КНИГА ШИГАТКАНАМА

ГЛАВА 1

1

Всемилостивейшему повелителю нашему Баадеру Айехорну, царю Газарры, от Аддона Кайнена, главы клана Капнете.

Царь мой и брат мой!

Вести, которые я спешу тебе сообщить, не порадуют никого. И, любя тебя, я предпочел бы скрыть их, будь ты простым смертным. Но волею богов наших ты поставлен защищать своих подданных и печься о благе великой Газарры, поэтому блаженное неведение не для тебя.

Меня встревожило происшествие небольшой давности: гибель стойбища палчелоров на юге. И то, что наш славный таленар возрадовался этому обстоятельству, а не обеспокоился, по меньшей мере удивляет. Не подумай только, царь мой, что я желаю приуменьшить заслуги твоего лучшего военачальника. Таленар Тислен не однажды доказывал на деле свою преданность тебе и верность своему народу. И все же он не был прав, объявив во всеуслышание, что страшная кончина палчелоров — добрый знак, который подал нам великий бог войны и разрушения Суфадонекса.

Дело в том, что останки наших врагов, найденные в разоренном стойбище, представляли собой зрелище ужасное даже для меня, старого воина, который постоянно вынужден смотреть в лицо смерти. Расчлененные трупы — кто без обеих рук, кто без ног, кто словно перекушен пополам, кто пробит навылет… В селении была паника, наспех собранный скарб валяется повсюду, палчелоры явно хотели бежать.

Таленар полагает, что палчелоров перебили варвары-мехолны, но видел ли ты, о царь мой, чтобы мехолны оставляли добычу на поле боя? Оружие палчелоров, вещи и украшения, домашняя утварь — все это осталось в разоренном стойбище. И только домашние твари исчезли. Нет, это не варвары, а кто-то другой, позаботившийся о том, чтобы унести своих павших с собой. И павших, и их оружие, и даже стрелы — все до единой. Я посылал следопытов на место сражения, но они говорят, что земля так изрыта и истоптана, что теперь уже невозможно угадать, что произошло на самом деле. Но напугало их не это, а то, что они не смогли обнаружить никаких следов нападавших. Ведь победители должны были куда-то уйти: на восход или на закат, к горам или к морю. Однако они словно бы улетели.

Надеюсь, ты простишь меня за богохульство, но я не верю, что сам Суфадонекса внезапно решил спуститься на землю и разорить какое-то жалкое семейство. Я полагаю, что нашим грозным богам не до мелких распрей их подданных.

Чем больше я думаю обо всем этом, тем явственнее вспоминаю старые легенды, которые расказывала нам кормилица. И у меня есть все основания считать их столь же правдивыми, сколь и рассказы о деяниях наших доблестных предков. Ты должен помнить об этом.

Меня тревожат и сны. Прорицатель Каббад разводит руками. Старый хрыч притворяется, что не может истолковать их, но я вижу, как он напуган и изумлен. И мне все чаще приходит на ум, что я знаю человека, который мог бы помочь нам и разрешить наши сомнения, но у меня все еще не хватает духу нарушить законы предков. Ответь мне — не как царь, а как мой возлюбленный брат, — должен ли я пускаться в странствие, дабы встретиться с Эрвоссой Глагирием?

Я стремлюсь в Газарру, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз, потому что возникло множество обстоятельств, которые я не рискую доверять сему посланию. Однако разведчики заметили большую орду мехолнов, которая движется по направлению к Каину. Я готовлю оборону и диктую тебе это письмо, ибо в ближайшее время мне будет не до писем.

Царь мой и брат мой! Вновь и вновь я обращаюсь к тебе с настоятельной просьбой забрать к себе Уну. Ты знаешь, как я люблю ее, но мне кажется, что пришло время, когда ты должен сделать свой выбор и помочь мне как друг и родственник. Кроме того, оставаться в Каине с каждым днем становится все опаснее, и благородной девушке здесь не место.

Я уверен, что палчелоры в ближайшее время решат отомстить нам за истребление своих сородичей — они никогда не поверят, что мы прибыли на следующий день после кровавой резни. Впрочем, война с палчелорами — это неизбежность, она продолжалась бы в любом случае. Главное, чтобы нас не атаковал враг гораздо более опасный, нежели наши вечные противники.

Пусть же продлит твои дни податель жизни Лафемос.

С почтением и любовью Аддон Кайнен,

глава клана Кайненов, хранитель Южного рубежа.

2

Клан Кайненов воевал всегда.

Званием хранителей Южного рубежа они гордились значительно больше, нежели царским титулом, хотя нередко сыновья древнего рода Кайненов восходили на престол Газарры.

Великая Газарра.

Гордость Рамора.

Жемчужина Юга.

Мечта соседних правителей и кость в горле надменных палчелоров, стремящихся установить свое владычество над всей территорией от хребта Че-гушхе до моря Лулан.

Этот древний город, по преданию, был основан богом смерти и безумия — Ягмой, когда тот влюбился в прекрасную смертную девушку по имени Даиз. Для нее и для их сына выстроил он неприступную крепость.

Она возвышалась у самого подножия гор Чегушхе, закрывая единственный подступ к равнине и к морю. У северных ворот был возведен сверкающий драгоценным серебром храм, посвященный неистовому брату Ягмы — богу войны Суфадонексе. Ковер алых цветов раскинулся перед его входом, отчего паломникам казалось, что обитель бога-воина располагается посреди озера крови. Черный храм Ягмы стоял у западных ворот, и его террасы темными волнами сбегали к самому морю.

В храме бога-воина хранилась великая реликвия — череп древнего чудовища, убитого Суфадонексой в жестоком бою. Этот огромный причудливой формы череп в дни празднеств и торжеств выставляли на всеобщее обозрение, и толпы паломников ежегодно прибывали в Газарру, дабы взглянуть на сие диво и убедиться в том, что оно существует на самом деле, а не является плодом досужего вымысла.

Шли сюда и те, кто пролил невинную кровь, а теперь жаждал очиститься от скверны. И страдающие оттого, что боги наказали их за неповиновение безумием. Богатые жертвы приносили они могущественному Ягме, моля об исцелении.

Старая часть города террасами спускалась к морю, и в ясную погоду в прозрачной лазурной воде были видны поросшие красными и бурыми водорослями стройные колонны, среди которых лениво плавали разноцветные рыбы; обломки статуй, пьедесталы которых были покрыты затейливыми письменами на неведомом языке; и часть площади, вымощенной мозаичными плитами, по которой теперь важно шествовали крабы и где лежали витые раковины.

После бурь на побережье в этом месте иногда выносило старинные украшения, медные монетки или обломки оружия.

Новый же город, особенно сильно разросшийся при Магоне Айехорне, был окружен высокой и широкой крепостной стеной, и со всех сторон света сбегались к нему дороги, упирающиеся в кованые бронзовые ворота.

В гавани Газарры приставали корабли, прибывающие сюда и с соседних островов, и из далеких стран, о которых газарраты рассказывали друг другу всякие небылицы.

Здесь можно было встретить морских разбойников Ардалы, увешанных украшениями из резной кости; темнокожих жителей далекой Леронги, славящейся своими боевыми машинами; низкорослых габаршам-Цев, только-только отстроивших свой город после недавней войны; и многих других — купцов, воинов, наемников, странствующих прорицателей, жрецов, ремесленников — всех, кто искал новой жизни и надеялся поймать удачу за хвост. Они стекались в Газарру из самых дальних краев, потому что принято было считать: если где боги и готовы щедрой рукой отсыпать иному смертному пригоршню счастья — то это может случиться только в Царе Городов.

Кто владел Газаррой — владел всем.

И действительно, хорошо укрепленный город контролировал все торговые пути, как сухопутные, так и морские; а при Магоне Айерхорне — отце нынешнего царя — боги сделали Газарре еще один щедрый подарок: в предгорьях были найдены богатые залежи железной руды, и теперь войско газарратов могло похвастаться не только выучкой, но и прекрасным оружием.

Впрочем, газарраты побеждали и без него. Они выиграли войну с царством Шэнна, лежащим в тридцати днях пути на восход; победили морских разбойников с острова Ардала и сдерживали натиск варварских племен. Их часто просили о помощи и защите другие города-государства Рамора, и к чести газарратов можно сказать, что они никогда не отказывали соседям.

Велика была слава Газарры, но почти столь же знаменито было имя небольшой, но хорошо укрепленной цитадели — Каина, что лежала южнее, у самой границы с землями палчелоров и мехолнов.

Каин был тем преданным сторожевым псом, который уже по своей природе обязан любить хозяина, верно служить ему, а в случае необходимости не задумываясь отдать за господина свою жизнь.

Каин был замком на воротах, которые открывали доступ к Царю Городов, как иногда называли Газарру. Он был сторожевой башней, которая принимает на себя первый, самый яростный удар врага. Волнорезом, что защищает порт от неистовства моря… Кто владел Каином — не владел своей жизнью.

3

— Варвары — они варвары и есть. — Килиан ослабил ремень и попытался пролезть рукой под панцирь, чтобы почесаться.

Было очень жарко. Слишком жарко, если учесть, что до ритофо — сезона засухи — еще несколько новолуний.

— Варварство — это определение, которое дается цивилизованности, а не разуму целого племени! — Ад дон Кайнен был великим человеком, но и у него имелись свои маленькие слабости, в частности он очень любил разговаривать афоризмами. Так чтобы любое слово звучало как завет или назидание потомкам.

Другое дело, что с потомками в этом смысле не очень повезло. Потомки, а вернее, потомок вымахал на голову выше родителя, был шире в плечах и в последнее время не проявлял никакого желания внимать отцу и командиру открыв рот. Предпочитал учиться на личном опыте, совершать собственные ошибки, набивать шишки. Так что распинается Аддон зря — все равно Килиан останется при своем мнении.

Но это не очень страшно. Мальчишка вырос хороший. Смелый. Весь в отца. И недурен собой — а это уже в мать, Либину, первую красавицу Шэнна, которую Аддон двадцать пять ритофо тому назад похитил чуть ли не из-под венца.

Старший Кайнен внимательно оглядел сына: белокурый, зеленоглазый, с пушистыми ресницами и немного наивным выражением лица. Все это как-то не вяжется с горой крепких мышц, великанским ростом и твердой, выдвинутой вперед нижней челюстью, которая не то что говорит, а буквально кричит об упрямстве своего обладателя.

— Просто ты всякий раз готовишься так серьезно, будто тебе предстоит сразиться с войском Арда-лы, а не с ордой грязных кочевников, — недовольно пробурчал Килиан. — Все будет как всегда: налетят толпой, поулюлюкают, повизжат, постреляют из своих жалких луков, попытаются взобраться на стены и откатятся обратно, потеряв сотню-другую воинов.

— Глуп ты, сын! — вспылил Аддон. — «Как всегда» на войне не бывает. Ты что, не замечаешь, что мехолны постоянно совершенствуются — и всякий раз поступают иначе. В последний раз их «жалкие» луки выглядели до смешного похожими на наши тезасиу.

Килиан высказался в том смысле, что похожи — еще не значит такие же, но Аддон не дал ему договорить до конца.

— Да, Суфадонекса все еще на нашей стороне, но заруби на своем веснушчатом носу (Килиан побагровел от смущения), что везение на войне — штука ненадежная. Не знаю когда, — продолжил он уже спокойнее, — при моей ли жизни, или когда ты станешь главой клана, но мы еще столкнемся с тем, что мехолны будут для нас такой же угрозой, как и палчелоры. Нельзя недооценивать противников только потому, что они одеты в шкуры и топоры у их бронзовые. Наши предки, вероятно, начинали не лучше.

— Когда это было, — протянул молодой воин.

— Было! — рявкнул Аддон. — И хватит препираться. Займись-ка лучше делом. Помоги Руфу камни таскать.

Килиан помрачнел.

Помогать Руфу — задача не из приятных, потому что Руф — это тебе не всякий. Руф — это… Одним словом, Руф — это Руф, тут иначе не скажешь.

— Эльо Аддон! Эльо Аддон! — закричал, нелепо размахивая руками, невысокий крепыш с большим синяком во всю правую половину лица. Бровь у него подпухла, и сверху на нее был криво прилеплен лист целебной муссторы.

— Что тебе, Олькой? — сурово спросил тот, стараясь не рассмеяться.

Топорник Олькой был счастливо женат вот уже шесть ритофо и в своей жене души не чаял. Однако, когда супруга была в дурном расположении духа, она ничтоже сумняшеся колотила свою дражайшую половину Чаще всего любвеобильному Олькою доставалось за робкие попытки изменить жене. Глаз она с него не спускала, так что дальше попыток дело никогда не заходило, но неукротимая женщина не принимала этот факт во внимание и лупила мужа от души.

Заработав синяк-другой, несчастный бежал жаловаться эльо Кайнену и одной рукой всегда тащил за собой упирающуюся жену, тогда как в другой крепко сжимал отнятую у нее палку.

— Она опять поколотила меня, — сообщил он, демонстрируя командиру новые травмы.

— Посажу на хлеб и воду в гарнизонной темнице, — пригрозил Кайнен, не уточнив, кого именно. Он уже хорошо знал, что будет дальше.

Женщина залилась слезами, а Олькой бросился ее утешать и целовать. Спустя пару текселей они ворковали, как две птицы, вьющие гнездышко.

Аддон усмехнулся, глядя на них, и снова неспешным шагом двинулся вдоль крепостной стены, стараясь не упустить ничего. Он твердо знал, что во время битвы решающую роль может сыграть даже самая незначительная, самая мелкая деталь.

Следом за вождем семенил Микхи, старый управитель, в обязанности которого входило также обеспечение крепости провизией на время осады. Микхи был скрупулезен и въедлив, словно клещ. Тем количеством вяленого мяса, зерна и сушеных фруктов, которое он припрятывал в каменных погребах, вырубленных в подошве горы, можно было накормить пару таких гарнизонов. Но старший Кайнен всегда проверял все запасы трижды. Микхи на него не обижался — напротив, полностью одобрял это. Он гордился тем, что воспитал Аддона внимательным ко всякой мелочи, и он же внушил юному тогда Кайнену мысль о том, что хороший полководец должен не только руководить войсками во время сражения, но заботиться об их благополучии, сытости и здоровье. Теперь Микхи мог не стыдиться результатов своего воспитания.

Трижды, четырежды, да хоть двадцать раз заглянуть во все оружейные комнаты, кладовые, каморки и лично сунуть нос во все каменные сосуды для воды, чтобы потом, когда мехолны окружат Каин, воевать с чистой совестью! Вот так.

Пройдя с десяток шагов и выговорив солдатам, которые недостаточно бережно устанавливали камнемет-биратор, Аддон обернулся через плечо.

Килиан таскал камни, складывая их в аккуратную кучу возле стены (пригодятся, чтобы сбрасывать на головы нападающим, но не должны мешать в суматохе боя — постоянно твердил отец).

Старший Кайнен удовлетворенно хмыкнул, увидев, какой валун поднял его сын. Мужчины в их роду славились своей мощью. Из поколения в поколение Кайнены рождались могучими воинами и атлетами. Аддон и сам мог похвастаться недюжинной силой. В свои сорок с небольшим он был еще бодр, свеж и весьма привлекателен. А шрамы — что ж, шрамы… Их стыдиться нечего — они получены в честном бою и не сильно портят его внешность. Во всяком случае, взгляд Либины, обращенный на него теплеет так же, как и в молодости.

В следующий миг взгляд самого Аддона стал странным: он и потеплел, и затуманился, и…

Старый Микхи вот уж который год подряд наблюдал этот взгляд, но никак не мог найти слова, чтобы описать его. Он мог только почувствовать то же, что и Аддон, потому что тоже видел, как поднимается по узким ступеням вдоль крепостной стены Руф, который тащит…

Тот валун, что он тащит, может расплющить не одного человека. Потому что Руф Кайнен не просто силен. Это самый сильный воин, которого только знали в своей жизни и управитель Микхи, и Аддон Кайнен, и остальные жители крепости. А еще Руф красив.

Он так красив, что прекраснейший из богов — повелитель огня и страстей Ажданиока может приревновать к этому смертному. Единственное, что отличает Руфа от небожителя, — это то, что его безупречное тело покрыто глубокими шрамами. Шрамы не слишком заметны на бронзовой коже, но если подойти поближе и приглядеться…

Руф без видимых усилий положил камень в довольно большую кучу и обратился к Килиану:

— Здесь уже достаточно. Пойдем на северную стену.

— Сейчас, — проскрипел тот, раздирая ногтями кожу на пояснице. — Слушай, Руф, тебе не жарко? У тебя тело под доспехами не чешется?

— Во-первых, — улыбнулся тот, — я вылил на себя ковш воды. Во-вторых, да, все равно чешется, и отчаянно.

— Как ты можешь терпеть? — удивился Килиан. — Сколько я тебя знаю, а все равно не могу понять, откуда у тебя такая выдержка.

— Эти мелочи легко перетерпеть.

— А что трудно?

— Не знаю, — пожал плечами Руф. — Просто мне кажется, что это не трудности. Трудности должны выглядеть как-то иначе.

— Будут вам и трудности, — вмешался в разговор подошедший Аддон. — Омагра не оставит нас в покое.

— Можно подумать! — запальчиво начал Килиан. Но тут же и сник.

До недавнего времени племена палчелоров немногим отличались от своих западных соседей мехолнов. Разве что были многочисленнее и уже потому сильнее и опаснее. Они Жили в степях на юге Рамора, не строили укрепленных городов, не знали наук и занимались разведением скота. Разрозненные роды постоянно грызлись между собой, изредка объединяясь для нападения на небольшие города. Могучие же крепости, такие как Газарра, были им не по зубам.

В основном же они грабили купеческие караваны и маленькие группы паломников.

С их существованием смирились, как, мирятся с, тем, что в природе существуют слепни и мухи. О палчелорах не забывали: на Южном рубеже никогда не было спокойно, но и не считали их особенно страшной угрозой. В конце концов, для того и существует сторожевая крепость Каин, чтобы отражать нападения варварских племен.

Однако несколько ритофо назад по степям пронеслась весть о том, что племена палчелоров объединились под властью некоего Омагры. По слухам, ничем не примечательный внешне, не отличающийся физической силой, он тем не менее в рекордно короткий срок создал собственное войско, разбил наголову непокорное племя соседей, истребил орду полузверей аттосков и теперь обратил свой взгляд на север. Туда, где на берегу лазурного моря Лулан возвышались белые стены Царя Городов — Газарры.

Предыдущее нашествие палчелоров, когда об Омагре еще никто слыхом не слыхивал, Каин отразить сумел. Но Аддон никак не мог позабыть, какой ценой досталась ему победа. Сотня раллоденов — Железных Мечей, знаменитых газарратских пехотинцев, присланных Баадером Айехорном в качестве подкрепления, — едва насчитывала шесть человек к концу битвы.

Две сторожевые башни, сооруженные перед цитаделью, были полностью разрушены. Нападавшим удалось где-то раздобыть биратор, и они обстреливали крепость каменными ядрами, нанося защитникам тяжелый урон.

Исход сражения решил Руф Кайнен, который атаковал врага во главе трех десятков копейщиков дилорнов и милделинов — воинов, вооруженных двуручными топорами.

Семь сотен палчелоров сложили свои головы у стен Каина, а об оставшихся в течение двух ритофо почти не было слышно. Жалкие кучки варваров, нападавших на купцов и паломников, не доставляли клану Кайненов слишком больших хлопот. С этими отрядами врагов легко расправлялись эстианты — конники, которыми после гибели предыдущего командира командовал сын Аддона, Килиан Кайнен.

Порывистый, нетерпеливый, непоседливый, он был прекрасным командиром конницы, однако Аддон с тревогой размышлял о том, сможет ли сын руководить всем гарнизоном. Килиан томился в стенах города и изнывал от тоски. Глава клана надеялся только на то, что к тому времени, когда он сам окажется не в состоянии управлять Каином, его наследник будет уже значительно старше, опытнее и мудрее.

Конечно, Аддон знал того, кто теперь же мог бы занять его место.

Руф Кайнен — гордость и надежда всего клана, его самое главное достояние. Но правитель понимал, что Руфу уготована куда более значительная и важная миссия, а потому не слишком рассчитывал на то, что судьба надолго задержит Руфа здесь, на Южном рубеже.

Впрочем…

Кто знает, кто знает?

Аддон подумал об этом, когда увидел, какой улыбкой осветилось лицо Руфа при виде приближающейся девушки. Он любил ее — в этом не было сомнений, и Аддон только радовался бы за этих двоих, если бы не тоска во взгляде Килиана.

Мутная, темная тоска.

Аддон Кайнен ощутил острую боль. Ему было жаль сына, во всех отношениях достойного любви самой лучшей девушки на свете. Если бы рядом не было Руфа, возможно, Уна выбрала бы его.

Но Руф был.

А когда он был, то смотреть хотелось только на него, слушать хотелось только его — и принадлежать только ему. Он был таким, словно в его жилах текла какая-то иная кровь, не обычная человеческая — красная и густая, а будто бы прозрачный воздух или непокорная вода.

Рядом с ним изящная, тонкая Уна казалась совсем хрупкой. Но взгляд ее медовых лучистых глаз выдавал неожиданную в столь юном и грациозном создании силу духа, а буйная копна каштановых волос — если верить примете — гордый и непокорный нрав. Впрочем, в отличие от Килиана Уна была не по годам рассудительна и, воззвав к голосу разума с ней всегда можно было договориться. Она держала слово и в вопросах долга и чести была не менее щепетильна, нежели ее знатные родичи. Из нее могла получиться прекрасная царица.

Старший Кайнен гордился своими детьми.

— Кто составит мне компанию? — спросила девушка, лукаво поглядывая то на Руфа, то на Килиана. — Я хочу выбраться из крепости и надышаться свободой прежде, чем нас запрут здесь на долгие дни.

— Свободой впрок не надышишься, — вскользь заметил Микхи, торопясь покинуть место, где должен был разгореться яростный спор.

Он словно в воду глядел.

— С ума сошла! — рассердился Аддон. — Передовым отрядам мехолнов уже рукой подать до Каина, а она, видите ли, хочет веночки плести на берегу ручья, да еще собирается увести с собой двух воинов. У меня каждый человек на счету. Кстати, о нехватке людей — что ты без дела ходишь?

— Отец, отец, не сердись, — улыбнулась Уна. И воины Каина с невольным трепетом уставились на нее: только она да еще Руф не боялись Аддона и не терялись, когда он, словно грозовое небо, громыхал, стращая их неминуемой карой. — Я наварила травяных отваров, приготовила полотно для перевязок, вино и серу. Пересчитала все стрелы и разослала с ними слуг к каждому стрелку. Помогла матери замесить тесто для хлебов. Имею я право немного отдохнуть?

Будь это его солдат, Аддон бы ответил, когда и как тому придется отдыхать. Но перед Уной он был так же беспомощен, как и любой другой мужчина;

Эта хитрая малышка знала, что ей никто и ни в чем не может отказать. Справедливости ради нужно отметить, что она крайне редко злоупотребляла своим обаянием, но иногда случалось. Что уж греха таить.

— Я придумала выход, отец, — взяла она его за руку. — Все равно тебе высылать дозор. Пошли и меня.

— И не мечтай, — набычился Аддон. Что там палчелоры с их осадными лестницами? Что мехолны с их усовершенствованными луками? Что воины Шэнна в бронзовых доспехах? Сейчас ему предстоит выдержать та-акой штурм…

— Отец, все начинать сначала? Хорошо, я перечислю по пальцам причины, по которым ты не только можешь, но и должен отправить меня в дозор. Во-первых, я езжу верхом не хуже тебя, Руфа и Килиана и лучше любого нашего эстианта. Во-вторых, я стреляю из лука не хуже тебя, Руфа и Килиана и много лучше любого лучника-тезасиу. В-третьих, если ты не позволишь мне отправиться в дозор и напоследок хоть немного проветриться, то я буду ныть у тебя над ухом все то время, пока мехолны будут осаждать Каин. В-четвертых…

Услышав, что есть еще и в-четвертых, Аддон окончательно пал духом и выкинул белый флаг.

— Все! Все! — закричал он, выставляя перед собой раскрытые ладони. — Собирайся, надевай доспехи, отправляйся куда хочешь! Но если тебя убьют мехолны, домой можешь не возвращаться!

— Я-хха! — взвизгнула Уна и помчалась переодеваться.

Руф и Килиан тихо заспорили, кому ехать в дозор. Собственно, спорил один Килиан, Руф в подобных случаях безмолвствовал, глядя на брата немигающим взглядом. В упор. Именно этот взгляд еще сильнее распалял молодого Кайнена.

— Вообще-то, буду решать я, — свирепо уставился на них Аддон. — Пока что я здесь командую.

— Прости, отец, — вздохнул Килиан. — Просто я подумал, что мне в жизни не поднять столько камней, сколько может Руф. В качестве разведчика от меня гораздо больше толку.

Руф молчал.

— Это правда, — признал Кайнен. — От Килиана в крепости проку немного. Но Уна и Килиан без присмотра — это тоже не лучший вариант. — Он поскреб в затылке и постановил: — Поедете втроем. — И внезапно жалобным голосом добавил: — Либина меня со свету сживет.

4

Они бродили в его снах, словно в собственном доме. Они распоряжались его душой, словно нерачительный хозяин собственным имуществом, заставляя испытывать невыносимую боль.

Они пугали и привлекали его одновременно. Они были беспощадны, но не от зла, а оттого, что не ведали разницы, между злом и добром.

Они были могущественны и непобедимы, но все равно умирали в каждом сне, заставляя и его ночь за ночью на собственной шкуре испытывать, как холодны объятия смерти и как горек вкус крови на губах.

Он не знал, могут ли у них быть имена, но каждую ночь звал их поименно, выкрикивая сорванным голосом странные и непривычные слова. Стройные ряды войск маршировали на север. И серое небо, похожее на трясину, затягивало стекленеющий взгляд.

И маленькие пряхи вопоквая-артолу ткали бесконечное покрывало.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

5

— …Спросить: что это за штуковина? — И Уна повертела в пальцах окаменевшую раковину, по которой шел полустертый, но все еще отчетливо различимый узор, похожий на искусную резьбу.

— Фальчопсы, — не задумываясь откликнулся Руф.

При этом и У не, и Килиану показалось, что он даже головы не повернул, чтобы разглядеть странную находку.

— Это древние улитки, — пояснил молодой человек. — Они давно уже вымерли. Так давно, что их раковины успели превратиться в камень. Но они действительно очень красивы. Если хочешь, Уна, я наберу тебе таких на ожерелье.

— Получится настоящее варварское украшение, — ревниво пробурчал Килиан.

— Хочу варварское украшение.! — Она скроила зверскую рожицу. — Мы покрасим их в алый и голубой и нанижем через одну. Как ты думаешь, Руф, это будет красиво? Алое с голубым?

— По-моему, очень красиво.

— А откуда ты знаешь про этих улиток? — внезапно поинтересовалась девушка.

— Руф у нас знает все, — ответил Килиан вместо брата. — Его в храме Ягмы истязали всякими науками, разве ты не помнишь?

Бронзовокожий атлет добродушно улыбнулся. Килиан подъехал поближе и тронул Руфа за плечо:

— Не сердишься? Прости. Не могу удержаться: все время хочется тебя поддеть.

/Хочется поддеть тебя, когда Уна рядом. И ты это прекрасно понимаешь, но никогда не скажешь вслух. И за это я тебе тоже благодарен./

— Сколько угодно, — кивнул тот головой. — Мехолнов все равно не слышно — можно и поболтать.

Уна моментально расслабилась. Если Руф сказал, что врага поблизости нет, значит, так оно и есть на самом деле. Чутье у него звериное. В этом он не то что не уступает варварам, но превосходит их. И девушка с нескрываемым восхищением оглядела своего спутника. Ей было приятно смотреть на него, слушать его и прикасаться к его шелковистой, гладкой коже. И ничего с этим она не могла поделать. Да и не хотела, откровенно говоря.

Уна была уверена в том, что в один прекрасный день они сядут вчетвером за стол — она, Руф Кайнен, отец и мать — и назначат дату свадьбы. И это произойдет весьма скоро, потому что ни она, ни Руф больше не хотят ждать. Они любят друг друга, это уже всем ясно. Правда, Руф еще ни разу не сказал об этом вслух и вообще ведет себя сдержанно, будто он — ее отец, но от этого девушка только еще более страстно желала его. Он просто не может не любить ее, не имеет права. Однажды он не выдержит и признается ей в своих чувствах. Уна неоднократно представляла себе, как это будет. И каждый раз воображение рисовало ей все более трогательные и прекрасные картины. Дело, казалось ей, только за тем, чтобы Каббад объявил их мужем и женой и чтобы союз их был скреплен нерушимой клятвой, а в свидетели призваны могущественные боги — покровители влюбленных — Жуманук и Гепетея. Только Килиана жалко.

Но тут уж ничем не поможешь.

А Килиан в тысячный раз пытался разобраться в себе. Он действительно любил Руфа, который приходился ему двоюродным братом, и искренне желал ему счастья и благополучия. Разве не он первый обрадовался, когда отец объявил, что из Газарры, после долгих лет обучения в храме Ягмы, прибывает сын его давно умершей сестры. Разве не он целые дни проводил с Руфом, показывая ему окрестности Каина и знакомя со всеми местными жителями. Разве не он поддержал Аддона, когда тот решил назначить Руфа командиром всех пехотинцев — и копейщиков-дилорнов, и топорников-милделинов, и раллоденов-меченосцев, — а это было вообще неслыханно.

Кстати, Аддону Кайнену ни разу не пришлось пожалеть о своем выборе. Солдаты просто души не чаяли в новом двусотнике: он выводил их невредимыми из самой гущи битв; его отряды несли наименьшие потери, хотя по закону войны именно они принимали на себя основной удар врага. И даже офицеры, командовавшие отрядами и перешедшие под начало Руфа, выказывали недовольство этим назначением только до первого сражения.

И Килиан всегда благодарил богов за то, что они послали ему такого брата и друга. На Руфа можно было положиться всегда: и во время войны, и в редкие, но оттого высокоценимые мирные дни.

/Какие же все-таки у него глаза? Синие? Темно-серые? фиолетовые? Уна смотрит и смотрит не отрываясь: хочет понять. И я тоже. Вчера вот проспорил Микхи почти новый плащ — а все потому, что у братца вдруг позеленели глаза, безо всякого предупреждения…

Руф! Кто, как не ты, достоин любви? Но мне все равно очень больно…/

Глядя на Руфа, можно было с уверенностью сказать, что в храме Ягмы он не тратил времени зря. Он был искусным воином и великолепным атлетом и при этом наизусть помнил десятки мифов и легенд, знал старинные песни и стихи великих древних поэтов, разбирался в созвездиях и безошибочно ориентировался в глухом лесу и в бескрайней степи.

Но главное — он был всегда уравновешен и спокоен, и с лица его почти не сходила доброжелательная, приветливая улыбка.

Если бы не Уна, Килиану даже в голову не пришло бы, что на Руфа можно сердиться. И теперь ему было очень стыдно признавать, что хоть брат ни в чем не виновен, но он не может его простить. Точнее, не может ему простить любви Уны и того явного предпочтения, которое она оказывала новоявленному родичу.

Всего три или четыре ритофо тому появился Руф Кайнен в крепости Каин, но уже все поставил там с ног на голову, нарушив привычное течение жизни. Хотя Ягма свидетель — сам он об этом и не подозревал.

— Из Газарры прислали подкрепление: полсотни человек, — сказала Уна. — Пятеро из них разбираются в бираторах, еще пятеро явились с собственными лошадьми в поводу (при этих словах лиан Довольно потер руки), еще десятеро — наемники, раллодены. Итого, в остатке три десятка никогда не бывавших в бою и слегка ошалевших «солдат». Что скажешь, Руф?

— И на том спасибо. Десяток Железных Мечей и пятеро эстиантов — уже царский подарок. А с остальными разберемся, научим, пусть только битва закончится.

— Что-то ты сегодня встревожен, — не то спросил, не то утвердил Килиан.

Вместо ответа Руф призвал своих спутников к молчанию. Повинуясь его резкому жесту, они затаились, стараясь не то что не шуметь, но даже не дышать.

Они только что вступили под сень древних деревьев с шелушащейся зеленовато-сиреневой корой. Дремучий лес простирался до самого горизонта, постепенно вскарабкиваясь на невысокие горы, за которыми и начиналась территория палчелоров. Всадники находились как раз над обрывом, среди деревьев, а прямо под ними змеилась желтая песчаная дорога, достаточно широкая, чтобы по ней могли ехать рядом трое всадников. Песчаный обрыв менял свои очертания после каждого проливного дождя или сильных ветров; песок, шурша, осыпался вниз, и из рыжего отвесного склона угрожающе торчали перекрученные корни деревьев, похожие на толстые жадные щупальца.

По этой-то дороге сейчас осторожно двигались несколько человеческих фигур. Крючковатые носы, нечесаные бороды, плохо выделанные плащи из шкур (с таким-то запахом они хотят оставаться незамеченными!), тяжелые палицы с бронзовыми шипами — явно трофейные.

Уна отчетливо представила, как выдирали шипастую кидеми из мертвой руки и как та не желала отдавать верное оружие, сжимая рукоять в ледяных пальцах. Вообще-то, подобными палицами вооружены шэннские пехотинцы, но кто знает, скольких хозяев успела поменять эта, оказавшаяся теперь у варвара. Судьба оружия во время войны так же непредсказуема и изменчива, как и судьба человека.

/Можно подумать, что в мирное время…/

Девушка не успела додумать до конца. Мысль была банальная и ускользнула от нее с той же легкостью, с какой и возникла из ниоткуда. До рассуждений ли о судьбе, когда в нескольких полетах копья от тебя крадутся вражеские лазутчики, разведывая дорогу для своего войска. И это значит, что мехолны гораздо ближе к Каину, чем можно было думать. Возможно, первое сражение состоится уже сегодня. И наверняка — не позднее завтрашнего утра.

Килиан погладил ее по руке: не бойся, я здесь, я не дам тебя в обиду.

Уна улыбнулась. Она умела улыбаться великолепно, весело, когда это было необходимо, пусть даже самой ей хотелось плакать. Пусть ей приходилось буквально высекать эту улыбку в неподвижном мраморе своего лица. И лицо всегда повиновалось, и ни один мускул не выдавал истинных чувств.

/Вот так, шире, еще приветливей и веселее. Мне не страшно. Мне не должно быть страшно, и я даже не думаю о том, что его могут убить, ведь в битвах обязательно убивают. И гибнут не только неопытные и перепуганные новички, но и искушенные воины./

Руф смотрел на осторожно продвигающихся по дороге мехолнов, и его взгляд больше всего был похож на беспощадный взгляд хищного тисго — царя птиц. Ему не нравилось, что варвары не пытаются скрываться в густых зарослях, а откровенно и целеустремленно двигаются к цитадели. Это глупо, конечно. Но такая глупость граничит с наглостью, и, значит, тому есть какие-то причины.

Он подал знак, и они бесшумно отъехали от края обрыва. Неспешным шагом добрались до широкой тропинки и только тогда погнали коней во весь опор.

6

Прорицатель Каббад взвесил в руке тяжелый нож с серповидным лезвием и потянул к себе упирающегося жертвенного ягненка. Ягненок не блеял, а будто тонко вскрикивал. И Каббаду чудилось, что неразумная тварь зовет: «Маа-аа, маа-аа!»

Хотя на самом деле этого быть не могло. Старик усмехнулся своим мыслям. Сколько ритофо топчет он грешную землю — уже весь поседел, сморщился, высох, — а все не научится не думать о том, кого приносит в жертву, и терзается муками совести. Вот первая часть обряда всегда давалась ему легко. Возможно, оттого, что это было еще и очень красиво.

На алтарях всех главных богов плясало пламя. Прорицатель и трое его помощников в длинных струящихся одеждах обходили их по очереди и у каждого совершали жертвоприношение и песнопения в честь верховных владык.

Повелителю огня и человеческих страстей Ажданиоке полагалась полная чаша лучшего красного вина. Сама чаша была украшена алыми и оранжевыми каменьями. Золото, из которого она была выкована, докрасна раскалялось в пламени жертвенного костра, а вино с шипением испарялось, и это значило, что Ажданиока принял дар.

Царю морей, хозяину воды Улькабалу преподносили хрустальную чашу с голубым вином и несколько драгоценных жемчужин. Они долго не желали гореть, а потом распадались тонким и легким пеплом.

Полная чаша черного вина, свежий хлеб и самые красивые цветы были жертвой, которую люди посвящали богу земли Тетареофу. Ведь он не только посылал им богатые урожаи, не только кормил и защищал, но мог также сотрясти твердь, устроить камнепад или страшное бедствие — миванирлон, когда недра гор изрыгали потоки жидкого огня, в небо взлетали раскаленные скалы, а земля окутывалась шлейфом черного и невесомого пепла.

Блестящими украшениями пытались откупиться люди от слепого Данна — вершителя судеб. Этот юный незрячий бог тянул жребий как смертным, так и бессмертным. И считалось, что нужно отдать ему что-то дорогое, дабы взамен обрести удачу и его благосклонность.

Такими же богатыми, прекрасными, но бескровными жертвами почти всегда довольствовались и другие боги: вечно влюбленные Гепетея и Жуманук, податель жизни Лафемос и светоносный Луранудак. Однако двое — воитель Суфадонекса, а также хозяин смерти и безумия Ягма — постоянно жаждали горячей крови и чужих жизней.

Видимо, Каббад был плохим прорицателем, потому что, несмотря на весь его трепет перед богами, стремление заслужить милость небесных владык и желание добыть победу своему народу, ему было жалко крохотных ягнят, вся беда которых заключалась в том, что их угораздило родиться: одного — безупречно рыжим и другого — безупречно черным.

Каббад заметно побледнел, когда столкнулся взглядом с широко открытыми испуганными глазами малыша. Из темного агатового глаза текла мутная слезка.

/Единственная надежда, что ни Суфадонекса, ни грозный Ягма не прислушиваются к мыслям ничтожнейшего из своих служителей. Что им до меня? А если и слышат, то, вероятно, понимают, что мне не жаль жертвы для них, мне просто жаль саму ЖЕРТВУ. Что ж он так стонет, бедняга?! Каждый раз одно и то же…/

Рыжего ягненка надлежит зарезать у алтаря Суфадонексы, а затем держать, чтобы кровь из распахнутой алой раны стекла прямо в огонь. То же самое следует проделать с черным у алтаря Ягмы.

Прорицатель пропел заклинание и не глядя полоснул по пульсирующей под пальцами плоти. Тяжелый нож с лезвием, наточенным до невозможной остроты, сам выполнил грязную работу.

/Однажды я таки отрублю себе пальцы. Нужно заставить себя смотреть. Интересно, как жрецы Ягмы приносят в жертву детей? Не представляю… Впрочем, и представлять не хочу./

Аддон Кайнен частенько говорил своему старинному другу и учителю, что тот родился не в свое время. Ведь гласят же легенды, что некогда на земле царил Золотой Век, когда не было ни убийств, ни войн, ни голода. И люди жили, как певчие птицы, довольствуясь тем, что дает им плодородная земля. Это уже потом случилась страшная битва земных богов со смертоносными чудовищами, порожденными чернотой ночного неба. И после этой битвы не осталось ничего живого под небесами.

А когда Тетареоф и Улькабал породили новый людской род, то был он уже иным — воинственным, жестоким и кровожадным. Словно кровь убитых чудовищ, напоившая землю, отравила ее, и всякое семя ее также было отравлено. А вот Каббад не был.

Ему бы отправиться в Шэнн, где возвели самый величественный храм животворящему Лафемосу и где в честь этого бога растили красивейшие цветы и держали сотни сладкоголосых птиц. Конечно, Шэнн тоже воюет, но после сокрушительного поражения, которое прежний царь потерпел в битве с газарратами, никаких серьезных сражений у его стен не было.

Опять же, если рассуждать о прихотливых поворотах судьбы: самый миролюбивый человек, какого только знал Аддон Кайнен, всю свою жизнь неотлучно находился в центре кровопролития. Ведь те дни, когда жители Каина не истребляли врагов на бранном поле, можно было пересчитать по пальцам.

Впрочем, боги ничего не делают зря. Возможно, Только такой человек, как Каббад, и мог находить в себе достаточно доброты и душевных сил, чтобы своим присутствием хоть немного облегчать участь близких и любимых людей. Откуда он черпал эти силы, для Аддона, например, оставалось вечной загадкой.

Жители крепости, предупрежденные о том, что враг стоит у самых ворот, истово молили богов о милости и снисхождении. Особенно докучали Суфадонексе и Ягме, потому что умирать не хотелось никому. Это чистейшей воды ерунда, если вам говорят, что воин всегда готов принять собственную смерть.

Тот, кто рожден и воспитан воином, всегда готов выступить на защиту своей родины, своих соотечественников и богов. Он закроет путь врагу, хотя ему так же, как и остальным, хочется жить, любить и быть любимым, растить красивых детей и пахать плодородную землю. Просто это его работа, и он станет выполнять ее, пусть даже она грязная, кровавая и страшная. Но не ждите от воина, что он не будет бояться, не будет молить небесных владык даровать ему победу и сохранить жизнь. Возможно, воин даже лучше остальных представляет себе, как это прекрасно — жить. Ведь он чаще других заглядывал в лицо смерти.

Особенно усердствовали у алтаря Ягмы те самые тридцать новобранцев, о которых упоминала У на. Они еще не слишком хорошо понимали, что ждет их в совсем скором времени, но уже как будто ощущали ледяное дуновение где-то за спинами. А когда оборачивались — там никого не было.

Это и есть предчувствие смерти.

Сквозняк, который образуется всегда, когда Ягма приотворяет дверь, ведущую в его мрачное царство.

— Ты писал Баадеру? — Либина осторожно тронула мужа за рукав, приглашая отойти в сторону.

В последние часы перед осадой Аддон Кайнен стремился поспеть всюду и буквально разрывался на части. Побеседовать с ним с глазу на глаз не было никакой возможности, а откладывать важный разговор на потом Либина тоже не могла.

— Я писал царю, — ответил супруг, сделав особое ударение на слове «царь».

— Как ты думаешь, тебе удалось убедить его забрать девочку? — тревожно спросила она.

— Не уверен. Во-первых, я старался не сгущать краски, а описывал исключительно факты. Во-вторых, Баадер наверняка привык к тому, что Уна два десятка ритофо живет в Каине и с ней не случилось ничего дурного, отчего же именно на этот раз должно что-то произойти? В-третьих, я уже теперь могу приблизительно угадать ответ нашего царственного брата: жена-де на сносях, наследник грядет, то да се… Разве нет?

/Бедняжка моя, ты же знаешь, что, даже если бы Баадер захотел, ему будет очень трудно преодолеть сопротивление многочисленной родни. Это только ты у меня такая умница, а иные жены бывают хуже слепней./

Женщина припала лбом к крепкому плечу мужа и тяжело вздохнула.

— Не пристало жене и матери Кайненов ненавидеть своего повелителя, но, честное слово, Аддон я не могу простить ему того, что случилось с твоей сестрой. И теперь, когда ты просишь его приютить во дворце нашу маленькую Уну, он не торопится выполнить твою просьбу, хотя боги свидетели — просто обязан сделать это!

Глава клана помрачнел, как и всегда, когда ему напоминали о судьбе его горячо любимой младшей сестры Сиринил.

Они все тогда были молоды.

Газаррой правил отец Баадера — могущественный и коварный Магон Айехорн, а главой клана Кайненов был красавец Лив — отец Аддона.

Лив и Магон были не только родичами, но и друзьями, поэтому Кайнен без колебаний принял приглашение Айехорна и отправил в Газарру обоих своих детей: Аддон должен был изучать военное дело и философию в храме Суфадонексы; а прелестная Сиринил постигала премудрости жриц Ягмы. Жили дети Лива в царском дворце, и именно тогда зародилась их дружба с нынешним царем Баадером. Что бы ни случилось, а Аддон по сей день считает владыку Газарры своим кровным братом.

Что же до отношений Баадера и Сиринил, то они очень быстро переросли из дружбы в гораздо более пылкое, могучее и неистовое чувство. Их любовь тянулась довольно долго, и Лив Кайнен уже думал, что скоро придется отдавать свою дочь замуж, но судьба, а точнее, Магон Айехорн распорядился иначе.

Дальновидный политик, он вполне справедливо рассудил, что ему выгодно заключить союз с богатым северным соседом, Ирруаном, и приказал сыну жениться на ирруанской царевне.

Это теперь Баадер не терпит возражений и является полновластным владыкой; а в те времена он ничего не смог противопоставить железной воле своего родителя. Не было на свете человека, который посмел бы перечить всесильному Магону. Точнее, был. Но Лив Кайнен не видел причин, по которым должен был бы протестовать против столь выгодного брака царевича. Ведь сразу после свадьбы ирруанский тесть выслал в Газарру пять сотен тяжеловооруженных пехотинцев, которые пришлись как нельзя более кстати в очередной войне с палчелорами.

Сиринил не посвятила отца в свою тайну. Она не рассказала ему, что любит Баадера, любима им и в ближайшее время появится и плод их пылкой страсти. Сперва она не рассказала отцу, а потом не смогла рассказать, ибо Лив Кайнен погиб в кровопролитном сражении, и главой клана стал ее брат — Аддон.

К тому времени Аддон был уже целый ритофо как женат на знатной шэннской девице Либине — высокой, статной, белокурой и отчаянно смелой. Она не только согласилась бежать с ним прямо с собственной свадьбы, но и с радостью последовала в пограничную крепость, где опасности подстерегали их на каждом шагу.

Либина ни разу в жизни не посетовала на свою судьбу и всегда радовала мужа хорошим настроением и добрым нравом. Иногда Аддон даже испытывал нечто похожее на угрызения совести: ведь он лишил жену обеспеченной жизни в светлом дворце, где ей прислуживали многочисленные рабыни и служанки, а взамен не предложил ничего, кроме каменной цитадели, бесконечных сражений и постоянного страха за жизнь мужа, а после и сына.

Что же до Сиринил, то, родив ребенка, она не захотела больше оставаться в мире живых. И не потому, что за ее спиной судачили досужие сплетники:

Аддон Кайнен мог защитить честь своей сестры, да и претендентов на ее руку всегда хватало, ведь Сиринил была неописуемой красавицей, — но молодой женщине казалась невыносимой даже мысль о том, что ее Баадер принадлежит другой.

В день празднества, посвященного богу морей Улькабалу, она шагнула со скалы, в развевающихся голубых одеяниях и венке из водяных лилий — такой, какой ее впервые встретил Баадер в дворцовом саду, в Газарре.

Ребенок Сиринил был как две капли воды похож на своего царственного отца. Поэтому его сначала отдали в храм Ягмы, подальше от людских глаз, но после сердца Аддона и Либины не выдержали, и они забрали его в Каин.

/Что, Баадер? Не удержал своего счастья? А каково тебе нынче, похоронившему двух жен подряд и не дождавшемуся наследника? Теперь ждешь затаив дыхание, кого родит нынешняя супруга — все такая же нелюбимая. А может, стоило тогда пойти наперекор воле своего могущественного отца? И кто знает, возможно, Магон Айехорн, признав в тебе равного, столь же непреклонного и решительного мужа, благословил бы ваш союз. Сиринил осталась бы жива, и в игарском дворце Газарры жили сейчас ваши дети — сильные сыновья и прелестные дочери.

Нет, это не твой отец, , это ты сделал тогда выбор…/

— Я боюсь за нашу девочку, — пожаловалась Либина мужу. — В ней бурлит кровь Кайненов, она не ведает страха и просто лезет на рожон.

У нас выросла настоящая воительница, но меня это совершенно не радует.

— Не сомневаюсь, — кивнул он. — Меня просто в дрожь бросает, когда она карабкается на стены со своим луком. Ты абсолютно права: ее необходимо отправить в Газарру. Здесь и так небезопасно, а с ее норовом и отчаянной храбростью… — Аддон безнадежно махнул рукой.

— Может, попросить Руфа, чтобы он с ней поговорил? — робко предложила Либина. — Он единственный, кого она послушается.

— Возможно. Хотя я не сильно верю в успех этого предприятия.

— Но не сидеть же нам сложа руки, уповая на милость Баадера. Особенно теперь, когда ясно, что он не поторопится ее оказывать.

Кайнен крепко поцеловал жену и сказал безо всякой видимой связи с предыдущим разговором:

— Я тебя люблю. Ты должна знать это. И сегодня, и завтра, и во время сражения. Я люблю тебя. Если бы нужно было снова скакать в Шэнн и похищать тебя из-за свадебного стола, я, не задумываясь ни на мгновение, вскочил бы на коня.

— Если бы пришлось выбирать второй раз, то я бы не променяла наш Каин ни на какие сокровища Рамора, — прошептала Либина. — Ни на трон

Шэнна, ни на царский венец Газарры, ни на дворец Ардалы.

И они застыли обнявшись, словно стремились слиться в единое целое.

Килиан с нескрываемой тоской наблюдал за своими родителями, не решаясь подойти и разрушить i эту хрупкую минуту тишины.

ГЛАВА 2

1

Аддону Кайнену, главе клана Кайненов, хранителю Южного рубежа.


Брат мой и верный друг мой!

Поскольку ты крайне редко просишь меня о чем-либо (видят боги, я предпочел чтобы ты чаще обращался ко мне с просьбами, которые я с радостью исполнил бы), то начну с главного.

Зная, насколько небезразлична мне судьба нашей дорогой Уны, ты поймешь, что лишь крайнее беспокойство о ее благополучии заставляет меня повременить с этим делом. Конечно, ты прав:

юной деве знатного происхождения не место в цитадели, которую постоянно атакуют кровожадные варвары, но поверь, что под твоим присмотром в Каине гораздо безопаснее, нежели в Газарре.

Теперешняя супруга моя, как тебе хорошо известно, происходит из рода цapей Ардалы, а они привыкли лить кровь с той же легкостью, что мы — жертвенное вино. Это жестокая и своенравная женщина к тому же ждет моего наследника. Что и дает ей некоторую власть надо мной. Ибо всякое свое недовольство она сопровождает слезами и криками, грозя тем, что не сможет доносить плод до положенного срока.

Естественно, я не намерен терпеть такое поведение после рождения моего ребенка, но до… Да пусть она хоть всю Газарру перевернет вверх дном, лишь бы обеспечила род Айехорнов законным наследником.

Я уверен, что этой вздорной женщине вряд ли понравится появление во дворце нашей красавицы Уны. Думаю, она унаследовала внешность своей прелестной матери и уже потому не имеет соперниц, . В иное время я бы решительно пресек всякие слухи, но теперь предпочитаю отмалчиваться. Ты лучше других знаешь, как необходим народу Газарры мой наследник. Твоему-то уже исполнилось двадцать ритофо! Пойми меня как отец отца, как друг — друга.

Как только позволят обстоятельства, я сам приглашу нашу малышку в Газарру и пришлю отряд для ее сопровождения. И будь уверен, позабочусь о ее будущем не хуже тебя.

Что же до твоего страстного желания отправиться на поиски старца Эрвоссы Глагирия, то рассказы о нем такой же вымысел, как легенды о деяниях наших предков. Да и если бы он существовал на самом деле и тебе удалось бы его отыскать — на кого ты оставишь Каин? Кто будет охранять Южный рубеж Рамора?

И что скажет тебе старец Эрвосса Глагирий? Поведает два-три десятка легенд о чудовищах, порожденных ночным небом? Нет, по мне, все это вымысел тех, кто хочет приуменьшить величие наших богов, заменив их лжебогами.

Меня же больше всего беспокоят слухи о том, что у палчелоров объявился вождь — какой-то великий полководец. История изобилует подобными примерами, и нельзя недооценивать грозящей нам опасности. Нередко бывало так, что в маленьких городишках или варварских поселениях рождались те, кому было суждено своей рукой перекроить карту мира и переписать свитки судеб.

Молю вершителя Данна, чтобы на сей раз мы ошиблись и Омагра оказался обычным удачливым варваром, чьего везения хватит максимум на пару сражений с Шэнном и племенами мехолнов. Иначе нам грозит серьезная опасность.

Удачи тебе. Пусть будет благосклонен Суфадонекса ко всем твоим родным и близким.

Баадер Айехорн, царь Газарры и владыка Ирруана.

2

Во время половодья переполненные водой реки катят мутные воды, на поверхности которых кружит всякий мусор — щепки, прелые листья, обломки рыбацких лодчонок, кора, спутанные клубки травы, — да все, что угодно.

Вода наталкивается на камни, и тут же образуются мелкие водовороты и крохотные водопадики, слышится грозное ворчание потревоженной реки и рокот влекомых ею валунов. А затем река затапливает долину, и на том месте, где недавно зеленела молодая трава, уже волнуется глубокое озеро…

Когда Руф взглянул с крепостной стены на пространство, лежавшее у подножия цитадели, он подумал, что эта картина очень напоминает ему бурный разлив реки во время вровала — сезона дождей.

Казалось, что Каин возвышается на неприступной скале посреди темного бескрайнего озера. И горе тому смельчаку, который отважится пуститься вплавь по его грозным и неспокойным водам.

Равнина вся сплошь шевелилась, время от времени всплескивая волнами разных отрядов, бушевала и угрожающе рычала сотнями и сотнями голосов; визжала, мычала, ржала и блеяла; и на гладкой мутной поверхности то и дело появлялись цветные пятна — это варвары устанавливали шатры и вывешивали над ними свои опознавательные знаки.

Странные скрежещущие звуки издавали вьючные животные палчелоров — дензага-едлаги — громоздкие, неуклюжие, неповоротливые твари, обладающие огромной силой и выносливостью. Это были настоящие живые горы брони и мускулов, однако мозгов у них как бы не было вовсе. Жителям Рамора представлялось порой, что варварам удалось приручить этих животных лишь потому, что последние просто не в состоянии отличить волю от неволи.

Дензага-едлаги волокли на себе самые тяжелые предметы: окованные бронзой тараны, приставные лестницы, запасы оружия. Они же служили и провиантом для осаждающих — тем уникальным провиантом, который сам себя доставлял к месту назначения. Палчелоры пили молоко дензага-едлагов, ели их мясо, обтягивали щиты их шкурами и делали из них доспехи. Кости этих странных существ шли на изготовление украшений и домашней утвари, а шерсть из пятнистых грив — на крепчайшие веревки и тетиву для луков.

Очевидно, поэтому управлять народом палчелоров было не слишком сложно. Принадлежащие им бесчисленные стада бродили по бескрайним степям на юге Рамора в поисках богатых пастбищ; сами же варвары в тревожные времена упражнялись в воинском искусстве, а в мирные — предавались безделью.

У них не было ничего, кроме просторных шатров, выносливых, сильных жен и скота. Поэтому палчелоры не могли ничего потерять и не страшились лишений. И когда жители городов задумывались о смысле жизни и смерти, когда взвешивали все «за» и «против», сомневались, мучились и страдали — палчелоры грузили имущество на своих дензага-едлагов и выступали в поход, из которого либо возвращались с богатой добычей, либо не возвращались совсем, уходя пасти коней на заоблачные равнины, хозяином которых был великий бог Даданху.

Верования палчелоров были столь же просты и безыскусны, как и вся их жизнь. Верховный бог варваров отличался от обычного вождя всего лишь большей жестокостью да фактом бессмертия; а жизнь обычного варвара ничем не отличалась от смерти: ведь заоблачные равнины как две капли воды походили на равнины земные. Поэтому палчелоры не боялись умереть, что делало их в бою крайне опасными противниками.

Они погибали сотнями, атакуя крепости Рамора, но сокрушительное поражение в одном сражении чаще всего не могло остановить их нашествия, ибо на смену павшим приходили их бесчисленные братья, сыновья, а зачастую и жены.

Женщины палчелоров были прирожденными воительницами и часто принимали участие в битвах наравне с мужчинами…

У Руфа было невероятно острое зрение, и поэтому ему удалось разглядеть центральный шатер, рядом с которым на высоченном шесте висел белый череп со вставленными в него сверкающими красными камнями — воплощение Даданху, наблюдающего за ходом сражений бесстрастными мертвыми глазищами.

А еще Руф Кайнен понял, отчего ему было так тревожно в последние дни и отчего лазутчики-мехолны так отчаянно смело шли по раморским дорогам.

Палчелоры и мехолны впервые в своей истории объединились и единым войском выступили против Рамора.

И весь гарнизон Каина, даже если сосчитать женщин, стариков, детей и пять десятков воинов, присланных из Газарры в качестве подкрепления, на этот раз не могли противостоять полчищу варваров, которых привела под стены цитадели несокрушимая воля Омагры.

3

Уна оглядела стан врага и поняла, что ей вовсе не хочется говорить с Руфом о перспективах ближайших дней. Все было слишком очевидно. Но и молчать казалось невыносимым, и потому она задала вопрос, который давно уже мучил ее:

— Ты помнишь свою мать? Хоть немного?

Руф наморщил гладкий лоб, будто попытка вспомнить собственное прошлое причинила ему физическую боль.

— Иногда кажется, помню. Иногда мне снится :. какая-то тень без лица, которая протягивает ко мне руки, и тогда я думаю, что это и есть моя мать. Изредка мне вспоминается, что будто бы была женщина и она называла меня «мальчик мой», но это скорее то, что я хотел бы помнить .

Аддон настолько часто рассказывал мне о ней, что теперь я вижу ее его глазами, чувствую — его чувствами, а помню — его воспоминаниями. Но моего ничего нет. И наверное, это причиняет мне боль.

— Прости, — потупилась она.

— Отчего же. В такие дни нужно думать и говорить о самом дорогом. Кто знает, что случится с нами завтра.

У Руфа была привычка произносить вслух то, что другие боялись. Порой это больше походило на беспощадность и жестокость, нежели на прямоту. Он мог причинить другому боль и даже не понять этого.

/Ну скажи, что ты любишь меня. Признайся!

Чего ты ждешь? Отчего тянешь? Ты же только что сам сказал, что времени у нас почти не осталось и слепой Данн вытянул удачный жребий нашим врагам. Почему бы тебе не пойти к отцу и не попросить меня в жены? Боишься. Не хочешь оставлять вдовой. Но так же нечестно! Руф, Руф, Руф… Это ведь такое простое слово — «люблю», что тебе стоит?../

— Они ведут себя необычно. — Уна очень надеялась, что голос ее звучит спокойно, как всегда.

— У них хороший вождь, — откликнулся Руф, разглядывая лагерь противника. — Обстоятельно готовится, не хочет рисковать. Думаю, что он кинет на стены мехолнов, а когда они измотают нас, пустит в ход свой главный козырь.

— Какой?

— Не знаю. Но он явно припас какую-то неожиданность и надеется застать нас врасплох. Хороший воин. Умный, настойчивый, терпеливый. Такие обычно добиваются того, чего хотят.

— Можно подумать, что ты им восхищаешься, — пробормотала девушка, с нескрываемым страхом глядя на своего возлюбленного.

Бывало, что он пугал ее своим хладнокровием.

/Ему что — все равно, что его могут убить а нас захватить в плен? Что отец, и Килиан, и все остальные могут погибнуть?../

— Восхищаюсь, — честно признался Руф. — Видишь ли, не знаю, как тебе это объяснить, но мне кажется, что я чувствую его. Ну словно слышу мысли, которые доносятся из центрального шатра. Смешно, правда?

— Н-не очень, — передернула плечами Уна. — А что он думает?

— Уверен в победе. Хочет расплатиться с Даданху жизнями союзников и уберечь своих воинов для грядущих сражений. У Омагры далекоидущие планы, и Рамор для него только начало. Но что это я, — прервал себя молодой человек. — Чего доброго, ты решишь, что я и впрямь его слышу.

— Ты не хочешь поговорить с отцом? — спросила она с чисто женской непоследовательностью. — После может и не выпасть удачного случая.

Уна все еще надеялась, что Кайнен скажет ей, как она нужна ему, как горячо любима, что если они выживут, то всегда будут вместе. Казалось бы, так просто догадаться…

— Аддон занят, — ответил Руф, не поворачивая головы. Его внимание было целиком и полностью поглощено происходившим там, внизу, у подножия крепостных стен. — Он отряжает гонца в Газарру, хочет просить о помощи. Надежды мало, но если существует хотя бы один шанс из тысячи, то им надо воспользоваться.

Твой отец — великий воин, хотя сам он никогда не позволит так о себе говорить. Знаешь, — и молодой человек взъерошил ей волосы; ладонь у него была тяжелая, а жест получился вовсе не ласковым, просто ободряющим, —

/Потрепал, как гриву коню. Неужели я все сама себе придумала и ни чуточки он меня не любит, а просто хорошо относится — как ко всем остальным Кайненам?! Рядом с ним Килиан всегда казался навязчивым, но, может, дело как раз в том…/ мы еще посмотрим, кто кого. С таким командиром, как Аддон, можно выиграть даже самую безнадежную битву.

Уна внимательно посмотрела в его спокойные, непроницаемые, как морская гладь, глаза. Сейчас они были сине-зелеными. Взгляд их не выражал почти ничего, — во всяком случае, никаких подавленных страстей, затаенных чувств, спрятанных мыслей она не обнаружила. И девушка внезапно устыдилась своего эгоизма: враг у ворот, жители крепости доживают свой последний мирный день, — и кто знает, кого уже несколько литалов спустя Ягма впустит в свой мрачный дворец? А она думает только об одном…

Нет, не зря суровые воины презрительно относятся к женщинам. Вероятно, они правы.

Сначала нужно выжить и победить, а потом уже решать, кто и кого любит и кто с кем станет жить.

— Война…

Руф даже не вздрогнул, а Уна чуть не подпрыгнула от неожиданности.

/Выдержки ни на грош, а еще хвастаюсь тем, что готова сражаться наравне с мужчинами. Нет, выходит, не готова…/

Старый Микхи подобрался сзади не хуже опытного лазутчика.

— Война, — еще неуверенней повторил он, обкатывая это страшное слово в беззубом, шамкающем рту, будто гладкий камешек. — Не обычное пограничное столкновение, а настоящая.

Третий раз произнести «война» он явно не решился.

Старику было страшно, и в то же время он все еще не мог поверить до конца в реальность происходящего. Не может быть, чтобы беспорядочная толпа диких мехолнов, которых ждали со дня на день в Каине, ощетинившемся мечами и копьями, внезапно превратилась в огромную организованную армию. И еще горше оттого, что если прежде и мехолны, и палчелоры выступали под предводительством нескольких вождей, которые то и дело грызлись между собой, не в состоянии поделить славу и добычу, — то нынче в высоком шатре, сшитом из шкур, сидит их могущественный и единоличный владыка.

— Камней даже может не хватить, — пожаловался Микхи. — И огненной смеси. Килиан предложил отцу атаковать варваров прямо сейчас, не дожидаясь, пока они полезут на стены.

— Безумие, — сказала У на. — Нас сметут, как скорлупки в море.

— Аддон тоже не согласился. Он считает, что нужно поднимать и Шэнн, и Ирруан, и Ардалу, потому что если Омагра победит войско Газарры, то после он двинет свои полчища на другие города Рамора. И он, несомненно, прав.

Только я думаю — не согласятся они нам помочь. Будут сидеть, как стая падалыциков, и ждать, что Газарра падет. Потом, конечно, поймут, как жестоко ошиблись, но окажется, что уже поздно.

— Неужели ты полагаешь, — возмутилась У на, — что Ягма наказал безумием всех до единого? Неужели они настолько глупы и недальновидны?

— Дело не в этом, — вздохнул управитель. — Вот и дальновидны, и умны, но я знаю, как это бывает. Зависть к удачливому — более сильному, более богатому — оказывается сильнее доводов рассудка. Каббад молит богов, чтобы они очистили души наших соседей от злобы и зависти и просветили их разум. Надеюсь, боги не останутся равнодушными к его мольбам. — Он взглянул из-за зубчатой башни на вражеский лагерь и сник окончательно. — Я-то что, я уже старик — два срока прожил. Меня царство Ягмы не пугает. А вот вас, молодых, жалко. И внучка моего жалко, и…

Внука Микхи — молодого воина по имени Хималь — Аддон Кайнен как раз и собирался отправить в Газарру за помощью.

4

Они приходили в его сны, как в свою страну.

Они стояли на пороге его души и настойчиво скреблись, требуя, чтобы он впустил их в сердце, в самое нутро, и уже никуда не отпускал.

Они были похожи на верных псов, оставленных под проливным дождем, скулящих от тоски и острого чувства несправедливости.

Он понимал, что виноват перед ними, хотя и не знал в чем.

Они ждали, что он услышит их, и поэтому бродили в его снах, словно в лабиринте черных пещер, заставляя узнавать странные и незнакомые вещи.

Они являлись по его душу и не желали уходить обратно, в пустоту, из которой пришли.

Там, в этой пустоте, метались страшные и причудливые тени, слышались голоса и кто-то ждал его.

Кто-то ждал долго и терпеливо.

Стройные ряды войск маршировали на север.

Небо в рваных облаках багряного цвета казалось заляпанным кровью погибших.

И слепой бог Данн плакал на вершине холма, а У его ног валялись ненужные жребии.

И кто не вернулся с поля битвы.

Маленькие пряхи вопоквая-артолу ткали бесконечное покрывало.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

5

— …Предупредить тебя, что это очень опасно. С другой стороны, не опаснее, чем оставаться в крепости во время осады. Плохонькое утешение, конечно, но другого у меня нет. — И Аддон Кай-нен виновато пожал плечами.

— Не беспокойся, таленар, — отвечал Хималь, преданно глядя на своего командира, — я все сделаю. Я доберусь до Газарры живым, я не дам себя убить, потому что с этого мгновения моя жизнь принадлежит не мне и даже не нашим могучим богам, а жителям Каина. Я не имею права не дойти.

От внимания Аддона не ускользнуло, что юноша поименовал его титулом верховного военачальника Газарры.

Хотя Баадер Айехорн назначил таленаром Тислена, но жители Каина со снисходительным презрением относились к «городским» войскам и признавали единственным предводителем главу клана Кайненов. А кого назначали на этот пост Айехорны, не имело ровным счетом никакого значения.

У дверей тихонько всхлипывала мать молодого воина, судорожно прижимая к груди наспех собранный мешок с едой.

— Не плачь, женщина, — рявкнул на нее Аддон. — Не мучь сына. Ему и так тяжело оставлять тебя в осажденной крепости, а ты еще хнычешь. Жена воина и мать воина обязаны улыбаться, провожая своих мужчин на ратный труд.

Старший Кайнен слушал себя с отвращением: и что за чушь он тут несет? Помолчал бы, дал людям проститься.

Сын старого Микхи, отец Хималя, однажды тоже взял наспех собранный женой мешок и поскакал в Газарру за подкреплением. Это было ритофо пятнадцать тому, когда воевали с Шэнном.

И спустя два дня из города пришла помощь. Триста человек. Без одного. Без того самого главного, которого с нетерпением ждали не старый тогда еще Микхи, его внук и невестка.

Это и есть война.

Когда войска уходят за победой и возвращаются с ней — такой вымечтанной, такой желанной и оплаченной страшной ценой. Потому что войско Газарры или войско Каина — это безликое существо;

У него нет ни имени, ни души, ни жены, ни детей, ни родителей.

Все это есть у каждого погибшего воина.

Войско — безжалостное существо — радостно возвращается домой, неся вместе с победой горе, печаль и смертную тоску.

Победа — это когда есть кому оплакать погибших, есть кому выть ночами от горя и есть кому с упреком смотреть в глаза предводителю: что ж ты так? Не уберег, не защитил. А ведь это ты обещал, что войска вернутся домой с победой…

— Отец, ты не видел Уну? — Вошедший Килиан улыбнулся молодому воину и похлопал его по пле-У — Посылают за подмогой? Или сам вызвался?

— Я знаю окрестные горы лучше, чем нашу крепость, — сказал Хималь. — Каждый камешек, можно сказать, в лицо. Если идти не в обход, по Равнине, и не через перевал, а напрямик, то уже через три дня буду в Газарре. И если Тислен соблаговолит поторопиться, то вам придется сдерживать варваров дней десять, не больше.

— Удержим, — уверил его Килиан. — Не впервой. Счастливого тебе пути, Хим.

— Хорошей битвы, Ки.

Молодые люди быстро переглянулись. Надо бы сказать что-то еще, но что еще скажешь? Конечно, грозный Суфадонекса может в любой день забрать воина к себе, но лучше не говорить об этом вслух, чтобы не накликать судьбу.

— Так ты видел Уну, отец? — переспросил Килиан, когда Хималь ушел в сопровождении все еще всхлипывающей матери.

— Нет, не видел. А что?

— Мне надо с ней поговорить. Все-таки последние мирные литалы. Никто не знает, когда еще выпадет свободная минутка.

Аддон нахмурился и поманил сына поближе.

— Хочешь попросить ее стать твоей женой?

— Ну-у да, — немного замялся юноша.

— Не торопись, сынок. Еще не время, поверь отцу.

— Из-за Руфа? — сразу потемнел Килиан.

— Вовсе нет. Это из-за самой Уны. Позже ты поймешь, что именно я имел в виду. А пока не требуй от нее ответа. Если хочешь, чтобы перед сражением душа твоя была спокойна, можешь просто сказать ей о том, что ты ее любишь, — это достойно мужчины и воина. А взаимных признаний не жди и замуж не зови.

— Не понимаю я тебя, отец.

— А тебе и не следует меня понимать, — жестко ответил Кайнен, — тебе следует хотя бы иногда прислушиваться к моим советам. Тогда всем будет легче: и тебе, и нашей девочке, и нам с матерью.

— Может, ты хочешь выдать ее замуж в другой лан — не унимался молодой человек. — Чтобы ни мне, ни Руфу, а какому-нибудь чужаку? Нашу кровь отдать на сторону?

— Иногда ты меня злишь, — признался отец, глядя на сына из-под сдвинутых бровей. — Если бы я хотел выдать Уну замуж за кого-нибудь достойного я так бы тебе и сказал. Но решаю не я. Пойми это упрямец. Или хотя бы постарайся понять…

— Пойду проверю доспехи еще раз, — буркнул Килиан, стараясь не поднимать глаз на отца. — Пока есть возможность. С Уной поговорю, если получится. И твой совет не забуду. — Он повернулся и вышел.

Редкий мужчина из клана Кайненов брал в жены единокровную сестру. Это не запрещалось законами Рамора, но случалось не так уж и часто. Аддон подозревал, что сын предполагает именно эту причину неявного несогласия родителей с его женитьбой на У не. Глупышка… Знал бы он, что происходит на самом деле.

Килиан нашел сестру у крепостной стены, где она помогала другим женщинам связывать сено в плотные пучки. Потом их будут поджигать и сбрасывать на головы нападающим.

— Уна, нам нужно поговорить.

— Сейчас, погоди немного.

/Как смешно и нелепо. Я хотела услышать признание в любви перед этой битвой, и мое желание сбылось. Боги любят пошутить над людьми и сделать все по своему усмотрению. Какой же у него торжественный вид… Смешной. Милый. И что теперь делать? Единственная отговорка — он мой родной брат. Ну и что с того? Но ведь не огорчать же его теперь, накануне сражения…/

Килиан нервно одернул на себе плащ, зачем-то поправил на голове сверкающий шлем, затем снял его и взял в руку. Никак не мог найти нужные слова и нужное положение. Его тело внезапно стало мешать своему владельцу. Всегда ловкое, гибкое и сильное, сейчас оно показалось неправдоподобно неуклюжим.

Молодой человек покраснел и забарабанил пальцами по начищенным доспехам.

— Что тебе, Ки?

— Давай отойдем в сторонку.

— Как хочешь. Ну, что ты хотел мне сказать, Килиан? Я тебя слушаю.

— А могла бы и не слушать, — выпалил молодой человек, разгораясь еще более ярким румянцем. — Ты же и сама все понимаешь. Я люблю тебя. Давно люблю, еще с детства. Помнишь, я дразнил тебя сетсой, ты обижалась и колотила меня, а я никому не жаловался и не признавался матери, откуда у меня синяки?

Уна звонко рассмеялась, словно горный ручеек прокатился по камешкам.

— Не смейся. Это я уже тогда любил тебя. И мечтал, чтобы ты была какой-нибудь знатной шэннской дамой, а я бы тебя украл, как отец похитил нашу маму. А потом я мечтал, чтобы тебя похитили мехолны, а я спас. Или чтобы ты сломала себе ногу где-нибудь в горах, а я нес бы тебя на руках…

— Очень мило. — Уна хохотала так, что у нее даже слезы потекли. Отсмеявшись, она приняла грозный вид. — То есть ты только и делал, что мечтал о том, чтобы со мной приключилась какая-нибудь неприятность. Хороша же твоя любовь…

— Вот ты всегда ко мне цепляешься, с самого детства! — вспылил Килиан. — Я тут распинаюсь, рассказываю, как сильно люблю, а ты издеваешься.

Если меня убьют, ты, конечно, пожалеешь о том, что была со мной неласкова, — но будет поздно.

— Не говори глупости.

— Я говорю не глупости. Я признаюсь в своих чувствах.

— Нет, глупости. — Она даже ногой притопнула у нас впереди длинная-длинная жизнь; мы выстоим в этом сражении и доживем до следующей осады, а потом переживем и ее. Мы дети Аддона Кайнена, и наше дело — охранять Южный рубеж Рамора. Помнишь, сотник? И не смей говорить о том, что ты погибнешь: я не желаю этого слышать, потому что я не желаю жить в мире, где нет тебя.

И Уна быстро сделала охранительный знак, чтобы не разгневать ревнивого Ягму, который мог наказать смертных, которые неуважительно отзывались о его царстве.

— Правда? — расцвел Килиан, который понял главное: он не безразличен У не. — Ты хочешь, чтобы я жил?

— Конечно. Я хочу, чтобы ты жил, чтобы мучил меня своими глупыми расспросами и дразнил сетсой. А я буду тебя колотить, как в детстве. И мы не скажем маме, отчего ты такой бедный, — она и сама обо всем догадывается.

Девушка поманила брата к себе, а когда он наклонился, нежно поцеловала в лоб.

— Иди займись доспехами и оружием. Пока враг у ворот, тебе нужно думать только об этом. И о твоих солдатах. — Она замялась. — Твои солдаты…; что они говорят?

— Моим эстиантам сейчас хуже всех, — вздохнул Килиан. — И я их вполне понимаю. Мы совершенно бесполезны..

— ..ну, не совершенно, но все же. В поле выходить — настоящее самоубийство, хотя, каюсь, я приставал к отцу с этой идеей: очень уж неприятно чувствовать свою беспомощность.

— В ближайшие дни на стенах Каина каждый воин, каждая пара рук будет на счету, — утешила его У на.

— Все верно, но моя конница, ты не дашь соврать, лучшая не только в Газарре, но и во всем Раморе. А в качестве воинов на крепостных стенах мы ничем не лучше и не хуже других. Каждый мой эстиант стоит пятерых, когда сидит в седле. И всего только один к одному, когда под ним нет коня

Девушка успокаивающе погладила его по щеке. Все, что он сказал, было правдой от первого и до последнего слова. Эстианты Килиана Кайнена славились на весь край, но их высокое искусство было совершенно бесполезно внутри крепости.

Уна на секунду зажмурилась, чтобы прийти в себя.

/Страшно. Так страшно, что даже нельзя говорить об этом вслух. До визга, до тошноты. И Килиану страшно — я это чувствую. И отцу, и бедной маме. Только Руф стоит словно каменное изваяние… Килиан, милый, он все-таки решился сказать мне… Лучше думать об этом, только об этом…/

Девушка ощутила внезапный приступ острой неприязни к любимому.

Действительно, непроницаемое лицо Руфа ничего не выражало. Разве что казалось в какой-то миг — он вообще не здесь и думает не о грядущем сражении, не о родных и близких, а о чем-то другом, чему в человеческом языке вообще нет названия.

От этого на душе было холодно и пусто. И в этом холоде и пустоте ворочалась бесприютная любовь, которая никак не могла найти себе места.

Она ворочалась, металась, как живое существо, но почему-то представлялась Уне черным камнем с острыми краями. Эти края ранили ее изнутри, заставляя сердце истекать кровью…

6

Панон-тераваль был голоден и зол. Эта гора мускулов под пятнисто-полосатой шкурой цвета расплавленного серебра, покоящаяся на колонноподобных могучих лапах, сейчас пребывала в непривычном для нее состоянии.

Панон-тераваль — ночной хищник, хозяин гор — никому и никогда не уступал дорогу. Это его именем матери пугали раскапризничавшихся детей, это его появления боялись пастухи, гнавшие стада через крутые перевалы, это с ним предпочитали не связываться даже газарратские милдедины, сокрушавшие своими тяжелыми топорами самые прочные доспехи.

Панон-тераваль был жестоким владыкой. Ему нужны были только кровавые жертвы. Он нуждался в теплом, парном мясе и горячей, свежей крови. Но в его оправдание можно сказать, что сия потребность была у него естественной (иначе бы он сам не выжил) в отличие от людей, которые совершали убийства из мести либо корысти, а то и просто забавы ради.

Горный царь довольствовался малым. Добыв себе жертву, он отдыхал в прохладных пещерах до тех пор, пока голод не звал его на очередную охоту. Этот хищник был славен своим долголетием, и многие ритофо подряд ничто в его жизни не менялось: днем он отсыпался, а ночью рыскал по своим владениям в поисках добычи.

Однако на сей раз спокойное и размеренное течение его жизни было грубо нарушено.

Галдящая, дурно пахнущая орда людей и странных животных, которых панон-тераваль никогда прежде не видел, влилась кипящим широким потоком в долину у подножия его гор.

Эти двуногие и четвероногие так шумели, что пугливые звери поспешили убраться подальше от опасного места, и окрестности пещеры тераваля опустели в считанные литалы. Никто не шел и по горной дороге: ни странники, ни бродячие прорицатели, ни пастухи со своими тучными стадами.

Могучий хищник давно уже не испытывал голода и отвык от этого неприятного состояния.

Ночью, рассвирепевший, он спустился к лагерю. Ярость его была настолько сильна, что заглушила даже могучий голос инстинкта, повелевающий убираться подальше от большого скопления людей. Тераваль отлично знал, какими опасными противниками могут быть двуногие. Не зря его великолепную шкуру портили два корявых длинных шрама, почти, впрочем, не видные под густой шерстью.

Охота у царя гор вышла странной.

Он не промахнулся, и единственный удар его мощной лапы, словно камень, пущенный из биратора, свалил с ног человека, на свою беду отошедшего слишком далеко от лагерных костров и преступившего порог темноты. Однако утащить законную добычу теравалю не удалось.

Человек дико закричал, ощутив, как трещит и раскалывается хребет, наполняя все тело жгучей болью, и к нему бросились товарищи по оружию.

Люди увидели только длинную черную тень огромных размеров и воина, плавающего в луже крови. Зверь остался невредим, — но и не утолил жестокого голода.

Теперь он бродил вокруг своей пещеры, как неприкаянная тень убийцы: ожесточенный, голодный и готовый схватить и разорвать на части всякого, кто пересечет границу его владений.


Юный Хималь действительно знал окрестности Каина гораздо лучше, чем расположение вещей в собственном доме.

В самом деле, старый Микхи не раз выговаривал внуку, что тот не помнит, где хранятся запасы смолы и лежат кожаные ремни и куда следует складывать тонкое шерстяное полотно, сотканное матерью. Хималю не раз и не два доставалось от деда за то, что он пристраивал вещи где попало, исключительно по настроению.

Но в горах юноша разительным образом менялся: он замечал каждый поворот тропинки, каждое растение и каждый камешек. Он мог безошибочно сказать, кто проходил здесь до него, куда пошел и что нес с собой.

Талант следопыта был у него прирожденным. И это признавали все.

О том, что в горах царит грозный панон-тераваль, молодой человек знал не понаслышке. Ему случалось издали видеть огромное гибкое тело, слышать отдаленный рев и находить кровавые следы обильной трапезы зверя.

Хималь отдавал себе отчет в том, что человек, вышедший против панон-тераваля один на один, обречен на мгновенную, но от этого не менее страшную смерть в его горячей алой пасти. Он даже не пытался бы сражаться с таким противником.

Но юноша был уверен в успехе своего предприятия. Ведь днем панон-тераваль спит, и он был убежден, что ему удастся проскользнуть незамеченным мимо зловещего места. А обратно, если боги помогут, Хималь будет возвращаться уже вместе с войском Газарры. Могучий тераваль, конечно, опасен, но вовсе не глуп — он не станет нападать на целый отряд вооруженных людей, чтобы наверняка погибнуть от их дротиков, топоров и мечей. Все было продумано и рассчитано до мелочей. Солнце стояло в самом зените, когда Хималь вступил на территорию зверя. Молодой человек шагал быстро и уверенно, не таясь и не опасаясь за свою безопасность, ибо именно в это время ночные хищники спали самым крепким сном.


Панон-тераваль был разъярен сильнее, чем это вообще возможно.

Яркое полуденное солнце, ненавистный золотой шар, слепил его чувствительные глаза, способные различать мельчайшие детали в кромешной тьме. Очертания предметов расплывались, а из глазниц сочилась тяжелая вязкая жидкость, моментально застывая желеобразными сгустками на великолепной серебристой шерсти.

Зверь хрипло рыкнул.

Хотелось пить. Но ночью он вдоволь налакался из ручья, и теперь жажда не перекрывала острое чувство голода.

По узкой тропинке, по которой лугису — горные козы — ходили на водопой, кто-то шел. Теравалю не нужно было видеть или слышать пришельца. Он просто знал, что его законная добыча наконец пришла в нужное место и теперь сытный обед обеспечен. Потому что невидимый еще некто шевелился, как шевелится крупное животное.

Хищник улегся за камнями, прижал уши к круглой голове. Затаился до поры. Жертва не могла пройти мимо него. Это он тоже знал.


Смерть выскользнула на тропинку и преградила ее.

Деваться было некуда.

Справа и слева громоздились крутые неприступные скалы; сзади — обрыв, отвесная скала, по которой только что вскарабкался Хималь, разодрав колени и локти.

Это была очень короткая и очень трудная дорога к Газарре.

И эту дорогу ему суждено было пройти до конца.

Почему-то когда говорят об этом, то не уточняют, о каком именно конце идет речь — о конце самой дороги или о конце жизненного пути того, кто по ней идет. Возможно, такие недомолвки возникают не по небрежности или случайности, а оттого, что до самого конца ни о чем нельзя говорить с полной уверенностью.

Слепой юноша плакал, сидя на вершине горы. У его ног валялись рассыпавшиеся жребии. Тонкие пальцы, шарили в траве, пытаясь нащупать хотя бы какой-нибудь из них, но резные палочки не давались, ускользали, словно живые существа…

Раллоден, верный клинок, доставшийся от отца, был крепко привязан за спиной, чтобы не мешать во время головокружительного подъема. Поверх него висел мешок с едой. Впрочем, даже если бы меч было легко выхватить из ножен, он оказался бы совершенно бесполезен. Ибо, если тераваля подпустить на расстояние вытянутой руки с оружием, — ты покойник.

Покойник с зажатым в руке мечом.

Или — покойник с топором.

Или — покойник с копьем.

Таким тебя когда-нибудь, может быть, найдут на этой никому не известной тропинке.

Хималь огляделся, и слезы выступили у него на глазах. Он стоял перед беспощадным теравалем и плакал от страха и бессилия.

/Они ждут. Они надеются. Они уверены, что я приведу помощь… Мама! Кто-нибудь! Сделайте же хоть что-то! Я не хочу умирать… Я не имею права… Этого просто не может быть, это мне снится…/

— Они ждут, — сказал он, всхлипывая, — понимаешь ты, убийца? Они надеются. Там, под горой, толпы людей. Там кучи мяса. Почему ты не там? — Юноша шмыгнул носом.

Панон-тераваль стоял не двигаясь, будто вслушивался в его сбивчивую речь. И у Хималя мелькнула безумная надежда: ведь может же быть так, чтобы кто-то из богов решил помочь Каину. И его спасет та невозможная случайность, о которых после рассказывают всем встречным и поперечным и в которые никто не хочет верить.

Потому что так не бывает.

— Уйди, — попросил Хималь. — Не убивай меня, пожалуйста. Ты огромный, сильный, непобедимый. Ты можешь убить любого, кого только захочешь…

Зверь внимательно смотрел на человека…


Солнце, проклятое солнце: выгрызало глаза.

Панон-тераваль давно бы уже прыгнул, но жертва стояла против света, и он видел только размытый смутный силуэт.

Хищник не хотел рисковать, потому медлил, примериваясь, чтобы не ошибиться, чтобы наверняка убить двуногого с одного удара.


Хималь чувствовал, что не выдерживает этого нечеловеческого напряжения. Он слишком долго смотрел в глаза ухмыляющейся твари, в пасти которой сверкали невероятных размеров и остроты клыки. Взгляд у зверя был стеклянный, безразличный, пустой. Взгляд убийцы.

Юноша больше не мог этого выносить и, чтобы сделать хоть что-то, потащил из-за спины меч.

Ему было смертельно страшно.


Двуногий наконец зашевелился. Единственное движение — и хозяин гор рассчитал, как он совершит свой великолепный прыжок.

В тот миг, когда рука Хималя метнулась к рукояти меча, тераваль метнулся сперва вверх, а потом вперед.

Гибкое тело, словно грозовая молния, прочертило серебряную дугу в звенящем от напряжения воздухе и ударило в человека.

Кровавые брызги поплыли в жарком мареве.


В первый момент Хималю даже не было больно, так ему было страшно.

Он видел, как взлетели круглые красные бусинки у него перед глазами, как они разбились о серебряный жесткий мех, в который он буквально утыкался лицом, как что-то темно-сверкающее легко, безо всякого сопротивления вошло в его правое предплечье.

Потом он почувствовал жаркое дыхание зверя. Но он должен был дойти до Газарры, и это придало ему сил.


Хималь вывернулся из-под тераваля, оставив на кривых когтях обрывки собственного мяса. Боль кипящим потоком затопила его, но он старался не придавать этому значения. Он старался существовать отдельно от этой страшной боли.

Бежать он не мог, встать на ноги тоже не хватало сил. Земля плясала и прыгала, сотрясалась и обрушивалась в бездну у него перед глазами, и он не мог найти никакой опоры.

Но он полз, зная, что только от него зависят сейчас жизни нескольких сотен защитников Каина и что счет один к нескольким сотням даже не подлежит обсуждению.

Его собственная жизнь больше не имела никакой самостоятельной ценности.

Ему казалось, что зверь это понял. Хоть и с опозданием, но все же понял. Что с него возьмешь? Зверь…

Хималь подумал даже, что потом, на обратном пути, он останется один на один со своим зверем, чтобы тот довел до конца начатое дело. Возможно, так оно и должно быть. И потому он шептал:

— Я вернусь, не бойся, я вернусь…

Ему казалось, что он прополз достаточно большое расстояние, а зверь неотступно следует за ним, защищая, охраняя, оберегая.

Он ведь все-таки понял.

И было очень легко, словно он качался на волнах, и приятно оттого, что тело наконец перестало болеть. Раскаленные стержни вынули из предплечья, ребер и груди; сняли со спины горячие уголья — и теперь Хималь мог пусть не идти, но хотя бы ползти в ближайшее поселение, чтобы там поднять тревогу и оповестить жителей Рамора о нашествии варваров…


Прыжок оказался точным, а удар передней правой лапы — смертельным.

Тело двуногого — на удивление хрупким.

Если бы тераваль хотел поразмышлять, то, несомненно, подумал бы и о том, отчего лугису, вдвое более легкие и тощие, чем люди, сопротивляются дольше и отчаяннее. Но зверю были чужды размышления.

Он, блаженно урча, отрывал куски теплого еще мяса, и плотный серебристый мех на его морде был заляпан кровью.

Когда панон-тераваль терзал свою жертву, все остальные не смели приближаться к нему. Поэтому даже жадные и от жадности неимоверно наглые падальщики — возникшие из ниоткуда, как только по горам пронеслась весть об очередном убийстве, совершенном владыкой, — держались на почтительном расстоянии от царя гор.

Он никогда бы не стал охотиться на них, но мог рассвирепеть, решив, что они посягают на его добычу, и разметать их дрожащую стаю, превратив ее в мгновение ока в кровавое месиво.

И они терпеливо ждали, когда хозяин насытится и предоставит им право подбирать объедки с царского стола.

Словом, на узкой, едва заметной козьей тропе, петляющей среди отвесных скал, не было никого.

И никто не видел, что на лице убитого теравалем молодого человека застыла светлая, торжествующая улыбка.

Улыбка человека, которому удалось исполнить свой долг.

На вершине холма плакал слепой…

ГЛАВА 3

1

Всемилостивейшему повелителю нашему Баадсру Айехорну,

царю Газарры, от Аддона Кайнена, главы клана Кайненов.


Царь мой и брат мой!

Немного странно, что я пишу тебе это послание, не будучи уверен в том, что смогу отправить его по назначению. Вполне возможно, что ты получишь его после того, как за моей спиной захлопнутся двери, ведущие в царство Ягмы.

Ты оказался прозорлив и предусмотрителен. Ты не напрасно беспокоился по поводу варваров и их предводителя: Омагра, вероятно, любимец своего красноглазого бога, ибо тот стремится всячески помогать ему.

Каин окружен несметными полчищами варваров. Я послал к тебе человека, но мне снятся дурные сны и терзают страшные предчувствия. Я не уверен, что мальчик сумеет вовремя добраться до тебя и передать наш крик о помощи.

Давай называть вещи своими именами — я пишу это письмо в никуда. Исключительно в неистовой вере в милосердие наших богов, которые не дадут ему затеряться, и ты услышишь мой голос, даже если меня самого уже не будет на этом свете.

Первое и главное: береги мою девочку. Ты могущественный владыка, и у тебя хватит власти, чтобы защитить ее, пусть даже от твоей жены и ее отпрыска. Я заклинаю тебя заботиться об Уне и сделать все, чтобы ее жизнь была счастливой. Я прошу тебя об этом не как царя, но как брата.

Не забудь и о моей жене и сыне, если они выживут.

Дороги судьбы, извилисты, и неизвестно, что ждет нас всех, но если Каин выстоит и тебе будет нужен новый глава клана, назначь своею властью Руфа Кайнена. Лучшего тебе не отыскать, даже если бы ты приказал своим раллоденам вывернуть наизнанку небо и перевернуть всю землю.

А Килиану дай конников. Он талантлив в управлении конницей, и его способности не раз пригодятся тебе.

Постарайся не разлучать Либину и Уну, даже если тебе будет казаться, что так поступить разумнее.

Вот, собственно, и все мои наставления.

А может, грозный Ягма не ждет меня в гости так скоро и мы еще посмеемся с тобой над этим письмом, в котором я себя не только похоронил, но, кажется, и оплакал.

Пусть счастье и благополучие навеки поселятся в твоем доме.

Аддон Кайнен, глава клана Кайненов, хранитель Южного рубежа.

2

— Зачем ты пишешь письмо? — скрипучим голосом осведомился Каббад, заходя к Аддону.

Тот неторопливо сложил таблички и связал их вместе шнуром, а затем скрепил длинные концы шнурка восковой печатью.

Прорицатель кинул взгляд на печать, затем рассеянно перевел его на перстень, украшавший указательный палец Аддона. Каббад очень хорошо знал этот перстень, но не уставал любоваться им.

В темно-красном, словно светящемся изнутри, камне, заключенном в дорогую серебряную оправу, был вырезан тот самый череп чудовища, который хранился в храме Суфадонексы.

Драгоценное это кольцо досталось Аддону от Руфа Кайнена. И случилось сие больше трех ритофо тому.

Когда хранитель Южного рубежа приезжал в Газарру на празднества, посвященные богу морей, Баадер Айехорн обратил внимание на прекрасное украшение и возжелал себе нечто подобное. Однако самые искусные резчики, призванные в царский дворец, в один голос заявили, что ничего подобного сделать не могут, ибо печать вырезана в необычном самоцвете — кровавом гордеце тианрисе, который не поддается никакой обработке. Эти редчайшие драгоценные камни помещают в оправу в том виде, в котором находят. В каждом из таких камней заключена капля золотого света.

Аддон выразил сочувствие своему царю, но продать кольцо отказался. Менять его тоже ни на что не захотел, а на настойчивую просьбу подарить драгоценность опечаленному повелителю отвечал, что боги не любят тех, кто подаренное от чистого сердца отдает в другие руки.

— Красиво? — Аддон перехватил восхищенный взгляд прорицателя.

— Великолепно. Этот перстень достоин не только царя, но и любого бога.

— Не говори так — боги ревнивы и могут подумать, что мы кичимся перед ними своим жалким богатством.

— Не все боги одинаковы, — улыбнулся Каббад, — Ты не ответил, зачем писать письмо, которое не станешь отправлять?

— Для очистки совести, — сказал Кайнен. — Впервые в жизни всерьез подумалось, что меня могут убить. И я не хотел бы умереть, не обеспечив будущее своих родных и близких. Конечно, Баадер может и не выполнить мою последнюю волю, но это будет уже его преступление. Мои дети не пропадут — вон какие стали: красивые, сильные, не похожие на меня…

Каббад безмолвствовал.

Он умел молчать так, что собеседник видел: прорицатель все понимает, все чувствует и сопереживает и только потому не хочет ничего говорить. Каббаду рассказывали такие вещи, о которых не любили вспоминать даже наедине с самим собой.

— Потому что мне снятся странные сны, — продолжил Аддон, будто бы именно о снах они и говорили друг с другом на протяжении нескольких последних литалов.

— Какие? — спросил прорицатель. Заметно было, как он встревожился.

— Безумные, но завораживающие, словно ожившая поэма. Представляешь себе — жемчужно-серый рассвет, высокий холм, трава в росе. На вершине сидит юноша, почти мальчик, красивый как бог. Он совершенно слеп, и у меня сердце кровью обливается, глядя на него. Он что-то потерял, снится мне, и теперь ищет потерянное в траве, а она высокая и густая. Он не может найти свою вещь и плачет так жалобно…

А еще снится старик, который выращивает цветы. У него богатая, но старая одежда, а на поясе висят ножны неземного великолепия. Меча в них нет. Цветы у него растут очень быстро — прямо на моих глазах. И они настолько прекрасны, что смертным их видеть не дано.

Аддон замолчал, уставившись в окно. На лице его блуждала рассеянная улыбка: кажется, он снова любовался этим садом.

— Еще что-нибудь снится? — не дал ему помечтать Каббад. — Ты помнишь другие свои сны?

— Самый страшный сон я видел сегодня ночью, — неохотно признался Кайнен. — Поэтому-то и решил написать нечто вроде последнего письма своему царю. Вот как рассказать Либине, ума не приложу. С одной стороны, нечестно скрывать от нее столь важную вещь, с другой же — ей и так несладко: кто знает, что может случиться, а тут я со своими предчувствиями. Что посоветуешь, мудрый?

— Расскажи сон, — неожиданно повелительным голосом молвил прорицатель, и Аддон, не успев даже как следует удивиться, повиновался ему.

— Мне снился необычайный воин. Я не знаю, кто он, но это наверняка был какой-то бог. Он стоял во главе отряда чудовищ, и мне показалось, что они поклоняются ему. На нем были диковинные доспехи…

Кайнен нахмурился, зябко поводя плечами.

— Рассказывай дальше, — требовательно произнес Каббад. — Это был человек?

— Нет, конечно нет. Правда, у него было человеческое туловище, но зато голова похожа на тот знаменитый череп из храма Суфадонексы. Не точно такая же, но ничего более подобного я вспомнить или придумать не могу. А рука, сжимавшая оружие — странное, я не знаю, как оно называется и существует ли вообще в нашем мире нечто подобное, — была не то серо-синего, не то серо-сиреневого цвета. Я не разобрал. Честно говоря, друг Каббад, я страстно жаждал проснуться. Слишком уж яркое было видение…

— Видение или сон?

— Откуда мне знать? — возмутился Аддон. — Это ты у нас мастер толковать сны и распознавать видения по каким-то тайным признакам. А я вообще, если хочешь знать, до последнего времени снов либо не видел, либо не запоминал. Потому-то они меня и тревожат.

— Что еще? — не стал спорить прорицатель.

— Город. Я думаю, что это был город, но руку на отсечение не дал бы. Зато я очень хорошо помню, что там были Уна, и Килиан, и Либина, и мы с тобой. Мы втроем стояли в стороне, а дети мои сошлись лицом к лицу с этим исчадием. Уна выглядела повзрослевшей, но еще более красивой, чем теперь.

Неожиданно Кайнен потянулся к стоящему на столе мекати — узкогорлому медному кувшину с чеканным узором — и отхлебнул вина прямо из него. Взял с глиняного блюда несколько вяленых рядинов, повертел в руках и снова положил обратно. Похоже, что кусок не лез ему в горло.

— Потом, — произнес он каким-то чужим, бесцветным, шелестящим голосом, — я стал тенью. Бледной такой, серой. Бедняжка Либина тянула ко мне руки, и кричала, и звала на помощь, но я уже ничего не мог сделать. Я только пел ей.

/Я пел ей старую колыбельную, как тогда, когда она была беременна Килианом, и каждый день мы боялись, что ей не дожить до следующего рассвета. Я пел ей песенку, которую помнил потому, что это была последняя песенка, спетая мне матерью. Она глупая и смешная. Либина всегда так сладко засыпала под нее, хотя голос у меня — только колыбельные распевать. Тебе незачем знать об этом, Каббад. Все-таки я командир этой крепости. Мне не к лицу…/

— Ты пел ей, — подсказал прорицатель, нарушая затянувшуюся паузу.

— Но она не слышала меня, потому что я был где-то очень далеко, — глухо отозвался Аддон. — Мне суждено погибнуть, не разубеждай меня, я в этом уверен. Вот и написал Баадеру.

Понимаешь, Каббад, я — воин. Я очень хороший воин, но не мастер говорить. Когда в храме Суфадонексы старый хрыч с блестящей лысиной читал нам риторику, я не слушал его. Его было просто неприлично слушать мне, молодому, здоровому парню, уделом которого были победоносные сражения и кровавые битвы. Может, я и жалею о своей глупости, но уже поздно. И оттого я не имею возможности рассказать тебе, что же мне снилось. Это словно, — он пощелкал пальцами, как делал всегда, когда его не понимали молодые неопытные воины, — словно аромат цветов, который носится над лугом. Или вот еще — когда идешь по лесу и вдруг слышишь запах свежей воды, а потом и легкое журчание. Оно еще только угадывается, но ты уже знаешь, что ручей недалеко. Понимаешь?

Каббад серьезно кивнул.

— Вот так и с этими снами. В них дышала смерть. В них витала тень ужаса, отчаяния и безнадежности. В них я видел будто бы конец одного мира и начало другого.

— Только одно могу сказать наверняка, — после паузы произнес прорицатель. — Эти… картины — они вовсе не к твоей скорой смерти. Но это не значит, что они предвещают что-то хорошее.

— Я не хочу знать, — рявкнул Аддон, — что они в таком случае предвещают. Мне некогда тревожиться, я не имею права на то, чтобы мое глупое сердце рвалось на части от тревоги и тоски.

— А я и не собираюсь толковать твои сны, — широко улыбнулся Каббад. — Ты же знаешь, я очень плохой прорицатель.

Он почти робким движением отодвинул тяжелый занавес у входа и вышел на залитую солнцем площадку.

Глава клана Кайненов пристально смотрел ему вслед, хотя Каббада уже не было видно.

Это правда: он очень плохой прорицатель. Возможно, худший из всех известных Аддону. Поэтому-то он совершенно необходим в крепости Каин.

3

Руф не любил эти длинные, тянущиеся, словно древесная смола, застывшая на солнце, мгновения перед боем.

Привыкнуть к тому, что в любую минуту мирное течение жизни нарушится и вокруг начнут кричать, истекать кровью и умирать близкие и знакомые люди, невозможно. Но если уж нельзя этого избежать, то во всяком случае хотелось, чтобы не нужно было ждать этого ужасного мгновения так долго.

Ожидание мучительнее всего.

Люди в крепости тщательно подготовились к осаде. Они по три-четыре раза перепроверили все, что можно было проверить, сделали все необходимое и теперь вынуждены были бездействовать, ибо, как уже упоминалось, нанести сокрушительный удар по вагру вне стен цитадели им все равно не удалось бы.

Казалось бы, жители Каина давно должны были привыкнуть к смертельной опасности и пользоваться редкими текселями затишья на всю катушку, однако на самом деле все обстояло иначе.

Во-первых, нынешнее нашествие палчелоров отличалось от всех предыдущих внезапностью, необычно большим числом войск, брошенных против гарнизона. Сразу стало ясно, что на сей раз Омагра не ограничится коротким набегом, а будет вести долгую и кровопролитную войну, стремясь установить свою власть на всей территории Рамора. И Каин — это своеобразный символ его грядущих завоеваний; это тот даспадоклит, который отчаянно защищают воины своей и стремятся захватить бойцы вражеской армии; это ключ от ворот его нового царства. Без Каина его победа будет неполной. Омагра не сдвинется с места, пока последний камень непокорной цитадели не падет к его ногам.

И это сулит защитникам крепости тяжелые дни и неспокойные ночи.

Во-вторых, в Каине жили не только воины гарнизона, но и гражданское население. Здесь находились жены солдат, их маленькие дети и дряхлые родители. Прежде, хоть битвы и бывали жестокими и кровавыми, не шло речи о том, что Каин может пасть, и каждый воин рисковал только собственной жизнью, пребывая в твердой уверенности: его близкие надежно защищены мощными стенами и с ними в любом случае ничего плохого не произойдет.

Теперь же каждый с ужасом спрашивал себя что будет, если палчелоры возьмут Каин? что станется с моими? какая судьба их ждет?

Войска, которые должны были прислать из Газарры на помощь осажденным, ждали с равной степенью надежды и недоверия. Первая заповедь воина: надеяться только на себя.

Омагра оказался не только отменным организатором, но и неплохим психологом: он не торопился атаковать неприступные стены и давал осажденным возможность поразмышлять о том, с какой силой им придется столкнуться. И место для лагеря выбрал очень удачное (для палчелоров, естественно) — буквально перед носом у воинов Кайнена, однако на несколько полетов стрелы дальше, чем может выстрелить самый мощный биратор.

Будь у защитников крепости другой командир, они бы уже растратили довольно большую часть запаса камней и стрел, пытаясь попасть в такую близкую — ну вот же, только прицелиться получше — мишень.

Но Аддон Кайнен назубок знал каждый камень, кустик и деревце в своей долине. И потому мог с закрытыми глазами сказать, куда долетит снаряд из биратора или стрела тезасиу, а куда и пытаться не стоит, все равно на три-четыре пальца, но ошибешься. И потому он не тревожил зря своих людей, не подвергал опасности лучников, не утомлял нелепыми приказами инженеров, которые даже спали возле своих орудий.

Это явно раздражало Омагру.

Но вождь палчелоров наверняка знал, что ему предстоит сразиться с великим полководцем. Хотя глава клана Кайненов никогда не вел завоевательных войн и никогда его войска не вторгались в чужие пределы, все, кто носил оружие, обязательно о нем слышали. Аддон был ходячей легендой, и новый вождь варваров просто не мог не слышать о человеке, не потерпевшем ни одного поражения.

Это противостояние должно было стать одним из самых великих и жестоких из тех, что помнил Рамор.

Что же до сна — не удавалось никому в Каине заснуть в ожидании неизбежной атаки варваров. Только вот когда она начнется — вечером, или ночью, или на рассвете?

Воины пытались было дремать на своих постах, да разве расслабишься и отдохнешь в доспехах? Разве удастся смежить веки и увидеть хотя бы мгновенный сон, если любой звук, любое шевеление заставляют проснуться и напряженно вслушиваться в странные ночные звуки.

Всякий скажет, что лучше уж бодрствовать несколько десятков литалов подряд, нежели засыпать и просыпаться каждые пять текселей — просыпаться в холодном поту и смертельном ужасе: все, проспал и именно здесь варвары смогли забраться на стену и теперь уничтожают ничего не подозревающих защитников крепости. А виной всему я… Что? Это крыса пробежала мимо по каким-то своим крысиным делам? Уфф… Приснится же такое…

И именно поэтому Руф терпеть не мог эти последние (мгновения?) перед боем, для него было несомненно, что неизвестность — один из самых опасных и беспощадных врагов. Ее кривые, цепкие когти впиваются в сердце, заставляя его бешено колотиться, выламываясь из грудной клетки.

Чем дольше Омагра будет сдерживать своих неистовых подданных, тем более уставшими, измотанными и обессиленными будут воины Каина.

Что до самого Руфа, то он находился где-то посредине между покоем и суетой, между хладнокровием и тревогой. Он не был вправе утверждать, что совершенно невозмутим и в любую секунду может заснуть со спокойной совестью, но, в отличие от своих воинов — он действительно не переживал так сильно. Просто не умел, не научился переживать.

Руф Кайнен понимал, что Уна, выжидательно и требовательно глядевшая на него в это мгновение, ждет решающего объяснения. Он наверняка знал, что она никак не может понять, отчего он медлит и не просит ее руки у Аддона. Тем более что грядет страшное сражение.

Однако Руф несравненно больше, чем смерти на бранном поле, страшился этих слов: я тебя люблю. И не потому, что он не любил У ну, а потому, что знал, что не сможет принадлежать одной, пусть даже самой любимой женщине.

Конечно, дело было не в других.

Не в других женщинах.

Со вчерашнего дня он ощущал смутное и тоскливое желание рассказать У не о том, что чувствует, но сдерживал себя, ибо понимал, что это будет слишком жестоко. Отобрать у девушки ее любовь и нежность, ее мечту и счастье, не дав ничего взамен и даже ничего толком не объяснив…

Толковых объяснений у Руфа не было.

И вот теперь он сидел, примостив на колене табличку, и сосредоточенно царапал на ней что-то острой бронзовой палочкой. То, что ему удалось написать, было правдой гораздо в большей степени, нежели могло показаться, и он тешил себя тем, что У на это пусть и не поймет, но почувствует.

А может, повезет и его просто убьют. И тогда ничего не нужно будет говорить…

В том краю, где старик без меча оживляет цветы, Где слепой прозорлив п ему даже жребий не нужен, В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,

Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…

О каком старике он писал, и почему вместо письма стала получаться песня, пусть наивная и несовершенная по форме, и когда он научился так складно подбирать слова — обо всем этом Руф не задумывался. Он только остановился на мгновение, чтобы найти (вспомнить) следующую строку, однако оказалось, что этого мгновения у него нет.

Оно принадлежало уже кому-то другому, будто копье, которое удалось вырвать из рук владельца: будто верный конь, потянувшийся влажными губами к ладони чужого человека; будто тайное послание, вскрытое врагом прямо над телом убитого гонца.

В этот перехваченный судьбой миг словно всколыхнулось море, с грохотом ударившись о прибрежные скалы, — это забили огромные барабаны, обтянутые шкурами дензага-едлагов.

Сокрушительная волна — мутная, мощная, тяжелая — слепо толкнулась в крепостную стену.

/Ну наконец-то! /

Пошел в атаку первый отряд мехолнов.

Красноглазый великан взвесил в руке тяжелую шипастую палицу и ухмыльнулся своему противнику.

Слепой юноша ползал в траве, пытаясь нашарить потерянные…

4

Они приходили в его сны, будто это была их собственная жизнь и они могли решать все по-своему.

Но они являлись к нему и как нищие, как просители, дальнейшая судьба которых зависела только от него.

Они тянули к нему свои страшные руки, и этот жест был в равной степени молящим и угрожающим.

Они заглядывали ему в глаза, и от этого липкий холодный пот стекал по спине, потому что казалось, что их взгляды вгрызаются в его душу и утаскивают ее куда-то далеко, в неимоверную пустоту ночного неба, которое таращилось на него мерцающими звездами, — и сразу становилось ясно, что небу абсолютно безразлично, что будет и с ним, и с ними.

Ему было страшно, но они помогали ему преодолеть этот страх; ему было больно, но они не признавали боли и не понимали, как на нее можно обращать внимание.

Он был мертв.

Он уже давно умер, но они все равно приходили в его сны, чтобы о чем-то…

5

— … Попросить тебя не усложнять мне жизнь и не прыгать под стрелы. На стенах хватит защитников и без одной глупой девы, но если, вместо того чтобы командовать, я стану вертеть головой во все стороны, пытаясь отыскать свою непокорную дщерь… — Эту длинную тираду Аддон Кайнен выпалил скороговоркой, даже не глядя на Уну, затаившуюся в углу просторной комнаты.

— Не верти, — позволила она с царственным видом.

— И не стану, если ты пообещаешь, что будешь послушной.

— Значит, все рискуют жизнью, а я…

— А ты будешь делать то же, что и остальные женщины и старики! — рявкнул Аддон, у которого уже не было ни единой лишней тексели на пререкания с упрямой девчонкой. — И не пытайся строить из себя героиню. Это не просьба — это приказ! Иначе смерть любого из нас может оказаться на твоей совести. — И он стрелой вылетел из комнаты.

/Может, я слишком жесток, но, с другой стороны, девчонка отказывается понимать, насколько глупо поступает. Правда, в ее годы я тоже геройствовал, за что и был луплен нещадно главой клана Ливом Кайненом.

Никогда бы не подумал, что обычной уздечкой можно так избить человека, если бы не испытал на себе…

Если только эта маленькая «героиня» не выполнит моего приказа, спущу с нее шкуру в первую же тексель затишья, не погляжу на урон, наносимый женской красоте… О, молодчина!/

Руф уже выстроил на стенах лучников и топорников. Первые должны были обстреливать наступающих, а вторые — отталкивать приставные лестницы и сбрасывать тех атакующих, кому все же удалось добраться до самого верха.

Перед своими солдатами Руф приказал установить большие щиты, сплетенные из гибкой лозы и хорошо высушенные на солнце. Не пройдет и нескольких текселей, как эти корявые конструкции будут сплошь утыканы вражескими стрелами — дурно сработанными, с грубыми наконечниками и аляповато-ярким оперением. Конечно, эти щиты не закроют всех и кто-то обязательно будет ранен уже во время первого обстрела, но, спору нет, урон будет значительно меньше. Кроме того, осаждающие таким образом снабжают осажденных стрелами. Палчелорские луки отличаются от газарратских тезасиу, а особенно от тех шедевров оружейного мастерства, которые носят воины клана Кайненов. Вражеские стрелы не слишком подходят для этих красавцев, но наступит миг, когда выбирать будет не из чего.

И тогда защитники цитадели поблагодарят предусмотрительного Руфа, который поставил внизу, под навесом, что надежно защитит от ливня стрел, нескольких женщин. Они будут переправлять наверх чистые щиты и выдергивать стрелы и дротики из тех, что уже побывают в сражении.

Вообще-то именно Руф предложил на время осады оборудовать внутренний двор Каина длинными деревянными навесами. Их установили еще несколько дней назад, и теперь Аддон мысленно восхищался своим офицером. Скольких людей он сберег этим своим незамысловатым решением!

Но до него никто почему-то не устраивал внутри крепости целый лабиринт, покрытый деревянным настилом. По этому настилу можно было ходить в случае необходимости, и воины — это самое главное — меньше, чем обычно, беспокоились за безопасность своих близких, которые не покладая рук трудились сейчас вместе с ними.

Время тревог и волнений, сомнений и страхов наконец прошло, и наступило время обычной работы.

Жители Каина так давно и так часто выполняли ее, что стали настоящими мастерами своего дела.

А когда мастер работает, он не отвлекается на глупые переживания.

У палчелорских стрелков была странная причуда — в древке стрелы, у самого наконечника, они прорезали замысловатое отверстие. И от этого стрела в полете издавала отвратительный воющий звук. Казалось бы, что с того? Однако он действовал этот погребальный плач, этот жутковатый стон сотен летящих стрел, и Аддон почувствовал, что даже его где-то под лопатками продрал холодок.

Он посмотрел на смертельно-бледного солдата. (Лицо какое-то невыразительное и незнакомое, кажется. Наверное, из газарратского отряда. Стоит и проклинает тот день и час, когда он отправился в Каин, и его можно понять.)

— Не бойся, сынок, — подошел поближе. — В игрушки играются. Варвары. Не скажу, что в два счета, но мы их одолеем.

— Хохочут, — сказал молоденький воин. Был он приземист, крепок, сероглаз и черноволос. Такая внешность свойственна жителям Ардалы. — Издеваются над нами.

— В жизни бы не подумал, что кому-то этот погребальный плач может показаться хохотом, — искренне удивился Аддон. — Да все равно — плачут или смеются, но мы их здесь остановим и завернем обратно в степи. Вот увидишь, как они побегут. А мы специально для такого случая выпустим им вслед пару десятков их собственных стрел, вот тогда стрелы уж точно станут смеяться. Юноша доверчиво посмотрел на него:

— Правда?

— Конечно правда, сынок, в первый раз всем страшно до одури. Все время кажется, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, просто ты никак не можешь вырваться из чужого наваждения. Юноша отчаянно закивал головой.

/Когда на площади перед храмом Суфадонексы записывали в войско, я видел только, какие они холеные, мощные, сытые. Вооруженные. Мне казалось, человек, у которого есть меч, защищен от всего. Я был уверен, что вместе с доспехами и оружием мужчина приобретает и силу. А теперь… бежать бы отсюда, но мне стыдно, жалко других, да и некуда теперь бежать…/

— Я не знаю, какое по счету это сражение в моей жизни, — сказал Аддон, краем глаза следя за тем, как распоряжаются воинами Руф и Килиан (все благополучно, можно и поговорить с мальчиком. К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). — Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, — жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, — это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.

— Как?! — жадно спросил юноша.

— А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, — ответил Кайнен. — Попробуй. Это не так сложно, как кажется.

— Попробую, — неуверенно пообещал молодой человек.

Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.

— Как тебя зовут? — спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь — знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)

— Нилтон, — едва слышно произнес тот.

— Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, — торжественно молвил Аддон Кайнен.

/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны — здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/

Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.

6

Лица мехолнов были раскрашены красной и желтой глиной. Искаженные же судорогами боли, напряжения и натуги, они казались принадлежащими не людям, а духам войны — сыновьям кровожадного бога Даданху, который однажды, испытывая жажду, высосал кровь у своих детей. Они не умерли, потому что тоже были богами, но с тех пор испытывали невыносимую, мучительную, изнуряющую жажду крови. Демоны войны и смерти носились над полем боя и высасывали кровь из убитых и смертельно раненных воинов. Так гласили палчелорские легенды.

Демонов, согласно преданию, было всего трое:

Рафан, Кублан и Селвандахи. У первого была человеческая голова, у второго — нулагана-кровососа, свирепого степного зверя, а у последнего, соответственно, падальщика. Это именно он пожирал души павших в битве врагов, чтобы те не могли отправиться в заоблачный край, где царствовал Суфадонекса — вечный враг Даданху.

Теперь же чудилось, что не трое, а сотни и сотни этих могущественных мифических существ нападают на Каин, и мощные стены уже не казались надежной защитой. И пусть каждый воин в крепости наверняка знал, что это всего лишь мехолны — те самые, которых они неоднократно обращали в бегство, — воображение угодливо и подло подсовывало совсем другие картины.

Варвары, обряженные в меха и кожи, бежали тяжело и неуклюже.

/Как же им должно быть жарко. Вот тот мехолнский вождь путается в длинном мохнатом плаще, — он что, собирается лезть на стену, не сняв его? Безумцы. Настоящие безумцы. Тем и опасны./

При этом они вопили, размахивали грубым своим оружием, подбадривали себя воинственными кличами. А за их спинами вовсю выкладывались барабанщики. По десять человек с огромными билами стояли вокруг несоразмерных по величине барабанов, погруженных на тяжелые приземистые повозки.

Барабанщики были по пояс обнажены, и Аддон не просто отчетливо представлял, а ясно видел, как ходят под бронзовой, загорелой кожей могучие мышцы, как пот струйками стекает по спинам, как взлетают и мерно опускаются на туго натянутую кожу била, которыми при желании можно и убить.

Рокот барабанов и вой стрел, которыми палчелорские лучники поддерживали наступление своих союзников, делали это зрелище запредельным, неправдоподобным и бредовым.

Килиан очнулся только тогда, когда один из мехолнов, пронзенный его дилорном, тяжело повис на древке, содрогаясь всем телом, но не желая отдавать оружие убившему его врагу.

Килиан давно заметил, что пронзить человека мечом или копьем относительно легко и это сумеет всякий, даже ребенок. А вот выдернуть оружие назад гораздо труднее, словно тело убитого навсегда хочет оставить себе предмет, который лишил его жизни. Словно это его законная добыча, оплаченная пролитой кровью.

Молодому человеку пришлось упереться ногой в неповоротливое тело варвара, чтобы спихнуть его с дилорна. Руки оказались испачканы красным и липким, а вытирать их было уже некогда: рядом вырос еще один бородатый варвар. Его глаза сверкали веселым безумием. В зубах он держал не то короткий меч, не то длинный нож; за спиной его торчал крепко привязанный топор. От него терпко и тошнотворно пахло зверем, кровью, солнцем и чем-то кислым, похожим на вино.

Килиан едва уклонился от длинного выпада

/Это не руки, это какие-то плети. Так и до солнца можно дотянуться… Куд-да это ты направился?!/ И пронзил мехолна мечом. Он держал клинок в левой руке, и противник даже не понял, как это произошло. Удивленно покрутил головой, издав от неожиданности и боли странный скрипящий звук, но Килиан столкнул его вниз и услышал, как содрогнулся деревянный настил, когда на него тяжело свалилось истекающее кровью тело.

Затем по доскам затопотали ноги, и молодой человек передернул плечами. Он не завидовал варвару, если тот остался жив.

Где-то справа — у него не было времени, чтобы оглядеться как следует, — раздался истошный, душераздирающий вопль. Это опрокинули на головы наступающим огромный медный котел с кипящей водой.

Обваренные воины Омагры переспелыми плодами шлепались на землю и катались по ней, дергая ногами и закрывая руками лица, с которых клочьями слезала кожа.

Килиан не жалел врагов, но ему было не по себе, когда он представлял, каково это — попасть под обжигающий водопад и моментально лишиться всего — собственного лица, зрения, а может, и рассудка.

Визжащих, стонущих, корчащихся во влажной грязи несчастных затоптали свои же, приставляющие к стенам Каина новые лестницы.

Но вот захрипел один из лучников-тезасиу, скрюченными пальцами вцепившись во что-то длинное и темное у себя над ключицей. Он шатался на узком выступе, а затем рухнул вниз с тем грохотом, какой обычно издает тело, которое душа успела покинуть уже во время этого стремительного полета.

Словно в подтверждение этих грустных мыслей, снизу донесся короткий сдавленный вскрик. И тут же прервался.

Это потом жители Каина станут оплакивать своих погибших, а пока их дело — помогать живым. Помогать хотя бы своей выдержкой и хладнокровием.

Если теперь же спуститься вниз, под навесы, и заглянуть в суровые и сосредоточенные лица женщин, которые кипятят воду, перевязывают раненых, подают наверх холодное питье для защитников и укладывают в колчаны стрелы, невозможно будет догадаться, чьего сына или возлюбленного похитил коварный Ягма. Все они одинаково решительны, спокойны и отрешены. Они словно не здесь.

Это уже после они будут с криками бросаться на тела убитых, осыпать бесконечно дорогие лица мелкими бессчетными поцелуями, — растрепанные, заплаканные, в разодранных одеждах, с постаревшими и некрасивыми лицами. Потому что потом они будут вдовами.

А сейчас эти женщины такие же солдаты Аддона Кайнена, как и те, что стоят на стенах. И они не имеют права на такую роскошь, как тоска по погибшему.


И никто не мог видеть, как седой старик, на чьем поясе висели пустые узорчатые ножны, никогда не знавшие меча, закрыл лицо руками. Он не хотел знать, что происходит на поле боя у крепости Каин, но не мог не знать этого.

Красноглазый великан корчился от хохота, размахивая палицей.

И странные тени подкрадывались к нему сзади, постепенно окружая его стеной, преодолеть которую не мог ни смертный, ни вечно живущий…

7

— Я не совсем понимаю отца и совершенно отказываюсь понимать царя Баадера, — сообщила Уна, перевязывая незнакомому воину руку. — Вот, — обратилась она уже к раненому, — до следующих праздников наверняка заживет.

Ей приходилось напрягать голос, потому что крики атакующих и торжествующие вопли воинов Кайнена, свист и гудение стрел, глухие удары топоров, стук дротиков, вонзающихся в плетеные щиты, — все это создавало мощнейший звуковой фон, на котором обычная речь просто терялась.

Кто-то стонал за ее спиной; кто-то заходился криком от жгучей боли. Крик был тонкий и тянулся на одной ноте, терзая и слух, и сознание. Отчего-то было противно.

— Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты, — невпопад отвечал паренек, краснея. — И никогда не целовал такую девушку. И любую другую девушку тоже. Я бы не говорил об этом…

— Но идет сражение, и просто грех не воспользоваться привилегией того, кому уходить в бой? — уточнила У на. — Не смущайся. Тут пополам правды и какой-то нечестности. Это все знают. Это твое первое сражение?

— Да, — отвечал паренек, краснея еще больше.

Там, наверху, перекрыв шум битвы, раздался голос Килиана Кайнена. Он командовал своим воинам что-то очень толковое, командовал внятно и кратко, но… Лучше уж не слышать, что именно он кричал.

Если потом слово в слово повторить Килиану его речь, он умрет со стыда где-то на середине, не дослушав до самого интересного места. А если не умрет сразу, то после будет отрицать, что произносил такую гадость.

Либина даже ухом не повела. Ее сын был очень хорошим мальчиком, пожалуй даже слишком хорошим. Конечно, горяч, но куда ему до отца.

На мгновение все утонуло в реве разъяренного панон-тераваля: вот и Аддон Кайнен напомнил о себе своим подчиненным.

Там, на стенах, было очень жарко. . Палчелоры установили наконец биратор и принялись обстреливать Каин каменными снарядами. Несколько из них проломили деревянные настилы и ранили двух женщин, хотя и не слишком серьезно. Пострадавшими занялся Каббад.

А вот один из камней попал в надвратную башню и убил двух лучников. Либина даже не хотела знать кого. Потом. После. Главное, что на стенах в два голоса вопят самые близкие и родные ей мужчины. Голоса Руфа она не слышала, но будто чувствовала его всей поверхностью кожи.

— Тетиву натянуть! — раздалось чуть ли не над самой головой. — Стоять! Стрелять только по моему приказу!.. Вот, теперь давай!

Свистнули десятки стрел, и отозвались из-за стены разъяренным воем палчелоры.

— Руф убил инженеров! Руф подбил инженеров! — прокатилось по стенам.

Хвала Суфадонексе — на какое-то время биратор выведен из строя.

— Можешь поцеловать меня, пока командир Килиан не видит, — сказала девушка после паузы.

— Это твой жених? — спросил паренек, и Уна с изумлением услышала в его голосе ревнивые нотки.

— А ну марш на стену, — приказала она грозным голосом. — Никакого сладу нет: маленькая царапина, а ведет себя как смертельно раненный. Знаешь, — придержала она обиженного солдата за руку, — ни один поцелуй в мире не стоит жизни.

Это я тебе точно говорю.

/А вот командир Руф может сколько угодно видеть, как ты целуешь меня и как любой другой целует меня, но это не вызовет в нем ни гнева, ни ревности, ни… Ничего не вызовет. Он будет просто смотреть на меня своими нечеловеческими глазами — интересно, какого цвета они окажутся в тот миг, — и думать о чем-то своем. Потом выяснится, что о бабочках… или о том, чем варвары сшивают шкуры — жилами зверей или растительными волокнами. Или еще о чем-то таком же безумном…/

Юноша серьезно кивнул и стал взбираться наверх, в строй товарищей, которые с трудом сдерживали натиск мехолнов у северной башни.

— И чем же тебе отец не угодил? — спросила Либина, которая все это время молча возилась с тяжелораненым топорником. Дубинка мехолна разбила ему лоб и повредила правый глаз, которого теперь не было видно за большой сизой опухолью.

До тех пор пока в Каине будет хватать защитников, это ранение считается тяжелым, Но если (храни нас Суфадонекса от этого дня) варвары станут крепко наседать, то одноглазому придется идти на стены, махать своим милдедином.

— Не столько отец, сколько царь, — жестко сказала У на. — У него мощное войско, у него — принято считать во всяком случае — много союзников. Он номинально правит Ирруаном, его теперешняя жена — царевна Ардалы. Неужели нельзя собрать мощную армию и пойти в степи, чтобы раз и навсегда извести варварское племя?

Выбив фонтанчик белой пыли из пористой поверхности камня, в стену здания ударились сразу несколько стрел. Одна сломалась, а несколько отскочили и упали на плиты. Мальчишка — племянник старого Микхи — кинулся их подбирать и укладывать в корзину. Локти и колени у него были ободраны до крови, но он не обращал на это внимания.

— Меня пугает то, что ты говоришь, — прошептала Либина.

— Отчего же, мама? — Девушка искренне недоумевала. — Я бы уничтожила их всех до единого. Отчего ни Баадер, ни отец, ни любой другой правитель Рамора не захотел уничтожить Омагру, стереть его в пыль? А теперь мы снова переживаем нашествие этих полу зверей.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, доченька, — осторожно заговорила мать, — но то, что ты говоришь, — это страшно. Они тоже люди. Жестокие, кровожадные, неразумные, но — люди. Не забывай об этом. А ты предлагаешь взять и…

— Истребить! — звонко сказала Уна. Как отрубила. — Ты, мама, вообще слишком мягкосердечная. Под стать Каббаду. Вы с ним отговариваете отца от славных походов, потому что не понимаете, как это восхитительно — когда враг не просто убит, но семя его уничтожено, дом сожжен, а поля вытоптаны. Тогда, и только тогда можно спать спокойно!

— Уна! — пролепетала бедная женщина. — Что ты говоришь?

— Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная, — сердито молвила девушка. — Ты не хочешь слушать меня. Ты никого не хочешь слушать. Ты и твой любимчик Руф — вы из одного теста: равнодушные, холодные, спокойные — как статуи. А люди, они что-то чувствуют и думают, им больно и страшно, и они не умеют жалеть тех, кто убивает их близких.

И Уна трясущимися от негодования руками принялась делать перевязку седобородому копейщику, которого двое товарищей внесли под навес на импровизированных носилках из шестов и плащей.

У воина был основательно разодран бок: по нему явно прошлась изо всей силы шипастая кидеми. Наверняка некоторые ребра были поломаны, и девушка стала аккуратно накладывать мягкую, пропитанную маслом и крепким травяным настоем ткань, а поверх нее — деревянную шину.

Либина побледнела, хотя руки ее с прежней ловкостью перевязывали, меняли повязки, подносили к пересохшим губам раненых кубки со свежей водой, подкрашенной красным вином.

— Прости меня, — произнесла У на спустя мучительно долгие мгновения. — Я действительно не понимаю, отчего мы не можем уничтожить врагов и спокойно жить в нашем милом Каине. — Она подошла поближе к матери и жалобно попросила: — Обними меня. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Он ничего тебе не сказал? — спросила Либина тихо.

— Руф? Нет, ничего. Будто мне все приснилось.

— Терпи, — обняла ее женщина, — терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что — однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло где-то в таком далеке, откуда ты его никогда не дождешься.

Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,

Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,

С равнодушных небес и от самого края земли, —

Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали…

8

После Уна никогда не могла простить себе, что так произошло.

Они, конечно, помирились.

Они даже не ссорились, потому что ее мать /потому что Либина/ была самой доброй и мудрой женщиной на свете. И она сразу простила свое неразумное дитя за те жестокие и глупые слова, которые были сказаны в отчаянии и гневе.

Уна это понимала.

Но ей все равно было горько, и тошно, и душу выкручивало, словно ее растягивали дикими конями. «Кто меня тянул за язык? Кто нашептывал эти сердитые фразы? Да нет, нечего перекладывать свою вину на плечи каких-то неведомых существ, пусть даже они и есть на самом деле. Почему-то маму они не подчинили своей воле…»

Как несправедливо все сложилось! И именно в тот день, когда Уна внезапно повзрослела и поняла, какая ее мать удивительная и неповторимая. Она бы сказала это в ту же секунду, как ощутила горячую волну любви к Либине, но ей показалось, что это будет выглядеть попыткой подлизаться, загладить вину. И она отложила разговор на вечер, когда затихнет атака.

Варвары ведь тоже не железные.

Захлебнувшись в собственной крови и кипятке, они откатятся обратно к лагерю, чтобы там зализать сегодняшние раны и подготовиться к завтрашнему сражению.

Даже если Омагра прикажет атаковать ночью, то несколько литалов тишины и покоя у защитников Каина все же есть. Вот тогда и побеседуем.

— Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…

/Прости, мама, милая, единственная. Родная, родная, родная. Самая родная на свете. Как же я теперь, что же мне делать, когда мне уже ничего не кажется?/

Несмотря на все старания варваров, на хорошо организованное наступление и неплохую идею — пустить тупых мехолнов вперед, — первая победа осталась за защитниками цитадели.

Раненых было немало, но все больше царапины. Подчиненные Аддона пострадали несильно, особенно если сравнивать с потерями, которые понесли воины Омагры. И это несмотря на то, что вокруг кола с красноглазым черепом все время, пока шел бой, скакали и прыгали, кружили и носились, словно в припадке диковинной болезни, пять или шесть фигур в живописных лохмотьях. Это были известные на весь Рамор хиштру — служители Даданху и трех его сыновей.

Варвары отступили.

И Аддон Кайнен уже спускался во двор, хрипя что-то сорванным во время боя голосом. Раненый его собеседник озабоченно разглядывал поврежденную руку. Его тонкая сухая кисть пострадала не слишком сильно, но он был лучником высочайшего класса и берег руки, как никто другой. Теперь он вертел ее перед глазами, пытаясь разобрать под запекшейся кровавой коркой, насколько это серьезно.

Его жена бежала навстречу, торопясь помочь мужу. И Либина тоже вышла из-под навеса быстрым шагом, бережно прижимая к груди большой ковш, полный прохладной воды. Она улыбалась мужу, сыну, и Руфу, и всем остальным.

Откуда он взялся — этот растрепанный, ошалевший от боли мехолн?

Его левая рука была изуродована ударом топора и висела только на полоске кожи. Взгляд блуждал. Побелевшее лицо выражало только растерянность — ни ненависти, ни ярости, ни того особого неистовства, в которое впадают иные воины на поле боя.

Только растерянность. И еще муку, что было вполне понятно с его-то раной..

Он крепко сжимал в здоровой руке, пожалуй даже не руке, а ручище — подумала У на, — тяжелый дротик с затупившимся наконечником. Никто не успел ничего толком сообразить, когда мехолн все с тем же растерянным, чуть ли даже не виноватым, выражением лица изо всех оставшихся сил ткнул свой дротик куда-то под ковш, который несла Либина.

Аддон закричал, как зверь, падающий в яму с кольями. Его крик ввинчивался в мозги окружающих, заставляя их понять, что случилось нечто непоправимое, такое, отчего изменится вся грядущая жизнь.

Килиан рванулся к матери, расталкивая своих бойцов, размахивая руками. С другой стороны к Либине, оседающей на нагретые солнцем плиты, бежала еще не до конца осознавшая весь ужас случившегося Уна. И огромным прыжком, на какой способен только панон-тераваль, слетел с самого верха, с крепостной стены, Руф Кайнен, приземлившись на согнутые ноги за спиной убийцы. Его блестящий раллоден коротко свистнул в воздухе и глухо и влажно чавкнул, встретив на пути преграду человеческой плоти и шкур.

Мехолн рухнул у ног раненой женщины.

А она сползла по стене маленького зданьица, в котором в мирные дни управитель Микхи что-то записывал в бесконечных своих табличках, и села, вытянув ноги. Вода расплескалась и стекала на ее одежду и на светлые плиты двора красновато-розовым потоком, и его цвет становился все интенсивнее и гуще. Дротик мехолна нелепым и страшным отростком торчал из-под ковша, который она по-прежнему прижимала к груди.

— Мама! — взвыл Килиан. — Мама!

— Мне не больно, не больно, — торопливо заговорила Либина.

В ее широко раскрытых глазах плескалась такая же невыносимая мука, как и у варвара. Она видела его глаза. Она почти ощутила, как ему было больно и страшно. И она совершенно не понимала, за что он ударил ее.

Аддон Кайнен опустился на колени возле жены, Его руки тряслись, большое тело ходило ходуном, челюсть прыгала, и он никак не мог собраться, чтобы что-то сказать или сделать. Он слишком хорошо понимал, что этот неостановимый темный уже поток — это приговор его жене, его маленькой Либине. Это ее скорый конец. И нужно благодарить Ягму, что скорый. Потому что долго терпеть такую боль невыносимо. А человек может все, даже невозможное, и это особенно страшно.

Подбежал к раненой женщине и прорицатель Каббад. Остановился в немом ужасе, не в силах понять, как могло случиться, .что в защищенной крепости, полной здоровых и сильных воинов, оказался враг. Как вообще это могло случиться?!

— Любимый, — прошептала Либина и попыталась погладить Аддона по руке. Это движение причинило ей невероятную боль. Она выронила ковш, и он, звеня, покатился в сторону, а остатки воды смешались с кровью, залив ее одежду. Теперь мокрая ткань облепила тело женщины, и Каббад с отвращением и страхом поймал себя на том, что думает о том, какие же у нее красивые и стройные ноги. Теперь рана Либины была видна. Кайнен поднял глаза на прорицателя:

— Может хоть что-то?..

Тот скорбно покачал головой.

/Если потянуть дротик, то она тут же умрет. И это будет очень больно. Если оставить оружие в ране, она умрет через несколько текселей. И это будет очень больно… Ягма! Я всегда говорил, что ты неимоверно жесток…/

Либина была почти счастлива — все ее родные и близкие остались живы и даже не ранены. Она волновалась только, что теперь может и не узнать, как у них будут дальше обстоять дела, но надеялась, что из царства Ягмы можно найти какой-то черный ход, чтобы хотя бы иногда навещать своих. Она слабо улыбнулась мужу, затем сыну.

Уна рыдала, уткнувшись ей в плечо.

Уна!

Она должна успеть это сделать, она должна сказать девочке… Сама сказать…

Либина сделала слабое движение рукой, словно отгоняла окружающих. Они поняли ее и безропотно выполнили волю умирающей. Только Аддона жена придержала за пальцы, и он стоял около нее на коленях и перебирал влажные длинные пряди, отбрасывая их с любимого лица.

— Девочка моя, — прошелестела Либина, удивляясь про себя, как она прежде не замечала, что говорить — это изнурительный, тяжкий труд. Слова ворочались во рту, как камни, и впивались раскаленными шипами в язык, нёбо и глотку. — Девочка…

Уна целовала холодные пальцы матери и приговаривала:

— Все будет хорошо, родная моя. Самая моя родная на свете. Все хорошо… будет… Потерпи немного.

— У Аддона была сестра, которую любил царь Баадер, — тихо и внятно сказала Либина.

Кайнен вздрогнул, понимая, что даже на краю смерти его возлюбленная берет на свои плечи самую тяжкую ношу, самое сложное дело, избавляя его от необходимости объяснять все Уне потом. Он видел, как ей тяжело, и потому стал тихонько мурлыкать себе под нос песенку.

Килиан наблюдал за происходящим, опустившись на корточки.

/Он, верно, сошел с ума. Поет в такое мгновение. Что это за песенка? Смутно-смутно знакомая, но я ее не знаю. Или знаю? Мама, что же ты прогнала меня в самый страшный час? Мне плохо, мне… Ты так нужна мне, что же ты меня прогнала? Неужели Уну ты любишь больше? Какие глупости лезут в голову, будто муравьи ползут по стволу дерева. Муравьи… при чем тут муравьи… Мама! Мама! Не умирай, пожалуйста!/ Девушка же, недоумевая, смотрела на мать. При чем тут Баадер, при чем тут давно умершая сестра отца? Ребенок — Руф? Но при чем сейчас Руф?

— Ребенок Сиринил — царских кровей, — продолжала Либина. — По обеим линиям, от… отцов… — Она надсадно закашлялась, захрипела, не справившись со словами, которые с каждой секундой становились все более обжигающими и мучительными, будто она держала во рту горячие уголья.

Замолчать бы и тихо-тихо уплыть на мерцающей серебристой ладье, что внезапно вынырнула из голубого тумана и теперь терпеливо ждет странницу. Ее. Но молчать нельзя, потому что ее любовь к Уне и дорогому мужу во сто крат сильнее боли. Нет таких страданий, которых бы она не вынесла ради своих близких.

— Девочка, родилась прелестная девочка, которая станет самой великой царицей в роду Айехорнов. Я это знаю…

Уна с ужасом смотрела на мать.

— Главное, — голос умирающей просыпался сухим песком, сдирая в кровь кожу души, попадая в глаза и заставляя их истекать соленой влагой, — я люблю тебя, кровинушка моя. Самая родная. И никогда… не смей думать иначе.

Либина чувствовала, что прошагала сейчас по раскаленной лаве и теперь все тело ее сотрясается от боли и ужаса перед неизбежным. Но она сделала почти все, и это позволяло ей думать о смерти совершенно спокойно. Странно — тело боится, трепещет, воет дурным голосом, а разум безмятежен.

Серебристая ладья подплыла поближе, и стал виден ее изогнутый резной нос и узорчатые весла. Сесть бы в эту покачивающуюся на волнах ладью, зажмуриться под теплым солнцем, заснуть… Нельзя засыпать!

— Позови, — прошептала она Аддону. Он все понял и подозвал к себе остальных. Они столпились вокруг Либины, и, хотя взгляд ее туманился, она каким-то, иным, мысленным взором видела их слезы и то, что часть их души уходит вместе с ней. Ей было невыносимо жаль их, но и не так страшно отправляться в далекое плавание на этой дивной ладье.

Либина скорчилась от боли, как тогда, когда должен был родиться Килиан, и ей казалось, она не доживет до завтрашнего дня. Дротик впился в нее, словно умирающий во чреве ребенок, и она чувствовала, как легко вытекает из нее жизнь.

И как тогда, Аддон Кайнен гладил ее по мокрым, липнущим к лицу волосам тяжелой ладонью и пел

/Аддон! Милый! Это же рычание разъяренного зверя, тебе никто не говорил? Настоящий голос военачальника. Нет, ты все равно пой. Это, конечно, не пение, а какой-то рев и скрежет, но ничего лучше я в своей жизни не слышала и не услышу. Обещай, что будешь петь мне эту песенку, когда…/

старую колыбельную, которую уже почти никто и не помнил:

— Засыпай, Либи,

Пусть в веселый сон

Увезет ладья

Под хрустальный звон,

На цветущий луг,

Где любезный друг

Ждет который день, —

И ему не лень

Колыбельную

Про любовь свою

Петь…

Она наконец позволила себе расслабиться, и ее измученная душа, только и ждавшая этого позволения, выскользнула из тела и стремительно побежала к голубому ручью, то и дело тревожно оглядываясь назад, — какая-то крохотная искорка все еще тлела в глазах умирающей, и без этой искорки нельзя было и думать трогаться в путь.

Там покачивалась на волнах самая красивая ладья, какую ей только приходилось видеть. На веслах сидел седобородый старик со светлыми и очень добрыми глазами. И Либина удивилась, потому что не ожидала, что в царстве Ягмы ее кто-то будет сопровождать и что этот кто-то окажется таким милым.

Старик кивнул ей, приглашая сесть в ладью. Доски были теплыми-теплыми и тонко пахли смолой и солнцем. Вода билась в крутые бока ладьи, и казалось, что десятки крохотных кулачков стучат, требуя, чтобы их тоже пустили прокатиться.

Старик улыбнулся и взмахнул веслом. Быстрое течение подхватило суденышко и стремительно понесло куда-то вдаль, где привиделся Либине яркий зеленый луг, усыпанный прекраснейшими цветами…

Ладья, — сказала она.

Искорка погасла.

Аддон Кайнен на секунду оторвался от жены и взглянул на Каббада, желая узнать, что значит для ушедшей это видение и какую посмертную жизнь оно сулит.

Каббад плакал.

Засыпай, Либи,

Пусть в веселый сон

Увезет ладья

Под хрустальный звон,

На прекрасный луг,

Где любезный друг,

Где цветы живут,

Где тебя все ждут…

Спи.

И только долгое время спустя, когда Уна уже могла думать о чем-то другом, кроме смерти Либины

/матери!/ ,

ее неприятно поразила вполне вроде бы естественная мысль: а кто такой Руф? Если ребенок Сиринил никогда в жизни не воспитывался в храме Ягмы, то откуда взялся этот странный юноша? И почему отец выдал его за близкого родича?

Простым решением, которое напрашивалось само собой, было обратиться за разъяснениями к Руфу либо к Аддону, однако — и Уна сама не понимала почему — ей было страшно, словно она могла узнать нечто такое, что навсегда отдалило бы ее от любимого. И она старательно делала вид, что ей даже в голову не приходило задаться этим вопросом и что она по-прежнему верит в сказку о том, что Руф — это один из племянников Кайнена.

И вообще не стоит говорить о подобных пустяках.

ГЛАВА 4

1

Они приходили в его сны даже теперь, когда и снов почти что не было.

Они возвышались над ним — воины обреченного отряда, знающие о том, что обречены, и согласившиеся с таким выбором.

Они не укоряли, не умоляли, не проклинали. Они стояли, как стоят на площади во время праздника, — гордые, непреклонные и торжественные.

Их было мало, так мало, что сердце сжималось от боли и тревоги. Кажется, он знал, что должно с ними произойти, но не мог этому помешать. И эта беспомощность выводила его из себя.

Они были его виной. Хотя он ни в чем не был виноват.

Он не знал их и потому не мог узнать себя.

Он тосковал по ним так, как тоскуют по давно умершей возлюбленной, по погибшим друзьям, по утраченной родине.

Он не знал, отчего ему так больно, но понимал, что только эта боль не предаст его.

Стройные ряды войск маршировали на север.

Причудливая тень металась у него за спиной, грозя смертью и забвением.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

2

…напомнить, что нужно экономить стрелы. Подпускаем поближе, и тогда уж наверняка…

Вторая атака началась ближе к рассвету.

Незадолго перед этим тела пятерых погибших воинов и Либины бережно положили на каменные постаменты и оставили их в темноте и прохладе подземного уровня цитадели. Каббад прочитал молитвы и принес жертвы богам, попросив принять души ушедших. Через два дня очищающее пламя примет их земную оболочку.

Жители Каина с тревогой поглядывали на своего вождя. Как переживет Аддон смерть любимой жены? Как будет себя вести? Ни для кого в крепости не было секретом, что и теперь, спустя два десятка ритофо совместной жизни, Кайнена и Либину связывали самые нежные и глубокие чувства. Все знали и то, насколько силен духом владыка Каина и как высоко ставит он свой воинский долг. Но сможет ли он, такой же смертный и уязвимый, как и остальные, пережить это и не сломаться? И что будет с ними, если самое страшное все же случится и Аддон Кайнен, обезумев от горя, не сможет хладнокровно руководить обороной?

Эти тревожные мысли и сомнения в первую очередь не делали черти соплеменникам Кайнена, однако люди есть люди. Их нельзя упрекать за то, что им не присущи хладнокровие и ледяное безразличие бессмертных богов. Тем ценнее то доверие, которое они оказывают друг другу вопреки жестоким ошибкам и печальному опыту; та любовь, которую они питают к себе подобным, понимая, как мало ее заслуживают; и та надежда, которую они не теряют даже тогда, когда, казалось бы, ничто не может ее поддерживать.

Аддон был умен и прозорлив.

Каббад — мудр.

Но оба были растеряны и печальны, ибо смерть Либины сразила их, как поражает наемный убийца, подкравшийся со спины.

Они столкнулись на лестнице, ведущей в подземный уровень.

— Ты не должен проводить здесь много времени, друг мой, — тихо сказал прорицатель. — Сейчас ты не имеешь на это права.

— Знаю. Я уже приказал Килиану собрать всех жителей крепости. Выступлю перед ними, постараюсь успокоить, убедить в том, что первое сражение показало наше превосходство. Не хочу, чтобы люди зря тревожились. Они должны быть уверены, что их предводитель не ослеплен своим горем и знает, что делает.

— А это так?

— Пока идет война — это единственная правда. Вот когда варвары будут разгромлены, мы с тобой поговорим. А теперь оставь меня, Каббад. Мне нужно всего несколько текселей, чтобы попрощаться с ней. Иди наверх. Я сейчас поднимусь.

Прорицатель низко поклонился Кайнену и торопливо покинул его.

В храме любви место есть только троим — двоим людям и тому чувству, которое существует между ними.

Потом Аддон Кайнен держал перед своими людьми речь, в которой пообещал, что приведет их к победе и что варвары жестоко поплатятся за нападение на Каин. И люди вздохнули с облегчением, увидев в нем прежнего главу клана — стойкого, несокрушимого, умного и выдержанного, а не того раздавленного горем человека, который вызывал у них щемящее чувство жалости и сострадания, но вместе с тем так напугал их всего несколько литалов тому назад.

Килиан, глядя на отца, тоже старался держаться молодцом.

Он быстро накормил своих воинов. Еще не участвовавших в сражении бойцов расставил на стенах, назначив часовыми. Остальным велел отдыхать, и они немедленно разошлись, не желая терять ни одного драгоценного мгновения.

Уна ушла к себе и никого не пускала. Ее оставили одну, чтобы она выплакалась и успокоилась, насколько это возможно. Близкие не хотели мешать девушке, потому что хорошо знали — такому горю помочь нельзя. Нужно иметь мужество пережить эту боль в одиночку. Никто не справится с этим вместо тебя.

А еще через несколько литалов, как только звездноглазая ночь упала в долину хищной птицей, во вражеском лагере снова забили барабаны. И новые толпы варваров, вооруженные до зубов, пылая яростью и жаждой мщения за вчерашнюю неудачу, хлынули к Каину.

Некоторым из них не суждено было преодолеть даже половину расстояния, отделявшего лагерь Омагры от стен цитадели: раздался гулкий звук, словно невидимый великан захлопал в ладоши, — и тяжелые камни, выпущенные из бираторов, посыпались на головы нападающих. Лучники Кайнена стреляли подожженными стрелами. Они не только поражали цель, но и воспламеняли одежду наступавших воинов.

Одни просто падали ничком и оставались лежать горящими холмиками; другие с отчаянными криками катались по земле, пытаясь сбить пламя и вырвать из раны стрелу. И те и другие, словно живые (или мгновение тому живые) факелы, освещали темную долину, улучшая видимость защитникам цитадели.

Палчелоры же вынуждены были действовать почти вслепую, потому что Аддон приказал ограничиться минимумом факелов на стенах. Внутренний двор цитадели освещался пламенем, которое зажгли в больших бронзовых светильниках, так что солдаты гарнизона были едва различимы на фоне черного неба и ливень стрел, выпущенных противником, причинил им мало вреда К тому же спасали и упомянутые уже плетеные щиты, и то, что палчелорские луки обладали значительно меньшей дальностью боя, нежели знаменитые тезасиу. Поэтому вражеские стрелы достигали стен Каина уже на излете, а лучники под командованием Руфа вынуждали варварских стрелков держаться на почтительном расстоянии.

Аддон свирепствовал, словно раненый зверь. Когда косматая голова одного из воинов Омагры появилась на верхней ступеньке лестницы, он схватил злополучного врага за волосы, коротким движением отсек ее и с силой швырнул вниз. Безжалостно отрубил по локоть чью-то руку, вцепившуюся в выступ каменной кладки, и со странной ухмылкой прислушивался к тому, как затихают внизу вопли искалеченного врага.

Третий вырос за его спиной, ловкий и гибкий, как черная тень. Лица его Кайнен не видел, только красные отблески пламени отражались в глазах палчелора. Он уже успел замахнуться на Аддона палицей, и звонко закричал какой-то воин, предостерегая командира, но тот мягко присел, развернулся лицом к противнику и, уже подымаясь, снизу вверх вонзил острие своего раллодена тому под нижнюю челюсть. Варвар забулькал кровью и тяжелым мешком рухнул со стены, увлекая за собой еще двоих или троих соплеменников.

Килиану случайной стрелой повредило ногу. Сперва ему казалось, что это и вовсе пустяковая царапина, однако, когда через несколько текселей голова закружилась, а потом поплыло перед глазами темно-голубое марево, он все же решил спуститься вниз и сделать перевязку.

Уна уже хлопотала над ранеными воинами. Глаза и губы ее опухли от слез, но в пляшущем свете факелов этого почти не было видно. Правда, Килиан не сразу узнал ее голос — сорванный, надтреснутый: запершись у себя в комнате, девушка выла несколько литалов подряд, до тех пор, пока не охрипла и не лишилась сил. Теперь горе ее отступило куда-то на задний план, а телом и душой овладело странное оцепенение. Она двигалась словно под водой. Однако это не мешало ей исправно выполнять свою работу. Да и окружавшие женщины старались незаметно помочь, заменить ее там, где это было возможно.

Раненых было не слишком много. И это искренне радовало женщин.

— Что с тобой? — испугалась Уна, увидев Килиана, ковыляющего по направлению к ней.

— Стрелой зацепило, царапина. Мелочь, но мешает.

Он сел, вытянул поврежденную ногу.

— С ума сошел! — забеспокоилась Уна, придвигая поближе светильник и оглядывая его ранение. — Кровь так и хлещет, я он говорит — царапина.

Молодой человек устало улыбнулся и… погрузился не то в дрему, не то в полубессознательное состояние.

Аддон Кайнен не заметил отсутствия сына. Все его внимание было поглощено сечей. Он вымещал на враге свою боль, и ужас потери, и страх грядущего одиночества, и невозможность обнаружить свои чувства. Его клинок лунным лучом скользил в темноте, и веер кровавых брызг плыл за ним в теплом ночном воздухе. Лицо Кайнена было забрызгано чужой кровью, он ощущал ее пьянящий запах и, словно дикий зверь, широко раздувал ноздри, вдыхая его. Отчего-то сейчас тошнотворно-пряный аромат крови казался ему самым изысканным на свете.


На вершине скалы, недалеко от осажденной цитадели, стоял воин в золотом шлеме и длинном черном плаще. В одной руке он крепко сжимал обнаженный раллоден, на лезвии которого плясали отсветы звездных огней, а в другой держал кубок, полный густой, темной и пряной жидкости. Время от времени он припадал к кубку и с жадностью поглощал его содержимое.

Красноглазый великан в припадке неистового гнева крушил своих врагов, но они наступали и наступали на него и казалось, им не будет конца.

Три воина с уродливыми головами — косматого человека, нулагана-кровососа и остроухого падальщика — в страхе пятились от зыбких клешнеруких теней.

Горбоносый высокий мужчина с пронзительным взглядом крепко, до боли, сжимал плечо слепого юноши, не давая тому двинуться с места.

И в глубокой тьме, которая царит по ту сторону жизни, проявлялся силуэт существа, чьего имени никто не знал.

Стройные ряды войск маршировали на север…

3

Тот год выдался необычайно жарким. Сезон дождей дождями почти не порадовал, отчего глубокие речки изрядно обмелели, а мелкие почти пересохли, превратившись в коричневатые грязевые потоки, где задыхалась полусонная рыба.

Небо, которому было просто некуда спрятаться от палящего, почти добела раскаленного солнца, выгорало буквально на глазах. Оно поблекло, сжалось и выглядело так, будто бы любой ветер мог развеять его, словно тонкий слой бесцветной пыли.

Пожухла трава.

— Долго они не продержатся, — сказал Каббад, утирая мокрый лоб рукавом еще недавнего белого одеяния. — Иногда мне кажется, что Ажданиока заглянул в Каин, чтобы полюбопытствовать, как идет сражение.

— Похоже на то, — лениво откликнулся Аддон.

Его мысли были заняты не причиной жестокой жары

/Ажданиока или любой другой из взбесившихся

бессмертных — какая теперь разница. Главное, кто сдастся первым: варвары или мы. Им нужно кормить своих гороподобных дензага-едлагов и пить нужно, но мы в еще более опасном положении…/

а ее последствиями.

Свирепое солнце плодило не только выжженные пустоши, но и полчища живых существ, для которых это тяжелое для иных время было временем их величия и власти. Мириады жирных блестящих мух гудели в раскаленном воздухе, и от этого можно было сойти с ума.

Раны заживали с трудом, кровь даже из незначительных царапин текла обильно, и остановить ее было очень сложно. А мухи, чувствуя поживу, были уже тут как тут. Они изнуряли раненых, мешая им отдыхать, они проникали во все щели, преодолевая любые преграды, и никакие пологи и занавеси не спасали от их назойливого присутствия.

Люди изнывали от жажды, а воду нужно было беречь.

Источник с чистейшей водой, который всегда спасал Каин во время осады, хоть и не иссяк, но угас, как гаснет огонь, когда в очаге больше нет дров. Про пламя говорят, что оно едва тлеет. А про воду?

Каббад тревожно оглянулся на тоненькие струйки воды, стекавшие в каменный бассейн, вырубленный в скале.

/Едва теплится, как жизнь в столетнем старце. Еще никогда не бывало, чтобы он полностью высох. Но если все же воды не станет?/

Осажденные старались не говорить об этом вслух и особенно избегали этой темы, если видели где-то невдалеке управителя Микхи. Никто уже не верил, что Хималю удалось добраться до Газарры и передать просьбу о помощи. Молодой человек скорее всего пал от руки вражеских лазутчиков, или стал жертвой свирепых горных хищников, или разбился в каком-то ущелье… Что-то наверняка произошло, ибо в противном случае газарратские полки были бы уже на подходе.

— Запасов продовольствия хватит надолго, — продолжал Аддон. — Если источник не иссякнет, мы сможем выдерживать осаду столько, сколько будет нужно. В конечном итоге их твари просто взбесятся от голода: посмотри, что за несколько последних дней стало с травой.

— Тогда что тебя беспокоит?

— Вода. И то, что Омагра не хуже моего все это понимает. И все же что-то удерживает его у стен Каина. Он хороший воин, для варвара — вообще отличный. Он наверняка должен учитывать, что я мог послать за подмогой. Даже если это его люди… — тут Аддон запнулся, не желая произносить слово «убили», — Хималя, то все равно у него нет никаких гарантий, что гонец был один.

В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера Айехорна, а Омагра все равно чего-то ждет. Как будто его красноглазый урод твердо обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад, Суфадонекса ничего не обещал тебе?

— К сожалению…

— Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.

— Что будешь делать?

— Смотря по обстоятельствам.

— Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?

— Их слишком много, Каббад. Их никогда не было так много. Остается надеяться на помощь наших богов. А вдруг Данн вытянет нам счастливый жребий?

— Аддон, — тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену, — ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и мне, вероятно, не следовало бы говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не стоит рассчитывать на помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас погибнет, а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он только тянет эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз — радость или беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда в этом не признался, но мы вместе с тобой прошли слишком долгий путь. И мне невыносимо больно обманывать тебя.

— Ты самый отвратительный прорицатель, которого я только знаю, — улыбнулся Аддон. — И почему я этому рад? Либина всегда говорит… говорила, что самое удивительная твоя черта — это то, что ты любишь и уважаешь людей, ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.

— Это она так говорила? — изумился Каббад.

— Да.

— Мне не хватает ее, — признался старик. — Я понимаю, что это кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на, а уже потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.

— Что-то они долго отдыхают, — сказал Кайнен. — Пора бы уже атаковать.

— Может, они все-таки решили оставить нас в покое?

— Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.

Каббад вопросительно поглядел на собеседника.

— Они готовятся к решающему штурму, — пояснил Аддон и заорал что было сил: — Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!

4

Пользуясь литалами затишья, Уна старалась хотя бы немного привести оебя в порядок.

Постоянное пребывание под палящим солнцем высушило ее волосы, они выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на загорелой коже. Руки огрубели и потрескались.

Она втирала в зудящие, покрытые царапинками ладони целебную мазь; расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда — и она почти не осознавала, что делает.

/Царевна. Как это странно и непривычно — вдруг узнать, что ты не просто дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я еще совсем ребенок, если это слово услаждает мой слух и тешит самолюбие. Но я не совсем испорченный ребенок. Это ведь все равно ничего не значит. Аддон был и остается моим любимым отцом, а мама…

«Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…» — почему я выпалила эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не думала. Я просто злилась на Руфа. Мама, милая, хорошая — ты же самая мудрая, ты все понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я только твоя дочь и дочь хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам и даром не нужен. Пусть он пропадет пропадом со своим царством и…/

— Уна, позволишь к тебе на тексель? — Килиан осторожно протиснулся в узкий проем.

Он никогда не понимал, почему строители не учитывают, что у человека может быть нестандартная ширина плеч — у них с Руфом из-за этого

постоянные проблемы.

— Заходи, братец, — ответила она приветливее, чем следовало бы.

Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их кровном родстве.

/Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я угадаю с трех раз, зачем он пожаловал…/

— Нам надо очень серьезно поговорить, — сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.

— Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.

— Придется тебе потерпеть, маленькая, — сказал он необычно суровым голосом.

/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе — и даже не замечаю этого./

— Ты повзрослел за последние дни. — И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. — Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.

— Что там?

— Морщина.

— Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь — ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.

Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.

Я не очень глупо объясняю?

— Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, — прошептала она.

— Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!

— Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще — даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.

— Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?

Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. — Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, — проговорила она сквозь слезы. — Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать — а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!

/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/

— Ты, — Килиан сглотнул тяжелый ком, — любишь Руфа?

Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.

— Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.

— Я так и думал, — сказал брат. — Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.

Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?

— Ты сам как думаешь? — всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.

— Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?

— Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?

— Тоже верно, — сказал Килиан.

У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.

— Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? — предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. — Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?

— Нет! Только не это! — чуть ли не закричала Уна. — А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.

— Это у нас семейное, — с кривой улыбкой выдавил Килиан. — Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —

В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:

И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…

5

Омагра знал, что это его последний шанс взять неприступную крепость, и гнал своих воинов на смерть, не считаясь с потерями.

Орда палчелоров больше не могла оставаться в выжженной солнцем, знойной долине. Она должна была прорваться к Газарре, чего бы ей это ни стоило. И с отчаянием обреченных варвары раз за разом бросались на стены Каина.

Это было похоже на наводнение. Толпы людей подкатывались к цитадели и откатывались назад, словно свирепые бушующие валы, оставляя за собой изуродованные трупы и корчащихся, едва живых калек.

Крики, вопли, звон оружия.

Мир кружился перед глазами, и небо становилось похожим на водоворот, который затягивает в себя абсолютно все.

Воины Омагры шли по трупам своих соплеменников. На месте одного убитого вставали двое живых и продолжали кровавую сечу. Палчелоров действительно было во много крат больше, и вскоре у Аддона не осталось людей в резерве. Все, кто мог держать в руках оружие, стояли на стенах, отбиваясь из последних сил, а враги прибывали и прибывали.

Вождь варваров поставил своих лучников прямо напротив главной башни, откуда их расстреливали тезасиу Кайнена, однако теперь и палчелоры наносили защитникам крепости серьезный урон. Стрелы летели так часто и с такой плотностью, что были похожи на темное гудящее облако, которое отчего-то занесло в долину.

Солдаты Аддона падали один за другим. Вот схватился за грудь молодой человек, показавшийся смутно знакомым.

Нилтон!

Газарратский новобранец…

Мальчик, мальчик, как жаль. Но обернуться и проверить, погиб он или стрела попала в него на излете и доспехи защитили своего владельца, нельзя. Некогда. Отвлечешься на секунду, и тебе тут же снесут полчерепа тяжелой палицей.

Вот, желающие уже подошли вплотную! Аддон столкнул вниз одного из нападающих, изо всех сил ударив его щитом; а второго пронзил раллоденом, и варвар, рыча и плюясь кровью, скатился на деревянный настил, внутрь крепости. Вскоре оттуда донесся полу крик-полувизг, будто перерезали горло домашней скотине.

Справа от Аддона несколько палчелоров сумели спрыгнуть с приставных лестниц на каменную стену и теперь атаковали инженеров, которые суетились вокруг бираторов. Кайнен отдал короткую команду, и на помощь товарищам кинулись топорники. Однако, пока они добежали до камнеметов, одного из инженеров успели надеть на копье и «пришпилить» к деревянной конструкции. Он слабо дергался на древке, хрипя и булькая, похожий на огромную куклу из тряпок и соломы /окровавленных тряпок и красной соломы/ , и взгляд его был устремлен прямо на командира, будто это тот был виноват в страшной и мучительной гибели своего солдата. И Аддон ощутил бы свою вину, видят боги, — если бы только вообще был в состоянии что-то чувствовать.

Но душа Кайнена онемела и впала в оцепенение, будто ящерица в холодную пору. Ей было уже все равно, что творится вокруг, ибо существует некий предел страданий, которые могут выносить человеческие души. За этим рубежом для каждого начинается свой лимб.

Бираторы и инженеров защитить удалось, но тут Омагра подогнал к стенам стрелков, которые выпустили в сторону крепости положенные стрелы, обмотанные какими-то волокнами, пропитанными пахучей дрянью.

Гореть в каменной цитадели было почти нечему, но та смесь, что была на вражеских стрелах, давала едкий коричневый дым. От него слезились глаза и горло сдавливало костлявой рукой удушья.

Горящие стрелы тушили, окуная в чан с красным вином, забродившим на этой жаре. Кислый запах бродящего вина смешивался с запахом варварского состава, и защитникам с каждым мгновением становилось все труднее дышать.

Обливаясь потом, жадно ловя ртом воздух, чумазые, обезумевшие, воины Каина понимали, что еще несколько литалов этого неистового сражения — и они просто повалятся без сил, не в состоянии защитить ни себя, ни своих близких. И тогда остаткам палчелорской армии (жалким, но все так же смертельно опасным) нужно будет только добить их. Воды отчаянно не хватало. Драгоценные капли нацеживали в медные сосуды. В них вода приобретала неприятный металлический привкус, но глиняные могли разбиться, а жители крепости не имели права на такую роскошь, как потеря целого кувшина воды.

Под деревянными настилами стонали раненые. Их становилось все больше и больше, несмотря на то что оставались лежать здесь только те, кто находился в беспамятстве или просто не владел своим телом. Все прочие, получив первую помощь, наспех перевязанные, ковыляли обратно, чтобы встать в строй.

Многие воины просили прижечь раны горящей головешкой, чтобы остановить кровь, и, сцепив зубы, мужественно выносили эту мучительную процедуру. У управителя Микхи дрожали руки, когда он делал это, и вскоре его заменила Уна. Девушка сама не ожидала от себя такой выдержки. В какой-то миг ей показалось, что лучше бы это в ее плоть втыкалась раскаленная деревяшка, однако солдаты подбадривали ее:

— Ничего, не робей. Выживем — полечимся. А если нет, то и так сойдет. Все равно впереди погребальный костер: никто и не разберет…

Жутковатое утешение, но оно действовало. И Уна подносила мерцающий оранжевым конец головни к ране.

Взвыв, воин клял на чем свет стоит и Суфадонексу, и Даданху, и Омагру, и мать своей супруги, и еще кого-нибудь. Но тут появлялся Каббад, держа наготове горшочек с целебной мазью, которая хоть как-то умеряла боль, притупляя на время ощущения. И воин торопился к своим, прихрамывая, охая и ругаясь так, что небесам стало бы жарко, если бы они не были раскалены…

Один из милделинов-топорников стоял на стене как-то странно, боком. Килиан подумал, что ему неудобно замахиваться, сил уходит больше, — он что, не понимает этого? Правда, Килиан подумал об этом гораздо короче и резче. А потом он увидел, что топорник смотрит только одним глазом, а вместо второго у него красно-сизая опухоль в пол-лица.

В начале осады такая рана считалась бы тяжелой, но сегодня на нее уже никто не обращает внимания. И даже повязку солдат снял, потому что сползет, не ровен час, в самый неподходящий момент.

Крайняя правая башня и часть стены на две длины меча вокруг нее были недоступны атакующим. Там когда-то белые камни побурели от пролитой на них крови, там громоздились тела, и когда они не давали защитнику этого участка сдвинуться с места, он сбрасывал их на головы палчелорам, которые карабкались наверх с упорством безумцев.

Руф был страшен. Его и прежде бронзовая кожа за несколько последних дней потемнела, и многочисленные шрамы и рубцы теперь выделялись на общем фоне светло-желтыми полосами. Весь он был в потеках грязи, пота и в красно-бурых пятнах. Особенно страшным было лицо, на котором своя и чужая кровь запеклась коркой и образовала жуткую маску с глубокими прорезями морщин. Только бело-голубые белки сверкали на ней, и солнце плескалось в его непонятных глазах, приобретших в этот день цвет темного пламени.

В одной руке Руф держал топор, а в другой — раллоден. Он орудовал обеими руками так, словно они были обе правые и принадлежали разным людям.

Вот он с размаха всадил топор в спину палчелора, перевалившегося через стену и на короткий миг оставшегося незащищенным, а другой рукой проткнул живот воину, подходящему справа. Третьего Руф тут же ударил ногой в челюсть, и сила удара была столь велика, что плохо установленная шаткая лестница вздрогнула и пошла назад, увлекаемая тяжестью падающего тела.

На какое-то мгновение Кайнен остался один и тут же со звериной стремительностью прижался к боку башни. Мимо просвистели несколько стрел, выпущенных почти наверняка. Другой бы уже лежал пронзенный ими, но Руф только прикрыл на секунду глаза…

Почти раздетый варвар напал на него, будучи уверен в том, что этот воин сейчас ничего не видит — веки-то опущены. Но клинок раллодена рассек его тело наискось — от плеча до бедра.

/Врага нужно чувствовать на расстоянии и с закрытыми глазами. Ты этого не понимаешь. А если не понимаешь, то долго не проживешь. Вот, я же тебе говорил… /

— Отец! — заорал Килиан, отбиваясь от двух наседающих врагов. — Отец! Троих!..

— Где же я возьму троих?! — проскрежетал Кайнен себе под нос, насаживая палчелора на короткий дротик.

Варвар повалился под стены цитадели, унося такое драгоценное оружие. Аддон выхватил из-за спины топор и оглушил следующего нападающего обухом, не успев даже развернуть оружие как надо.

Глава клана видел, что сыну приходится тугона его участке осталось всего два здоровых солдата и трое легкораненых. Все — эстианты, то бишь конники, не привыкшие с утра до ночи махать мечами на стенах. Да и у самого Килиана с ногой становилось все хуже и хуже. Он старался не опираться на нее лишний раз, но разве убережешься в этой свалке?

И тут внезапно стало полегче.

Откуда подоспела помощь?

Несколько женщин, надев доспехи убитых или тяжелораненых солдат, ухватив покрепче копья и топоры, поднялись на стены, желая поддержать своих мужей и братьев. Если погибать, так с песней.

Ну и что с того, что она не слышна?

Вот отчаянно заорал варвар, которого изо всей силы огрели по пальцам увесистой палкой. Он не смог удержаться на лестнице и повис, цепляясь за каменный выступ. Второй удар — и враг с диким воем полетел вниз. А Ченьюр бросилась дальше, разыскивая в гуще сражения своего мужа, милделина Олькоя. Того самого, которого не раз колотила вот этой палкой.

Любила и ревновала она его безумно, и Аддону десятки раз приходилось выслушивать жалобы своего солдата.

Несколько стрел одновременно воткнулись в маленькую фигурку женщины с противным стуком, она нелепо взмахнула руками, упустила свою палку, зачем-то попыталась ее подхватить… Лицо Ченьюр приобрело удивленное и какое-то детское выражение, и она

/конечно упала, что же еще. Но Аддон Кайнен этого не увидел, потому что уже сражался с новым противником. А видел только миг, когда она развела руки, с которых крыльями стекали тонкие ткани ее голубого хонедима, и оторвалась от края стены/ полетела.

А стрелы сыпались, сыпались, сыпались — смертоносный колючий дождь. Впрочем, очень красивый: красный, желтый, голубой, зеленый — палче-лоры не жалели красок на оперение.

Те же стрелы летели в обратном направлении. Свои были израсходованы еще пару дней назад, равно как и вся партия новехоньких, только что сработанных гарнизонным оружейником Ансеном. Только что — это значит два дня назад. А вчера Ансен был убит случайно залетевшей «гостьей».

Несколько пареньков, ходивших у оружейника в подмастерьях, пытались заменить его в этом деле, но после объявили Аддону, что с них будет больше проку, если они станут собирать вражьи стрелы. Потому что так ловко и быстро работать, как старый мастер, они еще не умеют. И Кайнен был вынужден с ними согласиться.

Мальчишки привязали на спины большие щиты пехотинцев и, похожие на черепах, полусогнутые, перебегали с места на место, набирая полные охапки столь необходимых…

— Полу… — размахнулся Аддон и закончил, погружая топор в податливую плоть, — чи!

Но в этот миг солдат, сражавшийся рядом с ним, медленно отступил на полшага, затем лег и свесился с края стены. По всему его правому боку расплывалось и расплывалось пятно.

Кайнен внезапно и очень отчетливо понял, что это — конец.

Не придут на помощь газарратские полки.

Не врубится с правого фланга лихая конница таленара Тислена. Не ворвутся на поле боя двуконные колесницы, ссаживая пехотинцев в самой гуще сражения.

Ничего этого не случится.

/Успеть бы только добраться до девочки. Она смелая, но сама не сможет… И на Каббада надежды мало: он ведь еще ни разу в жизни не поднимал руку на человека…/

В этот момент там, внизу, под залитыми кровью стенами погибающего Каина, раздался многоголосый истошный крик.

Кричали издалека.

Кричали так, как бывает только в кошмарном сне, когда живое существо захлебывается, исходит собственным ужасом, а ужас длится и длится — до бесконечности.

Еще так кричат иногда рожающие женщины, переходя на недоступные человеческому голосу тона, утопая во мраке боли и пытаясь вытолкнуть ее из себя этим жутким ором.

И — о чудо! — впервые за долгие литалы не обрушилась на защитников новая волна врагов.

6

— Что у них там происходит?

Килиан выталкивал из себя слова, а они были угловатыми и жесткими, и их шершавые тельца цеплялись за горло и язык — распухшие, чужие, начинающие наливаться огнем.

— Паника, — сказал Руф, подходя поближе и помогая брату присесть на широкий зубец крепостной стены.

Надо бы спуститься вниз, но сил нет. Нужно хоть немного передохнуть, пока палчелоры отвлеклись на какие-то свои проблемы.

— Это понятно, — просипел Аддон.

Уна поднесла ему глиняный кувшин, почти наполовину заполненный теплой водой, и он сделал один большой глоток. Затем передал кувшин Килиану, и дочь невольно восхитилась — даже намека на сожаление или жадность не было в этом царском жесте.

Отдать глоток воды после такой сечи и во время такого зноя — все равно что просто так расстаться со своим царством.

/Разве Баадер Айехорн способен на подобный поступок? Сомневаюсь. Нет, не он, а мой отец — вот подлинно великий человек. Царский же венец… что венец? Это всего лишь знак, а не признак настоящего величия./

— Не понимаю, — сказал Килиан. — На них напали сзади, а Тислен должен был ударить справа. Ему больше неоткуда подойти.

— Он мог зайти с тыла, — предположила Уна.

— Каким образом? — воззрился на нее брат. Тяжело волочащий уставшее тело воин — она помнила, что где-то видела его, — потрепал ее по волосам рукой (повязка грязная, заскорузлая, затвердевшая — ему, должно быть, очень больно) и улыбнулся. У него было еще нестарое лицо, но скорбно опущенные уголки безупречно вылепленного рта и седая прядь над ухом указывали на возраст. И вдруг Уна вспомнила:

/ — Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты. И никогда не целовал такую красивую девушку. И любую другую тоже… Я бы не заговорил об этом, если бы не…

— Ни один поцелуй в мире не стоит жизни. Это я тебе точно говорю…/

Она хотела спросить, как его зовут, но он уже ушел.

По-стариковски согнутые плечи, казалось, не выдерживали веса дешевых кожаных доспехов с нашитыми бронзовыми бляхами. И девушка не осмелилась окликнуть его. Этого человека она не знала и ни разу в жизни не говорила с ним.

Он уходил в какую-то свою жизнь или смерть — неважно. И в этой жизни (смерти) ей не находилось места. Что было не просто правильно, но и единственно возможно.

Что-то закончилось этим днем. Уна переводила растерянный взгляд с отца на брата, с брата — на Руфа и не могла понять, что же оборвалось в ней с хорошо слышным звоном лопнувшей струны, что?!


Горбоносый человек с пронзительными глазами внимательно разглядывал людей, сидевших на вершине крепостной стены. Особенно привлекал его молодой атлет, похожий на хищного зверя.

Почему на зверя? Хотя бы потому, что в нем было мало человеческого. Очень мало.

— Не надейся, — сказал кто-то за его спиной. — Ты не сможешь этого сделать. Он не принадлежит тебе.

— Посмотрим, — отвечал горбоносый.


Вот что, — молвил Килиан. — Вы, конечно, скажете, что я сошел с ума, но рискну предложить. Мы должны взять их в клещи: пока они отвлеклись на происходящее в тылу, нужно собрать всех солдат, которые еще в состоянии помыслить о том, чтобы двинуться с места, и напасть на них. Таким образом, мы наверняка победим.

— Ягма похитил твой разум, — с истовой убежденностью сказал Аддон. — А я, несчастный, так надеялся, что никто не предложит снова начинать сражение.

— Если бы этого не сделал Килиан, то, вероятно, пришлось говорить мне, — произнес Руф.

— То есть, иными словами, ты поддерживаешь его предложение? — едко осведомился Аддон.

— Да, владыка Кайнен. И даже буду настаивать на правоте командира Килиана.

— Понятно. Вот ты и командуй. Спускайся и сам скажи людям, что им нужно собирать свои несчастные кости воедино, садиться на коней и куда-то скакать. А я…

— А ты, отец, останешься с гарнизоном, — опередил его Килиан. — Мы же не бросим крепость без охраны. Наши женщины, старики, дети и раненые нуждаются в защитниках. Поделим войска пополам. Самые слабые останутся с тобой и получат хотя бы небольшую передышку, а те, кто посвежее, отправятся с нами.

— И возразил бы, да нечего, — признал Аддон после недолгих размышлений. — Вот ты и вырос, сынок.

Тот виновато пожал плечами.

7

Руфу удалось собрать шестьдесят семь пехотинцев и чуть больше сорока эстиантов.

Килиан забрался на коня и сразу почувствовал себя уверенней.

— Не унывай. — Он дернул У ну за спутанный локон. — Мы вернемся с победой. Что хочешь в подарок — голову Омагры или череп Даданху с этими яркими камушками?

— Ты невыносим! — вспыхнула девушка. — Отец! Пусть он едет, а не то я за себя не ручаюсь…

— Хорошо-хорошо, — торопливо заговорил Килиан. — Тогда я пригоню тебе десяток этих милых, совершенно ручных дензага-едлагов. Ой! Отец, а она дерется.

— Я только-только заметил вслух, что ты повзрослел, — поскреб Аддон многодневную жесткую щетину. — Так вот, это у меня случилось временное помрачение рассудка от усталости и жестоких боев. На самом деле все по-прежнему… — Лицо его посуровело, и он совершенно другим голосом продолжил: — Ну, езжайте. И возвращайтесь со славой.

Уна рванулась было в сторону Руфа, но он улыбнулся ей так отчужденно и безразлично, что она остановилась как вкопанная, бессильно уронив руки вдоль тела. И только ее взгляд умолял о последней милости, о прощальном поцелуе, хоть о чем-то…

/Неужели я настолько безразлична тебе, что ты не хочешь даже обнять меня напоследок?! Ну скажи что-нибудь. Не гляди на меня, как каменный истукан!/

Руф смотрел на нее свысока — сидел верхом на рыжем коне, а тот вертелся, плясал, застоявшись в стойле за мучительные дни осады, и, вероятно, поэтому девушка никак не могла поймать взгляд его седока. Наконец тот понял, что пауза слишком затянулась. Да и Аддон с Килианом явно ждут, что он попрощается с У ной, оттого и не командуют построение.

Молодой воин подъехал поближе к сестре, наклонился (не спрыгнул с коня — только наклонился) и легко приобнял ее за плечи.

— Ты молодчина. Ты прекрасно держалась все эти дни. Я горжусь тобой. Ну, до встречи, милая моя.

— Возвращайтесь скорее, — прошептала она, обвивая его шею руками.

Поцеловать Руфа Уна отчего-то не решилась — не то он был так отстранен, не то взгляд Килиана прожигал ей спину, не то слишком много глаз наблюдали за ними. Словом, не поцеловала.

И потом, долгое время спустя, отыскав в библиотеке таблички с изречениями какого-то древнего мудреца и вычитав у него, что лучше сделать и после сожалеть об этом, чем не сделать и об этом сожалеть, — рыдала в голос несколько литалов подряд, оплакивая и все свои потери, и этого давно умершего философа…


Воины построились ровными рядами, сомкнули строй и двинулись по направлению к лагерю палчелоров. Ворота пропустили длинную вереницу пехотинцев и всадников и снова захлопнулись. С тяжелым стуком упал окованный бронзой засов.

— Не печалься, девочка моя, — обратился к ней Аддон. — Они обязательно придут назад, и мы всегда будем вместе.

Уна подошла к отцу, уткнулась лицом в его широкую грудь (доспехи царапались, и она удивилась тому, что чувствует это, несмотря на адскую боль, которая терзает ее сердце) и пробормотала:

— Ты не волнуйся, я не плачу. Мне просто тоскливо, и боязно, и больно. Но это пройдет. Я, наверное, очень устала, поэтому мне чудятся всякие страшные вещи.

Прихрамывая, подошел Каббад. В отличие от остальных защитников Каина он не почернел на палящем солнце, а будто бы пожелтел, словно глиняная табличка. И черные глаза его неукротимо сверкали под выгоревшими бровями.

— Странное что-то творится в лагере варваров, — сказал он негромко.

Аддон жестом пригласил его подняться на стену. Это был величайший подвиг изо всех совершенных главой клана и прорицателем за истекшие дни, но они оказались способными и на это.

— Ты прав, друг мой, — согласился Кайнен, прислушиваясь к отчаянным, не затихавшим до сих пор крикам.

Толпы варваров бежали куда-то за шатры. Два обезумевших дензага-едлага, сорвавшиеся с привязи, носились вокруг шеста с красноглазым черепом, топча и круша все, что попадалось им под ноги, до тех пор, пока лучники не подстрелили их. Казалось, палчелоры совершенно забыли о том, что только что осаждали Каин, и сломя голову ринулись в какое-то другое сражение. Но кто был их врагом?

— Не могу понять, — продолжал Каббад настойчиво. — Они орут так, словно их пытают. Будто бы они смертельно напуганы чем-то или кем-то…

— Теоретически, — медленно произнес Аддон, наблюдая за тем, как стройные ряды воинов Каина неотвратимо приближаются к противнику, — даже армия Ардалы могла высадиться с кораблей в тылу нашего врага. — Он прищурился, вглядываясь в силуэты всадников, и ему показалось, что он видит и белого коня Килиана, и рыжего коня Руфа. — Но мне действительно непонятно, отчего они так голосят. И тут ты прав. От этого воя как-то не по себе. Что скажешь, Каббад?

/Если бы я мог сказать все, что предвижу, сколько боли я причинил бы тебе, друг Аддон. Да и не поймешь ты многого. Я и сам не понимаю и не помню… Одна надежда — мы вынесем это, как вынесли все остальное, потому что человек способен на невозможное.. Оттого-то боги приходят и уходят в небытие, а род человеческий остается./

— Нам предстоит столкнуться с чем-то необычным, — ответил прорицатель после долгой паузы. — Не спрашивай, с чем. Ты и сам догадываешься, просто не хочешь признаваться ни себе, ни окружающим.

Никогда еще наши враги не вели себя столь безрассудно, необъяснимо и нелепо. Тому наверняка есть причина. И боюсь, что сия причина не понравится и нам.

8

Победа давалась им в руки до такой степени легко, что у Килиана стали зарождаться неприятные подозрения.

После стольких дней кровопролитных боев; после того, как Суфадонекса вероломно и безжалостно уступил их жизни своему грозному брату; после того, как Ягма гостеприимно распахнул перед ними врата, ведущие в его мрачное царство, — все переменилось в считанные литалы.

В лагере варваров царили паника и хаос.

Что-то происходило там, далеко впереди, где дорога резко поднималась в гору и начинался лес. Где скалы были прорезаны глубокими ущельями и где пели хрустальные водопады. Там, у самой границы с территорией Шэнна, разыгрывалась кровавая трагедия.

Милделины медленно, но неотвратимо шагали впереди маленького войска Каина. Надежно защищенные бронзовыми нагрудниками, поножами и наручами, вооруженные двуручными топорами, в причудливых шлемах, делавших их похожими скорее на кровожадных демонов, нежели на обычных людей, — они сметали всех, кто оказывался у них на пути.

Подвижные, стремительные эстианты зачастую выгоняли на них перепуганных варваров, и топорники крушили врага, в слепой ярости похожие на степной пожар. За ними точно так же не оставалось ничего живого.

Большинство воинов Омагры были застигнуты врасплох. Вопящие, окровавленные, потерявшие ориентацию в пространстве, они метались по разоренному лагерю, среди упавших шатров и брыкающихся и ревущих дензага-ед лагов, между перевернутых барабанов и затоптанных в землю остатков еды… Топорники рубили их, не обращая внимания на то, что враги почти не сопротивлялись. Им было не до благородства, жалости и не до человеколюбия. Только утопив противника в его же крови, они могли гарантировать своему городу победу, а значит, жизнь.

Копейщики-дилорны защищали им спины. Ведь милделины тяжелы и неповоротливы, а их шлемы хоть прочны и надежны, но затрудняют видимость, и топорник не знает, что делается по сторонам. Эта армия шагает только вперед.

Ловкие же копейщики, конечно, не выдерживают прямой атаки колесниц или меченосцев-раллоденов, которых мощные милделины выкашивают будто траву, — зато справляются с конниками и охраняют топорников и лучников.

Справа и слева от милделинов постоянно находились раллодены Руфа Кайнена. Их доспехи были не так тяжелы, как у топорников, но и не такие легкие, как у дилорнов. В левой руке каждый меченосец держал круглый бронзовый щит, а вот клинки у них были железные, обоюдоострые — краса и гордость газарратских кузнецов. Эти мечи ценились на вес золота во всех городах-государствах Рамора, но купить их было очень сложно. Почти все оружие, выкованное газарратскими умельцами, отправляли в царские оружейные. Да и железо было труднодоступно.

Раллодены не щадили никого: они добивали раненых, атаковали с тыла, а один раз — им очень повезло — незамеченными подкрались к целому отряду палчелорских лучников, которые обстреливали кого-то с лихорадочной поспешностью, почти не целясь и пуская стрелы в одну сторону чуть ли не наугад. Меченосцы истребили их в считанные тексели: ведь лучник ничего не может поделать с пехотой или конницей в ближнем бою. Они, конечно, выхватили ножи и даже попытались сопротивляться, но какой жалкой оказалась эта попытка.

Несколько эстиантов подожгли повозки, стоявшие на западной стороне варварского лагеря. Огонь занялся мгновенно, и острые языки пламени при полном безветрии копьями вонзались в белое, изможденное небо.

Войско Каина продвигалось довольно медленно, зато позади оставалась их земля, полностью свободная от захватчиков.

Руф подъехал к Килиану и наклонился к самому уху брата:

— Там, впереди, что-то странное. Не стоит вести туда наших людей.

— Почему?

— Если там сражаются наши союзники, то рано или поздно они подойдут к стенам Каина. Если же это кто-то неведомый, то нельзя рисковать бойцами. Они и так измучены донельзя.

Килиан огляделся.

Вокруг виднелись следы кровавого побоища: тела, тела, тела — одни убитые палчелоры. Руф прав, больше никого не видно. И молодой Кайнен внезапно вспомнил разоренное стойбище палчелоров.

Там тоже были только тела погибших варваров — и больше никаких следов.

Один из раллоденов прикончил последнего оставшегося в живых хиштру и одним махом перерубил кол с насаженным на него красноглазым черепом.

Оскалившееся в свирепой ухмылке воплощение Даданху покатилось под ноги какому-то из топорников. Милделин занес свое оружие, но другой воин удержал его за плечо:

— Погоди, разрубить всегда успеешь. Давай отнесем его Каббаду.

Милделин согласно кивнул. Они подняли с земли какой-то меховой мешок, отряхнули с него пыль и небрежно затолкали жуткую свою добычу внутрь. Даже такая ноша казалась утомленным воинам чересчур тяжелой, и они пристроили поклажу на коня.

— Что это? — спросил кто-то из копейщиков, тревожно оглядываясь.

— Крики смолкли, — буркнул раллоден — седобородый, со свежим рубцом через всю правую половину лица. — Кажется, нашествию конец.

Он тут же сгорбился, обмяк.

— Не расслабляйтесь, — скомандовал Руф жестко. — Стать в кольцо, держать оборону.

— Посреди пустого-то лагеря? — изумился Килиан, но солдаты уже выполняли приказ командира. Они точно знали, что он всегда прав.

— Скажи своим эстиантам разделиться на две группы и прочесать западную и восточную часть долины. Если найдут живого палчелора, пусть возьмут в плен, а не добивают. Нам нужен свидетель происшедшего.

Килиан признал, что Руф снова оказался дальновиднее и разумнее, и слово в слово повторил его распоряжение своим конникам. Те поспешили исполнять.

— Сам-то ты как? — неожиданно спросил Руф.

— Держусь пока, — честно отвечал Килиан.

— Я бы не хотел, чтобы наши солдаты прежде времени испугались, а поэтому предлагаю проехаться вперед только вдвоем.

— Это слишком опасно. Нужно взять с собой еще кого-нибудь.

— Там полегла целая орда палчелоров, — сухо и отрывисто бросил Руф через плечо. — Наши жалкие отряды не смогут противостоять этому неизвестному противнику, если он все еще там.

— А вдруг это союзник? — неуверенно предположил Килиан.

— Где он в таком случае? — И Руф развернул коня на юг. — Там нет людей, иначе бы мы их услышали и увидели. Поедем, брат, посмотрим, что случилось.

— А Омагра, куда делся Омагра?

— И это узнаем.

Сообщив бойцам, что их командиры отправляются на разведку, и посоветовав перейти в тень уцелевших шатров, двое всадников тронулись в путь.

Спустя несколько текселей Килиан возблагодарил богов, что не стал противоречить Руфу и согласился с его предложением.

То, что творилось на южной стороне лагеря варваров, не поддавалось ни осмыслению, ни описанию. Здесь валялись выпотрошенные, разодранные, До неузнаваемости изувеченные тела, будто все демоны Даданху обрели плоть и восстали против несчастных людей.

Да, на войне убивают, и часто смерть бывает тяжелой и мучительной. Да, на войне калечат. И то и другое Килиан не раз проделывал с другими и не раз видел сам. Умирали его друзья и подчиненные. Погибали его враги. Но такого ему встречать не приходилось, за исключением страшной картины, которая только что предстала его взгляду в стойбище палчелоров.

Оторванные, вырванные с мясом человеческие конечности: скрюченные пальцы, лохмотья кожи и одежды; лужи загустевшей уже крови, пропитавшей сухую землю; перевернутая и раздавленная утварь; безголовые тела и головы, валяющиеся без туловищ; глаза, широко раскрытые глаза погибших палчелоров, в которых застыл смертельный ужас /так не может напугать враг, наскочивший на тебя в горячке и суматохе боя, — все происходит слишком быстро и неожиданно/ ; гладко срезанные куски плоти /словно одних людей кто-то рвал на части, а других рубил мечом, но меч такой остроты никогда не принадлежал смертным/ ; распахнутые в безмолвном крике рты; посиневшие лица, на губах — пена, словно эти отравлены; искромсанные куски темного мяса — то ли бывший человек, то ли животное…

Шатер Омагры покосился, но все же стоял. В плотных шкурах, из которых он был сшит, зияло отверстие — длинный разрез, словно сделанный исполинским раллоденом. Но ни Килиан, ни Руф не знали такого великана, который бы мог носить меч подобных размеров. Молодые люди внимательно разглядывали прореху: сидя на коне, можно было дотянуться клинком до верхней части шатра, но как тогда достать одним движением до самой земли?

То, что осталось от Омагры, все еще давало возможность узнать в нем варварского вождя.

Это была верхняя треть туловища. Золотой ошейник на толстой шее, пальцы, унизанные дорогими перстнями (у кого они были отняты совсем недавно?), искаженное мукой, побелевшее лицо с выкатившимися глазами, валяющийся в стороне островерхий головной убор — меха, золото, шлифованные камни. Символ верховной власти палчелоров. Правая рука все еще сжимала раллоден, лезвие которого было покрыто странной синеватой липкой жидкостью.

— Мне плохо, — признался Килиан. — Аж оторопь берет. Давай убираться отсюда поскорее и подальше. Я ничего не понимаю, но мне страшно. Нужно немедленно рассказать все отцу и Каббаду: дела, похоже, еще серьезнее, чем нам представлялось.

Руф спешился, зашел в шатер и поднял с земли островерхую шапку. Протянул добычу Килиану:

— Это стоит захватить с собой. И меч тоже. Мертвые пальцы не разжимались. Килиан предусмотрительно отвернулся, зная, что брат всегда найдет выход из положения. Раздался тихий свист раллодена, глухой стук. Затем голос Руфа:

— Так должна выглядеть кровь демона.

— Хотя бы заверни… это… в какую-нибудь ткань, — попросил Килиан.

— Нельзя, — отвечал молодой человек, привязывая меч Омагры со все еще висящей на нем, обрубленной у основания ладони кистью у себя за спиной. — Эта странная жидкость может впитаться в материю, и Каббаду будет сложно разобраться, что это такое.

/И моя прелестная, нежная У на любит человека, который способен отрубить руку изувеченному мертвецу только ради того, чтобы добыть его меч? И ехать с чужой кистью за плечами — и ему не страшно, не противно! О боги! Он прекрасный воин, но порой мне кажется, что он чересчур хорош, слишком хладнокровен — как не дано обыкновенному человеку. Он умен как безумец./

И Килиан похолодел от того, что он подумал сейчас о любимом брате. Захотелось загладить вину, пусть Руф о ней и не догадывался.

— Едем назад. Нужно оплакивать мертвых, праздновать победу, лечить раненых, посылать гонцов к Баадеру Айехорну… Отец будет гордиться тобой, — добавил он невпопад, для очистки собственной совести, заставляя себя признать необходимость жестокого поступка Руфа и тем самым становясь соучастником.

Видимо, дали знать о себе рана, жара и смертельная усталость, но, когда Килиан подумал о соучастии, тошнота подкатила к самому горлу.

— Я бы предпочел доехать до ущелья, а затем уже разворачивать коней, — сказал Руф. — Могу сделать это сам, а ты езжай к отрядам и забирай их в Каин. Ты ранен и выглядишь усталым.

— А ты?

— У меня несколько царапин. Я в состоянии двигаться дальше, а если придется, то и сражаться.

/Он что, хочет сказать, что я слабее? Издевается? После стольких дней боев не выдержит даже камень. Или Руф намекает, что он достоин Уны, а я нет?../

— Вместе уехали, вместе и приедем, — сказал Килиан бесцветным голосом. — Что ты еще хочешь рассмотреть в подробностях?

9

Руф ехал на полкорпуса коня впереди, и взгляд Килиана невольно упирался в его широкую спину, где поверх доспехов висела Проклятая окровавленная кисть, судорожно вцепившаяся в рукоять раллодена. Она постоянно подпрыгивала и колотилась о панцирь, словно мертвец стучал, требуя, чтобы Руф вернул его собственность.

Наверное, следовало отвести глаза и не смотреть на руку Омагры; наверняка гораздо более разумным было оглядываться по сторонам, чтобы не стать жертвой внезапного нападения тех исчадий, которые в считанные литалы распотрошили и искромсали в клочья целое войско. Но Килиан словно завороженный вглядывался в этот ужасающий обрубок.

/Он жесток и непреклонен, это делает его великим воином и, возможно, талантливым полководцем. Он равнодушен к собственным страданиям и боли, но ему не жаль и других. Он просто не понимает, что у людей есть сердце и душа, что они боятся и сомневаются, ненавидят и любят… Любят. Как же она любит его, как смотрит. А он?/

— Руф, — сказал он неуверенно, — я давно хотел поговорить с тобой, да все не было подходящего случая.

Плечи Руфа изобразили внимание и вопрос. Ему как-то легко, без труда, удавалось разговаривать всем телом и быть правильно понятым.

— Как ты относишься к Уне?

— Хорошо, — раздался в ответ спокойный голос. Ни волнения, ни даже легкой дрожи.

Руф был собран и предельно сосредоточен. Он ехал по территории врага, и Килиан — словно вспышкой озарило тьму ночи — осознал, что для его брата сейчас не существует ничего более важного. И Уна всего лишь тень воспоминания, ее нет в том мире, где Руф Кайнен ведет разведку, заставляя своего коня идти по узкой тропинке над обрывом. Весь мир стал тенью — и погибшая Либина, и сходящий с ума от неизвестности Аддон, и он, Килиан, потому что едет позади.

И еще Килиан понял, что ему никогда не стать таким безупречным воином.

Возможно, все сложилось бы иначе, если бы не долгие дни осады.

Все это время сын Кайнена видел вокруг себя только кровь и смерть. И он — хотя сам того и не подозревал — сделался таким же равнодушным к чужой смерти, как и его брат. Почти таким же равнодушным.

Ревность, усталость, тоска по матери, неистовое стремление во что бы то ни стало добиться Уны и внезапное, острое отвращение к Руфу — все это в одночасье обрушилось на несчастного юношу.

В сущности, он был веселым и добрым человеком, немного ленивым, немного наивным и по-своему талантливым — но ему никогда не позволяли оставаться самим собой. Сколько Килиан себя помнил, его готовили к карьере военного. Он постоянно упражнялся с мечом и копьем — сперва маленькими деревянными подобиями настоящего оружия, а после уже со своими собственными раллоденом и дилорном, добытыми в бою.

Первого человека он убил в тринадцать. Правда, тогда он стрелял из лука, с крепостной стены, и потому не видел лица убитого. А в пятнадцать ритофо ему случилось заглянуть в глаза тому, кого он только что неумело рассек мечом…

После этого в Килиане что-то сломалось.

Он по-прежнему гордился тем, что клан Кайненов из поколения в поколение защищает Южный рубеж Рамора. Но случалось, глаза убитого им человека заглядывали в его сны, и юноша просыпался в холодном поту, силясь понять, чем же он прогневил богов. Отчего именно он испытывает такие страдания? Килиан заговаривал об этом с отцом, а после и с Руфом. Но если отец нехотя, а все же признавался, что и он задумывается над тем, сколько человеческих жизней погубил

/Варвары безмозглые еще туда-сюда, во всяком случае утешаю себя тем, что они уничтожали бы всех нас. А вот когда случается воевать с Шэнном или Ардалой… Твоя мать из Шэнна, и я всегда думаю, что кто-то из воинов вполне может быть ее братом, племянником или просто именно тем человеком, с которым она любила в детстве бегать к морю и собирать раковины. И что дома его ждет такая же Либина… /

/Мы их сюда не звали. Они знали, на что шли, объявляя нам войну. Чем меньше врагов выберется живыми из-под стен Каина сегодня, тем дольше они не вернутся; и еще много раз подумают, прежде чем снова решат воевать…/ .

Возможно, Килиан был плохим воином, так же как Каббад был плохим прорицателем?

Юноша тронул коня, понукая его догнать едущего впереди всадника.

— Ты сказал «хорошо», и это все?

— А что бы ты хотел услышать?

— Мне всегда казалось, что у вас с Уной какие-то особенные отношения, что никакой третий человек вам не нужен. Что, находясь рядом, вы испытываете нечто такое, что понятно только двоим и чего нельзя пережить одному.

— Ты очень хороший наездник, — ответил Руф негромко. (Килиану показалось, что он ослышался. При чем тут «наездник»?) — Ты отличный воин, но я бы еще не рискнул доверять тебе командование целым отрядом. И вот почему: мы находимся на территории врага, мы видели то, что должно заставить нас призадуматься о будущем, о том, что станет с Каином и со всем Рамором, если этот неведомый враг решится напасть. А тебя интересует Уна и мои к ней чувства.

Не будет ни тебя, ни Уны, ни меня, ни чувств, если из этих зарослей появится некто, так ловко перерубивший Омагру. Ты обратил внимание, каким гладким был срез?

Килиан содрогнулся.

Руф прав. Сто раз прав. Отчего же он так ненавидел его?

— Здесь нет никого состоящего из плоти, — продолжал тот бесстрастно. — Но ты-то откуда об этом знаешь? Или ты всецело полагаешься на меня? Это не меньшая ошибка, чем думать об отвлеченных предметах.

— А отчего ты не допускаешь, что наши боги выступили на защиту своих детей и покарали варваров? В конце концов, только Суфадонекса мог устроить такую резню, чтобы потом не взять ни дорогих вещей, ни оружия, ни даже венец Омагры.

— Если бы ты меньше мечтал о прелестной Уне, — шелестящим голосом сказал Руф, — то, возможно, обратил бы внимание на странные следы у крайнего камня и обломанные ветви, на которых повис обрывок шкуры дензага-едлага. Кое-что твой неведомый бог все-таки унес из лагеря. Правда, я всегда полагал, что бессмертные не оставляют следов.


На краю тропы стояли двое: воин и горбоносый.

— Он оскорбляет богов? — изумился горбоносый. — И не страшится их гнева? И потом, что это за намеки на отсутствие тех, кто состоит из плоти? Бесплотных он тоже чувствует?

— Он стал каким-то странным, — сказал воин с золотой чашей. — Пожалуй, я не уверен, что он будет нам полезен.

— Хочешь переиграть?

— Пока не поздно.

— А ты не торопишься? Не предвосхищаешь ли события? Не страх ли руководит тобой? — вкрадчиво заговорил горбоносый.

— Даже если и страх, то я имею право поступать так, как мне заблагорассудится.

— Не ошибись.

— Я найду ему замену.

— Времени не осталось, — сказал горбоносый. — Не забывай об этом.

Воин с чашей подошел к чему-то, что темным холмом возвышалось за спиной его собеседника. Небрежно толкнул ногой.

Мертвец безвольно перекатился на спину. Белые глаза нулагана-кровососа вперились в белое небо.

— Даданху захочет отомстить за своих сыновей. Теперь с ним можно будет договориться.

Слепой юноша вытянул раскрытую ладонь наугад, туда, где раздавались голоса. Горбоносый бросил быстрый взгляд на маленький предмет, лежавший на этой дрожащей ладони, и скривился, . И они ушли, не оставляя следов. Стройные ряды войск маршировали на север. Победоносная армия возвращалась в свою страну, .

И величайший из ныне живущих объявил своим подданным, что их время пришло.


Руф не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что он все ближе и ближе к реальности. Образы родных и близких истончались и рассеивались в его памяти и вскоре поплыли по ветру тонкими странствующими паутинками. Собственное прошлое казалось не более чем сном малознакомого человека, который, утомившись скучной и длинной дорогой, стал назойливо рассказывать его во всех подробностях. И подробности эти против воли осели в сознании, ничего, впрочем, не изменив.

Вставали перед глазами картины недавнего сражения: варвары заполонили долину и идут на приступ… Нет, это тысячи, десятки тысяч пауков, раскрыв матово-блестящие клыки, приближаются к нему…

Молодой человек яростно потер лоб. Неужели он так устал, что сознание изменяет ему и он уплывает в сон? Тогда нужно немедленно возвращаться. Руф смутно ощущал приближение опасности, смертельной и неотвратимой, но им овладело странное оцепенение — и совершенно не хотелось противостоять ей. Самый неукротимый из воинов Аддона Кайнена, самый выносливый и живучий, дорожащий каждым мгновением своего бытия, сейчас чувствовал только одно: он хотел, чтобы все наконец решилось. Так или иначе, но решилось, ибо неведомо даже, конец это или начало.

Килиан совершил последнюю, самую отчаянную попытку совладать с собой. С тем темным и страшным, что удушливой волной поднималось с самого дна его души. Оказалось, что душа глубока, как океан, и там, во мраке и безмолвии, обитают такие чудовища, о которых боятся говорить в мире солнца. Теперь Килиан понимал почему…

— Руф, а кто так поработал над твоим ухом? — поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. — Похоже, что его долго и упорно жевал какой-нибудь изголодавшийся тераваль.

В самом деле, правое ухо Руфа Кайнена, прикрытое обычно прядью длинных волос, было изуродовано рубцами и шрамами.

/Обернись! Посмотри мне в глаза! Тогда у меня не подымется рука… Я должен убедиться, что ты человек, но ты ведешь себя не по-людски. Да помоги же мне! /

— Не помню. Давно, наверное, случилось.

Руф так и не обернулся.

Килиан вздохнул. Поднял к небу страдающий взгляд. Небо было целиком и полностью поглощено собой и на крошечного человека где-то внизу не обратило ровным счетом никакого внимания.

/Ну что же./

Рука Омагры пригрозила зажатым в ней мечом. Кстати, странная жидкость на лезвии загустела еще больше и стала приобретать отчетливый зеленоватый оттенок. Но Килиана Кайнена это не заинтересовало.

Он вытащил из ножен раллоден и положил его поперек холки своего коня. Подождал. Руф славился звериным чутьем, и Килиан втайне надеялся на то, что обостренное восприятие не подведет брата и спасет их обоих.

Руф в этот миг думал: что же они тянут? Когда случится страшное и неизбежное, что отворит двери, ведущие из страны грез в реальность? А еще он думал о том, что сочинил песенку, завершил ее, но записать так и не успел. Это единственное, о чем стоит сожалеть.

Килиан почувствовал внезапный прилив сил — он мог горы своротить, не то что исполнить задуманное. Он поднял раллоден

/Руф не шелохнулся, словно обратился в изваяние, и даже его конь остановился внезапно, облегчая сыну Кайнена его… работу? (Но ведь убийства всегда были нашей работой.)/ и с размаху обрушил его на спину брата.

Доспехи были хороши, и какое-то время юноша чувствовал тугое сопротивление металла и кожи, слышал треск ткани и даже ощутил острую боль под лопаткой, словно и его поразила предательская рука, но потом сопротивление прекратилось, и клинок с легкостью вошел в человеческую плоть.

Удар.

Вспышка.

Темнота.

Руф вздрогнул и стал медленно сползать с коня.

Рука Омагры цеплялась за рукоять своего меча, как за ускользающую жизнь. На нее сперва медленно, а затем все убыстряя и убыстряя свой ток, лилась горячая алая кровь.

Руф Кайнен смотрел на брата почти спокойно, только легкая тень не то насмешки, не то презрения сквозила во взгляде его голубых с золотым сверкающим ободком глаз.

— Сказал бы, что хочешь меня убить, — проскрежетал он, толчками выплескивая кровь изо рта себе на грудь, — я бы повернулся.

— Я не люблю видеть взгляд умирающего, ты же знаешь, — ответил Килиан чужим голосом.

А сам смотрел, смотрел, словно околдованный этим отвратительным, по сути, зрелищем.

Губы Руфа сложились в снисходительную улыбку. Затем рука его судорожно зашарила по поясу. — Таблички, тебе нужны… Возьми… Килиан смотрел на него так, будто только что убил незнакомого человека, варвара, одного из нападавших на Каин, а не брата, которого — что ни говори — даже теперь любил.


Он всегда был один, и это одиночество сопровождало его до самого порога смерти. Он даже не чувствовал печали оттого, что умирает один, — ведь убийца не в счет. Жизнь пронеслась мимо, словно и не жизнь вовсе, а обрывок старой легенды, которую никто не помнит и потому никогда не завершит. Да и кому до нее дело?

Это была странная легенда. В других рассказывали о любви и ненависти, о богах и героях, а в его… о том, что не состоялось, не сбылось, не произошло.

Потом было ощущение, что он лопнул где-то глубоко внутри и огонь сперва разгорелся в самом центре туловища, а затем жалящими струями потек на поверхность.

Темнота.

Темнота и неподвижность.


Таблички оказались на месте. На них были выцарапаны стихи, незавершенные, да еще и не самые совершенные. Впрочем, Руф, как всегда, оказался прав — эти таблички имели огромное значение для одного человека.

Меч Омагры с его ужасной кистью Килиан отвязывать не стал.

И столкнул тело Руфа в пропасть вместе с этим отвратительным трофеем.

10

Аддону Кайнену, главе клана Кайненов,

хранителю Южного рубежа.


Возлюбленный брат мой!

Твои потери в этой войне слишком тяжелы и совершенно невосполнимы. Я даже не пытаюсь отыскать для тебя слова утешения, ибо наверняка знаю, что таковых нет. Скорбь и только скорбь остается нам, когда любимые нас покидают.

Ты был счастлив, счастливым ты остаешься и поныне, ибо знаешь, что был любим и сделал для любимой все, что мог; был с ней в последние секунды ее жизни; был честен с ней до самого конца.

А я не могу сказать о себе то же самое. Я оставил свою возлюбленную и твою сестру, я предпочел власть и душевный покой, как мне тогда казалось. Но не было дня, когда бы я не тосковал и не страдал. Верно, ты не захочешь простить меня, да мне и не нужно прощения — я жажду испить до дна чашу, которая предназначена предателю и слабому духом, отказавшемуся от своего счастья.

Только теперь я понял, что это не мой отец — это я совершил тогда выбор.

Пусть боги хранят тебя, Аддон, от тех страданий, которые испытывает такой человек, как я. Я желаю тебе, чтобы печаль твоя стала светлой и легкой, как души любимых тобою людей.

Я должен сообщить тебе печальную весть: моя жена скончалась при родах, так и не подарив мне наследника. Ребенок не выжил. Я скорблю о нем, но жизнь и род Айехорнов должны продолжаться, пока светит солнце над этим миром.

В самом скором времени я прибуду в Каин во главе своей армии. Я хочу отвезти Уну в Газарру, чтобы в тот же день объявить ее царевной и наследницей.

Сейчас же я посылаю тебе первые две сотни солдат и три десятка каменщиков и плотников.

Что до твоего желания оставить Килиана во главе гарнизона и отправиться в паломничество — что ж. Я не стану препятствовать тебе, брат мой, хотя и отпущу без радости. Надеюсь, странствие утешит и развлечет твою душу и ты вернешься к своим обязанностям уже к следующему ритофо.

А теперь я хочу поговорить о самом сложном.

Странным образом я чувствую, что потеря Либины — горячо любимой тобою и в это мгновение, когда ты читаешь мое послание, — не так потрясла тебя, как гибель Руфа в последний день сражения за Каин.

Ты коришь себя, что отпустил его. Ты недоумеваешь, что же произошло с лучшим из лучших, что он стал жертвой такой нелепой случайности. Ты переживаешь из-за Уны.

Не стану утешать тебя и в этом горе. Я не бессмертный бог, который может даровать своим подданым сладкий дар забвения. И отчего-то убежден, что ты, отказался бы. от забвения во имя памяти о тех, кого любишь. Я ведь хорошо знаю тебя, Аддон Кайнен.

Твой преемник пал в битве — это хорошая смерть для любого воина. Это невосполнимая потеря, но меня всегда беспокоило его странное появление и не менее странное прошлое. Кто знает. Аддон. Возможно, боги дали ему шанс умереть человеком и оставить по себе только светлую память.

С надеждой на скорую встречу

твой брат и друг Баадер Айехорн.


Отчего-то у нее не получалось разрыдаться, и невыплаканные слезы перекипали внутри, превращаясь в пламя, которое выжигало все.

Выжигало прежнюю Уну, ее память, ее любовь, ее мечты и стремления.

Она боялась той, что поднималась из пепла — несокрушимая, грозная, замершая на пороге между жизнью и смертью и потому не ценящая жизнь и не боящаяся небытия.

Когда Килиан сбивчиво и торопливо рассказывал, как они с Руфом заехали достаточно далеко от своих солдат, как подверглись внезапному нападению и как геройски погиб Руф, защищая брата, она жадно ловила каждое его слово.

Но когда он потянул из-за пазухи таблички, уверяя, что Руф незадолго до последнего боя отдал их ему с просьбой передать Уне, если с ним что-то случится, — она не поверила. И вот что странно все в Каине знали о том, как Руф предчувствовал события, как по-звериному чутко реагировал на мир, так что история, поведанная Килианом, была абсолютно правдоподобна. А Уна не верила.

В этот день она потеряла обоих — и возлюбленного, и брата.

В том краю, где старик без меча оживляет цветы,

Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,

В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,

Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.

Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,

Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…

В этом месте голос Руфа внезапно обрывался. Его несправедливо и подло обрекли на вечное молчание.

Ей было от этого страшно и больно, а потом она начала гореть внутри.

И потому ощутила слабое чувство, чуть-чуть похожее на радость, когда Аддон сообщил ей о скором приезде царя Баадера и его желании объявить ее своей дочерью и законной наследницей.

— Я стану царицей, — сказала она твердо. — Я не его дочь, а твоя и никогда не буду думать иначе. Но царицей стану — самой великой в роду Айехорнов, как того хотела мама. Ты еще будешь гордиться мной.

И она обняла Аддона, прощаясь с ним навсегда. Потому что Уна твердо знала, что в это мгновение там, внутри, падающей звездой стремительно несется к смерти она сама — страдающая, измученная горем и болью потерь, но настоящая, способная любить. И встает навстречу новому солнцу незнакомая взрослая женщина, у которой по чистой случайности будут ее имя, лицо, фигура и жесты.

В том краю, где старик без меча оживляет цветы,

Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,

В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,

Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.

Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,

Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,

С равнодушных небес и от самого края земли —

Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали.

И за этим столом мы впервые поищем, что почём.

Мы узнаем друг друга — и мысли, и души, и лица.

Нам предскажут, что в прошлом далеком случится,

О грядущем напомнят… И вкусным напоят вином.

В день, когда все долги будут розданы, даже с лихвой,

Когда будет мне некого помнить — и некому мстить,

Я разрушу свой липкий и вязкий могильный покой,

Я приду в этот край, чтобы, может быть, там полюбить

(Я приду в этот край, чтобы там научиться любить).

Загрузка...