Голуби

Я старался ступать осторожно, не привлекать внимания. Послышалось глухое ворчание старого пса, утробное гав-гав. Но тут же смолкло. Я подошёл к окну и постучал костяшками пальцев. Тихо, едва слышно. Где-то рядом всполошились, закурлыкали голуби, зашуршали крыльями.

— Кто тут? — створка распахнулась, высунулся мужчина. — А, это ты. Ладно, заходи, — сверкнул стёклами очков в лунном свете.

Я шагнул в сени, прошёл в дом. Обдало затхлым нежилым запахом плесневелого дерева.

— Чего пришёл? — хозяин, сухощавый небольшого роста мужчина явно не был доволен моим приходом. — Арестовать меня что ли решил? — хитро сощурился, в голосе проскользнуло что-то приблатнённое.

— Семён, я по делу к тебе пришёл. Помоги.

— Не помогу, прокурор. И не проси.

Уселся на стул, жалобно скрипнувший под ним. Сложил руки на груди. Все его маленькое с острыми скулами и подбородком лицо, на котором выделялись очки в круглой оправе, выдавало в нем враждебность и злобу.

— Бедно, смотрю, живёшь.

Я прошёлся по комнатке, где у стены стоял покосившейся шифоньер, узкая кровать, укрытая выцветшим покрывалом, стол с фанерной столешницей.

— А ты, что богато что ли?

— Так ведь я на трудовые живу, на зарплату. А ты у нас парень видный. Хранитель общака.

— Ты зачем пришёл, прокурор? — процедил сквозь зубы хозяин. — Не за общаком ведь?

— Семён, ну зачем ты так? Прокурор, прокурор. Саша я для тебя. Александр, если хочешь. Разве ты забыл, что мы друзья?

— Бывшие друзья. Понял? Бывшие.

— Эх, Сёма, Сёма, — я покачал головой. — А помнишь, как в шестом классе мы с тобой к деду Никифору в сад залезли, яблоки набрали? И такие оказались кислющие. Ужас. И чего лезли? Потом животами маялись.

— Помню, — глухо сказал Семён, вытащил початую пачку папирос из старого, застиранного цвета халата.

— А ещё помнишь, как в футбол играли рядом со школой и я окно директорской запулил мячом? А ты на себя взял?

— Да помню, чёрт тебя дери! — прорычал Семён. — Говори, зачем пришёл.

Я взял колченогий стул, поставил напротив Семена спинкой к нему, аккуратно присел, всмотрелся в его морщинистое лицо с редкой седой щетиной, обвисшие складки на шее, набрякшие красные веки. И ведь не такой он старый, ровесник мне. Хотя, черт меня дери, может я сам также выгляжу?

— Только ты помочь можешь, Семён, — сказал я, как можно дружелюбней. — Помнишь месяц назад семью ограбили, убили всех, семь человеке, и дом сожгли?

— Ну и дальше что? Я-то тут при чем? Я — вор, вор-карманник, а не убийца и грабитель. Или ты, прокурор, на меня что навесить решил? По старой дружбе?

— Нет, Сёма, не хочу я на тебя вешать ничего. Но знаю, что ты общак держишь, а значит грабители должны были тебе часть сдать. Так что ты знаешь, кто они. Скажи, прошу тебя.

— Ну ты даёшь, Саша-прокурор, — по тонким губам хозяина пробежала судорога. — Я — вор, вор в законе. Живу по понятиям. С властью никогда дела не имел и иметь не буду! Ты свои законы не нарушаешь, а я — свои! Понял?

— Ну пойми, Сёма, всё законы одни — человеческие. И никто ведь не узнает, что ты помог. А там… Они ведь пацана убили тринадцатилетнего, старушку. Всю семью зарезали.

— Не дави мне на жалость!

— Ну хорошо, — сказал я, вставая. — Не хочешь по-хорошему, будем по плохому.

— И что арестуешь меня? Ну давай! Давай! Я отсижу сколько надо. А сдавать своих не буду! Понял?

— Нет, я иначе сделаю, — спокойно сказал я. — Ты ведь не на трудовые доходы живёшь? Так? Значит и голубей своих покупаешь не на трудовые. Вот мы их всех и конфискуем.

— Нет! — Семён вскочил, губы затряслись, лицо побелело, стало восковым, стёклышки в очках запотели. — Не сделаешь ты этого, прокурор! Нет!

— Сделаю, Сёма. Нет у меня другого выхода. Пойми.

И направился в сени. Но не успел открыть дверь, как Семён стоял рядом.

— На держи, — очень тихо произнёс он, и в горле что-то пискнуло, протягивая мне свёрнутый в трубочку листок бумажки. — Но, если ты меня потащишь на суд, я все отрицать буду.

— Спасибо тебе, Семён, — я открыл бумажку, улыбнулся, обнаружив там среди списка фамилий того, кого и так подозревал. — Может там, — я показал глазами вверх. — Тебе часть грехов твоих отмолится.

— Ты свои грехи отмаливай, Саша, — буркнул он.

Развернулся и ушёл в дом, лишь дверь тихо скрипнула, словно всхлипнула.