Голубок и роза

7

Я, герольд графа Раймона Тулузского, нашел своего друга после штурма каркассонского пригорода Бург. Это был август двести девятого, ужасно жаркий и страшный месяц. Помню, тогда я все время, не переставая ни на миг, хотел пить. А у тех убитых, кто был изнутри осажденного города, рты и вовсе обметались черной кромкой. У них в Каркассоне, говорят, колодцы пересохли. Наш-то отряд снаружи стоял, в ставке франков-крестоносцев: так велел граф, потому что не было другого шанса подтвердить верность церкви и сохранить хотя бы Тулузен.

Мы, люди графа Раймона, каждый раз ходили собирать трупы с тайным ужасом. И надеждой. Боялись увидеть среди убитых врагов кого-нибудь из своих родичей. Надеялись — среди раненых… Или вообще не увидеть их там, лучше всего — вообще не увидеть. Мы ведь не хотели участвовать во всем этом, вы знаете. Мы старались в этом почти не участвовать. Но что было делать, как не принять узенькую, безнадежную дорожку нашего графа, обменявшего свою честь — на жизнь нашего города. Так, мы, герольды с алыми тулузскими крестами на одежде — знаком, на который презрительно косилось остальное воинство — бродили среди трупов, ища своих. Нас было немного — таких, кто искал своих среди убитых с обоих сторон. А над нами, на холме, безнадежно красивый, скалясь в пламенеющее небо рядами островерхих башен, гордо умирал город Каркассон. Однажды в выжженном, курящемся пригороде Кастеллар в меня всадил из укрытия стрелу невидимый лучник, должно быть, человек моей крови. Я, согнувшись, отскочил за каменный остов дома, еще сочившийся теплым вонючим дымом, а бывший со мною герольд-франк уложил стрелка метким попаданием в горло. Подходя, чтобы осмотреть мертвого лучника, я увидел черные спутанные волосы из-под кожаного шлема, пузырящийся кровью большой рот — и едва не узнал Арнаута из Каталонии, своего друга. Наверное, виною тому дергавшее болью простреленное бедро и пот, заливавший глаза, потому что Арнаута я уже один раз так находил. Пять дней назад.

Он лежал тогда среди многих других простых ополченцев, не разберешь — лучник ли сержант, поистрепавшийся экюйе или просто человек, защитник несчастного города. Лицом вверх, неловко вывернувшись — видно, упал на бегу. Смуглые люди бледнеют в желтизну. Доспех — так себе, кожаный с нашитыми пластинками. Оружие у него изъяли на пользу дела бывшие здесь до меня.

Жить-то надо. Герольдам тоже нужно жить. Такая у них профессия: по совместительству — мародеры. Не пропадать же добру, прости, старый друг. Я прикрыл Арнауту безумно косивший, подмигивавший черный глаз с остановившимся выражением страха и тоски (увидел смерть?) И пошарил ему на шее, под доспешком и одеждой. Взять с него обычно было нечего, но надежда всегда есть, мало ли — значок какой, подвеска… На шнурке я нашел серебряный, очень красивый медальончик — Дева Мария, ясно — сувенир из Рокамадура, тонкая работа. На обратной стороне — раздельная надпись на латыни: «Я католик, и потому в случае смертельной опасности прошу за меня молиться Нашей Госпоже.»

Я помолился за него, конечно.

Опустил его тяжелую, усталую голову обратно на землю, встал на колени и скоренько помолился «Salve Regina»[2]. Мой друг Арнаут был катар и бездарный трубадур, самый бездарный из нашей дружеской компании. Но Дева Мария, милостивая, mater misericordiae, наверное, все равно приняла мою молитву.

Она ведь простит, что Арнаут так и не научился ни латыни, ни чтению.

Все чудеса св. Доминика, здесь описанные, взяты из его житий, хотя и помещены в иную обстановку. Прошу и прошу прощения у отца Доминика, если что-нибудь написано мною не так.