Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову

Мозг: полтора килограмма студенистых извилин и сотня миллиардов нервов, невидимая машинерия, ответственная за все, что мы думаем и делаем, за всю нашу сущность. Пока у нас есть сознание, мы сохраняем индивидуальность. Наши хрупкие организмы могут страдать от болезней, несчастных случаев, насилия, но большинство из нас считает, что местопребывание личности – разум, вместилище наших воспоминаний, надежд и помыслов. И если отделить мозг от тела, которому он принадлежит… о, это совсем иная история. Собственно говоря, ее я и рассказываю.

Откройте бумажник и выньте водительские права. У многих из нас на этом кусочке пластика есть отметка, что владелец готов стать донором органов: если мы погибнем, наши органы можно изъять для спасения чьей-нибудь жизни. Поставив галочку в этой графе, мы, как правило, больше не задумываемся об этом сценарии. Мы охотно принимаем – и считаем благом – пересадку органов, но менее 100 лет назад сама эта идея показалась бы горячечным бредом расстроенного ума. Вырезать живое, бьющееся сердце – это когда-то рассматривалось как жертвоприношение богам. Вырезать печень у мертвеца, чтобы продлить жизнь больному, – это вызвало бы оторопь.

Католическая церковь и общественная мораль веками запрещали даже вскрытие тел, отчего бытовали ложные и путаные представления об устройстве человеческого организма. Первые анатомы представляли матку в виде вазы, женская грудь в их понимании соединялась некими трубками с яичниками (считалось, что лактация связана с менструацией), а мозг, драгоценнейшее из того, чем мы обладаем, изображали как мешанину из густого мутного студня. Пустота между органами – полости, пути, по которым может двигаться кровь, – вот что считалось важным. Именно крови приписывалась важнейшая функция нести в себе человеческую душу.

И вот пришло XVIII столетие, а с ним – похитители мертвецов. В европейских городах стоял смрад от мусора и отбросов, люди справляли нужду прямо на улице. Целый день по городу ходили молочницы – в их ведра попадали сажа, грязь и мухи. Скудное питание, нечистый воздух, заразная вода и общая нечистоплотность населения, не слишком склонного регулярно мыться, оборачивались разгулом болезней. И, случалось, какой-нибудь унесенный недугом крестьянин оказывался в могиле лишь затем, чтобы вскоре его выкопали. Без холодильников и без системы донорства ученым-медикам приходилось полагаться на грязную работу гробокопателей: расшвыряв венки и вынув из свежей могилы гроб, те еще до рассвета возвращались к молодым анатомам с трупом – только плати да не спрашивай лишнего. Жуткие дела, но как еще студенту-медику было узнать, что там творится под кожным покровом тела?

А теперь можно было изучить истинное строение и функции человеческих органов: печени с ее двумя долями, четырехкамерного сердца… Но богословы задавались вопросом – в каком из этих комков плоти спрятана человеческая душа? Со времен философов-ученых, таких как Рене Декарт («Мыслю, следовательно, существую»), ее священным вместилищем все чаще полагали сознание. А стараниями анатомов и их помощников-гробокопателей синонимом сознания стал мозг.

Потом, когда Джон Гленн[1] преодолел притяжение Земли, а в небо поднялись сверхзвуковые реактивные лайнеры – англо-французский Concord и русский Ту-144, – наступила холодная война с ее примитивным мышлением. И явилась новая порода гробокопателей. В Советском Союзе, за железным занавесом, изолированные человеческие органы жили вне тел, подвергаясь каким-то малопонятным экспериментам медиков. В конце 1950-х на Запад просочились странные черно-белые пленки, запечатлевшие нечто монструозное: сердце, живущее вне тела, легкие, раздувающиеся сами по себе, прооперированную собаку, лакающую молоко двумя головами. Сталинские ученые в секретных лабораториях подбирались к самым сокровенным загадкам жизни. Они не искали нетленную душу. Как истинных коммунистов-материалистов, их интересовала только жизнь – как ее создавать, поддерживать, изолировать. А еще их интересовал контроль сознания. Ученые времен холодной войны полагали мозг чем-то вроде радиопередатчика, посылающего и принимающего электромагнитные сигналы. Как он работает? Почему? Можно ли его разъять на части, не убив? И что бывает, если мозг «умер», а тело продолжает жить? А если все наоборот – погибает лишь тело? Жизни людей, которые медленно угасают от рака, пожирающего органы, или от миодистрофии, губящей мышцы, или от бокового амиотрофического склероза, вызывающего паралич, можно будет спасти, если только научиться пересаживать мозг.

Так в середине века дух отчаянного научного соперничества породил невозможную мечту: не о пересадке головы (как таковой), но о пересадке всего организма – легких, сердца, почек и прочего. Слишком похоже на историю Франкенштейна. На низкопробные фильмы о фантазиях безумных экспериментаторов из жутких лабораторий. Но вышло так, что это вовсе не история Франкенштейна: это история Джекила и Хайда – доктора с двумя личностями, двумя стремлениями и даже двумя именами.

Доктор Мясник и мистер Тихоня

Роберт Джозеф Уайт, человек с твердыми моральными принципами, истый католик, друживший с двумя папами римскими, любил называть себя (с большой долей иронии) Тихоней Бобом. Его, молодого и рьяного, щедро одаренного талантом, из Университета Миннесоты пригласили прямо в Гарвард. Уайт исследовал важную проблему: что происходит при отказе сразу нескольких органов. Его учитель и друг Джозеф Мюррей некогда буквально у него на глазах впервые успешно пересадил почку, но Уайт недоумевал – зачем пересаживать отдельные органы, если можно сразу дать пациенту новое тело, пересадив голову. Недоброжелатели, в том числе борцы за гуманное обращение с животными, прозвали его Доктор Мясник: ему ставили в вину неоправданные страдания множества живых существ и приписывали опасные амбиции, считая, что он заигрался в бога. Уайт защищал науку как дело превыше критики – но он же появлялся в телешоу и на страницах журнала GQ с медицинским саквояжем, подписанным «Доктор Франкенштейн». Он разработал методы спасения жизни, до сих пор применяемые в больницах (от охлаждения мозга при несчастных случаях до хирургических протоколов, выработанных на основе богатой практики), – но он же консультировал создателей сиквела «Секретных материалов», а его работа задолго до этого вдохновила авторов фантастического хоррора 1962 года «Мозг, который не мог умереть». Уайт участвовал в создании комиссии по биоэтике при папе Иоанне Павле II, был членом Папской академии наук и был номинирован на Нобелевскую премию – но он же отрезал голову макаку-резусу, чтобы пришить ее к новому телу: это была проба перед экспериментом на человеке.

Казалось бы, хирургия, которую придумал и развивал Уайт, зарождалась как тайна, покрытая мраком, но, взяв в руки скальпель, Уайт вступил в международное соревнование, ничуть не менее напряженное, чем космическая гонка: в схватку России и Америки, которые в годы холодной войны пытались победить смерть и сотворить жизнь. От собаки к обезьяне, от обезьяны к человеку: эти два скачка ознаменовали начало 40-летней битвы за расширение границ научного знания – и конфликта с новыми представлениями о зоозащите, с конфессией, которой принадлежал сам Уайт, и с обществом, не спешившим приветствовать ни изъятие донорских органов у людей с умершим мозгом, ни пересадку того, что делает человека человеком.

Людям вечно не терпится заглянуть в будущее, которое уже совсем рядом. «Мы стоим на пороге множества открытий, – замечал герой Мэри Шелли Виктор Франкенштейн, – и единственной помехой является наша робость и леность»[2]. Смеем ли мы вмешиваться своими технологиями в заведенный миропорядок? Ответ: да, смеем. От «железных легких» (специальных камер с переменным давлением воздуха) до нынешних аппаратов ИВЛ, от первой операции на почке до инноваций в генной терапии, от реанимации охлаждением мозга «по Уайту» до имплантируемых нервных сетей – настоящее нашей медицины есть результат смелых дерзаний медицины прошлого. На наших глазах превратилось в науку то, что когда-то было научной фантастикой, – и все же пересадка органов поныне щекочет наши нервы сочетанием любопытства и затаенного ужаса. Чей пульс стучит в ушах матери погибшего ребенка, когда она слышит, как бьется его сердце в груди другого человека? И если мы получаем чужое сердце, легкие или печень, становимся ли мы сами в чем-то другими людьми?

Эта книга рассказывает невероятную историю о почти франкенштейновской затее – о попытках впервые в истории пересадить человеческую голову и о том, как эти фантастические опыты положили начало технологиям, которые и поныне спасают жизни. А еще она пытается решить загадку, до сих пор остающуюся без ответа: если мозг будет жить вне тела, что произойдет с личностью? Или, как это формулировал сам Уайт, – можно ли пересадить человеческую душу?

Работа доктора Уайта стала удивительным мостом, соединившим Америку и Россию в годы холодной войны, науку и человеческую душу, этику научного эксперимента и горячую надежду на спасение человека от неизбежного телесного угасания. История Уайта отсылает нас в прошлое, во времена оголтелого шовинизма, опасностей, тайн и шпионажа. Но тогда же заговорили о правах дотоле бесправных живых существ, будь то пациенты в безнадежной коме или лабораторные макаки. Это история о наших великих страхах, великих надеждах и удивительном изобретении, которое и сегодня спасает от верной смерти пациентов с больным сердцем и на диализе. Но самое главное – это история о долгом и удивительном пути от научной фантастики к научному факту.