Голубое и черное

Глава десятая ВЕЧЕР В КИТОВОМ

Было так темно, что вышедший наружу Людов невольно поднес руку к глазам — не забыл ли надеть очки. Очки были на месте. Кто-то нащупал его рукав, мягко подхватил под руку.

— Осторожнее, сэр, — прозвучал над ухом голос Нортона. — Не оступитесь, здесь выемка у самой дорожки.

— Спасибо, — сказал Людов.

Ни проблеска звезд и луны не было в угольно-черной бездне над их головами. Поскрипывал невидимый скользкий слой снега. Людов осторожно высвободил руку — глаза привыкали к темноте. Быстро шедший впереди Кувардин открыл дверь.

В кубрике по-прежнему забивали «козла» — звучно хлопали по столу костяшки.

Койка Джексона была пуста.

— Где Джексон? — спросил дневального Людов, — Вышел он минут десять назад с другим американцем… Вот с ними, — кивнул дневальный на Нортона, стоящего возле двери.

— Что он говорит? — спросил Нортон.

Джексон вышел минут десять назад вместе с вами и с тех пор не возвращался.

— Он не возвращался? — голос Нортона дрогнул. — Я велел ему вернуться в дом и ждать здесь. Может быть, побежал прятать деньги.

Не отвечая, Людов вышел наружу. Промозглая темнота охватила их снова.

— Позовите Джексона, мистер Нортон! — попросил, вернее, приказал Людов.

— Вы считаете это целесообразным? — прозвучал нервный ответ. — Может быть, лучше дождаться его. Поскольку я дал понять, что подозреваю…

— Позовите его! — повторил повелительно Людов.

— Аттеншен[10], Джексон! — Голос американца прозвучал слабо и бесцветно в шуме прибоя.

— Полундра! — почти тотчас отозвался встревоженный голос откуда-то снизу.

— На берегу! В чем дело? — крикнул во мрак Агеев.

— Тут человек разбился. Пособить нужно, — донеслось снизу.

Блеснул луч карманного фонарика в руках Людова, вырвал из темноты утоптанный снег, поручни мостков, ведущие к береговым скалам.

— Кто там с огнем балует! Стрелять буду! — тотчас донесся сверху, с площадки зенитной батареи, голос вахтенного матроса.

Фонарик погас.

Они ступили на доски мостков, спустились вниз по крутому трапу. Внизу, где шумела морская вода, чуть вспыхивали белизной и пропадали рваные гребешки пены.

— Сюда, товарищ, скорей! — позвал женский голос.

Что-то смутно белело около прибрежной скалы. Людов пригнулся. Белел бинт вокруг почти невидимой головы, словно зажатой между камнями.

— Джексон? Жив? — спросил Людов.

— Насмерть разбился, — откликнулась Люся Тренева. В ее голосе звучали слезы.

Негра положили на брезент носилок, носилки внесли в дом.

— Осмотрите его карманы, сэр, — сказал Нортон, Не ожидая ответа, нагнулся к носилкам, провел рукой по куртке Джексона, вытащил из бокового кармана толстую пачку засаленных узких кредиток.

Несомненно, эту самую пачку видели Агеев и Кувардин в руках капитана Элиота на пирсе, Нортон брезгливо держал пачку в руке.

— Вот из-за этих долларов он погубил капитана! Если подумать, что мистер Элиот доверял ему, приводил в сознание на палубе «Бьюти»!

Все угрюмо молчали.

— Я слышал, в Соединенных Штатах есть пословица, мистер Нортон: «Деньги — это океан, в котором тонут совесть и честь», — сказал после паузы Людов.

Майор медицинской службы, осмотрев тело, констатировал смерть от падения с высоты на камни: перелом позвоночника, раздроблена затылочная кость.

— Мы с медсестрой Треневой около моря гуляли, балакали кое о чем, — докладывал Людову взволнованный Бородин. — Вдруг слышим, что-то сверху свалилось. Ни крика, ничего, только вроде хрустнуло, а потом — стоны. Подбежали, всмотрелись — Джексон лежит, приподняться пытается и сразу затих. И дернуло его в темноте по скалам лазить.

— Это моя повязка его подвела, — всхлипнула Люся. — Один глаз завязан — значит, другим хуже видел. Все думаю: а может, плохо я закрепила повязку, сползла она ему на глаз.

Они сидели в комнате втроем. Людов рассеянно слушал, положив локти на стол.

— Вы увидели Джексона, только когда он упал со скалы?

— Так точно, — сказал Бородин. — Тяжелое упало, мы с ней и побежали…

— Он ничего не сказал перед смертью?

Людов почти механически задал этот вопрос. Если и сказал что Джексон, как разобрать, запомнить слова на чужом языке.

— Кажется, бредил о чем-то, — сказала Люся. Смахнула слезы со щек, высморкалась в скомканный комочком платок. Сколько раз смотрела за эти месяцы смерти в глаза — на окровавленных, пахнущих копотью и дымом камнях, у покрытых морской травой нар лазаретов переднего края, у госпитальных коек, когда раненые бойцы умирали у нее на руках — и все не могла закалить свое сердце. Гибель каждого воспринимала как личное горе. А этот Джексон, когда перевязывала его, смотрел так трогательно единственным синим глазом, как ребенок, вытягивал жилистую черную шею… Глупо погиб вдали от родного дома…

Она вновь и вновь повторяла свой короткий рассказ о том, как вместе с Ваней присутствовала при гибели негра, слушала его предсмертный бред. Смотрела в кубрике на пустую койку, на табурет с не убранным еще сапожным инструментом, и опять на глаза навертывались слезы.

Это было перед вечерней поверкой, когда все не занятые на вахте собрались в кубрике у стола. В свете потолочной лампы голубели воротнички фланелевок, темнела парусина матросских рубах.

Все то и дело взглядывали на потертую, изломанную по краям фотокарточку, которая лежала на столе. С коричневатой, глянцевой глади смотрела пожилая женщина. Темное круглощекое лицо невесело улыбалось. Женщина держала на руках курчавую, глазастую девчушку, рядом стоял голенастый, такой же курчавый мальчишка лет девяти-десяти.

Эту карточку нашел под койкой Джексона краснофлотец Сидоркин, подметая перед ужином в кубрике пол.

— Мамаша его, что ли? — тихо спросил кто-то.

— Какая мамаша? Жена! Джексон нам эту фотку показывал, объяснял: супруга его, двое детишек, Мэри и Юджин, — ответил матрос с ближней койки, — Снялись они, когда в поход его провожали.

— А что же она старая такая?

— Стало быть, забот много, — сказал боцман Агеев. Он стоял опершись плечом о борт верхней койки, привычно охватив сильными пальцами черную кожу пояского ремня. — Муж в море, а она дома все хозяйство тащит, деток обстирывает. В Америке-то всякая там механизация, удобства — для богатых, а бедняки, слышал я, даже в Нью-Йорке живут в трущобах, там и днем крысы по комнатам шныряют.

Когда мы с носилками прибежали, уже кончился он, — рассказывал коренастый зенитчик с мелкой насечкой рябин на юношеском твердом лице. — Отнесли его в дом, а в кармане — пачка долларов. Откуда бы ей взяться? Помните, когда мы рубли ему за починку платили, все хлопал себя по карманам, повторял: «Шоот оф мони», дескать, нет денег.

Из-за ребят, может, и польстился на деньги, — сказал погрустневший Сидоркин.

Может, из-за ребят… А может быть, сердце не стерпело, когда капитан орать на него стал, — сказал Ваня Бородин. В памяти явственно возникла картина: разъяренный багроволицый старик беснуется на пороге дома и к нему мчится на цыпочках мускулистый, сгорбленный Джексон. — Ну а когда убил, тут и соблазнился деньгами.

Люся сидела рядом с Бородиным, думала о своем.

С каким-то особым удовольствием, со смутным волнением смотрел Агеев на пылавшие смуглым румянцем девичьи щеки, видел влажный блеск прикрытых густыми ресницами глаз.

Только и успел он несколько слов сказать перед смертью, — говорила Люся. — Дайте припомнить… Может быть, представлялось ему, что они с корабля спаслись, на шлюпках плывут.

Фантазерка вы, товарищ медсестра, — сказал Агеев.

Нет, правда, правда. Он вас, похоже, вспоминал, товарищ старшина. Вас и сержанта.

Нас-то ему не с чего вспоминать было, — подал голос Кувардин.

А вот вспоминал! — продолжала Люся. — Подождите, постойте…

Замолчала, подперла щеку маленьким крепким кулачком, смотрела сосредоточенно в пространство.

Да, вот что он сказал: «Берег, им машу».

Точно! — подтвердил Бородин. Расстраивался, что в эти минуты Люська совсем забыла его, обращается все чаще к высокому, видному старшине, на которого он давно точит зубы. — Верно Тренева говорит. Так он и сказал! Теперь и я вспоминаю.

Желтоватые, с пестрыми искорками глаза Агеева вдруг зажглись особым интересом.

А как же это по-английски будет, товарищ краснофлотец? — спросил боцман.

А он не по-английски, по-русски бредил, если хочешь знать! — отпарировал Бородин. И вдруг осекся, окинул присутствующих недоуменным взглядом: — А ведь чудно, ребята! Как он мог по-русски говорить? И ведь точно так пробормотал, Люська, как ты вспомнила, правда!

Значит, так и сказал: «Берег, им машу»? — спросил Агеев. — А больше ничего не говорил?

Нет, больше ничего! — сказала Люся.

Боцман вдруг повернулся, почти выбежал из кубрика.

Валентин Георгиевич шагал по комнате взад и вперед, сгорбившись, как обычно, потупив серое от усталости лицо.

Разрешите обратиться, товарищ политрук? — постучавшись, Агеев застыл у порога в положении «смирно».

Обращайтесь, старшина, — рассеянно откликнулся Людов.

Товарищ политрук, Джексон перед смертью о координатах говорил.

О координатах? — Людов остановился как вкопанный. Блеснули и погасли стекла устремленных на боцмана очков.

— Точно. Медсестра Тренева вспомнила. Пробормотал перед смертью: «Берег, им машу». Сказал, ясное дело, по-английски, а по-английски «координаты» будет «берингс».

А что он еще сказал, Сергей Никитич, повторите! — Людов подошел вплотную, с неожиданной силой сжал руку разведчика.

А еще сказал «им машу», — усмехнулся недоуменно Агеев. — Вот что это значит — не соображу…

«Им машу»! — впалые глаза Людова просияли. — А помните, радист говорил — приподнимался он, словно дотянуться хотел до чего-то! Ин май шу, боцман! Пойдемте!

Он стремительно пересек коридор, вошел туда, где каменело на сером брезенте носилок неподвижное тело со строгим, точно вырубленным из базальта лицом. Выступали из-под простыни матросские ботинки на толстых, изношенных подошвах.

— Помните, Сергей Никитич, он этот ботинок чинил? — Людов показал на каблук, желтевший свежеобрезанной кожей. — И новые гвозди на каблуке…

Неловкими от нетерпения пальцами он распутывал узел сапожного шнурка.

— Позвольте, товарищ командир, — сказал Агеев. Расшнуровал ботинок, передал Людову.

Они вышли в коридор, вернулись в канцелярию, Людов положил на стол тяжелый ботинок.

— Может быть, оторвете каблук. У вас это выйдет побыстрее. — Обычное спокойствие уже вернулось к нему.

Агеев вынул из ножен кинжал, ввел острие между слоями недавно обрезанной кожи.

Во внутренней поверхности каблука была плоская выемка.

Из выемки выпал сложенный клочок бумаги.

— «Беринге ин май шу». Координаты в моем ботинке! Вот что он сказал, Сергей Никитич!

Людов развернул бумажку — вырванный из книги печатный листок. На полях листка трудным, крупным почерком было выведено несколько цифр, под цифрами короткая фраза.

Смотрите, боцман, вам и книги в руки, как моряку!

Координаты, точно! — Боцман читал обозначение широты и долготы, шевелил губами, соображая.

Будет это чуть мористее Корсхольма. Там, чтобы не соврать, группа скал, осушка, уходят скалы под воду во время прилива. Там, видно, и засела «Красотка».

Проверим это, Сергей Никитич, и уточним…

Из кармана шинели Валентин Георгиевич вынул большую, многократно сложенную карту Баренцева моря, развернул на столе. Запестрели просторы безбрежной воды, прорезанной зубчатыми, извилистыми линиями берегов, усыпанной, как дробью, множеством цифр и знаков.

Вот это место, товарищ командир, — положил палец на карту Агеев.

Расположен этот пункт в непосредственной близости от оккупированных противником берегов, — сказал задумчиво Людов.

Агеев кивнул.

Людов сложил карту, спрятал в карман шинели. Вынул из кармана кителя потертый бумажник, вложил в бумажник драгоценные координаты.

— Сейчас будем радировать адмиралу, доложу о вашей находке. Думаю, неотложнейшая задача теперь — разведать, в каком состоянии «Красотка», есть ли реальная возможность снять ее с камней, привести в наши воды.

Он стремительно прошел к радиорубке. Из-за двери доносились заглушенные выстрелы разрядов, обрывки музыки, постукивание шифрованных передач.

У передатчика сидел только что заступивший на вахту Бородин. Поднялся навстречу Людову.

Товарищ политрук, уточнил я. Концерт Чайковского передается по второй программе, в двадцать три ноль-ноль по московскому времени.

Спасибо, товарищ Бородин. Сейчас, к сожалению, не до Чайковского. Срочно вызовите дежурного по штабу…

Агеев остался в комнате один.

Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул из кармана штанов, стал посасывать новенькую трубку с наборным мундштуком — эбонитовым, со стеклянной прокладкой. Не чувствовал вкуса табака. Да и не мог почувствовать: не раскуривал еще трубку ни разу, и неизвестно, скоро ли удастся раскурить.

А страшно хочется затянуться хоть раз после всех трудов и волнений. Провел пальцем по мундштуку. Двенадцать зарубок. Пока только двенадцать врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.

Двенадцать врагов! Он, мирный человек, моряк дальних плаваний, стал беспощадным истребителем в дни этой небывалой войны. Мучительно-четко встали в памяти переживания последнего боевого похода.

Вот лежат они рядом с сержантом на ледяных камнях, совсем близко от землянки вражеского опорного пункта. Возле землянки топчется часовой, долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага — только четкий силуэт на синем снеговом фоне. Вот часовой насторожился, пугливо повел головой в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не насторожился, а съежился от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим мехом шинельке?

К нему подходят вплотную квадраты и треугольники теней от окрестных скал. Мертвенно-спокойно светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли он приближение собственной смерти? Мог ли предполагать, что здесь, среди норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.

Несколько раз хотелось податься вперед: нестерпимо лежать, видя врага так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.

Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.

И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент — короткая саперная лопата.

— Трут! — командует шепотом Кувардин.

Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.

Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.

Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.

Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.

— За мной! — слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.

Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.

Стало быть, можешь делать зарубки, — сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. — Что не радуешься, моряк?

Я радуюсь, — хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: — Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…

Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.

И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.

— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?

И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами «Туман», душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.

Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг «Тумана», тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…

И последний шепот закадычного друга: «Ты сам спасайся, со мной не возись». И тонущие шлюпки «Тумана», залпы с немецких миноносцев, безжалостно истреблявших обессиленных пловцов. Может быть, так же расстреливали они шлюпки с моряками «Красотки Чикаго». Нет, война есть война. Не будет в сердце жалости, не закурит он трубку, пока хоть один фашист топчет родную советскую землю…

Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.

Так, — сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул на сидевшего возле приемника радиста. — Помнится, товарищ Бородин, просили вы о зачислении вас в отряд особого назначения?

Точно, — вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные страстного ожидания глаза.

Насчет перевода вас в отряд примем решение позже. А пока мог бы предложить вам небольшую морскую прогулку, если не будет возражений командира батареи. Приказано адмиралом немедленно отправить наших разведчиков для осмотра «Бьюти оф Чикаго». Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на борту норвежского бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая, «Бьюти» потерпела аварию невдалеке от вражеских баз. Если чувствуете себя в силах, я поговорю с лейтенантом Молотковым. Может быть, сочтет возможным отпустить вас, поскольку имеется дублер.

Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! — вытянулся Бородин.

Но имейте в виду, никому здесь ни слова об этом предстоящем походе! Молчание — ограда мудрости, — выходя из радиорубки, сказал Людов.