Мне было лет десять, когда со мной случилось то, что я вам сейчас расскажу.
Дело было летом. Я жил тогда с отцом на хуторе в южной России. Кругом хутора на несколько вёрст тянулись степные места. Ни лесу, ни реки близко не было; неглубокие овраги, заросшие кустарником, точно длинные зелёные змеи, прорезали там и сям ровную степь. Ручейки сочились по дну этих оврагов; кой-где, под самой кручью, виднелись роднички с чистой, как слеза, водою; к ним вели протоптанные тропинки, и возле воды, на сырой грязце, перекрещивались следы птиц и мелких зверков. Им хорошая вода так же нужна, как и людям.
Отец мой был страстным охотником; и как только не был занят по хозяйству и погода стояла хорошая, он брал ружьё, надевал ягдташ[1], звал своего старого Трезора и отправлялся стрелять куропаток и перепелов. Зайцами он пренебрегал, предоставляя их псовым охотникам, которых величал борзятниками. Другой дичи у нас не водилось, разве вот осенью налетали вальдшнепы. Но перепелов и куропаток было много, особенно куропаток. По опушкам оврагов то и дело попадались разрытые кружки сухой пыли, местечки, где они копались. Старый Трезор тотчас делал стойку, причём его хвост дрожал и кожа на лбу сдвигалась складками; а у отца лицо бледнело, и он осторожно взводил курки. Он часто брал меня с собою… большое это было для меня удовольствие! Я засовывал штаны в голенища, надевал через плечо фляжку и сам воображал себя охотником! Пот лил с меня градом, мелкие камешки забивались мне в сапоги, но я не чувствовал усталости и не отставал от отца. Когда же раздавался выстрел и птица падала, я всякий раз подпрыгивал на месте и даже кричал — так мне было весело! Раненая птица билась и хлопала крыльями то на траве, то в зубах Трезора, с неё текла кровь, и мне всё-таки было весело, и никакой жалости я не ощущал. Чего бы я не дал, чтобы самому стрелять из ружья и убивать куропаток и перепелов! Но отец объявил мне, что раньше двенадцати лет у меня ружья не будет; и ружьё он мне даст одноствольное и стрелять позволит только жаворонков. Этих жаворонков в наших местах водилось множество; бывало, в хороший солнечный день целые десятки их вились на ясном небе, поднимаясь всё выше и выше и звеня, как колокольчики. Я глядел на них как на свою будущую добычу и прицеливался в них палочкой, которую носил на плече заместо ружья. Попасть в них очень легко, когда они в двух — трёх аршинах от земли останавливаются в воздухе и трепещутся, прежде чем вдруг плюхнут в траву. Иногда далеко в поле на жнивье или на зеленях[2] торчали драхвы; вот, думалось мне, такую большую штуку убить — да после этого и жить не надо! Я указывал на них отцу; но он всякий раз говорил мне, что драхва — птица осторожная и человека близко не подпускает. Однако раз он попытался подкрасться к одинокой драхве, полагая, что она подстреленная и отстала от своего стада. Велел Трезору идти за ним следом, а мне так и вовсе остаться на месте; зарядил ружьё картечью, ещё раз обернулся к Трезору, даже пригрозился ему, шёпотом скомандовал: «Аррьер! аррьер!», скорчился в три погибели и пошёл — не прямо к драхве, а стороною. Трезор хоть и не скорчился, но выступал тоже очень удивительно: раскорякой — и хвост поджал и одну губу закусил. Я не вытерпел и чуть не ползком отправился за отцом и за Трезором. Однако драхва и на триста шагов нас не подпустила; сперва побежала, потом замахала крыльями и полетела. Отец выстрелил и только вслед ей посмотрел… Трезор выскочил вперёд и тоже посмотрел. Посмотрел и я… и так мне обидно стало! Что бы, кажется, ей ещё немного подождать! Картечь непременно бы её достала!
Вот однажды мы с отцом отправились на охоту, под самый Петров день. В то время молодые куропатки ещё малы бывают, отец не хотел их стрелять и пошёл в мелкие дубовые кустики возле ржаного поля, где всегда попадались перепела. Косить там было неудобно, и трава долго стояла нетронутой. Цветов росло там много: журавлиного горошку, кашки, колокольчиков, незабудок, полевых гвоздик. Когда я ходил туда с сестрой или с горничной, то всегда набирал их целую охапку; но когда я ходил с отцом, то цветов не рвал: я находил это занятие недостойным охотника.
Вдруг Трезор сделал стойку; отец мой закричал «пиль!», и из-под самого носа Трезора вскочила перепёлка и полетела. Только полетела она очень странно: кувыркалась, вертелась, падала на землю, точно она была раненая или крыло у ней надломилось. Трезор со всех ног бросился за нею… он этого не делал, когда птица летела как следует. Отец даже выстрелить не мог, он боялся, что зацепит дробью собаку. И вдруг смотрю: Трезор наддал — и цап! Схватил перепёлку, принёс и подал её отцу. Отец взял её и положил себе на ладонь, брюшком кверху. Я подскочил.
— Что это, — говорю: — она раненая была?
— Нет, — ответил мне отец, — она не была раненая; а у неё, должно быть, здесь близко гнездо с маленькими, и она нарочно притворилась раненой, чтобы собака могла подумать, что её легко поймать.
— Для чего же она это делает? — спросил я.
— А для того, чтобы отвести собаку от своих маленьких. Потом бы она хорошо полетела. Только на этот раз она не разочла, уж слишком притворилась — и Трезор её поймал.
— Так она не раненая? — спросил я опять.
— Нет… но живой ей не быть… Трезор её, должно быть, давнул зубом.
Я пододвинулся ближе к перепёлке. Она неподвижно лежала на ладони отца, свесив головку, и глядела на меня сбоку своим карим глазком. И мне вдруг так жаль её стало! Мне показалось, что она глядит на меня и думает: за что я умирать должна? За что? Ведь я свой долг исполняла; маленьких своих старалась спасти, отвести собаку подальше — и вот попалась! Бедняжка я! бедняжка! Несправедливо это! Несправедливо!
— Папаша! — сказал я, — да, может быть, она не умрёт… — и хотел погладить перепёлочку по головке. Но отец сказал мне:
— Нет! Вот посмотри: у ней сейчас лапки вытянутся, она вся затрепещется, и закроются её глаза.
Так оно точно и случилось. Как только у ней закрылись глаза, я заплакал.
— Чему ты? — спросил отец и засмеялся.
— Жаль мне её, — сказал я. — Она долг свой исполняла, а её убили! Это несправедливо!
— Она схитрить хотела, — ответил мне отец. — Только Трезор её перехитрил.
«Злой Трезор!» — подумал я… Да и сам отец показался мне на этот раз не добрым. Какая же тут хитрость? Тут любовь к детёнышам, а не хитрость! Если ей приказано притворяться, чтобы детей своих спасать, так не следовало Трезору её поймать! Отец хотел было сунуть перепёлку в ягдташ, но я её у него выпросил, положил её бережно в обе ладони, подышал на неё… не очнётся ли она? Однако она не шевелилась.
— Напрасно, брат, — сказал отец: — её не воскресишь. Вишь, головка у ней болтается.
Я тихонько приподнял её за носик; но только я отнял руку — головка опять упала.
— Тебе всё её жаль? — спросил меня отец.
— А кто же маленьких кормить будет? — спросил я, в свою очередь.
Отец пристально посмотрел на меня.
— Не беспокойся, — говорит: — самец-перепел, отец их, выкормит. Да вот постой, — прибавил он: — никак, Трезор опять стойку делает… уж это не гнездо ли? Гнездо и есть!
И точно… в траве, в двух шагах от Трезоровой морды, тесно, рядышком, лежали четыре птенчика; прижались друг к дружке, вытянули шейки — и все так скоро в один раз дышат… точно дрожат! А уж оперились; пуху на них нет — только хвостики ещё очень короткие.
— Папа, папа! — закричал я благим матом. — Отзови Трезора! а то он их тоже убьёт!
Отец крикнул на Трезора и, отойдя немного в сторону, присел под кустик, чтобы позавтракать. А я остался возле гнезда, не захотел завтракать. Вынул чистый платок, положил на него перепёлку… «Смотрите, мол, сиротки, вот ваша мать! Она собой для вас пожертвовала!» Птенчики по-прежнему дышали скоро, всем телом. Потом я подошёл к отцу.
— Можешь ты мне подарить эту перепёлочку? — спросил я его.
— Изволь. Но что ты хочешь с ней сделать?
— Я хочу её похоронить!
— Похоронить?!
— Да; возле её гнёздышка. Дай мне твой нож; я ей могилочку вырою.
Отец удивился.
— Чтоб детки к ней на могилу ходили? — спросил он.
— Нет, — отвечал я, — а так… мне хочется. Ей будет тут хорошо лежать, возле своего гнезда!
Отец ни слова не промолвил; достал и подал мне нож. Я тотчас же вырыл ямочку; поцеловал перепёлочку в грудку, положил её в ямочку и засыпал землёю. Потом я тем же ножом срезал две ветки, очистил их от коры, сложил их крестом, перевязал былинкой и воткнул в могилку. Скоро мы с отцом пошли дальше, но я всё оглядывался… Крест был беленький — и далеко виднелся.
А ночью мне приснился сон: будто я на небе; и что же? На небольшом облачке сидит моя перепёлочка, только тоже вся беленькая, как тот крестик! И на голове у ней маленький золотой венчик; и будто это ей в награду за то, что она за своих детей пострадала!
Дней через пять мы с отцом пришли опять на то же место. Я и могилку нашёл по кресту, который хоть и пожелтел, но не свалился. Однако гнёздышко было пусто, птенчиков ни следа. Мой отец меня уверил, что старик их увёл, их отец; и когда в нескольких шагах оттуда вылетел из-под куста старый перепел, он его стрелять не стал… И я подумал: «Нет! Папа добрый!»
Но вот что удивительно: с того дня пропала моя страсть к охоте, и я уже не думал о том времени, когда отец подарит мне ружьё! Однако, когда я вырос, я тоже начал стрелять; но настоящим охотником никогда не сделался. Вот ещё что меня отучило.
Раз мы вдвоём с товарищем охотились на тетеревов. Нашли выводок. Матка вскочила, мы выстрелили и попали в неё; но она не упала, а полетела дальше, вместе с молодыми тетеревятами. Я было хотел пойти за ними, но товарищ сказал мне:
— Лучше здесь присесть и подманить их… Все сейчас здесь будут.
Товарищ отлично умел свистать, как свищут тетерева. Мы присели; он стал свистать. И точно: сперва один молодой откликнулся, потом другой, и вот слышим мы: сама матка квохчет, да нежно так и близко. Я приподнял голову и вижу: сквозь спутанные травяные былинки идёт она к нам, спешит, спешит, а у самой вся грудь в крови! Знать, не вытерпело материнское сердце! И тут я самому себе показался таким злодеем!.. Встал и захлопал в ладоши. Тетёрка тотчас же улетела — и молодые затихли. Товарищ рассердился, он за сумасшедшего меня счёл… «Ты, мол, испортил всю охоту!»
Но мне с того дня всё тяжелей и тяжелей стало убивать и проливать кровь.