер Брай…

— Милорд, наши приказания были даны с достаточной ясностью и определенностью!

— Ваше величество, соблаговолите выслушать меня. Данный случай кажется мне достаточно важным, чтобы обратить на него ваше внимание, здесь затронуты интересы правосудия. Разрешите мне обратить ваше внимание на некоторые подробности.

— Говорите, милорд!

— Быть может, вы, ваше величество, припомните статс- даму королевы Марии Тюдор, которая довольно необыкновенным образом составила свое счастье в ту самую ночь, когда Гилфорд Варвик поплатился жизнью.

— Милорд, я знаю все это.

— Ваше величество, королева Мария заставила графа Гертфорда жениться на этой статс-даме и перевести на ее имя все свое состояние, после чего его заперли в Тауэре, где подвергли пыткам и заковали в цепи, пока милостью вашего величества он не был выпущен на свободу под условием никогда больше не появляться в Англии.

— Подлый негодяй не стоил веревки, чтобы его повесили. Но, милорд, я не знала тогда, что здесь оставалась его супруга. Разве она играет какую-нибудь роль по отношению к сэру Браю?

— Главную роль, ваше величество! Вчера сэр Вальтер Брай силой проник в дом графини Гертфорд, и она приказала арестовать его, после того как добрых полчаса проговорила с ним с глазу на глаз и потом подмешала ему в вино сонное питье. Человек, казавшийся по внешнему виду совершенно здоровым и только бывший сильно возбужденным и взволнованным при появлении в доме графини Гертфорд, теперь лежит в горячечном бреду. Графиня уверяет, что он всегда был сумасшедшим, помешанным на том, что она будто бы является его невестой, когда-то изменившей ему. Лорд Т. приказал заключить сэра Брая в тюрьму, о чем и узнали мои люди. Среди его бумаг нашли письмо леди Бэтси Килдар и многие другие письма, доказывающие, что он уже давно следит за лордом Бэрлеем и за графиней Гертфорд. Показанию графини Гертфорд, будто Брай давно был сумасшедшим, противоречит то, что он был в дружбе с графом Лейстером. Мне кажется, что он стал сумасшедшим только со вчерашнего дня, так как графиня Гертфорд могла дать ему с сонным питьем также и яд.

— Господи Боже! Милорд, вы правы, но я надеюсь, что сэр Дэдлей не замешан в эту историю? Пусть граф немедленно появится здесь!

Бэрлей вышел за дверь, и через несколько секунд перед королевой появился граф Лейстер.

II

Дэдлей был одет в очень скромный костюм, в высшей степени гармонировавший с тем покорным выражением лица, которое он принял перед королевой. Властолюбие было не только самой выпуклой чертой характера Елизаветы, но и ее слабостью. И когда королева увидела перед собой того самого человека, который вчера преследовал ее смелыми влюбленными взглядами, а ныне стоял таким приниженным, то она почувствовала себя удовлетворенной.

— Милорд Лейстер, — сказала Елизавета, — мы вызвали вас сюда для того, чтобы расспросить вас о разных важных вещах, и требуем от вас, как верноподданного и вассала, чтобы вы откровенно и непреложно сообщили нам чистую правду. Представьте себе, что вы стоите перед законом, и клянусь Богом, что, если вы утаите хоть что-нибудь, я отдам вас под суд.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — я не знаю, с каких пор моя королева стала сомневаться, что Варвик не доверит ее мудрости даже такой тайны, которую от него не могла бы вырвать никакая другая земная сила.

— Милорд, я предпочитаю доказательства преданности уверениям в ней. Скажите мне, что вы знаете о графине Гертфорд.

— Ваше величество, я не имею чести знать эту даму.

— Вы не знаете ее? Но ваш друг, Вальтер Брай из Дэнфорда, хорошо знаком с ней, и если вы подумаете, то наверное вспомните, что он говорил об этой женщине и своих намерениях касательно ее.

— Вальтер Брай? Ваше величество, это — очень замкнутый человек; мне известна одна тайна его жизни, но с его уст никогда не срывалось ни одного звука относительно ее; то же, что мне известно, я знаю благодаря своему другу Роберту Сэррею.

— Значит, этот сэр Брай избегает людей и любит уходить в мрачные грезы? Быть может, это — полоумный, одержимый навязчивыми представлениями?

— Ваше величество, это — один из самых достойных людей, вернейший друг, а если он и таит мрачные планы, то потому, что сам пережил много горя.

— Расскажите мне, что именно пришлось ему пережить.

— Ваше величество, сэр Брай любил одну девушку, которая отвечала ему взаимностью. Один из его врагов старался обесчестить девушку, а когда ему это не удалось, то он обвинил ее в распутстве. Эдинбургская толпа, подлая чернь и негодяи всадники потащили несчастную за город и привязали к позорному столбу. Появился Вальтер Брай, он отвязал мученицу, чтобы узнать от нее правду и услышать имена тех, кому он мог бы отомстить за нее, он даже готов был умертвить опозоренную девушку, но одной старухе удалось спасти ее.

— Готов был умертвить? — переспросила Елизавета с большим интересом. — Почему? Потому, что она была виновата, или же он считал, что женщина, которую он любил, после всего происшедшего не достойна жить на свете?

— Он уверился в ее невиновности, но посчитал, что для лишенной чести смерть должна казаться избавлением от позора.

— Это доказывает большую широту мыслей. Но как это ужасно! Этот субъект очень своевластен, но он мне нравится! Продолжайте!

— Он тщетно искал своего врага, но тому удалось скрыться в Англию. Когда Брай узнал, что его невеста еще жива, он, не обращая внимания на то, что находился в то время под преследованием, бросился к тому месту, где она, по слухам, жила. Я сопровождал его в этой поездке и могу подтвердить, что Брай глубоко возненавидел обесчещенную за то, что она предпочла смерти позорную жизнь. Она исчезла. Через некоторое время и мы тоже прибыли в Лондон. В ту самую ночь, когда моему отцу пришлось поплатиться сначала свободой, а потом и жизнью, Брай встретил своего врага в Виндзорском парке. Его враг успел вкрасться в доверие к моему деду, чтобы потом предать его королеве Марии. Но за нападение на этого врага Брай попал в Тауэр. Как ему удалось спастись из Тауэра — об этом он не обмолвился ни словом ни мне, ни Сэррею. Но, наверное, эго произошло с помощью старой шотландской колдуньи, потому что она привела его к себе в подземелье, где прятались Сэррей и я, и доверила ему мальчика, которого он полюбил как сына. Очень возможно, что этот мальчик был сыном его невесты, которая позднее открыто вступила на путь позора. Этот мальчик был нашим пажем во Франции. Он был очень предан и самоотвержен. Однажды он спас мне жизнь, когда нас преследовала Екатерина Медичи. Та приказала пытать его, но, благодаря заступничеству Марии Стюарт, удалось добиться его освобождения. Однако с тех пор наш паж исчез, и Вальтер Брай тщетно искал его повсюду.

— Как звали врага сэра Брая?

— Лорд Бэклей.

— А! — воскликнула Елизавета, слушавшая рассказ Дэдлея с напряженным вниманием. — Тогда все ясно. Теперь понятно, кто такая графиня Гертфорд и почему Брай вдруг выдан за сумасшедшего. Благодарю вас, граф Лейстер! Позовите лорда Сесила!

Дэдлей поклонился и выполнил приказание.

— Лорд Бэрлей, — сказала королева, когда тот снова появился перед ней, — милорд Лейстер дал нам вполне удовлетворительные объяснения. Прикажите сейчас же арестовать графиню Гертфорд и поставить ей условием ее освобождения, чтобы она назвала яд, который она дала сэру Браю, потому что, если он умрет, ее голова скатится с плеч; и, пока он не выздоровеет, она должна оставаться в цепях. Кроме того, она должна выдать все, что ей известно о ее сыне, а мы проведем розыск со своей стороны. Что касается ее дальнейшей участи, то, быть может, мы предоставим решающее слово самому сэру Браю. Его немедленно освободите и приставьте к нему моего лейб-медика, который должен давать мне постоянные рапорты о ходе его болезни, пока больной не будет в состоянии лично рассказать мне обо всем происшедшем. Лорда Т. привлеките к ответственности за превышение власти. В государственном совете мы с вами увидимся.

Бэрлей, поклонившись, вышел.

Тогда Елизавета милостиво обратилась к Лейстеру:

— Милорд, благодарю вас за первую службу, которую вы сослужили мне. Вы помогли мне проявить правосудие, и теперь я хочу подвергнуть еще более тяжкому испытанию вашу преданность. Ведь вы, кажется, говорили, что готовы пожертвовать для меня своей кровью и всем достоянием?

— Ваше величество, я как милости жду этого испытания!

— Хорошо же, милорд, вы должны устранить для меня опасного соперника и помочь увенчать победой первый важный шаг внешней политики. Дело идет о жертве, за которую вы будете щедро вознаграждены.

— Ваше величество, какая награда может быть для меня выше вашей милости и благоволения?

— Сначала выслушайте, чего я потребую от вас. Вы произвели впечатление на наших дам, вы умеете смело говорить с женщиной и прямо идти к цели, что обеспечивает вам победу. Наша родственница, Мария Шотландская, стала жертвой мятежных лордов и нуждается в опоре. Задача английской политики — найти эту поддержку здесь, на острове. Человек, которого я рекомендую в качестве супруга Марии Стюарт, должен видеть будущность Шотландии в единении с Англией, а не в союзе с жалкой Францией. Он должен быть верным слугой Англии, и я выбрала для этого вас, граф Лейстер.

Елизавета произнесла последние слова дрожащим голосом, так как Дэдлей был поражен или мастерски притворялся пораженным, и Елизавета не была бы женщиной, если бы не подумала, что разбила ему сердце.

— Сэр Дэдлей, — мягче продолжала она, видя, что он стоит точно раздавленный неожиданным несчастней, — ведь я назвала жертвой ту службу, которую требую от вас.

— Ваше величество, — ответил он, не поднимая взора, — я предлагал вам свою голову, но вы требуете большего…

— Милорд, мне говорили, что ваше сердце еще свободно. Мария Шотландская красива, а вместе с ее рукой вам достанется корона. — Взор Елизаветы впился в него, желая понять, что говорило его сердце. — Или, быть может, ваше сердце не свободно? — тихо спросила она.

Он взглянул на нее — и чувство глубокого торжества, которого она так жаждала, пронизало ее всю.

— Ваше величество, — с горькой усмешкой сказал Дэдлей, — разве это важно? Полюбишь, потом над тобой надругаются, и уже не сможешь любить, так как ничто так не разбивает сердца, как подобное издевательство. Если оно заслужено, тогда дело обстоит еще веселее — дурака выставляют на всеобщее посмеяние; если же оно не заслужено, то это, конечно, неприятно высмеянному, и ему спешат заплатить за страдание и за жестоко растоптанное чувство и предлагают чужую корону. Ваше величество, на ком прикажете мне жениться, если шотландская королева откажет мне?

— Лорд Лейстер!

— Ваше величество, вы сердитесь, так как я забыл, что стою перед королевой. Но, впрочем, какое вам дело до Дэдлея Варвика? Вы можете потребовать моей головы, но вам не разбить моего сердца. Это может сделать только прекрасная Елизавета Тюдор.

— Граф Лейстер, вы сошли с ума. Ведь вы говорите с вашей королевой!

— Вы могли послать меня в Тауэр, если вас как королеву оскорбило, что я осмелился поднять на вас свой взор. Но вы не сделали этого, потому что не хотели поступить как королева, а как кокетливая женщина пожелали сначала поиграть с моим сердцем, чтобы потом растоптать его и надругаться над священнейшими чувствами.

Елизавета вскочила: ее грудь бурно колыхалась, глаза метали молнии. Ее рука совсем было коснулась сонетки, но она не решилась позвонить, так как Дэдлей не только не испугался ее угрозы, а, наоборот, дерзко усмехнулся.

— Милорд, если бы я не думала, что вы вне себя, то это оскорбление стоило бы вам головы! — воскликнула она.

— Я ничего другого и не желаю! Я смеюсь над вашим гневом, потому что знаю, что вы понимаете меня, хотя и притворяетесь, будто мои слова непонятны для вас.

— Дэдлей, вы только доказываете мне, насколько жестоко должна королева поплатиться своей гордостью, если она хоть немного поддастся женской слабости. С вашей стороны было бы благороднее пощадить меня и избавить от этого признания. Вы должны почувствовать, что и мне самой стоило трудной борьбы сказать вам: «Дэдлей, полюбите другую». Я-то вас хорошо понимаю, но вы не понимаете меня!…

Он бросился к ее ногам; как ни мягко звучали последние слова, но в них слышалась такая решимость, что он не мог сомневаться в крушении всех своих честолюбивых надежд.

— Елизавета, — шепнул он, прижимая к своим губам край ее платья, — вы правы, называя меня безумным, только безумец мог надеяться на то, на что надеялся я. Простите несчастному, который забылся на мгновение и в глубоком страдании произнес слова, за которые не может отвечать.

— Встаньте, Дэдлей! Довольно! И так было слишком много всяких объяснений. Я как королева не хочу краснеть перед вами. Я назвала свое требование жертвой и просила вас принести ее мне. Издевательство заключалось бы в том, если бы вам приказывали, а я просила вас! Я буду вдвойне уважать вас, если мне никогда больше не придется раскаиваться в том, что я позволила вам забыться в моем присутствии. Отправляйтесь в Шотландию, милорд, прошу вас об этом!

Дэдлей прижался губами к протянутой ею руке и произнес:

— Ваше величество, когда прикажете отправляться в путь?

— Государственный канцлер передаст вам мой указ. Прощайте, Дэдлей!

Он еще раз страстно прижался к ее руке и бросился вон из комнаты.

Елизавета, с глубоким волнением проводив его взглядом, подумала:

«Я все-таки победила. Леди Килдар неудачно пророчествовала, что когда-нибудь любовь сломит и мою гордость. У меня гордость сломила любовь».

Когда Елизавета появилась в зале заседания совета министров, ее лицо сияло торжеством. Она заявила членам совета, что выбрала графа Лейстера в супруги шотландской королеве.

Один из членов совета осведомился, не позаботилась ли она о том, чтобы дать Англии короля, который мог бы обеспечить наследника престола.

— Милорды, — ответила Елизавета с гордой усмешкой, — посланник испанского короля испытывает мое терпение, хотя я уже несколько лет тому назад сообщила ему о своем решении и не собираюсь менять его. Вообще, милорды, я предпочла бы любому иностранному принцу английского лорда, но в настоящий момент я еще не знаю, выйду ли замуж или нет. Но твердо решила не уступать будущему супругу ничего из своих прав, власти, имений и средств, предоставив своему избраннику единственную заботу дать Англии наследника престола. Хотя вы часто предостерегаете меня от избрания в мужья одного из подданных, но я не послушаюсь ваших советов. Брак вообще противен моей природе, и только благо моих верноподданных может вынудить меня на подобный шаг.

Елизавете льстило, что она одерживала победу над своей единственной соперницей, давала ей в мужья человека, бывшего всецело во власти ее, Елизаветы, чар. Ведь она не любила его пламенной страстью, просто ее самолюбию льстило, что понравившийся ей человек упал к ее ногам. Она не потерпела бы, чтобы ее рыцарь винчестерского турнира, единственный человек, заставивший быстрее биться ее сердце, с обожанием отнесся к ее сопернице, теперь же она могла гордо распоряжаться судьбой этого человека — он был ее рабом.

III

В то время как в государственном совете обсуждался текст ответа Джэмсу Стюарту, который обратился к Англии с просьбой выбрать супруга для Марии Стюарт, так как он находил целесообразным, чтобы между Шотландией и Англией существовали дружественные отношения, — Кэт Гертфорд была арестована.

Она покоилась на мягких подушках дивана, прихлебывала сваренный с пряностями шоколад и поджидала лорда Т., который должен был принести ей известие, что Вальтер Брай стал навсегда неопасен для нее. Как жаждало ее сердце этого известия, как кипела в ее жилах пламенная ненависть, когда она думала об угрозах, которые кинул ей в лицо этот призрак из ее прошлого!

В коридоре послышался шум. Кэт пошла на этот шум торжествующая. Но что это? Звон шпор, бряцание оружия, грубые слова команды…

Кэт стала напряженно прислушиваться, ею стал овладевать страх. Дрожащей рукой она искала засов, которым можно было бы запереть дверь.

Именем королевы!… — раздался в коридоре грубый голос полицейского. — Назад!

«Неужели явились арестовать меня? — подумала Кэт. — Да нет, это невозможно, сумасшедший не мог дать какие-либо показания. Яды Гуг действуют наверняка. Просто пришли, чтобы допросить слуг…»

Но вот шаги раздались уже с другой стороны, дверь в спальню открылась, и в нее вбежала испуганная горничная.

«Нет, это уже за мной, я пропала! Яд не подействовал! Брай донес на меня. Мне грозит тюрьма, эшафот!… Тюрьма?!»

Холод ужаса пробежал по телу Кэт, ее всю затрясло.

«Но нет, я еще пока свободна! — Мрачная улыбка насмешки исказила черты Екатерины. — Там, в шкафу, стоят маленькие флаконы с ядами! Живой им не взять меня, им не придется снова меня сечь и бросать в воду и долгое время держать в страданиях перед ужасом смерти!…»

Она торопливо подбежала к шкафу. Шум шагов слышался все ближе и ближе… Екатерина уже схватила пузырек с ядом.

«А вдруг еще есть спасение? Яд действует скоро, с ним играть не приходится, а смерть так ужасна, тем более, что после нее будут Страшный Суд и вечное проклятие. Умереть без исповеди и отпущения грехов?»

Она вздрогнула, и рука в нерешительности отдернулась назад… Но половица уже затрещала под ногами полицейского. Все завертелось перед глазами Кэт, чьи-то грубые руки схватили ее за плечи.

— Пощадите!… — пробормотала она и упала в глубокий обморок.

Ей брызнули водой в лицо. Когда она пришла в себя, то увидела, как один полицейский старательно укладывал в ящичек все ее флаконы, а другой стоял перед ней, и в его глазах горела злорадная насмешка.

— Мы успели вовремя!… — засмеялся он. — Прекрасная леди, вероятно, это и есть те самые яды, которые вы подмешали сэру Браю в вино? Поскорее сообщите нам, какой именно яд вы дали ему и какое противоядие может еще спасти его, потому что королева приказала держать вас до тех пор в цепях, пока Вальтер Брай не выздоровеет, если же не удастся спасти его, то вам придется потерять свою голову на плахе.

— Сжальтесь, я ничего не знаю! Клянусь, что королева введена в заблуждение. Этот человек уже давно был сумасшедшим, он угрожал мне…

— Прекрасная леди, вот наручники для ваших ручек. Посмотрите на них и пораздумайте, не выгоднее ли вам будет признаться во всем. Королева знает все. Вы — трактирная служанка из Эдинбурга.

— Все это — ложь, — простонала Кэт, — это — подлая ложь! Сумасшедший говорит это для того, чтобы погубить меня.

— Сумасшедший ровно ничего не говорит, имеются еще и другие, видевшие вас у папистского столба. Где ваш ребенок? Признайтесь, иначе нам придется сковать вас и отправить в тюрьму. — Полицейский положил наручники и веревки на стол.

— Клянусь Богом, я ничего не знаю о ребенке, — воскликнула она. — У меня украли его. Один Вальтер Брай виноват.

— Так, вероятно, за это-то вы и дали ему яд? Прекрасная леди, дайте противоядие! Это может спасти вашу жизнь.

— А вы обещаете, что меня оставят в живых? Поклянитесь мне в этом, тоща я исполню ваше приказание иначе Брай умрет, как и я, без покаяния и отпущения грехов.

Полицейский схватил ее за руки. Она вскрикнула:

— Сжальтесь! Сжальтесь! Вот возьмите те капли в голубом флаконе. Лихорадка сразу пройдет. Брай не станет ложно присягать. Он знает, что у меня украли ребенка. Я не убивала его. Если ваше средство поможет, — сказал с ухмылкой полицейский, — вам отведут лучшую камеру и не станут пытать. Королева справедлива, если вы невиновны, она вознаградит вас.

Во дворе стояла закрытая карета. Графиню отвели вниз и заставили сесть в экипаж. Вооруженные всадники эскортировали ее в Ньюгейтскую тюрьму.


Глава четвертая МАРИЯ СТЮАРТ И РЕФОРМАТОР

I

Первый взрыв недовольства по поводу возобновления католического богослужения в Голируде был сдержан энергичным вмешательством лорда Джэмса Стюарта, но слова реформатора Нокса: «Я скорее соглашусь видеть в Шотландии десять тысяч врагов, чем служение одной-единственной мессы» — звучали по-прежнему угрозой для государыни, которая была чужда своему народу, находила поддержку только в честолюбивых баронах и должна была опасаться того, чтобы их честолюбие не сделало из нее игрушку партийных раздоров.

Она не обладала ни одним из качеств, которые хотели видеть в ней ее подданные. Даже все ее очарование ставилось ей же в вину. Красота Марии вызывала слух, будто она приобрела во Франции привычку к легкомысленным любовным приключениям, а это претило суровым, добродетельным шотландцам. Эта любительница поиграть на лютне и продекламировать французские стихи, носившая корону в чудных локонах с большим кокетством, но без всякого королевского величия, любившая ухаживания поклонников, должна была править раздираемой партийными счетами страной, внушить уважение к закону мятежным лордам. Да еще она привезла с собой католических патеров, весь этот столь ненавистный Шотландии религиозный аппарат, дружбу Гизов, коварство иезуитов.

«Прибытие королевы нарушило мирное течение нашей жизни, — писал Кальвину Нокс. — Не успело пройти трех дней, как уже появились идолы в церкви. Некоторые влиятельные и почтенные люди пытались протестовать. Их совесть восстает против того, что земля, очищенная словом Божьим от чужеземного идолопоклонства, снова оскверняется. Но так как большинство приверженцев нашей веры были к этому снисходительны, то беззаконие восторжествовало и принимает все большее распространение. Уступившие оправдываются тем, что мы не имеем права препятствовать королеве держаться своего вероисповедания, говоря при этом, что и ты такого же мнения. Хотя я и оспариваю этот слух, но он настолько проник в сердца, что я не имею возможности настаивать, пока не получу от тебя известия, был ли этот вопрос предложен на рассмотрение вашей церкви».

Неудовольствие Нокса проявилось с полной нетерпимостью при торжественном въезде королевы в Эдинбург. В назначенный день Мария Стюарт направилась в город в торжественном шествии, под балдахином из фиолетового бархата, в сопровождении дворянства и наиболее знатных граждан. Шестилетнее дитя как бы из облаков спустилось перед ней на землю и, приветствовав ее стихами, передало ключи города, библию и псалтырь. Чтобы напомнить ей о тех ужасных карах, которые Бог посылал на идолопоклонников, на ее пути были выставлены изображения того, как земля поглощала нечестивых в то время, когда они приносили свои жертвы. Лишь с трудом партии умеренных удалось воспрепятствовать кощунственному изображению алтаря и священника, загоревшегося во время поднятия Святых Тайн.

После радостного приема народа, приветствовавшего ее как королеву, и проявления религиозного фанатизма, угрожавшего ей как католичке, Мария возвратилась в Голируд, где ей поднесли от имени города большой серебряный вызолоченный ларец. Она приняла подарок со слезами на глазах, и по ее волнению можно было судить, как глубоко она страдала.

— Мое сердце разрывается, — рыдая, обратилась она к Марии Сэйтон, — они издеваются над моей верой и играют с куклой, носящей их корону.

— Мужайтесь! — прошептала фрейлина. — Не унывайте! Час возмездия настанет, когда возле вас будет супруг, который твердой рукой смирит мятежников. Вы терпите во имя церкви, поэтому ищите утешения в молитве!

— Бедная Мария! — сказала королева, горько улыбнувшись, — разве ты нашла утешение?

Мария Сэйтон вспыхнула, но твердым голосом возразила:

— Я имею то утешение, которое мне необходимо. А если моя душа и страдает, то лишь потому, что я вижу, как вы несчастны.

— Чудная, родная Франция! — вздохнула Мария Стюарт. Но вдруг она встрепенулась, и ее глаза метнули искры.

— Я сделаю, как они хотят, но это будет им же во вред. Они не увидят больше моего грустного лица. Я забуду то, что предано забвению. Но муж, которого я себе изберу, должен сокрушить мятежников. Моей церкви объявляют войну, глумятся под моей верой; пусть так, но эта церковь поможет мне одержать победу. Нас хотят видеть веселыми. Так будем же веселы, будем смеяться, вообразим себе, что мы на карнавале, в маскараде, раз надо потешить этих неуклюжих мужиков и строптивых лордов! Разве во Франции мы не научились покорять сердца: неужели наши глаза не прожгут эти ржавые панцири? Заставим же улыбаться эти мрачные лица! Начну с Джона Нокса, этого сурового, непреклонного реформатора. Неужели улыбка королевы не приручит такого медведя? Я буду льстить, буду ласкова! Ко мне, графы и рыцари! Спешите на турнир, и в награду вам — рука королевы! Пусть гремит музыка, пусть все закружатся в веселом танце.

II

На другой день Мария Стюарт объявила в Тайном совете, что готова издать прокламацию и объявить народу, что относительно существующей в стране религии никаких изменений не будет предпринято и каждый общественный или частный акт, нарушающий это постановление, будет преследоваться смертной казнью.

Лорды приветствовали это одобрением.

День спустя Мария вызвала к себе Джона Нокса. Он считался вожаком недовольных, и она надеялась покорить его личным влиянием. Она говорила с ним об обязанностях подданного и христианина вообще, доказывала ему, что он в своем произведении «Бабье правительство» восстанавливает народ против венценосцев, и убеждала его относиться более человеколюбиво к тем, которые расходятся с ним во взглядах на религию.

— Ваше величество, — возразил Нокс, — если отрицание идолопоклонства и наставление народу чтить Бога по Его слову вы считаете восстановлением народа против его венценосцев, то для меня нет оправдания, в этом я виновен. Если же действительное познание Бога и истинное почитание Его ведет подданных к повиновению добрым правителям, кто станет тогда порицать меня? Ваше величество, я обещаю быть довольным и спокойно жить под вашим скипетром, если вы не будете проливать кровь святых людей и не будете требовать от своих подданных большего повиновения, чем требует того Бог.

— Значит, вы того мнения, что подданным дозволено восставать против своих властей и только слабость заставляет их повиноваться?

— Несомненно! — смело ответил фанатик.

Мария смотрела на своего собеседника с изумлением. Такое учение, позволяющее подданным быть судьями своих властителей, побуждающее народ к восстанию, привело ее в ужас. Но она сделала вид, что одобряет мятежные слова Нокса.

— Так, я поняла вас! Мои подданные должны повиноваться вам, а не мне. Вместо того, чтобы быть их королевой, я должна научиться быть их подчиненной?

— Клянусь Богом! — возразил Нокс. — Я далек от того, чтобы освобождать подданных от их долга повиновения. Я желаю только одного, чтобы властители, как и их подданные, повиновались Богу и покровительствовали церкви.

Мария не выдержала и дала волю своим чувствам, которые скрывала до сих пор. Она с гневом возразила:

— Не вашей церкви буду я покровительствовать, но церкви римской, которую считаю единой истинной церковью Божией.

Нокс также вышел из себя и стал подвергать римскую церковь жестокому осмеянию, доказывать ее заблуждения, ее пороки и пытался доказать, что ее вероучение более выродилось, чем иудейское. Королева указала Ноксу на дверь.

Надежды на примирение с протестантами разбились об упорство реформатора. Королеве старались доказать, как мало у нее власти проявлять негодование против такого человека как Нокс. Городской голова Эдинбурга, Арчибальд Дуглас, издал приказ, по которому все монахи, священники и паписты под угрозой смертной казни должны были покинуть город; вместе с тем был возбужден вопрос, следует ли в общественных и гражданских делах повиноваться королеве, считающейся идолопоклонницей.

III

Боскозель Кастеляр ликовал, узнав, что план Стюартов разрушен, и строил планы о новом триумфе над Стюартом.

Старый граф Арран не явился приветствовать королеву, но прибыл его сын, пылкий мечтатель и любитель приключений. Увидав красавицу королеву, он воспылал желанием завладеть этой женщиной, а вместе с ней и короной. Он обращался ко всем друзьям, склоняя их низвергнуть всемогущего Стюарта, возведенного королевой в звание графа Mappa, и принудить королеву избрать себе супруга.

Однажды во время кутежа в корчме, Боскозель встретился с молодым графом Арраном, услышал, с каким воодушевлением тот произнес тост: «Да здравствует Мария Стюарт, и долой каждого, кто хочет быть ее опекуном в этой стране!» — и сразу почувствовал симпатию к нему. Молодые люди быстро пришли к соглашению и предприняли решение собрать в древнем священном месте коронования шотландцев всех представителей горной страны, лордов, сохранивших верность католической церкви, и предложить врагам Стюартов — Гентли, Гордонам и Черному Дугласу направиться в Эдинбург, обезглавить вожаков восстания, водворить порядок в парламенте и утвердить права на бразды правления. Боскозель должен был склонить Марию к одобрению этого плана.

Он явился в благоприятный момент, именно тогда, когда Мария чувствовала себя глубоко оскорбленной Ноксом.

В первый момент она со страстным пылом ухватилась за этот план и уже мечтала о том, как во главе верных подданных вассалов явится победительницей в завоеванный город. Но не успел Боскозель удалиться, сияя от счастья, как ею овладело раздумье. Боскозель был пылок, он любил и видел все в розовом цвете, а что если он ошибся, если лорды обманули его, чтобы отнять у нее последнюю поддержку в лице Джэмса Стюарта?

Она намеревалась посоветоваться со своим духовником, как вдруг к ней вошел Джэмс Стюарт. По его лицу она поняла, что он с дурными вестями.

— Хорошо было бы, — сказал он, — если бы вы предприняли объезд всех графских владений. Вы достигнете этим двоякой цели: познакомитесь со своими врагами и таким выступлением против мятежных лордов приобретете уважение и власть.

Королева смотрела на него с изумлением. Не догадывался ли он о предложении Боскозеля, что требовал от нее того же самого.

— Кто же — эти мятежные лорды? — спросила она, избегая пытливого взгляда брата. — И во власти ли я смирить их, если реформатский священник безнаказанно дерзает оскорблять меня в моем дворце?

— Мария, — возразил Стюарт, — неужели вы больше доверяете французу, который хвастливо сбивает репейные шишки, чем тому, кто единственно может возложить на вашу голову венец? Граф Босвел напал на лорда Ормистона и ограбил его, как разбойник, а теперь они помирились и кутят вместе с Гордонами и Гамильтонами. Я знаю их планы и знаю, что примиряет их всех. Это — зависть к тому благоволению, которым я пользуюсь у вас, и за власть, которую вы предоставили мне. Вы хотите принять помощь тех, которые в Инч-Магоме лишили свободы вашу мать и вас, вы хотите протянуть руку сыну графа Аррана, чтобы не иметь тогда никого, кто защитил бы вас от этих друзей?

Мария побледнела.

— Простите! — сказала она. — Я была в отчаянии и поддалась уговорам первого человека, который предложил мне помощь. Будьте уверены, что я доверила бы вам свой план раньше, чем покинула Эдинбург!

— Ах, вы знали? — усмехнулся Стюарт. — Кастеляр так наивен, что попался в эту ловушку, он поверил, что шотландские лорды будут для него таскать каштаны из огня. Я боюсь за вас, Мария. Этот человек обезумел от любви. Страсть ведет его уже к государственной измене. Берегитесь, как бы он не забыл когда- нибудь, что вы — коронованная королева! Простите меня, Мария, но, по-моему, верный и преданный слуга жертвует своей жизнью или, рискуя навлечь на себя даже немилость своей властительницы, решается открыть ей правду, но никогда не позволит унизить себя ради каприза. Мария, вы не знаете этого человека, изнывающего от пожирающей его страсти. Он имеет основание ненавидеть меня, так как знает, что я употреблю все старание, чтобы устранить его влияние; он имеет основание быть недоверчивым ко мне, так как не знает моего плана и подозревает, что Джэмс Стюарт преследует свои собственные выгоды, а не интересы королевы. Берегитесь, Мария, смотрите беспристрастно, не обольщайтесь его дружбой! Если он примкнул к Босвел, то, значит, надеется завладеть вашей особой. Будь вы тысячу раз невинны, но подозрительный народ, требующий безупречной чистоты своих дочерей, осудит королеву, дающую хоть малейший повод к молве о ее легком поведении. Могут сказать, что Боскозель никогда не осмелился бы взглянуть на вас с вожделением, если бы вы не допустили этого.

— Довольно! — прервала его Мария. — Благодарю вас за дружеский совет, хотя и не могу признать справедливость вашего упрека. Правда, Боскозель питает ко мне более теплые чувства, но никогда не забывает почтения, подобающего королеве. Вы правы только в том отношении, что мне нужно французский этикет поставить в строгие рамки шотландских нравов. Во Франции никто не осуждает, когда королева забавляется веселой беседой, там никто не усмотрит ничего дурного в учтивых забавах. Я заведу прялку или уединюсь со своими дамами и буду читать псалмы.

— Вы смеетесь, хотя таким именно поведением в короткое время завоевали бы сердце своего народа, но это противоречит вашему темпераменту и всем вашим жизненным привычкам. Я был бы доволен, если бы мои предостережения достигли того, чтобы вы на некоторое время устранили из своего интимного кружка человека, которого молва людская уже считает вашим любовником.

Мария вспыхнула от негодования.

— Джэмс, — схватила она брата за руку, — вы могли бы начать прямо с этого, и вся предыдущая речь была бы излишней. Если молва зашла так далеко, так пора открыть правду! Боскозель похож на моего покойного супруга, и, когда я смотрю на него, мое сердце предается дорогим, приятным воспоминаниям. Любить его — противоречило бы природе и священному чувству. Это была бы насмешка над покойным и над счастливыми днями моей жизни. Если мне суждено когда-нибудь полюбить кого-либо, то он должен прежде всего заставить меня позабыть моего покойного мужа. Боскозель должен уехать обратно во Францию, и пусть порвется последняя связь, приковывающая меня к чудным воспоминаниям моих юных дней!

— Мария, это была бы чрезмерная поспешность. Этот внезапный отъезд послужил бы признанием вашей вины, страха перед обнаружением тайны или даже тяжелой, насильственной разлукой с тем, кого вы любите. Докажите Шотландии, что Боскозель для вас — не более как верный слуга, но отнюдь не близок вашему сердцу, как женщине. Посоветуйтесь с английским послом относительно выбора супруга. Станьте во главе войска, которое я поведу против мятежных лордов, и оставьте здесь Боскозеля и весь свой придворный штат; этим сразу будут опровергнуты все ложные слухи.

— Мне стать во главе войска, покинуть этот старый замок, увидеть горы Шотландии, вдыхать горный воздух и аромат лесов? Джэмс, вы это серьезно думаете?

— Разве столь невероятно, что королева в сопровождении своих верноподданных отправится по владениям своих графов?

— О, это было бы восхитительно! — засмеялась Мария сквозь слезы. — На коней, на коней, Джэмс! Там, в горах, мое сердце вздохнет свободнее, и я снова найду радости жизни. Мы будем мчаться по болотам и лугам; мое сердце возликует в зеленых лесах. О, Джэмс, какое счастье сулите вы мне!

«Действительно, я был несправедлив, она любит этого француза лишь от скуки, — усмехнулся про себя Джэмс Стюарт, выйдя от королевы. — Но теперь у меня есть средство властвовать над королевой Шотландии, и она будет счастлива в этой стране, ведь для женского сердца требуется очень немногое, чтобы считать себя счастливой».

IV

Стюарт прямо отправился к Боскозелю и застал его в тот момент, когда тот собирался принести заговорщикам известие о том, что королева одобряет их план.

— Маркиз, у меня есть просьба к вам, — начал Стюарт, между тем как Боскозель смотрел на него с изумлением, не ожидая ничего доброго от такого внезапного появления своего врага. — Вы увидите сегодня графа Аррана, Босвела и Гордона?

Боскозель побледнел. Не был ли лорд Джэмс в союзе с дьяволом, что узнал об их заговоре раньше, чем он принял форму окончательного решения.

— Моя просьба состоит в том, — продолжал Джэмс с иронической улыбкой, — чтобы вы посоветовали им покинуть Эдинбург раньше наступления ночи, так как королева собиралась вскоре посетить их владения и во главе моего войска будет принимать поздравления лордов.

Боскозель стоял как пораженный громом. Он чувствовал, что Стюарт не только перехитрил его, но даже пристыдил, так как имел теперь полное основание обвинить его в государственной измене.

— Милорд!

— Маркиз, — продолжал Джэмс, — весьма возможно, что несколько часов тому назад у королевы были другие намерения, но я убежден, что ваша преданность не позволит вам компрометировать Марию Стюарт, а это случилось бы, если бы люди узнали, что она, по совету доброжелательного, но ослепленного чувствами человека, на минуту склонилась в сторону людей, видящих в королеве Шотландии не более как красивую искательницу приключений.

— Милорд!

— Маркиз, всякое дальнейшее объяснение будет лишним. Королева отправляется со мной по графствам своей страны, и где встретятся государственные изменники, их обезглавят. Так как вы состоите в дружбе с графом Арраном, то вам неудобно сопровождать королеву. Она знает, что вас обманули, что сами вы не могли иметь намерения предать Марию Стюарт в руки Гамильтонов, которые некогда держали в плену в Инч-Магоме ее с матерью, королевой. Этих лордов нужно хорошо узнать, прежде чем протянуть им руку. Итак, с Богом! Маркиз, кто едет с арранцами, тот — враг королевы. Надеюсь, вы останетесь в Эдинбурге… Впрочем, как хотите…

При этих словах он поклонился и вышел из комнаты.

Боскозель задыхался от злобы и стыда. Он не ожидал, что Гамильтоны могут обмануть его, что они — давние враги королевы, он содрогнулся при мысли, что по его вине Мария могла попасть во власть Арранов; но вместе с тем его приводило в отчаяние, что именно Джэмс Стюарт явился ее спасителем, что этот человек снова торжествовал над ним. Боскозель увидел свое бессилие и свой позор. Он хотел ненавидеть этого человека и не мог, так как сознавал, что только тот один мог защитить Марию. Он видел, что враг щадит его, как будто он недостоин даже ненависти.

Но королева должна узнать, что его обманули, у ее ног он хотел вымолить прощение за безрассудное усердие. Пусть отныне ее единственным защитником будет Джэмс Стюарт, но как женщине, ей никто не должен быть близок, кроме него.

Боскозель кинулся в королевские покои, прошел мимо стражи и проник в приемную, где его встретила Мария Сэйтон.

Пораженная его расстроенным видом и предчувствуя беду, она воскликнула:

— Что случилось?

— Я желаю видеть королеву! Где она?

— Вы с ума сошли, маркиз? Королева собирается в дорогу и никого не принимает.

— Я должен видеть ее.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Мария Стюарт.

— Что здесь такое? — спросила она, краснея от негодования. — Как, маркиз? Вы здесь? Кто позволил вам появляться без доклада?

— Мария! Неужели вы хотите быть в Шотландии строже, чем были во Франции?

— Маркиз, не забывайте, вы говорите с королевой! Я прощаю вам, что в своем усердии вы чуть не привели меня к гибели, но требую, чтобы вы держались в границах, как требую этого от всех. Надеюсь, что по возвращении найду вас более почтительным. До свидания, маркиз!

Боскозель смотрел на нее, не веря своим глазам; ему казалось, что он бредит, но, когда Мария повернулась к нему спиной, он не выдержал и воскликнул:

— Так не может говорить Мария Стюарт, это — слова Джэмса Стюарта, вложенные в ваши уста.

— Молчите! — сказала королева. — Я начну презирать того человека, который заставляет краснеть женщину за ее сердечную снисходительность. Вы недостойны называться мужчиной, маркиз, раз не имеете власти над собой. Уходите!

Мария возвратилась в свою комнату и заперла за собой дверь.

«Я — не мужчина?! — горько усмехнулся про себя Боскозель и словно очнулся. — Я — не мужчина? Я докажу тебе это, ты будешь моей. Я не стану больше вздыхать, молить, пресмыкаться у твоих ног, я не хочу ни сострадания, ни снисхождения, я хочу тебя, тебя или смерти».


Глава пятая МАРКИЗ КАСТЕЛЯР

I

Вскоре заговорщики вскоре получили известие, что королева намеревается посетить все графские владения в сопровождении графа Mappa, лорда Джэмса Стюарта. Босвел и граф Арран сговорились поднять своих вассалов, взять королеву в плен и препроводить ее в замок Дэмбертон. Молодой граф, узнав, что дело идет об открытой войне против королевы, поскакал в Эдинбург, чтобы предупредить Марию. В пылу своего увлечения он мечтал, что она оценит его любовь, ради которой он, не задумываясь, готов был обвинить в государственной измене родного отца.

Он предстал перед королевой в тот момент, когда она готовилась стать во главе войска, и, увидав ее, сразу бросился перед ней на колени и, как безумный, стал признаваться ей в своей любви. Мария гордо отвернулась от него, считая его слова бредом сумасшедшего или пьяного, но он ухватился за край ее платья, прижал его к своим губам и умолял:

— Мария, услышь меня, и я возведу на эшафот родного отца и своих родственников. Ты одна будешь господствовать, царица сердец, и пусть погибнут все, кто не желает покориться твоей власти!

— Граф, удалитесь и проспитесь! — сказала Мария и, вырвав из его рук край своего платья, обратилась к Боскозелю: — Маркиз, успокойте этого безумца!

Граф прочел в ее лице глубокое презрение — и это ранило его, как отравленная стрела, он вскочил на ноги и воскликнул:

— А, вы презираете меня, потому что любите Боскозеля! Мария Стюарт не подаст руки шотландскому лорду, потому что желает изображать вторую Мессалину, потому что Кастеляр — ее любовник!

Мария остолбенела, бледная и дрожащая, но, увидев, что Боскозель обнажил меч и хочет броситься на графа, приказала ему отступить. Джэмс Стюарт, скрестив руки на груди, молча присутствовал при этой сцене.

— Милорд, — заговорила королева дрожащим голосом, — ваш отец — изменник, и если я до сих пор щажу его, то только потому, что в его жилах течет кровь Стюартов. Вы же идете далее него: вы посягаете на мою честь и, как трусливый негодяй, позорите женщину! Молчите! Ваш голос противен мне, вы недостойны даже наказания, вы просто вызываете жалость, как человек, лишенный здравого ума.

— Ваше величество, — ответил граф, — разве позорно, что я люблю вас и что эта любовь довела меня до безумия и я готов служить вам против собственного отца? Скажите, что я достоин сожаления за то, что люблю любовницу француза.

Боскозель больше не мог сдерживаться, он бросился на графа Аррана и готов был задушить его собственными руками. Но в этот момент тот выхватил кинжал и ударил его. Королева громко вскрикнула и лишилась чувств.

Безумца связали и увели. Когда же королева очнулась от своего обморока и увидала окровавленного Боскозеля, она невольно воскликнула:

— Боскозель, вы ранены?

— Рана незначительна, — ответил француз, сияя от торжества.

— Уйдем отсюда! Мария, подумайте о своей чести! — строго произнес лорд Джэмс.

Королева вздрогнула, по выражению лиц присутствующих и ликующему взгляду Боскозеля она поняла, до какой степени забылась. Краснея и бледнея, Мария растерянно протянула руку Джэмсу Стюарту и дрожащим голосом сказала:

— Пойдемте отсюда! Лорд Джэмс, спасите меня от самой себя!

На другой день королева покинула Голируд во главе отряда, но молва о сумасшествии Аррана и о словах королевы: «Боскозель, вы ранены?» — распространилась с быстротою молнии. Шотландцы пожимали плечами и говорили, что она оставила его, чтобы люди поверили в лживость слов графа Аррана, а это лишь укрепило уверенность шотландцев, что француз наверное любовник их королевы.

II

Мария Стюарт ехала во главе великолепной конницы в ярко-блестящих панцирях; знамена весело развевались по ветру. В своем простодушии она уже забыла про случай в Голируде, радостно вдыхая свежий утренний воздух и весело шутя со своими дамами, красавица-королева мчалась по полям Шотландии, как будто все это принадлежало ей.

Кавалерия Стюарта настигла графа Аррана, и, прежде чем он успел оказать сопротивление, его препроводили в тюрьму св. Андрея. Босвел успел скрыться и бежал в Англию.

Джэмс Стюарт направился против Гордонов, которые также лелеяли мысль низвергнуть его.

Граф Гентли (Гордон) имел намерение женить на королеве своего сына. Когда же он во время какой-то ссоры с лордом Огилви ранил его на улице в Эдинбурге, королева отправила его в крепость Стерлинг. Он воспротивился и, собрав около тысячи всадников, решил дать отпор королеве. Граф Гентли укрепил свои замки и выжидал наступления Марии Стюарт. Она действительно направилась туда во главе небольшой армии, предводительствуемой графом Марром. Комендант замка Инвернес, принадлежащего Гордонам, не впустил ее. Тогда она велела осадить замок, принудила его к сдаче и приказала арестовать коменданта.

Во время этого королевского объезда, бывшего вместе с тем военной экспедицией, Мария выказала редкое присутствие духа и переносила все трудности с большой бодростью. Она скакала верхом по диким местностям, переправлялась через реки, располагалась лагерем в степях и лесах, жалея, что она — не мужчина и не может проводить ночи в поле.

Комендант крепости Инвернес, сопротивлявшийся королеве, был повешен на замковой башне, после чего Мария и ее брат спешным маршем отправились далее в путь. Джона Гордона заключили в темницу, а затем пустились преследовать старика Гентли. На равнине Конвики отряды встретились; завязалась горячая борьба, из которой королева вышла победительницей. Гентли пал и был измят под лошадиными копытами, его старший сын обезглавлен, а младший по приказанию королевы заключен в темницу впредь до достижения пятнадцатилетнего возраста, после чего его обезглавили на том же эшафоте, где еще оставались следы крови его старшего брата.

Могущество Гамильтонов и Гордонов было сломлено; их имения были конфискованы и переданы Джэмсу Стюарту, графу Марру, который получил звание графа Мюррея и пост канцлера Шотландии, став первым и самым могущественным лордом в стране.

III

В разлуке с Марией Кастеляр воспылал еще большей страстью к ней. Он считал себя любимым и думал, что она так же страстно любит его, но скрывает свое чувство, чтобы отвлечь подозрение шотландцев. Наконец Мария возвратилась, и достаточно было одного ее благосклонного взгляда, чтобы маркиз истолковал его как проявление любви и призыв к счастью. Вскоре разнесся слух: ведутся переговоры, лорд Джэмс — граф Мюррей — подготавливает свидание двух королев, и Елизавета уже наметила человека, которого хочет предложить Марии в супруги.

Однажды на маленьком празднике, устроенном королевой, Кастеляр вручил ей стихотворение на французском языке, в котором в поэтической форме изложил весь пыл своей любви. Мария была счастлива, что ей удалось в Голируде устроить маскарад, напомнивший о том, как проводили время во Франции. Королева и Боскозель, замаскированные до неузнаваемости, двигались в пестрой толпе танцующих, сами принимали участие в танцах, а в антрактах слушали пение четырех трубадуров. Трех из этих трубадуров Мария вывезла из Парижа, а четвертый был итальянцем с чудными глазами и красивым, звучным голосом. Его звали Давид Риччио. Бывший камердинер савойского посланника Моретта, он пользовался благосклонностью Кастеляра за свою скромность и поэтическое дарование. После пения снова начались танцы, королева танцевала много и была весела и шаловлива, как в счастливые дни своей юности.

После танцев она вышла в сад, чтобы освежиться, Кастеляр последовал за ней. Они незаметно спустились во двор, а оттуда — в парк, заканчивающийся холмом, так называемой беседкой Артура. Королева села на одну из скамеек и, сняв маску, задумалась. О чем? Быть может, о прекрасной Франции, где прошла ее юность в счастье и любви? А может, она мечтала о прошлом и боялась за свое будущее?

Боскозель опустился к ее ногам, взял ее руки и стал покрывать их горячими поцелуями.

Мария заплакала.

— Ах, как бедно мое сердце! — вздохнула она.

Боскозель воскликнул в восторге:

— Мария, разве ты — не королева? Кто может помешать тебе быть счастливой так, как желает твое сердце и как только может смертный осчастливить женщину? Будь моей, и я готов каждую твою слезинку осушить поцелуями.

Мария вздрогнула, вырвалась и убежала, как испуганная лань. Маркиз бросился вслед за ней, но она скрылась во тьме.

«Ты дрожишь, ты колеблешься? — шептал он. — Беги, но ты не уйдешь от меня! Я заставлю тебя произнести робкое признание. Ты любишь и не в состоянии оттолкнуть меня! Вперед! Смелым принадлежит мир!»

IV

Два часа спустя в парадных залах Голируда погасли огни, гости разошлись, и настала тишина.

Королева оперлась на руку Марии Сэйтон. Холодная дрожь пробегала по ее членам, она думала о безумном Арране, который преследовал ее своею страстью и назвал ее любовницей Боскозеля.

— Что с вами? — озабоченно прошептала Мария Сэйтон. — Вы дрожите, быть может, вы больны?

— Да, я болею так же, как и ты, Мария! — пробормотала королева и залилась слезами. — Там, где я ищу дружбу, я нахожу пылкую страсть, а где ищу доверия, встречаю грубый обман. Ты тоже любила, но твой избранник не понял твоего сердца; мой любимый супруг умер, и меня не понимают мои друзья!

— Королева, вы несправедливы к себе, ко мне и всем, кто искренне предан вам, — возразила Мария Сэйтон.

И в эту минуту в комнату вошла Филли. Все уже знали, что Филли — девушка, и Мария Сэйтон взяла несчастную к себе в услужение. Лицо Филли было расстроено, и она жестами стала объяснять, что королеве грозит опасность.

— Откуда опасность? — спросила изумленная Мария Сэйтон. — Неужели протестанты грозят снова воспрепятствовать нашему богослужению?

Филли покачала головой и указала на сердце.

— Кастеляр? — воскликнула Мария Стюарт. — Чего хочет этот несчастный?

Филли поползла вдоль стены, показывая, как украдкой можно пробраться в дом.

— Он хочет похитить меня? — спросила королева.

Филли покачала головой, и в этот момент залаяла собачка, любимица королевы, и стала царапаться в двери спальни.

Мария Сэйтон отворила дверь, собачка бросилась к постели королевы; когда полог подняли, оказалось, что там, спрятавшись, лежал Кастеляр.

— Боскозель! — воскликнула королева, бледнея от негодования. — Безумец, вы ищете моей гибели?

— Я не хочу твоей гибели, но ты должна стать моей перед Богом и людьми. Скажи, что ты не любишь меня, — и твое сердце возмутится против этой лжи; прикажи убить меня — и ты будешь оплакивать меня!

— Назад! — крикнула Мария Стюарт, когда он протянул к ней руки. — О, Боже, чем заслужила я такой позор, такой стыд?

— Ты плачешь, Мария? Неужели ты стыдишься своей любви?

— Молчите! Если я когда-нибудь дала вам повод на такую безумную мысль, то я жестоко наказана за это. Любить вас? Вам известно, что мое сердце всецело принадлежит моему бывшему мужу, который покоится в могиле. Ваша любовь — позор, ваша дружба — предательство. Вон отсюда! Я презираю, я ненавижу вас!…

Боскозель побледнел, прочитав на лице королевы свой приговор.

— И меня ты гонишь так же, как Аррана! — мрачно пробормотал он. — Ты — кокетка, ты торжествуешь и глумишься, погубив человека, доверившегося твоей лживой улыбке! Ты лжешь! Ты не любишь покойного, как не любишь никого. У тебя нет сердца, ты — змея, которая соблазняет, а потом жалит! Но я не позволю издеваться над собой, ты будешь моей, чего бы это ни стоило мне, даже если бы мне пришлось продать душу дьяволу!

Мария Сэйтон оттолкнула его и пригрозила позвать слуг. Королева упала в обморок, ее сердце заныло от брошенного ей в лицо безобразного оскорбления.

Кастеляр стремительно выбежал.

— Злосчастный! — пробормотала королева, очнувшись в руках Филли и видя, как Мария Сэйтон закрывала двери на задвижку. — И это — мои друзья!… Они отдают мою честь на поругание кальвинистам! О, Джон Нокс имеет право кричать: «Она — Иезавель; побейте ее камнями!» Но Боскозель заплатит мне за это своею жизнью, он должен умереть или перед лордами и парламентом доказать, что я хотя бы единым словом дала ему повод к такой дерзости.

— Успокойтесь! — прошептала Мария Сэйтон, вся дрожа. — Он — безумец и теперь уже сожалеет о том, что сделал в пылу возбуждения. Говорите тише, чтобы придворные дамы не услышали вас.

— А, значит, моя честь должна зависеть от деликатного молчания моих слуг? — сказала королева, горько улыбаясь. — Я принуждена бояться каждого звука, который мог бы выдать мой неслыханный позор?!

— Ваше величество, в передней нет никого, кроме леди Мортон, она же будет молчать так же, как и я, ведь ваша честь нам дороже жизни. Филли нема и предана нам. Пошлите маркиза в изгнание, покарайте его своим презрением, но не требуйте скандального процесса.

— И это советуешь мне ты, Мария Сэйтон?! Я должна примириться с тем, чего не снесет ни одна женщина; тайну моего позора я должна разделить с этим презренным человеком как его соучастница? Мария, он молился вместе со мной у гроба моего супруга, он был свидетелем моего горя, и он же считает меня развратной женщиной!…

— Ваше величество! Ради вашей прежней дружбы к нему вы не должны возбуждать процесс. Вы были слишком снисходительны к нему, чтобы теперь судить его как совершенно постороннего вам человека. Будь это не Кастеляр, а кто-нибудь другой, я позвонила бы и позвала бы ваших телохранителей. Но я знаю, что вы не в состоянии предать его смертной казни. Поэтому лучше, чтобы он бежал, наказанный вашим презрением.

— Мария, ты говоришь, что я не могла бы казнить его? О, я почувствую в этом деле наслаждение! Его кровь смоет последние воспоминания моей юности… Впрочем, нет, нет, пусть он бежит, я отомщу ему другим способом. Пусть он увидит, как я изберу себе супруга, как я смеюсь над ним, как презираю его. Завтра я поговорю с английским послом. Мне дали понять, что необходимо иметь покровителя. Боскозель — единственный человек, способствовавший тому, что я свято хранила память об умершем, — доказал мне, как уважают неутешную вдову. Я изберу себе человека, который разделит со мною королевскую власть, но им не будет ни один из тех, кто был некогда дорог моему сердцу и кто пренебрег моими душевными страданиями.

Королева ходила взад и вперед по комнате в крайне возбужденном состоянии.

Внизу, в одной из гостиных комнат, сидел граф Мюррей. В то время как Мария Сэйтон старалась успокоить королеву, к нему вошел стрелок.

— Опять ты здесь? Черт возьми, отчего ты не на своем посту? — спросил Мюррей недовольным тоном.

— Милорд, маркиз возвратился в свою комнату! Я притворился спящим, как вы приказали. Маркиз явился, тихо отворил решетчатую дверцу и поспешил по лестнице к потайному ходу, ведущему в спальные покои королевы. Я последовал за ним и держал стрелков наготове, чтобы по первому зову на помощь броситься туда и вонзить французу кинжал в грудь. Но собачка королевы выдала француза.

— Что сделала королева? Она не позвала на помощь?

— Нет, милорд. Ее величество прогнала маркиза; я слышал громкий, резкий разговор, после которого распахнулась боковая дверь на галерее, и маркиз стремительно вышел; леди Сэйтон заперла за ним двери.

— Хорошо! Можешь идти! — сказал Мюррей. — Что она предпримет? — пробормотал он, беспокойно шагая по комнате. — Неужели этот человек все еще опасен. Вот благоприятный момент избавиться от него, и ты не воспользуешься им, Мария? Твой зов о помощи спас бы твою честь. Что же ты думаешь делать? Предать его суду или, быть может, с позором изгнать его? Но, быть может, завтра ты уже раскаешься в своем решении, как сегодня побоялась пролить его кровь. Или, быть может, ты хочешь наказать его презрением! Это была бы чисто женская месть, а только кто поручится тогда за твое сердце? Нужно покончить с этим. Если ты не можешь справиться с ним, то я помогу тебе. Арестовать его? Нет, бесполезно, властным словом Марии он был бы освобожден, и тогда окончательно погибло бы ее доброе имя. Умертвить его? Но тогда она будет оплакивать его. Нет, он сам должен погубить себя.

V

На другое утро, когда королева появилась среди своих придворных, Мюррей был более чем когда-либо вежлив и предупредителен с Кастеляром и внимательно следил за выражением лица королевы, когда она вошла в зал и взглянула на Боскозеля.

Мария была бледна. В тот момент, когда она увидала Боскозеля рядом с Стюартом, на ее устах появилась злобная улыбка. Она подошла к графу Мюррею и на его глубокий поклон ответила горделивой усмешкой, а Боскозеля не удостоила ни единым взглядом.

— Любезный лорд Джэмс, — сказала она, — я склонна выслушать предложения английского посла и стремлюсь примириться с моей сестрой Елизаветой. Я чувствую необходимость жить в дружбе с королевой Англии, и если она не требует ничего более, кроме того, чтобы я только пожертвовала своей связью с Францией, то я охотно уступлю ей. Франция слишком часто обманывала Шотландию, чтобы я считалась с ней ради моих чувств к одному человеку, который покоится во французской земле. Пришлите ко мне в кабинет лорда Рандольфа!

Затем она милостиво отпустила Джэмса Стюарта, прошла мимо Боскозеля, как мимо безжизненного изваяния, на которое он действительно походил в своей смертельной бледности, а затем милостиво поклонилась каждому из присутствовавших. Всеми было замечено, что Кастеляра, которому королева всегда оказывала предпочтение, на этот раз она не удостоила ни единым взглядом и что, по окончании аудиенции, маркиз поплелся, как человек, потерявший рассудок.

Кастеляр готов был выдержать гневный взгляд королевы и даже рассчитывал вызвать его своим появлением. «Пусть она убьет меня, если не хочет внять моим мольбам!» — эта мысль засела у него в мозгу, когда он ночью вернулся в свою комнату, уничтоженный стыдом и бешеным отчаянием. Но такое ледяное презрение королевы, которое он увидел теперь, готово было свести его с ума.

«Она гонит меня, как лакея? Неужели я даже недостоин ее ненависти? — с отчаянием подумал он. — В таком случае она только шутила со мной, а я, глупец, не понял этого и не воспользовался вовремя, вместо того, чтобы вздыхать у ее ног! Она не присуждает меня к изгнанию! Не желает ли она, чтобы я танцевал на ее свадьбе! Быть может, она рассчитывает показать своему супругу дурака, который годами изнывал, ловя ее улыбку, а она кокетничала и играла с ним как с куклой!»

Все кипело в нем, он готов был размозжить свою голову о холодный мрамор.

Вошел слуга и подал ему завтрак.

— Господин маркиз! — шепнул хитрый француз, принимая таинственное выражение лица.

— Что тебе?

— Господин маркиз, пока я доставал вино из погреба, на табурет, под чан, было положено письмо.

— Кем?

— В комнате никого не было, когда я вернулся. Но письмо адресовано вам.

Боскозель быстро схватил записку. Это был тонкий сверток, запечатанный воском, оттиск печати был сделан слабо, с очевидною целью, чтобы герб не был узнан. Почерк, по-видимому, был подделан.

«Смелость, — так гласили строки на французском языке, — оскорбляет, когда она не соединяется с осторожностью. Нескромная любовь отвергается вдвойне, если тайная не умеет найти пути к достижению цели. Неудавшаяся попытка отнимает мужество надеяться на более счастливый результат и заставляет пострадавшего прийти к решениям, быть может, не соответствующим его сердечному влечению. Настоящий кавалер не должен бы предпринимать ничего без уверенности победить или пасть. Сожгите эту записку! Она написана лицом, которое видело, как плакали прекрасные глаза».

При чтении этой записки кровь кипела в жилах Боскозеля, лоб горел, а сердце бешено билось в груди.

«Она любит меня! Это пишет доверенное лицо, которое видело, как она плакала! — думал он. — О, как я глуп в своем отчаянии!… Разве она не должна была притворяться перед Сэйтон, Филли и всеми? Она не осмеливается протянуть мне руку, но ее сердце принадлежит мне; она страдает, а я, несчастный, не решаюсь рискнуть своей жизнью, чтобы прижать ее к своей груди, и мой ум не находит причину, чтобы я мог встретиться с ней наедине?!»

Час спустя Кастеляр, которого еще недавно на аудиенции видели замкнутым, мрачным и убитым, прошел мимо придворных с гордо поднятой головой, приказал оседлать себе лошадь и вскачь понесся из ворот дворца.

VI

Ha следующую неделю предполагалась соколиная охота, которая должна была состояться в графстве Файф. Весь двор занялся приготовлениями, желая показаться во всем своем блеске, лорды выписали своих сокольничих, пажи щеголяли новыми костюмами, из соседних замков были приведены самые породистые кони, каждый хотел выказать свое великолепие, своей роскошью затмить другого. Кастеляр единственный, казалось, не думал готовиться к охоте; каждый день во время аудиенции, при каждой встрече с Марией Стюарт его видели мрачным, молчаливым, словно страшное несчастье тяготело над ним, а Мария не удостаивала его ни словом, ни взглядом. Каждый догадывался о какой-то вине с его стороны, которую он должен был искупить смиренным раскаянием.

День охоты наступил, это было 14 февраля 1563 года. В замке Голируд весело зазвучали охотничьи рога, площадь перед дворцом наполнилась придворными лакеями и пажами в великолепных костюмах; породистые, разукрашенные золотом и бархатом кони нетерпеливо били землю копытами. Наконец появилась королева, окруженная своими дамами и придворной знатью, среди которой находились: граф Мюррей, Черный Дуглас, епископ росский, английский посол лорд Рандольф и много других благородных и родовитых рыцарей; недоставало только Кастеляра. Он стоял у окна, за шелковой драпировкой, и, весь бледный, следил за королевой.

Блестящий поезд покинул дворец. Охота должна была продолжаться три дня, поэтому вслед за двором последовала королевская кухня, весь обоз с винами, буфетчиками, поварами, егерями, пажами и сворами собак. Резкие звуки рогов затихли, в замке Голируд водворилась тишина.

Тогда Кастеляр выбрался на двор, оседлал свою лошадь и пустился вскачь.

Охотничий замок в Бурнтисленде был расположен среди леса. Высокая башня оканчивала с восточной стороны старинное здание, зубчатые стены которого мрачно высились над темной листвой вековых деревьев. В большой столовой все было заготовлено к пиршеству; там стояли золотые блюда, охотничьи кубки и бокалы; проворные руки работали на кухне, громадные туши висели на вертелах над раскаленными очагами; ждали знака, возвещающего приближение охотничьего поезда, и никто не обращал внимания на вход в башню, который охранялся стрелком из королевской гвардии, прибывшей заранее для несения службы в замке.

Стрелок был тот самый, который принес графу Мюррею известие о первом дерзком поступке Кастеляра.

Какой-то человек, робко озираясь, выступил из леса и вдруг застыл, ошеломленный, увидев стрелка. Наконец, решившись, быстро подошел к нему и тихо спросил:

— Вы узнаете меня?

— Конечно, господин маркиз, но я думал, что вы на охоте.

— Нет. Я готовлю сюрприз. Можете ли вы молчать?

— Если мне хорошо заплатят, почему бы и нет?

— Вот вам двадцать золотых, не говорите никому, что видели меня, а теперь пропустите меня на башню.

— Господин маркиз, это будет стоить мне моей службы. Вы, конечно, не сделаете ничего дурного?

— Без сомнения, и, если это будет стоить вам службы у графа Мюррея, вы с двойным содержанием поступите ко мне.

Стрелок соображал недолго.

— Даете слово, господин маркиз? — спросил он.

— Даю, вы не пожалеете об оказанной мне услуге.

Стрелок пропустил маркиза.

Когда охотничий поезд прибыл, граф Мюррей проехал совсем близко мимо стрелка. Последний кивнул головой, Джэмс Стюарт все понял — в Голируде он тщетно ожидал этого знака в течение целой недели.

Королева Мария Стюарт была утомлена. Она не казалась веселой во время охоты. Раскаяние Кастеляра трогало ее, и все же ее мучило необъяснимое беспокойство, словно ей грозила какая-то опасность. Она упрекала себя, что не отправила Кастеляра во Францию, мрачная замкнутость маркиза с каждым днем тяготила ее все больше, она чувствовала свою вину перед ним, так как давала пищу его чувству. Она оставила его при себе, несмотря на то, что угадала его любовь. Она требовала от него унижений, которые может вынести только влюбленный. Теперь Мария понимала, что заставила Боскозеля страдать, и ее образ действий показался ей вдвойне недостойным. Он мог бы отомстить королеве, но молчал.

Мария решила, что не успокоится, пока Кастеляр не уедет из Шотландии.

Она рано покинула трапезу и направилась в спальню, примыкавшую к башне. Мюррей сделал знак Черному Дугласу следовать за ним.

Граф Мюррей выбрал для себя комнаты, примыкавшие к покоям королевы. Коридор, в который выходили покои Марии, охранялся стрелками.

— Вы чрезвычайно предусмотрительны! — улыбнулся Арчибальд Дуглас, увидев часовых, но Мюррей ничего не ответил, а прямо повел графа в свою комнату и приказал подать вина.

— Лорд Дуглас, — начал он, — королева Англии посылает нам своего фаворита Дэдлея Лейстера. Что вы скажете на это? Мы должны прийти к соглашению насчет его приема, прежде чем он прибудет сюда.

— Вы знакомы с ним и, конечно, знаете, пригоден ли он к тому, чтобы спихнуть с нашей шеи французов. А чтобы он не вырвал власти из ваших рук, вы позаботьтесь сами.

— Неужели вы все еще боитесь влияния французов? Быть может, Боскозеля? Его дело я считаю поконченным! — произнес Мюррей.

— Я не боюсь его, но боюсь за королеву. Французы заодно с папистами, а весь этот сброд ненавистен стране. Но что случилось с Кастеляром? Его нет на охоте. Вероятно, вы знаете, что произошло, иначе вы не были бы так спокойны?

— Он был дерзок по отношению к королеве.

— Мне жаль этого человека. Она была неосторожна, и дьявол, как всегда, впутался в эту игру.

— Неосторожна, вы совершенно правы! — согласился Мюррей. — Но тем осторожнее должен быть мужчина, знающий, что он не может иметь право на подобную благосклонность. Но слушайте! Не обратили ли вы внимания на какой-то шорох за стеной? Неужели здесь есть тайная галерея и нас подслушивают?

Дуглас хотел посмеяться над его тревогой, как вдруг в покоях королевы раздался резкий крик.

— Слышите? — прогремел Мюррей. — Берите скорее свой меч, Дуглас, вперед, за мной!

Прежде чем приступить к ночному туалету, Мария Стюарт некоторое время болтала со своими дамами. Ей как-то страшно было переступить порог спальни. Она сделала знак дамам следовать за ней. Старая мамка Анна Кеннеди подала ей ночное одеяние, но королева медлила надеть его. Еще ей надо было пошептаться кое о чем со своими любимицами. Наконец она решилась отпустить дам, но вдруг вздрогнула.

— Разве вы не слышите? — прошептала она, бледнея от страха. — Там, за обоями, какой-то шорох.

— Дамы засмеялись.

— Ну, идите, идите! — кротко упрекнула их Мария. — Вы не верите в привидения.

Она поцеловала Марию Сэйтон и других. Анна Кеннеди осталась одна при ней, чтобы раздеть ее.

Мария склонила колена перед аналоем, но вдруг по всему ее телу пробежал трепет ужаса, и она промолвила:

— Там кто-то есть… я слышу шорох за обоями… там…

Анна Кеннеди прислушалась, до нее тоже донесся шорох, тогда она открыла дверь, желая вернуть уходивших дам.

В этот момент в стене открылась потайная дверь, и Мария резко крикнула — перед ней стоял Кастеляр.

— Помогите! — крикнула королева, почти теряя сознание от ужаса.

— Мария! — воскликнул Боскозель, бросаясь к ней и обнимая ее колена. — Я не отступлю!… Выслушай меня или позови палача! Я хочу быть счастливым или умереть!

— Помогите! — закричала Анна.

Дамы поспешно вернулись.

— Позовите лордов! Помогите! — вопила Мария, отталкивая от себя обезумевшего маркиза.

В это время послышался звон шпор, и на пороге появились Мюррей и Дуглас.

— Предательство! — бледнея, прошептал Боскозель. — Я предан тобой, Мария!…

— Свяжите этого преступника, — приказал Мюррей вооруженным людям, прибежавшим на крики о помощи. — Суд должен произнести свой приговор, этого требует честь королевы.

Кастеляр был связан. Он не пытался сопротивляться, только его глаза пристально смотрели на ту, которая, как он думал, предала его.

Три дня спустя голова Боскозеля де Кастеляра пала на помосте эшафота, воздвигнутого публично на площади св. Анд рея. Королева предпринимала слабые попытки помиловать несчастного, но лорд Мюррей объявил ей, что исполнение приговора будет единственным средством избавиться от злейших нападок на ее честь.

Кастеляр умер со словами: «О ты, наипрекраснейшая и жестокая женщина!» Он отказался исповедаться своему духовнику, но личного секретаря королевы, Давида Риччио, который посетил его в тюрьме в день казни, он попросил сказать Марии, как билось для нее его сердце до самой последней минуты. Перед судьями Кастеляр не сказал ничего, что могло бы скомпрометировать королеву.

Обаятельность Марии Стюарт еще многих должна была ослепить и сделать несчастными.


Глава шестая СВАТОВСТВО

I

Роберт Сэррей, вернувшись в Англию, расстался с Дэдлеем и отправился в свои родовые поместья, возвращенные ему милостью Елизаветы после отмены закона об изгнанниках. Перед отъездом в Лондон он не преминул сделать визит леди Бэтси Килдар, и хотя ему тяжело было вызывать печальные воспоминания, однако вид этой почтенной особы, все еще сокрушавшейся о казни его брата Генри, укрепил его в намерении держаться подальше от двора дочери Генриха VIII. Но уже в первые недели пребывания на лоне природы он почувствовал, что одиночество делается ему невыносимым. Полная приключений жизнь в юности и пестрая смена картин, хотя иногда и весьма печальных, все-таки имели свою прелесть. Соседям по имению Сэррей стал чужд, а спокойная жизнь богатого землевладельца имела мало привлекательного для человека, жившего при парижском дворе. Но еще более, чем к блеску и разнообразию, Роберт стремился к встрече со своими друзьями, Дэдлеем и Вальтером Браем. Конечно, бывали минуты, когда он думал о Марии Сэйтон, но эта первая и единственная любовь его юности была так часто омрачена, что воспоминания о ней были скорей тягостными, чем приятными. Характер Марии Сэйтон никогда не был ясен Роберту, а подозрения слишком часто бросали тень на прекрасный образ, чтобы в его сердце могла сохраниться святость чувств. Однако мысль о Марии все еще, помимо его воли, наполняла его душу страстным томлением, печалью и скорбью. Первая любовь никогда не умирает окончательно в сердце человека.

Однажды, когда Сэррей собирался ехать на охоту, сторож на башне протрубил в рог, возвещая о посетителе. Роберт подошел к окну и увидел блестящий поезд из пажей и оруженосцев, скакавших в гору, по направлению к замку. Впереди всех ехал Дэдлей Варвик. Сэррей стремительно бросился к лестнице, чтобы встретить друга.

— Вели седлать лошадь, — сказал Лейстер, поздоровавшись с Робертом, — ты должен ехать со мной и быть свидетелем замечательно интересной истории!

— Расскажи!

— Прежде всего позволь представиться в новом звании: я — граф Лейстер.

— Поздравляю. Ты, значит, нашел свое счастье при дворе.

— Счастье ли то, что я нашел, это еще вопрос; я пошел по льду, и мне интересно знать, далеко ли я доберусь. Я принес в дар Елизавете свои верноподданнические чувства, но сам дьявол не разберет этой женщины.

— Что же она подарила тебе? Графство Лейстер?

— Это сделала она как королева, а как прекрасная женщина предложила нечто большее, а может быть, и меньшее — это зависит от того, как ты объяснишь это. Я дал понять Елизавете, что люблю ее.

Роберт засмеялся.

— Ты, видно, особенно интересуешься королевами и не так прост, как кажешься!

— Не шути! Елизавета достаточно прекрасна, чтобы увлечь мужчину, и не заслуживает быть взятой в замужество только ради политики.

— О, да, да! Конечно, титул графини Лейстер более подошел бы ей, если бы случайно она уже не была королевой! — пошутил Сэррей.

— Ты смеешься, потому что совсем не знаешь ее и не понимаешь, какую прелесть честолюбие придает любви. Легко победить обыкновенную женщину, но высший триумф — заставить королеву покраснеть и стыдливо потупить глаза.

— И это тебе удалось сделать с Елизаветой?

— Она не рассердилась, а это, при ее гордости, равносильно победе. Теперь, прошу тебя, обсудим мое положение. Королева Елизавета, в доказательство моей привязанности к ней, потребовала принести ей жертву, предложив мою руку другой. Как ты думаешь? Хочет она только испытать меня или, боясь все-таки оказаться слабой, находит нужным поставить преграду своему чувству?

— Быть может, верны оба предположения. Пощади и не заставляй меня разгадывать загадки женского сердца, а лучше расскажи о себе, меня это более всего интересует. Если ты действительно любишь Елизавету, было бы предательством с твоей стороны не сказать об этом той, которая будет носить твое имя. Впрочем, заставить влюбленного в себя жениться на другой — весьма оригинальный прием.

— Менее, чем ты думаешь. Если Елизавета действительно верит в мой успех, то она рассчитывает с моей помощью победить соперницу. Но ты прав, я сам должен уяснить себе, люблю ли я Елизавету или нет, а на это можешь ответить мне именно ты.

— Я? Да ты с ума сошел?

— Ты знаешь меня лучше, чем я сам. Ты знаешь, что прекрасные глаза способны зажечь во мне пламя, но знаешь также, что я честолюбив. Как ты думаешь? Может честолюбие заменить мне счастье любви? Сильнее ли оно, чем страсть, которая довольствуется мелкими победами?

— Милый Дэдлей, уже этот вопрос доказывает мне, что в Елизавете ты любишь лишь королеву, а то, что я слышал о ней, не позволяет питать надежду, чтобы когда-либо какой-нибудь мужчина победил в ней женщину и стал для нее более, чем мимолетной прихотью.

— Кто знает! — пробормотал Дэдлей. — Она еще не любила. Я стою на перепутье, которое должно решить участь всей моей жизни. Я — потомок Варвиков, мои предки добыли корону английским королям, служили опорой их престола. Если бы я подозревал, что Елизавета хочет испытать меня и дала мне это поручение в надежде на неудачу, тогда я мог бы требовать удовлетворения у ее сердца.

— Ты еще не назвал мне имени твоей будущей невесты.

— Я должен просить руки Марии Стюарт.

Сэррей уставился на него с удивлением, но вдруг язвительно засмеялся и воскликнул:

— Ах, я понимаю! Елизавета хочет сделать последний шахматный ход, завершить интригу Генриха Восьмого. Супруг несчастной королевы Марии должен обратиться в вассала Англии, в человека, которым Елизавета могла бы всецело управлять.

— Роберт, эта мысль и мне приходила в голову.

— И ты хотел пойти на это дело, обмануть несчастную шотландскую королеву, быть тайным агентом Елизаветы, помогая ей захватить наследство Стюартов?

— Роберт Сэррей, этого подозрения я не заслуживаю. Я сказал тебе, что я стою на распутье. Я не кукла, с которой можно играть. Если я стану супругом Марии Стюарт, я перестану быть вассалом Елизаветы, и она сильно ошибется, думая найти во мне покорного слугу. Но мне кажется, я сам должен посмеяться над этим проектом. Неужели Елизавета могла серьезно думать, что ее давнишний враг — шотландская королева возьмет себе в мужья английского лорда, ее фаворита, и что Шотландия потерпит это? Я думаю, скорей меня посылают, чтобы я был отвергнут, и Елизавета получит повод рассердиться, что не приняли ее совета. Но я не хочу повредить себе в глазах Елизаветы и не хочу выставить себя в смешном виде. Поэтому прошу тебя, поедем со мной! Ты легко разузнаешь, что будут скрывать от меня; ты можешь дать понять Марии Стюарт, что я не способен предать ее, если она на мне остановит свой выбор; ты также вовремя можешь подать мне знак прекратить переговоры, если не будет никакой надежды на успех.

— Я поеду с тобой, — ответил Сэррей после короткой паузы, — уже потому, что должен оказать эту услугу Марии Стюарт. Ради тебя, — продолжал он со смехом, — я не сделал бы этого, так как опасно быть советчиком человека, еще колеблющегося, которую из королев он может осчастливить своей рукой и сердцем… Но где же Вальтер Брай? Неужели он знал о твоей поездке и все-таки не поехал с тобой? Неужели Филли все еще не разыскана?

Лейстер рассказал о случившемся несчастье с Вальтером, что он еще лежит больной, но обещал приехать в Эдинбург, чтобы там навести справки о Филли, если в Лондоне ничего нельзя будет узнать.

II

Смертный приговор над Кастеляром стоил много слез Марии Стюарт, и прошло несколько недель, прежде чем она оправилась от катастрофы, которую навлекла сама. Она никогда не задумывалась над тем, какие серьезные и печальные последствия могла иметь интрига, которой она предавалась легкомысленно, из склонности к кокетству и тщеславию, и теперь пробовала развлечь себя разнообразными празднествами, балами, маскарадами и охотой. Но понятно, что подобный образ жизни еще более восстанавливал против нее шотландских пуритан. Требования о том, чтобы она вышла замуж, делались все настоятельнее. Одни хотели, чтобы супруг королевы противодействовал возрастающему могуществу Мюррея, другие желали ей мужа для избежания подобных историй, как было с Кастеляром. Сам Мюррей убеждал остановиться на выборе Елизаветы, так как боялся, чтобы Мария Стюарт в конце концов не вышла за какого-нибудь иностранного принца или шотландского лорда, который мог бы лишить его власти.

Датский и шведский короли, сватавшиеся за Марию Стюарт, были отвергнуты. Кардинал Гиз горячо принялся за проект обручения Марии с доном Карлосом, сыном испанского короля, но Екатерина Медичи и Елизавета Английская воспротивились этому плану, боясь, что наследник Испании, Милана, Сицилии и Нидерландов, став шотландским королем, заявит претензии на английский престол. Эрцгерцог австрийский, герцоги Намюр и Феррара тоже предлагали свои кандидатуры, но получили отказ. А Мария тайно возобновила переговоры с Испанией, в то время как Лейстер был уже на пути, причем разрешила Мюррею написать Елизавете, что примет жениха из ее рук.

Нерешительность королевы увеличилась еще от проповедей Джона Нокса.

— Я слышу разговоры о замужестве королевы, — обращался он к дворянам-реформаторам. — Герцоги, братья государи, короли — все желают принять участие в этом деле. Запомните, милорды, день, в который я вам сказал это, и впоследствии засвидетельствуйте об этом. Если шотландское дворянство, служащее Господу Нашему Иисусу Христу, даст когда-нибудь свое согласие, чтобы неверующий — а все паписты неверующие — стал супругом и повелителем нашей королевы, то Христос изгонит нас из этого королевства и призовет на всю страну Божью месть.

Мария упрекнула Нокса:

— Зачем вы вмешиваетесь в дело моего сватовства? Какую роль вы играете в государстве?

— Ваше величество, — смело ответил он, — я прирожденный подданный королевства, и если я — не барон, не лорд, то все же Бог, как бы я ни казался недостойным, создал меня полезным членом государства. И в этом качестве обязан, как и дворянин, предостеречь народ от опасности; с этой целью я сказал открыто и повторяю это теперь перед вами: если дворянство страны допустит дать согласие на ваш брак с неверующим, то этим отречется от Христа, откажется от веры и подвергнет опасности свободу государства.

В тот день, когда английский посол получил известие о выезде в Эдинбург графа Лейстера в качестве претендента на руку королевы, Мария Стюарт узнала, что король испанский отказывается от сватовства своего сына, не считая его подходящим человеком, который мог бы содействовать присоединению Шотландии к католической церкви.

А Рандольф написал лорду Бэрлею:

«Королева дала мне аудиенцию, будучи в постели. Она провела в таком положении целый день, более из-за удобства, чем из-за нездоровья. Быть может, она нуждалась в отдыхе после одного из ночных празднеств, которые всегда отличаются большой пышностью и оживлением. Когда я попросил ее поговорить о делах, она ответила: «Я вижу, что вам наскучило быть здесь. Я послала за вами, желая повеселить вас и показать, как я, подобно простой смертной, умею проводить время среди моего маленького общества. А вы хотите испортить мне все удовольствие, заставляя говорить о важных делах. Оставьте все это при себе. Если королева Елизавета хочет считать меня своей сестрой или дочерью, я охотно буду слушаться и почитать ее. Если же она хочет смотреть на меня только как на свою соседку и королеву Шотландскую, я согласна жить с ней в мире. Но она не должна вмешиваться в мои дела и беспокоить меня». Вот какова Мария Стюарт. Я доложил ей о желании королевы Елизаветы, чтобы Мария отдала свою руку графу Лейстеру. Она, по-видимому, обиделась и гордо ответила: «Неужели вы считаете, что я могу так унизить свое достоинство? Разве ваша повелительница поступает согласно своему обещанию считать меня за сестру или дочь, предлагая мне сочетаться с графом Лейстером, связать себя узами с ее подданным?» Я возразил, что лорд достоин выбора, так как королева Елизавета отличила его большими почестями. Мария заметила, что именно в силу этого обстоятельства неправдоподобно, чтобы Елизавета без каких-либо задних мыслей отдавала ей своего фаворита, а если род последнего действительно достоин трона, то королева Англии сама могла бы предложить ему свою руку. В конце концов она обещала обсудить это предложение с графом Мюрреем».

Таково было положение дел, когда Дэдлей и Роберт Сэррей со своими свитами вступили в Эдинбург.

III

В гостинице, куда направлялись оба лорда, пировали оруженосцы и егеря могущественного дома Леннокс.

— Посмотрите, — воскликнул старый сокольничий графа. — Вот едут новые гости, и накажи меня Бог, если на щитах не гербы Варвиков и Сэрреев. Бьюсь об заклад, что это — женихи из Англии; но они получат такой же отказ, как испанцы и датчане. Вот будет потеха и, даст Бог, веселая игра! Мы должны быть вежливы и помочь английским парням выколотить их новые камзолы, прежде чем они поскачут назад, как облитые водой пуделя. Приготовьте мечи! По улице едет Сэйтон. Если эти англичане не дадут ему дороги, он для приветствия порадует их окровавленными головами.

Группа всадников, имевших в виде отличия зеленые дубовые листья на головных уборах, проезжала мимо гостиницы, а так как каждый шотландец искал, где только возможно, ссоры, то можно было с уверенностью предсказать столкновение между двумя отрядами, потому что каждый из них предъявил бы свое право на середину дороги. Когда случай приводил к тому, что встречались два могущественных лорда, редко обходилось без кровопролития при разрешении спора о первенстве, а здесь вдруг надменные Сэйтоны съехались на той же дороге с англичанами.

Оруженосцы из гостиницы схватились за мечи и были наготове броситься по первому знаку на защиту Сэйтонов против враждебных англичан, и они, конечно, постарались бы сделать свалку по возможности всеобщей. Группа английских всадников занимала середину улицы. Дэдлей был в боевом вооружении, так же, как и Сэррей, их свита не ждала ничего другого, как маленькой битвы, и разрешение этого вопроса должно было последовать тотчас же, так как предводитель Сэйтонов не делал никакой попытки съехать с пути.

— Место для Сэйтонов! — прогремел он еще издали, обращаясь к англичанам.

Но напрасно ждали шотландцы вызывающего ответа, оба английских лорда остановили своих всадников и коротким галопом поскакали навстречу Сэйтону.

— Приветствую вас, милорд Сэйтон, — воскликнул Дэдлей, — я рад видеть вас здоровым и надеюсь, что встреча с примирившимся со мной противником послужит мне хорошим предзнаменованием. Я прибыл в качестве гостя королевы и, надеюсь, также гостя Шотландии.

— Если вы — только гость и желаете остаться им, то и я приветствую вас с приездом, — ответил Сэйтон, весьма удивленный вежливостью своих парижских противников. — Конечно, я предпочел бы встретиться с англичанами, как с врагами, на границе и там увидеть вас, но я обязан оказать вам гостеприимство, так как ни один Сэйтон никогда не потерпит, чтобы его упрекнули в неисполнении своего долга. Если вам это удобно, я провожу вас в свой дом, предоставив его в ваше распоряжение, пока вы не окончите здесь своих дел.

— Милорд Сэйтон, — засмеялся Лейстер, — я надеюсь не так скоро покончить дела, как вы это думаете. Впрочем, это должна решить королева Шотландская. Я принимаю ваше предложение.

— И я также, — сказал Сэррей, подавая руку Сэйтону.

— Милорд, я чту в вас верного слугу государыни, которой я также когда-то верно послужил, и если мы когда-либо встретимся с вами как политические противники, я хотел бы, чтобы это произошло без малейшей личной вражды.

Георг Сэйтон пробормотал себе в бороду несколько непонятных слов и ответил на рукопожатие Сэррея с таким выражением лица, которое ясно давало понять, что он охотно поднял бы брошенную ему перчатку, но все же настолько понимает приличия, чтобы ответить на вежливость вежливостью.

— Стройтесь! — скомандовал он своим всадникам. — Лорды Сэррей и Лейстер — мои гости, и кто только будет искать ссоры с их людьми, будет также иметь дело и с Сэйтонами. Покажите этим господам, что мы умеем жить и даже принять англичан, когда они являются к нам мирными гостями. Поворачивайте своих лошадей, поезжайте вперед и трубите в трубы, чтобы в доме Сэйтона приготовили все самое лучшее для приема гостей.

— На нас здесь смотрят не особенно дружелюбно, — сказал Сэррей Дэдлею, когда они заняли свои комнаты в доме Сэйтона. — Повсюду в городе мы видели мрачные лица, словно все эти люди охотнее приветствовали бы нас алебардами. Проект Елизаветы кажется мне немного смелым, и граф Мюррей мог бы встретить нас. Может, ветер подул в другую сторону, и он посылает нас ко всем чертям? Но что заставило тебя просить Сэйтона о гостеприимстве?

— Этот надменный дурень вел себя так, точно мы обязаны ему жизнью за то, что он провел нас невредимыми через город.

— Ведь в Париже мы тяжко оскорбили его, а ты еще требуешь, чтобы он улыбался нам, — засмеялся Дэдлей. — Неужели было бы лучше, если бы мы вступили в драку с грубыми парнями и поставили королеву Марию Стюарт в затруднение, какое удовлетворение дать оскорбленным гостям? Мне доставляет громадное удовольствие принуждать к вежливости этого высокомерного молодца, да к тому же я сделал открытие, что у нас здесь не будет недостатка в развлечениях. Я видел у окна головку восхитительной леди, которая быстро исчезла при виде гневного взора Сэйтона.

— Ты думаешь о приключениях в то время, как хочешь сделать предложение королеве? — спросил Сэррей и покраснел, подумав о возможности встречи с Марией Сэйтон.

— Почему же нет? Когда человек уже приготовился к отказу, который он должен получить, может же он искать себе другие развлечения!

— Ты неисправим. Но тише… сюда идет Сэйтон.

Георг Сэйтон вошел в комнату в сопровождении хранителя винным погребом и лакеев, несших золотую чашу с вином и бокалы.

— Позвольте, милорды, поздравить вас с приездом, — сказал Сэйтон. — С вами ли еще паж, который ходил за мной, когда я лежал больной в вашей гостинице в Париже? Я наполню его карманы золотом.

— Милорд, — ответил Сэррей, — этот паж исчез, и желание отыскать его явилось одной из причин моей поездки сюда с графом Лейстером. Он — здешний уроженец…

— Значит, он — шотландец? Милорды, все мои служащие к вашим услугам. Если вам это удобно, я велю через час подать вам сюда ваш обед.

— Милорд Сэйтон, — ответил Дэдлей, у которого официальный тон хозяина вызывал насмешку, — если мы для вас — приятные гости, докажите нам это и не стесняйтесь. Мы устроимся, сообразуясь с вашими удобствами и привычками, как вы это сделали в нашем скромном убежище в Париже. Мы будем являться к столу, когда ваша леди велит звонить в колокол.

— Я не женат, милорд, — ответил Георг, бросив на говорившего подозрительный взгляд, — и сожалею, что в моем доме вы должны отказаться от удовольствия блеснуть своей галантностью перед дамами.

— Как? — воскликнул Лейстер, не обращая внимания на предостерегающие знаки Сэррея и замкнуто-серьезное лицо Георга, — неужели мои глаза обманули меня, когда я видел прелестную кудрявую головку в угловом окне вашего дворца? Значит, красавица была служанка и…

— Милорд, — резко прервал его Сэйтон, — у вас очень зоркие глаза. Дама, которую вы заметили, — моя сестра.

— В таком случае простите! Да и правда, было бы даже невозможно, чтобы такие благородные черты принадлежали служанке. Я был бы рад познакомиться с леди Сэйтон.

— Милорд, моя сестра, к сожалению, должна отказаться от этой чести, она не принимает незнакомых лиц, приехавших с юга.

— Лорд Сэйтон, это звучит оскорблением.

— Граф Лейстер, не в шотландских обычаях оскорблять гостя-друга. Но я один приветствовал вас с приездом, простите, если моя сестра не нашла достаточных причин поступить так же, и будьте добры отнестись с уважением к ее желанию.

— Я повинуюсь, милорд, но с сожалением.

На этом Сэйтон покинул своих гостей.

— Я надеюсь, — сказал Дэдлей, — что еще когда-нибудь встречу этого молодца на ратном поле и сломаю ему шею. Этот высокомерный дурень боится, чтобы не заглянули слишком глубоко в светлые глаза его сестры и не поставили его в затруднение породниться с почтенным домом.

Молодые люди еще болтали, когда им доложили о приезде лорда Рандольфа. Привезенные им известия не предвещали Дэдлею особенно благоприятного приема у Марии Стюарт.

— Королева, — сказал посол, — противится браку, который ей будут навязывать, все зависит от того, как вы при своем личном общении с ней рассеете ее подозрение, будто вы — фаворит Елизаветы; затем вы должны привлечь на свою сторону лорда Мюррея — он здесь всемогуш.

— А как я могу расположить его в мою пользу?

— Вы должны показаться ему как можно незначительнее. Он честолюбив и не хочет быть третьим в государстве.

— Странно! В таком случае он должен был отсоветовать Марии избрать себе супруга.

— Он боится, что она предпочтет вам соперника, вы еще самый подходящий для него претендент на руку королевы, так как не имеете никакого влияния в стране, и он надеется этим браком склонить Елизавету признать Марию Стюарт своей наследницей.

— А-а! Надежды становятся все более блестящими! Но вы говорили о сопернике, кто это?

— Генри Дарнлей. Он прибыл вчера, вероятно, с целью опередить вас. Он — сын графа Леннокса, из дома Стюартов; его отец сражался за Генриха Восьмого и вследствие этого получил в супруги племянницу короля, леди Маргариту Дуглас, дочь Маргариты Тюдор, вдовы Иакова Четвертого. Следовательно, Дарнлей — двоюродный брат королевы и имеет права на ее престол. Назло Гамильтонам — его смертельным врагам — Мария вернула ему его конфискованные поместья, и теперь он является соперником, с которым надо считаться. Говорят, Джэмс Мелвил, его поверенный, через личного секретаря королевы, Давида Риччио, уже вел переговоры о сватовстве как с Марией, так и с королевой Елизаветой.

— Вот что! — вскрикнул Дэдлей, краснея. — Значит, королева Елизавета знала, что я найду здесь соперника?

— Она знала это, только она придает очень мало значения Дарнлею; она называет его хмелевой тычинкой и высказала мнение, что умная женщина никогда не возьмет в мужья человека хотя и красивого, но слабого и безбородого, скорей похожего на девушку, чем на мужчину.

— А Мария Стюарт? Она такого же невысокого мнения о нем? — спросил Дэдлей.

— Она никогда не видела его, — ответил Рандольф. — Мария Стюарт примет его только для того, чтобы иметь возможность сказать, что до окончательного решения делала выбор между вами обоими. Таким образом, она хочет вынудить королеву Елизавету на новые уступки.

Когда Рандольф удалился, Дэдлей воскликнул:

— Ах, что я слышу!… Прелестная Мария, игравшая во Франции роль очаровательной невинности, пускается в интриги. Я еще, пожалуй, влюблюсь в нее. Необходимо все хорошенько выведать от этого Рандольфа. Если он заодно с Елизаветой и оба думают поймать меня в ловушку, то они очень ошибаются. А когда Мария Стюарт отдаст мне свою руку, тогда они убедятся, что я сумею быть королем.

Дэдлей изменился. Неопределенность положения заставляла его смотреть на окружающее недоверчиво. Теперь это настроение совершенно исчезло. Достаточно было сказать Дэдлею, что он должен завоевать сердце женщины и победить соперника, чтобы у него явилось желание борьбы; препятствие в деле любви скорее всего могло только возбудить его страсть, а так как от этой победы зависело и удовлетворение его тщеславия, то Дэдлей сразу почувствовал себя почти влюбленным в королеву.

За блестящим ужином, поданным в большой столовой, Мария Сэйтон отсутствовала, но Дэдлей даже не заметил этого. Все его мысли были заняты прекрасной королевой, и, едва успев вернуться в свою комнату, он сейчас же написал ей страстное послание. Он просил у Марии аудиенции и уверял ее, что с того самого дня, как он увидел ее в первый раз в Инч-Магоме, ее образ не покидал его. Его сердце готово было разорваться от ревности, когда она выходила замуж за французского дофина, но он утешался тем, что женщина, которую он боготворил, счастлива… Теперь же он надеялся, что она увидит в нем человека, который более всех других претендентов на ее руку понимает, насколько выше его стоит Мария Шотландская, и сильнее всех чувствует потребность посвятить ей всю свою жизнь, быть ее преданнейшим слугой, жить исключительно ее интересами.

Дэдлей отослал письмо и со своим же посланным получил ответ. Королева написала, что будет очень рада видеть человека, уже доказавшего ей на деле преданность и пользующегося доверием ее сестры Елизаветы. Но теперь она чувствует себя не совсем хорошо, а потому нуждается в тишине и покое. Ввиду этого она отправляется завтра же на несколько дней в Сент-Эндрю, где в полном одиночестве обдумает вопрос о своем будущем. По возвращении она сейчас же примет его, лорда Дэдлея, а пока просит его пользоваться ее королевским дворцом.

Дэдлей долго раздумывал над ответом королевы и в конце концов пришел к заключению, что этот внезапный отъезд Марии Стюарт для него более благоприятен, чем если бы она приняла его сейчас же.

IV

Сэррей вышел из столовой вместе с Дэдлеем и прошел в свои комнаты, находившиеся в нижнем этаже правого флигеля. Он попросил Сэйтона не провожать его и отослал слуг, которым было приказано посветить ему, да это было и лишним, так как на лестнице и по всей галерее горели многочисленные лампы.

Георг Сэйтон и его друзья остались в столовой и продолжали бражничать.

Стоя у окна лестницы, которая вела к его комнатам, Сэррей мог прекрасно следить за тем, что делалось за столом. Оживленные жесты пировавших доказывали, что веселье началось лишь по уходу неприятных гостей. У Роберта появилось тяжелое чувство, которое еще более усилилось, когда он увидел, что в столовую вошли и дамы, приглашенные, по-видимому, только после ухода Дэдлея и его друга. Одна из дам заняла место хозяйки за столом.

Ее сходство с Георгом и то почтение, которое ей оказывали гости, не оставляли сомнения, что дама принадлежит к семье Сэйтонов. Она была копией своей сестры Марии, такой же юной и свежей, какой была та в Инч-Магоме. У молодой девушки было кроткое, нежное выражение лица, но без своенравной, вызывающей улыбки, которая несколько портила Марию Сэйтон. Вся ее гибкая фигура поражала своей целомудренной прелестью.

Бесконечная тоска охватила сердце Сэррея — вот та, истинная, которую он всегда любил и не мог забыть, это была даже не Мария Сэйтон в юности, а идеализированная Мария, приукрашенная пылкой фантазией влюбленного пажа. Легкий шорох у окна заставил Роберта отскочить и спрятаться в комнату. Ему было досадно, что Георг Сэйтон скрыл от него это сокровище, как бы считая его недостойным знакомства со своей сестрой. Тысячу раз Роберт говорил себе, что заслуживает полного презрения за то, что пользуется гостеприимством человека, который ненавидит его, и в то же время чувствовал, что никогда не решится уехать из этого дома и готов перенести какие угодно унижения, только бы прекрасная сестра Марии удостоила его хотя бы мимолетной улыбкой.

Он сидел неподвижно и смотрел в одну точку, невеселые думы носились в его голове; сердце скорбно сжималось. Зачем ему суждено было полюбить именно шотландку, сестру Марии и гордого шотландского дворянина, ненавидевшего его всей душой? О, как хотелось Роберту услышать только одно слово с ее уст, увидеть лишь один ее взгляд.

В комнатах становилось все темнее, но Сэррей не зажигал огня. Он чувствовал себя разбитым; его голова горела. Роберт давно похоронил свою первую любовь, от нее осталась лишь одна печальная тень, наполнявшая его душу легкой грустью. Теперь вдруг старая любовь воскресла, воплотилась в нежный образ — и его сердце усиленно и горячо забилось.

Внезапно послышались нежные звуки лютни. Роберт бросился к окну и тихонько открыл его. Мелодия, напеваемая женским голосом, еле долетала до него, и ему казалось, что он слышал ласковый разговор благородной девственной души с ночными эльфами. Сэррей вслушивался в эти звуки, и ему чудилась в них жалоба невысказанного чувства, тоска высших желаний, он как бы видел душу певицы! Нет, Мария Сэйтон никогда не могла бы петь так, никогда не могла бы вложить столько задушевной искренности в свой голос! Если бы Мария обладала такой глубиной чувства, как ее сестра, она не могла бы так играть любовью Роберта, не могла бы так зло издеваться над ним!

Сэррей сознавал, что было бы безумием с его стороны поддаваться этой страсти, невольно закравшейся в его душу. Молодая девушка могла остаться для него лишь недосягаемой мечтой.

«Нет, нет, надо поскорее уехать отсюда! — подумал Роберт. — Мне нечего надеяться на благосклонность этой очаровательной девушки, в особенности если она узнает, что я добивался любви Марии и был отвергнут ею. Еще если бы Мария была замужем, тогда можно было бы мечтать о лучшем исходе!»

В первый раз Сэррей подумал о том, что в отношениях Марии к нему могло быть не только одно кокетство, может быть, в глубине ее души теплилось более нежное чувство. Иначе чем объяснить, что она до сих пор не замужем? Почему она не замужем? Почему она отвергла предложения всех поклонников при французском дворе? Как был бы счастлив Роберт раньше, если бы эта мысль пришла ему в голову! Теперь же она только испугала его.

Сэррей чувствовал, что задыхается в комнате, его тянуло на воздух. Приказав оседлать лошадь, он выехал из дома.

Близился рассвет. Легкий туман расстилался по долинам и лугам. Влажный холодноватый ветерок овевал лицо. Вдали блестело море, и на темных зеленых волнах качался корабль. Точно призраки, выползали из-за тумана далекие воспоминания. Вот там, у столба стояла Кэт, и Вальтер Брай спустился с обрыва, чтобы ее освободить. На сером фоне зарождавшегося дня виднелись развалины старого аббатства. В той стороне стояла избушка старушки Гиль, которая своим предсказанием смутила Роберта, когда он пришел к ней с разбитым сердцем, простившись с Марией. Сэйтон, уехавшей на испанском галионе во Францию. Сэррей вспомнил об Инч-Магоме, о своей первой любви, о своем верном друге, о вооруженном шествии по улицам Лондона. Какие богатые, пестрые картины в прошлом, и как серо, бесцветно настоящее! В прошлом — стремления и надежды молодости, гордые мечты, горячая вера в Бога, людей и любовь. Теперь же Роберт был богат и занимал почетное место в обществе, все, что было прекрасного в прошлом, он променял, сам того не желая, на это внешнее благополучие и на внутреннюю пустоту.

Роберт быстро мчался через поля и луга все дальше и дальше, как бы стараясь сбросить с себя настоящее и вернуть потерянную молодость. Перед ним сверкало далекое, безграничное море с вечно сменяющимися волнами. Так же как волны, надвигались на его душу воспоминания. Волны не знали, о чем они хлопочут, куда стремятся, не знал и Роберт, куда он мчится, где бесконечная цель, манящая его.

Проскакав несколько часов на своей лошади, Сэррей только тогда опомнился, когда солнце взошло высоко и он почувствовал голод. Повернув лошадь обратно, он убедился, что отъехал далеко от Эдинбурга. Горячие лучи солнца начали припекать. Лошадь устала не менее своего всадника. Роберт остановился на опушке леса и, предоставив лошади свободу пастись, лег в тень под дерево. Прежние мечты охватили его. В тихом шепоте листьев леса ему слышались звуки нежной лютни и грустная мелодия чарующего голоса.

Вдруг вдали раздался звук копыт, звонкий смех и веселый разговор. Преобладали женские, давно ему знакомые голоса. Роберт вскочил, хотел скрыться, но было уже поздно, его заметили. Впереди всех ехала шотландская королева в синем бархатном платье, окруженная придворными дамами и кавалерами.

— Здесь есть кто-то посторонний! — воскликнула Мария Стюарт. — Ах, это вы? — прибавила она, узнав Роберта и слегка краснея. — Наш паж из Инч-Магома? Каким образом вы попали сюда, милорд? С вами случилось несчастье, или вы просто заблудились?

Дамы и мужчины с любопытством смотрели на незнакомца, только одна из фрейлин оставалась в стороне, как бы не желая, чтобы Сэррей видел, как вспыхнуло ее лицо.

— Я хотел покататься верхом, ваше величество, — смущенно ответил Роберт, — но прекрасная погода и красивые окрестности увлекли меня, и я отъехал дальше, чем предполагал.

— Вы знали, что мы должны проехать в этом направлении и хотели сделать нам сюрприз? — спросила королева.

— Я никогда не решился бы на это, ваше величество, — возразил Сэррей. — Притом откуда бы я мог знать, что вы поедете так далеко от Эдинбурга?

Королева тонко улыбнулась.

— Я знаю вас, милорд, еще из Инч-Магома и прекрасно помню, что вы умели перехитрить всякого, — проговорила она. — Сознайтесь же, что вы нарочно встретились на моем пути, чтобы замолвить словечко в пользу своего друга.

— Ваше величество, мое почтение к вам никогда не позволило бы мне вмешиваться в дела моего друга, — ответил Роберт. — Уверяю вас честью, что я совершенно случайно встретился с вами. Скажу даже больше: если бы я подозревал, что могу встретить вас, ваше величество, я постарался бы вовремя скрыться.

— Вы не хотели бы встретиться со мной, милорд? — удивилась королева. — Почему?

— Чтобы не показаться вам навязчивым, ваше величество. Вам было известно о прибытии английских послов, и только от вашего желания зависело, когда и где нас принять.

— Ваши слова звучат несколько холодно для старого знакомого, — проговорила Мария Стюарт. — Вы знаете, что короли забывчивы, и хотите обвинить меня в этом пороке. В наказание за это извольте отправляться с нами в Сент-Эндрю, где я заставлю вас разделить с нами нашу уединенную жизнь.

— Ваше величество, меня будут ждать в Эдинбурге, — пробормотал Роберт.

— Вас, кажется, очень обидело мое подозрение, — засмеялась королева. — Или вы считаете наказание настолько строгим, что смущенно краснеете? Ну, что ж, меня называют тиранкой, и надо доказать, что я такая на самом деле. Милорды, возьмите в плен этого господина; прекрасные дамы, окружите его и обезоружьте своей красотой!… В таком виде мы доставим его в Сент-Эндрю. Пошлите кого-нибудь в Эдинбург сообщить, что граф Сэррей с нами, я не хочу, чтобы лорд Лейстер побледнел от тревоги за него и потерял часть своей красоты. Моя сестра Елизавета никогда не простила бы мне подобного преступления. Садитесь на свою лошадь, граф Сэррей, не заставляйте нас ждать.

Роберту не оставалось ничего другого, как подчиниться этому приказанию.

— Милорд, — проговорила королева, когда Роберт, сев в седло, по ее желанию подъехал к ней — я угадываю теперь, что привлекло вас сюда. Я хорошо помню, — шепотом прибавила она, — что мой паж в Инч-Магоне проявлял заметную склонность к романтическим мечтам. Ваше смущение убеждает меня, зачем вы хотели скрыть, что привело вас в эту местность. Не оглядывайтесь, мои дамы будут иметь достаточно времени, чтобы оценить вашу любезность. Прежде всего займитесь мной, — прибавила она, и ее голос вдруг стал необычайно мягок и ласков. — Я верила вам, будучи еще ребенком, и доказала вам свое доверие. Я уважаю вас. Вы были строгим тюремщиком, но поступали благородно по отношению к каждому. Я знаю, что вы сохранили свою привязанность, даже находясь при французском дворе. Вы не похожи на своего друга Дэдлея, который теряет голову при всяком пламенном взоре, обращенном на него. Я знаю, что вы нелегко меняете свои взгляды и обещания, и потому напоминаю вам, что вы когда-то поклялись быть верным другом Марии Стюарт.

— Я сдержу эту клятву до самой смерти, ваше величество, — горячо воскликнул Роберт, — и буду счастлив доказать вам свою верность.

— Тогда докажите мне ее сейчас, — сказала королева, — хотя для этого вам придется чем-то поступиться. Дайте мне совет! Я убеждена, что вы скорее промолчите, чем будете говорить против своего убеждения. Как вам известно, Шотландия разбилась на партии, дворяне заставляют меня выбрать себе мужа, пуритане требуют того же. Одни предлагают мне в мужья одного, другие — другого. Мое же сердце не лежит ни к кому. Тяжелый долг королевы принуждает меня принести величайшую жертву для блага моей страны — заморозить свое сердце и отдать руку тому, кто более подойдет к роли мужа шотландской королевы. Мне хотелось бы узнать от вас кое-что о характере вашего друга, которого я знаю лучше, чем вы думаете. Скажите мне правду, любит сэр Дэдлей королеву Елизавету так, как она любит его? Я не спрашиваю вас ни о чем другом, так как вам, может быть, пришлось бы совершить предательство, чтобы ответить мне искренне. Что касается чувств вашего друга, то я думаю, что вы можете говорить откровенно, не нарушая долга чести.

— Вы назвали меня, ваше величество, своим другом, — ответил Сэррей, — и я хочу оправдать это и отвечу вам не как королеве, а просто как Марии Стюарт. Я не знаю, любит ли королева Елизавета Дэдлея; я никогда не был при ее дворе и никаких сведений не имею; относительно чувств Дэдлея к королеве Елизавете я тоже ничего не могу сказать. Я убежден лишь в том, что Дэдлей может любить только тогда, когда эта любовь удовлетворяет его честолюбие. Если для его тщеславия нет пищи, то его ничем другим нельзя удержать. Я думаю, что ни в чем не изменю долгу дружбы, если признаюсь вам, что Дэдлей боготворил бы королеву Елизавету, если бы у него была надежда получить ее руку вместе с сердцем. Такую же пламенную любовь он может почувствовать и к вам, если вы возведете его на шотландский трон. А став вашим мужем, он никогда не изменит королеве шотландской ради другой женщины.

— Этого совершенно достаточно; благодарю вас, Сэррей. Теперь я более спокойна, — прибавила Мария Стюарт, — вы избавили меня от неприятного чувства подозревать графа Лейстера в двойной измене. Я очень рада, что это не так. Я могу принять его благосклонно, если даже и отклоню предложение. Еще раз благодарю вас. Мне хотелось бы оказать и вам подобную услугу, успокоить вас в чем-нибудь, что тревожит вас.

Королева испытующе посмотрела в лицо Роберта, и он вспыхнул от этого взгляда, так как догадался, на что намекает Мария Стюарт.

— Вы назвали меня, ваше величество, мечтателем, — произнес он, — и вы правы. Поддаваясь своей склонности к мечтам, я выехал из Эдинбурга, чтобы взглянуть на места, где я был в юности. Но в своих воспоминаниях я нашел лишь погибшие мечты и потерянные надежды. Я не нуждаюсь в утешениях и нахожу успокоение в сознании, что поступал правильно и что теперь тоже не мог бы поступать иначе. Я желаю лишь дожить до того дня, когда в состоянии буду оправдать доверие благороднейшей королевы и своей кровью доказать ей мою преданность.

Мария печально покачала хорошенькой головкой и разочарованно посмотрела на Роберта, как бы ожидая, что он выскажет еще одно заветное желание.

«Погибшие мечты, потерянные надежды», — сказала она, видя, что Сэррей молчит, — какие это грустные слова! Они доказывают, что ваше сердце разбито. В Инч-Магоме вы были веселее. Я завидовала вашему настроению, вы так смело и светло смотрели в лицо будущему. Доверьте мне печаль своего сердца! Скажите, что заставило вас разочароваться? Я слышала, что вы остановились в доме лорда Сэйтона?

— Да, ваше величество, случай привел к этому! — ответил Роберт.

— Случай? Странно! — заметила королева. — Скажите, вы познакомились с Георгом Сэйтоном в Париже?

— Кажется! — небрежно произнес Сэррей.

— Кажется! — смеясь, повторила королева. — Разве у вас такая плохая память? Мне рассказывали, что он недостойным образом вызвал вас на поединок. Вы ранили его, а потом ухаживали за ним.

— Мне очень приятно слышать, ваше величество, что лорд Сэйтон, болтая о дуэли, отдает себе должное, — проговорил Роберт. — Я не ждал от него такой откровенности.

— Я знаю это не от него и не от его сестры! — возразила королева. — Однако вы еще не поздоровались с Марией Сэйтон, а я злоупотребляю терпением лорда Дарнлея, который, кажется, уже начинает выходить из себя от досады.

Мария Стюарт приветливо улыбнулась и движением руки отпустила Сэррея. Роберт придержал лошадь и уступил свое место Генри Дарнлею, графу Ленноксу.


Глава седьмая СЕНТ-ЭНДРЮ

I

Во время разговора между Сэрреем и королевой у Марии Сэйтон было достаточно времени для того, чтобы оправиться от растерянности, вызванной неожиданным появлением Роберта.

Какие чувства пылали в ее груди, когда она увидела в полном расцвете красоты того человека, которого она так горячо любила, когда он был еще юношей!

По-видимому, Роберт Сэррей не был счастлив. Мария Сэйтон видела это по его серьезному лицу и грустным глазам. Она догадывалась, что именно заставило Роберта покинуть Эдинбург и в одиночестве скакать по полям и лесам.

«Неужели в его сердце еще сохранился мой образ? Неужели память о прошлом заставила его вернуться в эти места?» — думала Мария Сэйтон, и сладкая надежда зашевелилась в ее сердце.

Она видела, что королева о чем-то шепталась с Сэрреем, заметила его смущение. Мария Стюарт знала тайну сердца своей фрейлины, не говорила ли она теперь о ней? Неужели увядшему цветку ее любви суждено раскрыться вновь? Если бы в часы одиночества она сама задалась вопросом, продолжает ли она любить Сэррея, то с полной искренностью ответила бы «нет». Но довольно было увидеть его, услышать его голос — и давнее чувство воскресло вновь.

Сердце Марии Сэйтон сильно билось, глаза сияли, а лицо горело ярким румянцем, когда Роберт медленно подъезжал к ней. Его взгляд скользил по всей кавалькаде. Он мельком глянул на Марию Сэйтон и обратил внимание на графа Мюррея, который, не отрываясь, смотрел на человека, удостоившегося длинной беседы с королевой. Лорд Мюррей старался по выражению лица Роберта угадать результат разговора.

— Добро пожаловать, милорд Сэррей! — обратился лорд Джэмс к Роберту, когда тот подъехал к нему поближе. — Поздравляю вас с прекрасной мыслью захватить королеву врасплох и не дать ей таким образом возможности отвергнуть вашу просьбу. Надеюсь, что вы довольны результатом своего разговора и пошлете графу Лейстеру приятную весть, что его ожидают в Сент-Эндрю?

Сэррей почувствовал насмешку в словах Мюррея.

— Я по многим причинам не могу принять ваше поздравление, милорд, — ответил он. — Во-первых, я не искал встречи с королевой, во-вторых, никогда не вмешиваюсь в политические дела, и, в-третьих, граф Лейстер слишком горд для того, чтобы прибегать к помощи третьего лица, тем более, что его надежды связаны с желанием английской королевы.

— Вы говорите, что не вмешиваетесь в политику, — иронически заметил лорд Мюррей, — а между тем сопровождаете английских послов?

— Милорд, вы, кажется, сомневаетесь в том, что сказано совершенно ясно! — резко ответил Роберт.

— Прошу извинения! — проговорил Мюррей, точно снисходя к капризу своенравного мальчика.

— Я принимаю ваше извинение, — гордо сказал Сэррей, — и очень рад, что мне не приходится сомневаться в вежливости первого лорда Шотландии.

Затем Роберт обернулся к Марии Сэйтон.

Он словно не заметил, что Мюррей в порыве злости пробормотал какое-то проклятие в его адрес.

— Леди Сэйтон, — обратился Сэррей к вспыхнувшей девушке, — королева разрешила мне выразить вам свое почтение. Она знает, что старые воспоминания, связывающие меня с королевой Шотландии, так дороги для меня, что я имею право приблизиться к ее двору без всякого политического предлога. Может быть, с моей стороны не будет слишком большой смелостью надеяться, что и вы признаете во мне преданного слугу королевы.

— Я очень рада, милорд, что вы даете мне возможность в первую же минуту нашей встречи загладить свою ошибку, — в глубоком смущении ответила Мария Сэйтон. — Во всех случаях, когда я выражала сомнение в вашей привязанности к королеве, мне приходилось краснеть за это. Вы своей преданностью неоднократно доказали, как я была неправа по отношению к вам. Я недавно лишь узнала, что мой брат своим поведением довел вас до дуэли, и прошу извинения, что осмеливалась упрекать вас с его же слов. Поэтому мне доставило особенное удовольствие, что вы согласились воспользоваться его гостеприимством.

В прежнее время несколько приветливых слов Марии Сэйтон наполнили бы душу Роберта блаженством, теперь же извинение гордой девушки и в особенности напоминание о гостеприимстве произвели на него неприятное впечатление.

— Вы ошибаетесь, леди Сэйтон, — холодно возразил Сэррей, — это не я, а граф Лейстер, случайно встретившись с лордом Сэйтоном, принял его приглашение для себя лично и своих спутников. Я никогда не ожидал и не рассчитывал быть дружески принятым кем-нибудь из членов вашей семьи, тем более, когда я узнал, до какой степени мне не доверяют в ней. Ваш брат, приняв нас, исполнил долг вежливости, и это делает ему честь, но он поставил очень определенные границы своему гостеприимству, настолько определенные, что ваша сестра совершенно игнорировала его гостей.

— Ах, теперь я понимаю, в чем дело! — сказала Мария, слегка краснея, — так вот почему у вас был такой холодно-сдержанный вид, делавший вас вовсе не похожим на прежнего пажа из Инч-Магома! Вас обидело, что Георг так встретил вас. Но вы не правы, если обвиняете в этом меня. Георг совершенно не знает иностранцев и особенно не любит англичан, вот и вся разгадка его поведения. Ну, а теперь постараемся понять друг друга, милорд, ведь мы не желаем серьезно ссориться и уже довольно много времени потратили на взаимные обвинения. Я первая протягиваю вам руку примирения. Королева нуждается в преданных друзьях более, чем когда бы то ни было, а я охотнее всего доверяю тем, кто уже успел доказать Марии Стюарт свою преданность. Вместо постоянных пикировок сделаемся честными союзниками для защиты королевы от козней недругов, будь они в лице лорда Мюррея или королевы английской.

Мария Сэйтон проговорила последние слова шепотом, но так горячо, что напомнила Роберту те дни, когда она была его идеалом.

— Чем же я могу теперь быть полезным королеве? Раньше ей грозила серьезная опасность, и тогда я мог каким-нибудь смелым поступком доказать ей свою преданность. Теперь единственная неприятность, ожидающая королеву, — это заключение брака без любви. Такого рода жертвы неизбежны для высочайших особ, и против этого мы бессильны.

— Шотландская королева не принесет в жертву политическим целям личную свободу. Она никогда не заключит брак лишь в интересах политики. Она колеблется в выборе только для того, чтобы выиграть время. Мария Стюарт также отвергнет претендента английской королевы, как это сделала с другими. Само собой разумеется, что королева Елизавета никогда не простит ей этого. Лорд Мюррей тоже станет заклятым врагом Марии Стюарт, если она выйдет замуж за какого-нибудь шотландского лорда.

— Этого не может быть! Ведь лорд Мюррей — брат Марии Стюарт! — заметил Роберт.

— Это не помешает ему сделаться еще более опасным врагом для шотландской королевы, чем граф Арран был для Марии Лотарингской, — возразила Мария Сэйтон.

— Народ сумеет защитить свою королеву от мятежников!

— Народ? — переспросила Мария Сэйтон с горькой улыбкой. — Народ ненавидит королеву за то, что она не разделяет его веры и не подчиняется обычаям страны. Поверьте мне, бедная королева беззаботно танцует на вулкане, забывая, что он каждую минуту может проснуться. Если у нее имеются друзья, то только те, которых она приобрела раньше.

— Или которых покорила теперь своей красотой, — смеясь, прибавил Роберт, глядя на оживленное лицо Дарнлея, говорившего с королевой.

Кавалькада подъехала к воротам замка Сент-Эндрю, и разговор графа Сэррея с леди Сэйтон прервался.

II

Маленький старый дворец был окружен стрелками конвоя ее величества. Здесь было так мало места, что с трудом верилось, что можно разместить весь двор. Однако Мария Стюарт хотела именно здесь прожить несколько недель в тишине и покое.

Роберту отвели комнату во дворце, и он очень скоро почувствовал, что каприз королевы видеть его в Сент Эндрю был для него в достаточной мере тягостным. Очевидно, она хотела сблизить его с Марией Сэйтон, пригласив его разделить их уединение. Однако ни Сэррей, ни фрейлина королевы не искали дальнейших встреч. Любовь Роберта погасла, и Мария Сэйтон ясно почувствовала это. Шотландские лорды вежливо относились к гостю королевы, но не выказывали ни малейшего поползновения сойтись с ним поближе. Таким образом, Роберт жил во дворце как пленник.

Однажды Сэррей стоял у окна и наблюдал, как распаковывали вещи, привезенные для королевы из Эдинбурга. Вдруг он услышал чей-то радостный возглас, поспешил выйти во двор и заметил молодую девушку, очень похожую на Филли, но она тотчас же скрылась в комнатах дворца.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил Сэррея чей-то мелодичный голос с иностранным акцентом.

— Да, одну молодую девушку, которая только что была здесь! — ответил Роберт. — Я даже думаю, не приснилось ли мне это, так…

— Нет, не приснилось, милорд Сэррей, — прервал его иностранец. — Я подозреваю, что эта молодая девушка напомнила вам вашего пажа.

Роберт с удивлением взглянул на итальянца, Давида Риччио, который был трубадуром и секретарем королевы.

— Откуда вы знаете это? — смущенно спросил он.

— Я знаю достаточно, милорд, для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство. Филли сделалась самым доверенным лицом леди Сэйтон с того самого времени, как королева приняла под свое покровительство любимицу Кастеляра.

— Да благословит ее Бог!… Филли — самое честное, благородное существо! — сказал Роберт. — Много тяжелого пришлось пережить ей в своей жизни, и, к сожалению, ни мне, ни моим друзьям не удалось улучшить ее судьбу. Я знаю одного человека, которого страшно беспокоит участь Филли, когда я сообщу, ему что королева взяла ее под свое покровительство, Мария Стюарт приобретет нового верного друга.

— Вы, вероятно, говорите о Вальтере Брае? — заметил Риччио. — Как видите, я достаточно посвящен в ваши дела. Значит, вы знали, что Филли — девушка?

— Да, синьор, я догадался об этом, — ответил Сэррей, — но уверяю вас честью, что для меня не было существа чище и священнее, чем эта девушка.

— Я верю вам, милорд!… Королева поражалась вашим благородством и осуждала леди Сэйтон, когда та выражала сомнение по этому поводу.

— Леди Сэйтон слишком часто выражает сомнения!

Показался лакей и пригласил Роберта к королеве.

— Синьор, — обратился Сэррей к итальянцу, прежде чем последовал за лакеем, — у меня к вам просьба. Вы — доверенное лицо королевы, намекните ей, пожалуйста, при случае, что у меня есть в Англии дела, требующие моего возвращения.

— Мы еще поговорим об этом, — быстро произнес Риччио, — услуга за услугу.

— Тогда я вечером приду к вам! — пообещал Роберт и поднялся по лестнице в апартаменты королевы.

Мария Стюарт была одна.

— Мне кажется, вы скучаете здесь, милорд, — обратилась она к Сэррею, — чтобы развлечь вас, я приготовила вам сюрприз. Мой придворный колдун превратил вашего пажа, которого вы оставили в Париже, в прелестную, но немую девушку. Желаете вы видеть Филли?

— С радостью, ваше величество. Мои друзья и я обязаны ей жизнью! — сказал Роберт.

— Ах, какое это было грустное время, милорд! Самый ужасный день в моей жизни был тот, когда я вырвала Филли из рук ее страшного врага. Но, прежде чем вы увидитесь со своим бывшим пажем, я хотела бы знать, что вы думаете о будущем Филли.

— В этом деле решающий голос может иметь лишь тот, кому Филли была отдана ребенком! — ответил Роберт. — Во всяком случае, ваше величество, Вальтер Брай будет счастлив, когда узнает, что Филли находится под вашим покровительством.

— А вы любите Филли? — спросила королева. — Глаза ее сияют, как звезды, когда она слышит ваше имя.

— Филли дорога мне, как дочь, ваше величество, как дитя моего лучшего друга! — воскликнул Роберт.

— Вы, верно, никогда не любили, милорд?

— Нет, ваше величество, я любил, когда был молод.

В эту минуту в комнату вошла Мария Сэйтон с Филли. Услышав последние слова Сэррея, она зарделась ярким румянцем, но Роберт не заметил этого, так как его внимание было обращено только на Филли. Он широко открыл свои объятия, и девушка, рыдая, бросилась ему на шею.

В тот же день вечером Сэррей вошел в комнату Риччио.

— Вот вам и не понадобилось мое ходатайство; королева предупреждает ваше желание и просит вас передать это приглашение графу Лейстеру, — сказал итальянец.

— Его приглашают сюда? — удивился Сэррей.

— Да, — спокойно ответил итальянец.

— Королева отдает ему свою руку?

— Боже сохрани! Мария Шотландская никогда не подчинится Елизавете Английской.

— Этого и не случилось бы, если бы она сделалась женой Лейстера, — возразил Сэррей. — Но если королева отвергает его предложение, зачем же она приглашает его сюда?

— Милорд, королева питает к вам безграничное доверие, а все то, что я слышал о вас, так глубоко трогает меня, что я решаюсь просить вашей дружбы, несмотря на то, что я — простой человек, а вы — высокорожденный лорд.

— Синьор, я ценю в человеке не его происхождение, а благородство характера!

— Я знаю это и потому позволю себе высказать вам свои самые затаенные мысли. Вы — друг графа Лейстера и значит, можете оказать нашей несчастной королеве — самой прекраснейшей женщине во всем мире — большую услугу. Королева любит своего двоюродного брата, милорд; сообщаю это вам, как величайшую тайну, — предупредил Риччио.

— Графа Дарнлея? — спросил Сэррей.

— Да, и он из всех претендентов самый подходящий для королевы. Он один в состоянии защитить ее от грозящей ей опасности.

— Это кажется мне странным, — выразил сомнение Роберт. — Он не похож на воинственного героя.

— Этого и не требуется! Важно то, что королева выйдет замуж за человека, не возбуждающего ничьей ненависти. Королева — католичка. Если она отдаст свою руку Дарнлею, все католики — все эти графы Этоли, Сэйтоны и сотни других — будут на ее стороне. Римский папа и все католические государства протянут ей руку помощи и будут оберегать ее трон. Мюррей и Лэтинггон хотели бы, чтобы она вышла за англичанина. Мюррей прекрасно знает, что возведение шотландского лорда в титул мужа королевы грозит ему полным падением, и поэтому он поддерживает графа Лейстера. Между тем, если граф Лейстер окажется в роли представителя шотландского народа, он не вызовет никакого доверия ни у кого, и королева погибнет вместе с ним, лишившись поддержки католиков.

— Я понимаю вас, — заметил Роберт, — но совершенно не догадываюсь, чего вы хотите от меня!

— Королева боится Мюррея, — продолжал итальянец, — она знает, что ее брат убьет Дарнлея, раньше чем она выйдет за него замуж, если только Мюррей пронюхает правду. Для того, чтобы обмануть его, она прибегает к вашей помощи и приглашает сюда графа Лейстера под видом жениха. Не судите ее строго за этот обман! Подумайте, какими сетями опутывают эту несчастную, но дивную женщину! У нее отнимают счастье жизни; для удовлетворения личных честолюбивых замыслов приносят в жертву ее свободу! Разберите поступок своего друга — лорда Дэдлея, Что им руководит — любовь или честолюбие? Истинное чувство к королеве или желание угодить Елизавете? Отказ Марии Стюарт заденет только его тщеславие, а вовсе не сердце. Если королева обманет Лейстера, то этот обман будет больше относиться к Елизавете, так как граф является лишь игрушкой в ее руках. Разве можно назвать преступлением желание обмануть коварство Елизаветы для того, чтобы спасти Марию Стюарт? О, вы не знаете, сколько перестрадала эта чудная женщина, как страшно унижали и мучили ее! Я знаю, что значит честь, и тем не менее ни минуты не остановился бы перед преступлением, если бы знал, что могу этим облегчить жизнь Марии Стюарт. Вы смотрите на меня с удивлением? Вы, вероятно, думаете, что я настолько безумен, что позволил себе влюбиться в королеву? Ну, что же, может быть, это и так! Но тогда это безумие — мое счастье, моя гордость, мое блаженство! Да, я молюсь на Марию Стюарт, люблю ее, как несчастный смертный любит недосягаемое солнце. Я люблю ее со всей страстью, какую только может вместить в себя человеческое сердце, и в то же время интригую против графа Лейстера; я хочу, чтобы она была женой человека, которого любит. Понимаете ли вы такое чувство? Нет, вы этого не понимаете, вы холодны как лед, вас не трогают ни слезы леди Сэйтон, ни нежные улыбки Филли…

— С чего вы это взяли? — прервал итальянца Роберт, и яркая краска залила его щеки. — Впрочем, я понимаю: вам хочется, чтобы я проникся чувством любви и помог вам, пожертвовав дружбой, обмануть Дэдлея.

— Да, я хотел бы, чтобы вы поняли, что значит настоящая любовь, настоящая страсть.

— Я понимаю! — тихо прошептал Сэррей. — Вот вам моя рука, синьор. Я передам Лейстеру письмо королевы и скажу ему, что от его поведения зависит покорение ее сердца. Иначе я не могу поступить, не нарушив долга дружбы.

— Этого достаточно! Не следует только совершенно отнимать у него надежду! — воскликнул Риччио. — Вы говорите, что тоже любите? А между тем даже королева заметила, что холод вашего сердца заморозил стены замка. Кто же она такая? Доверьте мне свою тайну! Я полюбил вас с этой минуты, как родного брата. Впрочем, что же я спрашиваю! Если вы не любите Марию Сэйтон, не замечаете Филли, то ваше сердце может принадлежать лишь одной женщине — той, которую обожают все. Вы любите Марию Шотландскую?

— Я преклоняюсь перед Марией Стюарт, боготворю и люблю ее, как своего милостивого друга, — ответил Сэррей. — Я не отталкиваю Марию Сэйтон, потому что любил ее всеми силами первой любви, но она сама убила мое чувство, я люблю Филли как дорогое несчастное дитя; но мое сердце томится страстной любовью к одной девушке, которую я видел лишь мельком, с которой я никогда не говорил и, вероятно, больше не встречусь. Ее образ разбудил в моем сердце юношеские мечты, я люблю этот образ всеми фибрами души, но не могу даже мечтать о взаимности. Не спрашивайте меня, Риччио, могу ли я понять любовь!…

— Да, я больше не стану ни о чем спрашивать. Вы тоже носите святыню в своем сердце. Желаю вам, милорд, быть более счастливым, чем я. Впрочем, я и не желаю другого счастья, так как мое страдание — вместе с тем и моя отрада. Мы, певцы, всегда стремимся к недосягаемому.

Никогда еще Сэррей не пожимал настолько сердечно руки мужчины, как сделал это при прощании с Давидом Риччио, и, когда он скакал по болотам, в его сердце продолжали звучать слова: «В моей душе вечно стонет жалоба».


Глава восьмая СТАРАЯ НЕНАВИСТЬ

I

Дэдлей Лейстер был немало поражен, когда узнал от гонца королевы, что его друг Сэррей приглашен в Сент-Эндрю, тогда как его посланника, королевы Елизаветы и претендента на руку Марии Стюарт, оставили в Эдинбурге, словно он являлся лишним, имеющим второстепенное значение человеком. Оскорбленное самолюбие невольно переносило дурные чувства на того, кому было оказано предпочтение, и в душе поднималось подозрение, уж не стремится ли Сэррей сам к той цели, которую Елизавета наметила ему, Дэдлею?

Ему припомнилось предсказание, сделанное когда-то старухой Гут в подземелье, и, под влиянием вдруг родившегося подозрения, первой мыслью Дэдлея было то, что Сэррей только потому и отговаривал его, что являлся его соперником, а значит, подло изменил обязанностям дружбы. И так поступал человек, которого он всегда считал образцом рыцарства, благородству мыслей которого он постоянно дивился! Тайком, предательски крадучись, он старался за спиной друга украсть его добычу, а теперь, быть может, сидел в Сент-Эндрю и рассказывал Марии, как граф Лейстер похвалялся милостями Елизаветы!…

Первым, кому Дэдлей излил свое недовольство, оказался Сэйтон. Он сообщил ему, что его гость вытребован в Сент-Эндрю к королеве, причем даже не счел нужным известить об этом их, на которых он, вероятно, уже смотрит, как на своих подданных.

— Посмотрим, — горько рассмеялся Сэйтон, — придется ли шотландская корона на английский череп, но до тех пор, пока на свете существуют Сэйтоны, голове, рискнувшей на подобную примерку, недолго удастся покрасоваться на плечах.

— У вас, конечно, имеется двойная причина ненавидеть Сэррея, — с горькой усмешкой сказал Лейстер. — Он хвастался расположением вашей сестры, а теперь собирается прыгнуть выше герба Сэйтонов.

При этих словах лицо Георга исказилось бешенством.

— Клянусь святым Андреевским крестом, — мрачно пробормотал он, — если вы лжете, я вырву у вас язык и прибью его к воротам, хотя мы и пили с вами из одного кубка. Если же вы говорите правду, то пусть я издохну, как собака, если не запорю Сэррея плеткой до смерти.

Лейстер закусил губу, он понял, что зашел слишком далеко, и, пристыженный, но вместе с тем и рассерженный этими словами, схватился за шпагу.

— Милорд Сэйтон, — сказал он, — если бы я не видел, что ваши слова вызваны просто слепой яростью, то доказал бы вам, что англичанин отвечает оружием на угрозы. Но вы совершенно неправильно поняли меня. Роберт Сэррей никогда не произнес чего-либо оскорбительного для чести вашей сестры, ведь расположением благородной дамы всегда позволительно хвастаться, особенно когда являешься не кем-либо, а Сэрреем. И оскорбление имело бы место только с того момента, когда Сэррей изменил бы предмету своего обожания.

Сэйтон был вдвойне недоволен этим ответом.

— Милорд, — сказал он, — не годится играть с порохом, у меня в жилах течет слишком горячая кровь, чтобы я мог вступить в переговоры о том, задевает или не задевает что-либо чести Сэйтонов. Будьте добры уважать мое гостеприимство и не говорить о таких вещах, рассуждать о которых я могу, только имея в руке меч или секиру. Для моей сестры, может быть, совершенно безразлично, состоит или нет в числе ее поклонников какой-нибудь лорд Сэррей, но я считаю оскорблением, если мне говорят, будто кто- нибудь из англичан может похвастаться, что леди Сэйтон забыла видеть в нем врага своей родины.

С этими словами Сэйтон поклонился и вышел. Дэдлей с насмешливой улыбкой посмотрел ему вслед, но сквозь это презрение явно проглядывали стыд и ненависть бессильной злобы. Он готов был побить себя самого за то, что вызвал эту сцену и окончил ее, не вызвав Сэйтона на поединок, но чувствовал, что для этого у него не хватило бы мужества.

В таком настроении, которое с каждым днем становилось все невыносимее, его застал Сэррей. Неожиданно увидев друга, Дэдлей еще более смутился и забеспокоился, он смущенно пошел к нему навстречу.

— А! — улыбался Сэррей. — Ты уже чувствуешь, что я пришел с добрыми вестями! Ты, конечно, рассчитывал на то, что я как твой друг подготовлю почву для исполнения твоих честолюбивых замыслов!

Дэдлей все более и более приходил в замешательство. Он даже и не догадывался, что испытующий взгляд друга с беспокойством старался прочитать на его лице, заденет ли тот маленький обман, который он приготовил для него, только его честолюбие, или также и сердце?

— Помнишь, Дэдлей, — продолжал Сэррей, — как еще в моем доме я спрашивал тебя, одобряет ли твое сердце те планы, которые замыслило твое честолюбие? Настал час решения. Загляни еще раз в свое сердце. Женщина, подобная Марии Стюарт, хочет быть завоеванной, а ее любовь должна быть заслуженной. Если в твоей душе горят одни только честолюбивые замыслы, то ты спокойнее можешь отнестись к решению, но если в дело замешано твое сердце, то когда-нибудь потом ты, может быть, станешь с большей горечью оплакивать победу, чем теперь — отказ!

— К чему такое торжественное предисловие? — спросил Лейстер. — Ты знаешь, что у меня любовь и честолюбие горят общим пламенем. Может быть, ты собираешься сделать мне какое-нибудь особенное признание? Быть может, прекрасные очи Марии растопили ледяную кору вокруг твоего сердца и ты собираешься принести великую жертву дружбе, отказавшись от своей страсти, если я признаюсь тебе в своей любви к ней?

— Что ты говоришь! Ты воображаешь, что я стал твоим соперником? Нет, будь уверен, что если бы даже Мария Шотландская была той женщиной, которую я мог бы любить, то корона на ее голове заставила бы для меня потускнеть блеск ее очей. Я спрашиваю тебя совсем по другим причинам. Мария относится к тебе подозрительно потому, что тебя рекомендует Елизавета. От того, кого Мария выберет себе в супруги, она требует прежде всего любви, о тебе же ей известно, что ты — фаворит Елизаветы, что в Париже ты одерживал немало побед; она знает даже то, что я до сих пор скрывал от тебя, хотя теперь мне и придется открыть тебе это… Помнишь нашего пажа?

— Конечно! Разве ты опять нашел Филли?

— Да, я нашел ее. Филли — девушка.

— Девушка?!

— Да. Она сейчас находится на службе у королевы. Филли из-за тебя стала несчастной: она навлекла на себя ненависть Екатерины и подверглась пытке. Это она спасла тебя, когда ты лежал в объятиях Фаншон.

— Это я знаю, и если я могу сделать что-нибудь, чтобы отплатить ей за услугу, то сделаю это с радостью.

— Дэдлей! Эта бедная девушка уже тогда любила тебя! Быть может, ты презрительно улыбаешься про себя, как это уродливое ведьмино отродье осмелилось поднять на тебя влюбленные глаза. Но это ведьмино отродье рисковало жизнью. Филли чиста и добродетельна, это — благородная, верная душа. Но вот чего ты не знаешь: ее внешность была искусственно искажена, и теперь на ее нежное чело ниспадают шелковистые белокурые волосы, а глаз чарует волшебная стройность ее стана, и она по-прежнему любит тебя. Говорю это тебе в предупреждение. Прибавлю еще, что все в замке думают, что из нас троих для Филли всего милее был я, так как ее преданные уста ни разу не обмолвились ни единым словечком о тебе. Так смотри же, признаваясь королеве в любви, берегись показать ей, что понимаешь истинное значение взглядов Филли! У женщин острое зрение, и если Мария поймет, что среди ее служанок у нее есть соперница, то тебе придется с большим позором покинуть Сент-Эндрю.

— Значит, королева приглашает меня туда?

— Я принес тебе письмо от нее. Но сначала скажу тебе, что Филли священна для меня как дочь лучшего друга.

— Ты просто невыносим со своими опасениями, ты словно завидуешь мне, что я завоевал симпатии этого маленького чертенка.

— Я опасаюсь лишь того, что ты не послушаешься моих предупреждений и повредишь этим только самому себе. Не пытайся опять, как и прежде, пользоваться услугами Филли и с ее помощью узнавать намерения Марии.

— Ах, Боже, как ты надоел мне с этой Филли! — нетерпеливо пробормотал Лейстер. — Где письмо королевы?

Сэррей передал приятелю письмо, и тот с нетерпением вскрыл его; но едва успел пробежать глазами послание, как его лицо осветилось торжеством.

— Она хочет видеть меня, хочет лично переговорить со мной, а потом уже решить. Теперь жребий брошен, и моя участь решена! — возликовал Дэдлей. — Да стоит мне протянуть женщине хотя бы кончики своих пальцев, и она погибнет. Но я не хочу обмануть доверие Марии; она будет королевой моего сердца, а во главе ее войск я укажу Англии шотландскую границу. Сэррей, я буду королем и назову своим лучший цветок всего мира.

— Не торжествуй так преждевременно! — остановил его Сэррей с печальной улыбкой, потому что знал, как горько придется Лейстеру разочароваться в своих надеждах. — Одновременно с тобой руки Марии добивается также лорд Дарнлей. Она только сообщила, что хочет повидаться с тобой.

— Приз, который получаешь после трудной борьбы, особенно ценен! Роберт, неужели ты не веришь, что мне удастся взять верх над каким-то шотландским пьяницей? Клянусь Богом, я был бы способен приписать все это твоей зависти, если бы не видел примеров твоей непоколебимой добродетели. Нечто подобное уже приходило мне в голову, когда ты так неожиданно исчез и я узнал, что ты отправился в Сент-Эндрю. Я говорил относительно этого с Сэйтоном. Прости! Это было неосторожно, но лучше, если ты узнаешь об этом от меня, а не от него! Мне стало не по себе, когда ты ускакал, не простившись, но теперь я уже раскаиваюсь в своей неосторожности. Лорд ответил мне, словно мужик, и мы чуть не обнажили мечи друг против друга…

— Из-за того, что он не хочет, чтобы рука Марии Стюарт досталась англичанину?

— Ну да! Кроме того, он знает, что ты был поклонником его сестры.

Взор Сэррея так и впился в Дэдлея.

— Неужели Сэйтон сказал тебе, что я любил его сестру? Неужели он решился хоть чем-нибудь опорочить имя Роберта Сэррея, и ты в ответ на это промолчал?

— Роберт, — в полном замешательстве ответил Лейстер, — лишь я один виноват, если он взбеленился. Мне очень захотелось намекнуть этому неотесанному парню, что тебе есть что порассказать о его сестре, а он вел себя так, как будто Сэйтон слишком высока для Сэррея.

— Дэдлей! Всю жизнь я считал самой большой подлостью, если мужчина хвастается победами, которые должны быть для него священными. Ты знал, как я боролся со своим чувством, как наконец я справился с ним… И ты открыл мою тайну для издевательства этому высокомерному болвану! Я порываю с тобой! Отныне наши дороги лежат врозь, потому что я уже никогда более не буду доверять тебе, ведь тебе не дорога моя честь.

— Роберт…

— Не будем напрасно оскорблять друг друга. Тайна, которой я тебе не доверял, которую ты мог только отгадать, оказалась для тебя удобным поводом вызвать на ссору человека, надменность которого тебе отлично известна. И ты предал этим не только друга, но и Марию Сэйтон, да и меня самого выставил перед ней в некрасивом виде. Я не упрекаю тебя, так как могу обвинять лишь себя, ведь я уже давно должен был заметить, что натуры, настолько различные, как мы, должны сторониться интимного сближения друг с другом. Скажу тебе откровенно, это мне пришло в голову еще тогда, когда ты легкомысленно говорил о том, кому бы — Елизавете или Марии — подарить свое сердце.

— Это не очень-то приятно! — засмеялся Лейстер, раздраженный тем, что Сэррей не оценил его откровенного признания, и оскорбленный тем, что тот порывал с ним дружбу.

— Милорд Лейстер, — холодно сказал Сэррей, — тот, кто так легко может расставаться с другом, подобно тому, как он легко меняет любовниц, никогда не возвысится до понимания истинной дружбы… Ну, да что говорить!… Шотландская или английская корона скоро заставит милорда Лейстера забыть о тех страницах прошлого, которые связывали его с Робертом Сэрреем.

С этими словами он вышел из комнаты.

Лейстер чувствовал себя так, словно от него отлетал его добрый гений, но оскорбленное самолюбие не позволяло броситься вслед за другом и просить его о прощении.

— Ступай! — пробормотал он. — Ты презираешь меня только потому, что еще не веришь в меня. Но когда мою голову украсит шотландская корона, когда смеющийся взор Марии скажет тебе, что она счастлива, когда в злобном бессилии разразится гнев Елизаветы, тогда я протяну тебе руку и крикну, что не забыл того времени, когда мы с тобой были друзьями. Тогда я покажу своим вассалам человека, которого уважаю больше всех на свете!

II

Роберт Сэррей приказал слуге приготовить все к отъезду, а затем спустился вниз в большой зал и, найдя лакея, сказал ему, что желает переговорить с лордом Сэйтоном. Лакей ответил, что лорд куда-то уехал верхом, но может вернуться каждую минуту, так что Сэррей решил обождать его в большом зале и не возвращаться к себе в комнату. Он был готов вызвать Сэйтона на открытое объяснение, и как ни деликатна была тема, которую он собирался затронуть, он считал гораздо достойнее самому объяснить Сэйтону все, что было между ним и Марией, не дожидаясь, пока тот начнет упрекать его.

Большой зал сэйтоновского замка был построен в готическом стиле. Мощные колонны вздымались кверху, а изящные арки и арабески придавали сводам красивый, величественный вид. Между колоннами висели нарисованные в натуральную величину портреты предков лорда, и эта галерея вела к какому-то ходу, который, вероятно, соединялся с жилыми помещениями замка. Портреты предков были декорированы доспехами, щитами и оружием, а над темным, закоптелым портретом Арчибальда Сэйтона висело грубое оружие древних шотландцев — лук из дубового дерева, праща и сплетенный из волчьей травы щит.

Сэррей с напряженным вниманием всматривался в эти портреты и нашел портрет Марии Сэйтон, какой он знал ее в Инч-Магоме. Рядом с этим портретом висел другой, и кровь быстрее забилась в его жилах, когда нежным, мечтательным и задумчивым взглядом он уставился на изящную фигуру, опиравшуюся на лютню, словно она собиралась запеть своим дивным голосом ту самую нежную песню, которая наполнила его сердце тоской в ту ночь. «Джэн Сэйтон» — гласила подпись, сделанная под портретом большими золотыми буквами. Сэррей тихим шепотом повторил это имя. Он забыл, где находится, зачем пришел в этот зал, он стоял, погруженный в созерцание, и его душа тихо шепталась с этими прекрасными глазами. Этот образ, черты которого глубоко врезались в его сердце, он должен был унести в одиночество своей жизни, и в его груди снова должно было проснуться старое страдание любви, с которым он так долго боролся.

Вдруг тихое шуршание шелкового платья заставило Роберта очнуться, он испуганно поднял голову и увидал ту, о которой мечтал, словно портрет по волшебству ожил.

И Джэн Сэйтон была поражена, встретив в галерее чужого человека, ее нежные щеки окрасились ярким румянцем, и казалось, что на ее лице, обрамленном белокурыми локонами, занялась утренняя заря.

— Леди Сэйтон, — дрожа произнес Сэррей, боясь что эта греза вдруг растает, и смущенно подошел к ней. — Леди Сэйтон, простите! Я ждал здесь вашего брата!

Джэн улыбнулась, смущение незнакомца придало ей храбрости, значит, он не подстерегал ее, очевидно, это был гость, которому надо было сказать: «Добро пожаловать».

— Милорд, — ответила девушка, — я видела, как брат только что проскакал вдоль улицы. Значит, он сейчас будет здесь и примет вас.

Она кивнула Роберту и хотела удалиться, но мысль, что, быть может, он уже никогда более не увидит ее, придала Роберту храбрости использовать удобный случай.

— Миледи! — воскликнул он. — Ваш брат не удостоит меня приветствием, так как считает обязанным ненавидеть за то, что меня зовут Робертом Сэрреем и что я — англичанин!

Джэн изумленно и с любопытством посмотрела на него, и ему показалось, что при его имени она испуганно вздрогнула.

— Вы — граф Сэррей? — переспросила она.

— Да, леди, я — гость вашего брата, хотя, к сожалению, не друг его. Миледи, возможно даже, что через несколько минут он будет смотреть на меня, как на смертельного врага, но, что бы вы ни услышали, что бы вам ни сказали, верьте моему слову — слову человека, высшим блаженством которого было бы, чтобы вы правильно судили о нем, будьте уверены, что я неизменно хранил самое полное уважение к вашему семейству и никогда не поступал недостойно.

— Милорд, — забормотала девушка, смущенная и пораженная этим бурным, страстным взрывом чувств, — я боюсь даже отгадывать, на что вы намекаете. Я верю, что вас оклеветали, что мой брат ошибается, но прошу вас: лучше уйдите с его дороги, не вызывайте его на объяснения, которые при его вспыльчивости могут повести к самым печальным последствиям!

— Миледи, не просите меня! Достаточно мельком высказанного вами желания, чтобы я счел священным долгом исполнить его. Но разрешите мне исполнить его так, как этого требует от меня моя честь. Вы боитесь, что мне еще раз придется скрестить с вашим братом оружие, но разве он не ваш брат и разве мог бы я когда-нибудь забыть, что ваши глаза станут оплакивать его, что ваше сердце возненавидит меня, если я подниму против него оружие? Нет, миледи, как когда-то я пролил свою кровь только ради того, чтобы услышать слово благодарности из уст вашей сестры, так и теперь я хотел бы заслужить ласковую улыбку, привет ваших прекрасных глаз, и соглашусь лучше сломать свой меч, чем поднять его против того, кого вы любите.

Раздался громкий звон шпор и несколько вооруженных людей с громким топотом ввалилось в комнату.

— Бегите, — испуганно прошептала Джэн, — брат возвратился с Дугласом, они вместе кутили, он не должен застать вас здесь.

Она еще говорила это, когда раздался голос Сэйтона:

— Где он? Клянусь святым Голирудским крестом, неужели он осмелился… А?! — перебил он сам себя, входя в галерею. — Леди Джэн Сэйтон принимает против моего желания графа Сэррея?

Лицо Сэйтона было очень красно, жилы на висках надулись, мрачный взгляд предсказывал мало хорошего. Но Роберт со спокойной решимостью пошел к нему навстречу и произнес:

— Милорд, в этом виноват только я, я вошел в галерею, даже не подозревая встретить здесь леди Сэйтон. Но, раз это случилось, поверьте, не льщу себя надеждой, что вы сочтете меня достойным быть принятым леди Сэйтон.

— Милорд, — возразил Сэйтон, приказав сестре удалиться, чему она, дрожа, повиновалась, — я слышал, будто вы приказали уложить свои вещи. Если вы собираетесь поблагодарить меня за гостеприимство, которым вы мне обязаны, то избавьте себя от лишнего труда. Как только вы оставите мой дом, я последую за вами в надежде настичь вас где-нибудь за воротами, мне надо поговорить с вами.

— Милорд, для этого и я искал вас здесь.

— Разговор, который я желаю иметь с вами, не может состояться в зале, где священны законы гостеприимства. Здесь я не имею ни малейшего желания слушать вас. Милорд, не испытывайте моего терпения! Я выполнил свой долг, как ни трудно мне было это. На вашем месте я не стал бы искать меня дома, я предпочел бы ждать меня с двумя секундантами на лугу, вооруженным и верхом. Я с большим бы удовольствием приветствовал вас секирой, чем кубком, но я покорился вашему желанию и теперь немало радуюсь, что комедии пришел конец. Законы гостеприимства защищают вас от моего меча, пока вы не будете находиться на расстоянии часа езды от Эдинбурга. До того времени мы — друзья, но потом — враги. Правильно ли это? — спросил он, обращаясь к гостям, вошедшим в галерею.

— Таков обычай! А на дороге вы можете встретиться с Сэрреем, если у него хватит храбрости подождать вас! — ответил граф Дуглас при одобрении всех остальных.

— Милорд Сэйтон, — произнес Сэррей, — я не выйду из вашего дома, пока не дам вам оправдывающих меня объяснений, и раз вы сослались на свидетелей, чтобы они одобрили ваш образ действий, то я требую, чтобы они поддержали и меня в моей правоте.

— Выслушайте его, — улыбаясь, сказал Дуглас, — ведь это вас ни к чему не обязывает.

— Милорд, — ответил Сэйтон после короткого колебания, — никто не смеет сказать, будто Сэйтон нарушил законы гостеприимства. Говорите, сколько хотите, я и мои друзья, мы выслушаем вас.

— Больше мне ничего не нужно, — заявил Роберт. — Граф Лейстер сообщил мне, что он необдуманно высказался о моем отношении к вашей сестре, леди Марии.

— Клянусь святым крестом, милорд, — заскрипел зубами Сэйтон, — вы осмеливаетесь…

— Я осмеливаюсь думать, что дворянин не имеет права считать другого дворянина подлецом, не выслушав его, а я был бы таковым, если бы когда-нибудь позволил себе говорить о вашей сестре иначе, как с глубоким уважением. Я говорю это не для того, чтобы стараться побороть ваше недоброжелательство ко мне, а лишь для того, чтобы сложить с себя всякую ответственность за слова графа Лейстера. Я никогда не стану драться с тем, кто защищает честь леди Сэйтон, и сам сделал бы то же самое, если бы кто-нибудь решился задеть ее. В силу этого я заявил графу Лейстеру, что порываю свою дружбу с ним, так как не могу быть другом человека, говорящего про леди Сэйтон без достаточного уважения. Вы видите, что только я один являюсь оскорбленным, меня выставили хвастуном, и в этом отношении я могу считаться только с графом Лейстером и менее всего с вами. Я не стану драться на поединке с братом той, которую когда-то объявил дамой своего сердца. Если же, — с этими словами он обратился к гостям Сэйтона, — здесь имеется кто-либо, кто имеет охоту обменяться со мною ударами меча, то я готов ждать его где бы то ни было.

— Я готов! — воскликнул граф Дуглас. Это же повторил Линдсей.

Сэйтон с раздражением поклонился им. Он должен был отказаться от желанного поединка, так как получил требуемое удовлетворение.

— Милорд, — сказал он, тогда как Сэррей кланялся графу Дугласу, — я с удовлетворением принимаю ваши объяснения, хотя мне и было бы приятнее разрешить недоразумение рыцарским поединком. Но только оскорбление давало мне право назначать гостю свидание за воротами, теперь мы поквитались с вами, и я надеюсь не попадать больше в такое положение, которое удержит меня от напоминания вам о нашей ссоре у собора Нотр-Дам.

— Я тоже надеюсь на это, хотя и понимаю это в другом смысле, чем вы, — с этими словами Сэррей поклонился и, приняв от хозяина прощальный кубок, как того требовал обычай, вышел из замка, чтобы сесть на своего коня.

Графы Дуглас и Линдсей последовали за ним со своими оруженосцами, у них не было желания выжидать, пока Сэррей отъедет на расстояние часа пути от замка.

III

Всадники вскочили в седла и собирались проехать под воротами замка веселой кавалькадой, словно дело шло о прогулке, а не о дуэли, как вдруг встретились с двумя другими всадниками, приближавшимися к сэйтоновскому дворцу. Те, судя по внешнему виду, совершили длинный переезд, так как их платье было совершенно запылено, а лошади — в пене. По первому взгляду Сэррей узнал друга, приехавшего в сопровождении оруженосца, чтобы отыскать его.

— А, Вальтер Брай! — крикнул Роберт, не замечая, как при этом имени насторожился граф Дуглас, с любопытством посмотревший на новоприбывшего.

Сэррей поспешно пожал руку другу и шепнул ему, что нашел Филли.

Лицо Брая просветлело при этом, хотя его взор мрачно и подозрительно скользил по всадникам, носившим столь ненавистные ему цвета Дугласов. Когда Сэррей окончил свой рассказ замечанием, что Брай не мог бы приехать в более подходящий момент, чтобы удалить Филли от близости Лейстера, Вальтер с удовлетворением улыбнулся и произнес:

— Я не разделяю ваших опасений относительно Филли, так как женщина, не способная оградить свою честь, заслуживает позора. Но я рад слышать, что вы не доверяете графу Лейстеру. Это — фаворит Елизаветы, который прислан сюда погубить шотландскую королеву; еще есть время предупредить ее!

— Она предупреждена! — ответил Сэррей.

В этот момент к ним подъехал граф Дуглас, прозванный «Черный Дуглас». Он испытующе впился взором в Вальтера Брая и спросил:

— Сэр, вы родом из Дэнсдорфа?

— Да, граф Дуглас. Меня зовут Вальтер Брай из Дэнсдорфа, и я еще ребенком мерился оружием с дугласовскими всадниками.

— И, вероятно, испытали на себе тяжесть их кулаков. Один из моих друзей, лорд Бэклей, граф Гертфорд, просил меня повесить вас на первом же дереве, если вы покажетесь в Шотландии.

— Милорд, если лорд Бэклей — ваш друг, то вы угодили рукой в помойную яму. Но обоим вам место на виселице, если храбрый граф Дуглас научил своих всадников нападать целой дюжиной на одного человека.

— Сэр, вы, очевидно, солгали, когда сказали, что мерялись оружием с дугласовскими всадниками, иначе вы знали бы, что дугласец сам лучше выступит против десятерых, чем набросится с несколькими товарищами на одного. Это вы хитростью заманили всадников моего отца к обрыву в Эдинбурге?

— Да, я, и милорд Сэррей подтвердит вам, что дюжина ваших всадников преследовала единственного человека, который хотел защитить женщину от подлости вашего друга.

— Но позвольте! Ведь это была распутница, выпоротая перед тем у позорного столба.

— Это была мать вашего ребенка, милорд Дуглас, а ваш друг виноват в том, что ее признали распутницей.

— Мать моего ребенка? Вы с ума сошли, или ваша шея хочет познакомиться с моей секирой?

— Милорд, у меня кулак чешется дать вам такой ответ, какого вы заслуживаете! — произнес Брай. — Лорд Бэклей, ваш друг, преследовал ухаживаниями мою невесту, бедную девушку, подстерег ее на сеновале, и когда она стала отбиваться от него, он кликнул ваших всадников и обругал ее при них распутницей. Ее потащили к озеру, окунули в воду и привязали к папистскому столбу. Я вернулся из лагеря графа Аррана, услыхал о происшедшем и хотел прежде выслушать эту девушку, а потом уже отомстить. Ваши всадники бросились за мной вдогонку, и я заманил их к обрыву, потому что не хотел им дать убить себя. Лорд удрал, боясь моей мести. Кэт, так звали девушку, нашла приют у одной ведьмы, и ей удалось, несмотря на преследования Бэклея, который выжег подземелье, добраться до вашего замка. Тогда вы окончательно опозорили ее там. Случаю было угодно, чтобы я воспитал и полюбил вашего ребенка. Но я говорю это совсем не для того, чтобы причинять вам лишние хлопоты, мне кажется, что уже ради вашей дочери я обязан убить единственного человека, который имеет право назвать ее незаконнорожденной.

— Не знаю, чему и верить! — пробормотал Дуглас. — Бэклей — негодяй, а вы были покровителем, а не погубителем его возлюбленной? Вы воспитали моего ребенка и вместо благодарности ищете ссоры со мной?

— Я ручаюсь за слова Брая, — вступил теперь в разговор и Сэррей, — и могу подтвердить все сказанное им, только мне было неизвестно, что дочь Кэт — ваша дочь. Однако, раз Брай говорит это, значит так оно и есть. Милорд, хотя вы и настроены против меня очень враждебно, но я считаю вас за очень честного человека, чтобы не верить, будто вы просто обмануты негодяем Бэклеем; этот субъект обманул уже многих, а за последнее предательство своих благодетелей ему пришлось жестоко поплатиться.

— А мне он говорил, что его предала женщина! — произнес Дуглас. — Я не могу требовать от него, чтобы он дал мне доказательства, так как это — калека, у которого пыткой сломали члены. Но я откладываю свой поединок с вами, милорд Сэррей, пока не расследую все это. Если этот человек, — он указал на Брая, — говорит правду, то я обязан ему благодарностью, пусть он узнает, что Дуглас никогда не стыдится исправить совершенную несправедливость! Ребенок, в жилах которого течет моя кровь, не должен краснеть ни перед кем.

— Милорд Дуглас, — сказал Брай, — если вы хотите признать вашу дочь, тогда я беру обратно свои слова и никогда больше не скажу про Дугласа, что он позорит свой герб.

Тем временем кавалькада достигла рощицы у ворот Эдинбурга, и лорд Линдсей нетерпеливо подскакал к ехавшим впереди и спросил, уж не до Лондона ли собираются они скакать, чтобы он мог сломать милорду Сэррею шею на английской земле?

Вместо ответа Сэррей соскочил с лошади и обнажил меч. Линдсей последовал его примеру, тогда как по знаку, данному Дугласом, оруженосцы подхватили лошадей под уздцы.

Поединок продолжался недолго. Линдсей повел ожесточенную атаку, но ему пришлось убедиться, что Сэррей значительно сильнее его. У Линдсея уже сочилась кровью легкая рана, когда он сделал резкий выпад, который оставлял его самого без прикрытия, но вместе с тем неминуемо должен был свалить с ног Сэррея. Но, судя по всему, Сэррей знал этот прием, поэтому Линдсей отскочил назад, чтобы избегнуть удара противника, причем зацепился шпорами за корни дерева и упал на землю. В тот самый момент Сэррей сделал выпад и, не ожидая отступления врага, не удержался на ногах. Случаю было угодно, чтобы, падая, Сэррей наткнулся рукой на острие меча Линдсея. Роберт выронил меч, из разрезанной жилы кровь забила фонтаном.

Раненный, но не побежденный, Сэррей упал в обморок от потери крови, и Вальтеру с большим трудом удалось наложить ему повязки и остановить кровотечение. Дуглас кликнул своих людей, приказал взвалить раненого на лошадь, и так как вблизи находился один из его замков, то все, за исключением Линдсея, вернувшегося с оруженосцами в Эдинбург, поскакали туда.


Глава девятая МАРИЯ И ЛЕЙСТЕР

I

Граф Лейстер стал готовиться к отъезду, как только Сэррей оставил его. Он упивался блаженством при мысли о том, что теперь зависит только от него одного добиться цели своих честолюбивых надежд, и с того момента, когда увидел, что Мария Стюарт может отдать ему руку, не призывая в советники никого другого, кроме своего сердца, он уже чувствовал себя победителем. Ему казалось теперь, что его сердце всегда стремилось к ней, что она — та женщина, на которую намекало пророчество предсказательницы.

Когда он спустился по лестнице, то случайно заглянул в окошко. Зал был полон гостей, в галерее напротив Сэррея стоял Сэйтон, а Джэн с краской стыда на лице поспешно убежала.

«Ага! — улыбнулся Дэдлей. — Так вот какова добродетель нашего героя! Младшая вытеснила у него из сердца старшую, а я еще думал, что это просто гордость борется в нем со старой любовью! И ведь он все-таки сумел добраться до нее, несмотря на все запоры, которыми думал оградить ее Сэйтон! Великолепно! Вот и истинная причина его гнева, когда он узнал, что я восстановил против него лорда».

Для Лейстера было большим торжеством иметь возможность обвинить Сэррея; теперь ему уже нечего было стыдиться своего предательства. Так, по крайней мере, он думал, и когда, полчаса спустя, вскоре после отъезда Сэррея из замка, он вошел в зал, чтобы проститься с Сэйтоном, то, смеясь, сказал ему:

— Милорд, я ошибся: граф Сэррей совсем ее домогается чести надеть на себя шотландскую корону.

— Знаю! — с ледяной холодностью возразил ему Сэйтон.

— Он не был так глуп. Кроме того, он вообще предупредил меня, что его друзья болтают больше, чем могут отвечать за это. Я вижу, что вы приготовились уезжать, желаю вам счастливого пути.

Иронический тон его слов и тихие смешки присутствующих доказывали Лейстеру, что малейшее его слово в ответ будет принято за вызов. Но он далек был от мысли ставить на карту свою жизнь в тот момент, когда ему улыбалось будущее. Если он добьется руки Марии, то успеет заставить Сэйтона поплатиться за надменность. Поэтому он сделал вид, будто не заметил насмешки в тоне Сэйтона, и простился с ним в самой любезной форме.

В тот же вечер он добрался со своими слугами до Сент — Эндрю.

Его принял граф Мюррей и повел в отведенные для него покои.

— Милорд, — сказал он, — я счастлив, что королева решила повидаться с вами. Теперь от вас будет зависеть добыть себе корону и красивую женщину. Надеюсь, ваше сватовство увенчается успехом, и это будет порукой мира с Англией и ее великой монархиней.

— Милорд, — ответил Лейстер, уже видевший в Мюррее человека, которого ему необходимо будет столкнуть первым после вступления с его помощью на трон, — я прибыл сюда как жених и никаких желаний, кроме желания стать счастливейшим из смертных, у меня нет. Я — не государственный деятель и никогда не занимался политикой. Поэтому, если бы предстояло стать не только супругом, но и первым советником королевы, то я отклонил бы от себя такую ответственную обязанность. Но королева Елизавета сказала мне, что в вас я найду покровителя, друга и советника, словом, — человека, который один только способен избавить эту несчастную страну от смут и раздоров.

— Я — первый слуга королевы, — ответил Мюррей, — и охотно окажу вам помощь, если, — он подчеркнул последующие слова, — вы дадите мне гарантии, что и далее будете пользоваться моими услугами.

— Я готов, не читая, подписаться под вашим предложением! — засмеялся Дэдлей. — Влюбленный ненавидит дела.

Мюррей с удовлетворением улыбнулся, теперь ему казалось бесспорным, что он будет вертеть, как угодно, этим человеком.

II

В то же самое время Мария Стюарт и Генри Дарнлей сидели за веселым ужином, причем королева вышучивала пошлого фата, любезности которого ей придется выслушивать, чтобы обмануть Мюррея. Благодаря изысканному воспитанию Дарнлея и его веселому нраву, ему удалось согнать морщины озабоченности со лба королевы, и она думала только о том, как бы обмануть Мюррея и не выдать себя до тех пор, пока Дарнлей не приобретет достаточного количества приверженцев, чтобы открыто просить ее руки. Хотя она и чувствовала себя во многом обязанной Джэмсу Стюарту, но ее уже тяготила необходимость зависеть от него во всех отношениях и смотреть на все его глазами. Что касалось управления Шотландией, то она с удовольствием вполне предоставила бы власть его твердой руке, которая была способна подавить междоусобицы лордов. Но Мюррей требовал и ограничения придворной роскоши, совал нос во всякое развлечение, задуманное королевой, и укорял тем, что шотландцы видят в этом распущенность нравов и французское легкомыслие. При каждом удобном случае он пугал Марию призраком революции, не умея, однако, избавить ее от оскорблений, наносимых религиозными фанатиками приверженцам ее религии и ей самой. Мария не видела иного исхода, как выйти замуж, так как тогда ее муж станет тем человеком, который защитит ее от личных оскорблений. Но она не была бы женщиной, если бы думала только о том, чтобы выйти замуж исключительно за того, кого ей рекомендовал ее брат-моралист вместе с ее соперницей, королевой Елизаветой. И главным делом считала усиление партии, желавшей свергнуть Мюррея, чтобы он уже не имел возможности помешать ее браку с Дарнлеем.

А кузен был как раз таким человеком, который, по мнению Марии, был способен обеспечить ей радостную будущность. Он был очень симпатичен, имел благородную внешность и обладал всеми чарами юности. Следуя советам своей честолюбивой родни, он выказал незаурядную ловкость и вкрался в доверие к Мюррею, который не видел в нем опасного человека. По утрам Дарнлей слушал проповеди реформатора Нокса, по вечерам — танцевал с королевой и умело приобретал доверие как духовных лиц, так и двора.

И вот, в то время как Мюррей заботился о том, чтобы Елизавета, в случае если она умрет бездетной, объявила Марию Стюарт наследницей престола, королева шотландская все искуснее уклонялась от определенного ответа. Она вернула из ссылки изгнанного графа Босвела, чтобы в случае необходимости опереться на него. Через Дарнлея она завязала отношения с Гентли, состояние которых было конфисковано Мюрреем. Сам Дарнлей вербовал в свои ряды всех тех лордов, которые втайне оставались верными католической религии и считали подлой мысль о возможности брака королевы Марии с англичанином.

III

Мария слушала стихи, которые ей читал Дарнлей, и милостиво принимала его ухаживания, тогда как Лейстер предавался честолюбивым мечтам, надеясь уже на следующий день после приезда получить торжественную аудиенцию.

Настало утро, а вместе с ним и приглашение пожаловать к королеве в двенадцать часов. Дэдлей оделся со всем блеском и вкусом разорительных обычаев, бывших в моде при французском дворе; этим он хотел вызвать в памяти королевы веселые времена ее юности. Лейстер был одним из красивейших мужчин своего времени, и, увидав теперь свое изображение в зеркале, сам себя нашел неотразимым. Он отправился в покои королевы в сопровождении двух пажей.

Мария Стюарт тоже принарядилась. Белые розы благоухали в ее волосах, грудь волновалась в облаках газа, а бархатное платье красиво обрисовывало грациозные формы ее тела, но прелестное ее лицо ярче всякого туалета сияло красотой юности. Надо было показать этому человеку, который стоял на коленях перед соперницей, а теперь был прислан ею в качестве жениха, чего именно он добивался. А так как Мария заранее твердо решила отказать ему, то женское самолюбие требовало полного триумфа, чтобы он не мог равнодушно примириться с мыслью об отказе.

Дарнлей неоднократно поддразнивал Марию, что Лейстер неотразим и что, побеждая сердца дам, он сам остается холодным и спокойным, так как ни одна не сумела задеть его сердце. Сэррей тоже сказал, что Дэдлей не умеет любить иначе, как питая честолюбивые планы. И женское достоинство Марии требовало от нее добиться, чтобы жениху не пришлось лицемерить, признаваясь ей в любви.

Вошел Лейстер. Он думал застать королеву во всей царственной пышности. Но вместо государыни встретил только сиявшую красотой даму, у которой изящество заменяло пышность, грация — внешние формы этикета; казалось, что он явился свататься к самой обыкновенной женщине, которая даст тот или иной ответ, только подчиняясь велениям своего сердца. Лейстер приготовил вступительную речь, но к этой интимной обстановке она не подходила. Вместо блестящей свиты он видел вокруг Марии ее статс-дам, веселые лица которых говорили о том, что они расположены гораздо больше к забавной шутке, чем к соблюдению строгих приличий. И он стоял пораженный, ослепленный, очарованный красотой открывшейся ему картины.

— Добро пожаловать, милорд Лейстер! — сказала Мария с ласковой улыбкой, которой словно хотела ободрить его. — Мы очень хорошо помним вас, хотя с последнего нашего свидания и до сего дня прошло много горестных, печальных минут. В то время мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь вы явитесь ко мне в качестве посла моей строгой сестрицы Елизаветы, с мечом в одной руке и обручальным кольцом — в другой. Но я не расположена говорить о политике и, чтобы не слишком обижать посла, принимаю вас как старого друга.

Дэдлей преклонил колено и сказал:

— Ваше величество, ничто не может так ласкать мой слух, как ваше имя. С трепетом принял я поручение королевы Елизаветы, оно казалось мне каким-то издевательством, и все-таки я не мог отклонить его, так как оно вело меня сюда. Я рисковал показаться пошлым дураком, но решился на все, лишь бы снова увидать ту, которая очаровывала своей красой всю Францию!

— И которая с того времени сильно постарела и испытала много горя! — подхватила королева. — Признайтесь, граф Лейстер, что вы сильно колеблетесь говорить печальной вдове такие вещи, которые вы, избалованный успехом, привыкли расточать только самым свежим цветам юности. Правда, на моей голове венец, но это — терновый венец. И я не могу сердиться, если в тайниках своей души вы уже желаете, чтобы я отослала вас назад и сказала своей сестре Елизавете, что для самого красивого мужчины Англии Мария Стюарт слишком стара и представляет собою слишком незначительную цель его честолюбивых стремлений.

— Ваше величество! — ответил Лейстер, очарованный улыбкой, которая ясно показала, насколько мало сама Мария верит своим словам. — Если бы я встретил вас пастушкой на шотландских лугах и вы приказали бы мне оставить вас, то и тогда бы я покорился! Правда, мое сердце было бы разбито, и я вернулся на родину с чарующим образом в душе, образом, который навеки стал бы источником страданий моего сердца. Было время, когда вы недосягаемо высоко стояли надо мною, тогда я мечтал лишь о вашем благоволении. Но мне показали дорогу, ведущую к солнцу, и я уже не в силах думать ни о чем ином, кроме того, чтобы приблизиться к нему и сгореть в пламени его лучей!

Мария Стюарт с торжеством улыбнулась, но в этой улыбке была не насмешка, а скорее участие, словно она раскаивалась, что вздумала играть с этим сердцем, если поклонение, о котором говорил Лейстер, было на самом деле искренним.

— Милорд Лейстер, — сказала она, дав своим статс-дамам знак, чтобы они отступили назад, — будьте откровенны! Ведь вас привлекает сюда одно только честолюбие, и я, право, не стала бы порицать вас за это! Корона заключает в себе так много заманчивого!… Поэтому говорите со мной без лести, и тогда мы можем договориться с вами до чего-нибудь. Я знаю, что вы заставили поколебаться мою сестру Елизавету в ее решимости не делить английский трон с мужем. Ей принадлежит ваше сердце, она красивее, могущественнее и счастливее, чем я.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, и голос его звучал искренне и правдиво, — мое сердце принадлежит только вам одной, и никогда еще я не обоготворял женщину так, как вас. Клянусь своей честью, если когда-нибудь я буду иметь счастье назвать своей эту прекрасную руку, то не буду знать иной политики, кроме той, которая сделает вас великой, могущественной и счастливой! Я — не игрушка в руках вашей соперницы.

— Значит, мои сведения неверны? Значит, неправда, что вы надеялись и пытались подойти поближе к сердцу Елизаветы?

Лейстер думал, что Мария высказывает подозрение, не собирается ли он и в качестве ее супруга оставаться вассалом Елизаветы.

— Ваше величество, — ответил он, — кто же может признать королеву Елизавету красивой, если видел вас? У королевы Елизаветы нет сердца, это — ледяная царица, вы же — цветущий май!

— Я думаю о том, сколько женских сердец уже завоевали вы и как Елизавета сумела разглядеть вас…

— Еще ни одна женщина не захватывала одним взглядом всего моего сердца, чтобы я, как теперь, был способен забыть все на свете…

— Значит, я срываю первый цвет вашей любви, граф Лейстер? Ну, а если я дам ему завянуть?

— Тогда ему не расцвести вновь…

— Вы опасны, граф! Я оградилась твердым решением уступить свою свободу только тому, кто завоюет мою любовь. Но вы ведете себя не как посол, а как пламенный поклонник. Горе мне, если вы обманете меня. Народ притесняет меня, заставляет во что бы то ни стало выбрать супруга, а я могу принести супругу в приданое только заботы, тяжелые обязанности и сердце, которое противится браку. Проверьте себя еще раз. Если на ваше решение влияет хоть отчасти честолюбие, то лучше бегите прочь, так как лорд Мюррей не потерпит, чтобы мой супруг вырвал у него из рук бразды правления. Тогда вы избавите и меня от неприятной задачи отказать фавориту Елизаветы.

— Ваше величество, лорд Мюррей только что получил мои уверения, что я во всем буду следовать его советам.

Лейстер не мог бы более ясно, чем этой фразой, доказать Марии, что в его словах — самое наглое лицемерие. И ей пришлось сделать усилие, чтобы подавить в себе недовольство и не указать ему с насмешкой и презрением на дверь.

— Я подумаю о вашем предложении, граф, — промолвила она. — До свидания.

Дэдлей глубоко поклонился ей, и как ни неожиданно оборвался вдруг их разговор, но он вышел из комнаты с радостным убеждением, что решение Марии может быть только благоприятным для него. Ведь она выслушала его признания в любви и дала волю ревности!

Но если бы только он мог слышать слова королевы, сказанные ею после его ухода, и видеть тот взор, которым она проводила его!

— Лицемерный мальчишка! — с горькой усмешкой презрения подумала королева ему вслед. — Теперь я насквозь вижу Елизавету, и это ты помог мне понять ее! Как мало уважает она меня, если думает красивой куклой завоевать мое сердце! Елизавета посылает мне какого-то фата, у которого не хватает ума догадаться, к чему стремится мое сердце, у которого нет даже хитрости, чтобы обмануть надеждой мое бедное сердце! Она посылает человека, у которого на языке одни только пустые слова, чтобы завлечь девчонку обещаниями! А мне еще жаль его. Лицемер! Раб Елизаветы и холоп Мюррея должен стать моим господином? Елизавета жертвует своим любовником, чтобы утолить вожделения шотландской королевы, и с этим согласен Мюррей. Это — высшее издевательство, это оскорбление переполнило чашу моего терпения! Но это и к лучшему — по крайней мере теперь я хоть знаю своих врагов.

Статс-дамы, давно уже не видевшие свою повелительницу в таком волнении, подошли к ней и стали сокрушенно спрашивать, не сказал ли ей Лейстер чего-нибудь неприятного?

Лицо Марии судорожно исказилось принужденной улыбкой, и она ответила с той грозной веселостью, которая заканчивается бичующим гневом и иронией:

— Мы на очень плохом счету! Всем известно, что мы охотно танцуем и поем, что при французском дворе мы научились ценить сладкий язык придворной лести и что нам угоднее легкие нравы, чем формы строгого этикета. Отчаявшись как-нибудь иначе образумить меня, сестра Елизавета вошла в соглашение с моим строгим опекуном и братом Джэмсом, и плодом их мудрого совещания явилась мысль пойти навстречу моим вожделениям. Елизавета заходит в своем участии так далеко, что посылает ко мне самого красивого мужчину Лондона, своего фаворита. Милорд Лейстер готов снизойти до того, чтобы любить меня, тогда как лорд Мюррей будет приводить в исполнение приказы Елизаветы, касающиеся блага нашей родной страны. Таким образом, меня избавляют от всех забот, и на мою долю остаются только те радости, которые способен доставить своей милочке прекрасный граф Лейстер!… Но, к сожалению, у меня другой вкус, чем у сестры. Я не хочу, чтобы моим супругом стал отставной фаворит Елизаветы. Позовите лорда Дарнлея! Прикажите зажечь свечи и позвать музыкантов! Пусть меня проклинают за то, что мое сердце жаждет радостей жизни, но я по крайней мере хоть отведаю этих радостей. Отныне ворчливый Мюррей уже не будет больше пугать меня и никакие угрозы пуритан не омрачат нашу веселость, а если они осмелятся восстать — пусть застанут меня танцующей с розами радости в волосах и румянцем удовольствия на лице.

IV

Через несколько часов все залы были залиты потоками света и раздавалась бальная музыка. Лейстер был тоже приглашен принять участие в королевском празднике.

— Теперь вы должны во что бы то ни стало завоевать сердца всех и каждого ловкой фразой, — шепнул ему Мюррей, — Вы искусны во французской обходительности, а грацию вашего танца прославляют решительно все. Королева, кажется, в хорошем расположении духа, а у женщины это обыкновенно означает то, что она уже наполовину побеждена.

Лейстер не заставил два раза напоминать себе об этом.

Он увидел, как королева говорила с лордом Дарнлеем и, казалось, шутливо поддразнивала его:

— Сегодня я не буду танцевать, я хочу только смотреть на танцующих и вручить победителю приз. А, — улыбнулась она, сделав вид, что только сейчас заметила Лейстера, — вот и милорд Дэдлей. Граф Леннокс, у вас опасный соперник! Милорд Лейстер, представляем вам милорда Дарнлея, графа Леннокса, нашего преданного кузена; вы увидите, что в Шотландии тоже имеются грациозные танцоры. Милорд, изберите себе даму среди присутствующих и встаньте в пару против нашего кузена, пусть это будет турниром грации, как это было в Версале.

— Я не решусь выйти на турнир с милордом Лейстером, — возразил Дарнлей, — хорошо, если мне удастся не очень отстать от него.

— Милорд Дарнлей, — ответил Дэдлей, — победителем может быть только тот, кого озаряет милость нашей государыни.

— Тем хуже для меня!… Известное дело, что кузены становятся лишними, когда являются женихи!

Взор Дэдлея засиял радостью, он истолковал слова Дарнлея так, что в присутствии Лейстера каждый другой жених должен отказаться от всякой надежды.

Дарнлей куда-то исчез, когда Лейстер повел Марию Сэйтон в бальный зал, и так как музыка еще не зазвучала, то у него было несколько минут, чтобы поболтать со своей дамой. Ему было очень важно приобрести как можно больше друзей среди приближенных королевы, и он не мог найти ничего умнее, чем начать разговор с Марией Сэйтон о своей дружбе с Сэрреем.

— Прекрасная леди, — сказал он, — надеюсь, что я не совсем незнаком вам, мы встречались с вами в Париже и еще раньше — в Инч-Магоме.

— Я хорошо помню об этом.

— Милорд Сэррей, провожавший меня в Эдинбург, много рассказывал мне о вашей преданности королеве в те печальные дни. Я очень завидовал, что ему удалось в то время дать королеве доказательства своей верности, ведь тогда я был просто орудием в его руках, его помощником.

— Королева не забыла никого из тех, кто ей был предан, — заметила Мария Сэйтон, — а я, в свою очередь, была очень рада, узнав, что вы воспользовались гостеприимством моего брата.

— Лорд Сэйтон был так любезен, что пригласил к себе моих друзей и меня, — сказал Лейстер, — я только очень жалею, что он лишил нас удовольствия познакомиться с вашей сестрой. Впрочем, мой друг Сэррей оказался в этом отношении счастливее меня.

— Неужели моя сестра приняла его, а вас нет?

— Нет, она не приняла никого из нас, — ответил Лейстер, — очевидно, ваш брат не хотел ни с кем разделить славу гостеприимного хозяина. Мы видели вашу сестру лишь из окна. Мое сердце несвободно, поэтому оно глухо ко всем очарованиям, как бы они ни были велики, а Сэррей, конечно, не мог остаться равнодушным, он начал искать случая, чтобы представиться вашей сестре и выразить ей свое почтение, и, по-видимому, нашел этот случай. В момент отъезда я видел их вместе, и для меня стало ясно, почему мой друг предпочел остаться в Эдинбурге.

Расчеты Лейстера оказались верными. Он думал, что лучше всего добьется Марии Сэйтон, если возбудит ее любопытство и ревность, причем делал вид, будто не имеет ни малейшего представления о том, что Сэррей интересовался ею.

— Держу пари, — продолжал он, — что мой друг не без задней мысли решил сопровождать меня в Шотландию. Если я буду иметь счастье получить руку королевы, то у меня не будет более горячего желания, как привязать и Сэррея узами любви к вашей родине. Надеюсь, что я не показался вам слишком нескромным, — вдруг прервал он себя, как будто только что заметив смущение своей дамы, — ведь я высказываю только предположение, выражаю лишь свое желание…

— И оно, надеюсь, не сбудется, — возразила Мария Сэйтон, с трудом сдерживая свои чувства. — Если даже предположить, что Джэн ответит взаимностью вашему другу, то мой брат ни за что не согласится, чтобы она вышла замуж за англичанина. Кроме того, лорду Сэррею прекрасно известно, что Георг питает к нему антипатию и очень стоек в своих мнениях о людях. Думаю, что увлечение лорда Сэррея не из серьезных, и вы хорошо сделали бы, если бы посоветовали ему направить свои ухаживания в какую- нибудь другую сторону.

— Вы пугаете меня, миледи! — воскликнул Дэдлей. — Теперь я могу вам сознаться, что меня поразило волнение Сэррея при упоминании вашей фамилии, кроме того, он как-то необыкновенно рассеян в этот приезд. Я не решился бы коснуться этого вопроса, если бы не был убежден, что мой друг серьезно влюблен в вашу сестру. Впрочем, он настолько скрытен, что ни за что не доверил бы тайны своего сердца даже лучшему другу.

— Ваш друг слишком чувствителен, слишком быстро поддается обаянию женской красоты! — усмехнулась Мария.

— До сих пор я не замечал этого за ним! — возразил Лейстер. — Он даже смеялся надо мной, когда я уверял его, что мое обожание королевы началось с того самого момента, когда я увидел ее в первый раз. Он старался убедить меня, что мужчина может лишь тогда любить женщину, когда надеется на ее взаимность, всякая же другая любовь, по его мнению, — лишь фантазия, самообман.

Мария Сэйтон смотрела на Дэдлея с удивлением. Его слова походили на правду. Неужели Сэррей, завидуя счастью Лейстера, обманул королеву?

— Мы еще поговорим об этом! — быстро прошептала она Дэдлею, услышав первые звуки музыки, приглашавшей присутствующих становиться в пары для менуэта.

Дарнлей стоял рядом с дамой, одетой в какой-то причудливый наряд, с маской на лице. Пестрая ткань обвивала гибкую фигуру незнакомки, не скрывая ее грациозных форм. Густая сетка покрывала ее волосы, так что нельзя было разобрать их цвет. На этой сетке, а также на груди и руках замаскированной фигуры блестели дорогие бриллианты.

Дэдлей осмотрелся по сторонам и, не увидев нигде королевы, решил, что под маской скрывается Мария Стюарт, пожелавшая танцевать с ним визави.

Темные глаза женщины горели, как звезды, через разрезы маски. Каждое ее движение было полно неги, грации и страсти. Она то кокетливо манила к себе Дэдлея, то весело, насмешливо убегала от него, то, словно подчиняясь магической силе любви, бросалась в его объятия.

Зрители, окружавшие танцующих, не могли скрыть своё восхищение. Похвалы по адресу маски раздавались все чаще и громче. Лейстер слышал, как некоторые говорили:

— Так могут танцевать только влюбленные, это — воплощенная страсть!

Дэдлей не сомневался, что с ним танцует королева, и его лицо сияло от счастья, а сердце усиленно билось. В конце танца, вместо того, чтобы даму, танцевавшую с ним визави, поблагодарить глубоким поклоном, он бросился на колена и прижал ее руку к своей груди. Он не заметил в своем увлечении, что круг расступился и вперед вышла Мария Стюарт со злой усмешкой на устах.

— Ты — моя королева! — громко прошептал Лейстер, все еще не видя Марии Стюарт и крепко прижимая к своей груди руку своей дамы в маске.

Все гибкое тело замаскированной фигуры задрожало; она слегка вскрикнула и, закрыв лицо руками, как бы боясь, что румянец смущения пробьется сквозь черную ткань, быстро выбежала из комнаты.

Дэдлей удивленно оглянулся. Он заметил насмешливую улыбку Дарнлея. И даже сдержанный, мрачный Мюррей не выдержал и улыбнулся. В довершение всего позади Дэдлея раздался веселый смех королевы:

— Браво, милорд Лейстер! Вы придумываете новые фигуры!… Вы так увлеклись танцами, что в нашем присутствии признали вторую королеву, которую вы так благоговейно приветствовали, точно само небо послало ее вам!

— Ваше величество, — пробормотал Дэдлей, не веря своим глазам, — я никак не ожидал, я думал…

— Милорд Лейстер не мог предположить, что кто-нибудь другой скрывается под маской, а не королева Шотландии, — пришел на помощь Дэдлею Мюррей. — Только одна королева могла позволить себе этот маскарад.

— Именно я и придумала его, — смеясь, сказала Мария Стюарт. — Но я не понимаю, почему Филли не сняла вовремя маски, как я ей приказала. Куда же она скрылась? Сходите же за своей дамой лорд Дарнлей. Я хотела устроить вам сюрприз, милорд Лейстер, и нашла, что самым подходящим и приятным визави будет для вас ваш прежний паж, превратившийся в прекрасную девушку.

— Так это была Филли? — удивился Дэдлей, все еще не поборовший своего смущения.

Вдруг он вспомнил слова Сэррея, предостерегавшие его от любви Филли, и кровь горячей волной прилила к его сердцу.

— Филли упала в обморок! — тихо проговорил вернувшийся обратно Дарнлей.

— Хотя эти слова были сказаны почти шепотом, но Лейстер услышал их.

— Пожалуйста, Мария, позаботься об этом несчастном ребенке, — обратилась королева к Марии Сэйтон, — прикажи позвать моего лейб-медика. Я заставила бедную малютку сыграть эту комедию, поэтому не сердитесь на нее, милорд Лейстер. Во всем виновата я одна. Мне хотелось пошутить, и я никак не предполагала, что ваш вид так подействует на Филли.

Затем Мария Стюарт взяла под руку лорда Дарнлея и удалилась с ним.

— Вас дурачат, милорд Лейстер, — прошептал недовольным тоном Мюррей, — но не выказывайте неудовольствия — иначе все погибнет. Королева любит подобные сюрпризы и находит остроумными тех людей, которые весело смеются над этими пошлостями.

— Я и не обижаюсь на шутку ее величества, милорд, — ответил Дэдлей, — тем более, что она дала мне возможность встретиться с особой, которая после королевы наиболее интересна для меня.

— Может быть, вас умышленно свели с ней, чтобы заставить вас увлечься?

— Тогда я по крайней мере буду знать, как мне держаться, — заметил Дэдлей, — и не стану играть смешную роль.

— Никто и не посмеет над вами смеяться, — решительно сказал Мюррей, — по крайней мере до тех пор, пока мои слова будут иметь здесь некоторое значение.

Дэдлей промолчал. Он чувствовал, что его подвергли испытанию и он потерпел полнейшее фиаско. Несомненно молодая девушка любила его, и теперь он был опьянен ее свежим чувством! Он видел даже сквозь ткань маски обворожительную улыбку Филли, он ощущал теплоту ее стройного тела, он весь был охвачен пламенем страсти. Вместо того, чтобы возненавидеть Филли за то, что она оттолкнула от него королеву, Дэдлей жаждал всеми силами души нового свидания с молодой девушкой. Что это было? Колдовство, дьявольское наваждение?

V

За ужином Дэдлей был рассеян и мочалив, зато королева казалась веселее, чем когда бы то ни было. Она как будто задалась целью обворожить Лейстера своим остроумием, избрав мишенью для своих острот лорда Дарнлея. Таким образом она как бы давала удовлетворение Дэдлею, а он был восхищен королевой, но тем не менее не переставал думать о Филли.

Мария Сэйтон сидела по правую руку Лейстера; воспользовавшись моментом, когда королева беседовала с Мюрреем, она постаралась возобновить со своим соседом прежний разговор.

— Я думаю, — начала она, — что маленький чертенок, танцевавший сегодня с вами визави, был бы так же опасен и для вашего друга, лорда Сэррея.

— Нет, миледи, Сэррей не поставил бы себя в такое смешное положение, в каком очутился я, — возразил Лейстер. — У него имеется передо мной то преимущество, что он никогда не увлекается. Он всегда поступает разумно, потому что не поддается исключительно влечению сердца.

Когда ужин окончился и гости разошлись, королева, не стесняясь, подняла на смех обманутого претендента на ее руку.

— Шутка Дарнлея была великолепна, — воскликнула она, — Генри выиграл пари. Он уверял меня, что серьезный Сэррей мог действительно принять своего пажа за уродливого мальчика, но что касается Лейстера, то он, конечно, сразу увидел, с кем имеет дело. Господи, что за темперамент у этого человека!… Только что он клялся, что умирает от любви ко мне, и тут же бросается на колени перед нашей горничной, как будто перед ним королева Елизавета, его давнишняя страсть! Этот несчастный прямо с ума сходит в своей любви к женщинам! Он обожает весь женский пол и готов расточать свои клятвы перед каждой юбкой.

— Не судите его строго, ваше величество! — серьезно вступилась за Дэдлея Мария Сэйтон. — Он мог легко принять Филли за вас, так как вы с ней одинакового роста. Судя по всему тому, что я слышала, я нахожу, что его оклеветали. Лорд Лейстер умеет глубоко чувствовать.

— Вы заступаетесь за него? — удивленно спросила королева. — Неужели его защитницей является Мария Сэйтон, та самая Мария, которая опровергала все хорошее, что говорил Роберт Сэррей о своем друге?

— Не говорите мне о Сэррее, ваше величество! — попросила Мария Сэйтон. — Ни в ком не пришлось мне так разочароваться, как в этом господине.

— Я уже слышала это от вас неоднократно, — заметила королева, — но потом вы каждый раз брали свои слова обратно.

— Потому что я раньше не замечала в нем полнейшего отсутствия какого бы то ни было чувства! Не требуйте от меня, ваше величество, дальнейших объяснений и последуйте совету вашего самого преданнейшего друга: не играйте сердцем лорда Лейстера!… Лучше ушлите его отсюда… Вспомните о несчастном Кастеляре!

При упоминании этого имени Мария Стюарт смертельно побледнела. Она молча протянула руку своей фрейлине и направилась в спальню.


Глава десятая НЕМАЯ

I

Дэдлей вышел из апартаментов королевы и прошел через длинный коридор в отведенные для него комнаты; он не заметил, что одна из боковых дверей, примыкавших к коридору, тихонько открылась и чья-то фигура, робко озираясь вокруг, последовала за ним, чуть слышно ступая на кончиках пальцев. Придя в свои покои, Дэдлей отпустил ожидавшего его лакея и, сев в кресло, начал вспоминать события прожитого дня.

Покорить сердце Марии Стюарт оказалось не так легко, как он прежде предполагал, но тем заманчивее была для него эта победа. Ужасная шутка, которую позволила себе Мария Стюарт, произвела на него очень неприятное впечатление, но за ужином это впечатление рассеялось под влиянием любезности и остроумия королевы. Лейстер был принужден сознаться, что никогда не встречал более обворожительной женщины, чем шотландская королева. Но, несмотря на все ее чары, образ Филли не покидал Дэдлея, ему все время казалось, что прекрасная маска спрашивает: «Разве я не лучше королевы? Разве мои объятия недостаточно горячи? Ведь мне от тебя ничего не нужно, кроме любви!» «Да, она любит меня, — подумал Лейстер, — болезненная ревность заставила ее согласиться на ужасную шутку! Но насмешка надо мной Марии Стюарт так подействовала на бедного ребенка, что она лишилась чувств».

— Филли! — со вздохом произнес он, и в его глазах загорелась страсть.

Вдруг дверь тихонько отворилась, стройная девушка проскользнула в комнату и упала к ногам Дэдлея.

Не видя еще ее лица, граф Лейстер догадался, что перед ним Филли. Он быстро поднял ее и заметил, что слезы блестели на ее прекрасных глазах, а гибкое, стройное тело трепетало от волнения.

— Филли, это ты? — воскликнул Дэдлей. — Зачем же ты обманула меня? Но как ты прекрасна! Отчего ты дрожишь? Ты плачешь, Филли? Я не сержусь на тебя! Я знаю, что тебя принудили к этой грубой шутке. Скажи хоть одно ласковое слово, Филли!… Скажи, что ты сожалеешь о своем обмане, и я стану перед тобой на колени, как во время танцев в зале. Поверь, что я не по ошибке преклонился перед тобой, принимая тебя за королеву, я поклонялся твоей красоте!

Филли заплакала еще сильнее прежнего. Ее горячие слезы падали на руки Дэдлея, а волнение ее молодой груди и пламенный румянец без слов говорили о ее чувстве к Лейстеру.

У него кружилась голова от счастья и восторга, и он шепотом спросил девушку:

— Отчего ты ничего не говоришь, Филли? Клянусь тебе, что нисколько не сержусь на тебя!… Если бы ты даже вонзила кинжал в мое сердце, я не мог бы сердиться на тебя, а поцеловал бы твою руку. Скажи мне одно слово, Филли, одно-единственное слово! Скажи мне, что ты не ненавидишь меня, и я буду торжествовать над ошибкой королевы, которая, желая осмеять меня, доставила мне величайшее счастье.

Филли указала пальцем на свой рот, и Лейстер вдруг вспомнил о тех страданиях, которые претерпела несчастная девушка по его милости.

— О, Боже, — воскликнул он, содрогаясь от ужаса. — Как я мог позабыть об этом? Но тем дороже ты для меня, — прибавил он, привлекая к себе молодую девушку. — Твои глаза говорят, твоя улыбка обворожительна. Филли, хочешь быть моей? Я предпочту твое сердце всем королевам в мире. Что может быть выше любви прекрасной, чистой женщины? До сих пор я не знал настоящей любви, так как принимал холодный отблеск за настоящее солнце. Ты для меня будешь храмом, я буду молиться на тебя, ты вернешь мне веру в добродетель! Когда мою душу будет соблазнять тщеславие, ты спасешь меня от соблазна, как уже спасла раз мою жизнь. Как добрый гений, ты появилась сегодня передо мной и не допустила, чтобы я принес в жертву ненасытному честолюбию собственное сердце. Несмотря на весь свой блеск, Мария Стюарт — ничто в сравнении с тобой! Своим обманом — заменив себя тобой — она отдала тебе целиком мою любовь, и никогда я не выпущу тебя из своих рук.

Филли отрицательно покачала головой, горькая улыбка скользнула по ее губам, и по этой улыбке и грустному выражению глаз можно было судить, как глубоко страдает молодая девушка от того, что не может ничего ответить Лейстеру.

— Ты не хочешь любить меня? — продолжал он. — Ты, может быть, боишься, что я изменю тебе, изменю той, которая по моей милости даже лишена возможности упрекнуть меня в чем-нибудь? Или ты думаешь, что моими устами говорят благодарность, участие, сострадание, но не любовь? Филли, я сам перестал бы верить в себя, если бы мог назвать то чувство, которое питаю к тебе, каким-нибудь другим именем, а не настоящей глубокой любовью! Я знаю, ты могла бы возразить мне, что я пылал страстью к Фаншон, что мое сердце усиленно билось в присутствии Елизаветы, что я опускался перед тобой на колени с нежной мольбой, думая, что танцую с Марией Стюарт. Все это, может быть, и правда, но уверяю тебя, что ни к кому из них я не ощущал такого блаженного благоговейного чувства, какое испытываю, обнимая тебя, мою бедную Филли. Все эти герцогини и королевы возбуждали желание нравиться, — на первом плане у меня всегда было честолюбие. Но теперь этого нет и в помине. Для меня не будет большего счастья, как сознание, что я любим тобой! Как я буду гордиться твоей любовью! Никогда еще я не видел так ясно, что гнался за каким-то призраком, не находя настоящего пути к счастью; теперь же я нашел его. Я в своем тщеславии тешил себя несбыточными мечтами, строил воздушные замки и пропускал настоящую жизнь. Теперь мое неспокойное сердце найдет наконец приют, и его даст мне любовь женщины, не желающей ничего, кроме моего счастья, рисковавшей своей жизнью для моего спасения. Перед целым светом я признаю тебя королевой своей души и никогда не расстанусь с тобой.

Филли освободилась из объятий Дэдлея и со страхом смотрела на него.

— Ты, может быть, боишься, что на меня обрушится гнев Елизаветы, когда она узнает, что я увез тебя вместо того, чтобы домогаться руки Марии Стюарт? — спросил он. — Или, может быть, ты думаешь, что королева шотландская обидится, что ею пренебрегли? Что касается Елизаветы, то я очень радуюсь, представляя себе, как она огорчится, когда Мария Стюарт пошлет ей ироническое послание с уведомлением, что мой выбор пал на тебя. Это будет для нее достойной наградой за ее интригу. С королевой шотландской мне очень легко разойтись, нисколько не обидев ее, я даже могу уехать отсюда под тем предлогом, что оскорблен видимым предпочтением, которое Мария Стюарт оказывает лорду Дарнлею, не стесняясь моим присутствием.

Филли утвердительно кивнула головой.

— Ты тоже заметила, что королева отдает предпочтение Дарнлею? — спросил Лейстер. — Ты думаешь, что это — не кокетство красивой женщины, а заранее обдуманный план?

Филли снова утвердительно кивнула головой. По ее лицу было видно, что она могла бы сказать еще очень многое и с нетерпением ждет дальнейших вопросов.

— Королева любит Дарнлея?

Филли кивнула головой и сделала Дэдлею знак говорить тише.

— А меня пригласили для того, чтобы посмеяться и позабавиться на мой счет?

На этот раз Филли сделала отрицательный жест головой.

Лейстер сначала удивленно взглянул на нее, а затем вдруг сообразил, в чем дело.

— Ах, понимаю, — воскликнул он, — ты хочешь сказать, что королева обратилась ко мне для того, чтобы обмануть кого-то. Не лорда ли Мюррея?

Филли, улыбаясь, утвердительно кивнула головою.

— Теперь для меня все ясно! — продолжал Дэдлей. — Королева очень хитра и желает обратить посланника Елизаветы в марионетку. Благодарю тебя, Филли, за то, что ты избавила меня от глупейшей роли.

Филли приложила руку к губам и умоляюще смотрела на Лейстера. Он сейчас же угадал ее мысли и спросил:

— Ты хочешь, чтобы я молчал и продолжал делать вид, что ничего не замечаю, чтобы таким образом не выдать Мюррею тайного замысла его сестры?

Филли ласково обняла его, как бы желая вознаградить за ту жертву, которую у него просила.

— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь? — нежно прошептал Дэдлей. — Я все сделаю так, как ты прикажешь, я согласен даже показаться смешным, если ты обещаешь мне уехать отсюда вместе со мной. Если ты согласишься быть моей, то мне не страшны ничьи насмешки.

Филли снова задрожала и попыталась освободиться из объятий Дэдлея.

— Ты отказываешь мне, Филли, ты боишься меня? — с упреком проговорил он. — Неужели я — такой скверный человек, что ты, пожертвовавшая для меня всем, не можешь верить моей чести и искренней любви к тебе?

Филли со слезами взглянула на Дэдлея и, схватив его за руку, крепко прижала к своим губам.

— Ты веришь мне? — радостно воскликнул он. — Чего же ты боишься? Тебя пугает королева? Если она не пустит тебя по доброй воле, то я все равно увезу тебя. Кто же страшит тебя еще? Вальтер Брай или Роберт Сэррей? Но какое они имеют право распоряжаться твоим сердцем? Или, может быть, тебя смущают толки и пересуд, которые подымутся в обществе, когда узнают, что я отдал тебе предпочтение перед королевой? Можно избежать этих толков, я не желаю оскорблять королеву и буду в этом отношении очень осторожен. Мой преданный слуга проводит тебя в Англию. Я найду в пределах моего графства почтенную семью, которой поручу хранить тебя, мое сокровище, до тех пор, пока я освобожусь от придворной службы. Там, на свободе, мы будем наслаждаться тихой семейной жизнью среди прекрасной природы. Еще до моего возвращения в Лондон мы повенчаемся, и никто не осмелится косо взглянуть на графиню Лейстер. Ты согласна на это, Филли? Хочешь сделать меня счастливым? Если ты прогонишь меня от себя, я опять пущусь в тщеславный свет, буду пить чтобы заглушить сердечную тоску, и с нетерпением ждать того момента, когда удар шпаги более удачно попадет в меня, чем тогда, когда ты спасла меня от преследований Медичи.

Филли начала колебаться, а последнее напоминание отняло у нее силу сопротивления. Она позволила Дэдлею обнять ее и осушить ее слезы поцелуями.

Было уже около полуночи, когда Филли ушла от любимого человека и осторожно пробралась по коридору в свою комнату. Она вышла от него такой же чистой и непорочной, какой вошла к нему, но пламя страсти зажглось в ее крови и сердце забилось сладкой надеждой.

Лейстер тоже чувствовал себя счастливым, но как будто сам еще не верил тому, что произошло. Мысль, что Мария Стюарт хотела посмеяться над ним, глубоко оскорбила его. Елизавета послала его в Эдинбург, а шотландская королева предпочла ему лорда Дарнлея и заставила играть глупейшую роль. Теперь ему предстояло вернуться к Елизавете, сообщить ей о своем поражении и тешить себя вновь несбыточными честолюбивыми мечтами.

Лейстер получил почти отвращение к своему прежнему плану достичь высокого положения, пользуясь расположением женщин. Ему заманчиво рисовалась теперь простая, скромная жизнь в своем графстве вместе с очаровательной Филли.

II

На другое утро Лейстер призвал к себе своего доверенного слугу Томаса Кингтона.

Последний принадлежал к числу тех слуг, которые стремятся поступить в богатый дом, где изучают обычаи и привычки своих господ, и затем, нажив состояние, сами становятся барами. Кингтон прекрасно знал все слабые стороны своего господина, был посвящен в некоторые семейные тайны и потому пользовался большим доверием Дэдлея.

— Кинггон, — обратился к своему слуге Лейстер, когда тот вошел в его комнату, — я ищу человека, который был бы ловок, храбр, молчалив и настолько предан мне, что в случае нужды рискнул бы своей жизнью для меня.

— Милорд, если вы пожелаете осчастливить меня своим доверием… — начал Кингтон.

— Да, я подумал о тебе, — прервал его Дэдлей, — потому и позвал тебя. Я знаю, что ты достаточно ловок и умен для того дела, которое я хочу поручить тебе, но сомневаюсь, хватит ли у тебя храбрости…

— Испытайте меня, ваше сиятельство, — предложил Кинггон.

— Мне нужен человек, который не растерялся бы перед опасностью, старался бы умно обойти ее и ни в коем случае не скомпрометировал бы меня.

— Я понимаю, ваше сиятельство, вам нужен такой человек, который решился бы сделать за вас то, что в данную минуту вы сами не можете выполнить, причем никто не должен знать, что дело исполняется по вашему приказанию.

— Мне нравится твой образ мыслей, — улыбаясь, заметил Дэдлей, — скажи мне, что прочел бы настоящий слуга в моих глазах в этот момент? Какое у меня желание?

— Вы желали бы, милорд, чтобы я нашел двух или трех ловких наездников, которые не побоялись бы самого черта и смяли бы копытами своих лошадей всякого шотландского лорда, встретившегося на их пути. Я должен вместе с этими наездниками препроводить за границу молодую женщину и позволить себя повесить, если ее украдут по дороге.

— Ты, верно, находишься в сношении с дьяволом! — смущенно воскликнул Лейстер. — С чего ты взял, что я хочу увезти какую-то женщину?

— Весь двор говорит о том, что вчера над вами пошутили, слуги Мюррея хохочут, и я знаю человека, у которого чешутся руки от желания разбить головы этим зубоскалам. Камер-юнгфера королевы очень красива, она любит вас, ваше сиятельство, и вы, желая отомстить за глупую шутку, хотели бы увезти в Англию молодую девушку.

— Это ты все сам угадал? — недоверчиво спросил Дэдлей.

— Я слышал, милорд, как вчера вечером открылась дверь вашей комнаты, а через час я видел, как по коридору быстро промелькнула женская фигура и скрылась в апартаментах ее величества.

— Ты просто шпионил! — резко заметил Лейстер.

— Конечно, милорд, — спокойно согласился Кинггон. — Граф Мюррей и лорд Дарнлей следят за вами, и я должен был позаботиться о том, чтобы никто не узнал о посещении молодой девушки, иначе сегодня же донесли бы обо всем королеве.

— Вот как? Эти лорды следят за мной? — удивился Лейстер. — А ты уверен, что никто не заметил Филли?

— Я схватил бы всякого, кто осмелился бы показаться в коридоре, ваше сиятельство! — ответил Кинггон.

— Ты поступил бы правильно! — похвалил его Дэдлей.

— А ты слышал, о чем мы говорили?

— Нет, я не стараюсь проникнуть в те тайны, в которые меня не желают посвящать!

— И ты об этом не пожалеешь! — произнес Дэдлей. — Ты знаешь, королева предполагает не принять моего предложения, так как любит графа Дарнлея.

— Нет, милорд, она просто боится графа Мюррея и, чтобы освободиться от него, остановила свой выбор на лорде Дарнлее! — возразил Кингтон.

— Возможно! Во всяком случае меня она не хочет избрать своим мужем, а я не имею ни малейшего желания играть глупую роль. Я найду случай сказать королеве, что понимаю ее тактику, и постараюсь уехать раньше, чем ей вздумается отослать меня. Но прежде всего мне необходимо увезти отсюда Филли. Я люблю эту девушку и ничего не пожалею для тебя, если ты сумеешь выполнить тот план, который я задумал. Никто не должен знать, что я принимаю участие в побеге Филли, иначе меня с насмешкой и позором выпроводят из Шотландии. Филли знает, что ее увезут, ты должен сопровождать ее и благополучно доставить в Лейстер. Там ты найдешь для нее приличное жилье и будешь обращаться с ней, как с невестой твоего господина. Она ни в чем не должна терпеть недостатка, и каждое ее желание должно быть исполнено немедленно. Но самое главнее — это то, чтобы никто не нашел ее. Ни королевы, ни ее лордов нечего опасаться в этом отношении — их не особенно будет беспокоить отсутствие девушки; но есть двое господ, которые употребят все усилия для того, чтобы разыскать Филли. Я скажу им, что послал тебя по делу в Лейстер, и попрошу обратиться к тебе за справками, если у них явится подозрение, что Филли скрывается в Лейстере. Ты, конечно, так поведешь дело, что ни в коем случае не найдут Филли. Я дам тебе с собой письмо, в котором приказываю всем своим служащим беспрекословно повиноваться тебе.

— Все устроится по вашему желанию, — воскликнул Кингтон, — ручаюсь вам за успех своей головой. Однако я должен знать имена тех господ, от которых вы предостерегаете.

— Одного из них ты знаешь, это — лорд Сэррей, а другой — сэр Брай из Дэнсфорда, по происхождению шотландец…

— Я его тоже знаю, это — тот самый господин, который должен был вместе с вами представиться королеве английской и не мог сделать это, потому что графиня Гертфорд подлила ему яд в вино.

— Какой черт сообщает тебе все? — с удивлением вскрикнул Дэдлей.

— Я состою, ваше сиятельство, в дружбе с камердинером лорда Бэрлея! — спокойно ответил Кинггон.

— Я вижу, что ты для меня настоящее сокровище! Сто гиней будут в твоем распоряжении, если я найду Филли в Лейстере.

— Я заслужу эту награду, милорд. Не соблаговолите ли вы написать мне сейчас же обещанное полномочие, и я тогда возьмусь за дело, не медля ни минуты. Хорошо было бы, если бы вы отпустили меня поскорее. Не следует, чтобы мой отъезд отсюда совпал с моментом исчезновения девушки.

Дэдлей написал нужные бумаги; Кингтон простился с ним и через час выехал из Сент-Эндрю, а еще через два часа вернулся, но уже в другие ворота и в совершенно неузнаваемом виде. Он сбрил бороду и так загримировался, что никто не узнал бы в нем камердинера графа Лейстера. Он вошел в один из кабачков самого низшего разбора, где сидели разного рода темные личности, среди которых Кингтон рассчитывал найти для себя подходящих помощников, и выдал себя за арендатора, желающего приобрести лошадей. Со всех сторон послышались советы, куда следует обратиться. Кингтон так щедро угостил своих советчиков пивом и вином, что через несколько часов многие из них свалились под стол. Только один из всей компании, несмотря на то, что выпил много, не поддавался действию алкоголя.

— Почему вы не выпьете еще пива? — предложил Кингтон, с интересом рассматривая этого человека.

— Потому что не хочу напиться допьяна и желаю знать, что заставляет вас быть щедрым! — ответил незнакомец.

— Я уже сказал вам, что я — арендатор; мне нужны лошади, и я угощаю в благодарность за совет, где найти хороших лошадей! — промолвил Кингтон.

— Рассказывайте это кому-нибудь другому! — возразил незнакомец. — Вы — не арендатор нашего округа, так как наши арендаторы знают, что за лошадьми ни к чему приезжать в Сент-Эндрю.

— В таком случае вы, может быть, считаете меня заговорщиком, желающим похитить королеву?

— Из-за королевы ссорятся лорды, — смеясь, ответил шотландец, — но скоро все заржавленные кинжалы будут пущены в ход из-за ее милости. Что касается вас, то вы, вероятно, преследуете какую-нибудь девушку. Если это — не Бэтси Шмид, то я готов помочь вам, за приличную монету я даже не прочь продать свою голову.

— Тогда вам не придется сражаться с лордами! — шутливо сказал Кингтон. — Вы на чьей стороне? На стороне лорда Мюррея или католиков?

— Я всегда на стороне тех, кто мне лучше платит! — заявил шотландец.

— Это нечестно!

— Оскорбление было настолько неожиданным, что в первый момент шотландец не поверил своим ушам.

— Что вы, ссоры ищете, что ли? — воскликнул он, хватаясь за меч.

Кингтон, пожав плечами, презрительно сказал:

— Оставьте в покое этот вертел, или я почешу вам затылок своим клинком.

Шотландец встал, обнажил меч и смерил Кингтона вызывающим взглядом.

— Вы первый, — сказал он, — кому Ричард Пельдрам не обрезал на память уши за первое же оскорбление. Но я сделаю это сейчас.

Кингтон так же быстро обнажил свой меч, едва он успел выступить против Пельдрама, как тот бурно перешел в нападение, и его бешенство росло по мере того, как он все более и более убеждался, что противник в значительной степени искуснее его. Он слепо наносил удары, и Кингтон смеясь парировал их. Наконец, словно ему надоела эта забава, он ловким финтом вышиб у Пельдрама оружие из рук.

— Довольно! — улыбнулся Кингтон. — Я только хотел убедиться, можете ли вы и в пьяном виде как следует держать меч в руках. Я привык испытывать храбрость тех людей, которых приглашаю на службу. Хотите поступить ко мне?

Пельдрам был сильно сконфужен своим поражением, но неожиданное предложение так поразило его, что он забыл о ссоре.

— Сэр, — ответил он, — у вас довольно-таки странная манера нанимать людей, и если ваш кошелек так же щедр, как и меч, то об этом стоит поговорить. Но я, Ричард Пельдрам из Обистипэля, не пойду на службу к первому встречному. Прежде чем я последую за вами, вам придется доказать мне, что вы принадлежите действительно к знати.

— Дурень, если вы последуете за мной, то будете носить цвета первого лорда Англии. Но какое вам дело до этого, раз вам будет щедро заплачено за труды?

— Ну, мне очень много дела до этого! Раз я буду носить чьи-либо цвета, то хочу иметь возможность гордиться своим господином, иначе я предпочитаю драться за свой счет. Вы не лорд, так скажите же мне, кто ваш господин?

— Почему вы думаете, что я — не лорд? — спросил Кингтон.

— Это видно по всем ухваткам. Как бы вы ни швыряли деньги на ветер, а я головой ручаюсь, что вы никогда не носили пэрской короны.

Кингтон почувствовал себя уязвленным в своем самолюбии и решил понизить сумму жалованья, которую наметил дать Пельдраму.

— Вы правы, — сказал он, — я не лорд, но из ваших переговоров ничего не выйдет, если вы захотите узнать имя моего господина ранее того, как мы перемахнем за границу. Так вот, хотите поступить ко мне на службу или нет?

— Кто начинает с малого, доходит до большего. Если в качестве вашего слуги я окажусь слугой лорда, то я буду доволен.

В оплате Пельдрам оказался менее требовательным, чем ожидал Кингтон. Столковавшись с ним и приказав нанять надежного оруженосца и ждать за два часа до полуночи у Эдинбургских ворот перед Сент-Эндрю, он вышел из шинка, чтобы дать знать графу, что для побега все приготовлено и он будет ждать даму в десятом часу вечера у выхода из дворца.

III

Филли покинула графа в состоянии такого блаженного опьянения, которое, рассеиваясь, оставляет в сердце тоску и переполняет его пламенным желанием. Для бедной немой любовь была растеньицем, которое тихо и нежно взращивалось тоской. Когда из пустынных болот, где она гонялась за дичью, Филли вывели на шум жизни, когда ее послали в дом той самой женщины, которая когда-то валялась в подземелье, а теперь умывалась в тазах из червонного золота, когда родная мать брезгливо отшатнулась от уродца и при виде своего ребенка почувствовала только стыд и боязнь, как бы ребенок не обокрал и не скомпрометировал ее, — тогда в сердце Филли словно лопнула струна, жалобный звук которой истерзал ей душу. Старуха Гут приготовила ее к такому приему. Филли увидела, что ее презирают, подозревают, отталкивают. Бесконечное страдание переполнило ей душу, и когда бабушка Гут передала ее незнакомым мужчинам, Филли показалось, будто ее выталкивают в холодный, бездушный мир. Она должна принадлежать чужим, все узы, которые прежде связывали ее, теперь были порваны. Дрожа от страха, она подошла к этим мужчинам пугливо, недоверчиво и ждала самой злой судьбы, жестоких слов и холодного издевательства, а вместо всего этого встретила то, что никогда еще не доставалось ей в удел, а именно внимательность и любовь!

Серьезный Вальтер Брай обходился с ней как отец, во всей его суровости, во всем его замкнутом, наружно холодном существе было что-то, что переполняло сердце Филли благоговением. И когда она разглядела всю его доброту и увидела, с какой искренней сердечностью он относится к ней, то поняла, что может верить в него, как в Бога. В Сэррее она полюбила благородство духа, глубину искреннего чувства, он стал для нее другом, братом, и в нем она видела идеал гордой мужественности и силы характера. К Браю и Сэррею она приближалась с неизменным почтительным страхом, но Дэдлей… тот был ей ближе всех.

В нем она видела юность, честолюбие, улыбку жизни. Брай и Сэррей следили за Дэдлеем, как за сыном, которого надо оберегать и приключения которого способны вызвать у серьезных людей только улыбку. И Филли чувствовала себя с этой неразлучной троицей так, как если бы выросла около них, она делила с ними их опасности, была их вестником, оружием, недремлющим оком. Как боялась она за Дэдлея, с какой радостью поставила она на карту свою жизнь, только чтобы спасти его! Благодарность переполняла душу Филли, а преданность делала счастливой, она сознавала, какую пользу приносит друзьям, и это было ее гордостью.

Она и не заметила, как в ее сердце прокралась любовь, Дэдлей почти не обращал на нее внимания, он был единственным, не догадывавшимся о том, что она девушка.

Филли пожертвовала собою для Дэдлея, и на одре страданий для нее было громадным утешением сознавать, что она страдает и терпит ради возлюбленного.

Теперь она снова увидела его. Каким пламенем загорелась ее кровь, какой бурей заволновалась грудь, когда ее взгляд покорил его!… Но как она боялась, что, когда она снимет маску, он презрительно отвернется от служанки. Она не находила себе места, пока не бросилась к его ногам и не открыла ему обмана. А он?.. Он не оттолкнул ее, он узнал ее, обнял, поцеловал и позвал с собой: «Беги со мной, стань моей женой!»

И эти слова опьянением страсти вознесли Филли на седьмое небо, и когда, сидя в своей комнате, она погрузилась в сладкие воспоминания, то одна мысль: «Он любит меня!» — отгоняла прочь всякие сомнения. Какое дело было ей до того, лорд ли он или пастух? Для нее он был человеком, которого она любила, за которого была готова тысячу раз пожертвовать жизнью. За себя Филли нисколько не боялась. Что значила для нее ее жизнь, которую могла бы она потерять, если бы он отвернулся от нее? Вся ее жизнь была в его улыбке, теперь она была его собственностью. Кем бы ни собирался он сделать ее — женой или служанкой, она должна была повиноваться с радостью или слезами, блаженством или смертью в сердце!

Графский слуга подал ей записку:

«Будь в десятом часу у выхода парка и последуй за тем, кто назовет тебе мое имя!»

«Я должна бежать отсюда? — взволновалась Филли. — Но ведь королева была моей благодетельницей. Мария Сэйтон, Риччио — все обращались со мной с самой сердечной ласковостью, и всем им я несомненно покажусь неблагодарной и презренной, если я тайно покину замок».

Но этого хотел он, Дэдлей, а ведь только ему принадлежала ее душа. И эта душа с полным, слепым доверием отнеслась к приказанию Дэдлея.

Когда настал назначенный час, Филли выскользнула в парк и вышла за ворота. Кинггон уже ждал ее там, и едва только подал он ей знак, как она последовала за ним; через несколько минут они увидели за воротами Пельдрама с приготовленными лошадьми.

Кингтон помог Филли сесть в седло, и кавалькада тронулась в путь. Он напрасно пытался заглянуть в лицо своей спутнице — Филли подняла воротник и наглухо закрылась им.

Когда всадники проскакали бешеным карьером около двух часов и могли считать себя в безопасности от всякого преследования, Кингтон, сдерживая бег лошади, начал говорить комплименты Филли по поводу ее выносливости. Он во что бы то ни стало хотел завязать с нею разговор и, представившись новой возлюбленной своего господина преданнейшим слугой, приобрести влияние, которое очень легко дается в подобных случаях, но был немало разочарован, когда не получил ни малейшего ответа, и Филли только сделала знак, словно желая, чтобы лошади опять поскакали прежним быстрым карьером.

— Вам нечего бояться, леди, — сказал Кингтон. — Сэр Пельдрам, мой шталмейстер, ведет нас по такой дороге, мысль о которой не придет в голову нашим преследователям. А когда мы оставим позади замок Дугласа, тогда будем уже в совершеннейшей безопасности. Видите на горизонте башню? Эго — сторожевая башня Черного Дугласа. Авось мы доберемся до нее еще до восхода Солнца. Тогда мы спрячемся в недрах леса, который доведет нас до границы. Поэтому разрешите теперь дать отдохнуть лошадям; может случиться, что им понадобятся все их силы, чтобы быстро миновать сторожевую башню. У дугласовских дозорных острое зрение, а его всадники любят затевать ссору.

— Нам нечего бояться! — вмешался в разговор Пельдрам. — Мне будет очень жалко, если не подвернется случая обменяться в честь прекрасной леди парой ударов меча.

— Сэр Пельдрам, — возразил Кингтон, — мы постараемся избежать всякого столкновения, потому что дело заключается вовсе не в том, чтобы показывать свою отвагу, а в том, чтобы благополучно доставить эту леди в Лейстер. Леди, скажите ему сами, — обратился он к Филли, — что его задиристость нигде не могла бы повести к худшим последствиям, чем в этой скачке!

Филли сделала жест согласия.

— Чертовски гордая барыня! — буркнул в бороду Пельдрам, но Филли, которая поняла, что ее молчаливость может быть объяснена в дурную сторону, показала на свой рот и печально покачала головой.

— Граф, вероятно, приказал вам не отвечать на наши вопросы? — шепнул Кингтон.

— Но когда Филли еще раз покачала головой, он вдруг вспомнил, что и в тот вечер, когда подслушивал разговор графа с возлюбленной, он не слышал ее голоса.

— Как? — воскликнул он. — Неужели вы немы?

Филли утвердительно кивнула, причем немного отвернула воротник и еще раз показала на свои губы.

— Ужасно! — вздрогнул Кингтон.

Он подумал, что граф Лейстер не мог сделать немую своей женой, а если в порыве страсти и обещал ей это, то несчастие Филли все равно отвратит его от исполнения своего обещания. Значит, Филли неизменно будет обманута и будет рада, если кто-нибудь другой протянет потом ей руку помощи. Тот же, кто сделает это, окажет большую услугу графу и обяжет его благодарностью на всю жизнь, потому что обман несчастной калеки мог бы навлечь в случае его оглашения большие неприятности.

Кингтон уже видел широко распахивающиеся перед ним ворота блестящей будущности; надо только старательно беречь это сокровище, которое может вложить в его руки тайну и честь его господина, этим можно было бы заложить очень прочный фундамент для жизни.

IV

Всадники приближались к замку Дугласа. Этот замок был расположен на скалистом утесе, отвесно и мрачно выдвигавшемся из темного леса, на стенах стояли пушки, перед воротами развевался флаг Дугласа.

Как только всадники подъехали на сотню шагов к замку, привратник затрубил в рог.

— Теперь дайте шпоры лошадям, — воскликнул Кингтон. — Мы должны быть в лесу раньше того, чем эти любопытные парни насторожатся и спустятся с замковой горы, если им придет в голову спросить нас, куда мы едем. Но что это? — крикнул он в тот самый момент, когда лошади понеслись полным карьером, — из замка выехали два всадника, словно поджидали нас? Это — не Дуглас и не его оруженосец; перевязь-то — зеленого цвета…

— Это — гость Дугласа, — ответил Пельдрам. — Он едет медленно, нам нечего бояться, бешеная езда может только вызвать его подозрения.

— Дайте шпоры! Никто не должен встретиться с нами. Вот видите! Он поскакал быстрее…

Кингтон стегнул нагайкой лошадь девушки, однако в тот же момент Филли так сильно натянула поводья, что та даже вскинулась на дыбы. В одном из всадников Филли узнала Брая и, забыв все и вся, спустила капюшон, чтобы покровитель мог ее узнать.

Но Кингтон бешено схватил ее лошадь за поводья и воскликнул:

— Леди, вы с ума сошли, что ли? Никто не должен видеть вас, хоть бы это был ваш родной брат. Вы этим выдадите графа Лейстера, испортите его план и погубите все! Знайте: каждый, кто встретит нас во время этого бегства, является нашим врагом. Неужели вы хотите, чтобы пролилась кровь?

Он снова надвинул на голову Филли капюшон, обнажил меч и перерезал поводья ее лошади, так ее ударив, что та в бешенстве рванулась вперед и в несколько прыжков достигла лошади Пельдрама.

— Стой! — загремел Вальтер Брай всадникам, мчавшимся мимо него в бешеной скачке.

Кингтон успел ударить булавой по голове его лошади, так что та рухнула на всем скаку, увлекая за собой всадника, не ожидавшего подобного ответа.

— Филли! — простонал Брай, стараясь выбраться из-под придавившего его коня. — Филли, — пробормотал он, видя, что всадников и след простыл, — неужели ты стала такой же распутницей, как и Кэт Блоуэр?

Оруженосец помог ему выбраться из-под лошади и под руку повел обратно в замок, так как Брай был не способен сесть верхом на другую лошадь.

В комнате для гостей, в сторожевой башне, лежал Сэррей. Друг только что простился с ним, так как ему не давало покоя нетерпение поскорее разыскать Филли. У окна сидел человек преждевременно состарившийся. Его руки и ноги повисли, словно омертвевшие, лицо было бледно и покрыто глубокими морщинами, волосы — совершенно седые, а взор тускл. Рядом с ним стоял человек в полном расцвете жизни и здоровья. Оба они смотрели в окно, видели всадников, заметили, как рухнул вниз Вальтер Брай. Лицо здорового омрачилось, дикая страсть вспыхнула во взоре, он распахнул окно и крикнул на двор: «На коней, все на коней!» — а затем бросился из комнаты.

Сидевший в кресле больной тоже выпрямился, но на его лице заиграло злорадство и хитрая злобность.

— Брай сброшен с седла, — крикнул он Сэррею, — молитесь за вашего друга!

Насмешка и радость звучали в этих словах тем ужаснее, что этот мрачный человек олицетворял собою одно сплошное отчаяние и все-таки радовался несчастию другого. Это был лорд Бэклей.

Сэррей не успел выехать из замка, так как Брай уже приближался к сторожевой башне.

— Дуглас погнался за ними, — мрачно пробормотал Вальтер, и его кулак судорожно сжался. — Ты был прав, Сэррей, в своих предчувствиях, когда торопил меня скорее ехать в Сент-Эндрю. Теперь уже поздно спасти Филли, но, клянусь Богом, я отомщу за нее!

— Ты говоришь о Филли! Бога ради, что случилось?

— Она проскакала мимо меня. Она меня узнала, хотела поздороваться со мной, но стыд заставил ее проехать поскорее мимо, а ее подлый обольститель ударил мою лошадь железной палицей. Подлец скрыл свое лицо, но я найду этого негодяя и посчитаюсь с ним.

— Брай, ты фантазируешь! Дэдлей не решится на это!

Ага, значит, ты тоже угадываешь, кто этот обольститель! Ты вслух называешь имя, которое я проклинаю про себя!

— Я делаю это, зная твою подозрительность. Но Дэдлей не решится употребить насилие!

— Он не решится вступить в открытый бой, поэтому-то предательски и убил моего коня. Это он, никто другой не отгадал бы во мне врага; но клянусь всем тем горем, которое доставила мне Кэт Блоуэр, клянусь этой искалеченной собакой Бэклеем, который жрет из милости хлеб своего палача, что я кровавой местью отомщу за дочь Кэт, что мой кинжал пронзит подлое сердце обольстителя и что никакой Дуглас, никакая королева не встанут между мной и намеченной жертвой.

Лорд Бэклей насмешливо повел плечами. Мысль о том, что дочь Кэт и Дугласа стала такой же распутницей, как и ее мать, примирила его с разбитыми надеждами и с тем презрительным великодушием, с которым Брай подарил ему жизнь, и оживило его жаждущее мести сердце.

Брай увидел эту насмешливую улыбку и мрачно буркнул:

— Змея таит в себе яд, а все-таки жаль было бы растоптать ее. Мы — дураки, Сэррей, если верим в добродетель! Найди себе жену, а я убью ее ради твоего же блага, чтобы она не успела обмануть тебя и подарить ребенка от своего любовника!…

Глаза Вальтера дико сверкали, словно в припадке сумасшествия. А из леса слышались звуки рожка Черного Дугласа, призывавшего своих людей к погоне за беглецами.


Глава одиннадцатая ОТКАЗ

I

Бегство Филли было скоро обнаружено в замке Сент-Эндрю, но вызвало гораздо меньше разговоров и привлекло меньше внимания, чем этого опасался Дэдлей. Никто не заподозрил его в таком поступке, который был бы слишком большим оскорблением для королевы, и мысль, что Филли увезена Сэрреем с ее согласия, показалась особенно вероятной, когда узнали, что Роберт внезапно выехал из Эдинбурга. Вскоре общее внимание было отвлечено другими, более важными делами. Дарнлей заболел страшной горячкой, и Мария Стюарт не отходила от больного, ухаживая за ним. Этот экстравагантный шаг, наносивший неизгладимый удар всем пуританским взглядам шотландцев, не оставлял сомнения, что Мария изберет в супруги именно Дарнлея, отказав послу Елизаветы. Лейстер был уже приготовлен к этому, как вдруг его пригласили пожаловать к королеве.

Он застал ее в будуаре и был прият так сердечно, что в тайниках души даже пожалел, почему до сих пор не предпринимал никаких мер, чтобы завоевать ее сердце, пока оно не было отдано другому.

— Граф Лейстер, — сказала Мария Стюарт, — я глубоко раскаиваюсь, что оскорбила вас. Я видела в вас посла Елизаветы, которая обольщается надеждой, что ей достаточно послать ко мне блестящего кавалера, чтобы мое сердце было покорено. И мысль, что вы разделяете ее точку зрения, заставила меня сыграть веселую шутку над вашим честолюбием. Простите мне эту шутку. А для того, чтобы доказать вам, насколько я не хочу долее обманывать вас, я признаюсь вам в том, что до сих пор должна была скрывать от всех и каждого и что уж никак не должно было дойти до ушей посла Елизаветы: я решила избрать себе в супруги лорда Дарнлея. Теперь вы знаете мою тайну, выдав ее моим врагам, вы можете погубить и меня, и Дарнлея, так как у меня еще нет власти защитить его против Мюррея. Тем не менее я предпочитаю лучше действовать неразумно, чем обманывать того, кто недавно признался мне в своей любви. Я не желаю мужа, которого мне навязывает Елизавета, и именно потому, что я верю вам и очень уважаю вас, милорд, я и говорю вам это прямо.

Никогда еще Мария Стюарт не была так прекрасна, как в этот момент, никогда еще очарование ее прелести не было так увлекательно, как теперь, когда она говорила от чистого сердца, в глубоком волнении задевая самые чистые чувства Лейстера.

Он бросился перед ней на колени, схватил ее руку и, покрыв ее бесчисленными поцелуями, сказал:

— Ваше величество, вы наносите смертельную рану моему сердцу, но в то же время проливаете на него целительный бальзам. Вы дарите меня своим доверием, и я всецело отдаюсь вам. Пусть поднимают на смех посла Елизаветы, достаточно и того, если вы поймете меня. Несмотря на то, что мои самые радужные надежды потерпели крушение, я буду думать только о вашем счастье; я постараюсь обмануть Мюррея и примирить всех в Лондоне с мыслью о том, что шотландский трон достанется Генриху Дарнлею. Никогда еще в жизни я не любил ни одной женщины так, как вас, и чувствую это я особенно остро именно теперь, так как готов отказаться от вас ради вашего благополучия. Если же вы будете счастливы, то вспомните меня и скажите: «Дэдлею я обязана тем, что он проложил дорогу к моему счастью!»

— Так и будет, лорд Лейстер, — взволнованно сказала Мария Стюарт, — я буду знать, что около Елизаветы находится один из моих вернейших друзей.

Рука королевы ласково скользнула по волосам коленопреклоненного Дэдлея, а затем она вдруг схватила коробочку, вынула оттуда маленький портрет-миниатюру и, подав ее Дэдлею, с очаровательной улыбкой шепнула ему:

— Вот мой портрет, его постоянно носил мой муж Франциск. Возьмите его с собой вместо меня!

Лейстер прижал портрет к губам, простился с королевой взглядом отвергнутого поклонника и поспешил уйти из комнаты.

«Филли утешит меня, — думал он, — теперь это решено. Так, очевидно, пожелало Провидение. Что такое любовь женщины и честолюбие! Никогда, никогда Елизавета не могла бы предложить мне то, что сказала Мария и что сделала Филли. В ее объятиях я буду счастлив, счастливее тебя, Мария Стюарт, так как меня не придавливает своею тяжестью никакая корона, никто не будет оспаривать у меня красавицу Филли!»

Но судьба захотела немедленно ответить Дэдлею на эти слова.

Перед воротами замка послышались звуки фанфар, и перед резиденцией королевы показался Черный Дуглас в сопровождении Брая, Сэррея и вооруженных солдат.

Лейстер сразу догадался, что привело их сюда, и непреодолимый ужас пронизал его от головы до пят: эти люди могли узнать о бегстве Филли только в том случае, если беглецы пойманы; но ведь тогда он будет заклеймен позором, подвергнется презрению Марии Стюарт и гневу Елизаветы как изменник!

Только наглая ложь и могла спасти его. Что значили в сущности показания слуги (если Кингтон предал его) против слов его, лорда? Филли нема. Если она любит его, то кто мог бы заставить ее знаком указать, что виновник ее бегства он; если же она любит его далеко не так горячо, чтобы потерпеть из-за него стыд, — ну, тогда ему совершенно не стоит страдать из-за нее, тогда она погибнет ради его спасения.

II

В тихом Сент-Эндрю вызвало немало толков и пересудов то необыкновенное обстоятельство, что на улицах показался отряд вооруженных всадников. Сама королева была страшно поражена, когда ей доложили, что лорды Дуглас и Сэррей настоятельно просят принять их.

Королева колебалась, открыть ли отряду ворота, или отказать в приеме. В этот момент в комнату вошел Мюррей и, как ни был он ненавистен ей, все-таки в его присутствии она почувствовала себя спокойной.

— Что нужно этим лордам? — спросила она. — Я не желаю давать здесь аудиенцию!

— Если вы, — поклонился ей Мюррей, — разрешите мне, то я прикажу поднять мосты и распоряжусь, чтобы стрелки не подпускали на расстояние выстрела ни одного вооруженного. Я не думаю, разумеется, чтобы лорды замыслили что-нибудь злое, но пусть это послужит уроком другим не приближаться к королевской резиденции с вооруженной силой, если они имеют какую-либо просьбу к королеве!

— Вы думаете, что они явились не с дурными целями? Так к чему же тогда эта вызывающая строгость? Вы не любите Дугласа? Но я все-таки хочу выслушать лордов, если они отправят назад вооруженных людей.

— А если они откажутся? Я не верю Дугласу!

— Я же верю ему, раз около него находится Роберт Сэррей! — возразила королева.

— Я узнал, что лорды Сэррей и Лейстер поссорились. Законы гостеприимства ограждают посланника Елизаветы от всяких нападок.

— А вы боитесь? — улыбнулась Мария, успокаиваясь все более по мере того, как Мюррей нахмуривался. — Надеюсь, что буду избавлена отвечать на их нападки, так как лорд Лейстер, наверное, сам сумеет защитить себя от них, не прибегая к моей защите. Прикажите впустить лордов! — обратилась она к дворецкому.

— А что, если лорд Лейстер, возмущенный непристойной шуткой, сыгранной с ним, отомстил такой же шуткой, причем с особой, при помощи которой вы насмеялись над ним? Что если лорд Сэррей явился требовать справедливости и удовлетворения? Неужели вы отдадите под суд посланника Елизаветы, чтобы весь мир узнал, как вы с ним обошлись?

Лицо Марии побагровело.

— Если правда то, на что вы намекаете, — промолвила она, — тогда и могущество Елизаветы не спасет и не защитит ее посла. В своем рвении укрепить союз Шотландии с Англией вы забываете о своих обязанностях первого лорда нашего королевства, в которые входит мстить за наносимые мне оскорбления!

Маршал открыл двери и доложил о появлении лордов Дугласа и Сэррея и сэра Брая. Дуглас преклонил колено перед королевой, и взгляд его темных глаз уставился на красивую женщину с любопытным и наглым удивлением.

— Что привело вас сюда, милорды? — спросила Мария, умышленно отворачиваясь к Сэррею. — Очевидно, случилось что-то из ряда вон выходящее, если вы не учитываете нашего желания пребывать здесь вдали от всяких дел и забот!

— Ваше величество, — ответил Сэррей, — нас привела сюда необходимость обратиться к вашему правосудию!

— А я, ваше величество, — произнес Дуглас, — явился сюда с жалобой, и, как вы немедленно увидите, обстоятельства требуют, чтобы сначала изложили сущность обвинения у вашего трона, а уж потом сами стали искать виновного. Одна из девушек, служившая при вашем дворе, похищена…

— Это я знаю, милорд, — прервала его Мария. — Вам известны какие-либо подробности?

— Она похищена. Сэр Брай узнал ее, но предательский удар похитителя, поразивший лошадь сэра Брая и сваливший ее, лишил его возможности догнать негодяя. Я проследил путь беглецов и выяснил, что они удрали через английскую границу.

— Это еще не изобличает похитителя. Говорите яснее, милорд! Кого вы обвиняете?

— Ваше величество, я обвиняю лорда Дэдлея Лейстера! — заявил Дуглас.

— Остановитесь, милорд, — перебила его королева, — граф здесь, и ваше обвинение должно быть высказано ему в лицо.

— Он здесь? — удивленно воскликнул Дуглас, бросив взгляд на Брая.

— За это я ручаюсь, — ответил Мюррей, а королева приказала позвать Лейстера. — Кроме того, напоминаю вам, что здесь, во дворце, английский посол не должен подвергаться злобным обвинениям, так как он находится под защитой законов гостеприимства Шотландии!

Дуглас остановился в нерешительности.

Тогда вперед выступил Брай:

— А я настаиваю на обвинении, пока граф Лейстер не докажет своей невиновности.

— А отчего вы молчите? — обратилась королева к Сэррею. — Или вы думаете, что лорд Лейстер способен забыть то уважение, которым он обязан по отношению ко мне?

— Ваше величество, обстоятельства складываются так, что лорд Лейстер должен оправдаться ради своей собственной чести, и я очень надеюсь, что он будет в состоянии сделать это!

В это время вошел Дэдлей.

— Милорд Лейстер, — обратилась к нему Мария, и в ее взгляде было что-то, пронизавшее Роберта насквозь, — вас обвиняют здесь в похищении недавно исчезнувшей девушки нашего двора!

— Ваше величество, — ответил Лейстер, — старая история, что друзья, превращаясь во врагов, особенно озлобленно преследуют нас. Не знаю, о какой именно девушке идет речь в данном случае, но глубоко чувствую все оскорбление, наносимое мне подобным подозрением. Это — просто недостойный поступок, цель которого — лишить меня вашего благоволения.

— Милорд, — раздраженно ответила королева, — меня очень удивляет, что вы хотите представить, будто не слышали о том, что девушка, скрывшаяся из нашего замка, — именно та самая, которой вы на недавнем балу были восхищены настолько, что даже перенесли на нее предназначенное нашей особе поклонение!

— Ваше величество, вы говорите о Филли? Но это невозможно! Я ни минуты не сомневался, что лорд Сэррей отвез Филли к тому, кому она была передана еще ребенком, то есть к сэру Вальтеру Браю, которого вы, ваше величество, видите здесь перед собой.

Лейстер сказал все это без малейшего смущения, и королева вполне уверилась в его невиновности. Но именно то, что успокаивало королеву, увеличивало подозрения Сэррея и Брая. Почему Дэдлей с таким равнодушием говорит о Филли? Ведь у него все основания предполагать, что ее похитил кто-то другой, если они оба явились с обвинением против него.

— Я спрашиваю лорда Лейстера, — вступил в разговор Брай, не обращая внимания на присутствие королевы и Мюррея, — не уезжал ли он сам из Сент-Эндрю или не посылал ли в Англию кого-нибудь из своих преданных слуг в течение последней недели?

— Ваше величество, — обратился Лейстер к королеве, снова недоверчиво взглянувшей на него, — если вы питаете хоть малейшее сомнение в моей невиновности, то я готов, не обращая внимания на свое звание английского посланника, признать своим судьей каждого встречного, так как мне лучше потерять мою жизнь, чем ваше уважение. Но мне кажется, что не будет соответствовать как вашему, так и моему достоинству, если я, претендент на руку вашего величества, стану отвечать человеку, который является каким-то конюшим или вообще наемником лорда Сэррея.

— И который более заслуживает имя дворянина, чем вы, милорд! — воскликнул Брай, хватаясь за меч. — Если я назову пастуха своим другом, то буду отвечать ему, как надлежит порядочному человеку!

— Молчите, сэр! — остановила его королева, причем ее голос выдавал скорее благоволение, чем гнев. — Лорд Лейстер прав — в присутствии шотландской королевы он никому не обязан ответом, кроме ее самой. Милорд, — обратилась она затем к Лейстеру, — речь идет о том, чтобы вы оправдались в оскорбительном для вашей чести подозрении. Не посылали ли вы в Англию кого-нибудь из ваших слуг и не думаете ли вы, что ваш посланный мог увезти Филли?

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — я посылал многих слуг, но после исчезновения Филли — ни одного. Мне очень горько, что вы разделяете подозрение моих завистников и врагов. Человека, надеявшегося близко стать к вашему сердцу, позорят из-за какой-то сбежавшей девчонки, которая несколько лет следовала за мной в качестве пажа, самоотверженно жертвовала собой ради меня и моих тогдашних друзей. Так неужели возможно, чтобы я похитил ее — да еще при помощи насилия? Клянусь Богом, это обвинение так оскорбительно, а повод так ничтожен, что мне просто хочется отказаться от всякого ответа, особенно ввиду того, что никто из этих господ не имеет на девушку прав, как и я сам. Правда, она — дочь невесты сэра Брая, но едва ли его дочь, а графиня Гертфорд, как теперь зовут мать Филли, никого так не ненавидит больше, как сэра Брая. Поэтому я нахожу, что он присваивает себе права, которых у него фактически нет!

— Ничего он себе не присваивает, — перебил Лейстера Дуглас, — это я требую отчета, а сэр Брай только помогает мне отыскать виновного. Я же подозреваю вас, милорд Лейстер, и это подозрение становится сильнее еще оттого, что вы отвечаете уклончиво, и я готов подтвердить свое требование с мечом или копьем в руках!

— Это — вызов, — улыбнулся Дэдлей, — но его цель, кажется, заключается только в том, чтобы удалить меня от непосредственной близости к вам, ваше величество. Поэтому я не отвечу на этот вызов до тех пор, пока не узнаю, какие права имеет лорд Дуглас на исчезнувшую!

— Права отца! Филли — моя дочь, и я признаю ее, если найду ее невинной и чистой, но жестоко проучу обольстителя, если она обесчещена.

— Милорд! — воскликнул Лейстер. — В таком случае я не только не подниму брошенной вами перчатки, а протяну вам руку. Я отказывался давать вам какой бы то ни было ответ, так как до сих пор видел только злобное недоверие и враждебный умысел, но вы все получили бы от меня удовлетворительный ответ, если бы спрашивали приличным образом. Раз у вас имеется право на Филли, большее, чем мог бы иметь кто-либо другой, я пойду вам навстречу, лорд Дуглас. В день исчезновения Филли мной был послан мой камердинер Кингтон с распоряжениями, касавшимися графства Лейстерского. Но после Кингтона я уже никого не посылал. Я готов присоединиться сейчас же к вашим розыскам, но меня приковывают к месту более высокие интересы. Если же у вас все-таки имеется хоть малейшее подозрение, то я уполномочиваю вас осмотреть и обследовать все мои имения и замки.

— Мне было бы приятнее, — возразил Дуглас, — если бы вы поклялись своей честью в том, что не имеете ни малейшего понятия о месте пребывания Филли и не только не знаете ее похитителя, но даже не догадываетесь, кто это.

Слова Лейстера рассеяли было следы недоверия у королевы, но теперь она с напряженным вниманием смотрела на него, давая кивком головы понять, что одобряет предложение Дугласа.

Дэдлей был не в состоянии скрыть свое замешательство, и Дуглас, заметив это, прибавил с торжествующей улыбкой:

— Мне кажется, что для вас, граф, несравненно достойнее рассеять всякое подозрение своей клятвой, чем вынуждать нас рыскать по вашим имениям, так как, если даже наши поиски и останутся безрезультатными, то это докажет не вашу невиновность, а только ловкость ваших слуг.

— Милорд Дуглас, — возразил Лейстер, — вы говорите здесь о виновности или невиновности, как будто вы или кто-нибудь другой здесь являетесь моим судьей. В этой стране я не признаю над собой никого, кроме ее величества королевы. Но так как это дело задевает мою честь и может навлечь на меня подозрение в том, что я злоупотребил гостеприимством всемилостивейшей королевы, то я готов поручиться своей честью, что с моего ведома или желания чести Филли ничего не угрожает и не будет угрожать, что с моего ведома ни один из моих слуг не употребил против нее насилия и что я кровно отомщу, если нечто подобное случится. Уверяю, наконец, что честь и благо Филли очень близки моему сердцу, но если она добровольно сбежала с кем-либо из моих слуг или если я услышу, что она добровольно избрала себе супруга, то каждое преследование ее избранника или ее самой я буду считать личным оскорблением и, смотря по тому, где будет находиться Филли, буду призывать на ее защиту покровительство английской или шотландской королевы. Вместе с этим я объявляю, что считаю разговор оконченным. Я предоставляю вам право произвести расследование, но прошу ее величество королеву шотландскую приказать своим вассалам и гостям уважать во мне английского посла и претендента на руку ее величества.

— А я, — сказал Мюррей, — в качестве первого лорда королевства объявляю, что каждого, кто осмелится напасть на графа Лейстера, будь то в самом замке или где-либо на шотландской территории, я прикажу арестовать и отдам под суд. Верительные грамоты королевы Елизаветы и честь Шотландии налагают на меня обязанность сделать это.

Марии Стюарт было очень на руку найти в данном положении опору против обвинителей, так как Лейстер ясно намекнул, что в этом обвинении он видит клевету и способен принять все это за оскорбление со стороны шотландской королевы. Однако ее самолюбие было задето словами Мюррея, который совершенно игнорировал ее присутствие, и она, покраснев от негодования, воскликнула:

— Лорд Джэмс! Ваше рвение опережает наше решение: первый лорд моего королевства должен дожидаться моих приказаний! Милорды, — обратилась она затем к Дугласу и Сэррею, — объяснения графа Лейстера кажутся мне вполне удовлетворительными, и я прошу вас избавить меня от неприятного положения, в которое я была бы неминуемо поставлена, если бы мне пришлось объявлять определенное решение или брать под свою защиту английского посла.

Дуглас преклонил колено и ответил очаровательнейшей королеве:

— Я повинуюсь, ваше величество, принимаю поручительство графа Лейстера и жду от него, что он не оставит без наказания преступление, если таковое совершено кем-нибудь из его слуг.

— Я же, — сказал Сэррей, — воспользуюсь разрешением графа Лейстера поискать Филли в его имениях и, если, как я надеюсь, подозрение окажется необоснованным, буду просить графа о прощении.

— Благодарю вас, милорды, — ответила королева. — Но сэр Брай все еще молчит?

Ваше величество! — ответил Брай, выражение лица которого стало совсем мрачным. — Я явился сюда для того, чтобы выслушать ответ графа Лейстера на обвинения лорда Дугласа, и этот ответ не только не уменьшил моих подозрений, но, наоборот, увеличил их. Поэтому я не отвергаю и не принимаю никаких поручительств в том, виноват ли граф, или нет, и никакие угрозы лорда Мюррея и никакое ваше заступничество не удержат меня от того, чтобы наказать виновного!

— Так вас арестуют, сэр Брай! — воскликнул Мюррей, топнув ногой.

Попробуйте! — произнес Вальтер, презрительно пожимая плечами. — Тогда скажут, что лорд Мюррей продался не только английской королеве, но и лорду Лейстеру!

— Ах, ты, мужик! — возмутился Мюррей и схватился за меч.

Но Дуглас тоже схватился за оружие и воскликнул:

— Сэр Брай находится под моей защитой! Вы — еще не повелитель Шотландии, да и не будете им никогда, пока я буду жить на свете.

— Милорд Джэмс, — остановила спорящих Мария, обрадовавшаяся, что у Мюррея появился еще один враг. — Вы во второй раз забываетесь, надеюсь, вы не думаете, что являетесь хозяином в замке, который принял под свой кров вашу королеву?

— Ну а если бы он и дошел до этого, — сказал королеве Дуглас, — то моя конница живо избавила бы вас от такого хозяина!

Лейстер решил подыграть Дугласу. Известие, что тот признает Филли своей дочерью, уже пробудило в нем счастливую идею довериться ему во всем и тем снискать его расположение; он мог бы стать тогда независимым и от Елизаветы.

— Милорды! — воскликнул он. — Я не могу примириться с тем, чтобы моя особа послужила предметом ссоры между вернейшими вассалами ее величества королевы. Я сам готов был бы защитить сэра Брая, если бы его вздумали арестовать, потому что он был моим другом, и в моих интересах всецело доказать ему, что он не прав, имея против меня подозрения. Простите, — обратился он затем к Мюррею, — нужно знать сэра Брая, чтобы понимать, что даже в его дерзости неизменно проглядывает порядочность!

На этом было кончено, и Мария отпустила их всех.

— Или это — подлая змея, или мы были по отношению к нему жестоко несправедливы! — пробормотал Брай.

— Поедем вместе в Лейстер! — просто ответил Сэррей.

III

Королева осталась в глубокой задумчивости, когда лорды вышли из комнаты. Она заметила, с каким выражением мрачного упорства и зловещей угрозы удалился Мюррей, и инстинктивно чувствовала, что наступает момент кризиса, из которого она должна выйти победительницей, если не хочет погибнуть навсегда. Она поняла, что Мюррей стал ее смертельным врагом. Мария могла надеяться на поддержку лишь графа Босвела, смертельного врага Мюррея. Через Риччио она втихомолку завязала сношения с графом Этолем, Ленноксами, Рутвенами, Линдсеями и другими могущественными лордами, тайно продолжавшими исповедовать католическую религию. Теперь же еще стяжала расположение Дугласа.

Через несколько дней после случая с похищением Филли королева, еще раз выслушав уверения своих союзников в помощи, вызвала к себе графа Мюррея. Он появился перед ней вооруженным с ног до головы. Его лицо было очень серьезно, он отлично сознавал всю важность момента, так же как и королева, его сестра. Интриги Марии были известны Мюррею. Ее брак с Дарнлеем означал бы для Джэмса его падение. Но этот брак навлек бы и на Марию вражду Елизаветы. Мюррей был шотландской опорой королевы, он заставил мятежных лордов уважать ее волю — так неужели же он так старался для какого-то Дарнлея? Неужели он должен был отказаться от своих планов довести дом Стюартов до английского трона?

Мария видела в Мюррее только докучного опекуна, человека, обязавшего ее благодарностью за услуги, цель которых казалась ей подозрительной. Кому, собственно, служил он — ей или самому себе? Он заставил смириться враждебных и мятежных лордов; но не сделал ли он этого только потому, что они были его врагами, что хотел лично играть роль хозяина в Шотландии? Нельзя было отрицать, что он значительно поднял в стране престиж короны, но что было ей до этого, раз она по-прежнему должна была оставаться пленницей? Правил он, она же только подчинялась ему во всем. Но Мюррей пошел дальше — он хотел распоряжаться не только судьбами государства, но и ее рукой. Эта претензия ясно показывала ей, что Мюррей видит в ней пустую куклу, с которой можно играть по своему желанию.

Оба подступили друг к другу с твердой решимостью довести дело до полного поражения противника. Королева опиралась на свое право монархини, Мюррей — на сознание своей избранности, и готов был в любой момент раздавить королеву. Однако не думал о том, что женщина, подобная Марии Стюарт, скорее даст себя убить, чем уступит врагу, которого она стала ненавидеть за то, что он вмешался в вопрос ее сердца.

— Джэмс Стюарт, — начала Мария, — я отлично умею ценить то, чем вы были до сих пор для меня, и положение, которое я создала вам в королевстве, доказывает, что я всегда видела в вас опору своего трона.

— Я очень рад, если это убеждение вы почерпнули из сознания, что ваш трон все еще нуждается в такой опоре, ведь все, что мне удалось сделать, пойдет прахом и навлечет на вас опасности вместо спокойствия, если вы лишите меня этого доверия. В нашей стране, раздираемой партийными ссорами, вы должны образовать собственную партию, во главе которой вы будете в силах объявить войну всем остальным, между тем как колебание между отдельными существующими партиями сделает вас игрушкой всех их. Вы поручили мне создать для вас такую партию и видели успешность моих стараний. Теперь уже никто не решается помешать служениям католических обеден, надменные лорды укрощены, корона приобретает прежний престиж, и он может возрасти до небывалой высоты, если удастся осуществить союз с Англией, над созданием которого я работаю.

— Вот об этом-то союзе я и хотела поговорить с вами. Елизавета — вовсе не искренний друг нам, а кроме того проявляет такой интерес к проектируемому вами союзу, что невольно возникает подозрение в ее истинных намерениях. Получили ли вы гарантии в том, что я унаследую английский трон, если Елизавета умрет бездетной?

— Королева Елизавета пока еще не решила окончательно, выйдет она замуж или нет, и мы не смеем настаивать на скорейшем решении этого вопроса. Но вы без всякого сомнения унаследуете ее трон, если она не оставит прямых наследников.

— Елизавета слишком настойчиво желает моего брака, так что у меня невольно возникают сомнения. Что, если я выйду замуж за указанного ею человека, а она передумает, и я лишусь единственной награды, ради которой еще была бы согласна пожертвовать сердцем ради политики.

— Ни одна королева не должна следовать движениям сердца, если у нее возникают хоть малейшие сомнения, что это может противоречить политической мудрости. Королева не смеет поддаться женской слабости, страна требует от нее, чтобы путем брака она извлекала политические преимущества, и справедливо назовет преступлением, если, выбирая себе супруга, королева забудет, что на ее голове — корона!

— Это в том случае, если я изберу в мужья английского вассала, — раздраженно возразила ему Мария.

— Лорд Лейстер перестанет быть английским вассалом в тот самый момент, как только сделается вашим супругом, и принесет вам с собой союз с Англией. Наоборот, лорд Дарнлей — только красивый мужчина, и если ваш выбор падет на него, то это вызовет пересуды о том, что шотландская королева влюбилась в авантюриста.

— В авантюриста, который гораздо могущественнее, чем были вы, перед тем как я сделала вас первым лордом королевства!

— Если бы вы дали этот титул графу Ленноксу, то это осталось бы простым звуком. Вы можете давать чины и звания, но не то уважение, которое добыл к этому званию мой меч. Но я вижу, куда вы клоните. Едва-едва только успели вы почувствовать себя твердо на троне, как уже решили, что можете сбросить маску. Берегитесь! Ваш трон еще не так прочен! Только мой кулак и сдерживает мятежных лордов, а мне повинуются, лишь веря в то, что я забочусь о том, чтобы вы не забыли своих обязанностей перед короной. Вас терпят, но не любят! Во мне одном страна видит поруку тому, что католическая религия не будет навязана стране, что распущенные французские нравы не будут объявлены достойными подражания. Меня боятся, так как в минуту необходимости я в состоянии призвать на помощь могущественную Англию. Но все это рухнет, если вы оскорбите Елизавету, не послушаетесь моих предупреждений и злоупотребите едва окрепшей властью, чтобы изменить прежним обещаниям, и открыто станете покровительствовать католицизму. Вам не поможет даже то, если вы вздумаете устранить меня и, соединившись с католическими лордами, дать первое место в королевстве тому, кто не имеет никаких заслуг, кроме смазливого личика да талантов уличного певца!

— Милорд Мюррей, — резко перебила его королева, — приказываю вам говорить с уважением о том, кто почтен моим вниманием и отличием! Я рада сегодняшней беседе, так как поняла истинное значение ваших заслуг. Так вы, значит, приобрели власть и уважение не мне, а себе, и я — ничто, если пойду против вас? Все, чего вы добились, — лишь терпимость по отношению ко мне, да и то лишь к собственной пользе. Значит, я — королева милостью лорда Мюррея? Клянусь Богом, за такое жалкое существование не стоит продавать свою свободу человеку, которого я не люблю. Нет, лорд Джэмс, тогда я уж лучше попробую, не окажет ли другая партия мне более существенную поддержку, чем ваша! Словом, я люблю лорда Дарнлея, отдам ему свою руку, как свободная королева, и посмотрю, кто решится помешать королеве сделать то, на что имеет право каждая нищенка, а именно: следовать сердечной склонности в выборе супруга!

— Ваше величество, — возразил Мюррей, гордо выпрямляясь, — я предупредил вас, а вы действуйте, как хотите! Я не могу примириться с таким поступком, который сводит на нет все то, над чем я так неустанно и долго работал. Необдуманное желание женщины, не видящей пропасти под своими ногами, вызывает во мне только сожаление о невозможности силой помешать этому. Но ни просьбы, ни угрозы не заставят меня помогать вашей собственной гибели. Все иностранные государи, которым вы по политическим основаниям отказали в своей руке, почтут себя оскорбленными вашим выбором, английская королева тоже будет глубоко обижена. Дарнлей известен как враг реформатского учения, и ваш народ получит новое доказательство справедливости своих подозрений, что вы не собираетесь соблюдать данные вами обязательства. Я не стану повиноваться вам и сделаю все, что могу, чтобы заставить вас отказаться от вашего намерения, которое способно только погубить вас!

— Значит, вы хотите перейти на сторону моих врагов! Но я не потерплю бунтовщиков, кто бы это ни был!

— Испытайте свою власть, и, когда вы победите, я признаюсь, что ошибся!

— Марии хотелось плакать от бешенства и бессилия… Она понимала, что Мюррей не посмел бы быть таким наглым и вызывающим, если бы не сознавал, что без него ей не обойтись. Она умоляла его, заклинала кровью их общего отца, но он оставался твердым и непоколебимым!

IV

Мария чувствовала себя разбитой, когда Мюррей ушел от нее, не согласившись ни на малейшие уступки. Кризис наступил.

Она не ожидала такого открытого ледяного упорства, правда, она рассчитывала на сопротивление Мюррея и боялась получить двусмысленные обещания, но это ледяное «нет» брата, человека, бывшего до сих пор ее единственной солидной опорой, показывало ей всю опасность того, что она замыслила, и без всяких прикрас показало истинное ее положение в Шотландии. Победить или умереть — таков должен быть отныне ее пароль!

«Теперь я четко вижу, — думала она, — что он сам собирается завладеть короной. И он не рискнул бы моей немилостью, если бы не рассчитывал добиться этого!»

Если бы она могла предположить, что дело примет такой оборот, то никогда не решилась бы раздразнить так Мюррея. Но теперь она уже не могла отступать. Она должна была сломить человека, который до сих пор один только поддерживал ее, должна бороться за свое существование.

Мария всецело поддалась влиянию Риччио, который ратовал за Дарнлея и пробовал снискать расположение лорда Рандольфа, посла Елизаветы. В то же время она была настолько неосторожна, что открыто выставила напоказ свое освобождение из-под опеки Мюррея.

Тем временем Мюррей не оставался бездеятельным. Он появился в Эдинбурге во главе отряда в шесть тысяч всадников, чтобы захватить возвращенного Марией из ссылки графа Босвела, которого обвинял в покушении на его жизнь. Затем вступил в союз с графом Эрджилом и герцогом Шаттелеро, обещал протестантскому духовенству защиту и, наконец, попросил у Елизаветы помощи против Марии.

Королева между тем спросила Тайный совет Шотландии: согласен ли будет ее брак с Дарнлеем с интересами страны, и совет ответил утвердительно; в то же время она направила к английской королеве надежного посла, который должен был сказать Елизавете, что Дарнлей является тоже англичанином и ее родственником. Графов Эрджила и Мюррея она приказала вызвать на суд, но те не явились.

— Марию, — доказывал Рандольф, — народ настолько презирает, она так далека от него, что, без сомнения, надо бояться самых несчастных последствий, если не подоспеет помощь. Никогда мне не приходилось видеть столько горделивости, столько надменности и тщеславия, столь высокомерных взглядов и столь пустого кошелька! Если бы Мария не была так объята любовной дурью, то она сама поняла бы то, что не скрыто ни для кого. Дарнлей — болван, он не сдерживает своих страстей, и уже теперь видно, чем он станет далее. Я нахожу, что Мария крайне переменилась благодаря своей любви к Дарнлею, она поставила свою честь под сомнение, свое положение — в опасность, а страну привела на край гибели. Высокомерие Дарнлея оскорбляет и отталкивает всех и каждого.

Королева Елизавета была вне себя, когда узнала, что Мария отвергла графа Лейстера. Французскому посланнику, графу Полю де Фуа, она сказала:

— Никогда я не могла бы подумать, что у шотландской королевы такое низменное сердце, чтобы выбрать в мужья сына своего вассала!

Посол Елизаветы передал Марии то же самое мнение, на что она ответила:

— Недовольство моей доброй сестрицы поистине странно, так как выбор, который она так порицает, сделан сообразно с ее желаниями, переданными мне через лорда Рандольфа. Я отказала всем иностранным претендентам и приняла предложение англичанина, происходящего из королевского рода обоих королевств, первого принца крови Англии. Поэтому я страшно удивлена запоздалым неодобрением выбора, одинаково соответствующего интересам обоих королевств.

В ответ на это Елизавета приказала посадить в Тауэр мать Дарнлея, графиню Леннокс, а самому Дарнлею велела вернуться в Англию.

— Я признаю своей королевой только ту, — ответил Дарнлей, — которую уважаю и люблю. Ваша повелительница просто завидует моему счастью. Я здесь нужен и потому не вернусь обратно.

В тот же день Лейстер получил прощальную аудиенцию. Мария Стюарт предполагала сейчас же вслед за этим посетить замок Ливингстон. Она была в амазонке, когда Лейстер вошел к ней, и нетерпение совершить вместе с возлюбленным прогулку и поскорее окончить тягостную аудиенцию ясно было видно на ее лице.

— Милорд Лейстер, — промолвила она, — надеюсь, мы расстаемся друзьями. Постарайтесь примирить со мной мою сестру Елизавету, которая так бурно возмущается, что я полюбила одного из моих и ее вассалов.

— Ваше величество, — произнес Дэдлей, — я сегодня же могу доставить вам доказательство моей дружбы. Вы хотите ехать в замок Ливингстон и рассчитываете попасть туда к трем часам. Значит, в два часа вы будете у Кинросского ущелья?

— Совершенно верно! Но к чему вы клоните?

— Я лишь хотел убедиться, что не ошибся. Мне удалось разузнать, что лорд Мюррей, герцог Эрджил и де Шаттелеро уговорились между собою ждать вас в два часа в Кинросском ущелье.

— Они не осмелятся на это! Милорд, вы обвиняете моего брата в государственной измене?

— Точно так, ваше величество. Между заговорщиками условлено увезти вас в Лохлевин, а лорда Дарнлея убить. Ваш брат будет тогда править за вас государством. Вы видите, что я действую в ущерб собственным интересам и защищаю моего счастливого соперника от гибели.

— Милорд, неужели вы говорите правду?.. Но нет!… Каким путем узнали вы о заговоре?

— Мне самому предложили участвовать в нем.

— И вы сказали: «Нет»? Милорд, я никогда не забуду этого. Жаль, что удалось оценить вас только в тот момент, когда мы расстаемся навеки! Назовите мне человека, поручившегося в справедливости этого известия.

— Ваше величество, вы удостоверитесь в том сами, если отправите гонца в Кинрос. Я не смею выдавать ничего более, и вы не потребуете этого от меня, если учтете в какое положение поставил бы я себя, если бы мне пришлось выступить свидетелем на судебном следствии. Тот, кто передал мне эти сведения, — человек надежный.

— Тогда храните свою тайну и примите благодарность за предостережение. Помните, что я сердечно уважаю вас. Предчувствую, что Дарнлею придется дорого поплатиться за мою благосклонность, здесь умерщвляют людей, которые мне дороги, и ненавидят тех, кого я люблю. Прощайте, милорд, и припомните эти слова, когда со временем в Англию донесется весть, что печальная судьба постигла меня!… Для меня не цветут цветы в этой суровой стране.


Глава двенадцатая НЕВЕСТА ЛОРДА

I

В графстве Лейстер расположено местечко Кэнмор, где в старину любили останавливаться графы Лейстер, но уже около пятидесяти лет не посещавшееся хозяевами. Старинный замок, некогда укрепленный, стоял среди парка исполинских дубов, но так как этот парк долгое время был лишен всякого ухода, то он заглох. Аллеи, пролегавшие в нем, частью заросли, густой подлесок делал парк непроходимым, а высокая каменная ограда защищала его от любопытных прохожих. От ворот тянулась единственная дорога, которая вела сквозь чащу к замку, ее обрамляла высокая живая изгородь из остролистника. Однако и эта длинная аллея заросла травой, и, кто вступал на нее, тому невольно казалось, что он приближается к заколдованному замку, который в своем мрачном уединении служил обиталищем призраков, так как ничто не выдавало здесь присутствия живого человека. Между тем большой фруктовый сад и огород, к которым вела дорога и где на тщательно обработанной земле возделывались плоды и овощи, равно как и приветливый дымок, поднимавшийся порою над заброшенным замком, указывали на то, что там жили люди.

Графский замок производил мрачное, зловещее впечатление. Его стены были источены временем, дубовые ставни заперты, ржавые железные засовы заложены на дверях, а колючие сорные травы густо разрослись перед крыльцом. Посреди фруктового сада, за замком, стоял массивный дом, где жил управляющий именьем, и довольно было одного взгляда на запущенный сад, на обветшалый замок, чтобы предположить, что в лице этого управляющего посетитель встретит нелюдимого, угрюмого старика, который, одряхлев вместе с развалинами, готов разрушиться с ними заодно.

Однако подобное предположение оказалось бы ошибочным. Человек, охране которого доверили замок Кэнмор, был мужчина в расцвете сил, за сорок лет, высокий, коренастый, он имел красавицу-дочь, нежно любимую им, и мог бы устроить для себя более веселый приют, так как от него зависело превратить кэнморский парк в настоящий рай. Однако мрачная тень лежала на широком лбу этого человека, и его лицо прояснялось лишь при виде любимой дочери, а в остальное время его взор горел мрачным огнем, устремясь в пространство с сосредоточенной и горькой печалью.

Управляющий вел таинственный образ жизни, загадочный для всех обитателей Кэнмора. Его никогда не видели за пределами парка, он никогда не общался с соседями, не посещал шинков, не видали его также и за работой. Этот нелюдим никого не пускал в замок, а если какой-нибудь любопытный отваживался постучаться в ворота парка, то его спроваживали резкими словами. О красоте его дочери рассказывали чудеса, эта девушка, казалось, была обречена отцом на вечное заточение, а так как окрестные жители отыскивали причину его нелюдимости и не находили ее, то в околотке носились всевозможные слухи. Одни говорили, будто бы на Тони Ламберт наведена «порча» с детских лет, и от этого она тупоумна; другие утверждали, что отец боится показывать ее, так как у нее лошадиная нога. По мнению третьих, сам Ламберт совершил убийство и дочь принуждена стеречь его, потому что, когда на него находит злой час, лишь она одна в состоянии отогнать беса-искусителя от этого безумца. Одним словом, стоустая молва изощрялась в придумывании всяких ужасов.

Был вечер, Тони сидела за прялкой и тихо пела песню; Ламберт, стоя у окна, задумчиво смотрел в ночную темноту, так мрачно, точно завидовал буре, яростно налетавшей на обветшалые стены; ему как будто хотелось, чтобы старинный замок внезапно рухнул в потемках под завывание ветра. Вдруг раздался громкий, нетерпеливый звонок у ворот парка.

Джон Ламберт вздрогнул, словно очнувшись от угрюмого забытья.

— Не отворите ли вы, отец? — спросила Тони. — Должно быть, это проезжие; они, наверно, заблудились дорогой и, промокнув под дождем, ищут приюта. Укажите им по крайней мере дорогу к гостинице, если не хотите принять их.

— Принять? — горько рассмеялся Ламберт и подозрительным взором пытливо уставился на дочь. — Тебе, видно, хочется этого, ведь для тебя сущее мученье вечно сидеть одной с твоим отцом!

— Я хотела бы, чтобы вы поменьше предавались печальным думам, которые точат вам сердце! — ответила Тони, вздыхая. — Попробуйте-ка развлечься немного и сойтись опять с людьми, своими ближними.

— Чтобы они обобрали меня и обманули, похитив у меня последнее достояние? — с горечью возразил Ламберт. — Чтобы они отняли тебя, как ту, другую, и чтобы я сгнил тут один, как заброшенное дерево в болоте? Ступай к воротам сама, отвори, заведи шутки да прибаутки с пришлыми людьми; пусть они полюбуются тобою и соблазнят тебя! Посмейся над моими сединами, как сделала та, другая.

— Отец, — воскликнула Тони, — замолчи! Ты ужасен! Никогда не покину я тебя, никогда не причиню тебе горя… Прости, что я необдуманно разбудила страшное воспоминание! Нет, я не хочу видеть людей, потому что они сделали тебе зло и разбили твое сердце.

Колокольчик дернули вновь так сильно, что Ламберт с проклятием вырвался из объятий дочери и крикнул:

— Постой, я натравлю на них собак, если это опять какие-нибудь любопытные, которые стараются проникнуть сюда под предлогом ненастья. Нечистая сила помогает им найти ворота, хотя я обсадил их живою изгородью. Но я покажу им!…

Ламберт сорвал ружье со стены и вышел вон из дома.

— Эй, Ламберт, старый волк! — раздалось за воротами. — Отворишь ли ты наконец, или нам выломать ворота, чтобы поискать тебя в твоей берлоге?

— Имейте терпение! — отозвался управляющий, когда услыхал, что его кличут по имени, и убедился, что кто- нибудь из деревенских жителей привел к нему гостей. — Дайте мне только отодвинуть засов, чтобы раскроить вам череп.

Ворота заскрипели на ржавых петлях. Ламберт лишь приотворил их и уже готовился снять с плеча ружье, чтобы преградить им вход незнакомцам, как вдруг различил перевязь с цветами Лейстеров.

— Кто вы? — спросил он человека, стоявшего у ворот.

Отворяйте! В замок пожаловали гости. Разве вы не узнаете Томаса Кингтона?

— Я достаточно знаю его, чтобы спросить, почему он еще не вздернут на виселицу. Что вам тут понадобилось? Замок Кэнмор — не убежище для людей вашего пошиба.

— Молчите и посторонитесь. Неужели мне придется проложить себе дорогу мечом, когда я приехал с поручением от вашего господина? Должно быть, вам надоело быть управляющим Кэнмора? Поторопитесь! Приготовьте постели для ночлега, лучшую комнату в замке для приезжей леди, а для нас — в вашем доме.

— Лучшую комнату? — горько рассмеялся Джон. — Поищите-ка ее сами, авось найдете такую, где не свили гнезд летучие мыши. Скажите мне, однако, — прошептал он, видя, как Пельдрам вводил в парк лошадь Филли и свою собственную, — не рехнулся ли лорд? Почему ему вздумалось послать в Кэнмор леди? Разве он не знает, что вот уже двадцать лет, как в замок не заглядывала ни единая человеческая душа?

— Вот именно потому-то он и посылает сюда леди. Она должна скрыться от всех, а тут самое подходящее место для этого. Это я порекомендовал вас.

— Черт бы побрал вас за это! — проворчал Ламберт, снова запирая ворота парка и посматривая недоверчиво на леди, которая дрожала от холода, закутанная в плащ для верховой езды.

Тони была немало удивлена, когда ее отец вернулся с незнакомыми ей людьми, и поспешила предложить свои услуги полузамерзшей Филли, тогда как ее отец повел непрошеных гостей в соседнюю комнату и с ворчаньем принялся угощать их пивом.

— Вы сами видите, — произнес Кингтон, предварительно посвятив Ламберта в суть дела, — что невозможно найти лучшее убежище для похищенной девушки. Вы будете еще благодарны мне за свое счастье, потому что лорд до безумия влюблен в немую леди и в награду за вашу услугу охотно исполнит самое ваше сумасбродное желание.

— Покойный лорд дал мне торжественную клятву никогда больше не переступать порога Кэнмор-Кастла, — мрачно возразил Ламберт.

— Но ведь его нет больше на свете, а с ним вымер и весь графский род; наследство Лейстеров перешло во владение к лорду Дэдлею Варвику. Уж не потребуете ли вы от него, чтобы он исполнял нелепое обещание, данное прежним владельцем какому-то человеку, которого сэр Дэдлей и в глаза не видел? Неужели вам недостаточно того, что он не спрашивал целые годы, куда девались доходы с именья, что он предоставил в ваше пользование замок, точно вы здесь — хозяин?

— Кинггон, — возразил на это Ламберт, когда Пельдрам вышел из комнаты, чтобы расседлать и поставить на конюшню лошадей, — вы отлично знаете, что обещание, данное мне покойным лордом, вовсе не было нелепостью, что этим граф Лейстер уплатил мне священный долг. Вам известно, что здесь произошло; вы были единственным свидетелем того, что я не стал удерживать Бэтси, когда она вздумала похоронить в здешнем пруду себя и свой позор. И только Бог знает, помогали ли вы негодяю, соблазнившему ее, или нет.

— Вы — дурак, Ламберт, в то время я был еще мальчишкой и не пользовался доверием молодого лорда. Это я удержал вас, когда вы хотели вонзить ему в сердце кинжал, так как мне было известно, что младший брат лорда отомстил бы вам. Забудьте старое! У вас есть дочь, и, как я успел заметить, она — ангел красоты. С богатством, накопленным вами, она достойна какого-нибудь лорда.

— Да будет проклят тот час, когда вы увидали ее! Кингтон, вы знаете меня. Берегитесь приближаться к Тони, я не хочу, чтобы и она была похищена у меня!…

— Стерегите ее, как вам угодно! Я еще не собираюсь жениться, но даже и от такой невесты оттолкнул бы меня мрачный тестюшка. Никто не должен найти здесь привезенную мною леди, вот все, чего я требую. Слышите? Никто.

— Понимаю! Леди похищена у ее близких, и я, которому знакомо горе отца, потерявшего родное детище, должен спрятать беглянку?

— Вы сумеете скрыть ее, потому что, если эту леди разыщут, то лорд выгонит вас вон из Кэнмор-Кастла, и вы лишитесь возможности держать свою дочь взаперти. Тогда он потребует у вас отчета в доходах с Кэнмора, а пока вы будете сидеть в тюрьме за их утайку, вашей дочери придется просить милостыню у чужих людей.

— Вашу леди не найдет никто, можете положиться на меня! — угрюмо произнес Ламберт. — Пускай другие страдают, как страдал я, мне-то что за дело! Это касается лорда, а не меня.

Разговор был прерван возвращением Пельдрама. Однако Кингтон мог быть спокоен теперь насчет того, что Ламберт постарается укрыть Филли, так как заметил, какое страшное действие произвели на управляющего его угрозы. Но Кингтон упустил из виду, что у нелюдимов, порвавших с внешним миром и предавшихся тупому раздумью, всякая угроза вызывает непримиримую ненависть к тем, которые покажут им, что они держат в своих руках их судьбу, и что эта ненависть сосредоточивает все свое пожирающее пламя в одном стремлении уничтожить того, кто им угрожает.

II

Когда на следующее утро Кингтон с Пельдрамом покинули дом, пообещав прислать для леди нескольких надежных служанок, Ламберт вошел в комнату дочери, чтобы познакомиться с девушкой, вверенной его охране, и присмотреться хорошенько к той, ради которой было нарушено и подвергалось опасности его уединение.

В сердце Джона кипела ненависть. Прихоть лорда превращала его в орудие чужих пороков, вводила жертву сладострастия под одну кровлю с его невинной дочерью, превращала Тони в служанку падшего создания. Его дочери приходилось прислуживать той, которая порвала семейные узы и, обремененная родительским проклятием, подкупленная золотом и сладкими речами, отдала свою честь на поругание соблазнителю. Более тяжелый удар не мог постичь его отцовское сердце; ему приходилось теперь ежеминутно опасаться, что нечистые желания проснутся и у Тони, и его неопытная дочь тоже погибнет.

Когда Ламберт вошел, картина, представшая ему, как будто подтверждала все его опасения. Молодые девушки, по-видимому, успели подружиться. Они сидели рядом, обнявшись, как будто погруженные в задушевную беседу. Но едва Филли заметила вошедшего, как вскочила с места, бросилась к нему, схватила его руку и поднесла к губам с такой нежностью, точно умоляла его стать для нее отцом и покровителем.

Джону хотелось оттолкнуть ее прочь, но он не посмел. Он намеревался приветствовать леди с холодной учтивостью, сделаться невыносимым для нее своей строгой бдительностью, а ее пребывание в Кэнморе отвратительным; теперь же он почувствовал, что, пожалуй, существует более верное средство избавиться от этой гостьи.

— Леди, — сказал он, вырвав у нее свою руку. — вы забываете, что видите перед собою слугу лорда, который обязан исполнять все ваши приказания и не имеет права допустить только одно: чтобы вы завязали сношения с внешним миром, откуда вырвал вас лорд. По словам сэра Кингтона, лорд Лейстер приказал не отступать ни перед какими расходами, чтобы жизнью в полном довольстве заменить вам то, что, вероятно, утрачено вами. Я сам устрою для вас комнаты в замке, скоро прибудут необходимые вам прислуги, с вами будут обходиться так, как если бы вы были невестой лорда.

Филли покачала головой.

— Отец, — воскликнула Тони, — леди немая, но мы отлично объяснились с нею. У нее нет ни родителей, ни родственников, граф был ее благодетелем, а теперь хочет возвысить ее до звания своей супруги. Однако она отказывается от всякой роскоши, ей не нужна никакая служанка, кроме меня, и наша гостья предпочитает поселиться у нас, вместо мрачного замка.

Строгий взгляд Ламберта заставил Тони замолчать.

— Леди, — обратился он к Филли, — если действительно ваши желания таковы, то я весьма сожалею, что не могу исполнить их. Я должен сообразовываться с приказаниями графа.

Немая посмотрела на него с боязливой мольбой, она давала понять жестами, что граф одобрит все ее поступки.

Управляющий подал дочери знак выйти из комнаты.

— Леди, — начал он после ее ухода, и его взор пытливо остановился на красивой девушке. — Вы действуете неблагоразумно, не извлекая выгоды из графской благосклонности. Может быть, вы рассчитываете доказать ему своею нетребовательностью, что любите его не за титул. Нашему лорду может показаться обидным, если вы отвергаете приношения, сделанные вам в доказательство его любви.

Филли отрицательно покачала головой и приложила руку к сердцу.

— Неужели вы действительно еще так неопытны, так невинны, чисты, что ваша любовь полна простодушного доверия? — воскликнул Ламберт, озадаченный выражением ее лица. — В самом ли деле граф обещал на вас жениться и вы думаете, что он может сдержать свое слово?

Филли гордо выпрямилась, точно угадывала подозрения Ламберта и обижалась за его недоверие к графу.

— Может, он хочет сделать вас служанкой? — смущенно спросил Ламберт.

Филли с грустью кивнула.

— Или все же супругой?

Филли кивнула как-то неопределенно, и выражение ее лица убедило его в том, что он видит перед собой решительную, но безобидную натуру, а детски-прелестные черты несчастного создания, лишенного дара слова, и ее кроткий, молящий взор захватили его сердце и глубоко растрогали.

— Леди, — продолжал он, причем его глаза смотрели теперь на девушку с горькой печалью и почти нежным участием, — мне, как наемному слуге лорда, надлежало бы молчать и не расшатывать вашего невинного доверия к нему. Но я не могу быть слугою его пороков; я — отец и испытал на собственном детище, как доверие становится проклятием для невинного сердца. Выслушайте меня! У меня была дочь, по имени Бэтси, в то время единственная. Я служил управляющим этого поместья, тогдашний владелец, граф Лейстер, не посещал Кэнморского замка из-за проклятия, тяготевшего над этим графским жилищем. Эту историю я знал по рассказам моего отца. — И Ламберт рассказал Филли эту свою страшную историю.

Отец графа Лейстера, по имени Рудольф, имел красивую молодую жену. Он любил ее и гордился, видя, что она являлась предметом восхищения, внимания и зависти. Графиня же была кокеткой, ей нравилось кружить головы и запрягать мужчин в свою победную колесницу. Однако брат графа Рудольфа, Вильям, не поддавался ей, на каждом турнире он бился с ее рыцарями и вышибал их из седла. Это подстрекало графиню победить гордеца, и она пустила в ход все искусство обольщения, чтобы очаровать его. Вскоре оказалось, что сэр Вильям недаром избегал ее взоров, что он выказывал ей лишь притворное презрение из боязни обнаружить, какая страшная зависть к брату глодала его сердце. Говорят, будто он признался невестке, что его страсть обуздывается только страхом перед кровосмешением, но она поклялась, что на следующем турнире Вильям наденет ее цвета. Что обещала за это графиня деверю, осталось навсегда неразгаданной тайной.

Турнир состоялся. Граф Вильям, обыкновенно сражавшийся против рыцарей графини, выбивал теперь из седла каждого, кто не носил ее цвета. Все были удивлены, когда он объявил ее царицей красоты, хотя тут же присутствовала дама, за которою он ухаживал раньше. Графиня одержала победу над соперницей и появилась на банкете в короне, которую прежде носила та; граф Вильям, как победитель на турнире, сидел за столом справа от нее. Когда провозгласили тост, она внезапно сняла корону со своей головы и насмешливо сказала, что хотела лишь показать, как легка победа над храбрым мужчиной, что она охотно уступает сэра Вильяма обратно прежней даме его сердца, вследствие чего он может снова возложить на себя те цвета, которые прославлял до настоящего дня.

При этой насмешке сэр Вильям побледнел от ярости, и когда увидал, что его брат, принявший все происшедшее за шутку, улыбнулся, то кинулся на него и всадил ему в сердце кинжал с восклицанием:

— Я не дам тебе торжествовать!

Едва совершилось ужасное дело, как преступник раскаялся в нем, оцепенев от ужаса.

— Вот кто убийца! — вдруг указал он на графиню. — Она обманула меня! — и сотрясся в диком хохоте, так как безумие поколебало его рассудок.

С того дня графы Лейстеры не вступали больше в замок; графиня содержалась там в заточении до самой смерти, и толкуют, будто ее призрак бродит в полночь по заброшенному замку.

— Лет восемнадцать назад, — продолжал свой рассказ Ламберт, — сын графа Отто, третьего брата и наследника графства, прибыл сюда. Он заблудился на охоте и решил остановится у меня, чтобы не входить в замок. Он увидал мою Бэтси, привлек к себе ее сердце, уговорил ее встречаться с ним тайком от меня и, дав девушке священный обет жениться на ней после смерти своего отца, отнял у нее девичью честь в том проклятом замке. Бэтси верила ему, пока не узнала, что лорд сделал несчастными и других девушек, пока не убедилась, что он изменил ей. Тогда она с отчаяния нашла смерть в здешнем пруду. Однако граф Отто не избег проклятия, тяготевшего над его домом и заслуженного им самим низостью: он также пал от руки родного брата, когда отнял у него любовь одной женщины. Весь графский род вымер, будь он проклят! Новый граф, который теперь носит имя Лейстеров, домогался руки шотландской королевы и в то же время прислал вас сюда, в Кэнмор-Кастл, где было посеяно проклятие и где оно взошло, а мне, отцу несчастной Бэтси, вверяет свою жертву. Доверяете ли вы любви лорда? Думаете ли вы в самом деле стать леди Лейстер, или хотите, чтобы новое преступление в Кэнмор-Кастле породило проклятие для нового поколения?

Филли с трепетом слушала этот рассказ, зловещий страх проник ей в душу, но чистосердечное доверие одержало верх над сомнением; она схватила руку Ламберта, пожала ее, точно желая уверить его в искреннем сочувствии, и знаками стала показывать, что Лейстер ее не погубит.

— Господь да благословит вашу веру, но да укрепит также и вашу силу, леди! — печально пробормотал Ламберт, поняв, что Филли ему хотела сказать. — Я не знаю еще графа, но предостерег вас на всякий случай!

В замке были приготовлены комнаты для Филли. Кингтон прислал двух горничных, однако немая гостья не нуждалась в них. Тони предупреждала все ее желания. Молодые девушки подружились, и Ламберт как будто ожил, видя, как горячо привязалась Тони к новой подруге, которая с каждым днем становилась все милее и ему самому.

III

Протекло несколько недель без всякого известия от графа Лейстера, тревоги Кингтона, что Филли будут разыскивать, также казались совершенно неосновательными, потому что никто еще не покушался нарушить замкнутость Кэнмор-Кастла непрошеным посещением.

Но вот в один холодный зимний день зазвенел колокольчик у ворот парка, и когда Ламберт отворил, то увидал перед собою Пельдрама. Он сообщил, что на днях, вероятно, явятся двое мужчин, которые, с разрешения графа, приступят к поискам Филли, однако сэр Кингтон надеется, что ее не отыщут, и просит Ламберта вспомнить о последствиях, угрожающих ему в противном случае. От самого графа, по словам Пельдрама, не было никаких известий.

— Не беспокойтесь, — заверил Ламберт, — в потайных ходах старого замка не найдут никого, кто вздумает там спрятаться. Однако довольно странно, что граф дает разрешение производить обыск и желает, чтобы никого не нашли.

Пельдрам, пожав плечами, сказал с хитрой усмешкой:

— Не знаю, но причину, кажется, не трудно отгадать. Леди, пожалуй, должна исчезнуть навсегда после того, как надоест графу, а в таком случае придется очень кстати, что замок предварительно обыщут и не найдут в нем никого.

Ламберт вздрогнул и невольно сжал кулаки.

— Ну, тогда, может быть, найдется и неожиданный мститель! — проворчал он про себя, запирая за Пельдрамом ворота.

Несколько часов спустя раздался новый звонок, у ворот остановился одинокий всадник. Он был закутан в черный плащ, и только по золотым шпорам можно было признать в нем рыцаря.

— Отворите! — нетерпеливо крикнул он, хотя управляющий уже отодвигал железные засовы. — Это вы Джон Ламберт?

— Я, господин, а что вам угодно?

— Я — граф Лейстер. Ведите меня к леди, которая спряталась здесь.

— Вы ошибаетесь, господин, здесь нет никакой спрятанной леди. Кроме того, чем вы можете доказать, что вы действительно граф Лейстер?

— Знаком ли вам герб Лейстеров? — спросил Дэдлей, показывая Ламберту свой перстень. — Это — моя печать. Еще раз, где леди?

— Милорд, она в замке.

— Ведите меня к ней, я тороплюсь.

Управляющий повиновался строгому приказанию. Он не смел сомневаться, что видит перед собою лорда, — кольцо было настоящим; кроме того, все сомнения рассеялись у него, когда Филли при входе графа кинулась в его объятия.

— Ступайте! — сказал Лейстер Ламберту, заметив его у дверей. — Зачем это вы обнажили кинжал?

— Чтобы поразить вас, если бы вы оказались мнимым владельцем Кенмор-Кастла!

— Вы — надежный страж и будете награждены мною за вашу верность.

— Вознаградите за это вашу невесту, милорд, она завоевывает сердца успешнее вашего золота.

Угрюмый Ламберт придал слову «невеста» особое ударение, и Лейстеру показалось, будто угроза промелькнула в его суровом взгляде. Он подал ему знак удалиться, после чего сказал Филли, все еще прижимавшейся к его груди и не выпускавшей его из объятий:

— Я вижу, что ты, несмотря на свою немоту, сумела расположить к себе этого нелюдима. Да и как могло быть иначе? — любовался он ею. — Ты так прекрасна, как все королевы на свете, взятые вместе.

Дэдлей сбросил плащ и сел на диван, он хотел привлечь к себе Филли, но она тихонько отстранила его и села на ковер у его ног.

— Зачем не хочешь ты прильнуть к моему сердцу? Филли, теперь я твой. Теперь я могу вполне упиваться твоею любовью. Еще одна кратковременная отлучка — мне надо побывать при лондонском дворе для того, чтобы сложить с себя придворное звание и откланяться Елизавете, — и тогда я буду твоим нераздельно, тогда ничто не разлучит нас больше. Я велю распахнуть настежь ворота этого замка и покажу всем возлюбленную моего сердца. Но ты сегодня холодна и неласкова? Почему уклоняешься ты от моих объятий? Ах, ты пылаешь и заставляешь меня томиться? Неужели я должен изнемогать от жажды?

Дэдлей хотел насильно привлечь к себе разгоревшуюся девушку, но она отбежала прочь. Робкая, трепещущая, с пылающим лицом, готовая бежать, как лань, вспугнутая охотником, стояла она перед ним, и тревога ее сердца как будто взывала: «Пощади меня!» Граф с досады топнул ногой.

— Что это значит, Филли? Уж не сделалась ли ты кокеткой? Разве ты не хочешь принадлежать мне и нарочно прикидываешься недотрогой теперь, когда меня привело сюда страстное желание обнять тебя перед отъездом в Лондон? Филли, неужели тебе вздумалось рассердить меня? Должен ли я подумать, что ты разлюбила меня и потеряла ко мне доверие?

Дэдлей простер объятия и опять хотел силой привлечь к себе девушку, но она упала на колени и смотрела на него с такой мольбой, что граф, с удивлением уставившись на нее, не смел к ней прикоснуться. Вся пылая, Филли как будто молила с трепетом о пощаде; томление, любовь, тоска, преданность, но вместе с тем смертельный страх и испуг отражались в ее взоре.

— Ты боишься меня? — спросил Дэдлей. — Разве не по твоей воле похитил я тебя? Неужели ты раскаиваешься, что подарила мне свое сердце?

Она вскочила и, кинувшись к столу с письменными принадлежностями, стала выводить старательно буквы пером на бумаге.

— Ты научилась писать? — удивился Дэдлей.

Зардевшись от стыда, Филли протянула ему листок бумаги и убежала.

«Я готова пожертвовать ради тебя своей жизнью; позволь мне быть твоей служанкой, но пощади мою честь!» — было написано на листке.

— Проклятие! — проворчал Дэдлей, комкая бумагу, и в его чертах отразилось разочарование. — Ее, очевидно, научили расчету. Ах, она держится за полученное обещание и напоминает мне о нем! Это уже расчетливая любовь, а не беззаветная преданность невинного сердца — единственное, что могло пленить меня в этой девушке, что заставляло забывать ее происхождение и убожество и обольщало меня мечтами об идиллическом счастье. Невинному простодушию я принес бы любую жертву, пренебрег бы ради него и своим честолюбием, и будущностью, и знатностью. Хорошо, что ты еще вовремя сбросила маску, Филли, и это образумит меня!

Раздосадованный, граф мерил шагами комнату, и у него уже мелькала мысль велеть оседлать лошадь и двинуться в дальнейший путь, как вошла Филли, чтобы накрыть на стол и принести угощенье. Она двигалась робко и боязливо, и Дэдлей заметил, что она смотрит на него издали и украдкой. Сочтя это новым ухищрением кокетства, он отвернулся от нее в сторону.

Филли принесла кушанья, но так как граф не думал больше заговаривать с ней, то она тихонько приблизилась к нему, схватила его руку, прижала ее к своим губам и пригласила его знаком к накрытому столу.

— У меня нет охоты к еде! — угрюмо сказал он. — Я сегодня же ночью поеду дальше.

У Филли вырвалось тихое рыдание.

— Ты плачешь? — спросил Дэдлей. — Кто же из нас огорчил другого: ты или я? В Сент-Эндрю ты явилась ко мне, и твой взгляд говорил только о любви. Тогда ты доверяла мне; тогда твоя душа не ведала подозрений, а теперь ты принимаешь меня с недоверием, и я раскаиваюсь, что увез тебя. Ты хочешь быть моей служанкой? Неужели, по-твоему, это пристойно и твоя честь не пострадает от этого? Тебе не мешало бы подумать об этом, прежде чем ты последовала за моим слугой. Что должен я теперь сделать? Брай и Сэррей ищут тебя и поклялись отомстить мне. Если бы ты любила меня, я посмеялся бы над ними и возразил бы им, что твоя любовь — мое право. Теперь же ты сомневаешься, держишь себя недотрогой, избегаешь моих объятий, хотя тебе хорошо известно, что я пылаю страстью, что ради тебя я рисковал головой.

Филли бросилась на ковер и обняла его колени. Дэдлей видел, как разгорелись ее щеки и взволновалась грудь; это прикосновение заставило его вздрогнуть, как от внезапного удара, а ее тихий плач и безутешная скорбь дали ему почувствовать собственную жестокость. Чего только не вынесла и не выстрадала она из-за него, а он еще сомневается в ее любви! Как простодушно доверилась она ему, и чем отблагодарил он ее? В пылу страсти он подал ей надежду, а теперь сердился, что Филли поймала его на слове. Конечно, казалось почти безумием, что он, имевший виды на королеву, хотел жениться на несчастной немой и возвысить ее до звания графини Лейстер; но теперь, когда прихоть прошла, когда он помышлял уже вновь о приеме в Лондоне, он готов был безжалостно разбить мимоходом бедное сердечко, доверившееся ему, и сделать Филли еще несчастнее, чем она была когда-либо раньше!

Граф ужаснулся от этого и почувствовал теперь, как легкомысленно он поступил. Действительно, дорогой он рисовал себе дорогой счастье насладиться в объятиях Филли, а после того поехать в Лондон и, смотря по собственной прихоти, жить там или наслаждаться в Кэнмор-Кастле. Правда, у него мимолетно мелькнула мысль жениться на Филли, если Дуглас признает ее своею дочерью, но эта мысль была внушена ему страхом перед мщением Брая и появлялась лишь тогда, когда Дэдлей говорил себе, что Елизавета поставит ему в вину его неудавшийся план женитьбы на королеве Марии и что ему лучше всего удалиться в свои поместья. Но теперь, когда Филли напомнила ему о своей чести и покушалась на самое высшее — его свободу, несмотря на то, что она была низкого происхождения и немая калека, ему показалось слишком большой та жертва, принести которую он раньше считал за счастье.

— Филли, — сказал он, — я поступил безрассудно. Увлечение ослепило меня, но еще не поздно исправить случившееся. Я нашел человека, который согласен заменить тебе отца, я отправлю тебя к нему. Или — еще лучше — пускай найдут тебя здесь Брай и Сэррей. Я охотнее сознаюсь во лжи и не побоюсь их мщения, лишь бы ты не думала, что я способен злоупотребить твоим доверием.

Филли смотрела на него, бледная и дрожащая, точно эти слова были для нее смертным приговором. На одну минуту ее глаза устремились в пространство, и вдруг, с быстротою молнии, она выхватила из-под платка на груди маленький пузырек и поднесла его к губам.

— Филли, остановись! — воскликнул Дэдлей, дрожа от страха. — Разве ты последовала за мною для того, чтобы убить себя? Или ты только угрожаешь и хочешь сказать мне, что согласна скорее умереть, чем покинуть меня? Напиши мне, чего ты хочешь, и я исполню твое требование.

Молодая девушка печально покачала головой и, подойдя к столу, написала:

«Я согласна скорее умереть, чем причинить тебе заботы. Я отравлюсь раньше, чем допущу, чтобы Вальтер Брай нашел меня. Я люблю тебя так горячо, что расстаюсь с жизнью ради твоей пользы. Я позволила привезти себя сюда, так как верила, что ты можешь любить меня, как клялись мне в том твои уста. Но я ошиблась. Я убегу, и никогда ни единый человек не узнает от меня, что ты сделал меня несчастной».

Написав это, Филли стремглав выбежала из комнаты.

IV

Дэдлей обежал весь замок, но не нашел Филли. Служанка сказала, что Филли кинулась бежать по коридору, тогда он помчался в парк, звал ее по имени, но никто не подал ему голоса. Напрасно кликнул он Ламберта и велел обыскать парк, напрасно он сам рыскал вокруг — Филли нигде нельзя было найти.

— Филли, — звал он, — моя невеста! Филли, я никогда не покину тебя, клянусь тебе в том! Филли, вернись назад, я люблю тебя, как никогда не любил другой женщины!

Холодный пот выступил на его лбу. Где она найдет себе пристанище? Да и вообще могла ли она искать приюта, не выдавая виновника своего несчастья? Что если ее найдет Брай, блуждая по окрестностям? Дэдлей вспомнил ее прежнюю ловкость и оставил надежду догнать эту девушку, раз она не хотела откликнуться на его зов.

О, каким жалким представлялся себе граф! Как гнусно обманул он доверие девушки, как жестоко играл ее сердцем! Теперь он почувствовал, чем была для него Филли, поверил чистоте ее любви, и ему приходилось трепетать, что его грубость, пожалуй, довела девушку до самоубийства!

Ламберт насмешливо улыбался. Лейстер читал по его глазам, что этот человек торжествует и презирает его.

Вдруг граф вспомнил и спросил Ламберта:

— Где потайные ходы, которые вы указали леди на случай, если бы сюда явились посторонние? Она, пожалуй, спряталась там.

— Они заперты, ваше сиятельство, и леди еще не знакома с ними. В случае нужды и в последнюю минуту я успел бы показать их.

— Ты лжешь, это ты виновен в ее побеге! Ты советовал ей требовать от меня супружеского союза?

— Милорд, мне сказали, что леди — ваша невеста. Как осмелился бы я выразить сомнение в этом?

— Клянусь Богом, ты дорого поплатился бы за такую дерзость! Леди заручилась моим словом, и только бес попутал меня подвергнуть ее испытанию. Я с ней пошутил, а яд подозрения, влитый в ее сердце тобой или Кингтоном, принудил ее к бегству, прежде чем я успел сказать, что пошутил. Теперь достань мне леди откуда хочешь, и все будет забыто.

— Милорд, я не думаю, чтобы она бежала, чтобы причинить вам неприятности. Дай Бог, чтобы я ошибался, но меня томит ужасное предчувствие. На Кэнмор-Кастле нет благословения Божьего.

Лейстер смертельно побледнел, испуганно уставившись на Ламберта.

— Милорд, здесь один из графов Лейстеров некогда убил родного брата из-за женщины, и призрак этой несчастной является в старом замке, вследствие чего никто из графского рода не осмеливался больше переступить порог наследственного жилища. Только один из них приехал сюда и обесчестил мою дочь, его убил опять-таки родной брат, а моя дочь… унесла свой позор на дно вон того пруда…

— Факелов скорее! Где находится пруд?.. Ах, и ты еще говорил ей о позоре?

Граф кинулся бежать со всех ног, точно сумасшедший. Ламберт принес фонарь и обошел с ним берег пруда. Лейстеру ежеминутно мерещилось платье Филли, всплывшее из темной глубины, однако они не нашли ни малейшего следа беглянки.

Граф вернулся обратно в замок, велел показать себе постель Филли, бросился перед ней на колени, молился и плакал. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Ужасаясь собственного поступка, уничтоженный и мучимый невыразимым страхом, лежал он словно в лихорадке, малейший шорох заставлял его вздрагивать, ему казалось, что перед ним должен появиться призрак самоубийцы.

Каким прелестным казался теперь образ Филли Дэдлею! Как детски доверчиво смотрели на него ее глаза, как счастливо могла устроиться их жизнь вдвоем и как презрительно оттолкнул он от себя несчастную девушку, ставшую из-за него калекой!

— Я — ее убийца! — мрачно бормотал он про себя. — Я порвал узы дружбы, а теперь уложил в могилу ту, которая меня любила!

Вдруг ему померещилось, что кто-то промелькнул по комнате. Дэдлей поднял голову, пламя свеч мерцало, точно от сквозного ветра, а на столе белел листок бумаги.

Граф кинулся туда и схватил дрожащей рукою бумагу. Она была исписана угловатым почерком Филли. Он вскрикнул от радости, и слезы ручьем хлынули у него из глаз.

«Не беспокойся за меня! — гласили эти строки. — Я убежала лишь для того, чтобы избавить тебя от горя. Я хотела жить для твоего счастья, но не для того, чтобы сделаться для тебя обузой и причиной забот. Когда ты покинешь Кэнмор-Кастл, я попрошу у Ламберта пристанища для себя. Я останусь здесь на житье и буду молиться о твоем благополучии. Поезжай ко двору, будь счастлив и не беспокойся!… Я благодарю Бога за то, что он развеял мою мечту, прежде чем мое сердце успело поверить ей!»

— Филли, — воскликнул Дэдлей, — ты слышишь меня, хотя я и не вижу тебя! Даю тебе священную клятву, что не двинусь отсюда, пока ты не простишь меня, не придешь в мои объятия и не поклянешься быть моей женой. Если же ты не согласна поверить моей любви, если ты презираешь меня, то я буду искать смерти. Тогда Вальтер Брай найдет меня безоружным, и я скажу ему, что увез и обманул тебя. Я стану насмехаться над ним до тех пор, пока он не пронзит мне кинжалом сердце, потому что я не хочу жить без тебя!…

Дэдлей взывал напрасно, его мольба оставалась без ответа. Он безуспешно упрашивал и грозил. Замок был погружен в глубокое безмолвие; загадочный листок бумаги был занесен в комнату как бы случайно, словно порывом ветра или призраком.

В конце концов Лейстер отказался от дальнейших усилий.

Теперь он все-таки мог вздохнуть свободнее: Филли была жива, она не замышляла самоубийства. Это служило утешением Дэдлею, но вместо недавнего страха его томила тоска по Филли. Ну что если она сдержит слово и не покажется ему больше? Он чувствовал, что у Филли хватит твердости характера на это; все картины прошлого всплыли в его воспоминании: если эта девушка сумела молчать на пытке, то неужели его мольбы способны поколебать ее решение? Несомненно, она сумела заглянуть в глубь его сердца, и разочарование убило ее любовь. Но насколько горячее пылала теперь в нем страсть. Чем не пожертвовал бы он, чтобы загладить происшедшее сегодня между ними!

Забрезжило утро. Изнуренный бессонницей, граф забылся сном, как вдруг торопливые шаги заставили его очнуться.

— Звонят у ворот парка! — воскликнул вошедший Ламберт. — Прикажете отворить, милорд?

— Отворяй!

— А если найдут мертвое тело, милорд?

— Филли жива. Ты солгал мне: ей были знакомы потайные ходы. Торопись и, кто бы ни были прибывшие сюда, веди их ко мне, если они потребуют этого.

Лейстер нарочно говорил громко. Он надеялся, что Филли услышит его слова, и, чтобы предоставить ей возможность написать ему что-нибудь, удалился на несколько минут из комнаты.

Он не обманулся в своем ожидании, когда возвратился назад, нашел листок, на котором было написано:

«Отрицай мое присутствие здесь! Я лишу себя жизни, если буду причиной того, что Брай поднимет на тебя меч».

Теперь Лейстер не колебался более, как ему поступить и благополучно выпутаться из беды, если посторонние лица, звонившие у ворот парка, окажутся его бывшими друзьями.

Подойдя к окну, он увидал Вальтера Брая и лорда Сэррея, ехавших со своими оруженосцами через парк; но вдруг его щеки зарделись — он увидал мирового судью графства Лейстер, сопровождавшего их.

Но овладев собой, Дэдлей спустился вниз и достиг двора раньше, чем всадники спрыгнули с коней.

— Милорд Сэррей, — сказал он, — я приветствовал бы вас как желанного гостя Кэнмор-Кастла, если бы вы явились не в сопровождении мирового судьи. Что значит, что вы разъезжаете по моему графству с чиновником, носящим шарф королевы?

— Милорд, — возразил Сэррей, — если бы я знал о вашем пребывании в Кэнмор-Кастле, то не пригласил бы чиновника, но мне сказали, что управляющий поместьем не открывает ворот никому из посторонних.

— Милорд, вы имели мое полномочие и могли обратиться к сэру Кингтону, но, по-видимому, вы предпочли ехать в качестве обвинителя через мои владения вместо того, чтобы вежливо воспользоваться моим разрешением. В таком случае Кэнмор-Кастл для вас закрыт, а данное мною полномочие я отнимаю у вас. Если вы пожалуете в качестве гостя, то я от души буду приветствовать вас, но при данных обстоятельствах я напомню мировому судье моего графства о его долге.

— Он именно исполняет свой долг! — запальчиво возразил Брай, когда Сэррей собрался уже повернуть назад свою лошадь. — Во имя королевы и законов Англии я требую обыскать этот замок!

Дэдлей, презрительно усмехнувшись, сказал:

— У английских лордов иные законы, чем у шотландских крестьян. Сэр, — обратился он к мировому судье, — по чьему приказу явились вы сюда?

— Я сопровождал благородного лорда Сэррея и сэра Брая по их требованию, так как лорд Сэррей предъявил мне полномочие вашего сиятельства, которое разрешало этим господам произвести здесь розыски.

— Значит, у вас нет указа королевы Англии, в силу которого вы могли бы обвинить меня как лорда здешнего графства? Нет? Ну тогда позаботьтесь привезти сюда указ королевы, и Кэнмор-Кастл распахнет перед вами свои двери; теперь же я требую, сэр, чтобы вы напомнили лорду Сэррею и сэру Браю, что будет нарушением закона, если они со своими слугами вздумают пойти здесь наперекор моей воле. В противном случае я позову жителей Кэнмора, чтобы те посадили нарушителей в башню в случае их отказа последовать вашему предложению. Сэр Ламберт, набатный колокол у вас в исправности?

— Мой слуга ожидает вашего знака, чтобы ударить в него.

— Звоните! — крикнул Брай, который после отказа лорда показать свой замок был почти уверен, что Филли скрывается тут. — Звоните на здоровье! Мой меч найдет дорогу к сердцу изменника!

Он спрыгнул с коня и хотел обнажить оружие, но в этот момент мировой судья коснулся его своим жезлом в знак того, что он подлежит суду, если не выкажет повиновения. Но еще грознее этого прикосновения для взбешенного шотландца было вмешательство Ламберта, тот направил на него пистолет с взведенным курком и крикнул:

— Один шаг, сэр, и вы будете убиты!

Тут как раз на башне замка зазвонил колокол, звон которого призывал к оружию всадников Кэнмора, а двое слуг с ружьями показались в дверях дома управляющего, третий привел шестерых громадных догов, которых стоило только спустить, чтобы они кинулись на чужих.

— Вальтер Брай, — сказал Сэррей, увидав эти приготовления, — я приказываю вам следовать за мной. Мы явились сюда, чтобы воспользоваться разрешением лорда Лейстера, а не для того, чтобы нарушать спокойствие в стране. Милорд Лейстер, ваше поведение доказывает мне ваше предательство. Перед троном королевы принесу я жалобу на вас. На коня, сэр Брай! Милорд Лейстер ссылается на закон, и закон должен судить его.

— С этими словами он швырнул свою перчатку под ноги Дэдлею в знак того, что объявляет ему борьбу не на жизнь, а на смерть.

— Милорд Сэррей, — возразил Дэдлей, не поднимая перчатки, что означало, что он не принимает объявления войны, — вы заблуждаетесь. Только вот этому бешеному человеку, — тут он указал на Брая, — хотел я показать, что противопоставлю силу силе. Слезайте с коня, прикажите сэру Браю и оруженосцам откупорить за мой счет лучшую бочку эля в Кэнморском шинке, а сами пожалуйте в замок. Я хочу доказать вам, что вы неверно судите обо мне, и если неприязненная подозрительность все еще лишает меня вашего доверия, то пусть мировой судья сопутствует нам. Я обещаю даже последовать за вами в Лондон и там ответить на предъявленное мне обвинение, если мое объяснение не удовлетворит вас.

На такое предложение можно было ответить лишь согласием. Даже Брай заколебался, что вдруг Лейстер может оказаться невиновным!

— Милорд, — воскликнул Брай, когда Сэррей спрыгнул с коня и подобрал с земли свою перчатку, — хорошо, я покину Кэнмор-Кастл с оруженосцами, и даю вам слово, что буду считать себя вашим должником, если милорд Сэррей, после объяснения с вами, скажет мне, что мое подозрение против вас было неосновательным.

Он повернул назад свою лошадь, кивнул оруженосцам и покинул Кэнмор-Кастл в ту минуту, когда всадники лорда уже приближались к парку с боевыми секирами. Ламберт приказал им угостить за счет лорда чужих оруженосцев, а Дэдлей повел Сэррея с судьей в замок.

— Милорд, — начал он, введя их в парадный зал, — я удалил сэра Брая, потому что не желаю держать ответ перед человеком, который в своей горячности забывает все границы приличия. Но вам я готов объяснить все с полной искренностью. Допустим, что вы не нашли бы той, которую ищите, в Кэнмор-Кастле, тогда ваше подозрение не рассеялось бы вполне, вы могли бы подумать, что я нашел для нее более надежное убежище. Допустим теперь, что я мог бы назвать вам место, где приютилась Филли, дали ли бы вы мне слово прекратить всякие поиски и уговорить сэра Брая последовать вашему примеру, в особенности, если я дам вам доказательство, что Филли не подверглась никакому насилию и довольна своей участью?

— Значит, вам известно, где она находится?.. — спросил Сэррей. — Вы сказали неправду королеве Шотландии и мне!

— Я ручался своей честью лишь за то, что она не подверглась никакому насилию.

— На основании такого двусмысленного обещания я не могу успокоиться, а еще того менее поручиться за сэра Брая. Если Филли добровольно доверилась вам или одному из ваших слуг, то почему вы не позвали ее в свидетельницы? Почему не отрицали истину перед шотландской королевой? И к чему все эти тайны?

— Очень просто! — произнес Лейстер. — Допустим, что мне было известно о похищении Филли, что я сам устроил его или только допустил. Ведь это послужило бы шотландской королеве предлогом отвергнуть меня и мое искательство, свалить всю вину на мои плечи; Елизавета же получила бы право привлечь меня к ответственности, чего мне следует опасаться и теперь, если кто-нибудь заронит в ее душу подозрение на этот счет.

— И это, конечно, — главная причина вашей уступчивости? — презрительно усмехнулся Сэррей.

— В причинах, руководящих моими поступками, я обязан давать отчет только самому себе. Если вы предпочитаете подать на меня жалобу вместо того, чтобы воспользоваться моим доверием, то в добрый час! Тогда мы посмотрим, защитит меня Елизавета Тюдор или нет. Представляйте свои доказательства, потому что я потребую у королевы справедливого возмездия тому, кто клевещет на меня голословно.

Сэррей ясно понял, что Лейстер в случае надобности не остановится перед убийством, лишь бы сделать невозможным доказательство его вины, прежде чем жалоба достигнет Елизаветы.

— Милорд, — ответил он, — я принимаю ваши условия и готов поручиться за Вальтера Брая, если вы убедите меня, что Филли не подверглась никакой несправедливости и никакому насилию. Обязываюсь к тому своею честью, опасаясь, чтобы вы не заставили поплатиться Филли за каждый шаг, сделанный нами для ее защиты или мести за нее.

— Я не спрашиваю, что дает вам право на подобное подозрение, но желал бы знать, почему вы думаете, что Филли менее дорога мне, чем вам? Вы сами предостерегали меня от свидания с Филли и говорили мне, что она любит меня, я свиделся с нею и, когда я увидал ее, то мне сразу расхотелось, чтобы королева Шотландии приняла мое брачное предложение.

— Значит, вы сами похитили Филли?

— Да, я сам, и вы дали мне слово, что умолчите о том даже перед сэром Браем, если я потребую этого.

— Да, если вы докажете мне свою невиновность.

— Это будет, когда вы убедитесь, что я не прибегал к насилию. Знаком ли вам почерк Филли? Вот, читайте!

Дэдлей вынул из кармана листок, на котором Филли написала, что желает быть его служанкой.

— И вы не стыдитесь показывать мне это? — вспыхнул Сэррей. — Вы хвастаетесь тем, что обольстили ее?

— Милорд Сэррей, я не подражаю вам, не бегаю от одной сестры к другой с одной и той же клятвою в любви. Пусть мировой судья засвидетельствует вам, бесчестно ли с моей стороны, ввиду собственной безопасности, при неблагоприятных теперешних обстоятельствах, не объявлять пока публично, что я намерен сделать увезенную мною девушку графиней Лейстер?

При первых словах графа лоб Сэррея омрачился, но удивление, вызванное последним признанием, заставило его молча уставиться на Лейстера.

— Графиней?.. — запинаясь, пробормотал он. — Вы хотите…

…ввести хозяйкой в свой дом ту женщину, которую я люблю. Вам и Вальтеру Браю Филли внушила только участие, но в моих глазах она стоит выше всякой другой женщины; ради меня она страдала, за меня рисковала своей жизнью, и потому я обязан ей большей благодарностью, чем вы оба. Я имею на нее большее право, чем вы, и только ваше подозрение, ваши преследования виною тому, что я пока не мог рискнуть вступить с ней в брачный союз, что я принужден скрывать Филли и в Англии, чтобы гнев Елизаветы не уничтожил нас обоих.

— Милорд Лейстер, ваше признание снимает всякое подозрение, не доверять вам долее, значило бы сомневаться в вашей чести. Дай Бог, чтобы вам не пришлось раскаяться в необдуманном шаге!

— Это могло бы случиться лишь в том случае, если бы я не мог положиться на ваше слово хранить молчание. Вы знаете сами, какие причины заставляют меня скрывать это от королевы Елизаветы, пока я не сложу с себя придворного звания и не удалюсь от двора.

— Я понимаю и признаю основательность ваших опасений, — произнес Сэррей. — Вы можете положиться на мое слово.

Тут он поклонился и покинул замок. Мировой судья последовал за ним после того, как Лейстер взял и с него клятву хранить глубокое молчание о всем слышанном.

Заглянув в комнаты Филли, Дэдлей нашел ее на коленях перед Распятием. Ее лицо было залито слезами, и, когда она подняла на Дэдлея свой влажный взор, ему показалось, что перед ним разверзлось небо.

— Жена моя! — восторженно воскликнул он и привлек ее к своей груди. — О, Филли, как напугала ты меня! Клянусь Богом, если я когда-нибудь стану колебаться между честолюбием и любовью, то тебе стоит лишь взглянуть на меня вот такими глазами, как теперь, чтобы я упал к твоим ногам и снова стал молить о твоей любви! Но никогда, никогда не ошибешься ты во мне, я чувствую это, ты — опора моей жизни, ты одна можешь заменить мне то, что я потерял.

Граф прижал Филли к себе, он верил в свою клятву, так как в этот момент радостного умиления им руководила лучшая часть его существа.

V

Вальтер Брай последовал за Сэрреем, когда тот дал ему слово, что объяснение Лейстера вполне удовлетворило его и что, по его разумению, дальнейшие розыски могут только навредить Филли.

— Через несколько месяцев, — заключил Сэррей, — мы удостоверимся, сдержал ли граф свое слово и сделал ли Филли такой счастливой, как обещал.

Вальтер не ответил ничего: он дал обещание повиноваться. Но когда они оба достигли Сэррей-Хауза, он стал просить лорда об отпуске на несколько месяцев.

— Разве ты не хочешь примкнуть вместе со мной к Дугласу? Ведь Мария Шотландская рассчитывает на помощь своих друзей! — спросил озадаченный Сэррей.

— Мне нужно предварительно исполнить еще одну клятву! — ответил Брай. — Я поклялся отомстить за Филли той, которая велела пытать ее и сделала несчастной. Мой путь лежит во Францию; гугенот Монгомери нуждается в клинке, который слишком долго оставался праздным. Но я вернусь обратно, если в Шотландии запылает факел войны. Единственная девушка, о которой я беспокоился, предалась другому. Дай Бог, чтобы она никогда не раскаялась в том.

Сэррей не стал останавливать Брая, он знал его упорство, когда дело шло о принятом решении. Но когда он прощался крепким рукопожатием с этим верным человеком, то ему казалось, будто что-то ушло из его собственной жизни. Теперь и он остался совершенно одиноким.



Загрузка...