Голубая роза. Том 2

«The Ghost Village»

1

Во Вьетнаме я знал человека, который медленно, но верно сошел с ума, потому что жена написала ему, что его сын подвергся сексуальному надругательству со стороны руководителя церковного хора. Человека звали Леонард Хэмнет. Это был ужасно ворчливый негр ростом в шесть футов и шесть дюймов из маленького городка в Теннесси под названием Арчибальд. Написать его жена додумалась лишь после того, как вынесла все прелести похода в полицию, разговоров с другими родителями и повторного заявления, после которого наконец выдвинули официальные обвинения. Руководитель хора должен был предстать перед судом через два месяца. Леонарду Хэмнету от этого легче не стало.

– Я должен убить его, понимаешь? Хотя я серьезно подумываю о том, чтобы убить и ее, – говорил Леонард. Он все еще держал в руках письмо, обращаясь к Спанки Бурраджу, Майклу Пулу, Конору Линклейтеру, Кельвину Хиллу, Тино Пумо, великолепному М.О. Дэнглеру и ко мне. – Все это просто ужасно, моему мальчику нужна помощь, этого мистера Брустера надо лишить рясы, его надо вздернуть на дыбе и сровнять с землей, а она мне ничего не сказала! Она хочет, чтобы я ее саму укокошил, вот что. Чтобы я снес ее чертову башку и насадил на кол во дворе. Я бы еще плакат повесил: «Самая глупая баба на свете».

Мы были в одном из укромных местечек Кэмп-Крэндалл, известном как Ничья Земля, что располагалась между проволочной оградой и хибарой, где маленький проныра по имени Вильсон Мэнли продавал контрабандное пиво и спиртное. Ничья Земля называлась так, потому что командование делало вид, что ее не существует. Там была гора старых шин, канализационная труба и много грязной красной земли. Леонард Хэмнет подавленно посмотрел на письмо, убрал его в карман рабочей одежды и стал нарезать круги вокруг кучи шин, пиная ногами те, что сильно торчали наружу.

– Самая глупая баба, – повторял он.

Пыль взлетала вверх от ударов по изношенным резиновым покрышкам.

Я хотел прояснить, сознает ли Хэмнет, что злится на мистера Брустера, а не на свою жену, и сказал:

– Она просто пыталась...

Огромная блестящая бычья голова Хэмнета повернулась ко мне.

– Да ты не понимаешь, что наделала эта женщина! Она выставила пацана на посмешище. Заставила других людей признать, что над их детьми тоже издевались. Это почти невыносимо. Она добилась ареста этого ублюдка. Теперь его увезут далеко и надолго. Я угроблю эту сучку, – сказал Хэмнет и поддал ногой по старой серой шине с такой силой, что та почти на фут вошла назад в кучу.

Остальные шины вздрогнули и сдвинулись со своих мест. В течение секунды казалось, что сейчас обрушится вся куча.

– Я же говорю про моего мальчика, – рычал Хэмнет. – Все это дерьмо зашло слишком далеко.

– Самое главное, – сказал Дэнглер, – тебе нужно убедиться, что с мальчиком все в порядке.

– И как мне это сделать отсюда? – закричал Хэмнет.

– Напиши ему письмо, – сказал Дэнглер. – Расскажи, как ты его любишь. Объясни: мол, он правильно сделал, что пошел со своей бедой к матери. Напиши, что все время думаешь о нем.

Хэмнет достал письмо из кармана и уставился на него. Оно уже было сильно помято и запачкано. Я подумал, что бумага не выдержит еще одно прочтение Хэмнетом. Лицо его, казалось, потяжелело.

– Мне нужно домой, – сказал он. – Нужно вернуться домой и разобраться со всеми.

Хэмнет начал настойчиво выпрашивать отпуск по семейным обстоятельствам – по одной просьбе в день. Я иногда видел, как он разворачивал драный листок бумаги и прочитывал его два-три раза подряд, напряженно вдумываясь в каждое слово. Когда письмо протерлось до дыр на сгибах, он склеил его.

В те времена мы выходили в четырех-пятидневные патрули, неся большие потери. В полевых условиях Хэмнет вел себя нормально, однако настолько ушел в себя, что разговаривал почти односложно. Он ходил с мрачным, безжизненным видом, как человек, который только что плотно пообедал. Со стороны мне казалось, что он сдался, а когда люди сдаются, они долго не протягивают – они тогда настолько близки к смерти, что другие начинают их избегать.

Мы разбили лагерь среди деревьев на краю рисового поля. В тот день мы потеряли двоих новичков. Я даже забыл их имена. Нам приходилось есть холодные обеды, обогащенные витамином "С", потому что разогревать их на «Си-4» – все равно что выставить рекламные щиты и развесить лампочки. Нельзя было курить и разговаривать. Рацион Хэмнета состоял из банки тушенки, выпущенной еще в предыдущую войну, и банки консервированных персиков. Он увидел, как Спанки уставился на персики, и кинул ему банку. А потом уронил банку тушенки между ног. Смерть уже ходила вокруг Хэмнета. Он достал из кармана письмо и попытался прочитать его в сырых, серых сумерках.

В этот момент кто-то начал в нас стрелять, лейтенант крикнул «Черт!», мы побросали еду и стали отстреливаться от невидимых людей, которые пытались нас убить. Стрельба все продолжалась, и нам пришлось бежать через рисовое поле.

Теплая вода доходила до груди. Приходилось перелезать через перегородки и снова нырять в грязь с другой стороны. Парень из калифорнийского городка Санта-Крус по имени Томас Блевинс получил пулю в шею и упал замертво прямо в воду недалеко от первой перегородки, а другой парень по имени Тирелл Бадд кашлянул и ушел под воду рядом с ним. Наблюдатели вызвали артиллерийский огонь. Мы сидели, прижавшись спинами к последним двум перегородкам, а на нас валились снаряды. Земля тряслась, вода колыхалась, а опушка леса взлетела в воздух от серии взрывов. Визжали обезьяны.

Друг за другом мы перелезли через последнюю перегородку и выбрались на мокрую, но твердую землю с другой стороны рисового поля. Здесь деревья росли гораздо реже, и через них виднелось несколько крытых соломой хижин.

Затем одно за другим произошли два события, которых я не понял. Кто-то в лесу стал обстреливать нас из миномета – из одного-единственного. Один миномет, одна мина. Это первое событие. Я упал на землю и ткнулся лицом в грязь, и все вокруг меня сделали то же самое. Я подумал, что это, возможно, моя последняя секунда на земле, и жадно вдохнул жизнь, какой она была в тот момент. Кто бы там ни палил из миномета, похоже, он прекрасно знал о месте нашего расположения, и тогда я пережил бесконечно длившееся мгновение полной, приводящей в ужас беспомощности – мгновение, в которое душа одновременно цепляется за тело и готовится покинуть его. Оно длилось до тех пор, пока мина не опустилась на последнюю перегородку и не разорвала ее на куски. Земля, грязь и вода шлепались вокруг нас, осколки свистели в воздухе. Один осколок пролетел прямо над нами, отхватил от дерева кусок коры и древесины размером с гамбургер и лязгнул о каску Спанки Бурраджа со звуком кирпича, попавшего в мусорный бак. Осколок упал на землю, и от него поднялась тонкая струйка дыма.

Мы встали. Спанки был как мертвый, только дышал. Хэмнет повесил на одно плечо снаряжение, подобрал Спанки и перекинул его через другое. Он заметил, что я смотрю на него.

– Я должен разобраться с этими людьми, – сказал Хэмнет.

Второе событие, которое я не понял (кроме миномета, взявшегося неизвестно откуда), произошло, когда мы вошли в деревню.

Лейтенанту Гарри Биверсу еще предстояло присоединиться к нам, и целый год оставался до событий в Иа-Туке, когда весь мир и мы вместе с ним сошли с ума. Я должен объяснить, что тогда случилось. Лейтенант Гарри Биверс убил тридцать детей в пещере у Иа-Тука, и их тела исчезли, но Майкл Пул и я были в той пещере и знали, что там произошло что-то грязное и непристойное. Мы чувствовали запах зла, мы трогали его крылья руками. Жалкий, ничтожный человек по имени Виктор Спитални, услышав выстрелы, вбежал в пещеру и вылетел оттуда пулей с диким криком, покрытый рубцами от ударов и крапивницей, которая исчезла, как только он выскочил наружу. Бедный Спитални, он тоже прикоснулся к этому. Мне было тогда двадцать, я мысленно писал книжки, и пещера представилась мне местом, где окончились приключения другого Тома Сойера, где Индеец Джо изнасиловал Бекки Тэтчер и перерезал Тому горло.

Когда мы вошли в маленькую деревеньку в лесу на другой стороне рисового поля, я словно почувствовал грядущий Иа-Тук.

Это место по самой своей сути, в самой основе было неправильным – слишком тихое, слишком спокойное, абсолютно бесшумное и неподвижное. Там не было кур, собак и свиней; не было старух, вышедших посмотреть на нас, не было примирительно улыбающихся стариков. Маленькие пустые хижины, необитаемые – такого во Вьетнаме я не видел ни раньше, ни потом. Деревня-призрак в стране, где люди верят, что земля освящена телами их предков.

На карте Пула это место называлось Бонг-То.

Хэмнет опустил Спанки на траву, как только мы дошли до центра пустой деревни. Я прокричал несколько слов на корявом вьетнамском.

Спанки простонал. Он осторожно потрогал свою каску с боков.

– Меня ранили в голову, – проговорил он.

– У тебя вообще не было бы головы, если в не каска, – сказал Хэмнет.

Спанки закусил губу и стал стягивать шлем с головы. Он застонал. Тонкая струйка крови стекла рядом с ухом. Наконец каска прошла через шишку размером с яблоко. Морщась от боли, Спанки потрогал пальцами этот огромный узел.

– У меня двоится в глазах, – сказал он. – Я никогда не надену эту каску назад.

Медик сказал:

– Не переживай, мы вытащим тебя отсюда.

– Отсюда? – Спанки повеселел.

– Назад в Крэндалл, – кивнул медик.

Спитални украдкой оглядывался по сторонам.

Спанки хмуро посмотрел на него.

– Здесь никого нет, – сказал Спитални. – Что, черт возьми, здесь происходит?

Он воспринимал пустоту деревни как личное оскорбление.

Леонард Хэмнет отвернулся и сплюнул.

– Спитални, Тиано, – приказал лейтенант, – отправляйтесь на рисовое поле и принесите Тирелла и Блевинса. Сейчас же!

Татту Тиано, которому суждено было умереть шесть с половиной месяцев спустя, считался единственным другом Спитални. Он сказал:

– Теперь ваша очередь, лейтенант.

Хэмнет развернулся и пошел по направлению к Тиано и Спитални. Казалось, он вырос в размерах в два раза и руками мог легко ворочать огромные камни. Я уже забыл, какой он огромный. Голова опущена, а вокруг зрачков появился ободок чисто белого цвета. Я бы не удивился, если бы у него из ноздрей повалил дым.

– Эй, я ушел, я уже там, – сказал Тиано.

Они со Спитални быстро побежали через редкий лес в сторону рисового поля. Кто бы там ни палил в нас из миномета, он уже собрал вещи и ушел. Стало темнеть, и нас отыскали москиты.

– Ну и? – произнес Пул.

Хэмнет плюхнулся на землю, да так тяжело, что я почувствовал, как вздрогнули мои ботинки. Он проговорил:

– Мне надо домой, лейтенант. Не то чтобы я вас не уважал, просто больше мочи нет выносить все это дерьмо.

Лейтенант сообщил, что думает об этом.

Пул, Хэмнет и я оглядели деревню.

Спанки Буррадж заметил:

– Прекрасное тихое местечко, как раз Хэм вдоволь начитается.

– Лучше я все-таки посмотрю, – сказал лейтенант.

Он щелкнул пару раз зажигалкой и направился к ближайшей хижине. Все остальные стояли на месте, как дураки, слушая звон москитов и звуки Тиано и Спитални, тащивших мертвых солдат через перегородки. Спанки то и дело стонал и тряс головой. Прошло слишком много времени.

Изнутри хижины лейтенант пробормотал что-то неразличимое, потом торопливо выскочил наружу. Даже в темноте было видно, что он обеспокоен и озадачен.

– Андерхилл, Пул, – сказал он, – я хочу, чтобы вы посмотрели на это.

Мы с Пулом переглянулись. Наверно, я выглядел так же плохо, как и он. Казалось, Пул готов одновременно броситься на лейтенанта с кулаками и взорваться. Глаза его на грязном лице стали размером с куриное яйцо. Он был как заведенная пружина в дешевых часах. Думаю, я в тот момент очень сильно походил на Пула.

– А что там, лейтенант? – спросил он.

Лейтенант жестом приказал нам подойти к хижине, затем повернулся кругом и шагнул внутрь. Не было никакой причины отправляться за ним. Лейтенант был сопляком, но Гарри Биверс, наш следующий лейтенант, оказался бароном, графом среди сопляков, и мы почти всегда выполняли его приказы, какую бы дрянь он ни нес. Пул был просто на взводе, казалось, он вот-вот выстрелит лейтенанту в спину. Даже я хотел выстрелить ему в спину. Я осознал это секундой позже, не имея никакого представления о том, что творится в голове у Пула. Я что-то проворчал и направился к хижине. Пул пошел следом.

Лейтенант стоял в дверном проеме, глядя на нас через плечо и держась за оружие в кобуре на боку. Он нахмурил брови, показывая, что мы слишком медленно подчинялись его приказам, затем щелкнул зажигалкой. Неожиданно появившиеся на его лице впадины и тени сделали лейтенанта похожим на один из трупов, которые я вскрывал, когда работал в морге при лагере «Уайт-Стар».

– Хочешь знать, что здесь, Пул? О'кей, ты мне и скажешь, что это.

Он поднял зажигалку над собой, как факел, и строевым шагом направился внутрь. Я представил себе, как эта совсем сухая, хлипкая конструкция загорается от зажигалки ярким пламенем. Лейтенанту не суждено было вернуться домой живым и здоровым, и я ненавидел и жалел его почти в равной мере. Но мне не хотелось превратиться в поджаренный тост только потому, что он нашел внутри хижины труп американского солдата и не знал, что с ним делать. Я слышал раньше, как другие отряды находили обезображенные трупы американских пленных, и очень надеялся, что не пришла наша очередь.

А в следующий миг я почувствовал запах крови и увидел, как лейтенант поднимает панель на полу, и подумал, что напугало его, наверное, не тело американского военнопленного, а тело ребенка, которого убили и оставили в этом пустынном месте. Лейтенант скорее всего еще не видел мертвых детей.

Он поднял деревянную крышку в полу, и я снова уловил запах крови. Зажигалка «Зиппо» погасла, и нас окутала темнота. Лейтенант уронил крышку на пол. Запах крови поднимался от чего-то, что скрывалось под полом. Лейтенант чиркнул зажигалкой, и его лицо вынырнуло из темноты.

– Теперь скажите мне, что это.

– Это место, где они прячут детей, когда приходят люди вроде нас, – сказал я. – Но пахнет как-то неправильно. Здесь что-то произошло. Вы успели рассмотреть?

По ввалившимся щекам и почти безгубому рту лейтенанта я понял, что он не успел. Он вовсе не собирался спускаться вниз и принимать смерть от Минотавра, когда его взвод находится снаружи.

– Рассмотреть придется тебе, Андерхилл. Это твоя работа, – сказал он.

В течение секунды мы оба смотрели на лестницу, сделанную из ободранных от коры веток, перевязанных между собой тряпками. Она вела в яму.

– Дайте мне зажигалку, – сказал Пул и выхватил ее у лейтенанта.

Он сел на краю отверстия и наклонился вперед, опустив пламя ниже уровня пола. Что-то пробурчал по поводу увиденного, а потом, удивив до глубины души лейтенанта и меня, сам стал спускаться. Свет погас. Мы с лейтенантом смотрели вниз, в темный открытый прямоугольник.

Зажигалка вспыхнула снова. Я мог различить вытянутую руку Пула, дрожащий огонек, земляной пол. Потолок скрытой комнаты был всего в дюйме от головы Пула. Он сделал несколько шагов в сторону от отверстия.

– Что там? Есть там какие-нибудь... – голос лейтенанта скрипнул, – ...какие-нибудь тела?

– Спускайся вниз, Тим, – позвал Пул.

Я сел на пол и спустил ноги в яму. Спрыгнул.

Под полом запах крови был тошнотворно силен.

– Что вы видите? – крикнул лейтенант.

Он пытался говорить как командир, но голос его взвизгнул на последнем слове.

Я видел пустую комнату, по форме похожую на огромную могилу. Стены покрывала какая-то толстая бумага, которая держалась за счет деревянных подпорок, утопленных в землю. Толстый слой коричневой бумаги и две подпорки были заляпаны старыми пятнами крови.

– Горячо, – сказал Пул и выключил зажигалку.

– Давайте же, черт возьми! – раздался голос лейтенанта. – Выбирайтесь оттуда.

– Есть, сэр, – ответил Пул.

Он снова щелкнул зажигалкой. Много слоев плотной бумаги образовывали абсорбирующую прокладку между землей и комнатой, а верхний слой бумаги покрывали вертикальные строки вьетнамских букв. Надписи были похожи на стихи. Как страницы поэтических переводов Ту Фу и Ли По, что читают справа налево.

– Ну и ну, – сказал Пул; я обернулся и вновь взглянул на то, что поначалу показалось нам замысловато запутанными прядями каната, прикрепленного к залитым кровью деревянным стойкам.

Пул шагнул вперед, и плетение приобрело четкие очертания. На высоте около четырех футов над землей к стойкам были прикручены железные цепи. Толстый слой бумаги на стене между двумя кусками цепи полностью пропитался кровью. Между столбами участок земли шириной в три фута был какого-то ржавого цвета. Пул поднес зажигалку ближе к цепям, и мы увидели на металлических звеньях засохшую кровь.

– Я требую, чтобы вы выбирались оттуда, сейчас же, – заныл лейтенант.

Пул закрыл крышку зажигалки.

– Я передумал, – прошептал я. – Кладу двадцать баксов в фонд Илии. На две недели с сегодняшнего дня. Что это будет, двадцатое июня?

– Расскажи это Спанки, – ответил Пул.

Спанки Буррадж придумал организовать общий котел, который мы назвали «фонд Илии», все деньги хранились у него. Майкл никогда не клал денег в общий котел. Он считал, что новый лейтенант может быть еще хуже, чем нынешний. И он, конечно, оказался прав. Нашим следующим лейтенантом стал Гарри Биверс. Илия Джойс, лейтенант Илия Джойс из Нового Утрехта, Айдахо, выпускник университета, прошел курс боевой подготовки в форте Бенниг, в Джорджии; он был никуда не годный, слабохарактерный лейтенант, но не приносил ощутимого вреда. Знай Спанки, что будет дальше, он бы раздал деньги и молился о спасении лейтенанта Джойса.

Мы с Пулом двинулись к отверстию. У меня было чувство, будто я только что видел место поклонения какому-то непотребному божеству. Лейтенант наклонился и бесполезно протянул руку, потому что он не нагнулся настолько, чтобы мы дотянулись до его руки. На негнущихся, как после бассейна, конечностях мы выбрались из ямы. Лейтенант отступил назад. У него было тонкое лицо и толстый мясистый нос, кадык танцевал по тонкой шее, как прыгающий боб. Он, конечно, не Гарри Биверс, но тоже не подарок.

– Ну, сколько?

– Что «сколько»? – спросил я.

– Сколько их там?

Он хотел вернуться в Кэмп-Крэндалл с внушительным списком убитых.

– Там не было никаких тел, лейтенант, – сказал Пул, пытаясь слегка опустить лейтенанта.

Потом он описал, что мы видели.

– Ну, как нам это может пригодиться?

Лейтенант хотел сказать: «Как это поможет мне?»

– Возможно, допросы, – сказал Пул. – Если допрашивать кого-нибудь там, внизу, никто снаружи не услышит ни звука. А ночью можно легко вытащить тело в лес.

Лейтенант Джойс кивнул головой.

– Пост для полевых допросов. Прямо на месте, – сказал он, тщательно подбирая слова. – Пытки. С применением силы. Все очевидно. – Он снова кивнул. – Правильно?

– Все так, – сказал Пул.

– Это показывает, с какими врагами нам приходится сталкиваться в этой войне.

Я больше не мог выносить Илию Джойса на одном квадратном метре рядом с собой и сделал шаг в сторону выхода. Не знаю, что именно мы видели с Пулом, но совершенно точно, что это не Пост Для Полевых Допросов И Пыток С Применением Силы. Разве только вьетнамцы начали пытать обезьян. Мне пришло в голову, что надписи на стенах могли быть чьими-то именами. У меня было ощущение, что мы столкнулись с тайной, которая не имеет никакого отношения к войне, с вьетнамской тайной.

Через секунду музыка из моей прошлой жизни, музыка красивая до невыносимости, начала звучать в моей голове. В конце концов я узнал ее. «Прогулка по Райскому Саду» из «Деревенских Ромео и Джульетты» Фредерика Делиуса. Там, в Беркли, я слышал ее сотни раз.

Если бы ничего больше не случилось, думаю, вся мелодия до конца прозвучала бы в моем мозгу. Слезы наполнили глаза, и я сделал еще один шаг к двери. И вдруг кровь застыла в моих жилах. Вьетнамский мальчик семи или восьми лет в рваной одежде рассматривал меня с серьезным видом из дальнего угла хижины. Я знал, что его там нет, я знал, что это призрак. Я не верил в призраков, но это был именно призрак. Какая-то изолированная часть моего мозга невозмутимо напомнила мне, что «Прогулка по Райскому Саду» повествовала о двух детях, которые вот-вот должны умереть, в каком-то смысле эта музыка была их смертью. Я потер глаза рукой – мальчик все еще стоял в углу. Он был красив, красив самой обычной красотой, как и все вьетнамские дети, которые всегда казались мне красивыми. Затем он исчез, весь сразу, погас, как огонек «Зиппо». Я громко простонал. Этот ребенок был убит в хижине, не просто умер, его убили.

Я что-то сказал и вышел через дверь в сгущающуюся темноту. Очень смутно помню, как лейтенант попросил Пула повторить описание деревянных стоек и окровавленных цепей. Хэмнет, Буррадж и Кельвин Хилл сидели снаружи, прислонившись спиной к дереву. Виктор Спитални вытирал руки о запачканную рубаху. Белый дым поднимался вверх от сигареты Хилла, а от Тино Пумо поднимался длинный белый поток испарений. Беспокойная мысль посетила меня, с этого момента я мог с абсолютной уверенностью утверждать, что это и был Райский Сад. Люди, развалившиеся в темноте; узор сигаретного дыма и абрисы сидящих и стоящих людей; плотная, густая темень, накрывшая нас, как одеяло; очертания деревьев и плоское, темно-зеленое рисовое поле на заднем фоне.

Моя душа вернулась к жизни.

Затем я почувствовал, что что-то не так с людьми, находящимися передо мной, и снова только через секунду мой рассудок догнал интуицию. Каждый член нашего боевого подразделения непроизвольно отмечает для себя, когда кто-то из отряда погибает в бою; иногда твоя жизнь зависит от количества людей, которые идут с тобой, и ты ведешь подсчет, почти не осознавая этого. Я заметил, что передо мной на два человека больше. Вместо семи там было девять, и еще два человека, с которыми нас, выживших после боя, было девять, находились в хижине позади меня.

М.О. Дэнглер смотрел на меня со всевозрастающим любопытством, и я подумал, что он читает мои мысли. Холодная дрожь пробежала по моему телу. Я увидел Тома Блевинса и Тирелла Бадда, стоящих вместе чуть поодаль, справа от взвода. Немножко грязнее, чем другие, они тем не менее отличались лишь тем, что, как и Дэнглер, пристально смотрели прямо на меня.

Хилл выбросил сигарету, и она полетела в сторону, описав яркую дугу. Пул и лейтенант Джойс вышли из хижины. Леонард Хэмнет похлопал себя по карману, чтобы еще раз убедиться, что письмо на месте. Я снова посмотрел вправо – двое мертвецов исчезли.

– Давайте сниматься с места, – сказал лейтенант. – Ничего хорошего тут нет.

– Тим? – позвал Дэнглер.

Он не сводил с меня глаз с тех пор, как я вышел из хижины. Я потряс головой.

– Ну, что там было? – спросил Тино Пумо. – Это было аппетитно?

Спанки и Кельвин Хилл засмеялись и захлопали в ладоши.

– Может, нам спалить это место? – спросил Спитални.

Лейтенант не обратил внимания на его слова.

– Достаточно аппетитно, Пумо. Пост для полевых допросов. Прямо на месте.

– Вот черт! – сказал Пумо.

– Эти люди занимаются пытками, Пумо. Всего лишь еще одно доказательство.

– Понял.

Пумо глянул на меня, и взгляд его стал любопытным. Дэнглер подошел поближе.

– Я просто кое-что вспомнил, – сказал я, – кое-что из мирной жизни.

– Лучше забудь о мирной жизни, пока ты здесь, Андерхилл, – произнес лейтенант. – Я делаю все, чтобы сохранить ваши задницы, если ты не заметил. Нам надо держаться вместе.

Его адамово яблоко прыгало, как маленький щенок-попрошайка.

Как только лейтенант во главе отряда повел нас из деревни, я отдал двадцать долларов Спанки и сказал:

– Две недели с сегодняшнего дня.

– Мама дорогая, – прошептал Спанки.

Больше в этом рейде ничего не случилось.

На следующий вечер у нас уже была возможность принять душ, нормальная еда, выпивка и койки, чтобы выспаться. Простыни и подушки. Два новых парня заменили Тирелла Бадда и Томаса Блевинса, чьи имена мы старались больше не упоминать, по крайней мере я, до тех пор, пока война не кончилась и мы с Пулом, Линклейтером и Пумо не отправились в Вашингтон, к Стене, чтобы прочесть на ней имена всех, кого мы потеряли. Я хотел забыть эту разведку, особенно то, что я увидел и пережил внутри хижины. Я хотел, чтобы все это кануло в реку Забвения.

Помню, что шел дождь. Помню пар, поднимающийся от земли, и конденсат, капающий с металлических опор в палатках. Влага блестела на лицах людей вокруг меня. Я сидел в общей палатке, слушая музыку, которую проигрывал Спанки Буррадж на большом катушечном магнитофоне. Он купил его в ремонтной мастерской в Тайпее. Спанки Буррадж никогда не включал музыку Делиуса, но то, что он ставил, было просто райским: лучший джаз от Армстронга до Колтрейна, записанный на бобины специально для него друзьями из Литл-Рока. Он знал записи настолько хорошо, что мог найти любую мелодию или песню, даже не глядя на счетчик. Спанки нравилось быть диск-жокеем в эти долгие вечера, менять бобины и проматывать тысячи футов пленки, чтобы проиграть одни и те же песни в исполнении разных музыкантов или даже одну и ту же песню, прячущуюся под разными названиями – «Чероки» и «КоКо», «Индиана» и «Донна Ли», – или бесконечные серии песен, в названиях которых встречается одно и то же слово: «Я думал о тебе» (Арт Татум), «Ты, и ночь, и музыка» (Сонни Роллинз), «Я люблю тебя» (Билл Эванс), «Если бы я мог быть с тобой» (Айк Квебек), «Ты забрала мое дыхание» (Милт Джексон) и даже, просто ради шутки, «Твои округлости» Гленроя Брейкстоуна. В тот раз Спанки устроил вечер одного музыканта и проигрывал записи Клиффорда Брауна.

В тот жаркий дождливый день музыка Клиффорда Брауна звучала величественно и сверхъестественно. Клиффорд Браун шел к Райскому Саду. Слушать его – все равно что смотреть на человека, открывающего плечом огромную дверь, чтобы впустить великолепные, ослепительные лучи света. Мы забыли о войне. Мир, в котором мы оказались, был за пределами боли и потерь, а воображение отогнало страх.

Даже Коттон и Хилл, которые предпочитали Клиффорду Брауну Джеймса Брауна, лежали на своих койках, слушая, как Спанки, следуя своим инстинктам, ставит одну запись за другой.

Часа через два Спанки перемотал длинную пленку и сказал:

– Все. Хватит.

Конец пленки стучал по магнитофону. Я посмотрел на Дэнглера, который выглядел так, словно очнулся от долгого сна. Воспоминание о музыке все еще витало вокруг нас: свет все еще струился через щель в огромной двери.

– Пойду-ка я покурю и чего-нибудь выпью, – объявил Хилл и соскочил со своей койки.

Он подошел к входу в палатку, откинул брезент в сторону и впустил сырую зеленую морось. Ослепительный свет, свет из другого мира, начал таять. Хилл вздохнул, нахлобучил на голову широкополую шляпу и вынырнул наружу. До того как брезентовое покрывало упало и закрыло вход, я видел, как он, перепрыгивая через лужи, направился в сторону хижины Вильсона Мэнли. Я чувствовал себя так, словно вернулся из долгого путешествия.

Спанки закончил укладывать пленку с записями Клиффорда Брауна в картонную коробочку. Кто-то в глубине палатки включил радио. Спанки глянул на меня и пожал плечами. Леонард Хэмнет достал из кармана письмо, развернул его и медленно прочитал от начала до конца.

– Леонард! – позвал я, и он повернул свою большую бычью голову в мою сторону. – Ты все еще просишь отпуск по семейным обстоятельствам?

Он кивнул.

– Ты знаешь, что я должен это сделать.

– Да-а, – тихо протянул Дэнглер.

– Они отпустят меня. Я должен позаботиться о своих. Они отправят меня назад.

Хэмнет говорил монотонно, вообще без оттенков в речи, как ребенок, который научился выпрашивать то, что ему нужно, повторяя одно и то же, как попугай, даже не вникая в значение слов.

Дэнглер посмотрел на меня и улыбнулся. Секунду он казался таким же чужим, как Хэмнет.

– Как ты думаешь, что будет дальше? С нами, я имею в виду. Думаешь, все так и пойдет день за днем до тех пор, пока кого-то из нас не убьют, а кто-то не вернется домой? Или дальше странностей будет все больше и больше?

Он не стал дожидаться ответа.

– Я думаю, – продолжал Хэмнет, – всегда будет что-то похожее, но уже не так... Мне кажется, грани между реальным и нереальным начинают стираться. Думаю, именно это происходит, когда торчишь тут слишком долго.

– У тебя в голове все грани стерты уже давным-давно, Дэнглер, – сказал Спанки и захлопал своей собственной шутке.

Дэнглер все еще пялился на меня. Он всегда напоминал серьезного темноволосого мальчика, и военная форма никогда не сидела на нем как положено. Она ему не шла.

– Вот о чем я. Что-то типа этого, – сказал он. – Когда мы слушали этого трубача...

– Брауна, Клиффорда Брауна, – прошептал Спанки.

– ...я видел в воздухе ноты. Как будто они написаны на длинном свитке. А когда он проигрывал их, они еще долго висели.

– Мой сладкий пирожок, – мягко проговорил Спанки. – Пожалуй, у тебя слишком меланхоличное настроение для маленького белокожего парнишки.

– Там, в той деревне, на прошлой неделе, – снова заговорил Дэнглер. – Расскажи, что там было.

Я сказал, что он тоже был там.

– Но что-то произошло с тобой. Что-то особенное.

– Я положил двадцать баксов в фонд Илии, – ответил я.

– Только двадцать? – удивился Коттон.

– Что было в той хижине? – настаивал Дэнглер.

Я помотал головой.

– Ладно, – сказал Дэнглер. – Но это все еще происходит, ведь так? Все меняется.

Я не мог говорить. Не мог рассказать Дэнглеру в присутствии Коттона и Спанки Бурраджа, что я видел призраков Блевинса, Бадда и убитого ребенка. Я улыбнулся и покачал головой.

– Отлично, – произнес Дэнглер.

– Какого черта ты говоришь «отлично»? – возмутился Коттон. – Я ничего не имею против музыки, но мне надоела эта бредятина. – Он спрыгнул с койки и показал на меня пальцем. – Какой срок ты даешь Илии?

– До двадцатого.

– Он протянет дольше. – Коттон повернул голову, когда по радио запел Моби Грейп. С раздосадованным видом он снова повернулся ко мне. – Сыграет в ящик в конце августа. Он так устанет, что будет спать на ходу. Отбудет всего полсрока. Он будет чуть живой, тут его и накроет.

Коттон поставил тридцать долларов на тридцать первое августа, точно на середину пребывания лейтенанта Джойса в должности. У него было достаточно времени, чтобы смириться с потерей денег, потому что сам Коттон протянул до начала февраля, когда его подстрелил снайпер. Тогда он стал одним из отряда привидений, который преследовал нас, куда бы мы ни шли. Мне кажется, что этот призрачный отряд, состоящий из людей, которых я любил и ненавидел, чьи имена я помнил или нет, рассеялся только тогда, когда я отправился к Стене в Вашингтоне, но к тому моменту я уже чувствовал себя одним из них.

2

Я вышел из палатки со смутным желанием выбраться наружу и вдохнуть прохладного после дождя воздуха. Пакетик с белым порошком «Си Ван Во» покоился на дне правого переднего кармана, да так глубоко, что мои пальцы только коснулись его верхушки. Я решил, что пиво сейчас будет в самый раз.

Хижина Вильсона Мэнли находилась на противоположном конце лагеря. Мне никогда не нравилось в солдатской забегаловке, где, по сплетням, подавали дешевое вьетнамское пиво в американских бутылках. Конечно, бутылки часто были с ободранными этикетками, и крышки для придирчивых глаз имели изъяны; да и само пиво там на вкус совсем не то, что у Мэнли.

Оставалось еще одно место, гораздо дальше солдатской забегаловки, но ближе хижины Мэнли, и по статусу нечто среднее между ними. Примерно в двадцати минутах ходьбы от того места, где я стоял, как раз за поворотом круто идущей вниз дороги к аэродрому и мотостоянке находилась изолированная деревянная постройка под названием «У Билли». Сам Билли, который, по общему мнению, был капитаном зеленых беретов и организовал бар с девочками на старом французском командном пункте, давным-давно уехал домой, а заведение его все еще работало. Там больше не было девочек, впрочем, неизвестно, были ли они там вообще, а фирменное пойло заслуживало большего доверия, чем пиво в солдатской забегаловке. Худенькие мальчики-монтаньярды[3], что спали в почти пустых комнатах наверху, подавали напитки. Я был в этих комнатах два или три раза, но так никогда и не узнал, куда подевались мальчики, когда заведение закрыли. Они почти не говорили по-английски. Ничто «У Билли» не напоминало французский командный пункт, даже если его превратить в бордель: там было как в придорожной закусочной.

Когда-то давно здание выкрасили в коричневый цвет. Дерево прогнило и стало мягким. Кто-то однажды заколотил два окна с внешней стороны на нижнем этаже, а потом кто-то еще оторвал по одной узкой доске с каждого окна так, что свет проникал в помещение двумя плоскими белыми полосками, которые путешествовали по полу в течение дня. Около шести тридцати солнечные лучи рикошетом отскакивают от длинного, засиженного насекомыми зеркала, которое стояло за рядами бутылок. После пяти минут слепящего света солнце исчезает за сосновыми досками, и в течение десяти – пятнадцати минут комнату наполняет приглушенный розовый отсвет. Там не было электричества и не было льда. Стаканы заляпаны отпечатками пальцев. Если тебе нужно в туалет, ты отправляешься в небольшую кабинку с металлическими подставками для ног по обе стороны от дырки в полу.

Здание находилось в небольшой рощице за поворотом спускающейся вниз дороги, и когда я шел к нему в рассеянном, красноватом свете заката, с правой стороны бара постепенно вырисовался заляпанный грязью джип камуфляжной раскраски, он словно возник из невидимого, как оптическая иллюзия. Казалось, джип выплыл из деревьев, чтобы стать их частицей.

Ступив на мягкие доски крыльца, я услышал приглушенные мужские голоса. Я окинул взглядом джип, пытаясь разглядеть опознавательные знаки, но дверные панели покрывала грязь. Что-то белое неясно отсвечивало на заднем сиденье. Когда я присмотрелся внимательней, то увидел в петле веревки овал кости, в которой через мгновение узнал абсолютно голый, выбеленный человеческий череп.

Прежде чем я успел дотронуться до ручки, дверь открылась. Мальчик по имени Майк оказался передо мной, в широких шортах цвета хаки и грязно-белой рубашке, которая была ему слишком велика. Он узнал меня.

– О, – произнес он. – Да. Тим. Хорошо. Входи.

На самом деле мальчика звали не Майк, но его настоящее имя звучало очень похоже. Он держался со странной настороженностью, всегда готовый обороняться. Он стрельнул в меня скупой, натянутой улыбкой.

– Дальний столик с правой стороны.

– Все в порядке? – спросил я, потому что все его поведение говорило об обратном.

– Д-да. – Майк отступил на шаг назад, чтобы впустить меня.

Я почувствовал запах кордита еще до того, как увидел других людей. Бар выглядел пустым, а полоски света, пробивающиеся сквозь отверстия над окнами, уже добрались до длинного зеркала, образуя яркое, ослепительное сияние, белый огонь. Я сделал пару шагов внутрь, а Майк обошел вокруг меня и вернулся на свое место.

– Вот дьявол! – выкрикнул кто-то слева от меня. – И мы должны мириться с этим?

Я повернул голову, чтобы посмотреть в темноту по другую сторону бара; там я увидел троих, сидящих за круглым столом у стены. Керосиновые лампы еще не зажгли, а свет, отражающийся от зеркала, делал дальние углы комнаты еще менее различимыми.

– Все о'кей, все о'кей, – сказал Майк. – Старый клиент. Старый друг.

– Готов поспорить, что так и есть, – сказал голос. – Только не впускай сюда женщин.

– Никаких женщин, – сказал Майк. – Без проблем.

Я прошел мимо столов в правый угол.

– Хочешь виски, Тим? – спросил Майк.

– Тим? – повторил мужчина. – Тим?

– Пиво, – сказал я и сел.

На столе перед тремя мужчинами стояла почти пустая бутылка виски «Джонни Уокер», три стакана и около дюжины банок из-под пива. Солдат, сидящий спиной к стене, сдвинул несколько пивных банок в сторону так, чтобы я мог видеть рядом с бутылкой пистолет 45-го калибра. Он наклонился вперед, с трудом удерживая равновесие. Рукава на рубашке оторваны, а кожа такая темная от грязи, будто он не мылся годами. Волосы солдата, когда-то светлые, были обрезаны ножом.

– Я просто хочу убедиться, – проговорил он. – Ты ведь не женщина, так? Можешь поклясться?

– Все, что ни пожелаете, – ответил я.

– Ни одна женщина не должна здесь появляться. – Он положил руку на пистолет. – Ни медсестра. Ни чья-нибудь жена. Вообще никакая. Ясно?

– Ясно, – сказал я.

Майк бежал ко мне с пивом.

– Тим. Смешное имя. Вот Том – нормальное имя. А Тим – это кто-то маленький. Типа него. – Солдат указал на Майка левой рукой, не то чтобы пальцем, а всей рукой, правая рука все это время спокойно лежала на пистолете. – Этому маленькому говнюку надо носить платье. Черт возьми, да он и так носит платье.

– Разве ты не любишь женщин? – спросил я.

Майк поставил на стол передо мной банку пива «Будвайзер» и дважды отрицательно помотал головой. Он хотел, чтобы я зашел внутрь, потому что боялся, что этот пьяница его пристрелит, а теперь все стало еще хуже.

Я посмотрел на двоих солдат рядом с напившимся офицером. Оба были грязные и измотанные – что бы ни случилось с пьяным, это же произошло и с ними. Разница лишь в том, что они еще не успели напиться.

– Это сложный вопрос, – ответил пьяный. – Вопрос ответственности. Ты можешь отвечать за себя. Ты отвечаешь за своих детей и свой род. Ты отвечаешь за тех, кого защищаешь. Но как можно отвечать за женщину? Если можно, то до какой степени?

Майк потихоньку ушел за стойку бара и сел на табуретку. Рук его не было видно. Я знал, что у него там дробовик.

– Ты даже не представляешь, о чем я толкую, ведь так, Тим? Чертова тыловая крыса.

– Ты боишься, что пристрелишь любую женщину, что войдет сюда, поэтому и сказал бармену не впускать их.

– Какого черта этот сопливый сержантик лезет мне в душу? – поинтересовался пьяный у плотного мужчины справа от него. – Скажите, чтобы убирался отсюда, а то он у меня сейчас огребет...

– Оставь его в покое, – сказал другой мужчина.

Полоски высохшей грязи прилипли к его худому, осунувшемуся лицу.

Пьяный офицер задел меня, наклоняясь к другим. Он заговорил на ясном, доходчивом вьетнамском. Это был старомодный, почти литературный вьетнамский язык, должно быть, он думал и мечтал на нем, если владел им так хорошо. Он решил, что ни я, ни мальчик не поймем его.

– Это серьезно, – сказал пьяный, – и я говорю совершенно серьезно. Если хотите узнать, насколько серьезно, просто сидите на своих стульях и слушайте. Вы разве не знаете, на что я теперь способен? Разве вы сами ничего не узнали? Вы знаете то, что знаю я. Я знаю то, что знаете вы. Между нами лежит огромная тяжесть. Из всех людей на свете в этот момент я не презираю лишь тех, кто уже мертв или должен умереть. В этот момент убийство ничего не значит для меня.

Он говорил еще, и я не могу поклясться, что точно передаю его слова, но смысл был такой. Может быть, он сказал, что убийство стало пустым.

Потом все на том же струящемся вьетнамском, который даже для моих ушей звучал как высокопарный язык третьесортной викторианской новеллы:

– Вспомните, что у нас в джипе; вы должны помнить, что мы привезли с собой, потому что я никогда не забуду этого. А вам разве легко будет забыть?

Чтобы вычистить и выбелить кость, требуется много времени и терпения. А череп – самая трудная часть всего скелета.

– Налейте своему командиру еще этого нектара, – сказал пьяный и откинулся назад на стуле.

Он смотрел на меня, держа руку на пистолете.

– Виски, – сказал крепкий солдат.

Майк уже тащил бутылку с полки. Он понял, что офицер хочет напиться до беспамятства, прежде чем сорвется и убьет кого-нибудь.

На секунду мне показалось, что плотный солдат справа мне знаком. Волосы на его голове так коротко сбриты, что он казался лысым, а глаза просто огромные. Часы из нержавеющей стали свисали через прорезь в воротнике. Он протянул мускулистую руку за бутылкой, которую поднес Майк. Мальчик старался держаться как можно дальше от стола. Солдат открутил крышку и налил в три стакана. Пьяный офицер тут же выпил все виски и стукнул стаканом о стол, требуя следующей порции.

Изможденный солдат, который до сих пор молчал, произнес:

– Что-то здесь произойдет. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Эй, друг!

– Этот парень никому не друг, – сказал пьяный. И прежде чем кто-нибудь успел сообразить, он схватил пистолет, прицелился в мою сторону и выстрелил. Огненная вспышка, громкий взрыв и резкий запах пороха. Пуля прошла прямо через мягкую деревянную стену на расстоянии восьми футов слева от меня. Тоненький лучик света стал пробиваться в комнату через новую дырку.

На секунду я оглох. Сделав последний глоток пива, встал. В голове звенело.

– Ненавижу все это дерьмо, понял? – сказал пьяный. – Хорошо понял?

Солдат, который назвал меня другом, засмеялся, а плотный налил пьяному офицеру еще виски. Затем он встал и направился в мою сторону. Усталость и разводы грязи не скрывали его напряженности и обеспокоенности. Он уселся между мной и парнем с пистолетом.

– Я не тыловая крыса, – произнес я. – Мне не нужны проблемы, но воюют не только такие, как он.

– Может, ты позволишь мне спасти твою задницу, сержант? – прошептал он. – Майор Бачелор три года не видел белого человека, и у него небольшие проблемы с адаптацией. По сравнению с ним мы все тыловые крысы.

Я посмотрел на его изорванную рубашку.

– Ты что, нянькой подрабатываешь, капитан?

Он окинул меня рассерженным взглядом и оглянулся через плечо на майора.

– Майор, брось свою чертову пушку. Этот сержант – боевой солдат. Он возвращается в лагерь.

– Мне все равно, кто он, – сказал майор по-вьетнамски.

Капитан начал подталкивать меня к двери, все время оставаясь между мной и своим столиком. Я жестом показал Майку, чтобы он выходил со мной.

– Не бойся, майор его не пристрелит. Майор Бачелор любит «ярдов», – сказал капитан.

Он нетерпеливо посмотрел на меня, потому что я шел медленно. А потом я видел, как изменилось лицо капитана, когда он посмотрел мне в глаза.

– Черт возьми! – сказал капитан и тут же остановился. – Черт возьми, – повторил он, но уже другим тоном.

Я начал смеяться.

– Ох, это же... – Он затряс головой. – Это же и вправду...

– Где же ты был? – спросил я его.

Джон Рэнсом повернулся к столу.

– Эй, я знаю этого парня. Это мой старый футбольный друг.

Майор Бачелор пожал плечами и положил пистолет на стол. Глаза его закрывались.

– Я не люблю футбол, – сказал он, но руку с оружия не убрал.

– Налейте сержанту выпить, – произнес изможденный солдат.

– Налейте этому чертову сержанту выпить, – поддержал майор.

Джон Рэнсом быстро пошел к бару и схватил стакан, который протянул ему вконец растерявшийся Майк. Затем Рэнсом вернулся к своему столу, наполнил два стакана и с ними снова подошел ко мне.

Мы наблюдали, как голова майора постепенно опускается на грудь. Когда его подбородок наконец достиг расстегнутой верхней пуговицы изодранной рубашки, Рэнсом сказал: «Давай, Боб», и другой мужчина потихоньку вытащил пистолет из-под руки майора. Он засунул его себе за пояс.

– Он вырубился, – сказал Боб.

Рэнсом снова повернулся ко мне.

– Он не спал трое суток подряд, пока был с нами, и одному Богу известно, сколько еще до этого. – Рэнсому не пришлось уточнять, кто это «он». – Мы с Бобом немножко поспали по очереди, а он трепался всю дорогу.

Рэнсом уселся на один из стульев за моим столом и опрокинул стакан в рот. Я сел рядом с ним.

Какое-то время в баре стояла тишина. Полоска света, пробивающаяся через открытую щель в окне, уже сползла с зеркала и теперь добиралась до стены, что означало, что скоро она исчезнет совсем. Майк поднял стекло у одной из ламп и подрезал фитилек.

– Слушай, почему, когда мы видимся, у тебя всегда проблемы?

– Очень хочешь знать?

Рэнсом улыбнулся. Он очень изменился с тех пор, как я видел его последний раз. Тогда Рэнсом собирался переправлять партию боеприпасов сенатору Буррману в лагерь «Уайт-Стар». Он окреп и возмужал, а глаза ввалились. Мне казалось, что сейчас он на один огромный шаг ближе к цели, которую я всегда видел в нем, чем раньше, когда Рэнсом фанатично клялся мне, что остановит распространение коммунизма. Этот человек нахлебался войны по горло, и теперь война была у него внутри.

– Я же тебя отмазал от морга в «Уайт-Стар», верно?

Я с ним согласился.

– Как ты называл это? Трупная бригада? На самом деле не очень-то похоже на морг, правда? – Рэнсом улыбнулся и тряхнул головой. – Я позаботился тогда и о вашем капитане Маккью. Он называл это свалкой. Я не представляю, как он мог так долго терпеть. Единственный с крепкими нервами был тот сержант, как это его... Итальянец.

– Ди Маэстро.

Рэнсом кивнул головой.

– Вся операция тогда провалилась.

Майк зажег большую кухонную спичку и поднес ее к фитильку керосиновой лампы.

– Я слышал кое-что об этом...

Он тяжело откинулся назад, оперся спиной о стену и глотнул виски.

– Там было что-то дикое.

Я спросил, по-прежнему ли их база находится в горах за лаосской границей. Он со вздохом покачал головой.

– Так ты теперь не с этим племенем, как его, хату?

Рэнсом открыл глаза.

– У тебя хорошая память. Нет. Я больше не там. – Он собирался сказать еще что-то, но потом передумал.

Сдержался. – Жду, когда меня пошлют в Ке-Сан. Лучше бы я остался там, в горах. Но сейчас я мечтаю лишь об одном: принять ванну и завалиться в постель. Любую постель. В общем, я бы даже согласился на сухое ровное место на земле.

– А откуда ты сейчас?

– Ездили в глубь страны. – Его лицо сморщилось, он недовольно скривил рот. Я не сразу понял, что Рэнсом улыбается. – Заехали далеко на вражескую территорию. Нам пришлось вытаскивать майора.

– Похоже, вам пришлось его не вытаскивать, а вырывать, как зуб.

Мое невежество заставило его выпрямиться.

– Ты что, хочешь сказать, что никогда о нем не слышал? О Франклине Бачелоре?

И тогда мне показалось, что кто-то давным-давно рассказывал мне о нем.

– Бачелор в тылу врага вытворял такие вещи, что простым смертным и не снилось. Он – легенда.

Легенда, подумал я. Прямо как Зеленые береты, которых Рэнсом так же называл когда-то в «Уайт стар».

– Он один прошел столько, что хватит на армию, хорошо поработал в провинции Дарлак. Он был там совсем один. Этот человек – герой. Это точно. Бачелор пробирался в места, к которым мы даже приблизиться не могли, – он был внутри лагеря северо-вьетнамской армии, слышишь меня, внутри, и тихонько перебил полдивизиона.

В тот момент я вспомнил Майоровы слова: «Я не презираю лишь тех, кто уже мертв или должен умереть». Наверное, я что-то не расслышал.

– Ему удалось обмануть бдительных рхадэ. Он жил с ними, – продолжал рассказывать Рэнсом. В голосе его слышался ужас. – Он даже женился там. По их обрядам. Его жена ходила с ним на задания. Я слышал, она была красавица.

Тогда я вспомнил, при каких обстоятельствах слышал о Франклине Бачелоре. Он был капитаном, когда Ратман со своим взводом напоролся на него. Это было как раз после того, как рядовой по имени Бобби Свэт взорвался на рельсах в провинции Дарлак. Ратман тогда подумал, что его жена – темноволосый ангел.

А потом я вдруг понял, чей череп лежал с веревкой на шее на заднем сиденье джипа.

– Я слышал о нем, – сказал я. – Я знаю одного человека, который видел его. И его женщину тоже.

– Его жену, – поправил Рэнсом.

Я спросил, куда они везут Бачелора.

– Мы остановились в Крэндалле на ночь. Надо передохнуть. Потом заскочим в Тан Сон Нхут и отправим его назад в Штаты – в Лэнгли. Я сначала думал, нам придется его связывать, но, кажется, достаточно просто заливать в него виски.

– Он же захочет назад свой пистолет.

– Может, я и отдам ему.

Судя по всему, капитан почти знал, что майор Бачелор сделает со своим пистолетом, если его на некоторое время оставить одного.

– Его ждут тяжелые времена в Лэнгли. Там будет жарко.

– Почему Лэнгли?

– Не спрашивай. Но и наивным тоже не будь. Как думаешь, они... – Он не окончил предложение. – Как думаешь, почему нам в первую очередь пришлось вытаскивать оттуда его?

– Потому что что-то пошло не так.

– О да, все пошло не так. Бачелор полностью вышел из-под контроля. Он начал вести свою собственную войну. Делал много того, что не входило в задание. Он был в курсе вещей, которые, как бы это сказать... должны быть под строгим контролем.

Рэнсом почти перестал обращать на меня внимание.

– Рискованные операции в Лаосе. Деловые поездки в Камбоджу. Иногда в его руках находилось управление аэропортами, которыми пользовались американские авиалинии. Это означало, что самолеты тоже были у него под контролем.

Когда я удивленно покачал головой, Рэнсом сказал:

– А нет ли у тебя в кармане такой маленькой штучки? В смысле, маленького пакетика?

Тайный мир, а внутри этого мира еще один тайный мир.

– Понимаешь, сейчас мне уже все равно, что он там делал, мне важнее, что ты делаешь. Пошли они все в этом Лэнгли! Бачелор написал книгу. Несмотря ни на что. Куда бы он там ни вляпался. Этот человек всегда был готов к работе. Он перешел границу, возможно, много границ, но скажи мне: разве можно делать то, что приходится делать нам, и не переступать границ?

Создавалось ощущение, что Рэнсом пытается оправдать себя, и я спросил, о чем ему придется давать показания в Лэнгли.

– Это не суд.

– Разбор полетов.

– Да, он самый. Меня могут спросить о чем угодно. А я смогу рассказать только то, что видел. Ведь это мои показания, так? Что я видел? Никаких доказательств, разве что кроме этих, уф, этих человеческих останков. Майор настоял, чтобы мы их тоже вывезли.

На секунду я представил, как мрачные, трезвые джентльмены в Лэнгли, Виргиния, джентльмены с зачесанными назад волосами, в полосатых костюмах допрашивают майора Бачелора. Они считают себя серьезными людьми.

– Похоже на Бонг То, что-то вроде.

Рэнсом ждал, что я стану задавать вопросы. Когда я ничего не спросил, он продолжил:

– Деревня привидений, я имею в виду. Вряд ли ты слышал что-нибудь о Бонг То.

– Мое подразделение как раз было там. – Он резко поднял голову. – Минометный огонь загнал нас в деревню.

– Ты видел это место?

Я кивнул.

– Веселая история. – Рэнсом уже жалел, что заговорил об этом. – Ну а теперь подумай о Бачелоре. Кажется, он был на задании в Камбодже или где-то еще, когда на его деревню напали. Он возвращается и находит только трупы. Все убиты, и его жена тоже. Я хочу сказать, я не думаю, что это Бачелор убил их, – они не просто умерли, их заставили умолять о смерти. Бачелора не было, а его помощник, капитан Беннингтон, должно быть, просто сбежал. Мы так его и не нашли. Официально Беннингтон пропал без вести. Все просто. Главного найти не получилось, тогда убийцы сделали все, чтобы он по возвращении понял, насколько они свирепы. Они подвергли его народ мучительным пыткам. Они жестоко обошлись с его женой, с ней они обошлись не по-человечески жестоко. Что делать майору? Он хоронит тела на деревенском кладбище, потому что это его святая обязанность. Не спрашивай, что еще ему пришлось там делать, тебе об этом знать не надо, ладно? Но тела похоронены. Капитан Беннингтон так и не объявился. Мы приехали и забрали Бачелора. Но рано или поздно некоторые из убежавших тогда из деревни вернутся. И будут там жить дальше. Хуже не придумаешь того, что произошло с людьми, но они не уйдут. Со временем вернется кто-то еще, если выживет, и этот ужас навсегда останется частью их жизни. Потому что немыслимо покинуть место, где похоронены умершие.

– Но в Бонг То так и сделали, – сказал я.

– В Бонг То они сделали так.

Я снова увидел сожаление на его лице и сказал, что не прошу выдавать мне никаких секретов.

– Это не секрет. Это даже не имеет отношения к войне.

– Просто деревня привидений.

Рэнсом все еще чувствовал себя неуютно. Он покрутил в руках свой стакан, прежде чем выпить.

– Мне нужно отвезти майора в лагерь.

– Настоящая деревня привидений, – сказал я. – Битком набитая призраками.

– Признаться, я бы не удивился.

Рэнсом допил то, что оставалось в стакане, и встал. Он решил больше не разговаривать на эту тему.

– Давай-ка позаботимся о майоре, Боб, – сказал он.

– Правильно.

Рэнсом отнес нашу бутылку к бару и заплатил Майку. Я поднялся, чтобы сделать то же самое, и Рэнсом сказал:

– Я об этом уже позаботился.

Опять та же фраза. Мне казалось, что я слышал ее весь день, и ее значение постоянно менялось.

Рэнсом и Боб с двух сторон подняли майора под руки. Они были так сильны, что это не составило для них труда. Засаленная голова Бачелора упала на грудь. Боб сунул в свой карман пистолет сорок пятого калибра, а Рэнсом прихватил с собой бутылку. Вдвоем они поволокли майора к двери.

Я вышел с ними на улицу. Издалека доносились разрывы артиллерийских снарядов. Снаружи совсем стемнело, а свет от керосиновых ламп едва пробивался через отверстия в стене.

Мы спустились по прогнившим ступенькам вместе с майором, раскачивающимся между солдатами.

Рэнсом открыл дверцу джипа, и им пришлось какое-то время маневрировать, чтобы запихнуть майора на заднее сиденье. Боб втиснулся рядом и усадил его ровнее.

Джон Рэнсом сел за руль и тяжело вздохнул. Ему не нравилась предстоящая работа.

– Я подвезу тебя до лагеря, – сказал он. – Нельзя, чтобы ты в таком виде попался на глаза полицейским.

Я забрался в машину рядом с ним. Рэнсом завел мотор и включил фары. Переключился на заднюю передачу и откатился назад.

– А знаешь, откуда взялся тот миномет? – спросил Рэнсом. Он ухмыльнулся, мы выехали на дорогу в главную часть лагеря. – Он пытался отогнать вас от Бонг То, а ваш дурной лейтенант повел вас прямо туда. – Он все еще ухмылялся. – Ох уж и рассердился майор, наверное: целая толпа народу ломится прямо в деревню.

– Он больше не стрелял.

– Да. Он не хотел разрушить это место. Оно так и останется, как сейчас. Не знаю, можно ли теперь называть ее деревней, но она останется нетронутой, как памятник. – Капитан бросил на меня взгляд. – Как упрек.

По какой-то причине в тот момент я мог думать только о пьяном майоре на заднем сиденье, который совсем недавно говорил, что мы ответственны за тех, кого хотим защитить. Рэнсом спросил:

– Вы заходили в какие-нибудь хижины? Видели там что-нибудь необычное?

– Я был в хижине. И видел необычное.

– Список имен?

– Я подумал, что это он.

– О'кей, – сказал Рэнсом. – Ты хоть немного знаешь вьетнамский?

– Немного.

– Ничего не заметил в именах?

Я не мог вспомнить. Я набрался вьетнамского в барах и на рынках и знал в основном разговорный язык.

– Четыре из них принадлежало семье Транг. Транг был вождем в деревне, как и его отец, как и его дед. У Транга было четыре дочери. Когда каждая из них достигала возраста шести-семи лет, он вел их вниз в подземную комнату, привязывал цепями к столбам и насиловал. Во многих хижинах есть такие комнаты для хранения припасов, но Транг модифицировал свою после рождения первой дочери. Забавнее всего, что, мне кажется, все в деревне знали, чем он занимается. Не думаю, что жителям нравилось, но они позволяли этому случаться. Они могли притворяться, что ничего не знают, потому что девочки никогда не жаловались, и никто никогда не слышал криков. Наверное, Транг был очень хорошим вождем. Когда его дочерям исполнялось шестнадцать, они уезжали в города. Даже присылали потом деньги. Может быть, они считали, что такое нормально, но я лично в это не верю, а ты?

– Почем мне знать? Хотя у меня во взводе есть парень из...

– Думаю, между стыдом личным и общественным очень большая разница. Разница между тем, в чем ты признаешься, а в чем – нет. Вот с чем придется справляться Бачелору, когда он попадет в Лэнгли. Некоторые вещи приемлемы, если о них не говорить вслух.

Рэнсом вытер лицо, и куски засохшей грязи посыпались со щек. Появившаяся кожа казалась красной, как и его глаза.

– Потому что я вижу одну общую проблему. Вопрос в том, чтобы определить: что выразимо? Это превыше склонности людей допускать мысли, действия или поведение, которые они потом в любом случае сочтут неприемлемым.

Я никогда не слышал раньше, чтобы солдат так разговаривал. Даже немного напомнило Беркли.

– Я говорю о разнице между тем, что выражается и что описывается, – сказал Рэнсом. – Мы не принимаем и не признаем большую часть жизненного опыта. Религия помогает нам справиться с тем, что мы не признаем. Но представь, просто представь, что тебе пришлось лицом к лицу, без посредников столкнуться с чем-нибудь экстремальным.

– Приходилось, – сказал я. – Да и тебе тоже.

– Круче, чем бой, страшнее, чем ужас. Что-то вроде того, что случилось с майором: он столкнулся с Богом. Ему предъявили требования. Ему пришлось выйти за рамки обычного, даже когда он определил его границы.

Рэнсом рассказал мне, как майор Бачелор завелся, когда его привезли в лагерь Крэндалл вместе с черепом его жены, но я почти ничего не понял.

– Я занимался этим вопросом, – сказал Рэнсом. Он почти перешел на шепот. – Ты только подумай, что могло заставить людей покинуть деревню, если они связаны с ней святой обязанностью.

– Я не знаю ответа, – сказал я.

– И даже еще более святая обязанность должна держать их там. Я говорю о сильнейшем чувстве стыда. Когда преступление настолько велико, что с ним невозможно жить, память о нем становится священной. Становится самим преступлением...

Думая об обстановке в подземной комнате хижины, я вспомнил, что все там напоминало место поклонения некоему непотребному божеству.

– Вот если говорить об этой деревне и вожде. Все в деревне знают и не знают о том, что делает вождь. Они привыкли советоваться с ним и подчиняться. А потом в один прекрасный день исчезает маленький мальчик.

Мое сердце упало.

– Маленький мальчик. Скажем, лет трех. Достаточно взрослый, чтобы разговаривать и попадать в неприятности, но слишком маленький, чтобы позаботиться о себе. Он просто пропал – нет и нет. Что ж, это Вьетнам, ведь так? Стоит только отвернуться, и ребенок может убежать куда-нибудь, его может подхватить какое-нибудь животное. Он может заблудиться в джунглях или забрести в болото. Кто-то вроде тебя может пристрелить его. Он может попасть в ловушку и никогда не вернуться. Всякое случается.

Но через пару месяцев это случается снова. Мамаша отворачивается на секунду, а куда же подевался малыш? На сей раз они принимаются искать, не только мама с бабушкой, но и все их друзья. Они прочесывают деревню. Жители деревни прочесывают деревню, каждый квадратный метр, потом делают то же самое с рисовым полем, а потом ищут в лесу.

Догадайся, что происходит дальше. Очень интересный момент. Старая женщина выходит с утра к колодцу за водой и видит привидение. Эта старуха принадлежит к огромному семейству первого исчезнувшего малыша, но видит она не призрак ребенка, а призрак старого пьяницы из соседней деревни. Местного оборванца, так сказать. Он просто стоит у колодца, сложив руки вместе, он голоден – есть такое поверье у этих людей. Старый тощий ублюдок хочет есть. Он хочет, чтобы его накормили. Старуха дико орет и падает в обморок. Когда она приходит в себя, призрака уже нет.

Дальше старая леди рассказывает всем, что она видела, и вся деревня впадает в панику. Силы зла освобождены. Что было потом, знаешь? Две тринадцатилетние девочки работают на рисовом поле, они поднимают глаза и видят старуху, которая померла, когда им было по десять лет, – буквально в двух метрах. Волосы у нее седые и свисают неопрятными прядями, а ногти на руках сантиметров по тридцать. Когда-то она была приветливой старушкой, но теперь она не так дружелюбна. Старуха тоже голодна, как все призраки. Девочки начинают пронзительно кричать и плакать, но никто больше не видит призрака, а старуха подходит все ближе и ближе, и они бегут, но одна девочка падает, и старуха прыгает на нее, как кошка. И как ты думаешь, что она делает? Она вытирает свои грязные руки о лицо кричащей девочки, слизывает ее слезы и обслюнявливает пальцы.

На следующую ночь исчезает еще один маленький мальчик. Двое мужчин отправляются искать его позади хижин, там, где уборные, и они видят прямо в яме двух привидений, запихивающих в рот экскременты. Мужчины кидаются назад в деревню, и там оба видят полдюжины привидений вокруг хижины вождя. Среди них один видит сестру, которая умерла во время войны с французами, и двадцатичетырехлетнюю жену, погибшую от тропической лихорадки. Привидения хотят есть. Один мужчина дико кричит, потому что он не только видит свою мертвую жену, которая скорее похожа на вампира, он видит, как она, проходит внутрь хижины вождя, не воспользовавшись дверью.

Эти люди верят в привидений, Андерхилл, они знают, что привидения существуют, но увидеть их можно крайне редко. Вьетконговцы чем-то похожи на психоаналитиков, потому что они не верят в случайности. Каждое событие имеет значение.

Мертвая двадцатичетырехлетняя жена снова выходит из хижины через стену. В ее руках ничего нет, но с них капает что-то красное, и она облизывает пальцы, как голодная кошка.

Первый мужчина стоит на месте, указывая туда пальцем и невнятно бормоча, матери и бабки пропавших мальчиков выходят из своих хижин. Они боятся своих мыслей и боятся привидений. Призраки – часть того, что они знают, даже если большинство жителей никогда не встречались с ними раньше. То, что происходит сейчас в их головах, – нечто новое. Новое, потому что раньше это было скрыто.

Матери и бабки идут к хижине вождя и начинают выть, как собаки. Когда вождь выходит, они прорываются в хижину мимо него и разносят все внутри. Знаешь, что они там находят? Они находят конец Бонг То.

Рэнсом припарковался рядом со штабом нашего батальона пять минут назад, и теперь он улыбался так, будто объяснил все.

– Но что произошло? – спросил я. – Откуда такие сведения?

Он пожал плечами.

– Мы узнали все это на допросе. Когда женщины нашли подземную комнату, они поняли, что вождь насильно принуждал их мальчиков к сексу, а потом убивал их. Они не знали, что он сделал с телами, но знали, что он убил детей. Когда вьетконговцы в очередной раз посетили деревню, жители рассказали все командиру. Вьетконговцы сделали все остальное. Они чувствовали омерзение – Транг предал их, предал все, что должен был олицетворять. Один из вьетконговцев, которых мы схватили, рассказал, что отволок вождя вниз, в подземную комнату, и привязал цепями к столбам, написал имена умерших мальчиков и дочерей Трэнга на стене, а потом... потом они сделали то, что сделали. То, что от него осталось, они скорее всего вынесли, выбросили в выгребную яму. А спустя месяцы мало-помалу, не все сразу, постепенно из деревни уехали все жители. К тому времени они видели призраков постоянно. Видимо, люди переступили какую-то грань.

– Ты думаешь, они на самом деле видели привидения? – спросил я его. – Я имею в виду, неужели это были настоящие привидения?

– Если тебе нужно мнение эксперта, спроси майора Бачелора. Ему есть что рассказать про привидения. – Секунду Рэнсом колебался. – Но если ты спросишь меня, то я скажу – они были настоящие.

Я вылез из джипа и захлопнул дверь.

Рэнсом внимательно посмотрел на меня.

– Заботься о себе как следует.

– Удачи тебе с твоими туземцами.

– Мои туземцы – просто фантастика.

Он переключил передачу, выкрутил руль до предела, чтобы джип описал огромный круг перед штабом батальона, и прежде чем переключиться на вторую скорость, уже несся вперед по дороге.

Две недели спустя Леонарду Хэмнету удалось уговорить лютеранского священника написать о нем письмо Тин Ману, а еще через два дня Хэмнет – уже в чистенькой форме – упаковывал свой вещмешок, готовясь к ночному перелету на базу ВВС в Калифорнии. Там он должен был пересесть на самолет до Мемфиса, а оттуда до Лукаут Маунтин армия наняла ему шестиместный вездеход.

Когда я зашел в палатку к Хэмнету, он застегивал на замок свою сумку в полной тишине, которую ему любезно предоставили. Хэмнет не хотел разговаривать о том, куда он едет и зачем он туда едет, и вместо того чтобы ответить на мой вопрос о пересадках, просто открыл молнию на боковом кармане и вручил мне толстую стопку авиабилетов.

Я просмотрел их и вернул назад.

– Тяжелое путешествие, – заметил я.

– С этого момента теперь все легко, – сказал Хэмнет.

Он казался спокойным и сосредоточенным, когда закрывал молнию на кармане с бесценными билетами. К этому времени письмо его жены уже превратилось в тряпку, склеенную скотчем. Я легко представил его читающим и перечитывающим письмо в тысячный или двухтысячный раз во время долгого полета над Тихим океаном.

– Им нужна твоя помощь, – сказал я. – Я рад, что они ее получат.

– Это верно.

Хэмнет ждал, что я наконец оставлю его в покое.

Сумка его казалась очень тяжелой, и я спросил о продолжительности отпуска. Хэмнет уже собрался снова достать билеты из сумки вместо того, чтобы просто ответить, но он заставил себя произнести:

– Мне дали семь дней. Плюс время на дорогу.

– Хорошо, – сказал я бездумно, нам больше не о чем было говорить, и мы оба знали это.

Хэмнет поднял сумку с койки и повернулся к двери без обычных прощаний и объятий. Кто-то еще окликнул его, но он, казалось, ничего не слышал, кроме собственных мыслей. Я вышел с ним наружу и остановился рядом на самом солнцепеке. На Хэмнете был галстук, а туфли он начистил до блеска. Пот уже пробивался через его плотную рубашку цвета хаки. Он избегал моего взгляда. Через минуту перед нами нарисовался джип. Лютеранский священник превзошел сам себя.

– До свидания, Леонард, – сказал я.

Хэмнет закинул свою сумку на заднее сиденье и уселся в джип. Он сидел прямо, как статуя. Рядовой, водитель джипа, сказал что-то Хэмнету, когда они отъехали, но тот не ответил. Готов поклясться, он не сказал ни слова ни стюардессам, ни водителям, ни носильщикам, никому вообще из тех, кто стал свидетелем его долгого путешествия домой.

3

В тот день, когда Леонард Хэмнет должен был вернуться, лейтенант Джойс вызвал Майкла Пула и меня в штаб, чтобы рассказать, что произошло в Теннеси. В руках он держал пачку бумаг и был зол и озадачен. Хэмнет не вернется во взвод. Было даже смешно. Хотя, конечно, смешного мало. Все оказалось просто ужасно – случилось так, как случилось. Кто-то должен быть обвинен. Были приняты безответственные решения, и нам всем повезет, если не будет расследования. Мы были ближе всех к этому человеку, разве мы не предвидели, что может произойти? Если нет, то какое нам тогда оправдание?

Разве мы не подозревали хоть немного, что этот человек собирается сделать?

Ну да, в самом начале, сказали мы с Пулом. Но нам показалось, что он справился со своей бедой.

Мы проявили глупость и полную некомпетентность в этом вопросе, сказал лейтенант Джойс. Он оказался человеком, который пронес полуавтоматическое оружие через охрану трех разных аэропортов, притащил его в зал суда и выполнил все свои угрозы, которые мы слышали от него несколько месяцев назад, и никто не смог остановить его.

Я вспомнил сумку, которую Хэмнет закинул на заднее сиденье джипа; я вспомнил неохоту, с которой он расстегивал ее, чтобы показать мне билеты. Хэмнет не проносил оружие через охрану аэропортов. Он просто отправил его багажом на корабле, а сам прошел таможню в чистой форме и сияющих ботинках.

Как только председатель огласил обвинительный приговор, Леонард Хэмнет встал на ноги, достал из-под полы полуавтоматический пистолет и расстрелял мистера Брустера там, где он сидел, – за столом зашиты. Пока люди кричали и визжали, падали на пол, пока офицер охраны в зале заседаний пытался расстегнуть кобуру, Хэмнет убил свою жену и сына. К тому моменту, когда он поднес пистолет к собственной голове, офицер дважды выстрелил ему в грудь. Хэмнет умер на операционном столе в лютеранском госпитале в Лукаут Маунтин, а его мать потребовала, чтобы его останки были захоронены на Арлингтонском национальном кладбище.

Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.

Лейтенант так и сказал.

Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.

Рядовой из Индианаполиса по имени Буррафс выиграл шестьсот двадцать долларов из фонда Илии после того, как лейтенант был убит осколочной гранатой за тридцать два дня до окончания его срока. После этого нас, ничего не подозревающих, передали в руки Гарри Биверса, Потерянного Босса, самого худшего лейтенанта на свете. Рядовой Буррафс погиб неделей позже в долине Драконов вместе с Тиано и Кельвином Хиллом и многими другими, когда лейтенант Биверс завел нас на минное поле, где мы провели сорок восемь часов под огнем двух батарей вьетконговцев. Думаю, что мать Буррафса там, в Индианаполисе, потом получила эти шестьсот двадцать долларов.

«Bunny Is Good Bread»

Стивену Кингу

Часть первая

Часть вторая

«Porkpie Hat»

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

«Mr. Clubb and Mr. Cuff»

1

Я никогда не знал, что означает сбиться с пути, и уж конечно, не собирался этого делать. Мое путешествие началось в отдаленной деревушке, примечательной разве что набожностью своих жителей, и когда я поклялся бежать от Нового Завета, то не предполагал, что ценности, привитые мне здесь, будут всегда вести меня по жизни. И вот, как бы парадоксально это ни звучало, я начинаю понимать, что так оно и вышло. Мое путешествие, такое триумфальное и такое мучительное, одновременно из Нового Завета и от него. Несмотря на богатство и роскошь, я всегда оставался чадом Нового Завета.

Когда в своем лимузине я пролистывал «Уоллстрит джорнэл», когда в личном лифте я поднимался в свой офис, обшитый панелями из розового дерева и с окнами, выходящими на гавань, когда в столовой партнеров по бизнесу приказывал официанту, отсидевшему срок, которого я звал не иначе как Чарли-Чарли, принести подушку на диван; даже когда я смело вел корабли своих клиентов через коварные воды финансового планирования и еще когда я возвращался в дом, где мог насладиться ласками своей великолепной Маргариты (до того, как ее соблазнил мой враг Грэм Лисон); итак, когда я нежился в объятиях своей жены, даже тогда в каркасных домах, разбросанных, словно запоздалые мысли, по улицам Нового Завета, передо мной стояли чопорные лица и подозрительные глаза, холодное гостеприимство до и после службы в огромном мрачном Храме, пустые витрины магазинов вдоль Хармони-стрит.

Уродливая, загадочная красота моей маленькой родины была вытатуирована в моей душе. Именно поэтому, я уверен, когда я сбился с пути истинного, а я сбился, в этом нет сомнений, мне осталось только вернуться домой. Во всем я виню тех двух странных джентльменов, по чьей вине я допустил ошибку, – они были тьмой тьмы, грязью грязи. В самый суматошный период моей жизни – месяц, когда я попал под влияние мистера Клабба и мистера Каффа, «Частное детективное агентство по расследованию экстраординарных дел», как было написано на визитной карточке, – в самом центре бардака я почувствовал, что увидел противоречивые аспекты чего-то...

Чего-то...

Я чувствовал, что видел... что увидел по крайней мере мельком... то, что более мудрый человек мог бы назвать – постарайтесь вообразить невыносимую трудность самого написания этих слов – Смыслом Трагедии. Вы ухмыляетесь, я вас не виню: на вашем месте я реагировал бы так же, но уверяю вас, я видел что-то. Я должен в нескольких словах обрисовать самые необходимые подробности, чтобы вы могли понять мою историю. Дорога длиною в сутки от канадской границы штата Нью-Йорк и вы – в Новом Завете, который был (и все еще есть, да, все еще есть) городком с населением, не превышающим тысячи жителей, объединенных пуританским протестантством Церкви Нового Завета, чьи основатели отделились от еще более пуританских Святых Завета. (Святые запрещали сексуальные контакты в надежде ускорить Второе Пришествие.) Деревня разрослась в конце девятнадцатого века и приобрела постоянную форму примерно к 1920 году.

А именно: Соборная площадь, где находится Храм Нового Завета и его колокольня, с левого и правого боков окруженная соответственно Молодежным Библейским Центром и комбинированной начальной и средней школой для мальчиков и девочек. Площадь покрыта скромной зеленой травкой. В южной части города располагаются витрины магазинов Хармони-стрит, банк, скромные объявления с указанием расположения кабинетов доктора, адвоката и дантиста; еще южнее Хармони-стрит лежат две улицы каркасных домов, приютивших городских клерков и ремесленников, за ними – фермы верующих крестьян, а дальше за фермами – дремучий лес. К северу от Соборной площади находится улица Святого Писания, вдоль нее в линию расположились резиденции священника и его Совета Братии, вышеупомянутых доктора, дантиста и адвоката, президента и вице-президента банка, а также некоторых состоятельных семей из новообращенных, преданных делам церкви. Севернее улицы Святого Писания – еще больше ферм, а потом опять дремучий лес, среди которого наша деревня – что-то вроде просвета.

Мой отец был адвокатом Нового Завета, а я был рожден на улице Святого Писания. По воскресеньям я посещал Молодежный Библейский Центр, в будние дни – комбинированную начальную и среднюю школу для мальчиков и девочек. Новый Завет был моим миром, это было все, что я знал о мире. Три четверти человечества состояло из худых, костлявых особей с вырубленными чертами лица и ослепительно голубыми глазами, мужчин ростом в шесть футов и больше, женщин на несколько футов ниже. Оставшуюся четверть составляли Рэкеты, Маджи и Бланты, семьи наших фермеров, которые после поколений родственных браков срослись в племя коренастых, темноволосых, редкозубых мужчин и женщин редко выше пяти футов и четырех-пяти дюймов. До тех пор пока я не пошел в колледж, я был уверен, что все люди делятся на две расы: городских и фермеров, светловолосых и темных, чистых и в пятнах грязи, благочестивых и не очень.

Несмотря на то что Рэкеты, Маджи и Бланты ходили в нашу школу и посещали наш Храм, несмотря на то что они были почти так же богаты, как и мы, городские, мы к ним относились как к людям низшего сорта. Они казались скорее хитрыми, чем умными, в них преобладало скорее животное начало, чем духовное. И на занятиях, и на службе в Храме они всегда сидели вместе, настороженные, словно выдрессированные собаки, принужденные вести себя смирно; они то и дело склоняли друг к другу головы, чтобы шепотом перекинуться парой слов. Вопреки воскресным баням и парадной одежде, они источали невыводимый запах скотного двора. Их желание оставаться в тени на публике казалось маской крестьянского веселья, и когда они рассаживались по телегам и другим транспортным средствам, было слышно, как они задорно хохочут.

Я считал, что эта загадочная раса нарушает покой и крайне раздражает. В какой-то степени я даже боялся их – я считал их непобедимыми. Подавленный с ранних лет жизнью в Новом Завете, я чувствовал какую-то притягательность, присущую этому скрытому племени. Несмотря на их низкое происхождение, я хотел знать то, что знали они. Несмотря на их замкнутость в своем маленьком мирке ничтожности и стыда, я чувствовал в них свободу, которую не понимал и считал беспокоящей.

Так как городские с фермерами не общались, наши контакты были сведены до встреч во время учебы, службы в церкви и походов за покупками. Для меня было немыслимо сесть рядом с Дэлбертом Маджем или Чарли-Чарли Рэкетом за одну парту в нашем четвертом классе, впрочем, и Дэлберту, и Чарли-Чарли ни за что не пришло бы в голову пригласить меня к себе в гости на ферму с ночевкой. Интересно, а у Дэлберта и Чарли-Чарли вообще были собственные спальни, где они в одиночестве спали в своих собственных постелях? Я вспоминаю утра, когда атмосфера вокруг Дэлберта и Чарли-Чарли намекала на ночи, проведенные в непосредственной близости к свинарнику, а еще утра, когда их хлопчатобумажная рабочая одежда источала благоухание и свежесть восхода солнца, полевых цветов и малины.

Во время перерывов нерушимая граница разделяла городских на северном конце площадки и фермерских на южном. Наши игры, внешне очень схожие, демонстрировали кардинальные различия между нами, потому что мы не могли сбросить с себя неосознанную чопорность, являвшуюся результатом постоянного контроля взрослыми наших душевных качеств. В отличие от нас деревенские не играли в игру, они играли на самом деле, кувыркаясь и барахтаясь в траве, ликуя при победе, похохатывая над своими негромкими шутками. (Мы не умели шутить и ничего не понимали в шутках.) Когда школьный день заканчивался, я завистливым взглядом провожал Дэлберта и Чарли-Чарли, неторопливо шагающих домой, а потом уходил с разрывающимся на части сердцем.

Мне страстно хотелось знать, откуда у них эта свобода. После окончания средней школы мы, городские, переходили в объединенную высшую школу Шейди-Глен, чтобы там следить за собой и своими товарищами, встречаясь с соблазнами немножко большего мира; в перспективе некоторые из нас могли продолжить обучение в колледже или университете. Закончив свое образование в седьмом классе на делении в столбик и декламации «Песни о Гайавате», фермерские дети все как один возвращались на фермы. Некоторым из нас, единицам, среди которых я стремился оказаться с самого начала, удавалось уехать навсегда, а впоследствии снискать славу, осуждение или смерть. Один из нас, Калеб Турлоу, нарушил все законы приличия и морали, женившись на Мунне Блант и погрязнув в фермерстве. Все мое детство Турлоу был позорным, лишенным наследства изгоем, он постепенно становился все более униженным, а благодаря редким зубам со временем превратился в светловолосую, костлявую пародию на фермера.

Мы были свидетелями этих изменений во время Рождественских служений в Храме. Один из них, единственный, мой бывший одноклассник Чарли-Чарли Рэкет, избежал своей уже предопределенной судьбы на двадцатом году жизни, украв лошадь и пистолет «уэбли-викерс» с фермы своих родителей с целью совершения серии нападений на гостиницу «Джордж Вашингтон» в Шейди-Глен, продуктовый магазин Тома Сквайра и большой универсальный магазин. Все свидетели его преступлений узнали Чарли-Чарли, если не по фамилии, то по породе, и Чарли-Чарли быстро арестовали в соседней к западу деревне при попытке сесть на поезд до Олбани. Во время всего моего путешествия из Нового Завета и от него я следил за печальной судьбой Чарли-Чарли, изучавшего на собственной шкуре всю систему карательно-исправительных учреждений, пока наконец мне не удалось вытащить его из порочного круга. В тот момент, когда его выпустили досрочно, я предложил Чарли-Чарли приличную работу в индустрии финансового планирования.

К тому времени я уже стал абсолютным монархом на трех этажах монолитного здания на Уолл-Стрит. С двумя младшими компаньонами мы наслаждались услугами армии помощников адвокатов, интернов, аналитиков, исследователей и секретарей. Компаньонов я выбирал крайне осторожно, ибо наравне с обычными требованиями опыта, мастерства и преданности мне требовались в людях и другие, не совсем традиционные качества.

Я разыскивал людей умных, но без особого воображения, с некоторой леностью в характере, способных срезать углы, когда никто не видит, умеющих пить и потихоньку принимающих наркотики; младших по возрасту, чтобы были благодарны мне за свое положение. Мне не нужно было никакого усердия. Мои компаньоны не должны проявлять излишнего любопытства, но обязаны уметь хорошо обращаться с клиентами, хотя бы с моей отеческой помощью.

Моя всё растущая известность привлекала клиентов знаменитых, авторитетных и даже пользующихся дурной славой. Звезды кино и спортсмены, политики, паши и наследники состояний древних родов регулярно посещали наши офисы, как и другие хорошо одетые джентльмены, сколотившие себе состояние совсем иными способами. Таким клиентам я предлагал финансовые хитрости в соответствии с их запутанными запросами. Я не строил никаких финансовых планов. Это просто приходило ко мне волей-неволей, как спасение к избранным.

Одним майским утром человек в костюме в тонкую полоску появился с таинственным видом у меня в офисе с целью прояснить несколько деликатных вопросов. Как только загадочный мужчина открыл рот, в памяти неодолимо возник образ одного строгого косого представителя Совета Братии при Храме в Новом Завете. Я знал этого человека и немедленно выбрал тон, наиболее приемлемый для него. Для таких людей тон беседы значит все. После нашего разговора он направил других себе подобных в мой офис, и к декабрю мои доходы утроились. По отдельности и все вместе эти джентльмены сильно напоминали мне о деревне, из которой я так давно убежал, и я лелеял своих подозрительных клиентов и с радостью отмечал разницу между моим моральным обликом и их. Прикрывая этих оправдывающихся людей в рамках тщательно продуманных обязательств, узаконивая незаконные денежные поступления, я погружался в знакомую атмосферу отрицания набожности. Но, осуждая дом, я все равно его олицетворял.

Жизнь еще не научила меня, что месть неумолимо становится причиной мести.

Мои поиски наконец окончились заключением сделки с двумя младшими компаньонами, лично мне известными как Джиллиган и Скиппер. Первый из них, невысокий, приятный человек с резиновым лицом комедианта и взъерошенными волосами, превосходно разбирался во взаимно предоставляемых фондах, но абсолютно ничего не смыслил в планировке земельной собственности. Каждое утро он работал так тихо, что становился почти невидимым. К Джиллигану я направлял большую часть актеров и музыкантов, и люди, чей распорядок дня позволял назначать деловые встречи до ленча, встречали своего вкрадчивого советчика в тускло освещенной комнате с задернутыми шторами. После ленча Джиллиган превращался в живого и несдержанного экстраверта. С раскрасневшимся лицом, вспотевший, он ослаблял галстук, включал мощную стереосистему и вводил костлявых музыкантов с прическами в виде стога сена в атмосферу закулисной вечеринки. По утрам Джиллиган разговаривал шепотом, а днем похлопывал по плечу помощников, шатаясь по коридорам офиса.

Я ухватился за Джиллигана, как только один из моих конкурентов его уволил, и они составили идеальную пару вместе со Скиппером. Высокий, полный, седовласый, этот джентльмен пришел ко мне от специалиста по поместьям и доверительной собственности, который был приведен в полнейшее замешательство склонностью Скиппера кидаться в драку, если его возмущала грубая речь клиента, несоответствующая одежда или другие преступления против хорошего вкуса. Наши промышленные магнаты и обладатели огромных наследств были в безопасности от гнева Скиппера, и я сам занимался планировкой земельной собственности с небритыми кинозвездами и поклонниками тяжелого рока. Ни Джиллиган, ни Скиппер никогда не вели дел с загадочным джентльменом. Наш офис был идеально сбалансированным организмом. Стоило моим партнерам поддаться мятежному настроению, мой тайный шпион, преданный Чарли-Чарли Рэкет, известный им как Чарльз Идеальный Официант, каждый день безмолвно контролировал каждое высказывание, снова и снова наполняя вином стакан Джиллигана.

Я был абсолютно счастлив в браке, продлившемся уже два года, моя репутация и банковский счет одинаково процветали, и я предвкушал, возможно, еще десять лет труда, а потом уход от дел и жизнь в роскоши и лености. Я не мог быть менее подготовлен к несчастьям, чем в тот момент.

Мои беды, как это часто бывает, начались дома. Я признаю свой вклад во все проблемы. Уже будучи увлеченным своим делом, я женился на прекрасной женщине на двадцать лет моложе меня. Насколько я понимал, Маргарита осознанно подписалась под договором, согласно которому она будет наслаждаться всеми плодами моего труда и социальным положением, отложив супружеские обязанности до тех пор, пока я не разбогатею и не выйду из игры, после чего мы с ней могли бы путешествовать куда угодно, снимать шикарные номера в отелях и самые лучшие каюты на кораблях, а также покупать любые украшения, которые ей только захочется. Как только ей мог разонравиться такой чудесный расклад?

Даже сейчас я чувствую затаенную злобу. Маргарита пришла к нам в офис, будучи певицей, чья популярность ушла и которая хотела вложить средства, оставшиеся от суммы, вырученной за хит пяти– или шестилетней давности. После первоначальной консультации утренний Джиллиган тихонько сопроводил ее по коридору ко мне на прослушивание обычной лекции по налогам на наследство, кредитам и так далее, и тому подобное; в ее случае вследствие скромности средств, о которых шла речь, это было просто шоу. Поскольку во время предварительного разговора она нечаянно употребила одно англосаксонское словечко, односложно обозначающее экскременты, Джиллиган не посмел передать ее в руки Скиппера. Он проводил ее в мою приемную, и я поднял глаза, заранее выражающие глубокую заинтересованность. Вообразите неожиданный удар молнии, вдребезги разбивший двойное окно офиса, испепеливший полированный, тикового дерева стол, который поразил меня в самое сердце.

Я растерялся. Примерно через тридцать минут я уже нарушил свой священный обет не приглашать клиенток на свидание за обедом. Она согласилась, черт ее побери. Шесть месяцев спустя мы поженились, черт побери нас обоих. Я добился всего, ради чего покинул Новый Завет, и в течение двадцати трех месяцев жил в раю призрачного счастья.

Должен сказать только то, что тревожные сигналы вроде беспричинного отсутствия, таинственных телефонных звонков, обрывавшихся при моем появлении, приступы меланхоличного настроения и рассеянности заставили меня нанять сыщика, проследившего за Маргаритой и выяснившего, что моя жена ведет двойную игру и изменяет мне с моим неженатым собратом по профессии, гладким, лоснящимся Грэмом Лисоном, которому я, раздуваясь от непомерной гордости, спустя год после свадьбы представил ее во время приема в отеле «Уолдорф-Астория».

Я знаю, что случилось. Гадать тут нечего. Точно так же, как я решил завоевать ее во время нашей первой встречи, Грэм Лисон поклялся украсть у меня Маргариту в тот самый момент, когда остановил на ней взгляд своих красивых голубых глаз.

У моего врага были некоторые естественные преимущества. Он был старше ее, но всего на десять лет против моих двадцати, шесть футов и четыре дюйма ростом – на три дюйма выше меня. Эта рептилия обладала обманчивым ирландским спокойствием и лохматой шевелюрой светло-рыжих волос. (В отличие от моей коротко побритой седой головы.) Я верил в ее иммунитет к такому очевидному обаянию и ошибся. Я считал, что Маргарита сразу же увидит бедность внутреннего мира Лисона, и тоже ошибся. Наверняка он воспользовался временным отсутствием супруга, неизбежным для человека моего положения. Должно быть, он воспользовался ее недовольством, затронул ее скрытое тщеславие. Если рассуждать цинично, я уверен, что Лисон поддержал в Маргарите иллюзию, что она «артистка». Он льстил, он даже пресмыкался. Лисон воспользовался всеми подлыми способами, что были в его распоряжении, чтобы овладеть ею, главным его оружием была обработка мозгов три раза в неделю в корпоративном гостиничном номере на Парк-авеню.

После того как я ознакомился с фотографиями, записями и другими доказательствами, выстроенными передо мной в ряд сыщиком, приступ тошноты заставил меня опустить голову на край стола; потом приступ гнева стал причиной истерической слепоты. Мой брак разрушен, моя жена мне омерзительна. Зрение вернулось спустя секунду или две. Чековая книжка появилась из ящика стола, ручка «Уотерман» заняла свое место между большим и указательным пальцами, и пока уверенная рука тени выписывала чек на десять тысяч долларов, отделенный от тела голос проинформировал злополучного сыщика, что в дальнейшем от него потребуется единственная услуга – молчание.

Примерно в течение часа я сидел один в офисе, откладывая встречи и не отвечая на телефонные звонки. В моменты, когда я пытался представить себе образ своего врага, на ум приходил только угрюмый барабанщик или гитарист из ее прошлого, которого так легко оказалось запугать, а потом откупиться. В том случае мне следовало быть склонным к милосердию. Если бы Маргарита предложила в достаточной мере самоуничижительное оправдание, я бы изорвал все ее вещевое довольствие в клочья, ограничил бы ее появления на публике двумя или тремя самыми важными благотворительными событиями в год и, возможно, разрешил бы столько же обедов рядом со мной в ресторанах, а чтобы убедиться, что возвратов к старым грехам нет, я бы периодически нанимал какого-нибудь другого сыщика.

Нет, прощения не будет. Разглядывая фотографии, на которых моя жена получала удовольствие в объятиях человека, которого я ненавидел больше всего на свете, я вздрагивал от сочетания ужаса, отчаяния, отвращения и – что удивительно – от неожиданного сексуального возбуждения. Я расстегнул пуговицы на брюках, застонал в экстазе от муки и восторга и изверг семя на снимки, разложенные на столе. Когда я пришел в себя, малодушный и дрожащий, то стер со стола улики, закрыл ненавистные папки и снял телефонную трубку, чтобы немедленно вызвать к себе в кабинет Чарли-Чарли.

Загадочные джентльмены, эксперты в нюансах возмездия и кары, могли бы показаться очевидными источниками помощи, но я не мог себе позволить никаких обязательств по отношению к ним. Мне не хотелось демонстрировать свое унижение перед клиентами, для которых вопросы чести стояли на первом месте. Преданному Чарли-Чарли годы, проведенные в тюрьме, оставили широкий круг знакомств среди отъявленных нарушителей закона, и мне время от времени приходилось обращаться к услугам то одного, то другого из его сокамерников. Мой верный помощник бочком вошел в дверь и остановился передо мной – само достоинство снаружи, само любопытство внутри.

– Со мной поступили очень оскорбительно, Чарли-Чарли, – сказал я, – и мне нужно как можно скорее встретиться с кем-нибудь из самых лучших.

Чарли глянул на папки.

– Вам нужны серьезные люди, – сказал он, разговаривая на особом языке. – Правильно?

– Мне нужны люди, которые могут быть серьезными, когда понадобится серьезность, – ответил я на том же языке.

Пока он, единственное звено, связывавшее меня с Новым Заветом, пытался вникнуть в суть приказания, мне пришло в голову, что Чарли-Чарли един-ственный человек, которому я могу полностью доверять, и я подавил неистовый гнев, начавший было подниматься во мне. Я осознал, что закрыл глаза, и открыл их, чтобы взглянуть на обеспокоенного Чарли-Чарли.

– Вы уверены? – произнес он.

– Найди их, – сказал я.

Потом, ради восстановления атмосферы нашей обычной беседы, я спросил:

– Как там наши мальчики?

Рассказывая мне, что младшие партнеры всем довольны, он сказал:

– Сытые и счастливые. Я найду то, что вы хотите, но это займет пару дней.

Я кивнул, и Чарли-Чарли ушел.

Весь остаток дня я превратил в не очень удачную попытку разыгрывать из себя руководителя, который обычно сидит за моим столом. Оттягивая неприятный момент насколько можно дольше, я похоронил ужасные файлы в нижнем ящике и вернулся в городской дом, который купил для своей невесты и который, вспомнил я с болью в сердце, она однажды назвала «нашим городским домом».

Поскольку я был слишком занят, чтобы позвонить жене, повару или дворецкому и предупредить, что пробуду в офисе допоздна, то, когда я вошел в нашу столовую, стол был накрыт нашим фарфором и серебром, в центре стояли цветы, и Маргарита в новом, как я заметил, платье мягко посмотрела на меня со своего конца стола и промурлыкала что-то навстречу. Едва глядя ей в глаза, я наклонился, чтобы поцеловать ее, как обычно по возвращении домой. Никогда бы не подумал, что способен пережить такое сильное, обжигающее болью чувство. Какая-то жалкая часть меня отреагировала на ее красоту со старым одобрением, даже когда я похолодел от ненависти, которую не мог позволить себе продемонстрировать открыто. Я ненавидел Маргариту за ее измену, ее красоту – за фальшивость, себя самого – за чувствительность к тому, что было предательским и притворным. Неуклюже мои губы дотронулись до уголка ее лазурного глаза, и мне вдруг пришло в голову, что она вполне могла быть вместе с Лисоном в тот момент, когда сыщик показывал мне доказательства ее падения. По телу струилась ненависть, и, странно даже представить, центром ее было эротическое возбуждение. Частью моей необычной боли стало ощущение того, что я тоже вымазался в грязи: иллюзорный слой был снят долой, обнажив чудовищных, слепых, шевелящихся слизней и личинок.

Услышав голоса, мистер Монкрифф, дворецкий, которого я нанял в связи с неожиданным решением лорда Данби оставить мирскую жизнь и вступить в орден англиканских монахов, вошел через дверь из кухни и ждал приказаний. Его вежливые, учтивые манеры наводили на мысль, что, даже потерпев кораблекрушение у отдаленного острова, населенного безграмотными дикарями, он будет вести себя так же. Маргарита сказала, что забеспокоилась, когда я не вернулся домой в обычное время.

– Со мной все в порядке, – сказал я. – Нет, со мной не все в порядке. Я себя плохо чувствую. Серьезные проблемы в офисе.

С этими словами я прошел к своему стулу на другом конце стола, по пути дав знак мистеру Монкриффу, что Повелитель Дикарей желает, чтобы он принес предобеденный мартини, а потом быстренько начинал подавать на стол все, что там приготовил повар. Я занял свое место во главе стола, и мистер Монкрифф сдвинул букет цветов с центра стола в сторону. Маргарита наградила меня взглядом, полным глубокой обеспокоенности. Это была ложь, ложь, ложь. Будучи не в состоянии поднять глаза на нее, я посмотрел на ряд «Каналов Венеции» вдоль стены, потом на запутанные переплетения гипсового орнамента над картинами и наконец на канделябр, свисающий из центральной розетки на потолке. Изменилось гораздо больше, чем просто мое отношение к жене. Лепнина, сияющий канделябр, даже «Каналы Венеции» оглушали холодной, эгоистичной нелюбовью.

Маргарита отметила, что я выгляжу возбужденным.

– Нет, совсем нет, – сказал я. Дворецкий поставил передо мной мартини со льдом, я схватил стакан и осушил его наполовину. – Да, я ужасно возбужден, – сказал я. – Проблемы в офисе настолько серьезны, что затянутся надолго. – Я допил мартини, но во рту остался только вкус глицерина. – Все дело в предательстве и обмане, я переживаю это очень болезненно из-за наших близких отношений с предателем.

Я опустил глаза, чтобы оценить эффект этого выпада на предателя, о котором шла речь. Маргарита смотрела на меня, безупречно имитируя супружескую заботу. На секунду я усомнился в ее неверности. Затем воспоминание о фотографиях в нижнем ящике моего стола снова вернуло образ шевелящихся слизней и личинок.

– Я просто в бешенстве, – сказал я, – и мой гнев требует отмщения. Ты меня понимаешь?

Мистер Монкрифф внес в столовую супницу и блюда с тем, что мы должны будем съесть в этот вечер. И моя жена, и я уважительно встретили тишиной появление вечерних яств, впрочем, это давно уже стало традицией в нашем доме. Когда мы снова остались одни, она кивнула в знак согласия.

– Я очень тебе благодарен, потому что твое мнение ценно для меня. Я бы хотел, чтобы ты помогла мне принять одно очень трудное решение.

Она просто поблагодарила.

– Подумай над такой головоломкой, – сказал я. – Общеизвестно, что месть – дело Бога, поэтому отмщение, исходящее от кого-либо другого, считается аморальным. Если мстить может только Бог, тогда простой смертный, который ищет отмщения, преклоняется перед Ним – своего рода альтернативная версия молитвы. Многие добрые христиане регулярно молятся о восстановлении справедливости, а что лежит в основе акта мести, как не стремление к справедливости? Господь говорит, что вечные пытки ждут грешников. Но он также демонстрирует очевидную любовь к тем, кто не желает позволять Ему делать всю работу.

Маргарита выразила мнение, что справедливость – хорошая вещь и что такой человек, как я, всегда на стороне справедливости. Она замолчала и посмотрела на меня с выражением, которое еще вчера вечером я расценил бы как нежную заботу. Хотя я еще ничего ей не объяснял, Маргарита заявила, что, должно быть, это Бенедикт Арнольд, один из моих подчиненных, потому что ни один другой человек не смог бы так сильно меня ранить. Кто предатель?

– Я до сих пор не знаю, – сказал я. – Но снова должен поблагодарить тебя за участие в моих делах. Скоро я займусь тем, что расставлю ловушки и в результате найду злодея. К сожалению, дорогая, эта задача потребует от меня всей моей энергии в ближайшие несколько дней. Пока я не закончу, мне придется пожить вне дома – в отеле****.

Я назвал место их тайных любовных свиданий.

Глаза Маргариты на короткий миг почти неуловимо потемнели – ее первый искренний ответ за весь вечер. Сердце мое покрылось ледяной коркой, когда я поставил первую ловушку.

– Я знаю, что этот отель становится все вульгарнее с каждой неделей, но апартаменты Джиллигана всего через несколько домов к северу, а Скиппер живет в соседнем доме с южной стороны. Поскольку мои сыщики установили кругом электронные «жучки», я буду посвящен во все их секреты. Не хочешь ли ты провести несколько дней в Грин-Чимниз? У прислуги месяц отдыха, и ты насладишься там одиночеством в большей мере, чем если останешься здесь, в городе, одна.

Грин-Чимниз, наше загородное имение на крутом берегу над рекой Гудзон, находилось всего в двух часах езды от города. Для удовольствия Маргариты недалеко от дома я построил полностью оборудованную студию звукозаписи, где она обычно просиживала целые дни напролет, записывая «новые» песни.

Мило поблагодарив меня за предупредительность, она сказала, что с удовольствием проведет несколько дней, уединившись в Грин-Чимниз. А после того как я изловлю предателя, я должен буду позвонить ей туда и позвать домой. Покорное согласие на поверхности, а внутри совсем иное: от этих слов на лице Маргариты появился едва заметный оттенок предвкушаемого удовольствия, она слегка похорошела и выпрямилась, раньше, вероятнее всего, я бы истолковал все это иначе. Остатки аппетита испарились от неожиданно нахлынувшего приступа тошноты, и я сказал, что чувствую себя совершенно измученным.

От того, что Маргарита назвала меня своим бедным мальчиком, мне стало еще хуже. Шатаясь, я поднялся к себе в спальню, закрыл дверь на ключ, скинул одежду и рухнул в кровать, чтобы провести в ней бессонную ночь. Я больше никогда не увижу свою жену.

2

Уже перед самым рассветом я впал в беспокойный сон; найдя невозможным заставить себя подняться с кровати, когда проснулся, я снова заснул тем же тревожным сном. К тому времени когда я появился в столовой, мистер Монкрифф, бодрый, как отличное шардонэ, поставил меня в известность о том, что мадам отбыла в загородное имение примерно двадцать минут назад. Желает ли сэр позавтракать, несмотря на столь поздний час? Я с внутренним содроганием посмотрел на наручные часы. Было десять тридцать, я же неизменно вставал в шесть, быстро завтракал и приезжал в офис еще до семи. Я кинулся вниз по лестнице и, как только уселся на заднее сиденье лимузина, тут же нажал кнопку, чтобы поднять стекло между мной и водителем и избежать неуместных вопросов.

Жаль, что не было такого механизма, который мог бы оградить меня от миссис Рэмпейдж, моей секретарши, которая просунула голову в дверь сразу же после того, как я изъявил желание плотно позавтракать и съесть пару яиц-пашот, бекон и несколько гренков из хлеба грубого помола. Все звонки и встречи должны были быть перенесены или по крайней мере отложены до окончания моей трапезы. Миссис Рэмпейдж доложила мне, что два джентльмена без записи на прием ожидают моего прибытия с восьми часов утра и интересовались, не соглашусь ли я принять их немедленно. Я попросил ее не выдумывать ерунды. Дверь во внешний мир опять открылась, чтобы пропустить ее умоляющее лицо.

– Пожалуйста, – попросила она. – Я не знаю, кто они, но они всех перепугали.

После этого замечания все стало ясно. Раньше, чем ожидалось, Чарли-Чарли Рэкет предоставил мне двух людей, способных вести себя серьезно, как только серьезность понадобится.

– Я прошу меня извинить, – сказал я. – Впустите их.

Миссис Рэмпейдж исчезла, чтобы проводить ко мне в кабинет двух толстых, коренастых, невысокого роста мужчин с темными волосами. Моя душа обрела крылья в момент, когда я узрел этих джентльменов, проталкивающихся через дверь, и я с улыбкой поднялся им навстречу. Моя секретарша едва слышно пробормотала мое имя, будучи совершенно сбита с толку как моей сердечностью, так и своей неосведомленностью относительно имен посетителей.

– Все в порядке, – сказал я. – Все в порядке, все по порядку.

Новый Завет проник в святая святых – мой кабинет.

Фермерское лукавство и свобода сияли на их огромных, круглых, редкозубых лицах именно в той манере, которую я помнил; в этих двоих угадывалась насмешливая крестьянская сила, скрытая под таким же насмешливым подражанием нормам поведения. Неудивительно, что они вызвали страх у миссис Рэмпейдж и ее помощников, потому что при ближайшем рассмотрении они производили эффект, сравнимый разве что с феноменом наших музыкантов, когда выяснялось, что вне сцены они все бледные, изнуренные и едва живые. Одетые в черные костюмы, белые рубашки с черными галстуками, держа свои черные котелки за поля и поворачиваясь с улыбками то ко мне, то к миссис Рэмпейдж, эти парни производили впечатление людей, ведущих свободный образ жизни. Они идеально подходили для моего задания. Тебя могут раздражать их деревенские манеры, ты можешь беситься от их природной непокорности, сказал я сам себе, но ты никогда не найдешь людей более подходящих, так предоставь им свободу, которая им нужна. Я приказал миссис Рэмпейдж отменить все телефонные звонки и встречи, назначенные на следующий час.

Дверь закрылась, и мы остались одни. Каждый из милашек в черных костюмах вынул визитную карточку из правого кармана пиджака и протянул ее мне, крутанув между пальцами. На одной карточке было написано:

«МИСТЕР КЛАББ И МИСТЕР КАФФ»

Частное детективное агентство

по расследованию экстраординарных дел

МИСТЕР КЛАББ

а на другой:

«МИСТЕР КЛАББ И МИСТЕР КАФФ»

Частное детективное агентство

по расследованию экстраординарных дел

МИСТЕР КАФФ

Я засунул обе визитки в карман и выразил удовольствие по поводу нашего знакомства.

– Узнав о сложности вашей ситуации, – сказал мистер Клабб, – мы сочли необходимым явиться как можно скорее.

– Что ж, это достойно похвалы, – сказал я. – Джентльмены, не желаете ли присесть?

– Мы предпочитаем стоять, – сказал мистер Клабб.

– Полагаю, вы не станете возражать, если я вернусь на свое место, – сказал я и сел на стул. – Честно признаться, мне бы не хотелось вдаваться в подробности моего дела. Проблема очень личная, и я переношу ее очень болезненно.

– Дела домашние, – сказал мистер Кафф.

Я уставился на него. Он уставился на меня хитро и невозмутимо.

– Мистер Кафф, – сказал я, – вы сделали разумное и, так уж вышло, меткое предположение, но в будущем, пожалуйста, воздержитесь от рассуждений.

– Простите мою простую манеру разговора, сэр, но я не рассуждал, – сказал он. – Супружеские проблемы – домашние по сути.

– Даже слишком домашние, если можно так выразиться, – вставил мистер Клабб, – в смысле отношения к дому. Как мы уже замечали раньше, самая сильная боль ощущается в гостиной.

– Что является несколько более вежливым способом называния другой комнаты. – Мистер Кафф, казалось, подавил в себе всплеск деревенского веселья.

С тревогой я отметил, что Чарли-Чарли передал слишком много сведений, особенно если учитывать, что он вообще не должен был обладать информацией, о которой шла речь. В какой-то ужасный момент я вообразил, что сыщик, после того как я его отпустил, поделился с Чарли-Чарли. Этот человек мог оповестить о моем позоре всех людей, встретившихся на его пути из моего офиса, в общественном лифте, впоследствии мог рассказать об этом даже мальчикам, начищающим до блеска туфли, и всему сброду, наводняющему улицы. Мне пришло в голову, что, вероятно, придется заставить этого человека замолчать. Гармонии ради потом потребуется убрать бесценного Чарли-Чарли. Следующим неизбежным шагом станет поголовная резня.

Моя вера в Чарли-Чарли отогнала эти фантазии, и у меня возник альтернативный сценарий развития событий, благодаря чему я смог вынести следующее высказывание.

Мистер Клабб произнес:

– Если выражаться простыми словами, назвать ее можно спальней.

После разговора с моим верным агентом представители частного детективного агентства по расследованию экстраординарных дел вели себя так, как будто их уже наняли и они уже шли по следу Маргариты к месту ее дневного свидания в отеле. Уже здесь прослеживалось неподчинение, которое я предвидел, но вместо ожидаемого раздражения я почувствовал пронизывающую меня благодарность к этим двум людям, слегка наклонившимся ко мне, их животные чувства реагировали на каждый нюанс моего ответа. То, что они пришли ко мне в офис, вооруженные самой сутью моего секрета, избавляло меня от обременительных объяснений; к счастью, спрятанные фотографии останутся скрытыми в нижнем ящике.

– Джентльмены, – сказал я, – я приветствую вашу инициативу.

Они расслабились.

– Тогда мы пришли к взаимопониманию, – сказал мистер Клабб. – В разное время к нам обращаются с разными делами. В подобных случаях мы предпочитаем вести дело самостоятельно, согласно пожеланиям нашего клиента, невзирая на трудности.

– Договорились, – сказал я. – Между тем, начиная с этого момента и далее, я должен настоять на...

Легкий стук в дверь прервал мое замечание. Миссис Рэмпейдж внесла кофейник и чашку, тарелку под серебряной крышкой, подставку с четырьмя гренками, два блюдечка варенья, серебряный прибор, льняную салфетку и стакан воды и встала примерно в пяти-шести футах от фермеров. Изумительный запах масла и бекона растекался с подноса по всему кабинету. Миссис Рэмпейдж застыла в нерешительности: то ли ей оставить мой завтрак на столике с левой стороны от нее, то ли отважиться пройти совсем близко от моих гостей и поставить поднос на рабочий стол. Я жестом подозвал ее, секретарша изменила курс и причалила к моему столу.

– Все в порядке, все по порядку, – сказал я.

Она кивнула и дала задний ход – буквально попятилась задом, пока не уперлась в дверь, нащупала ручку и растворилась.

Я снял крышку с тарелки, на которой лежали два яйца-пашот в небольшой чаше, четыре тонких хрустящих ломтика бекона и холмик домашней жареной картошки – приятный и очень своевременный сюрприз от нашего повара.

– А теперь, господа, с вашего позволения я...

Во второй раз мое предложение было оборвано на середине. Толстая фермерская рука сомкнулась на ручке кофейника и наполнила чашку. Мистер Клабб поднес мой кофе к своим губам, причмокнул в предвкушении, затем взял гренку и воткнул ее, как кинжал, в яйцо, выпустив из него густой желтый гной. Затем с хрустом стал грызть капающий тост.

В тот момент, когда мое раздражение переросло в невыразимую ярость, я мог бы послать их куда подальше, несмотря на свою первую резолюцию, потому что покушение мистера Клабба на мой завтрак было равноценно заявлению, что ни он, ни его партнер не уважают никаких правил поведения в обществе и будут делать все, что им только захочется, в грубой и даже отвратительной манере. Я был очень близок к тому, чтобы послать их ко всем чертям, и оба знали об этом. Они ждали моей реакции, какова бы она ни была. Потом я понял, что меня проверяют, и интуиция подсказывала мне, что стоит мне отослать их прочь, и я распишусь в полном отсутствии воображения. Я просил Чарли-Чарли прислать мне серьезных людей, не каких-то там бойскаутов, и похищение моего завтрака демонстрировало глубины и меры серьезности, которой я никогда не допускал.

В тот момент осмысления, думаю, я фактически знал обо всем, что должно было произойти, до мельчайших подробностей, и дал на это молчаливое согласие. Интуиция подсказала мне, что момент, когда я мог прогнать этих джентльменов, будучи абсолютно уверен в своей правоте, уже упущен, и с чувством готовности к непредсказуемым приключениям я повернулся к мистеру Каффу.

Тот взял тонкий ломтик бекона, положил его на тост и продемонстрировал результат.

– Вот наши методы в действии, – сказал он. – Мы предпочитаем не морить себя голодом, пока вы тут будете обжираться, честно говоря, по той единственной причине, что все это дает представление о том, что вы ели каждое утро, когда были ребенком.

Оставив меня переваривать это бессмысленное высказывание, он впился зубами в импровизированный сандвич, и на пол дождем посыпались золотисто-коричневые крошки.

– Вот вы сейчас важный, в меру упитанный человек, – сказал мистер Клабб. – Что вы едите по утрам?

– Тосты и кофе, – ответил я. – Вот и все.

– А в детстве?

– Яйца, – сказал я, – жареные или омлет в основном. И бекон. Еще жареную картошку.

Каждая жирная, наполненная холестерином унция которой, едва сдержался я, чтоб не добавить, доставлялась к нам прямо с ферм, где фермеры выращивали ее собственными руками. Я смотрел на твердый бекон, блестящую картошку, мешанину в чашке с яйцами. Мой желудок перевернулся внутри.

– Мы предпочитаем, – сказал мистер Клабб, – чтобы вы следовали своим истинным предпочтениям, вместо того чтобы засорять свои мозги и желудок пожиранием этого дерьма в поисках внутреннего спокойствия, которое никогда не стояло на первом месте, если вы способны честно признаться себе в этом.

Он наклонился над столом и взял тарелку в руки. Его партнер подхватил второй кусочек бекона и завернул во вторую гренку. Мистер Клабб приступил к яйцам, а мистер Кафф зачерпнул горсть домашней жареной картошки. Мистер Клабб отставил в сторону пустую миску из-под яиц, допил свой кофе, наполнил еще одну чашку и протянул ее мистеру Каффу, который только что прекратил слизывать остатки жареной картошки со своей руки.

Я взял с подноса третью гренку. Запустив еще пригоршню картошки в рот, мистер Клабб подмигнул мне. Я впился зубами в гренку и посмотрел на два маленьких блюдца с вареньем. Сливовое, подумал я, и из шиповника. Мистер Клабб отрицательно покачал пальцем. И мне осталось довольствоваться только последним тостом. Через какое-то время я позволил себе отпить воды из стакана. В целом я чувствовал себя вполне удовлетворенным и, если не считать конфискацию моей традиционной чашки кофе, довольным собственным решением.

С некоторым раздражением посмотрел я на мистера Каффа. Он осушил свою чашку, затем наполнил ее последней порцией кофе из кофейника и предложил мне.

– Спасибо, – сказал я.

Мистер Кафф взял блюдечко со сливовым вареньем и высосал все его содержимое – громко. Мистер Клабб проделал то же самое с вареньем из плодов шиповника. Они высунули языки и облизали блюдца дочиста, съев все, что осталось по краям. Мистер Кафф отрыгнул. Перекрыв этот звук, мистер Клабб тоже отрыгнул.

– Вот это действительно можно назвать завтраком, мистер Клабб, – сказал мистер Кафф. – Вы со мной согласны?

– В высшей степени, – сказал мистер Клабб. – Это действительно можно назвать завтраком, именно это я называл настоящим завтраком раньше, и именно это я продолжу называть столь прелестным именем каждое утро в будущем. – Он повернулся ко мне и выждал какое-то время, потом цыкнул сначала одним зубом, потом другим. – Наша утренняя трапеза, сэр, состоит из таких вот простых вещей, с них мы начинаем свой день, кроме тех случаев, когда с раннего утра добросовестно сидим в приемной, а наши животы бурчат, потому что наш будущий клиент изволил явиться на работу позднее обычного. – Он вздохнул. – Что произошло по той же самой причине, которая заставила его обратиться к нам и по которой мы безотлагательно явились, чтобы предложить свою помощь. Прошу меня извинить, сэр, но по той же причине вы заказали завтрак, который скорее всего так и не смогли бы съесть, и все, о чем я прошу, прежде чем мы перейдем к делу, подумайте о том, что теперь у таких простых людей, как мы, есть возможность хорошенько вникнуть в суть дела.

– Я вижу, вы очень добросовестные люди, – начал я.

– И преданные, как псы, – ввернул мистер Клабб.

– И вы понимаете мое положение, – продолжал я.

– До мельчайших деталей, – снова перебил он меня. – Мы отправляемся в долгое путешествие.

– Итак, я продолжу, – настоял я, – что вы должны также понимать, что в дальнейшем не должны проявлять никакой инициативы без моего на то согласия.

Последние слова, казалось, вызвали дрожащее эхо. От чего – я не смог бы объяснить, но тем не менее эхо, и мой ультиматум не произвел желаемого эффекта. Мистер Клабб улыбнулся и сказал:

– Мы склонны прислушиваться ко всем вашим самым сокровенным пожеланиям, как я уже сказал, с верностью псов, потому что одна из наших священных обязанностей – исполнить их все, свидетельством чему, прошу прощения, сэр, является наш поступок с завтраком, ведь наши действия избавили вас от переедания и неизбежной впоследствии тошноты. Прежде чем вы возразите мне, сэр, пожалуйста, позвольте задать вам один вопрос. Как, по-вашему, вы бы чувствовали себя сейчас, если бы съели все эти жирные продукты сами?

Ответ был очевиден и требовал, чтобы его огласили.

– Отравленным, – сказал я. И после секундной паузы добавил: – Я бы чувствовал себя омерзительно.

– Именно, потому что вы лучше, чем о себе думаете. Представьте себе эту ситуацию. Позвольте себе вообразить, что бы произошло, если бы мистер Кафф и я сам не действовали в ваших интересах. Так как ваше сердце билось, а вены вздулись от волнения, вы приняли бы посетителей, и пока вы набивали бы желудок, мы вдвоем стояли бы перед вами совершенно голодные. Вы бы вспомнили потом слова той доброй женщины о том, что мы терпеливо ожидали вашего прибытия с восьми часов утра, и из-за этого, сэр, вы бы ощутили презрение к самому себе, которое отравило бы наши отношения. И с того самого момента, сэр, вы бы нашли совершенно невозможным воспользоваться всеми преимуществами наших услуг.

Я уставился на часто мигающего фермера.

– Вы хотите сказать, что, если бы я съел свой завтрак в вашем присутствии, вы бы отказались работать на меня?

– Но вы съели свой завтрак. Остальное досталось нам.

Это утверждение настолько точно соответствовало фактам, что я захохотал.

– Значит, я должен благодарить вас за спасение меня от себя самого. Теперь, когда вы наняты, пожалуйста, проинформируйте меня относительно оплаты за ваши услуги.

– У нас нет определенных тарифов, – сказал мистер Клабб.

– Мы предпочитаем оставлять такие вопросы на усмотрение клиента, – сказал мистер Кафф.

Очень хитро даже по фермерским стандартам, но я знал ответный ход.

– Какова самая большая сумма, которой бы вас вознаградили за одно задание?

– Шестьсот тысяч долларов, – произнес мистер Клабб.

– А самая маленькая?

– Ничего, ноль, ни копейки, – сказал тот же джентльмен.

– И как вы себя чувствуете при таком несоответствии?

– Прекрасно, – сказал мистер Клабб. – Нам всегда выплачивают верное количество денег. Когда придет время, вы будете знать сумму до пенни.

Про себя я подумал: конечно, буду и им я платить не стану.

– Мы должны обдумать, каким способом я мог бы передавать вам указания по мере продвижения дела. В будущем наши совещания должны происходить в анонимных общественных местах, например, на углу улицы, в общественных парках, закусочных и так далее. Меня не должны видеть в вашем офисе.

– Не должны, конечно, не должны, – сказал мистер Клабб. – Мы бы предпочли расположиться здесь в уединенности и приватности вашего собственного прекрасного офиса.

– Здесь?

Ему еще раз удалось совершенно ошеломить меня.

– Как показывает опыт, наше присутствие в рабочем пространстве клиента оказывается настолько выгодным, что отпадают все первоначальные возражения, – сообщил мистер Кафф. – А в данном случае, сэр, мы бы заняли один-единственный уголок позади меня, там, где столик стоит у окна. Мы бы приходили и уходили посредством вашего персонального лифта, справляли естественную нужду в вашей собственной ванной комнате, а свой простой рацион могли бы получать с вашей кухни. Вы не почувствуете никакого вмешательства в дела с нашей стороны и никакой неловкости. Итак, мы предпочитаем делать свою работу здесь, где можем выполнить ее наилучшим образом.

– Вы предпочитаете, – сказал я, придавая вес каждому слову, – въехать сюда и жить здесь вместе со мной.

– Предпочитаем это отказу от нашей помощи, поскольку в таком случае вам придется, сэр, искать поддержки у других менее надежных людей.

Несколько факторов, прежде всего сочетание задержки, трудностей и риска в связи с необходимостью поиска замены для пары, стоящей передо мной, привели меня к необходимости принять их абсурдное предложение. Чарли-Чарли, человек с широким кругом знакомств среди «теневой» части общества, прислал мне самых лучших. Все остальные будут хуже. Мистер Клабб и мистер Кафф могли входить и выходить из моего офиса незамеченными, это была правда. Таким образом, они могли обеспечить большую степень защищенности, чем в закусочных и общественных парках. Оставалось только одно непреодолимое препятствие.

– Все, что вы говорите, вполне разумно, но партнеры по бизнесу и клиенты ежедневно приходят ко мне в офис. Как мне объяснить присутствие двух посторонних?

– Сделать это очень легко, не так ли, мистер Клабб?

– Несомненно, – ответил его партнер. – Наш опыт дал нам два дополнительных надежных способа. Первый из них – установить ширму, чтобы скрыть нас от глаз людей, приходящих в офис.

– Вы собираетесь прятаться за ширмой? – спросил я.

– В те периоды, когда будет требоваться наше присутствие на месте.

– Вы и мистер Клабб способны сохранять абсолютную тишину? Вы никогда не шаркаете ногами? Никогда не кашляете?

– Вы могли бы объяснить наше присутствие в этих священных пределах единственным способом: натянув поверх меня и мистера Клабба одеяло уважаемой, анонимной безличности.

– Вы хотите, чтобы я представил вас как своих адвокатов?

– Я предлагаю вашему вниманию другое слово, – сказал мистер Кафф. – Неизменно держите его в мозгу. Отметьте неприкосновенность, которая отличает людей, обозначаемых этим словом, измерьте эффект, которое оно произведет на слышащих его. Слово, о котором я говорю, сэр, – «консультант».

Я открыл рот, чтобы возразить, но оказалось, что не могу вымолвить ни слова.

Люди любой профессии то и дело прибегают к помощи беспристрастных экспертов-консультантов. В каждом учреждении любого вида известны посещения людей, соответствующих высочайшим требованиям и имеющим доступ во все отделы, – консультантов. Консультанты должны быть невидимыми. Я снова открыл рот, но на этот раз, чтобы сказать:

– Джентльмены, вы в деле.

Я снял трубку с телефона и приказал миссис Рэмпейдж немедленно заказать доставку декоративной ширмы из «Блумингдейлс» и убрать поднос с завтраком.

С глазами, светящимися одобрением, мистер Клабб и мистер Кафф сделали шаг вперед, чтобы пожать мне руку.

– Итак, за дело, – сказал мистер Клабб.

– Которое, к слову сказать, – произнес мистер Кафф, – имеет пред собой священную цель.

Вошла миссис Рэмпейдж, обогнула мой стол и настороженно посмотрела на посетителей. Мистер Клабб и мистер Кафф вперили глаза в небо.

– Насчет ширмы, – сказала она. – В «Блумингдейлс» интересуются, какую ширму вам прислать лучше: шесть футов в высоту с черно-красным узором в китайском стиле или высотой в десять футов, Art Deco, в золотистых, коричнево-желтых и темно-серых тонах.

Мои фермеры одновременно закивали головами.

– Последнюю, пожалуйста, миссис Рэмпейдж, – сказал я. – Пусть ее доставят сегодня же днем, независимо от стоимости, и разместите ее у того столика для удобства этих джентльменов, мистера Клабба и мистера Каффа, высокопрофессиональных консультантов в области финансовой индустрии. Этот столик будет их командным пунктом.

– Консультанты, – проговорила она, – м-м...

Парни слегка склонили головы. С чувством облегчения миссис Рэмпейдж поинтересовалась, ожидаются ли в будущем какие-либо перемены.

– Посмотрим, – ответил я. – Мне бы хотелось, чтобы вы оказывали всяческую помощь этим джентльменам. Я знаю, мне не нужно напоминать вам, что перемены – главный жизненный закон.

Она исчезла, несомненно, направившись к телефону.

Мистер Клабб вытянул руки над головой.

– С организационными вопросами покончено, и мы можем наконец перейти к делу. С вами, сэр, поступили чрезвычайно, исключительно подло. Я не преувеличиваю?

– Нет, – ответил я.

– Будет ли преувеличением, если я заявлю, что вы оскорблены и страдаете от опустошающей душу раны?

– Нет! – ответил я с тем же жаром.

Мистер Клабб примостил свою толстую ляжку сверху на мой стол. Его лицо приняло выражение мрачного, угрожающего спокойствия.

– Вы ищете отмщения. Отмщение, сэр, это исправление, и ничего больше. Вы можете вообразить, что оно вернет вам утраченное равновесие, но ничего подобного не произойдет. Трещина появилась на поверхности земли, став причиной гибели живого. Со всех сторон слышны голоса раненых и умирающих. Как будто сама земля переживает страдания, схожие с вашими, не так ли?

Он выразил мои чувства, которые я до того момента не мог определить, и дрожащим голосом я ответил:

– Совершенно точно.

– Точно, – сказал он. – По этой причине я сказал, что исправление лучше восстановления. Восстановление невозможно. Перемены – главный жизненный закон.

– Да, конечно, – сказал я.

Мистер Клабб поудобнее устроил свою ягодицу на моем столе.

– Что случится, то случится, но мы предпочитаем, чтобы наши клиенты с самого начала сознавали, что результаты могут быть совсем неожиданными. Если вы выбираете заплатить за одно несчастье таким же по силе несчастьем, мы отвечаем, как говорят у нас в деревне: «Есть теленок, который не будет сосать молоко».

– Я знаю, что не могу отплатить своей жене добром, – сказал я.

– Если мы беремся за что-то, назад мы не поворачиваем. Нельзя отменить того, что уже сделано.

– Почему я должен захотеть что-то отменить? – спросил я.

Мистер Клабб подтянул ноги и скрестил их прямо передо мной. Мистер Кафф положил мясистую руку на мое плечо.

– Думаю, мы не станем спорить о том, – сказал мистер Клабб, – что вы ищете отмщения за оскорбление, нанесенное вам неверностью вашей супруги.

Мистер Кафф сжал мое плечо рукой.

– Вы желаете, чтобы мы с моим партнером наказали вашу супругу.

– Не нанял же я вас читать ей сказки на ночь, – сказал я.

Мистер Кафф дважды стиснул мое плечо до боли, выражая таким образом одобрение.

– Правильно ли мы понимаем, что наказание должно быть физического характера? – спросил мистер Клабб.

Его партнер еще раз сжал мое плечо со всей своей сердечностью.

– Какие еще есть способы? – спросил я, уворачиваясь от руки мистера Каффа.

Рука снова сомкнулась на моем плече, и мистер Клабб сказал:

– Наказание психического или психологического характера. Мы могли бы, например, измучить ее таинственными телефонными звонками и анонимными письмами. Мы могли бы воспользоваться одним из сотни способов, чтобы лишить ее сна. Угрозу можно инсценировать таким образом, что она придет в требуемое состояние ужаса.

– Мне нужно физическое наказание, – сказал я.

– Мы всегда отдаем этому предпочтение, – сказал он. – Результаты быстрее и более убедительны, когда применяется физическое наказание. Но опять же, у нас есть огромный спектр способов, из которого нужно сделать выбор. Нужна ли нам легкая физическая боль, настоящее страдание или что-то среднее, например, скажем, переломанные руки или ноги?

Я вспомнил перемену в глазах Маргариты, когда назвал отель их встреч.

– Настоящее страдание.

Это высказывание было встречено еще одним костедробительным сжатием плеча мистером Каффом и широкой редкозубой улыбкой мистера Клабба.

– Сэр, вы относитесь к нашему любимому типу клиентов, – сказал мистер Клабб. – Парень, который знает, чего хочет, и не боится выразить это словами. Теперь это страдание: вам хотелось бы, чтобы оно было быстрым или тянулось некоторое время?

– Долгое страдание, – сказал я. – Должен признаться, я оценил вашу предусмотрительность и вашу манеру вести разговор. Я не был вполне уверен в том, что мне нужно от вас, когда появилась необходимость в ваших услугах, но вы помогли мне определиться.

– Это наша работа, – ответил он. – Теперь, сэр. Длительная пытка предполагает два разных варианта окончания: постепенное прекращение или доведение работы до конца. Что вы предпочитаете?

Я открыл рот и закрыл его. Я снова его открыл и уставился в потолок. Хотел ли я, чтобы эти люди убили мою жену? Нет. Да. Нет. Да, но только после того, как эта грязная шлюха поймет, за что ей приходится умирать. Нет, несомненно, длительная форма мучений поставит все на свои места, в мире установится равновесие. А потом я прикажу этим ребятам убить ее.

– В данный момент я не могу принять такого решения, – сказал я. Но мой взгляд остановился на нижнем ящике стола, где хранились файлы с непристойными фотографиями. – Я дам вам знать о своем решении, как только мы начнем.

Мистер Кафф уронил свою руку, а мистер Клабб кивнул с преувеличенной, возможно, ироничной медлительностью.

– А как насчет вашего врага, соблазнителя, сэр? Будут ли какие-нибудь пожелания по поводу этого джентльмена, сэр?

То, как эти парни заостряли внимание на нужных вопросах, действительно заслуживало уважения.

– Конечно же, да, – сказал я. – Что получит она, то получит и он. Справедливость есть справедливость.

– Несомненно, сэр, – сказал мистер Клабб, – и если вы позволите мне так выразиться, сэр, только справедливость есть справедливость. И справедливость требует, чтобы перед тем, как углубиться в подробности дела, мы ознакомились с доказательствами в том виде, как они были представлены вам, и когда я говорю о справедливости, сэр, я имею в виду исключительно справедливость в отношении вас, поскольку только доказательства, которые вы увидели своими собственными глазами, могут позволить нам смотреть на дело сквозь призму вашего мнения.

Я снова беспомощно посмотрел на нижний ящик стола.

– В этом нет необходимости. Вы найдете мою жену в нашем загородном имении, Грин...

Мой голос сорвался, когда мистер Кафф оперся о мое плечо, сгибаясь и открывая нижний ящик.

– Позволим себе не согласиться, – сказал мистер Клабб, – но и теперь, и всегда нам лучше знать, что необходимо. Помните, сэр, что до тех пор, пока стыд не разделен, он отравляет душу, а разделенный стыд – начало выздоровления. Кроме того, больно бывает только в первые секунды.

Мистер Кафф вытащил файлы из ящика.

– Мой партнер пришел к выводу, что ваше внутреннее желание состоит в том, чтобы мы изучили улики, – сказал мистер Клабб. – Иначе вы не выдали бы их местонахождение. Мы бы предпочли услышать вашу открытую просьбу сделать это, но при отсутствии таковой скрытый порыв расценивается нами как руководство к действию.

Я взмахнул рукой в сомнении и раздражении, и этот жест был с готовностью понят ими в обратном смысле.

– Тогда все... как это вы говорите, сэр? Все...

– Все в порядке, все по порядку, – пробормотал я.

– Именно так. Нам всегда казалось, что самое главное – найти общий язык с клиентами, чтобы впоследствии в диалоге с ним и между собой использовать в речи термины, наиболее привычные для его уха. – Он взял файлы из рук мистера Каффа. – Мы изучим содержание этих папок за тем столиком. После того как проверка будет закончена, мы с партнером все обдумаем. А потом, сэр, мы вернемся за дальнейшими инструкциями.

Они неторопливо прошли через кабинет и заняли два соседних стула с ближайшего ко мне края стола, выставив передо мной две одинаково широкие, одетые в черные костюмы спины. Они положили шляпы по бокам, а файлы между собой. После нескольких безуспешных попыток отвести взгляд я поднял трубку и спросил секретаря, кто, если таковые были, звонил мне за этот промежуток времени и какие встречи назначены на утро.

Мистер Клабб открыл папку и наклонился вперед, чтобы рассмотреть верхнюю фотографию.

Моя секретарша проинформировала меня о том, что звонила Маргарита и интересовалась состоянием моего здоровья. Спина и плечи мистера Клабба вздрогнули от того, что я расценил как шок отвращения. Один наследник был назначен на два часа дня, а в четыре прибудет загадочный джентльмен. По их делам узнаете их, и миссис Рэмпейдж продемонстрировала свою старательность, спросив, не желаю ли я, чтобы в три она соединила меня с Грин-Чимниз.

Мистер Клабб сунул какую-то фотографию под нос мистера Каффа.

– Думаю, нет, – сказал я.

– Что-нибудь еще?

Она рассказала, что Джиллиган выразил пожелание побеседовать со мной с глазу на глаз – в смысле без Скиппера – как-нибудь попозже утром. До меня донеслось бурчание за столом.

– Джиллиган может подождать, – сказал я, а бурчание, такое многозначительное, как я тогда подумал – из-за смятения и сочувствия, стало громче и оказалось радостью и весельем.

Они хихикали и даже пофыркивали!

Я положил трубку телефона и сказал:

– Джентльмены, ваш смех нестерпим.

Потенциальный эффект этого замечания потонул во взрыве непристойного хохота. Я уверен, что в этот момент я что-то утратил... какое-то измерение моей души... элемент, похожий на гордость... похожий на чувство собственного достоинства... но тогда я не мог сказать, была ли эта потеря к добру или нет. В течение какого-то времени, фактически невозможно долго тянувшегося времени, они находили причины для смеха, рассматривая чертовы фотографии. Мои редкие попытки утихомирить их проходили незамеченными; они передавали карточки друг другу, некоторые отбрасывали в сторону, а к другим возвращались во второй, третий, даже четвертый и пятый раз для внимательного рассмотрения.

Наконец фермеры оглянулись назад, издали несколько ностальгических смешков и вернули фотографии в папки. Они все еще вздрагивали от вспомнившегося веселья, еще вытирали счастливые слезы с глаз, когда прогулочным шагом, ухмыляясь, подошли ко мне и кинули файлы мне на стол.

– Ах, сэр, какие удивительные переживания, – сказал мистер Клабб. – Природа во всем ее романтическом великолепии, если можно так выразиться. В высшей степени стимулирует, хотелось бы добавить. Верно, сэр?

– Я не ожидал, что это вызовет у вас смех, господа, – проворчал я, запихивая непристойные снимки в ящик, чтобы больше не видеть их.

– Смех – часть стимуляции, о которой я говорю, – сказал он. – Если мой нюх не обманывает меня, что, впрочем, наверняка когда-нибудь произойдет, нельзя не почувствовать некоторого возбуждения, глядя на эти фотографии, не так ли?

Я отказался отвечать на это пошлое замечание, но почувствовал, как кровь прилила к моим щекам. Опять появились слизняки и личинки.

– Мы все братья по крови, – сказал мистер Клабб. – Помните мои слова. Неразделенный стыд отравляет душу. А больно бывает только в первые секунды.

Теперь я не мог ответить. Отчего это больно только в первые секунды – от осознания, что я рогоносец, от моей постыдной, необъяснимой реакции на фотографии или от ужаса перед этими парнями, знающими, что я сделал?

– Вам это непременно поможет, сэр, повторяйте за мной: больно бывает только в первые секунды.

– Больно бывает только в первые секунды, – произнес я, и наивная фраза напомнила мне о том, что они, в конце концов, всего лишь фермеры.

– Говорит, как ребенок, – сказал мистер Клабб исключительно раздражающе, – с интонацией и ударениями, выражающими чистейшую невинность.

А потом он вдруг все поставил на свои места, спросив, где можно найти Маргариту. Не упоминал ли я некоего места за городом под названием Грин?...

– Грин-Чимниз, – сказал я, стряхивая неприятное впечатление, которое произвели на меня предыдущие несколько секунд. – Это находится в конце такой-то дороги, после поворота направо с такой-то улицы в северной части города. Вы легко увидите четыре зеленые трубы над деревьями вдоль дороги, они будут вам ориентиром, но дома можно перепутать. Моя жена уехала из нашего городского дома около десяти утра, следовательно, сейчас она уже должна подъезжать к месту. – Я посмотрел на часы. – Через двадцать пять – тридцать минут она будет там. Она откроет центральные ворота, но за собой их закрывать не станет, потому что никогда этого не делает. У этой женщины напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Как только она окажется на территории поместья, то направится по подъездной аллее к дому, откроет ворота в гараж с помощью электронного устройства. Эта дверь, уверяю вас, также останется открытой, как, впрочем, и входная дверь в дом.

– Но там ведь есть служанки, и повара, и прачки, и мальчики на побегушках, и тому подобное, – сказал мистер Кафф. – Плюс мажордом, чтобы дирижировать всем этим оркестром и ходить вокруг, дергая за ручки дверей, чтобы убедиться, что они закрыты. Разве что все эти люди будут отсутствовать по причине ежегодного отпуска.

– Мои слуги в отпуске, – сказал я.

– Удивительная предусмотрительность, – сказал мистер Клабб. – Вы обладаете дьявольским интеллектом, сэр.

– Возможно, – сказал я, благодарный за установление прежнего баланса. – Маргарита любит останавливаться по дороге в бакалейных лавках и других продуктовых магазинах, поэтому сначала она понесет сумки на кухню – это первая комната направо по коридору от гаража. Затем, думаю, она поднимется по лестнице наверх и проветрит свою спальню. – Я взял ручку и лист бумаги из верхнего ящика стола и набросал расположение комнат в доме. – Она может пойти в библиотеку, утреннюю комнату, гостиную, по дороге открывая ставни и некоторые окна. По ходу дела может болтать по телефону. После этого она выйдет из дома через заднюю дверь и по тропинке вдоль обрыва направится к низкому длинному зданию, которое выглядит так.

Я набросал очертания студии, расположенной в окружении деревьев на берегу Гудзона.

– Это студия звукозаписи, которую я построил для ее удобства. Возможно, она планирует провести там целый день. По свету в окнах можно определить, там она или нет.

Я представил себе, как улыбающаяся Маргарита всовывает ключ в замок двери в студию, увидел, как она входит и тянется рукой к выключателю. Нахлынувшие эмоции лишили меня способности говорить.

Мистер Клабб своим вопросом вывел меня из оцепенения.

– Как вам кажется, сэр, если леди остановится в пути, станет ли она звонить этому энергичному джентльмену?

– Да, конечно, – сказал я, с трудом удержавшись, чтоб не назвать его тупицей. – Она уцепится за первую возможность, чтобы оповестить его о том, как им повезло.

Он кивнул с чрезмерным вниманием, в котором я узнал собственное поведение при общении с клиентами.

– Давайте остановимся на этом моменте, сэр. Станет ли леди оставлять подозрительную запись в списке телефонных звонков? Не вероятнее ли предположить, что звонить она решит вам, сэр? Насколько я вижу проблему, сэр, звонок атлетически сложенному джентльмену будет сделан еще по дороге, возможно, из какого-нибудь продуктового магазина, где, по вашим словам, она остановится для покупок.

Несмотря на то что мне не понравилось упоминание комплекции Лисона, я признался себе, что в этих рассуждениях есть смысл.

– В таком случае, сэр – а я уверен, что ум столь резвый, как ваш, уже обогнал мой, – вам захочется побеседовать с ней со всей возможной сердечностью, когда она позвонит вам снова. Вы не должны замарать своих рук. Но это, не сомневаюсь, само собой разумеется, ведь вы, в конце концов, уже справились с ситуацией, сэр.

Не утруждая себя согласием, я проговорил:

– Не пора ли вам, ребята, отправляться? Какой смысл терять драгоценное время?

– Признаться, мы собирались подождать в вашем офисе до вечера по нескольким причинам, – сказал мистер Клабб. – В делах столь печальных, как ваше, нам кажется наиболее эффективным иметь дело с обеими сторонами сразу: действуя слаженно, мы можем застать их в естественном виде врасплох. Джентльмен скорее всего покинет свое рабочее место в конце дня, что подсказывает мне, что он не появится в вашем чудесном загородном доме раньше семи или даже восьми сегодняшним вечером. В это время года в девять часов еще слишком светло, чтобы мы могли спрятать автомобиль где-нибудь недалеко от дома, войти внутрь и приняться за дело. В одиннадцать часов, сэр, мы позвоним с первичным докладом и потребуем дальнейших указаний.

Я спросил его, неужели они собираются бездельничать в моем офисе весь день, пока я буду заниматься делами.

– Мы с мистером Каффом никогда не бездельничаем, сэр. Пока вы занимаетесь делами, мы будем делать то же самое – разрабатывать планы, продумывать стратегии, выбирать методы и порядок их применения.

– Что ж, прекрасно, – сказал я, – но, надеюсь, вы будете при этом вести себя тихо.

В этот момент позвонила миссис Рэмпейдж, чтобы доложить, что перед ней стоит Джиллиган и требует немедленной личной встречи со мной, поскольку телеграф – еще более эффективное средство распространения информации, чем любая газета. Я сказал ей впустить его, и секундой позже Утренний Джиллиган, с бледным лицом, взъерошенными темными волосами, но еще не разбушевавшийся, мягко ступал по направлению к моему столу. Он притворился, что удивлен, увидев визитеров, и изобразил на лице извинение, которое означало, что он удалится и придет попозже.

– Нет-нет, – сказал я, – я очень рад вас видеть, тем более что это дает мне возможность представить вас нашим новым консультантам, которые будут некоторое время тесно сотрудничать со мной.

Джиллиган сглотнул, глянул на меня с некоторым подозрением и протянул руку, когда я представлял его гостям.

– Очень сожалею, что не знаком с вашей работой, джентльмены, – сказал он. – Нельзя ли узнать название вашей фирмы? Это «Локуст, Блиней и Бернс» или «Чартер, Картер, Макстон и Колтрейн»?

Назвав две самые известные консультационные фирмы в нашей отрасли, Джиллиган пытался нащупать почву под ногами: ЛББ специализировались на инвестициях, а ЧКМК – на поместьях и фондах. Если мои визитеры работали на первую, он сразу бы понял, что по его шее плачет гильотина; если на вторую, то Скипперу досталось бы по первое число.

– Ни на ту, ни на другую, – ответил я. – Мистер Клабб и мистер Кафф являются директорами своего собственного концерна, который справляется с любыми задачами нашего бизнеса с таким тактом и профессионализмом, что известен только среди тех немногих, с кем они соглашаются работать.

– Отлично, – прошептал Джиллиган, озадаченно уставившись на карту и план первого этажа на моем столе. – Тип-топ.

– Когда они предоставят полученные сведения мне, о них узнают все. Тем временем я бы предпочел, чтобы вы как можно меньше распространялись об этом деле. Хотя перемены – закон нашей жизни, нам хотелось бы избежать ненужной тревоги.

– На меня можно положиться, я обещаю молчание, – сказал Утренний Джиллиган, и это была правда, я знал это наверняка.

Я также знал, что его второе "я", Дневной Джиллиган, разболтает об этом всем, кто еще не услышал новость от миссис Рэмпейдж. К шести часам вечера вся наша фирма будет размышлять над информацией о консультантах такого высокого полета, что они предпочитают оставаться неизвестными для всех, за исключением избранных единиц. Никто из моих коллег не заподозрит Клабба и Каффа в невежестве, а мой авторитет, и так уже большой, возрастет экспоненциально.

Чтобы отвлечь его от плана нижнего этажа в Грин-Чимниз и наброска карты моего поместья, я спросил:

– Полагаю, вас привело сюда какое-то дело, Джиллиган?

– О! Да, да, конечно, – сказал он и со все еще озадаченным видом представил моему вниманию предлог для его присутствия здесь – угрожающее снижение цен на акции заграничного фонда, в который мы посоветовали вложить деньги одному из музыкантов.

Стоит ли нам начать продавать акции, прежде чем мы потеряем еще больше денег, или, может, будет мудрее подождать? Потребовалась всего минута, чтобы решить, что музыкант должен сохранить долю своего капиталовложения до следующего квартала, когда мы ожидали общего улучшения ситуации на рынке, но мы оба, и Джиллиган, и я, знали, что подобную рекомендацию можно получить и по телефону. Вскоре он уже шагал к двери, улыбаясь посетителям и трогательно демонстрируя притворное доверие.

Телефон зазвонил через секунду после того, как детективы вернулись к столу. Мистер Клабб сказал:

– Ваша жена, сэр. Помните: максимальная сердечность.

Здесь тоже было притворное доверие, подумал я, но совсем другого сорта. Я поднял трубку, чтобы услышать, как миссис Рэмпейдж сообщит мне, что моя жена на линии.

Далее последовал разговор максимально двуличный. Маргарита притворялась, что мой неожиданный уход из-за стола и поздний приезд в офис заставили ее беспокоиться о моем здоровье. Я притворялся, что все в порядке, если не считать небольшого расстройства желудка. Хорошо ли она доехала? Да. Как там дом? Немного пыльно, но в остальном – порядок. Она никогда не могла бы подумать, сказала Маргарита, что Грин-Чимниз такой огромный, до тех пор, пока не обошла кругом весь дом, зная, что будет там совсем одна. Ходила ли она уже в студию? Нет, но с нетерпением ожидает момента, когда засядет за работу, и планирует переделать много всего за эти три-четыре дня, к тому же ночью она тоже собирается трудиться. (Под этой репликой подразумевалось, что дозвониться до нее я не смогу, потому что в студии телефона нет.) После нескольких секунд неловкого молчания Маргарита спросила:

– Наверное, еще рано спрашивать, вычислил ли ты предателя.

Я ответил, что рано, но процесс начнется сегодня вечером.

– Мне так жаль, что тебе приходится проходить через такое, – сказала она. – Я знаю, насколько болезненным для тебя оказалось это открытие, и могу только попробовать представить, насколько ты должен быть зол, но надеюсь, что ты будешь милосерден. Никакое наказание не возместит ущерба, и если ты станешь требовать расплаты, то только сделаешь себе еще больнее. Этот человек потеряет работу и репутацию. Не достаточно ли такого наказания?

После нескольких шутливых замечаний разговор подошел к концу, хотя мы еще не попрощались. Потом со мной произошла странная вещь. Я чуть не сказал: «Закрой все двери и окна на ночь и никого не впускай». Я чуть не сказал: «Ты в смертельной опасности и должна вернуться домой». С застрявшими в горле словами я посмотрел через комнату на мистера Клабба и мистера Каффа. Мистер Клабб подмигнул мне. Я услышал свой голос, прощающийся с Маргаритой, а потом она повесила трубку.

– Прекрасная работа, сэр, – сказал мистер Клабб. – Чтобы нам с мистером Каффом приступить к разработке плана, не могли бы вы нам сказать, есть ли в Грин-Чимниз какие-нибудь крюки?

– Крюки? – переспросил я удивленно, подумав, что речь идет о хранении пищевых продуктов.

– Веревка, – сообщил он. – Инструменты, особенно щипцы, молотки и отвертки? Хорошая пила? Различные ножи? Нет ли там случайно огнестрельного оружия?

– Оружия там нет, – сказал я. – Уверен, все остальное, что вы назвали, можно найти в доме.

– Веревка и ящик с инструментами в подвале, ножи на кухне?

– Да, – ответил я, – абсолютно точно.

Я не приказывал этим фермерам убивать мою жену, напомнил я сам себе. Я отступил от края пропасти. Когда я входил в столовую на ленч, то чувствовал, что силы мои постепенно возвращаются, и я даже показал Чарли-Чарли большой палец в знак одобрения.

3

Когда я вернулся в кабинет, ширма уже стояла на своем месте, скрывая от посторонних глаз детективов и процесс их подготовки, но она совершенно не приглушала звуки голосов и смех, которым они сопровождали выполнение задания.

– Джентльмены, – сказал я голосом достаточно громким, чтобы его услышали за ширмой, совершенно не вписывающейся в интерьер, с изображением океанских лайнеров, бокалов мартини, бутылок шампанского и сигарет, – вы должны разговаривать тише, поскольку мне нужно заниматься здесь делами так же, как и вам.

Гул голосов поутих в знак согласия. Я сел на свое место и тут же обнаружил, что нижний ящик выдвинут, а папок нет. Очередной взрыв хохота заставил меня подняться на ноги.

Я подошел к ширме и замер поблизости. Стол скрывался под горами, грудами стандартной желтой бумаги, испещренной списками слов и рисунками исколотых тел на разных стадиях расчленения. Поверх желтых листов были небрежно разбросаны фотографии, причем особо они отобрали те, где либо Маргарита, либо Лисон получились наиболее четко. Огромные гениталии, безотносительно пола каждого из участников, были нарисованы на и над ними обоими. Ошеломленный, я начал собирать испорченные фотографии.

– Я настаиваю... – сказал я, – я, знаете ли, настаиваю...

Мистер Клабб зафиксировал мое запястье в неподвижном положении одной рукой, а другой забрал у меня фотографии.

– Мы предпочитаем работать в соответствии со своими, проверенными временем методами, – сказал он. – Наши методы могут быть необычными, но они наши. И прежде чем вы приступите к своим делам, сэр, не могли бы вы сказать нам, есть ли в вашем загородном доме что-нибудь типа наручников?

– Нет, – ответил я.

Мистер Кафф вытянул желтую страницу и написал «наручники».

– Цепи? – спросил мистер Клабб.

– Цепей нет, – сказал я, и мистер Кафф добавил в список цепи.

– Пока больше вопросов нет, – сказал мистер Клабб и отпустил мою руку.

Я отступил на шаг назад и потер запястье, которое горело, как от ожога.

– Вы говорите о своих методах, – проговорил я, – и я верю, что они у вас есть. Но с какой целью вы изуродовали фотографии, да еще в такой абсурдной манере?

– Сэр, – сказал мистер Клабб строгим, учительским голосом, – то, что вы называете уродством, мы считаем Усилением. Усиление – это средство, которое мы находим необходимым для применения метода под названием «Визуализация».

Побитый, я вернулся за свой стол. Без пяти минут два миссис Рэмпейдж доложила, что Скиппер и наш клиент, тридцатилетний наследник огромного семейного состояния по имени мистер Честер Монфорт де М., ожидают моего соизволения.

Прервав на секунду связь с миссис Рэмпейдж, я крикнул:

– Пожалуйста, сейчас соблюдайте абсолютную тишину. Ко мне идет клиент.

Первым появился Скиппер. Высокий, полный и настороженный, как пойнтер во время охоты на куропаток, он вел за собой еще более высокого, невыразимо апатичного мистера Честера Монфорта де М., человека, отмеченного печатью вечной праздности, потакания прихотям и глупости. Скиппер застыл на месте с открытым ртом, глядя на ширму, а Монфорт де М. обошел его вокруг и направился ко мне, чтобы пожать руку и сообщить:

– Должен вам сказать, что мне очень нравится та штука в углу. Напоминает ширму, что я видел в клубе «Пчелиный воск» несколько лет назад со стаей девушек, выскочивших из-за нее. Но, думаю, сегодня этого не произойдет.

Сочетание вульгарной ширмы и распутных воспоминаний нашего клиента заставило Скиппера покраснеть до корней волос, и я поторопился объяснить присутствие высококвалифицированных консультантов, которые предпочли расположиться вдали от посторонних глаз, в связи с чем и потребовалась установка ширмы...

– Это рядом с «Усами повара», – сказал Скиппер. – Я вспомнил, где находится клуб «Пчелиный воск». Не думаю, что когда-нибудь забуду ту ночь, когда Малыш Билли Деревянная Нога подпрыгнул и...

Щеки его покраснели еще больше, и он закрыл рот.

Из-за ширмы донесся голос мистера Клабба, который сказал:

– Визуализируй это.

Мистер Кафф хихикнул.

Скиппер пришел в себя и повернулся ко мне с самым серьезным видом.

– Превосходная идея – консультанты. Подобные инспекции всегда наводят порядок.

Он посмотрел на ширму так, что стало ясно: он уже знал о присутствии консультантов, но в отличие от Джиллигана не стал рваться в мой кабинет, пока не появилось уважительной причины для визита.

– Будет ли правильным присутствие этих джентльменов при обсуждении конфиденциальных дел мистера Монфорта де М.?

– Это вполне допустимо, уверяю вас, – сказал я. – Мы с консультантами предпочитаем работать в атмосфере полного взаимодействия. Кроме того, подобная расстановка вещей – условие нашего с ними контракта.

– Разумеется, – сказал Скиппер.

– Это ведущие специалисты, не так ли? – спросил мистер Монфорт де М. – Не хуже ваших. Ужасно компетентные. Пугающе компетентные.

Снова раздался голос мистера Каффа:

– Ладно, визуализируй это.

Мистер Клабб издал громкий смешок.

– Им нравится такая работа, – сказал мистер Монфорт де М.

– Не желаете ли присесть?

Жестом я указал на стулья. Будучи молодым человеком, чье состояние равнялось двум-трем миллиардам долларов (в зависимости от состояния дел на фондовой бирже, стоимости недвижимости в полудюжине городов по всему свету, глобального потепления, лесных пожаров и тому подобного), наш клиент был очень охоч до женщин, на трех из которых он женился, а потом развелся после рождения по ребенку от каждой, вследствие чего возникли определенные сложности с кредитами, соглашениями и контрактами, которые необходимо было пересмотреть в связи с его приближающейся женитьбой на четвертой молодой женщине с именем полудрагоценного камня, как и у ее предшественниц.

Благодаря нашей со Скиппером проницательности каждая следующая свадьба сопровождалась новым брачным контрактом, составленным таким образом, чтобы сохранить неизменным состояние клиента. Документы уже были составлены еще до его прихода, и мистеру Монфорту де М. нужно было только выслушать обновленный контракт и подписать бумаги – задание, которое обычно вызывало в клиентах сонливое состояние, за исключением моментов вступления во владение наследством.

– Продолжайте, ребята, – сказал он после десяти минут наших объяснений, – вы имеете в виду, что Опал должна отдать скаковых лошадей Гранаты, а вместо этого ей достанется тиковая плантация от Бирюзы, которая получит горнолыжный курорт в Аспене? Но Опал без ума от своих лошадей.

Я объяснил, что его вторая жена может легко позволить себе покупку новой конюшни на доходы от плантации. Он нагнулся, чтобы нацарапать роспись на бланке. За ширмой раздался взрыв смеха. Скиппер кинул в ту сторону недовольный взгляд, клиент, часто мигая, смотрел на меня.

– Теперь перейдем к другим вопросам, – сказал я. – Насколько вы помните, три года назад...

Моя речь была оборвана появлением хихикающего мистера Клабба. С незажженной сигарой во рту и пачкой желтых листов в руке он направился к нам. Скиппер и мистер Монфорт де М. уставились на него широко раскрытыми глазами, мистер Клабб кивнул им.

– Прошу прощения, сэр, но возникло несколько безотлагательных вопросов. Киркомотыга? Зубная нитка? Шило?

– Нет, да, нет, – сказал я и представил его двум другим джентльменам. Скиппер был ошеломлен, мистер Монфорт де М. – озадачен, но весел и доволен.

– Нас устроило бы наличие чердака, – сказал мистер Клабб.

– Чердак есть, – сказал я.

– Должен признаться, я в замешательстве, – проговорил Скиппер. – Почему консультант спрашивает про шила и чердаки? И зачем консультанту зубная нить?

– Временная мера, Скиппер, – сказал я, – мы общаемся с этими джентльменами посредством шифра или кода, как в данный момент, но очень скоро...

– Заткни свою пасть, Скиппер, – влез мистер Клабб. – В настоящее время от тебя здесь пользы как от ветра за окном, надеюсь, ты простишь мой простой способ выражения мыслей.

Брызгая слюной, Скиппер вскочил на ноги, лицо его при этом было гораздо более красным, чем при невольном воспоминании о том, что однажды выкинул Малыш Билли Деревянная Нога в клубе «Пчелиный воск».

– Успокойтесь, – сказал я, испугавшись невообразимых оттенков красного, которыми от негодования покрылся мой полный, седовласый, но еще сильный партнер.

– Ни за что на свете! – ревел Скиппер. – Я не стану этого терпеть... не стану выносить... Если этот невоспитанный карлик воображает, что после такого возможно извинение...

Он занес кулак.

– Тише-тише, – проговорил мистер Клабб и положил руку на затылок Скиппера. Глаза Скиппера закатились назад, кровь отлила от лица, и он, как мешок, рухнул на свой стул.

– Легким движением руки! – изумился мистер Монфорт де М. – Старик ведь жив, правда?

Скиппер неуверенно вздохнул и облизал губы.

– Приношу свои извинения за неприятный момент, – сказал мистер Клабб. – В этой связи мне бы хотелось задать еще два вопроса. Нельзя ли нам устроить постель на вышеупомянутом чердаке и есть ли у вас такие приспособления, как спички или зажигалка?

– На чердаке есть несколько старых матрасов и железных кроватей, – сказал я, – но что касается спичек, вы скорее всего не...

Поняв просьбу лучше, чем я, мистер Монфорт де М. протянул золотую зажигалку и поднес огонек к кончику сигары мистера Клабба.

– Не думаю, что эта часть – тоже код, – сказал он. – Правила изменились? Курить здесь можно?

– Время от времени во время рабочего дня мы с моим коллегой позволяем себе курить, – сказал мистер Клабб, пуская вонючие кольца дыма над столом.

Запах табака всегда вызывал у меня тошноту, и во всех частях нашего офиса курение, конечно же, было давно и строго-настрого запрещено.

– Ура, ура, ура и еще три раза ура! – воскликнул мистер Монфорт де М., доставая заостренную коробочку из внутреннего кармана, а оттуда – нелепую сигару фаллической формы. – Знаете ли, я тоже предпочитаю курить, особенно во время этих тоскливых обсуждений, кому достанутся подушечки для булавок, а кому табакерки. – Он подверг сигару обряду обрезания, вжик-вжик, и, к моему ужасу, закурил ее.

– Пепельницу?

Я выгрузил скрепки из хрустальной ракушки и протянул ее ему.

– Мистер Клабб, правильно? Мистер Клабб, вы человек исключительного достоинства, я до сих пор не могу забыть тот чудесный трюк со Скиппером, я бы хотел как-нибудь провести с вами вечер – с сигарами, коньяком и все такое.

– Мы не хватаемся за все сразу, – сказал мистер Клабб. Из-за ширмы появился мистер Кафф. Он тоже прикуривал восьми– или девятидюймовую коричневую сигару. – Тем не менее нам очень приятна ваша высокая оценка, и мы с удовольствием когда-нибудь проведем вместе время, обмениваясь рассказами об отчаянной храбрости.

– Очень, очень здорово, – сказал мистер Монфорт де М. – Особенно если вы обучите меня этому приему.

– Мир полон скрытых знаний, – заметил мистер Клабб. – Мы с партнером избрали своим священным долгом передачу этих знаний.

– Аминь, – сказал мистер Кафф.

Мистер Клабб поклонился моему испытывающему благоговейный трепет клиенту и прогулочным шагом удалился прочь. Скиппер встряхнулся, протер глаза и заметил сигару клиента.

– Боже мой, – говорил он. – Я не верю... Я не могу представить... святые небеса, неужели опять разрешили курить? Какое благословение!

Он вытащил сигарету из кармана своей рубашки, прикурил от зажигалки мистера Монфорта да М. и с упоением втянул в себя порцию дыма. До того момента я не знал, что Скиппер приверженец никотина.

За остаток часа слой кучерявого дыма как облако повис под потолком и становился плотнее по мере того как мы добывали неряшливые подписи мистера Монфорта де М. на переводах и ассигнациях. То и дело Скиппер вынимал одну из бесконечного ряда сигарет изо рта, чтобы пожаловаться на совершенно особенную боль в области шеи. Наконец мне удалось отделаться от клиента и от младшего партнера, благословив их словами: «Все в порядке, все по порядку», после чего принялся расхаживать по кабинету, размахивая номером «Инститьюшнл инвестор» в попытках разогнать облако дыма – мера скорее символическая, чем действенная.

Фермеры свели все мои попытки на нет, пуская бесконечные кольца вонючего дыма от сигар над ширмой, но поскольку мне показалось, что они занимаются делом в очень убедительной, деловой манере, я не стал возражать и вернулся за стол, чтобы приготовить все необходимое к прибытию следующего клиента, мистера Артура С, самого загадочного из всех загадочных джентльменов.

Я настолько погрузился в приготовления, что только вежливое покашливание в сопровождении «Прошу прощения, сэр» заставило меня заметить присутствие мистера Клабба и мистера Каффа у моего стола.

– Ну, что еще? – спросил я.

– Сэр, мы нуждаемся в земных благах, – сказал мистер Клабб. – Вследствие долгих часов работы в области рта и горла возникла чрезвычайная сухость, и тягостное чувство жажды сделало невозможным сохранять концентрацию внимания, необходимую для дела.

– Мы хотим сказать, что были бы весьма благодарны за пару стаканов живительной влаги, сэр, – сказал мистер Кафф.

– Конечно, конечно, – сказал я. – Я попрошу миссис Рэмпейдж принести пару бутылок воды. У нас есть «Сан Пелегрино» и «Эвиан». Что предпочитаете?

С улыбкой зловещей от напряжения мистер Кафф сказал:

– Мы предпочитаем пить спиртное, если пьем. Пить спиртное, вы понимаете, что я имею в виду?

– Ради восстановления сил, которое мы в нем находим, – сказал мистер Клабб, игнорируя мой очевидный испуг. – Я говорю о восстановлении сил во всех возможных аспектах, от утешения для высохшего языка, гаммы вкусовых ощущений для неба, теплоты, разливающейся по телу, и до самого главного – восстановления сил души и ума. Мы предпочитаем бутылки джина и бурбона, и несмотря на то, что любой приличный напиток будет принят нами с благодарностью, у нас, как и у всех людей, отличающихся хорошим вкусом, есть свои любимые напитки. Мистер Кафф неравнодушен к виски «Джей Даблъю Дант», а я обожаю джин «Бомбей». Мы не обойдем своим вниманием и ведерко со льдом, то же самое могу сказать и о ящике ледяного пива «Старое богемское». Для разгона.

– Вы считаете приемлемым принимать алкоголь, прежде чем отправиться на... – я с трудом подобрал подходящие слова, – ...столь деликатное задание?

– Мы считаем это необходимой прелюдией. Алкоголь вдохновляет разум и пробуждает воображение. Дураки перебирают, и у них притупляется и то, и другое, но надо уметь почувствовать нужный момент, что исключительно индивидуально. А до этого придется пить. За века существования алкоголь прославился своими священными качествами, и мы оба знаем, что во время таинства Святого Причастия священники и преподобные отцы с радостью превращаются в барменов, раздавая бесплатный кагор всем приходящим, включая детей.

– Кроме того, – произнес я, выдержав паузу, – предполагаю, вам не захочется отказываться от моего задания вследствие больших успехов в питейном деле?

– Мы отправились в долгое путешествие, – сказал мистер Клабб.

Я сделал заказ через миссис Рэмпейдж, и пятнадцать минут спустя в мои владения вступили двое неряшливо одетых парней, нагруженных требуемыми напитками и металлическим ведерком со льдом, из которого торчали верхушки пивных бутылок. Я дал каждому из неповоротливых ребят по доллару чаевых, и они приняли их неуклюже, с полным отсутствием учтивости. Миссис Рэмпейдж выполнила все, что от нее требовалось, без тени недовольства по поводу отравленного воздуха и спиртных напитков, чего я совершенно не ожидал.

Посыльные, сгорбившись, уковыляли прочь; хихикающие фермеры исчезли из поля зрения со своими напитками для восстановления сил; и после минутной тишины, с выражением глаз, которого я никогда прежде не видел, миссис Рэмпейдж осмелилась выразить ошеломившее меня мнение о том, что смягчение официальной обстановки должно сыграть положительную роль в судьбе фирмы, и добавила, что мистер Клабб и мистер Кафф, ответственные за реформу фирмы, уже оправдали свою репутацию и, несомненно, поднимут мой личный авторитет.

– Вы так думаете? – спросил я, с удовлетворением отметив про себя, что признаки неосмотрительного поведения Джиллигана Дневного постепенно становятся все очевиднее.

Использовав соответствующую словесную формулу для тактичного выражения «Мне бы хотелось поделиться с вами лишь некоторыми своими соображениями», миссис Рэмпейдж спросила:

– Могу я быть с вами откровенной, сэр?

– Ни на что другое я и не рассчитываю, – ответил я.

Ее осанка и лицо стали как у юной девушки, иначе это описать невозможно, казалось, она помолодела прямо на глазах.

– Я не собираюсь говорить долго, сэр, и я надеюсь, вы знаете, как хорошо все понимают, что быть частью нашей фирмы – большая привилегия. – Она покраснела, как Скиппер, но более привлекательно. – Я говорю честно и действительно так считаю. Все знают, что мы – одна из двух или трех компаний в нашем бизнесе.

– Спасибо, – сказал я.

– Поэтому я чувствую, что могу говорить так открыто, – произнесла моя изменившаяся до неузнаваемости миссис Рэмпейдж. – До сегодняшнего дня каждый думал, что, если будет вести себя как ему нравится, вы расстреляете его на месте. Потому что, и, наверное, мне не стоит говорить об этом, возможно, я немножко не в себе, сэр, но все потому, что вы всегда производите впечатление человека такого благородного, что никогда не простите человека менее достойного, чем вы, сэр. Скиппер, например, заядлый курильщик, но все знают, что курить в нашем здании запрещено. При этом во многих компаниях в нашем городе в кабинетах разрешено курить людям, занимающим высокие должности, что весьма благоразумно, поскольку таким образом руководство демонстрирует свое уважение к этим людям, и это хорошо, так как значит, что, если ты доберешься до вершины, тебя тоже будут уважать, а у нас Скипперу приходится идти до лифта и стоять на улице вместе с простыми клерками, когда ему хочется покурить. И во всех компаниях, насколько я знаю, партнеры и важные клиенты иногда выпивают вместе, и никто не считает, что они совершают жуткий грех. Вы религиозный человек, сэр, и мы все равняемся на вас, но мне кажется, люди зауважают вас еще больше, если вдруг выяснится, что вы совсем немножко нарушили правила. – Секретарша посмотрела на меня, и в ее взгляде я прочитал страх за свое слишком свободное поведение. – Я просто хочу сказать, что мне кажется, вы поступаете правильно, сэр.

Из ее слов я понял, что ко мне относились как к человеку помпезному и неприступному.

– Я не знал, что мои служащие считают меня религиозным человеком, – сказал я.

– О! Мы все так думаем, – сказала миссис Рэмпейдж с трогательно серьезным видом. – Из-за церковных гимнов.

– Гимнов?

– Тех самых, что вы напеваете, когда работаете.

– Я в самом деле напеваю? А какие?

– "Иисус любит меня", «Старый крест», «Не оставляй меня» и «Господня благодать» в основном. Иногда «Вперед, Христово воинство».

Здесь в полном смысле слова были Соборная площадь и улица Святого Писания! Здесь был Молодежный Библейский Центр, где я ребенком часами пел эти самые гимны во время занятий в воскресной школе! Я еще не знал, как мне отнестись к тому, что я напевал их про себя, сидя за столом, но было утешительно слышать, что эта бессознательная привычка хоть немножко очеловечивала меня перед персоналом фирмы.

– Вы никогда не замечали, что поете? О, сэр, это так мило!

Звуки веселья из дальнего конца кабинета освободили миссис Рэмпейдж от страха, что в этот раз она и в самом деле перешла границы дозволенного, и она быстро ушла. Какое-то время я смотрел ей вслед, сначала в неуверенности, насколько глубоко должен я жалеть о ситуации, в которой моя секретарша сочла возможным назвать меня и мои привычки милыми, а потом в уверенности, что, вероятно, это все даже к лучшему.

– Все в порядке, все по порядку, – сказал я сам себе. – Больно бывает только в первые секунды.

С этими словами я снова занял свое место, чтобы продолжить усовершенствование финансовой жизни мистера С.

Очередной взрыв хохота и стук стаканов, донесшийся до меня, навели меня на мысль, что именно этот клиент ни за что не станет мириться с присутствием неизвестных «консультантов». Если фермеров не выдворить отсюда хотя бы на час, я потеряю значительную часть своего дохода.

– Ребята, – крикнул я, – выйдите сюда. Мы должны обсудить одну серьезную проблему.

Со стаканами в руках и сигарами в зубах мистер Кафф и мистер Клабб неторопливо вплыли в поле зрения. Как только я объяснил суть дела в самых общих выражениях, детективы с готовностью согласились отсутствовать в течение требуемого времени. Где им можно расположиться?

– В моей ванной комнате, – сказал я. – К ней примыкает небольшая библиотека со столом, письменным столом, кожаными стульями и диваном, бильярдным столом, широкоэкранным телевизором и баром. Поскольку вы еще не имели возможности съесть второй завтрак, можете заказать себе с кухни все что угодно.

Через пять минут бутылки, стаканы, шляпы и кипы бумаги разместились на столе в ванной, а рядом ведерко с пивом, я вышел через потайную дверь в тот момент, когда мистер Клабб заказывал моему, несомненно, изумленному шеф-повару ленч, состоящий из куриных крылышек, картофеля фри, луковых колечек и бифштекса с кровью. У меня еще оставалось время, и я снова углубился в детали дела. Через какое-то время я осознал, что напеваю – и не так уж тихо – самый невинный из гимнов: «Иисус любит меня». Затем, в точно назначенное время, миссис Рэмпейдж доложила о прибытии клиента и его компаньонов, и я попросил проводить их ко мне.

Хитрый, медленно двигающийся кит, заключенный в изысканный черный двубортный пиджак в светлую полоску, мистер С. по прозвищу Это Здание Проклято с обычным высокомерием вошел в мой кабинет и предложил мне свой обычный кивок, в то время как трое его «компаньонов» образовали полукруг в центре комнаты. Величественный до мозга костей, он делал вид, что не замечает миссис Рэмпейдж, тащившую черный кожаный стул из другой части кабинета вокруг моего стола, но когда стул оказался на месте, он сел на него, не оглядываясь. Затем наклонил свою плоскую голову и поднял маленькую бледную руку. Один из его «компаньонов» предусмотрительно придержал дверь, когда миссис Рэмпейдж уходила. По этому сигналу я сел, а два оставшихся помощника стали на расстоянии примерно восьми футов друг от друга. Третий закрыл дверь и расположился у правого плеча своего начальника. По завершении всех формальностей мой клиент вцепился своими обсидиановыми глазами в меня и поинтересовался:

– Все в порядке?

– Все хорошо, спасибо, – ответил я согласно древней формуле. – А у вас?

– Хорошо, – сказал он, – но могло быть и лучше. – Это тоже соответствовало давно установленной формуле. Его следующие слова крайне удивили меня, поскольку были отклонением от традиции. Он заметил неподвижное облако дыма и труп сигары Монфорта де М., возвышающийся как монолит над рифами сигаретных окурков в хрустальной ракушке, и с первой за все время нашего знакомства улыбкой на его рябом, с мелкими чертами лице произнес: – Не могу поверить в это, но кое-что уже стало лучше.

Вы отменили идиотский запрет на курение. Что ж, тем лучше для вас.

– Нам показалось, – сказал я, – что это реальный способ продемонстрировать свое уважение к курящим людям из наших самых уважаемых клиентов.

Имея дело с такими таинственными джентльменами, нельзя забывать время от времени посылать спонтанные намеки на глубочайшее уважение, с которым к ним относятся.

– Дьякон, – назвал он меня прозвищем, которое дал во время нашей первой встречи, – ты один из лучших в своем деле, уважение, о котором ты толкуешь, обоюдно, а кроме того, пожалуй, все сюрпризы должны быть приятны, как этот.

С этими словами С. щелкнул пальцами в сторону заваленной окурками ракушки, и пока он доставал заостренную коробочку, очень похожую на ту, что была у мистера Монфорта де М., но более вместительную, человек у его плеча смахнул импровизированную пепельницу со стола, высыпал ее содержимое в урну и снова поставил ее на край стола на равном расстоянии от нас обоих. Мой клиент открыл коробочку и продемонстрировал шесть цилиндров сигар, расположившихся внутри, вытащил одну и протянул оставшиеся мне.

– Будь моим гостем, Дьякон, – сказал он. – Лучших гаванских сигар, чем эти, не существует.

– Я очень ценю ваш жест, – ответил я, – но между тем, при всем уважении к вам, сейчас я бы предпочел воздержаться.

Резкая, как шрам, вертикальная складка неудовольствия появилась на лбу клиента, и заостренная коробочка с пятью ее обитателями приблизилась к моему носу еще на дюйм.

– Дьякон, ты хочешь, чтобы я курил один? – спросил мистер Это Здание Проклято С. – Эти сигары нельзя найти ни в одном из местных табачных магазинов, они лучшие из лучших, и их протягиваю тебе я как символ сотрудничества и уважения между нами, и прежде, чем приступить к делу, для меня было бы величайшим удовольствием и честью покурить вместе с тобой.

Как говорят или, более точно, как говорили раньше, нужда заставляет делать то, что не хочется.

– Простите меня, – сказал я и вытащил одну из этих тошнотворных штук из портсигара. – Уверяю вас, это честь для меня.

Мистер Это Здание Проклято С. обрезал закругленный кончик сигары, воткнул остаток в рот, потом подверг мою такой же операции. Его «компаньон» предоставил зажигалку, и мистер Это Здание Проклято С. наклонился вперед и окружил себя клубами дыма в манере Белы Лугоши, материализующегося перед невестами Дракулы. Помощник протянул мне горящую зажигалку, и в первый раз в своей жизни я взял в рот предмет, который казался в окружности таким же большим, как ручка бейсбольной биты, поднес его к танцующему пламени и втянул жгучий дым, от которого так много других людей получали удовольствие.

И легенда, и здравый смысл одновременно говорили о том, что я должен плеваться и кашлять в попытках избавиться от ядовитой субстанции. Должна была появиться тошнота и еще головокружение. Это правда, что я пережил некоторый первоначальный дискомфорт, как будто язык мой пересох или был обожжен, а полная новизна ощущений – толщина сигары, текстура дыма, густого, как шоколад, – заставила меня волноваться о своем здоровье. Однако несмотря на не такое уж и неприятное пощипывание поверхности языка, я выпустил свою первую затяжку дыма с чувством, что вкусил нечто столь же прекрасное, как первый глоток хорошо приготовленного мартини. Головорез убрал пламя, а я сделал еще одну затяжку, отклонился назад и выпустил невиданное количество дыма. Удивительно гладкий, в некотором смысле скорее прохладный, чем горячий, этот чудесный вкус напоминал вереск, глину, гриб сморчок, оленину и какую-то особенную специю вроде кориандра. Я повторил всю процедуру, и результат был еще более приятным – в этот раз я почувствовал привкус черного масляного соуса.

– Должен честно вам признаться, – сказал я клиенту, – что никогда не пробовал сигары приятнее этой.

– Клянусь, это так, – сказал мистер Это Здание Проклято С. и одарил меня по такому случаю еще тремя бесценными сигарами.

После этого мы обратились к приливным волнам наличности и взаимосвязанным корпоративным механизмам.

Таинственные джентльмены все до одного ценили определенные церемонии, такие, как, например, появление в разгар беседы кофе-эспрессо в фарфоровых чашках чуть больше наперстка и в сопровождении ассортимента бисквитов. Деловые вопросы отходили на второй план, пока пили кофе с бисквитами, и разговор в основном переходил на головоломки семейной жизни. Поскольку рассказывать о своей семье мне было нечего, а мистер Это Здание Проклято С, как большинство людей его типа, был щедро наделен дедушками, бабушками, мамами, папами, дядями, тетями, сыновьями, дочерьми, племянниками, племянницами и внуками, то эти замечания генеалогического характера носили скорее монологический характер, моя роль в разговоре ограничивалась кивками и мычанием. В связи с особым видом деятельности, которой занимались таинственные джентльмены, вопросы похорон их волновали чаще, чем людей других профессий. Попивая маленькими глоточками эспрессо и почти по-девичьи откусывая маленькие кусочки своих любимых конфет («Гидрокс & Милан»), мой клиент благосклонно потчевал меня само собой разумеющимися похвалами в адрес своего сына, Артура-младшего (Гарвард, английская литература), переживаниями о своей дочери Фиделии (трижды бывшей замужем и все неудачно), гимнами своим внукам (Сайресу, Тору и Гермионе: соответственно – гению, мечтателю и деспоту). Затем он соединил две непременные темы разговоров за чашкой кофе, вспомнив неуместное поведение Артура-младшего на похоронах дядюшки моего клиента, мистера Винсента Вафли С, который являлся главой их семейства и добился исключительно высокого положения.

К анекдоту требовалось обезглавливание и воспламенение еще одной чудесной сигары, и я с готовностью пошел в масть.

– Голова у Артура прикручена как надо, и семейные ценности привиты правильно, – сказал мой клиент. – Только отличные оценки в школе, женился на самостоятельной женщине с состоянием, трое прекрасных детей, я им горжусь. Трудяга. С утра до ночи не поднимает головы от книг, ходячая энциклопедия, а не парень, там, в Гарварде, профессора его любили. Мальчик знает, как жить, так ведь?

Я кивнул и втянул очередную порцию ароматного дыма.

– И вот он приходит на похороны моего дядюшки Винсента один, что меня сразу обеспокоило. Кроме того, не показывает должного уважения к смерти старика, который был сущим дьяволом – есть такие ребята, которые до сих пор кровью мочатся из-за того, что не так посмотрели на него сорок лет назад, – вдобавок ко всему я не знал, как теперь представить его друзьям и знакомым из-за того, что он не взял семью. Что я скажу? Посмотрите, это Артур-младший, мой сын, окончивший Гарвард, плюс его жена Гунтер, чьи предки были в Америке еще до того, как сюда приплыл «Мэйфлауэр», плюс трое его детей – Сайрес, маленький ублюдок еще умнее своего отца, Тор, который витает в облаках, но ничего плохого в этом нет, потому что такие люди нам тоже нужны, и Гермиона, на которую только глянешь и сразу поймешь – злая как змея, когда-нибудь она весь мир с ног на голову поставит. И вот я ему говорю: Артур, что, черт возьми, произошло, что, все остальные погибли в автокатастрофе или что? Он говорит: нет, папа, они просто не захотели идти, все эти большие семейные похороны всегда их смешат, а им не хочется, чтобы их сфотографировали, а потом показали в новостях. Не захотели идти, говорю я ему, что это еще за дерьмо, надо было заставить, а если бы кто-то сфотографировал, когда не надо, мы бы об этом позаботились, никаких проблем. Я продолжаю в том же духе, я даже говорю: что толку от Гарварда и всех этих книг, если они не делают тебя умнее, а потом мать Артура говорит мне: не бери в голову, пойди лучше помоги там.

Что же происходит дальше? Вместо того чтобы поступить по-умному и отойти, я завожусь из-за того, что по счетам платил я, что этот Гарвард высосал из моих карманов больше денег, чем любое казино, которое я видел, и если хотите найти настоящего, хорошего преступника, возьмите любого бостонского истинного американца в галстуке бабочкой, и вдруг – никто меня не слушает! Для меня это как красная тряпка для быка, Дьякон, это похороны моего дядюшки Винсента, и вместо того, чтобы поддержать меня, его мать говорит, что я не помогаю! Я ору: тебе нужна помощь? Иди и приведи его жену и детей, или я пошлю Карло и Томми, чтобы они сделали это. Ни с того ни с сего я так разбушевался, я думаю, что эти люди оскорбляют меня, как они полагают, они долго проживут после этого? Люди, которые меня обижают, не делают этого дважды – и тут я слышу, что я думаю, и больше не беру в голову, но уже слишком поздно, я переступил рамки дозволенного, и мы все это знаем.

Артур-младший уходит, а его мать не разговаривает со мной весь день. Единственное, что меня радует, так это то, что я не взбесился там, где это могли видеть другие. Дьякон, я знаю, ты такой человек, что даже не подумаешь угрожать своей семье, но если вдруг когда-нибудь такой момент настанет, сделай одолжение, закури вместо этого гаванскую сигару.

– Уверен, это отличный совет.

– В любом случае ты знаешь, как говорят: больно только в первые секунды, и я каждый раз в этом убеждаюсь. Я успокоился тогда. Похороны дяди Винсента были прекрасными. Можно было подумать, что умер Папа. Когда люди расходятся по своим лимузинам, Артур-младший сидит на стуле в дальнем конце церкви и читает книгу. Положи ее себе в карман, говорю я, хочешь делать уроки – делай их в машине. Он говорит, что это не уроки, но кладет книжку в карман, и мы отправляемся на кладбище. Его мать всю дорогу, пока мы едем на кладбище, смотрит в окно, а сын опять начинает читать. Тогда я спрашиваю, что это, черт возьми, за книжка такая, что не может подождать? Он отвечает мне, но для меня это все как иностранный язык, я понимаю только предлоги, такое частенько бывает, когда ребенок читает много фантастики, половина названий для обычного человека не имеет никакого смысла. Ладно, мы приезжаем в Квинс, чертово кладбище размером с Нью-Йорк, везде ФБР и репортеры, и я думаю, может, Артур-младший не был так уж не прав – Гунтер, конечно же, не хочется, чтобы агенты ФБР ее фотографировали, и кроме того, Гермиона скорее всего одурачит одного из них и сопрет его бумажник. Тогда я говорю Артуру-младшему, что сожалею о случившемся. Я не поверил, что ты собираешься уложить меня в одну могилу с дядюшкой Винсентом, отвечает он, гарвардская задница. Когда все заканчивается, мы садимся назад в машину, и опять появляется книжка.

Мы приезжаем домой, и он исчезает. Кругом много людей, еды, вина, политиков, ветеранов из Бруклина, людей из Чикаго, из Детройта, Лос-Анджелеса, кинорежиссеров, копов, актеров, о которых я никогда не слышал, священников, епископов, парень от кардинала. И все меня спрашивают, где Артур-младший. Я поднимаюсь наверх, чтобы выяснить. Он в своей старой комнате и все еще читает эту книгу. Я говорю: Артур, люди спрашивают о тебе, думаю, было бы лучше тебе спуститься и пообщаться с гостями. Я прямо сейчас туда и иду, говорит он, я только что закончил читать. Теперь представь картину, тебе понравится. Он отдает мне книжку и выходит из комнаты. Естественно, мне становится интересно, что же это, черт побери, такое? Я отношу ее к себе в спальню, кидаю на стол. Около десяти тридцати или одиннадцати все уже разошлись, сын едет по дороге в Бостон, дом убран, в холодильнике еды достаточно, чтобы накормить всю эту ораву еще раз, я иду спать. Мать Артура все еще не разговаривает со мной, я ложусь и беру в руки книгу. Герман Мелвилл – имя парня, который ее написал. История, которую читал малыш, называлась «Писец Бартлби». Я решил попробовать почитать. В конце то концов! Вы образованный человек, вы когда-нибудь читали эту историю?

– Очень давно, – сказал я. – Она немного... странная, не так ли?

– Странная? Это самая ужасная история из тех что я читал в своей жизни! Этот лох устраивается на работу в контору адвокатов и решает, что не хочет работать. Его пристрелили? Нет. Это история? Ты нанимаешь парня, который не делает свою работу, что сделаешь ты, отшлепаешь его по попе? В конце этот лох встает и уходит, а ты выясняешь, что он работал в отделе невостребованных писем. Есть в этом смысл? На следующий день я звоню Артуру, спрашиваю, не мог бы он объяснить мне, пожалуйста, что, черт возьми, означает эта история? Папа, говорит он, что там написано, то и означает. Дьякон, в тот момент я был готов стереть этот чертов Гарвард с лица земли. Я никогда не учился в колледже, но знаю, что ничего из того, что сказано или написано, этого не означает, только не на этой планете.

Сия мысль была совершенно справедливой в отношении документов на моем столе, поскольку каждый из них был методично закодирован так, что их дословное содержание сознательно вводило в заблуждение. Другой код наполнил оба мои последних разговора с Маргаритой.

– Давайте лучше оставим вымысел реальной жизни, – сказал я.

– Кому-то следует сказать об этом Герману Мел-виллу, – сказал мистер Артур Это Здание Проклято С.

Миссис Рэмпейдж позвонила мне, чтобы напомнить, что я отстаю от графика, и спросила, не унести ли кофейные принадлежности. Я пригласил ее забрать весь наш мусор. Дверь за моей спиной открылась, и я решил, что это вошла секретарша, чтобы исполнить мою просьбу, с расторопностью, которой отличалась только она. Первым тревожным сигналом о том, что что-то пошло не так, было поведение трех остальных мужчин в комнате, которые до этого момента стояли неподвижно, как мраморные статуи. Головорез, стоявший у правого плеча моего клиента, сделал шаг вперед и оказался позади меня, а его товарищи приблизились к моему столу спереди.

– Что за хрень тут происходит, черт возьми? – сказал клиент, который из-за спины человека перед ним не мог видеть мистера Клабба и мистера Каффа.

Держа в руках блокнот, на котором расположился один из огромного числа его листов, мистер Клабб с тихим изумлением уставился на гигантов, окружавших мой стол с флангов. Он произнес:

– Прошу извинить вторжение, сэр, но мы решили, что через час ваша встреча уже закончится, и по нашим простым расчетам вы уже должны были освободиться. Мы хотели спросить относительно паровых утюгов.

– Что за хрень тут происходит, черт возьми? – сказал мой клиент, повторяя свою первоначальную фразу с некоторой вариацией тона, выражающего усиливающееся беспокойство.

Я попытался спасти положение.

– Пожалуйста, позвольте мне объяснить. Я нанял этих людей в качестве консультантов, и поскольку они предпочитают работать в моем офисе, чего я, естественно, не мог позволить при нашей сугубо деловой встрече, я временно переместил их в свою умывальню, снабженную соответствующей их нуждам библиотекой.

– Оснащенную по-королевски, как мне кажется, – вставил мистер Клабб.

В этот момент другая дверь в мой кабинет, расположенная слева от моего стола, открылась, и вошла миссис Рэмпейдж. Охранники моего клиента засунули руки под пиджаки и распределились по комнате со скоростью и отточенностью движений танцевального коллектива.

– Ой, мама, – сказала миссис. – Извините меня. Мне зайти позже?

– Ни в коем случае, моя дорогая, – сказал мистер Клабб. – Временное затруднение в связи с ложной тревогой. Пожалуйста, позвольте нам насладиться чудесным зрелищем вашего женского очарования.

Под моим любопытным взглядом миссис Рэмпейдж сделала реверанс и поспешила к столу, чтобы навести там порядок.

Я посмотрел на своего клиента и заметил одну удивительную деталь, заключавшуюся в том, что, хотя наполовину выкуренная сигара оставалась у него во рту, четыре дюйма пепла, повторяющего форму сигары, оставили жирный серый след на его галстуке, прежде чем упасть на выдающийся вперед живот. Он уставился прямо перед собой, при этом глаза его увеличились почти на четверть. Лицо мистера С. приобрело цвет недопеченного пирога.

– Мое почтение, сэр, – проговорил мистер Клабб. Клиент издал какой-то булькающий звук и повернулся ко мне с нескрываемым ужасом во взгляде.

– Приношу всем свои извинения, – сказал мистер Клабб.

Миссис Рэмпейдж к тому моменту уже удрала. Раздался звук закрывшейся за ней двери.

Мистер Это Здание Проклято С. дважды моргнул, как бы приводя глаза в нормальное состояние. Неуверенной рукой, но очень мягко, как если бы он имел дело с очень маленьким, но горячо любимым ребенком, С. положил сигару в хрустальную ракушку. Он прочистил горло; он посмотрел на потолок.

– Дьякон, – сказал он, глядя вверх. – Надо бежать. Совсем вылетело из головы – у меня еще одна встреча. Так всегда и бывает, когда много болтаешь. Я буду на связи.

Он встал, при этом пепел с его живота переместился на ковер, и вместе со своими головорезами вышел из офиса.

4

Конечно же, я при первой же возможности стал допрашивать детективов относительно такого поворота событий, и пока они переносили горы бумаги, бутылки, ведра, стаканы, нарисованные от руки карты и другое снаряжение назад за ширму, я продолжал задавать вопросы. Нет, утверждали они, джентльмен, который присутствовал здесь, не был одним из тех, кого они имели честь лицезреть, они не были знакомы и не виделись раньше даже случайно. Нет, этот джентльмен не нанимал их раньше ни в каком качестве. Мистер Клабб заметил, что неизвестный джентльмен был одет в очень красивый и хорошо сшитый костюм.

– У него такая привычка, – сказал я.

– И мне кажется, сэр, он курит высококачественные сигары самого высокого класса, – сказал мистер Клабб, беззастенчиво глядя на мой нагрудный карман. – О которых честные труженики вроде нас не могут даже позволить себе помечтать.

– Полагаю, вы позволите мне, – сказал я со вздохом, – предложить вам парочку таких же.

И как только предложение было принято, а фермеры скрылись за ширмой, я позвонил миссис Рэмпейдж с просьбой немедленно доставить мне коробочку самых лучших сигар из самой известной табачной лавки в городе.

– Все, что прикажете, босс! – воскликнула новая миссис Рэмпейдж.

Остаток дня я провел в размышлениях о реакции мистера Артура Это Здание Проклято С. на моих «консультантов». Я не мог удержаться от мысли, что его торопливый уход отрицательно скажется на наших отношениях. Я видел ужас в его глазах, и он знал, что я видел. Понимание такого типа губительно для отношений с высокопоставленными священнослужителями и их двойниками вне закона, и я успокаивал себя только тем, что, возможно, уход клиента носил только временный характер. Туда, куда отправился мистер Это Здание Проклято С, несомненно, последуют его коллеги более низкого ранга, мистер Томми Я Верю в Радугу В., мистер Энтони Тебе к Лицу Лунный Свет М., мистер Бобби Полное Затмение Дж. и их друзья архиепископы, кардиналы и папские нунции. Ближе к концу дня я пошлю утешительный факс с информацией для мистера Это Здание Проклято С. о том, что консультанты были без промедления уволены. Я скажу ему заведомую неправду, потому что задание мистера Клабба и мистера Каффа будет выполнено задолго до его возвращения. Все было в порядке, все шло по порядку. И словно для того, чтобы поставить на этом деле жирную печать, позвонила миссис Рэмпейдж и спросила, можно ли ей войти с коробкой сигар. Разговаривала она с хрипотцой в голосе, которой я никогда ни от кого не слышал, кроме Маргариты, говорившей так в самые первые, самые счастливые дни после свадьбы. Миссис Рэмпейдж добавила, что у нее для меня сюрприз.

– Это меня порадует не меньше, – сказал я.

Миссис Рэмпейдж хихикнула.

Сюрприз в такой обстановке был бы особенно обнадеживающим. Добрая женщина поступила мудро, обратившись за советом к мистеру Монфорту де М., который порекомендовал подходящий для аристократа магазин и назвал лучшие сорта сигар, после этого он купил для меня коробку из розового дерева для хранения сигар, нож для обрезания сигар и зажигалку в античном стиле. Как только миссис Рэмпейдж получила все указания относительно содержания благодарственного письма, которое она должна была оформить по своему вкусу, я выложил все сигары, кроме одной, в коробку, обезглавил и зажег одну. Под легким ощущением фруктового вкуса, напоминающего аромат цветущего грушевого дерева, один за другим открывались: вкус черных оливок, выдержанного сыра «гауда», сосновых иголок, новой кожи, горохового супа, сорго или бастра, горящего торфа, библиотечного клея и листьев мирта. Ближе к концу я с удивлением отметил вкус семян подсолнечника и запах бумаги из Библии. Мистер Монфорт де М. сделал прекрасный выбор, хотя я немного сожалел об отсутствии черного масляного соуса.

Почувствовав дружеское расположение, я направился через весь кабинет к ширме, из-за которой доносились звуки неудержимого веселья. Превосходная сигара должна быть дополнена достойным напитком, и в свете того, что произойдет вечером, я счел рюмку джина «Бомбей» мистера Клабба совершенно уместной.

– Ребята, – сказал я, тактично демонстрируя свое присутствие, – закончены ли приготовления?

– Почти, сэр, – сообщил кто-то из парочки.

– Хорошая новость, – сказал я и зашел за ширму. – Но я должен быть уверен...

Если бы содержимое полудюжины самых грязных нью-йоркских квартир сгребли вместе, встряхнули и вывалили в мой кабинет, это выглядело бы именно так. Груды пепла, бутылок, листов бумаги, книги с испачканными обложками и оторванными корешками, искалеченная мебель, разбитый стакан, мусор, который нельзя было идентифицировать, мусор, которого я даже не видел, поднимался от самого основания ширмы, вокруг и над столом, образуя кучи там и тут. Рваное отверстие в пять футов диаметром зияло в окне. Нахлобучив котелки на головы, рассевшись на стульях, мистер Клабб и мистер Кафф положили ноги на то, что когда-то можно было назвать столом.

– Сэр, выпейте с нами рюмочку, – сказал мистер Клабб, – в качестве пожелания нам успеха и для того, чтобы дополнить удовольствие от сигары.

Он вытянул толстую ножку и пинком скинул мусор со стула. Я сел. Мистер Клабб вытащил заляпанный стакан из болота и наполнил его голландским джином, или «дженевером», из бутылки с приплюснутыми боками, по форме напоминающей минарет. Я видел такие во время своих нечастых посещений Амстердама, который в Нидерландах. Миссис Рэмпейдж была, по-видимому, очень занята во время изоляции фермеров. Потом я подумал, а не демонстрировала ли миссис Рэмпейдж признаки алкогольного опьянения во время нашего последнего разговора.

– Я думал, вы пьете «Бомбей», – сказал я.

– Разнообразие, как говорится, приправа к жизни, – сказал мистер Клабб и вручил мне стакан.

– Вы устроились здесь как дома, – заметил я.

– Я очень благодарен вам за терпение, – сказал мистер Клабб, – и мой партнер полностью согласен с этим мнением, я прав, мистер Кафф?

– Абсолютно, – ответил мистер Кафф, – но готов поспорить на сто долларов и сигару, что пришло время выяснить еще кое-что.

– Как этот человек прав, – сказал мистер Клабб. – Его устами глаголет истина. Сэр, вы вошли на нашу рабочую территорию и столкнулись с неопрятностью, небрежностью, непристойностью, и ваша естественная реакция, что мы вполне сознаем, – отвращение. Мое пожелание состоит в том, чтобы вы запомнили две важные вещи: во-первых, у нас, как уже было сказано раньше, есть собственные методы, характерные только для нас, и во-вторых, появившись на сцене недавно, вы видите все хуже, чем оно есть на самом деле. К завтрашнему утру уборщики сделают свою работу.

– Предполагаю, вы занимались Визуализацией, – сказал я, осушив бокал «дженевера» до дна.

– Мы с мистером Каффом, – сказал он, – предпочитаем минимизировать риск аварий, сюрпризов и прочего методом репетиции наших, как вы видите, представлений. Все это, сэр, можно легко убрать, а наша работа, если уж начата, требует завершения и не может быть продублирована, переделана или недоделана.

Я вспомнил все гарантии, что давал.

– Я помню ваши слова, – сказал я, – и должен быть уверен, что вы помните мои. Я не просил доводить дело до конца. В течение дня мои чувства по этому поводу определились. Довести дело до конца по-вашему означает...

– Конец есть конец, – сказал мистер Клабб.

– Истребление, – сказал я. – Прекращение жизни вследствие применения внешней силы. Я этого не хочу, это неприемлемо, и я даже думал о том, что перебрал со степенью физического наказания, подходящей для этого дела.

– Подходящей? – произнес мистер Клабб. – Когда речь идет о страстном желании, «подходящий» – понятие, которое не имеет значения. В священной области желаний «подходящий», не имея значения, не существует. Мы говорим о ваших сокровенных желаниях, сэр, а желание – чрезвычайно вещественная вещь.

Я посмотрел на дыру в окне, обломки разбитой мебели и изувеченные книги.

– Думаю, что какое-нибудь постоянное увечье – все, что я хочу. Что-то вроде слепоты или потери руки, – сказал я.

Мистер Клабб посмотрел на меня с иронией.

– Все идет как идет, сэр. Насколько я понимаю, у нас есть еще один час, период времени, достаточный для улучшения нашего плана с помощью превосходных сигар «Двойная корона», чудесный экземпляр которых вы держите в руке.

– Простите меня, – сказал я. – И могу я попросить?...

Я протянул пустой стакан, и мистер Клабб наполнил его еще раз. Каждый из них получил по сигаре, и я удалился за свой стол на оговоренный период времени, потягивал «дженевер» и прикидывался, будто работаю, до тех пор, пока из-за ширмы не донеслись звуки активного шевеления. Мистер Клабб и мистер Кафф подошли ко мне.

– Итак, вы уходите? – сказал я.

– Да, сэр, у нас будет долгая и очень беспокойная ночь, – сказал мистер Клабб. – Вы понимаете, что я имею в виду.

Со вздохом я открыл коробочку с сигарами. Они забрались туда, загребли по нескольку сигар каждый и рассовали их по разным карманам.

– Детали в одиннадцать, – сказал мистер Клабб.

Через несколько секунд после того, как они удалились, миссис Рэмпейдж доложила, что только что был получен факс и она собирается его принести.

Факс был отправлен мне «Картвеллом, Мунстером и Стаутом», юридической фирмой, у которой был один-единственный клиент – мистер Артур Это Здание Проклято С. «Картвелл, Мунстер и Стаут» сожалели о необходимости проинформировать меня о том, что их клиент пожелал обратиться за советом по поводу своих финансовых дел к другому специалисту. Пакет документов, обязывающих меня хранить в тайне все дела, касающиеся их клиента, будет прислан на следующий день. Все записи, бумаги, компьютерные диски и другие данные должны быть незамедлительно направлены в их офис.

Я забыл послать факс, который собирался.

5

Какую пропасть стыда должен я буду описать сейчас, какое унижение пришлось мне пережить! Было около пяти минут седьмого, когда я узнал об уходе моего самого ценного клиента – поворот событий, который, естественно, должен был привести к потере всех его таинственных друзей в качестве клиентов и сорока процентов годового дохода. В унынии я допил свой стакан голландского джина, не заметив, что уже давно превысил норму. Я осмелился отправиться за ширму, где мне удалось раскопать еще одну бутылку. Я налил стакан джина и выпил его залпом, пытаясь представить в цифрах, что (а) предполагаемая потеря в ежегодном доходе не может быть настолько ощутимой, как я боялся, и (б) если это так, то бизнес пойдет дальше без сокращения зарплат, персонала и прибылей.

Несмотря на всю изобретательность, находчивость и ловкость, цифры отрицали возможность пункта (а) и смеялись над (б), предполагая, что мне очень повезет, если я смогу сохранить, а не потерять сорок процентов бизнеса. Я опустил голову на стол и попытался отрегулировать дыхание. Когда я услышал, что фальшиво напеваю «Не оставляй меня», то понял, что пора отправляться домой, встал на ноги и принял неудачное решение выйти через общий вход.

Я сунул бутылку под мышку, рассовал по карманам пять или шесть сигар, остававшихся в коробочке, и вышел через кабинет миссис Рэмпейдж. Услышав абразивную музыку из радиоприемников уборщиков, я с величайшей осторожностью стал двигаться по коридору, в котором было темно, если не считать полоски света, льющегося из открытой двери в тридцати футах впереди. То и дело я не мог удержаться от удара плечом о стену – пришлось сделать глоток целебного «дженевера». Я добрался до открытой двери и понял, что оказался у кабинета Джиллигана. Абразивная музыка раздавалась из его стереосистемы.

Для начала мы справимся с этим, сказал я себе и выпрямился, чтобы достойно пройти мимо его двери. В самый ответственный момент я повернул голову и увидел своего младшего компаньона без пиджака и с развязанным галстуком, развалившегося на диване рядом с каким-то тощим хулиганом с копной волос ярко-зеленого цвета и одетого по какой-то причине в плотно облегающий костюм в полоску, как у зебры, с массой цепей и молний. Существа сомнительного вида, мужского и женского пола, копошились в кабинете. Джиллиган поднял голову, заулыбался, но при виде меня окаменел.

– Спокойно, Джиллиган, – произнес я, стараясь сохранять выражение лица трезвого авторитетного человека.

Я вспомнил, что мой компаньон запланировал позднюю встречу с одним из самых успешных музыкантов, певцом, чьи записи продавались миллионами, несмотря на абсурдность названия группы: «Собачье Дерьмо», или «Клапан в Заднице», что-то такое. По моим подсчетам клиент Джиллигана, чье имя, насколько я помнил, было Сирил Футч, в скором будущем мог стать решающей фигурой для поддержания моей фирмы, и когда маленький носатый забияка заметил мое присутствие, я решил выразить ему уважение, с которым к нему относились в избранном им финансовом учреждении.

– Уверяю вас, нет никакого повода для беспокойства, нет, конечно, нет, и в сущности, Джиллиган, ты же понимаешь, я не могу упустить возможности познакомиться с твоим гостем, который оказал нам честь, обратившись за помощью и советом.

Когда я произносил свою речь, Джиллиган залился краской, хотя слова я произносил с самым серьезным видом, заботливо выговаривая каждый слог как можно четче, несмотря на все трудности, возникшие у меня с собственным языком. Джиллиган заметил бутылку, торчащую из-под мышки, и зажженную сигару между пальцами моей правой руки, о чем я совершенно позабыл.

– Эй, да забудьте вы это дурацкое правило, что курить нельзя, – сказал я. – Как насчет выпить с боссом?

Джиллиган подскочил на ноги и пошел мне навстречу не совсем ровной походкой.

Все, что было дальше, – монтаж отдельных частей видеопленки. Я помню, как Сирил Футч подпирал меня сбоку, пока я выражал нашу преданность делу сохранения его драгоценного имущества, еще он упрямо настаивал, что его зовут Саймон Галч, или Сидней Мач, или что-то похожее, потом он повалил меня на диван; я вижу странного маленького парня с татуированной головой и смешным именем Пус (человек с таким именем был среди записанных посетителей, хотя, может, это был совсем и не он); Пус принял от меня сигару и съел ее; я помню, как затягивался сигаретой глупо улыбающегося Джиллигана и как пил из бутылки с маленьким, белым, дохлым червячком, плавающим на дне, как нюхал белый порошок, рекомендованный какой-то женщиной; помню, как пел «Старый крест» в полураздетом виде. Я позволил разрисовать свое лицо красками, чтобы «почувствовать вкус» к «этой музыке». Женщина, но не та, что советовала мне попробовать белый порошок, а другая, которая постоянно находилась в состоянии безудержного веселья, что мне тогда очень понравилось, посадила меня в лимузин и всю дорогу домой экспериментировала с его кнопками и рычагами. Когда мы поднялись по ступенькам к двери, она взяла ключ из моей дрожащей руки и с ликованием вставила его в замочную скважину. Остального не помню.

6

Что-то вроде сознания вернулось ко мне от похлопывания по лицу, приглушенных криков женщины рядом со мной; голова в котелке возникла надо мной и прорычала:

– Быстро в душ, чертов идиот!

Второй ассистент прогнал ее прочь; женщина, которую я принял за Маргариту, заплакала. Я стал вырываться из рук человека, схватившего меня за плечи, и он сжал рукой мой затылок. Когда я открыл глаза в следующий раз, то был раздет догола и дрожал под натиском ледяной воды из душа в мраморных пределах душевой кабины. Чарли-Чарли Рэкет стоял, прислонившись к косяку открытой двери кабины, и смотрел на меня с плохо скрытым нетерпением.

– Я замерзаю, Чарли-Чарли, – сказал я. – Выключи воду.

Чарли-Чарли протянул руку в кабинку и превратился в мистера Клабба.

– Я сделаю воду теплее, но вы мне нужны трезвым, – сказал он.

Я свернулся калачиком.

Потом я оказался на ногах и постанывал, потирая лоб.

– Время душа окончилось, – позвал мистер Клабб. – Выключайте воду.

Я сделал, как мне было сказано. Дверь открылась, и банное полотенце опустилось на мое левое плечо.

Сидя рядышком на диване в спальне, мистер Клабб и мистер Кафф, освещенные тусклым светом лампы, наблюдали мое путешествие до кровати. Черный кожаный рюкзак стоял на полу между ними.

– Джентльмены, – сказал я, – хотя сейчас я не могу найти слов, чтобы объяснить состояние, в котором вы меня нашли, я надеюсь, что благодаря вашей доброте вы сможете простить... или не придавать значения... тому, что я, должно быть, сделал... я не вполне помню обстоятельства.

– Молодую женщину мы отправили, – сказал мистер Клабб, – и вы можете не бояться никаких неприятностей с этой стороны, сэр.

– Молодую женщину?

Я вспомнил сверхактивную фигуру, играющую рычагами в лимузине. Фрагмент сцены в офисе Джиллигана пришел ко мне на ум, и я громко взвыл.

– Не слишком чистая, но довольно приятная для оборванки, – сообщил мистер Клабб. – Полное отсутствие образования в плане социального общения. Грубая в обращении. Несдержанна в выражениях. Никакого понятия о дисциплине.

Я застонал – привести такое чудовище к себе в дом!

– Никакого понятия о чести тоже, сэр, если позволите, – сказал мистер Кафф. – Пагубные привычки превращают их в воров. Дай им только шанс, и они открутят золоченые ручки с гробов собственных матерей.

– Пагубные привычки? – сказал я. – Что вы имеете в виду?

– Они берут все, что им нравится, – сказал мистер Клабб. – Прежде чем прогнать ее, мы нашли у нее эти вещи, без сомнения, принадлежащие вам, сэр.

Шагая ко мне, он доставал из карманов следующие предметы: мои наручные часы, золотые запонки, бумажник, зажигалку в античном стиле, подаренную мне мистером Монфортом де М., ножик для сигар и оставшиеся сигары из тех, что я покупал в тот день.

– Я вам очень признателен, – сказал я, надевая часы.

Все остальное я запихнул в карман пижамы, кроме сигары. Я заметил, что было около четырех часов утра. Сигару я протянул мистеру Каффу, попросив принять ее в знак моей благодарности.

– С благодарностью принимаю, – сказал он.

Мистер Кафф откусил кончик, выплюнул его прямо на ковер, зажег сигару и принялся пускать тошнотворные клубы дыма.

– Может быть, мы могли бы отложить наш разговор до того времени, пока я не приду в себя от своего же неразумного поведения. Давайте соберемся в... – Какое-то время я просидел, прижимая ладони к своим глазам. – В четыре часа дня?

– Всему свое время – принцип, которого мы строго придерживаемся, – сказал мистер Клабб. – У вас будет время на то, чтобы проглотить аспирин и алка-зельцер, а у ваших верных помощников – возможность насладиться превосходным завтраком, от воспоминаний о котором наши желудки начинают урчать. Человек вашего положения и достоинства должен найти в себе силы побороть последствия перебора спиртного и приняться за работу хотя бы для того, чтобы поднять с постели лакеев и слуг.

– Потому что такой человек, как вы, сэр, всегда помнит о том, что бизнес требует постоянного присутствия, не важно, каким больным и разбитым он себя чувствует, – сказал мистер Кафф.

– Старый мир поглотило пламя, а новый еще только зарождается, – сказал мистер Клабб. – Возьмите трубку.

– Ладно, – сказал я, – но мистеру Монкриффу это очень не понравится. Он работал на герцога Денби, а тот ужасный сноб.

– Все дворецкие – снобы, – сказал мистер Клабб. – Три жареных яйца по отдельности, а также шесть жареных ломтиков бекона, жареная картошка, гренки, горячий кофе и бутылка вашего лучшего коньяка для лучшего усвоения пищи.

Мистер Монкрифф поднял трубку телефона, выслушал мои приказания и проинформировал меня тихим, холодным голосом, что поговорит с поваром.

– Эта закуска предназначается вам и молодой леди, сэр?

С чувством невыносимого стыда, от которого усилилась тошнота, я осознал, что мистер Монкрифф наблюдал, как молодая спутница провожала меня наверх в спальню.

– Нет, – ответил я, – эта молодая леди, моя клиентка, была очень добра ко мне и проводила меня до спальни, когда мне стало плохо. Это еда для двух мужчин, моих гостей.

Непрошеное воспоминание нарисовало мне спектакль: тощая девица дергает меня за уши и визжит, что такой бесполезный старый пердун, как я, недостоин заниматься делами их группы.

– Дайте телефон, – сказал мистер Клабб.

В оцепенении я протянул ему трубку.

– Монкрифф, старик, – сказал он, – какая удача снова с тобой встретиться. Помнишь неприятности, которые были у герцога с полковником Флетчером и его дневником? Да, это мистер Клабб, и так чудесно снова слышать твой голос... Он тоже здесь, без него никак не обойтись... Я ему передам... Много тогда всего приключилось с герцогом, да, и нам понадобится все, как обычно... Рад слышать... В столовой через полчаса. – Он отдал трубку мне и сказал мистеру Каффу, что Монкрифф с нетерпением ждет партию в карты, а еще в подвале есть первоклассное «петрю», которое обязательно должно им понравиться.

Я купил шесть ящиков «шато-петрю» 1928 года на аукционе несколько лет назад и берег до тех времен, когда его и так высокая цена не удвоится, потом утроится или, может, даже удесятерится, и тогда я продал бы его в десять раз дороже.

– Капля хорошего вина приводит человека в чувство, – сказал мистер Кафф. – Питье делают, чтобы пить, так?

– Вы знаете мистера Монкриффа? – спросил я. – Вы работали на герцога?

– Мы ищем клиентов для своего скромного бизнеса вне зависимости от национальностей и границ, – ответил мистер Клабб. – Идти туда, где мы нужны, – вот наш девиз. Мы сохранили теплые воспоминания о старом добром герцоге, который показал себя как человек тихий, любящий юмор и очень энергичный, сэр, а что касается хлеба насущного, раз уж зашла речь, то еще и щедрый.

– Он давал до тех пор, пока мы не начали обижаться, – сказал мистер Кафф. – Старик плакал, как дитя, когда мы уходили от него.

– И до этого тоже много плакал, – сказал мистер Клабб. – Исходя из опыта, могу сказать, что такие бодрые ребята проводят в слезах больше времени, чем ваши мрачные клиенты.

– Я не думаю, что вы увидите в слезах меня, – сказал я. Быстрый взгляд, которым они перекинулись, напомнил мне о заговорщицком взгляде, который однажды проскочил, как искра, между двумя их соотечественниками из Нового Завета, когда один из них поймал свинью за задние ноги, другой схватился за передние и за нож, взгляд перед тем, как нож вскрыл горло свиньи и струя крови вырвалась наружу. – Я учту ваши советы, – сказал я, – и поищу анальгетики.

Я встал на ноги и потихоньку пошел в ванную.

– Могу я из чистого любопытства задать вам один вопрос? – поинтересовался я. – Вы отнесли меня к категории «бодрых ребят» или к какой-то другой?

– Вы человек средней силы характера, – сказал мистер Клабб. Я уже открыл рот, чтобы возразить, но он продолжил: – Но кое-что из вас еще можно сделать.

Я исчез в ванной. Достаточно я натерпелся этих круглолицых чурбанов, сказал я себе. Наслушался их историй до тошноты, пора накормить ублюдков и выкинуть прочь.

В состоянии, все более приближающемся к моему нормальному, я почистил зубы и сполоснул водой лицо, прежде чем вернуться в спальню. Выпрямился, принял на себя решительный вид исполнительного директора в кресле-вертушке и сказал:

– Дела несколько вышли из-под контроля, и я благодарю вас за то, что вы имели дело с моим клиентом, человеком, с которым, несмотря на внешний вид, я состою лишь в профессиональных отношениях. Теперь давайте вернемся к нашему настоящему делу. Я уверен, вы нашли мою жену и Лисона в Грин-Чимниз. Пожалуйста, дайте мне полный отчет о том, что произошло дальше.

– События несколько вышли из-под контроля, – сказал мистер Клабб. – Это может произойти с каждым из нас, и за это никого нельзя винить. Особенно это касается меня и мистера Каффа, потому что мы всегда осмотрительно оговариваем все в самом начале, так, как сделали с вами, сэр, что в принципе настолько очевидно, что и говорить не стоит. Мы предупреждали, что наша работа связана с изменениями постоянного характера, с тем, чего уже не вернуть на прежнее место. Особенно в тех случаях, когда мы договариваемся на определенное время, чтобы сделать первоначальный доклад, а клиент разочаровывает нас в указанный час. Когда нас подводит клиент, мы должны продолжить работу и довести ее до конца в соответствии с самыми высокими стандартами, без затаенной вражды и злого умысла, зная, что есть масса уважительных причин, по которым человек не может подойти к телефону.

– Я не знаю, на что вы намекаете своей лицемерной болтовней, – сказал я. – У нас не было договоренности такого сорта, и ваше нахальное поведение заставляет меня прийти к выводу, что вы провалили задание.

Мистер Клабб улыбнулся мне самой беспощадной улыбкой из своего арсенала.

– Одной из причин, по которым человек не может добраться до телефона, является временная потеря памяти. Вы забыли, что мы проинформировали вас о том, что предварительный доклад состоится в одиннадцать.

Ровно в одиннадцать часов я позвонил, никто не ответил. Я подождал двадцать гудков, сэр, прежде чем оставить попытку. Если бы я прождал сто гудков, сэр, результат оказался бы тем же, по той причине, сэр, что вы решили довести себя до состояния, в котором не могли вспомнить даже собственного имени.

– Наглая ложь, – воскликнул я, а потом вспомнил. Он действительно упоминал что-то о докладе в одиннадцать часов, вероятнее всего, в это время я угощал «Собачье Дерьмо» своим исполнением «Старого Креста». Мое лицо покраснело. – Простите меня, – сказал я, – я ошибся, все было так, как вы говорите.

– Мужественное признание, сэр, но что касается прощения, так на то Божья воля, – сказал мистер Клабб. – Мы ваши слуги, и исполнение ваших желаний – наша святая обязанность.

– Все просто, как дважды два, – сказал мистер Кафф, одаривая последний дюйм сигары любящим взглядом. Он уронил окурок на ковер и раздавил его ботинком. – Еда и питье для души и тела, сэр, – сказал он.

– Кстати говоря, – сказал мистер Клабб, – пожалуй, мы продолжим наш доклад в столовой, пора наброситься на деликатесы, которые заказал этот невиданный негодяй Рэгги Монкрифф.

До этого момента мне никогда не приходило в голову, что у моего дворецкого, как и у других людей, есть имя.

7

– Перед нами великая цель, – сказал мистер Клабб, вытаскивая изо рта жевательную резинку. – Мы бедные странники, вы, я и мистер Кафф, и еще молочник, только посмотрите на маленькую порцию прямо перед нами. Ее даже трудно сразу заметить. Конечно же, у нас нет ни шанса постичь ее. Но цель всегда есть, сэр: правда, которую я предоставляю вашему вниманию ради успокоения. Тост, мистер Кафф.

– Утешение – вещь искомая всеми частями человека, – провозгласил мистер Кафф, передавая своему партнеру поднос с тостами. – Самая известная часть – это его душа, которая кормится питательными бедами и неприятностями.

Меня усадили во главе стола, а по бокам расселись мистер Клабб и мистер Кафф. Подносы и тарелки перед нами ломились от еды, потому что мистер Монкрифф, обняв каждого фермера по очереди и побеседовав с ними, вынес из кухни пиршество, значительно превосходившее их запросы. Кроме нескольких дюжин яиц и, наверное, двух упаковок бекона, он выставил приготовленные на гриле почки, баранью печень, и бараньи отбивные, и полоски бифштекса, а еще чан овсянки и вязкого варева, которое он представил как «кеджери, как его представлял себе старый герцог».

Почувствовав тошноту от запаха пищи и от вида месива во ртах моих собеседников, я снова попытался выудить из них доклад.

– Я не верю в великую цель, – сказал я, – и уже столкнулся с неприятностями, превышающими потребности моей души. Расскажите мне, что произошло в доме.

– В необыкновенном доме, сэр, – сказал мистер Клабб. – Еще когда мы проезжали по дороге мимо, мы с мистером Каффом не могли остаться равнодушными к его великолепию.

– Помогли ли вам мои рисунки?

– Они оказали нам бесценную помощь, сэр. – Мистер Клабб проткнул вилкой баранью отбивную и поднес к своему рту. – Мы вошли через заднюю дверь в вашу обширную кухню или буфетную. Будучи там, мы заметили признаки присутствия двух людей, которые уже успели насладиться превосходным ужиномв сопровождении прекрасного вина и благородного шампанского.

– Ага, – сказал я.

– Следуя вашим разъяснениям, мы с мистером Каффом нашли чудесную лестницу и поднялись по ней в комнату леди. Мы осуществили вхождение в тишине, достойной самых высоких похвал, если можно так выразиться.

– Это вхождение было достойно медали, – сказал мистер Кафф.

– На кровати мы увидели две спящие фигуры. Действуя с безупречным профессионализмом, мы подошли, мистер Кафф с одной стороны, я – с другой. Мы поступили с ними так же, как и с клиентом в вашем кабинете с утра, правда, довели мы их до еще более бессознательного состояния, чем тогда, таким образом обеспечив себе дополнительных пятнадцать минут для раскладки инструментов. Мы гордимся свойственной нам аккуратностью, сэр, и, как все честные труженики, уважаем свои инструменты. Мы нагнулись и заткнули им кляпами рты в качестве временной меры. А что, тот мужчина в прошлом занимался атлетикой?

С хитрым взглядом мистер Клабб поднял брови и запил последний кусочек отбивной большим глотком коньяка.

– Я не в курсе, – сказал я. – Кажется, он играет в ракетбол и сквош.

Мистер Клабб и мистер Кафф от души веселились.

– Что-то более серьезное, чем тяжелая атлетика или футбол, как мне кажется, – сказал мистер Клабб. – Сила и выносливость. В самой высокой степени.

– Не говоря уже о замечательной скорости, – сказал мистер Кафф с видом человека, предающегося приятным воспоминаниям.

– Вы что, хотите сказать, что он убежал? – спросил я.

– Никто не избежит суда, – сказал мистер Клабб. – Так написано в Евангелии. Но вы можете представить себе наше удивление, когда впервые за всю историю нашего консультантства, – тут он хихикнул, – человек гражданского склада сумел развязать путы и освободиться от веревок, пока мистер Кафф и я занимались приготовлениями.

– Голые, как пташки, – сказал мистер Кафф, вытирая жирной рукой слезы, побежавшие от смеха из глаз. – Голые, как новорожденные ягнята. И тут выхожу я, с разогретым утюгом, который только что принес из кухни, сэр, вместе с коллекцией ножей, найденных мной точно в описанном вами месте. Я был так благодарен вам. Я присел на корточки, не заботясь ни о чем и чувствуя первый трепет в моем маленьком солдатике...

– Что? – переспросил я. – Вы были раздеты? И что это вы там несете про какого-то маленького солдатика?

– Тише, – сказал мистер Клабб с сияющими глазами. – Нагота – это мера предосторожности, чтобы не выпачкать нашу одежду кровью и другими телесными отходами, а людям вроде меня и мистера Каффа нравится получать удовольствие, упражняясь в собственном мастерстве. В нас и внутренность, и внешность – все одно.

– Даже сейчас? – спросил я, удивляясь безотносительности этой последней реплики.

Потом до моего сознания дошло, что ремарка, должно быть, была весьма значимой, в самом неприглядном смысле.

– Всегда, – сказал мистер Кафф, веселясь оттого, что я не понял самого главного. – Если вы желаете выслушать наш доклад, сэр, от вас потребуется сдержанность.

Я жестом попросил его продолжать.

– Как я уже сказал, присев на корточки у ножей и парового утюга в своем именинном пиджаке, не волнуясь ни о чем, вдруг я услышал топот маленьких ножек. Привет, сказал я себе, это еще что такое? А когда посмотрел через плечо – вот он, тут как тут, прет на меня, как паровоз. Парень он здоровый, сэр, было на что посмотреть, особенно если учитывать неожиданность сложившихся обстоятельств. Настоящее зрелище. Я улучил момент и глянул в сторону мистера Клабба, который был очень занят в другой части комнаты, проще сказать, у кровати.

Мистер Клабб фыркнул и сказал:

– Выполняя свои святые обязанности, сэр.

– Итак, мне предстояло угомонить этого парня, прежде чем он сумеет прервать выполнение нами своих обязательств. Он был готов броситься на меня, сэр, что при учете его футбольного прошлого означало, что он одним ударом выбьет из меня жизнь, прежде чем освободить леди, и я взялся за один из ножей. Потом, поскольку он налетел на меня таким образом, все, что мне нужно было сделать, так это только нанести удар в низ горла – от такого приема даже самые смелые парни постигают страх Божий. Он концентрирует все их внимание, и после этого они становятся похожи на маленьких щенков и вреда могут нанести не больше. Но с этим парнем было не так просто сладить, потому что в первый раз после я не знаю какого количества применений этого приема, может быть, сотни...

– Я бы удвоил количество для большей точности, – сказал мистер Клабб.

– ...не меньше, чем сотни раз, это уж точно, чтобы не показаться нескромным, я недооценил быстроту и ловкость этого лихого парня, и вместо того, чтобы опустить свое оружие в основание его шеи, я ударил его сбоку, а такая рана для по-настоящему агрессивного нападающего, который встречается один на двадцать человек, все равно что похлопывание пуховкой для пудры. Но все равно прыть я с него сбил, добрый знак для меня, что с годами он здоровьем поослаб. Потом, сэр, преимущество оказалось на моей стороне, и я ухватился за эту возможность с благодарностью в сердце. Я крутанул его, повалил на пол и прижал грудь коленкой к полу. В связи с произошедшим я хотел успокоить его на целый вечер, взяв секач и отмахнув ему одним ударом ладонь.

В девяносто девяти случаях из ста, сэр, отрезание руки выбивает из мужчины спесь. Он сразу успокоился. Это же шок, вы понимаете, от шока все успокаиваются. А из-за того, что культя кровоточила, как черт знает что, извините за мой язык, я сделал ему одолжение и прижег рану паровым утюгом, потому что он как раз был горячим, а если прижечь рану, то кровь течь перестает. Я хочу сказать, что проблема решена, и это факт.

– Это уже было доказано нами не менее тысячи раз, – сказал мистер Клабб.

– Шок – целительное средство, – сказал мистер Кафф. – Шок – это бальзам, как соленая морская вода для тела, но если переборщить с шоком или соленой водой, то человек отдаст Богу душу. После того как я прижег ему рану, мне показалось, что душа его и тело воссоединились и голосуют в надежде сесть на ближайший автобус на тот свет, как обычно его называют. – Он поднял вверх указательный палец и смотрел мне в глаза, запихивая вилкой в рот почки. – Это, сэр, процесс. А процесс не может взять и вот так закончиться. Поэтому были приняты все разумные меры предосторожности. Мистер Клабб и я имеем и всегда имели репутацию людей крайне осмотрительных во всех наших предприятиях.

– И всегда будем. – Мистер Клабб запил то, что было у него во рту, половиной стакана коньяка.

– Несмотря на то что процесс шел полным ходом, – сказал мистер Кафф, – левое запястье джентльмена крепко привязали к культе. Он снова был связан веревкой в области груди и в ногах, рот был заткнут кляпом, а кроме того, я не смог отказать себе в удовольствии и пару раз заехать ему молотком в висок, чтобы вырубить его до тех пор, пока мы не будем готовы им заняться, естественно, в том случае, если он не сядет в автобус. Я улучил момент, перевернул его на живот и наградил своего маленького солдатика, чем, надеюсь, не превысил своих полномочий, согласно нашей договоренности.

Он подарил мне взгляд чистейшей невинности.

– Продолжайте, – сказал я, – хотя, я думаю, вы должны предоставить мне какие-либо доказательства правдивости вашей истории.

– Сэр, – сказал мистер Клабб. Он согнулся так низко, что голова его скрылась под столом, и я услышал щелчок застежки. Снова появившись над поверхностью стола, мистер Клабб положил между нами предмет, завернутый в одно из полотенец, которые Маргарита покупала для Грин-Чимниз. – Если вам требуется подтверждение, сэр, вам, человеку, достигшему таких высот в бизнесе и знающему не понаслышке, что словам доверять нельзя, я без долгих размышлений предоставляю его вам, вот оно, завернутое, как подарок ко дню рождения, самое лучшее доказательство правдивости этой части нашей истории.

У меня не было никаких сомнений относительно природы трофея, лежащего передо мной, и потому я постарался внутренне успокоиться, прежде чем развернуть складки полотенца. Но несмотря на все приготовления, вид настоящего трофея подействовал на меня гораздо сильнее, чем я мог себе представить раньше, и в самом центре тошноты, поднимающейся во мне, я почувствовал первые слабые признаки просветления. Бедный человек, подумал я, бедное человечество.

Я снова сложил полотенце над клешневидным предметом и сказал:

– Спасибо. Я не имел в виду останков в качестве доказательства вашей правдивости.

– Прекрасно сказано, сэр, и мы ценим это. Люди вроде нас, честные во всем, выяснили, что люди, склонные к вранью, часто не могут понять правды. Лжецы отравляют наше существование. Но кроме того – такова уж природа нашего старого смешного мира, – без них мы остались бы без работы.

Мистер Кафф улыбнулся, глядя на люстру в грустном осознании мировых противоречий.

– Когда я перенес его на кровать, мистер Клабб бегал туда-сюда, собирая оставшиеся инструменты, чтобы они были под рукой.

– Когда вы говорите, что переместили его на кровать, – перебил я, – вы имеете в виду...

– То, что вы имеете в виду, может сильно отличаться от того, что имею в виду я, сэр, а мой образ мышления может оказаться проще вашего в связи с отсутствием литературного образования. Но помните о том, что в каждой гильдии есть свое наследие обычаев и традиций, которые не может игнорировать серьезный профессионал, свято оберегающий все, что ему дорого. Для людей нашего рода деятельности физическое наказание женщины неизбежно начинается с акта, ассоциирующегося в женском представлении с унижением самого низкого характера. По отношению к мужчинам это так же справедливо. Упустите этот шаг, и вы потеряете преимущества, которых уже никогда не сможете приобрести. Это основа, без которой не сможет стоять вся структура, а основа должна быть поставлена на место, даже если условия делают работу неприятной; это вам не пикник, уж поверьте мне.

Он тряхнул головой и замолчал.

– Мы могли бы рассказать вам массу историй, от которых волосы становятся дыбом, – сказал мистер Клабб. – Но как-нибудь в другой раз. Было где-то около девяти тридцати, когда все наши инструменты были разложены, приготовления завершены, и можно было всерьез браться за дело. Этот момент, сэр, наиболее ценим профессионалами вроде нас. Каждый раз как впервые. В такой миг ты находишься на грани прошлого и будущего, анализируешь свои прошлые достижения, вспоминаешь былые дела. Твое мастерство, твое воображение, скоординированность действий и решимость должны быть призваны вместе с заработанным трудом знанием человеческого тела, потому что это вопрос способности чувствовать, когда надавить, а когда ослабить, вопрос обладания инстинктом выбора правильной техники в нужное время, а такое можно приобрести только с опытом. В этот момент ты надеешься, что твой партнер по такому интимному делу, которое может быть известно только вам двоим, обладает достаточной душевной силой и физической способностью, чтобы вдохновить тебя на лучшую работу. Объект – наш инструмент, а природа инструмента жизненно важна. Даже самый великий виртуоз потерпит фиаско, если заставить его играть на расстроенном, разбитом пианино. Иногда, сэр, после нашей работы нас неделями преследовал привкус пепла во рту, а когда чувствуешь привкус пепла во рту, вспоминаешь о великой цели и своей ничтожной роли в волшебном узоре.

Словно для того, чтобы подавить вкус, о котором только что шла речь, мистер Клабб без помощи ножа или вилки откусил щедрый кусок стейка и промочил горло глотком коньяка. Прожевывая пищу с громким чавканьем и чмоканьем, он опустил ложку в кеджери и начал угрюмо накладывать кашу себе на тарелку.

– Мы приступили к делу, сэр, так же спокойно, как и раньше, – сказал мистер Кафф, – и даже лучше, чем обычно. Ногти были редкой красоты, сэр, ногти были превосходные. А волосы были такими же необыкновенными.

– Ногти? – спросил я. – Волосы?

– Изумительные, – сказал мистер Клабб, с меланхоличным видом засовывая что-то себе в рот. – Если бы можно было сделать лучшие, что в принципе невозможно, хотел бы я оказаться там и поаплодировать вот этими руками.

Я посмотрел на мистера Каффа, а он сказал:

– Ногти и волосы можно назвать традиционными шагами два и три, но фактически они являются шагами один и два, поскольку первая процедура скорее является основным фундаментом для дальнейшей работы, чем ее частью. Процедуры с волосами и ногтями говорят многое об объекте, о его уровне чувствительности к боли, стиле оказания сопротивления, балансе агрессивности/пассивности, а такая информация, сэр, лежит в основе шагов четыре и пять.

– А сколько всего шагов?

– Новичок ответил бы вам – пятнадцать, – сказал мистер Кафф. – Компетентный человек скажет: двадцать. Профессионалы, как мы, знают, что существует по меньшей мере сотня, но в различных комбинациях и с учетом усовершенствований их число дотянет до тысячи. В основе, или на ясельном уровне, после первых двух идут: ступни, зубы, пальцы на руках и ногах, язык, соски, прямая кишка, гениталии, электризация, повсеместные уколы, специфические уколы, небольшая ампутация, повреждение внутренних органов, глаза (незначительные повреждения), глаза (значительные повреждения), серьезная ампутация, локальное снятие кожи и так далее.

При упоминании языка мистер Клабб засунул в рот полную ложку кеджери и хмуро разглядывал картины, висящие на стене перед ним. При упоминании об электризации он поднялся со стула и обошел меня сзади, чтобы изучить их более детально. Продолжая заниматься моим образованием, мистер Кафф повернулся на своем стуле, чтобы наблюдать за действиями своего партнера, я сделал то же самое.

Сказав «и так далее», мистер Кафф замолчал. Мы оба смотрели на мистера Клабба, бегающего туда-сюда перед картинами в состоянии явного возбуждения. Наконец он остановился перед изображением регаты на Гранд-Канале и сделал два глубоких вдоха. Потом поднял свою ложку, словно кинжал, и воткнул ее в картину, чтобы разрезать холст под прекрасным кораблем, потом движением руки вверх над носом корабля и далее отделил корабль от картины.

– Вот это, сэр, локальное снятие кожи, – сказал он. Он подошел к следующей картине. В секунду он вырезал всю картину из рамы. – А это, сэр, то, что подразумевается под общим снятием кожи.

Он смял холст в руках, бросил его на пол и стал топтать.

– Он сам не свой, – сказал мистер Кафф.

– О нет! Я прекрасно себя чувствую. Я в себе, – сказал мистер Клабб. Он быстро вернулся за стол и согнулся под ним. Вместо второго свернутого полотенца, которое я ожидал, он представил свой рюкзак и использовал его для того, чтобы смести со стола все блюда и тарелки. Засунул руку внутрь и шлепнул передо мной полотенце, которое я ожидал. – Разверните его, – сказал он. Я развернул полотенце. – Не это ли в точности то, чего вы хотели, сэр?

Это было в точности то, чего я хотел. Маргарита и не подумала снять обручальное кольцо перед любовным свиданием и... Я не могу описать второй предмет, но скажу, что он лежал как яичко какой-то очень маленькой птички в знакомой ладони. Еще одна порция временного просветления возникла во мне, и я подумал: «Вот они мы, и это все от нас, эта клешня и это яйцо». Я наклонился, и меня вырвало на пол рядом со стулом. Когда я закончил, то сгреб рукой бутылку коньяка и дважды жадно глотнул. Жидкость, обжигая, потекла вниз по горлу, ударила меня в живот, как горячий утюг, и отскочила вверх. Я наклонился вбок и после спазма, сжавшего горло и кишки, выпихнул из себя зловонную добавку к гадости на полу.

– Завершение еды по-римски, сэр, – сказал мистер Кафф.

Мистер Монкрифф открыл кухонную дверь и заглянул в столовую. Он увидел изувеченные картины и предметы, разложенные на полосатом полотенце. Он видел, как я вытер остатки рвоты со рта. Он на минуту исчез и появился снова, неся в руках высокую банку молотого кофе, не говоря ни слова, посыпал ее содержимым свидетельство моего недомогания и снова скрылся в кухне. Даже из глубин своего ужасного состояния я восхищался совершенством, с каким он демонстрировал перед нами строгие правила этикета.

Я накинул полотенце на клешню и яичко.

– Вы добросовестные люди, – сказал я.

– Чрезмерно добросовестные, сэр, – сказал мистер Кафф с тенью доброты в голосе. – Поскольку человек, живущий обычной жизнью, не может оценить настоящего значения этого термина, он отказывается понимать жесткие требования, предъявляемые к добросовестному человеку. И происходит так, что люди, ведущие нормальный образ жизни, пытаются уклониться, когда уклониться уже невозможно, даже если мы объясняем с самого начала, что произойдет. Они слушают, но не слышат, и редкий человек обладает здравым смыслом, чтобы понимать, что если ты стоишь в огне, то непременно сгоришь. И если ты перевернул мир с ног на голову, то сам будешь стоять на голове вместе со всеми.

– Или, – сказал мистер Клабб, успокаивая свой желудок еще одним глотком коньяка, – как гласит Золотое Правило: все, что ты делаешь, рано или поздно к тебе вернется.

Хотя я все еще был одним из тех, кто слушал, но не слышал, укол нехорошего предчувствия последовал в спину.

– Пожалуйста, продолжайте свой доклад, – сказал я.

– Реакции объекта соответствовали нашим желаниям, – сказал мистер Клабб. – Я бы даже позволил себе сказать, что ее реакции были воплощением красоты. Объект, который может награждать тебя одним изумительным криком за другим, сохраняя при этом самообладание и не выходя из строя, это объект уже настроенный на свою боль, сэр, и требует заботы. Понимаете ли, наступает определенный момент, когда они сознают, что изменились навсегда, они перешли границу в другой мир, из которого нет возврата, и некоторые не могут справиться с этим и превращаются, так сказать, в кашу, сэр. С некоторыми это происходит прямо на подготовительном этапе – грустное разочарование, потому что впоследствии всю остальную работу может выполнить и новичок, причем очень грубо. У некоторых это наступает на стадии сосков, у немногих на стадии гениталий. Большинство из них постигают необратимость процесса во время уколов, а к стадии небольшой ампутации девяносто процентов демонстрируют, из чего они сделаны. Наша леди не осознавала этого до тех пор, пока мы не приступили к работе с глазами, эту стадию она прошла с успехом, сэр. Но потом мужчина поднялся и испортил нам все.

– Работа с глазами очень деликатная, – сказал мистер Кафф. – Требует участия двух человек, если вы хотите сделать ее идеально. Но я не мог позволить себе повернуться спиной к парню более, чем на полторы минуты.

– Меньше, – сказал мистер Клабб. – А тот лежал в углу, кроткий, как ребенок. В нем не осталось желания бороться, я бы так сказал. Парень не смел даже глаз открыть до тех пор, пока ему их не открыли.

– Но он встает, и на нем нет веревки, сэр, – сказал мистер Кафф, – что, должен заметить, превыше сил для человека, только что потерявшего кисть руки.

– Он встает и идет вперед, – сказал мистер Клабб. – Вопреки всем законам природы. Прежде чем я понимаю, в чем дело, он своей здоровой рукой обхватывает шею мистера Каффа и усердно пытается ее сломать, при этом стукая мистера Каффа культей по голове, – ситуация, которая заставляет меня оторваться от выполняемого задания, взяться за нож и всадить его ему в бок старое доброе число раз. Следующая вещь, которую я сознаю, – это то, что он на мне, и теперь очередь мистера Каффа снимать его с меня и укладывать на пол.

– И тут ты чувствуешь, что сосредоточенность утрачена, – сказал мистер Кафф. – После такого можно спокойно вставать и начинать все с самого начала. Вообразите, вы играете на пианино хорошо, как никогда в жизни, и тут появляется другое пианино с кровью в глазу и прыгает тебе на спину. Было жалко – все, что я могу сказать. Но я валю этого парня на пол и бью его ногами до тех пор, пока он не утихомирится, а потом вспоминаю один пункт, на который мы рассчитывали в целях выведения из строя.

– И что это за пункт? – спросил я.

– Зубная нить, – сказал мистер Клабб. – Зубная нить неоценима в нашей работе. Рыболовная леска для этого не годится, потому что рыболовная леска тупая, а зубная нить одновременно и тупая, и острая. Она может быть использована сотней разных способов, об этом книжку можно написать.

– Что вы с ней делаете?

– Мы применяем ее к объекту-мужчине, – говорит он. – Сделали мы это искусно, в манере, отточенной годами опыта. Применение зубной нити носит нежный характер. Во время процесса объект должен находиться в беспомощном или, что предпочтительнее, в бессознательном состоянии. Когда объект начинает подавать первые смутные признаки сознания, он чувствует небольшой дискомфорт в форме покалывания, похожего на ощущение, когда нога замлела. Это замечательно короткий период времени, за который устанавливается чувство дискомфорта, плавно переходящее в легкую боль, сильную боль и в агонию. Последняя стадия – мистическое состояние, для которого мне трудно подобрать слово, но думаю, это что-то сильно напоминающее экстаз. Обычно бывают галлюцинации. Испражнения также обычное дело. Мы видели людей, говорящих на языках, даже если языки, строго говоря, больше не являлись их органами. Мы видели чудеса, мистер Кафф и я.

– Это так, сэр, – сказал мистер Кафф. – Обычный человек, ничем не примечательный, может оказаться чудом, сэр.

– Одним из них, конечно же, являлся человек, о котором речь, – сказал мистер Клабб. – Но его следует отнести к категории тех, кто себе на уме, один на миллион, если можно так выразиться, по этой причине я и упомянул о том, что великая цель всегда остается загадкой для нас, тех, кто видит лишь малую часть огромного целого. Видите ли, этот парень отказался играть по освященным веками правилам. Он подвергался чудовищным пыткам и ужасно страдал, но не был так любезен, чтобы лечь и успокоиться.

– Его разум был не в порядке, – сказал мистер Кафф. – Там, где обычный разум становится духовным, сэр, как только что было описано, этот был один из десяти миллионов, я бы оценил так, которые опускаются до уровня рептилии. Если отрезать голову ядовитой рептилии и отделить ее от тела, эта голова все еще будет пытаться нанести удар. Так было и с нашим мальчиком. Истекая кровью из дюжины ран. Без одной руки. С серьезным сотрясением. Зубная нитка впивается в тело, убивая способность к здравому рассуждению. Каждый нерв его тела завывает, будто привидение. Но он встает, с красными глазами и пеной, капающей изо рта. Мы снова валим его, и мне приходится делать то, что я ненавижу, потому что тогда тело утрачивает чувствительность и не способно к двигательной активности, а именно – я должен сломать ему позвоночник прямо у основания головы. Я бы так и сделал, будь у него нормальный позвоночник, а не прочный металлический стержень в толстой резиновой оболочке. Именно данное обстоятельство, сэр, навело нас на мысль о тяжелой атлетике – в результате занятий этим видом спорта в верхней части позвоночника так развиваются мышцы, что нужна по меньшей мере ножовка, чтобы добраться до него.

– Мы уже отставали от расписания, – сказал мистер Клабб, – и с учетом времени, которое необходимо на то, чтобы вернуться в соответствующее расположение духа, нам предстояло еще семь или восемь часов работы. Но придется удвоить его, потому что, когда нам удалось вырубить этого парня, он не оказался достаточно приличным человеком, чтобы оставаться в бессознательном состоянии. Было бы естественно, с учетом того, что он являлся объектом вторичного характера, убить его на месте, чтобы иметь возможность продолжить нашу непосредственную работу, но улучшение наших условий труда таким образом требовало поправки к контракту. В той его части, которая называется «Инструкции клиента».

– А было как раз одиннадцать часов, – сказал мистер Кафф.

– Точное время для назначенного нами совещания, – сказал мистер Клабб. – Моему партнеру пришлось избивать этого парня до потери сознания, сколько раз это потребовалось, мистер Кафф, пока я в течение двадцати гудков молился о том, чтобы наш клиент сделал милость и взял трубку?

– Три раза, мистер Клабб, три раза ровно, – сказал мистер Кафф. – Удар, каждый раз более мощный, чем предыдущий, в сочетании с черепом из гранита заставлял мою руку краснеть и распухать.

– Перед нами была дилемма, – сказал мистер Клабб. – Клиент недоступен. Помеха в выполнении наших обязанностей. Состояние души – хуже некуда. В таком неприятном положении нам оставалось только повиноваться велениям своих сердец. Отрежь этому джентльмену голову, сказал я своему партнеру, и смотри осторожно, а то укусит. Мистер Кафф взял топор. Потребовалась некоторая расторопность, потому что парень опять начал шевелиться. Мистер Кафф встал в позу. И тут с кровати, где до сих пор стояла замечательная тишина, если не считать стонов и причитаний, до нас доносится ужасный воющий звук самого отчаянного и упрямого протеста. Это почти растопило наши сердца, сэр. И если бы мы не были столь опытными профессионалами, которые наслаждаются и гордятся своей работой, думаю, мы могли бы поддаться ощущениям и отнестись к парню с милостью, несмотря на то, что он все время баламутил воду. Но душераздирающие крики достигают ушей джентльмена и поднимают его с пола как раз в тот момент, когда мистер Кафф собирается опустить топор.

– То был неудачный момент в нашем деле, – сказал мистер Кафф. – Из-за этого я промахнулся и попал ему в плечо, из-за этого он пришел в бешенство, из-за этого я потерял равновесие, что вдвойне неприятно, если учитывать кровищу на полу, из-за этого завязалась драка за топор, и мне пришлось вынести несколько ударов в живот. Говорю вам, сэр, мы очень хорошо сделали, когда отрезали ему кисть руки, потому что, если бы не неудобство, причиняемое ему культей, которая годилась разве что для использования в качестве рычага, не знаю, что бы он мог сотворить с нами. Было дьявольски трудно завладеть топором, а когда наконец у меня получилось, шансов закончить работу чисто и аккуратно не осталось никаких. Это было похоже на бойню, это была рубка мяса без какой бы то ни было тонкости и искусности в работе, и должен вам сказать, все случившееся привело нас в замешательство и возмущение.

Превращение объекта в гамбургер при помощи топора – нарушение нашего искусства, и это не то, ради чего мы занимаемся своим бизнесом.

– Нет, конечно, нет, вы более похожи на людей искусства, чем я мог себе представить, – сказал я. – Но, несмотря на свое смущение и замешательство, полагаю, вы вернулись к работе над... над объектом женского пола?

– Мы не похожи на людей искусства, – сказал мистер Клабб, – мы и есть люди искусства, и мы знаем, как отбросить наши чувства в сторону и обратиться к избранным нами средствам выражения с чистым и неутомимым вниманием. Несмотря на это, мы пережили окончательное и бесповоротное крушение вечера, и это открытие положило конец всем нашим надеждам.

– Если вы обнаружили, что Маргарита удрала, – сказал я, – во что я мог бы поверить после того, что вы рассказали...

Мистер Клабб сердито поднял руку.

– Прошу вас, не оскорбляйте нас, сэр, мы и так пережили достаточно унижений для одного дня. Объект ушел от нас, вы правы, однако не в том простом смысле, что вы имеете в виду. Она ушла в вечность, в том смысле, что ее душа оставила тело и уплыла в миры, о природе которых мы можем только строить свои невежественные предположения.

– Она умерла? – спросил я. – Другими словами, прямо противоположно моим инструкциям, вы, дебилы, убили ее. Вы любите разглагольствовать о своем опыте, но вы зашли слишком далеко, и она умерла на ваших руках. Я желаю, чтобы вы, неумехи, немедленно убирались из моего дома. Прочь. Убирайтесь. Сию минуту.

Мистер Клабб и мистер Кафф посмотрели в глаза друг другу, и в этот момент их частного общения я увидел их общую скорбь, которая вдруг обрушилась и на меня тоже: прежде чем я понял почему, я увидел единственного дурака среди присутствовавших, и этим дураком был я. Все мы втроем оказались во власти скорби.

– Объект умер, но мы не убивали ее, – сказал мистер Клабб. – Мы не зашли и никогда не заходили слишком далеко. Объект выбрал смерть. Ее смерть была актом суицидального характера. Пока вы слушаете, сэр, возможно ли, чтобы вы открыли свои уши и услышали, что я говорю? Она, будучи самым благородным, самым мужественным объектом из всех, что мы встречали на своем пути, объектом, с которым мы имели честь и удачу работать, оказалась свидетельницей грубого, безжалостного убийства своего любовника и решила свести счеты с жизнью.

– Быстро, как выстрел, – сказал мистер Кафф. – Правда в том, сэр, что при ином раскладе мы могли бы поддерживать в ней жизнь не меньше года.

– И это было бы для нас редкой привилегией, – сказал мистер Клабб, – но вам придется посмотреть фактам в лицо, сэр.

– Я смотрю им в лицо, – сказал я. – Пожалуйста, скажите мне, как вы избавились от тел.

– Они внутри дома, – сказал мистер Клабб. И прежде, чем я успел возмутиться, он добавил: – При таких ужасных обстоятельствах, сэр, включая продолжительное отсутствие клиента в зоне досягаемости, личное и профессиональное разочарование, переживаемое мной и моим партнером, мы не видели другого выхода, кроме как избавиться от дома вместе с предательскими останками.

– Избавиться от Грин-Чимниз? – спросил я. – Как вы могли избавиться от Грин-Чимниз?

– С большой неохотой, сэр, – сказал мистер Клабб. – С тяжелыми сердцами и равносильным гневом. Все с тем же разочарованием от профессионального краха, который мы только что пережили. Выражаясь обычными словами, посредством сжигания. Огонь, сэр, субстанция вроде шока и соленой воды, обладает и целительными, и очищающими свойствами, хотя это более радикальное средство.

– Но ведь Грин-Чимниз не исцелить, – сказал я, – и моя жена также не была исцелена.

– Вы – умный человек, сэр, и благодаря вам мы с мистером Каффом пережили моменты замечательного веселья. Это правда, Грин-Чимниз стерт с лица земли, он сгорел дотла. Нас вы наняли затем, чтобы наказать вашу жену, а не исцелять ее, и мы ее наказали хорошо, насколько это было возможно при таких тяжелых обстоятельствах.

– Данные обстоятельства включают и наши чувства по поводу того, что работа была завершена раньше времени, – сказал мистер Кафф. – А это для нас самое невыносимое обстоятельство.

– Я сожалею о вашем разочаровании, – сказал я, – но не могу смириться с тем, что было необходимо сжигать дотла мой прекрасный дом.

– Двадцать, даже пятнадцать лет назад такой необходимости не возникло бы, – сказал мистер Клабб. – Но на данный момент презренная алхимия под названием «полицейская наука» разрослась до таких ошеломляющих размеров, что единственная капля крови, упавшая на пол, может быть обнаружена, даже если вы будете скоблить и драить пол до боли в руках. Эта наука достигла того, что даже если у констебля в голове нет мозгов, но есть желание засадить в тюрьму честных парней, занимающихся древнейшей из профессий, и он находит на предполагаемом месте преступления два волоска, он неторопливо отправляется в лабораторию, и в тот же момент ненавистный эксперт определяет, что эти два волоска с голов мистера Клабба и мистера Каффа. Я, конечно, несколько преувеличиваю, сэр, но, поверьте, не слишком.

– У них нет наших имен, сэр, – сказал мистер Кафф, – и молюсь о том, чтобы никогда и не было. Они охотятся за нашими приметами, чтобы поместить их в огромный, всемирный файл до того дня, когда, возможно, они доберутся до наших имен, а потом заглянуть опять в этот ужасный файл и несправедливо признать чудовищность обвинений против нас. Вот такая у нас работа, поэтому должны быть соблюдены все разумные меры предосторожности.

– Тысячи раз выражал я свое убеждение в том, – сказал мистер Клабб, – что древнее искусство не должно быть противопоставлено закону, точно так же, как и его мастера, которых называют преступниками. Есть ли имя для нашего так называемого преступления? Нет. ТТП называют они его, сэр, что означает Тяжкие Телесные Повреждения, или, что еще хуже, Насилие. Мы не насилуем. Мы убеждаем, учим, наставляем на путь. По сути говоря, это нельзя назвать преступлениями, а тех, кто совершает их, нельзя назвать преступниками. Сейчас я сказал это в тысячу первый раз.

– Ладно, – сказал я, пытаясь как можно скорее приблизить завершение этого обсуждения, – вы описали события того несчастного вечера. Я принимаю ваши доводы относительно необходимости сжигания моего превосходного дома дотла. Вы насладились щедрым завтраком. Остается только вопрос вознаграждения, что требует серьезных раздумий. После нынешней ночи я чувствую себя разбитым, и после ваших стараний вы тоже, должно быть, нуждаетесь в отдыхе. Свяжитесь со мной, джентльмены, через день или два способом, которым сочтете нужным. Я хотел бы остаться наедине со своими мыслями. Мистер Монкрифф проводит вас.

Фермеры с бесстрастным видом встретили мое заявление стоическим молчанием, и я снова вернулся к мысленному обещанию не дать им ничего – ни пенни. Потому что, несмотря на все свои претензии, порученное дело они провалили: моя жена умерла, а загородный дом сгорел. Поднявшись на ноги, что оказалось гораздо труднее, чем я ожидал, я сказал."

– Спасибо за ваше старание.

Еще один взгляд, которым они перекинулись, убедил меня в том, что я упустил самую суть сложившейся ситуации.

– Ваша благодарность благодарно принимается, – сказал мистер Кафф, – хотя – оспорьте это, если хотите, – она преждевременна, что вы и сами чувствуете в душе. Вчера утром мы отправились в путешествие, но нам предстоит пройти еще очень много миль. Следовательно, мы предпочитаем не уходить. Также, оставив в стороне вопрос вашего продолжающегося образования, которое, если за него не возьмемся мы, не оставит нас в покое, мы считаем необходимым оставаться здесь некоторое время, исходя из того, что это будет наилучшая защита для нас от закона.

– Нет, – сказал я, – с меня достаточно вашего образования, и мне не нужна защита от полицейских. Пожалуйста, джентльмены, позвольте мне вернуться в постель. Вы можете забрать с собой оставшийся коньяк в знак моей признательности.

– А теперь призадумайтесь на миг, сэр, – сказал мистер Клабб. – Вы объявили о присутствии двух высококлассных консультантов в вашем офисе, и об этом знают и ваши служащие, и клиенты. Несколько часов спустя ваша супруга трагически погибает в пожаре, разрушившем ваше загородное имение. В ту же самую ночь обнаруживается исчезновение вашего самого главного врага и соперника, человека, которого служащий отеля легко опознает как знакомого вашей супруги. Считаете ли вы, что будет мудро с вашей стороны отпустить сейчас таких высококвалифицированных специалистов?

Я подумал и сказал:

– В ваших рассуждениях есть смысл. Будет хорошо, если вы продолжите появляться в офисе на некоторое время. Между тем ваше предложение остаться здесь – нелепо.

Дикая надежда, совершенно нелепая в связи с наличием доказательств произошедшего, посетила меня под видом сомнения.

– Если Грин-Чимниз сгорел в огне пожара, меня уже давно должны были проинформировать. Я уважаемый человек в городе и лично знаком с шефом полиции, Вендаллом Нэшем. Почему он до сих пор не позвонил мне?

– О, сэр, боже мой, – сказал мистер Клабб, мотая головой и улыбаясь про себя моей недальновидности, – на то может быть много причин. В маленьком городке все так медленно движется. Пожарные скорее всего сражались всю ночь напролет, чтобы спасти хоть какую-то часть вашего дома. У них ничего не получится, у них уже ничего не получилось, но освободятся они только после рассвета. Вендалл Нэш не пожелает потревожить ваш ночной сон до тех пор, пока не сможет дать полный отчет. – Он посмотрел на наручные часы. – Фактически, если я не ошибаюсь...

Он наклонил голову, закрыл глаза и поднял свой указательный палец. На кухне задребезжал телефон.

– Он делал такое уже тысячи раз, сэр, – сказал мистер Кафф, – и я каждый раз это с удовольствием наблюдаю.

Мистер Монкрифф внес аппарат через дверь из кухни, сказал: «Это вас, сэр», и положил трубку в мою ожидающую руку. Я произнес традиционное приветствие, мечтая услышать чей угодно голос, кроме...

– Вендалл Нэш, сэр, – раздался в трубке высокий, дребезжащий голос шефа полиции. – Звоню вам из... Мне жаль сообщать вам об этом, но у меня для вас очень плохие новости. Ваше имение Грин-Чимниз начало гореть примерно в полночь прошлой ночью, туда приехали все наши пожарные, и ребята работали, как звери, пытаясь спасти хоть что-нибудь, но иногда победить огонь невозможно, что ты ни делай. Лично я очень переживаю из-за случившегося, однако, по правде говоря, я никогда в жизни не видел такого огня. Мы чуть не потеряли двоих людей, но, похоже, они выкарабкаются и все будет нормально. Все остальные ребята все еще там, пытаются спасти хотя бы несколько деревьев.

– Ужасно, – сказал я. – Пожалуйста, позвольте мне поговорить с моей женой.

Далее последовала говорящая тишина.

– Миссис не с вами, сэр? Вы хотите сказать, что она была там?

– Моя жена уехала в Грин-Чимниз вчера утром. Я разговаривал с ней по телефону днем. Она собиралась работать в студии, отдельном здании на некотором расстоянии от дома, и обычно она спит прямо в студии, когда работает допоздна. – Говоря эти вещи Вендаллу Нэшу, я чувствовал себя так, будто создавал альтернативный мир, другой город, другое имение Грин-Чимниз, где другая Маргарита занималась в студии и осталась там ночевать, как обычно. – Вы проверили студию? Вы, конечно же, найдете ее там.

– Должен признаться вам, сэр, что мы этого не сделали, – сказал он. – Огонь коснулся и этого маленького здания, но стены еще стоят, и можно определить, что есть что, мебель это или аппаратура. Если бы она была внутри, мы бы нашли ее.

– Значит, она вовремя выбежала, – сказал я, и на миг это стало правдой: другая Маргарита избежала пламени и теперь стояла, онемев от шока и завернутая в одеяло, неузнанная среди любопытной толпы, всегда собирающейся вокруг несчастий.

– Возможно, но никто ее пока не видел, а мы уже поговорили здесь со всеми. Может, она уехала вместе с кем-нибудь из слуг?

– Все слуги в отпуске, – сказал я, – она была там одна.

– Ух-ух, – произнес он. – Подумайте, сэр, может, у кого-нибудь были серьезные причины ненавидеть вас? Какие-нибудь враги? Потому что пожар не возник естественным образом, сэр. Кто-то поджег дом, и он знал, что делает. Вам приходит кто-нибудь на ум?

– Нет, – сказал я. – У меня есть недоброжелатели, но не враги. Проверьте больницы и все остальное, что сочтете нужным, Вендалл, я прибуду на место по возможности скорее.

– Вы можете не торопиться, сэр, – сказал он, – я действительно надеюсь, что мы найдем ее, а днем мы уже сможем пройти по пепелищу.

Он сказал, что позвонит мне, если что-нибудь обнаружится в ближайшее время.

– Пожалуйста, Вендалл, – сказал я и заплакал.

Пробормотав что-то утешительное, чего я не понял, мистер Монкрифф исчез с телефоном, продемонстрировав в очередной раз пример учтивости.

– Надежда на то, что заведомо случившееся не случилось, это ценный духовный опыт, – сказал мистер Клабб. – Он заставляет осознать тщетность тщетности.

– Я умоляю вас, оставьте меня, – сказал я, все еще плача, – ради соблюдения приличия.

– Приличие накладывает на нас серьезные обязательства, – сказал мистер Клабб. – И ни одна работа не может считаться приличной, пока она не доведена до конца. Не нужна ли вам помощь, чтобы добраться до спальни? Мы готовы предоставить ее вам.

Я протянул трясущуюся руку, и он повел меня по коридорам. Две койки были установлены в моей комнате, а в ногах кровати выстроились два аккуратных ряда инструментов – «самых основных». Мистер Клабб и мистер Кафф принялись раздевать меня.

8

Десять часов спустя молчаливый шофер помог мне выйти из лимузина и придерживал меня под левую руку, когда я, прихрамывая, шел к людям в форме и полицейским машинам по другую сторону от открытых ворот. Почерневшие палки, которые когда-то были деревьями, торчали из проклятой земли, а вонь от мокрого пепла наполняла воздух. Вендалл Нэш отделился от других людей, подошел и без комментариев заметил мое одеяние, состоявшее из шляпы, жемчужно-серого кашемирового пальто, толстых перчаток, шерстяного угольно-серого в тонкую полоску костюма, а еще – темные очки и трость из ротанга. Была середина лета и середина дня. Он более внимательно посмотрел на мое лицо.

– Вы, ух-ух, вы уверены, что хорошо себя чувствуете, сэр?

– В некотором роде, – сказал я и увидел, как он моргнул при виде кровоточащего проема на месте переднего зуба. – Я поскользнулся наверху мраморной лестницы и пересчитал все сорок шесть ступенек, в результате – огромные шишки и синяки, значительная физическая слабость и постоянное ощущение того, что я замерзаю. Но кости целы, поэтому ничего страшного. – Глядя ему через плечо, я увидел четыре изолированные кирпичные башни, поднимающиеся из огромной черной дыры в земле: все, что осталось от Грин-Чимниз. – Есть ли новости о моей жене?

– Боюсь, сэр, что... – Нэш положил руку мне на плечо, и я не смог сдержать вскрик от острой боли. – Простите, сэр. Может быть, вам нужно в больницу? Ваши доктора разрешили вам весь этот долгий путь?

– Зная, как я переживаю о произошедшем, доктора настояли на моей поездке сюда. – Глубоко в черной пещере мужчины в объемных оранжевых космических костюмах и космических шлемах бродили по мокрому пеплу, то и дело роняя нераспознаваемые куски в тяжелые мешки такого же цвета. – Надеюсь, у вас есть для меня новости, Вендалл, – сказал я.

– Плохие новости, сэр, – сказал он. – Гараж сгорел вместе с домом, но мы нашли несколько кусочков, несколько осколков от машины вашей жены. Здесь был неслыханно сильный пожар, сэр, было очень горячо, горячо, и кто бы ни сделал это, он не простой поджигатель.

– Вы нашли обломки автомобиля, – сказал я, – полагаю, вы нашли и следы женщины, которой он принадлежал.

– Мы нашли несколько кусков костей плюс небольшую часть скелета, – сказал он. – Весь этот огромный дом рухнул на нее, сэр. Наши ребята – специалисты в своем деле, и они не надеются найти что-то еще. Поэтому, если ваша жена была единственным человеком в доме...

– Я понимаю, да, я понимаю, – сказал я, стоя на ногах только благодаря опоре на трость. – Как страшно, как ужасно, что все это правда, что наши жизни стоят так мало...

– Сэр, я уверен, что это правда, и я хочу сказать, сэр, что ваша жена была совершенно особенным человеком, который всегда дарил нам всем радость, и надеюсь, вы понимаете, что все мы здесь, как и вы, хотели бы, чтобы все обернулось иначе.

На миг я вообразил, что Вендалл говорит о ее записях. Потом понял, что он пытался выразить удовольствие, которое он и все остальные получали от общения с Маргаритой, и они не в меньшей степени, чем мистер Клабб и мистер Кафф, но в большей, чем я, принимали это за ее истинный характер.

– Ох, Вендалл, – сказал я скорбным голосом, – это невозможно, никогда ничего нельзя исправить.

Он воздержался от похлопывания меня по плечу и отправил меня назад к строгостям образования.

9

Месяц – четыре недели – тридцать дней – семьсот двадцать часов – сорок три тысячи двести минут – два миллиона пятьсот девяносто две тысячи секунд – провел я под заботой мистера Клабба и мистера Каффа, и я верю, что в конце доказал, что я умеренно, сдержанно, среднеудовлетворительный объект, по причине чего я неумеренно и несдержанно горжусь собой.

– Вы – ничто в сравнении с леди, сэр, – сказал однажды мистер Клабб, увлеченно занимаясь мной, – но никто не может сказать, что вы ничто.

Я, сотни раз отрекшийся от заявления, что они не увидят моих слез, вытер с лица слезы благодарности. Мы прошли через пятнадцать стадий, известных новичку, потом через следующие пять и перешли, с частыми повторениями и возвратами назад, характерными для отстающего ученика, к восьмидесятой ступени художника, чрезвычайно удивленные грациозностью его нововведений. У нас были маленькие солдатики. У нас была зубная нить. Во время каждой из тех сорока трех тысяч двухсот минут, во время всех двух миллионов и почти шестисот тысяч секунд была темная, темная ночь. Мы шли через вечную темноту, и самая темная темнота самой темной ночи платила бесконечностью разнообразия текстур, от холода, скользкой сырости до вельветовой мягкости прыгающего пламени, потому что никто не мог сказать, что я ничто, и это была правда.

Потому что я не был ничем, я постиг Смысл Трагедии.

Каждый вторник и пятницу из этих четырех пасмурных недель мои консультанты и советчики любовно промывали и забинтовывали мне раны, одевали меня в самую теплую одежду (чтобы меня не продуло холодным ветром) и сопровождали в офис, где все считали, что я переживаю постигшее меня горе плюс к нему периодические бытовые травмы.

В первый из этих вторников раскрасневшаяся миссис Рэмпейдж оделила меня утренними газетами, стопкой факсов толщиной в дюйм, двумя дюймами юридических документов и подносом писем официального вида. Газеты описывали пожар и превозносили Маргариту; постепенно все более угрожающие факсы с заявлениями «Картвелла, Мунстера и Стаута», которые собирались уничтожить меня лично и профессионально вследствие моих постоянных отказов возвратить документы и все записи, имеющие отношение к их клиенту; письма, написанные от лица различных юридических фирм, представляющих моих таинственных джентльменов, сожалели об обстоятельствах, в связи с которыми у их клиентов возникло общее желание сменить своего финансиста. Эти юристы также требовали все важные записи, диски и т.д. и т.п. – срочно. Мистер Клабб и мистер Кафф бесчинствовали за ширмой. Я дрожащей рукой подписал документы и попросил миссис Рэмпейдж отослать их «Картвеллу, Мунстеру и Стауту».

– И заберите все эти материалы, – сказал я, вручая ей письма. – А я собираюсь позавтракать.

Ковыляя к столовой, я то и дело заглядывал в наполненные сигаретным дымом кабинеты и наблюдал своих сильно изменившихся работников. Некоторые из них делали вид, что как-то работают. Иные читали книжки в мягком переплете, что тоже можно интерпретировать как работу. Один из помощников Скиппера неумело пускал самолетики в сторону корзины для бумаг. Секретарша Джиллигана спала на кушетке в кабинете, а один клерк заснул прямо на полу. В столовой Чарли-Чарли Рэкет поспешил ко мне навстречу и помог сесть на мой обычный стул. Джиллиган и Скиппер хмуро посмотрели на меня со своих мест, между ними стояла бутылка шотландского виски. Чарли-Чарли усадил меня на стул и сказал:

– Ужасные новости о вашей жене, сэр.

– Гораздо более ужасные, чем ты можешь себе представить, – сказал я.

Джиллиган сделал глоток виски и показал средний палец, думаю, скорее мне, чем Чарли-Чарли.

– Дневной, – сказал я.

– Очень, сэр, – сказал Чарли-Чарли и наклонился ближе к краю шляпы и моему уху. – Насчет той маленькой просьбы, сэр. Подходящих людей не так легко найти, как раньше, сэр, но я стараюсь.

Мой смех озадачил его.

– Подушки сегодня не надо, Чарли-Чарли. Просто принеси мне тарелку томатного супа.

Я не успел насладиться и двумя-тремя ложками супа, как ко мне, пошатываясь, подошел Джиллиган.

– Послушай, – сказал он, – это так ужасно насчет твоей жены и все такое, я действительно так думаю, честно, но попойка, что ты устроил в моем кабинете, стоила мне самого крупного клиента, тем более что ты увел с собой его девушку.

– В таком случае я больше не нуждаюсь в твоих услугах. Упакуй вещи, и чтобы тебя не было тут к трем часам.

Он накренился в одну сторону и немного выпрямился.

– Ты не можешь говорить это серьезно.

– Еще как могу и говорю, – сказал я. – Твое участие в достижении великой цели вселенной более не имеет никакого отношения ко мне.

– Ты, наверное, сошел с ума, судя по внешнему виду, – сказал он и удалился неуверенной походкой.

Я вернулся в свой кабинет и мягко опустился в кресло. После того как я снял перчатки и выполнил небольшую работу по починке кончиков своих пальцев при помощи бинтов и пластыря, которые детективы заботливо положили в карманы моего пальто, я медленно натянул левую перчатку и услышал женское хихиканье среди более грубых звуков мужского удовольствия за ширмой. Я кашлянул в перчатку и услышал легкий вскрик. Скоро, хотя не сразу, покрасневшая миссис Рэмпейдж вышла из укрытия, поправляя прическу и юбку.

– Сэр, мне так неудобно, я не ожидала...

Она уставилась на мою правую руку, которую я не успел еще засунуть в перчатку.

– Это все газонокосилка, – сказал я. – Мистер Джиллиган только что был уволен, я попрошу вас приготовить все необходимые документы. Кроме того, я хотел бы просмотреть все текущие счета за нынешний год в связи с тем, что намечаются серьезные перемены, продиктованные великим вселенским замыслом.

Миссис Рэмпейдж вылетела из комнаты. В течение нескольких следующих часов я проводил все оставшееся время за своим столом из-за последствий вторников и пятниц, я в легкомысленном расположении духа занимался деталями, связанными с максимальным сокращением штата и передачей всех дел Скипперу. Новость о неожиданном исчезновении Грэма Лисона занимала передовицы всех газет, и когда я не был занят вышеописанными делами, то читал о том, что мой злейший враг и соперник был отъявленным донжуаном, то есть человеком, имевшим маниакальное пристрастие к женщинам – порок его в целом безупречной личности, который, по словам некоторых репортеров, сыграл в исчезновении Лисона не последнюю роль. Как и предсказывал мистер Клабб, клерк в отеле рассказал о его связи с моей бывшей женой, и в течение некоторого времени и профессиональные собиратели сплетен, и любители рассуждали о том, что, должно быть, именно он стал причиной столь разрушительного пожара. Но это ни к чему не привело. Не прошло и месяца, как появились слухи о том, что Лисона видели в Монако, Швейцарских Альпах и Аргентине, в местах, подходящих для спортсменов – после четырех лет в футбольной команде университета Южной Калифорнии Лисон выиграл серебряную олимпийскую медаль по тяжелой атлетике.

По окончании рабочего дня мистер Клабб и мистер Кафф ободряли меня в счастливом предвкушении грядущих уроков, пока мы ехали в лимузине назад через иллюзорный солнечный свет в настоящую темноту.

10 Смысл Трагедии

Все, от замыслов смеющихся богов до самых нижних клеток желудочно-кишечного тракта человека, постоянно меняется, каждая частица, будь она большая или маленькая, постоянно находится в движении, но эта простая банальность, такая прозрачная на поверхности, вызывает немедленную головную боль и помрачение сознания, если применить ее к ней же самой, и не отличается от предложения: «Каждое слово, выходящее из моего рта, – наглая ложь». Боги всегда смеются, когда мы хватаемся за головы и ищем мягкое место для падения, и все, что я понял из мимолетных впечатлений от знакомства со смыслом трагедии, упомянутой выше, во время и после переживания зубной нити, было настолько парадоксальным, что выразить это можно только неясно и туманно.

Смысл трагедии в том, что:

Все в порядке, все по порядку.

Смысл трагедии в том, что:

Больно бывает только в первые секунды.

Смысл трагедии в том, что:

Изменения – главный закон жизни.

11

Итак, однажды их задание было выполнено, их жизни и моя жизнь должны были продолжаться теперь в разных местах вселенной, и все, мне перед приготовлением моего собственного отъезда оставалось только стоять, укутанному от несуществующего ветра, на нижней ступеньке и махать им вслед своей оставшейся рукой, проливая реки слез из моего единственного оставшегося глаза. В своих черных костюмах и котелках мистер Клабб и мистер Кафф весело уходили легкой походкой по направлению к мерцающей улице и моему банку, где были сделаны все необходимые приготовления для передачи в их руки всех денег, кроме небольшой части моего состояния, моим банкиром – фактически то была его последняя работа в этом качестве.

У дальнего угла мистер Кафф и мистер Клабб, которые к тому времени превратились в маленькие, размытые слезами фигурки, обернулись, с виду для того, чтобы помахать мне в ответ, но на самом деле, я знал это, они хотели посмотреть, как я взберусь вверх по ступенькам и вернусь в дом, и салютом я поприветствовал наше последнее мучительное соглашение.

В моем доме произошли метаморфозы гораздо более заметные, чем в офисе, но с практикой приходит умение справляться с этим относительно легко, даже для человека хромающего, чей путь прерывается частыми остановками, чтобы отдышаться и справиться со стреляющими болями. Я обходил горы камней, опасные кучи плитки, еще более опасные открытые дыры в полу и места, затопленные водой, и с трудом поднимался по расшатанной лестнице, проходил с большой осторожностью по доскам, заменяющим отсутствующий пролет, и направлялся в бывшую кухню, где раскуроченные трубы и оголенные провода, торчащие из стен, отмечали места приспособлений, которые ранее были неэффективно использованы домашней прислугой, постепенно исчезнувшей. (Голосом, дрожащим от избытка чувств, мистер Монкрифф, Рэгги Монкрифф, Рэгги, последний из ушедших, поведал мне, что этот последний месяц у меня в услужении был «прекрасен, как дни, проведенные мной с герцогом, сэр, все было благородно и возвышенно, как и со старым джентльменом».) Оставшийся буфет подарил мне бутылку дженевера, бокал без ножки и зажигалку, и с наполненным стаканом и зажженной сигарой нетвердой походкой я шел по опустошенным коридорам к своей постели, чтобы там собраться с силами и с новым усердием встретить новый день.

Заблаговременно я поднялся, чтобы закончить последние дела, оставшиеся мне в жизни. Оказывается, можно и одной рукой зашнуровать ботинки и завязать галстук ничуть не хуже, чем двумя, и пуговицы на рубашке со временем становятся пустяком. В дорожную сумку я сложил несколько самых скромных, жизненно важных вещей поверх бутылки и коробки сигар, а в стопку рубашек уложил черный люцитовый кубик, изготовленный по моей просьбе моими инструкторами и содержащий вперемешку с пеплом несколько обожженных костей, найденных в Грин-Чимниз.

Дорожная сумка сопровождала меня сначала в офис к моему адвокату, где я подписал бумаги по оформлению полуразрушенного дома на имя некого джентльмена из Европы, который приобрел его, не глядя, из-за очень низкой стоимости. Затем я навестил своего меланхоличного банкира и снял со счетов остатки своих скудных средств. А потом, с чувством свободы от тяготившего меня бремени и с радостью в сердце, занял свое место в очереди, ожидающей транспорта. На автобусе я собирался добраться до огромного вокзала, где я непременно воспользуюсь билетом, покоящимся в моем нагрудном кармане.

Задолго до приезда автобуса мимо меня проехал шикарный лимузин, и, заглянув от нечего делать внутрь, я рассмотрел мистера Монфорта де М., что-то показывающего жестом в процессе разговора с двумя толстыми мужчинами в котелках по обеим сторонам от него. Без сомнения, он скоро постигнет все их высокое искусство.

12

Те средства, которые в большом городе были бы оценены как более чем скромные, в деревне могли сойти за огромное состояние. Я вернулся в Новый Завет тихо, скромно, со смирением новообращенного, в душе радуясь, что ничего не изменилось здесь со времен моей юности. Когда я купил приличный, но невычурный дом на улице Святого Писания, я объявил только, что знал деревню в детстве, долго и далеко путешествовал и теперь, отойдя от дел, желаю погрузиться в жизнь общества, предложив свои услуги в той степени, в какой они могут быть оказаны престарелым инвалидом. Насколько хорошо престарелый инвалид знал деревню, куда и как далеко он путешествовал, а также характер предлагаемых услуг остались неизвестными. Если бы я не посещал ежедневные служения в Храме, остаток моих дней мог бы пройти в абсолютной анонимности и частых прочтениях маленькой книжечки, которую я приобрел на вокзале. Несмотря на то что мое имя так глубоко привязано к Новому Завету, что прочесть его можно на дюжине могильных плит на церковном кладбище, я улетел отсюда так рано и так давно, что все забыли, как я выглядел. Новый Завет любопытен – чрезвычайно любопытен, – но он не станет совать нос в чужие дела. Один-единственный факт привел к метафорическому убою жирного быка. В тот день, когда через пять или шесть месяцев регулярное посещение вновь прибывших служб в Храме было вознаграждено приглашением прочитать из Евангелия от Матфея, 5:43 – 48, среди многочисленных отпрысков и отпрысков этих отпрысков на церковной скамье для фермеров в первый раз после неудачного падения с сеновала сидел Дэлберт Мадж.

Мой бывший одноклассник превратился в седовласую, коренастую копию своего собственного деда, и хотя травма после падения доставляла ему массу неприятных ощущений, мозг его был в превосходном состоянии. Дэлберт знал мое имя так же хорошо, как и свое собственное, и хотя не мог сопоставить его с умудренным опытом стариком, призывающим с аналоя любить врагов своих, лицо и голос старика достигли таких глубин его памяти, что сначала он узнал во мне моего отца, и произошло это раньше, чем я успел договорить до конца первую фразу. Великий план вселенной снова сыграл свою таинственную роль: я ничего не знал о том, что мои попытки спасти Чарли-Чарли Рэкета из исключительно эгоистических побуждений, мой визит в комиссию по досрочному освобождению преступников и последующая работа Чарли-Чарли на меня были замечены всем миром фермеров.

Я, дитя улицы Святого Писания, стал героем для поколений фермеров! После крепких объятий по завершении роковой службы Дэлберт Мадж попросил моей помощи в финансовой неразберихе, которая угрожала единству их семейства. Конечно же, я согласился – при условии, что мои услуги будут бесплатными. Путаница в делах семейства Мадж оказалась элементарной, и скоро я начал оказывать подобные услуги другим фермерским кланам. Выслушав в процессе составления поломанных костей фермеров полдюжины описаний моих чудес, врач Нового Завета под покровом ночи посетил мое жилище на улице Святого Писания. Его несложная проблема была решена. К концу года, а к тому времени уже все жители Нового Завета знали о моей «трагедии» и последовавшем за ней «обновлении», я занимался деньгами Храма, фермеров и горожан. Через три года наш священник «проснулся мертвым», как говорят Маджи и Рэкеты, на девяносто первом году жизни. По всеобщему настоянию я принял приглашение на его место.

Каждый день я беру на себя почетные обязанности, которые были возложены на меня этим местом. Церковное одеяние придает мне уверенности: никто не видит моих шрамов. Люцитовая коробочка с останками похоронена глубоко в святой земле у Храма – там лежат мои предки, там буду похоронен и я, там же находятся и останки Грэма Лисона вперемешку с кусочками Маргариты. С черной повязкой на глазу я опираюсь на трость из ротанга и иду, выставив культю правой руки, словно демонстрируя ее всем. Своим искалеченным языком я шепчу то, что, как я знаю, не поймет больше никто.

Начинается фраза так: «Больно бывает...»

К этому, тихо вздохнув, я добавлю два слова, которыми заканчивается та маленькая книжечка, купленная мной на большом вокзале давным-давно. Вот эти слова: «Ах, человечество!»