Голубые следы

…Вы, может, правду говорите,

Но как не петь мне,

Когда я точно знаю ритмы

Всего на свете?!

Когда два мира сабли скрестят

И вновь — бороться,

Напьемся мужества из песни,

Как из колодца!

Что может быть лучше предгрозья?

Тревогой весь мир опоясан.

Лишь ветер, как шапкою Оземь,

Как ухарь-казак перед плясом,

Ударит — и ждет подбоченясь.

В мгновенья молчанья глухого

Таинственно, полно значения

Любое случайное слово.

И сердце в тревоге у каждого,

Пока вдалеке громыхает,

И ждешь: начинается страшное,

А начнется — гроза простая.

Что может быть лучше предгрозья?

Хоть и запад давно не алел,

И восход был еще далек,

Воздух чуточку стал светлей,

Луч прозрачный на воду лег.

Рябь пошла от луча, и к ней

Потянулся шурша камыш.

Любопытный он так же, как мы,

Ловит тайны в ночном окне.

Звезды тоже скользнули к лучу,

Но, казалось, их кто-то держал.

И они от избытка чувств

Стали яростнее дрожать.

Это началось рядом совсем,

Расплескалось совсем далеко,

Голос девушки плыл над рекой,

Как рассвет.

От бега полощется грива,

От ветра распахнута бурка.

Гром — как снарядов разрывы.

Ночная атака —

буря.

От быстрого бега —

почти неподвижные гривы,

От резкого ветра —

крылатая бурка, как буря,

От громкого грома

не слышно снарядных разрывов.

От молний высоких

ночная атака —

гравюра.

Нам о прелестях Ваших

нарассказано множество лестного,

Вам в словесности русской,

как в кресле удобном и прочном,

Петербургских романов героини белесые —

Бестелесные белые ночи!

Вас хвалить, почитай, повелося от самого

Пушкина,

Я ж ни белую полночь, ни девичью горницу

белую,

Ни Татьяну со взором, стыдливо опущенным,

Никогда героиней романа не сделаю.

Это с первой любви у меня —

первой песни моей неумелой,

Все от первой любимой —

жестокой, дразнящей и жгучей,

От начальных объятий, рождающих первую

смелость,

От начальных ночей: чем темнее, тем лучше.

Я влюблен во внезапные ночи бесстыдного

Крыма,

Что приходят без сумерек, сразу, надежно

и просто,

Я хочу, чтоб меня обнимали не руки, а крылья,

Чтоб не спать, а летать

сквозь прошитые звездами версты.

Петербургская ночь.

Что в хваленой твоей бестелесности?

Кто такую прозрачность, такую безвольность

захочет?

Ты не женщина. Нет. Ты — явленье небесное,

Полнокровной природы плоскогрудая дочь…

Хмуро. Серо. Пелена.

Я страдаю —

и она.

Я молчу — она в слезах.

Плачу я — она молчит.

Лишь рука в моих руках

Лихорадочно дрожит.

Сад во время прежних весен

Этот был ли?

Разве был он полон песен,

Сказкой, былью?

Воздух густ, хоть не дыши им,

В ветви — прозвездь.

Соловьиный по вершинам

Ветра просвист.

Ветра просвист, ветра трели,

Песнь в полтона.

Как в реке, в тени аллеи

Пары тонут.

Над рекою ветер веет,

Ветер вольный

Поднимает над аллеей

Смеха волны.

Тополь берегом над нами,

Дымкой тронут, —

Так и ждешь, что под ногами

Звезды дрогнут.

Упала, скользнув по небу черному,

Высокая зарница, почти что молния,

Встречная девушка, почти девчонка,

Меня ночною тревогой наполнила.

Она мне напомнила, в сочетании с зарницей,

Мою единственную, мою далекую,

Которая изредка дарит страницы

Писем, исчерканных вдоль и поперек.

Ту, чей приезд на день иль неделю

Похож на февральскую оттепель

Или зарницу —

секунду светлее,

Потом — темнота, оторопь.

Степь со всех четырех сторон,

Воздух дрожит от зноя.

Вот говорят: малиновый звон,

А я бы сказал — голубой он.

Вслушайся только: звенит земля,

Морей голубые глубины.

И если у девушки глаза звенят —

Они обязательно голубые.

Шла девица — краса,

Золотая коса

Через море, через горы,

Через лес, через бор.

Шел парень лесом,

Был парень весел.

Шел парень бором,

Был парень гордым.

Шел бором, кинул взором.

Был взором взорван.

Парень ждал, не дышал:

До чего ж хороша!

Не кивнула,

Не моргнула,

Только мимо прошла.

Только…

Это лето промчалось под знаком потресканных

губ,

Ненасытных и злых, как земля в это знойное

лето.

Как сребристый июль, я забыть никогда

не смогу

Трепет первых вопросов, молчание первых

ответов.

Ты влекла меня в мир —

только мне или всем? — неизвестный.

Замолкали сверчки, увертюру к ночи отыграв,

Мир был полон тепла, неожиданно ярких

созвездий,

Мир колючих ресниц и нестрашных преград.

Мир был зыбким — в нем тонешь, не ищешь,

на что опереться,

Мир был легкий и радостный.

Может быть,

чуточку глупым,

Потому что за подвиги, за победы

над рвущимся сердцем

Был в награду не орден, а губы.

Мир был странный и —

мне или всем? —

неизвестный.

Впрочем, я ведь не первый,

Называющий девушку песней,

А губы припевом.

День весенний — голубая бестолочь.

Зимний ветер — голубая бестия.

Это ж надо им на землю вместе лечь —

Солнцем греть, а зимним ветром выстегать.

Дорогая недовольна встречею,

Холод слов… Но в паузе — амнистия.

Это ж надо им на сердце вместе лечь —

Солнцем греть, а зимним ветром выстегать.

Ветер осени, жесткий и мглистый,

Обрывает холодные листья.

Капли горькие капают с дуба…

Это губы твои, это губы.

Ветер осени, пасмурный ветер,

Обнажает застывшие ветви,

Ветви скрючены яростной мукой…

Это руки мои, это руки.

Ты проходишь соседней аллеей,

Не подходишь ко мне, не жалеешь.

Погляди на меня хотя бы,

О Сентябрь, мой Сентябрь.

На что мой тонкий вкус?

На что мой мозг

ученый?

На что мне жизнь? Что смерть в конце концов?

Мне б только знать, что в час кончины черный

Наклонится ко мне любимое лицо.

И я, моя любовь, навеки твой невольник,

Мне невозможно без тебя уснуть.

Я так ищу тебя, как берег ищут волны,

Чтобы окончить свой суровый путь.

Кто дал тебе такую власть,

Такую власть, красу такую,

Что гордый рад к ногам упасть,

Упасть и плакать,

Прах целуя?

Тебе не полюбить меня —

Неловок и лицом не вышел,

Но сотни рифм тобою дышат,

Теперь навеки

Ты — моя.

Над паровозом шуршащий ковыль

Белого пара и сизого дыма…

Символ прощаний и встреч — это

Горькие руки, холодное имя.

Как он жесток, поворот,

Сделавший близкое злым и далеким.

Что мне осталось? Усталость, покой,

Шорох стихов в тишине одинокой.

К Вашим услугам окно, как трюмо,

Локон поправили, взоры — как стрелы.

Образ мой стерт поездной кутерьмой,

Образ мой стуками стрелок раздавлен.

Над паровозом шуршащий ковыль

Белого пара и сизого дыма…

Символ прощаний и встреч — это

Горькие руки, холодное имя.

Ты болен, старый мир, ты безнадежно болен,

От первого толчка рассыпаться готов,

Жестокий, как сатрап, и жалкий, как невольник,

Ты мчишься в пустоте, сквозь легион годов.

И этот год — он над тобой, как ворон,

На жирном мясе трупов раздобрев.

…Сегодня 39. Завтра 40.

И близок час, когда начнется бред.

Несть измены в легком поцелуе,

В ласковом пожатии руки,

Что с того, что смотришь на другую?

Что пройдешься об руку с другим?

Но разлука — едкая отрава,

От нее всегда на сердце муть.

Потому, что горе и отрада

Достаются только одному.

Ты, смертный, хочешь богом стать,

Спокойно книгу судьб листать,

Страданьем не платить за стих,

Купаться в вечной радости.

Нам, людям, лучше быть людьми,

Неверный миг судьбы ловить.

Нам счастье на вес золота.

Жизнь божья невеселая.

Из всех богов — Вулканом быть,

Вулканом быть — огонь любить,

Огонь любить — металл ковать,

Друг с дружкой скалы сталкивать.

С полудня небо крылось тучами,

В жнивье корежились поля.

Сомненьем и желаньем мучимы,

Сближались небо и земля.

Потом разверзлась тьма кромешная,

Потом — где небо, где земля?

Потом давай скорее смешивать,

Что можно и чего нельзя.

И так сплелись —

расстаться трудно им…

Просторы неба

прояснив,

Коснулся ветерок предутренний

Полуопущенных ресниц.

Бывает: склонилась березка,

В свое отраженье врастая,

Как будто девчонка-подросток

Впервые о милом гадает.

И, только сойдясь с нею запросто,

Рукою коры касаясь,

Поймешь по наплывам и наростам:

Березка совсем седая.

На обрыве, над зеленым озером,

Где рассвет мохнатым покрывалом,

Молодая гибкая березонька

Голубому ветру отдавалась.

Легкокрылый, упоен победою,

Легкомысленный веселый ветер,

Хвастая, торопится поведать он

О грехе березки всем на свете.

Стукнет сплетник в каждую оконницу…

Ох ты, девичья ославленная участь!..

Со стыда склонила ветви донизу,

Стала ивой, ивою плакучею.

Прямой и нежданный ударил дождь,

Летний шумливый ливень.

Такой, что без зонтика и галош

Пройти ни за что не смогли бы вы.

А под навесом (кругом гроза)

Двое. Такие счастливые,

Что мимо них, не зажмурив глаза,

Пройти ни за что не смогли бы вы.

Гроза надвинулась, как ты —

Я без труда тебя узнал:

Такие ж смуглые черты,

Такие ж синие глаза.

Такую принесла беду,

Что покорилось все вокруг,

Что даже одинокий дуб

К ней протянул сплетенье рук.

Прикосновение дождем…

Как я — твоих холодных губ,

Он так же безнадежно ждет,

Влюблен, безропотен и глуп.

Совсем по-летнему в саду знойны цветы,

И лунный луч скользит поверх ограды,

Совсем по-летнему со мною рядом ты,

Совсем по-летнему со мною счастье рядом.

Но дышит ночь сентябрьскою прохладой,

И учит осень истинам простым —

Совсем по-летнему со мною рядом ты,

Но с полночи нам расставаться надо.

Хоть полон сад воспоминаний летних,

Хоть летний луч по-прежнему скользит,

Тенистые раскачивая ветки,

Хоть осенью ничто нам не грозит,

Но завтра вновь тетради и отметки,

И лета нет. И лето позади.

В ней все назло —

бровей излом,

Улыбка, волосы узлом,

Под шалью шелковой плечо, —

В ней все прекрасно, все ничье.

В нее влюблен седой рассвет —

Такой красе покорны все.

В нее влюблен красавец день —

Такую не сыскать нигде.

Пред ней лежит степной закат,

От чувств лишившись языка.

Лучшая из всех зарниц —

Красавица, скромница,

На одной из вечерниц

С ливнем познакомилась.

Он веселый, он такой

Горячий и крепкий,

Ходит в майке голубой,

В полосатой кепке.

Ей не занимать огня…

Говорят в народе,

Что через четыре дня

Поженились вроде.

Враждебные знамена рук твоих,

Далекий рог волнующего смеха…

Грядет сраженья час,

грядет желанный миг,

Тебя я жду в сверкающих доспехах.

Тебя могу осадою сломить,

В открытом поле справиться с тобою,

Грядет сражений час,

грядет желанный миг…

Но горе мне! Она сдалась без боя.

Свет солнца! Свет солнца! По небу

бегущие тени!

Секунда — преклонятся все перед героем…

Но падает сердце печальной звездою осенней

И гаснет под чьей-то трусливой,

жестокой ногою.

Горящее сердце упало звездою осеннею…

Затоптано в землю, назавтра забытое всеми.

Оно не погибло. И счастье людское посеяно,

Оно проросло — исполинское гордое семя.

Родились в тот самый год,

Когда, на гнев сменивши милость,

Попав в крутой водоворот,

Планета шхуной накренилась.

Пусть вновь незыблема земля,

Но мы уверовать успели

В прямые мачты корабля

И в белый парус, пьющий пену.

Есть зеленый цвет весны —

Сочный цвет полян лесных.

Над моею головой

Цвет холодный —

голубой.

Красный —

битва и пожар,

В золотых ножнах кинжал,

И серебряный набор

На уздечке тешит взор.

У девчонки у моей

Карий глаз —

хороший цвет!

Я в десятки глаз смотрел,

Но такого в мире нет.

А любимый самый мой —

Лучше не сыскать никак —

Цвет каленого клинка,

Стали вороной.

Звезды падали отвесно,

Колыхали неба глубь,

Отпечаталось безвестье

У твоих холодных губ.

Как враждебные начала —

Пальцы тонкие руки.

Город сорвался с причалов,

Вырастая из реки.

И от всей любви осталось —

Эти звезды, этот путь,

Твой ответ, твоя усталость:

— Может быть… Когда-нибудь…

Промчались ветры, ветви теребя,

И лето началось хорошим звонким

громом.

Мир снова стал зеленым и огромным.

Летят недели. Только нет тебя.

Летят недели. Ночью, как змея,

Бессонница, шурша, ползет сквозь

время.

Я убегаю в синий сад, где дремлет

Холодная красавица земля.

Она одна осталась у меня

Жестокими бессонными ночами,

Носительница женского начала —

Широкая, упругая земля.

Над днепровской кручей синей

Молчаливо тучи стынут.

Над угрюмыми домами

Пляшут тусклые туманы.

Ветер сильного сбивает

И усталого тревожит.

Как все это, дорогая,

На твою любовь похоже!

Не причислена к лику святых инкунабул,

Ты на полке стоишь в тишине и пыли,

К острым буквам твоим, наклонившимся набок,

Желтый свет тишины и столетий прилип.

Кто откроет тебя, переплет из потрепанной

кожи?

И кому ты нужна, немудреная песни строка?

Но эти старинные песни сердце поэта тревожат,

Как воспоминания юности — старика.

Всю ночь мне снились алые сны,

Седой кошмар теснил мне грудь…

Страшась нелепостей лесных,

Я выбирал окольный путь.

Мне до рассвета снилась ты,

Чиста, как первобытный снег…

И так, чуждаясь чистоты,

Я был несчастнейшим во сне.

Когда б я наяву солгал,

Когда б я наяву кружил,—

Вовек мне песен не слагать,

Тебя не видеть и не жить.

Ветер крылья тугие раскинул над лесом,

Загулял, засвистал синеглазый повеса.

Ты пришла. Ты ушла, как холодная осень.

Я напрасно ищу твои рыжие косы.

Где ты, где ты, тоска!

Где ты, где ты, невеста?

Ветер синие крылья повесил над лесом.

Что с того, что на рассвете

Запевает песню дрозд,

Если беспощадный ветер

Гасит пересветы звезд.

Что с того, что на рассвете

Птиц полеты высоки —

Звезды гаснут, как столетья,

Как надежды, как стихи.

Романтика детства — невидимый бог,

Романтика юности — памятный локон,

На сцене романтика — свет голубой,

На море романтика — парус далекий.

Романтика боя — звенящая сталь,

Романтика грусти — Шопена ноктюрны,

Романтика далей — мосты и места,

Романтика смерти — античная урна.

Романтика встреч и романтика снов.

Но прочих романтик ясней и чудесней

Моя королева — романтика слов,

Моя королева — романтика песен.

Много нынче попам да баронам тревог,

Много в чаще шервудской секретных

дорог,

Много знает запевов охотничий рог.

Много песен о Робин Гуде.

Если лес будто спит, потонувший в ночи,

Присмотрись и увидишь:

костры горячи,

Приложись и услышишь:

бряцают мечи —

Это лагерь ребят Робин Гуда.

Если встретишь часовню —

округа пуста,

И ее покровитель —

веселый Дунстан,

И чрезмерно дороден отшельника стан —

Это храм молодцов Робин Гуда.

Если злому барону не скрыться в броне

От каленой стрелы,

если замок в огне,

Если вешают челядь,

выводят коней, —

Это праведный суд Робин Гуда.

Если где-нибудь

встретится нам менестрель,

Чей напев так суров,

чьи слова метче стрел,

Кто за правду погибнуть готов на

костре, —

Он поет о делах Робин Гуда.

На горе над рекой Монастырь

По откосам густые кусты.

Умеряя неистовый бег,

Днепр ласкает обрывистый брег.

Здесь, несчетные толпы маня,

Выдыбал потонувший Перун.

Здесь впервые суровый монах

Быль и небыль доверил перу.

Реки меняют русла,

Ветры трепетней лани —

Это идут без устали

Воины Тамерлана.

Очи закроет смелым

Смертная тень тумана,

Если взметнутся стрелы

Лучников Тамерлана.

Будет довольно пищи

Воронам и орланам,

Если промчатся тысячи

Конников Тамерлана.

Стонут в огне народы,

В прах обратятся страны

Там, где проходят орды

Хищников Тамерлана.

Таким этот день и запомнят столетья —

Тревожным, как зарево,

тусклым, как вечность…

И ветви с рассветом повисли, как плети,

Зажглися с рассветом предсмертные

свечи.

Зажег их священник, потушит палач их…

И души — как свечи в последнем

движенье.

Вся площадь широкая ходит от плача,

И в трепете даже преображенец.

Но Петр спокоен, и взор его светел:

— Кончайте скорее. Так надо. Так надо.—

На площади Красной с казненными

рядом

Качается висельник-ветер.

У стихов похрустывают пальцы,

Как в раздумье, как в большую грусть,

У огня порадует скитальцев

Этот слабый беспокойный хруст.

Эти песни тихие, как будто

Экваториальных штилей гладь,

Только Сороковых штормов удаль

Сединою на виски легла.

В этих песнях паруса косые,

Океанской ряби мерный ритм…

В человеке есть большая сила,

Если он спокойно говорит.

Ты мне по сердцу, красавица волна,

Красота твоя сурова и вольна.

Ты, играя, заливаешь пеной мель.

Ты на солнце — как на сердце легкий

хмель.

Красота твоя чиста, как первый снег.

Я б любил тебя на свете больше всех,

Дескать, вот тебе и сердце и рука…

Только больно ты, красавица, горька.

Ты — солнца светлый луч. Ты вся

В глухое серебро рассвета,

В блеск волн, в сиянье снов одета,

Как паруса, что вдаль скользят.

Забыть любимую нельзя,

Но в расставаний волнах пенных

Ты исчезаешь постепенно,

Как паруса, что вдаль скользят.

Вечера из старинных баллад

И рассветы из песен матросских.

Чей-то смех, чей-то солнечный взгляд

И волос непокорная россыпь.

Чьи-то губы, ладони, глаза.

Будут встречи, разлуки, безвестья,

Непонятные сны, паруса,

Нетерпение, молодость, песни.

Ты по утрам едва знакома,

По вечерам едва близка,

Как непонятная истома,

Необъяснимая тоска.

Ты днем холодным листопада

Едва касаешься плеча,

Моя нежданная награда,

Неизлечимая печаль.

Ты вечерами — легкий иней,

Полупрозрачный легкий стыд…

Своими крыльями косыми

Сентябрь над миром шелестит.

Вьюга белые ставит кресты

И бушует во мраке ночи…

Это ты, дорогая, ты

На меня посмотреть не хочешь.

На земле вновь зажглися цветы,

И опять небеса с голубинкой…

Это ты, дорогая, ты

Улыбнулась своей улыбкой.

Мир в томлении летнем застыл,

Мир колышется еле-еле…

Это ты, дорогая, ты

Прошептала, что будешь моею.

В освещенье простой красоты

По лесам золотая осень…

Это ты, дорогая, ты

На ветру распустила косы.

Весеннее марево, легкая дымка

Над черною тенью недавних проталин,

Взмыванье стрижей, голоса молодые

Заманчивей делают синие дали.

Бровей твоих взлеты, красивых и узких,

И строгие плечи с наивной родинкой,

Впервые надетая летняя блузка, —

Весеннее марево, легкая дымка.

Я тебе свои лучшие песни пропел…

Улыбнулась печально, ушла по тропе.

Безвозвратно ушла. Я смертельно устал.

Лес огромен и пуст. И дорога пуста.

Только снег. Только белые тени манят.

Ни тебя, ни меня. Ни тебя, ни меня.

Это может случиться в степи

После долгих напрасных скитаний.

Ни путей,

Ни дорог,

Мир просторен, враждебен, велик.

Нет ни капли воды,

И язык присыхает к гортани.

Нету сил, чтобы встать.

Надо мною звенят ковыли.

Это может случиться на море:

Храпящая бестолочь шквала,

Накреняется шхуна,

Ломается хрупкая снасть…

Волны сделали дело

И ушли, как ни в чем не бывало.

Над курчавой воронкой

Спокойно вода улеглась.

Это может случиться в бою:

Удила конь горячий закусит

И помчит на врага…

Но бессильно повиснет рука,

Рухнет всадник в траву

И тугие поводья отпустит,

Умный конь постоит, постоит

И куда-то пойдет наугад.

Отворяются двери судьбы.

Ты выходишь из отчего дома.

Ты пройдешь по пути молодому

И устанешь от долгой ходьбы.

Ты суровый свой путь полюби,

Приказаньям наркома послушный!

Отворяются двери судьбы,

Как скрипучие двери теплушки.

Мой товарищ, милый и смешной,

Нынче отправляется в дорогу,

Не спеша прощается со мной,

Говорит негромко и немного…

Вот пройдут последние часы

В бесплацкартной суете вокзальной.

Семафор взмахнет крылом косым,

Ляжет путь — суровый путь и дальний.

Не тужи, товарищ, не тужи!

Ближними тревожными ночами

Позовут и нас на рубежи…

Может быть, и свидимся случайно.

Он вошел и сказал:

«Командарм,

Я сегодня вернулся один.

Я сквозь фронт, сквозь огонь, сквозь удар

Этой ночью один проходил».

Встал навстречу ему командарм.

Он вошел и сказал:

«Командарм,

(Дрогнул голос… Ссутулились плечи…)

Он погиб, он расстрелян вчера,

Наш товарищ, поэт и разведчик…»

Снял фуражку тогда командарм.

Он вошел и сказал:

«Командарм!

Боль, как ненависть, в сердце суха…

Он, как жил и как пел, умирал,

Он пред смертью сюда передал

Эту сводку частей

И последний набросок стиха…»

Взял помятый листок командарм.

Цифры сводки столбцом покрывали листок.

И легла поперек

Вязь изломанных строк:

«Командарм, за окном закачался рассвет.

Он последний… глубокий… весенний…

У тюремной стены

дожидается смерть,

Прячась в плюше столетних расселин.

Командарм, у стены дожидается смерть…

Нашей битве неделю назад дан был старт.

Командарм! Я сражаться еще не устал,

Но сейчас встречу смерть…

Мне на мир не смотреть…

Это страшно —

не жить,—

командарм!

Но скажи всем друзьям,

Передай всей стране:

Если б жизнь еще раз вернулась ко мне

(Хоть такой же конец был заведом),

Я бы снова пришел к этой мшистой стене

За кусочком Великой Победы!»

«Вы до ночи свободны, — сказал

командарм.—

Спать идите. Идите обедать».

И на карте отметил, где ляжет удар:

Штрих на контур грядущей Победы.

Если вспомнить час прощанья…

Облака скользили к югу,

Вспышки молний освещали

Каждый нерв и каждый угол.

От грозы и от печали

Легким холодком тянуло,

Пальцы с пальцами встречались

И украдкой — поцелуи.

И казалось: нам расстаться —

Как горе сойтись с горою.

Ты сказала: — Возвращаться

Будешь, верю я, героем.

Это будет рано утром

После боя, перед счастьем.

Я войду и сброшу куртку —

Двери настежь, сердце настежь,

В поцелуе — сердце настежь…

Ты с испугом: — Смотрят люди!

— Ну и пусть. Теперь не страшно.

Победителей не судят.

Над нами с детства отблеск молний

медный.

Прозрачный звон штыков

и желтый скрип ремней.

Во имя светлой будущей победы

Нам суждено в сраженьях умереть.

Весенняя сорвала буря

Повестки серенький листок.

Забудет девушка, забудет, —

Уехал парень на Восток.

Друзья прощаются внезапно.

Сырая ночь. Вокзал. Вагон.

И это значит — снова Запад,

Огнем и кровью обагрен.

Снег перестал и снова начал,

Напоминая седину.

Уехал сын. Уехал мальчик

В снега. На Север. На войну.

Да будет вечно перед нами,

Как данный в юности обет,

Год, полыхающий, как пламя,

Разлук, походов и побед.

Мост забросил в реку два крыла,

Смотрится в пустынную дорогу.

Чуткая осенняя тревога

Гибкой тенью на воду легла.

— Вслед взлететь бы, крыльями

взорлив!

— Погоди, не брошен, не забыт ты.

Простучат в последний раз копыта,

Вспыхнет шнур, восторжествует взрыв.

Все молятся богу какому-нибудь,

Так водится издревле в наших

Рассеях.

Но ты, непреложен суровый твой путь, —

Как компас, который всегда на север.

Святоши не могут такого простить,

Они никогда не прощают такого.

Они клеветой окружают твой стих,

Как льды окружают огонь ледокола.

Смоленые лодки и сети под тыном.

Над морем бакланы, летящие прямо.

Мальчишка родился, назвали

Мартином —

По имени птицы, большой и упрямой.

Тебя и друзья, и девчонки любили.

Куда ж ты ушел? И чего там достиг ты?

Настигнут на суше туманом и штилем,

Матрос, ты вернешься,

чтоб в море погибнуть.

Нет, ты не из Фриско.

Не там ты родился.

Писатель ошибся, я знаю точнее.

Ты вырос и умер, где сети и пристань,

А город не твой, и не мой, и ничей он.

Когда косые бригантины

Уйдут в моря,

На взморье девушку покинет

Один моряк.

Пригнется парус, вскрикнет птица,

В закат упав…

Тогда слезой осеребрится

Ее рукав.

Далекий край, другие травы,

Весенний свет.

Он им отдаст свой кучерявый

Простой привет.

Другая девушка поднимет

Цветок тот, знай,

Когда прибудут бригантины

В далекий край.

— Эй, на ладье! Озовись, озовитесь! —

Встал на горе белокаменный витязь.

Хану не спустит, купцам не уступит —

Хочет — задержит, захочет — отпустит.

Хочет — заедет, зацепит баграми,

Подать возьмет, придержав за буграми.

Эй, на ладье, озовись, озовитесь! —

Встал на горе белокаменный витязь.

Начинаются будни у самой реки —

Неуклюжие, портовые…

Географии самой простой вопреки,

Этот город — совсем не Киев.

Здесь соленые глыбы задумчивых барж,

И серебряный мост висячий,

И сиреневый дым, и соломенный пляж,

И коричневые босячки…

Гроза неожиданна. Тучи такие,

Как будто татары напали на Киев,

И стелются по ветру черные гривы,

И молнии — сабли, взлетевшие криво,

Над серым Днепром, над Печерском горбатым!

Дивлюсь, что грозу не встречают набатом!

Вечер шелком шуршащим плещет.

Киев — город красивых женщин.

Бесконечно готов Крещатик

Уводить их и возвращать их.

Ветер юности, ветер странствий,

Я люблю тебя, я — люблю!

Потому и готов я — «здравствуй!»

Крикнуть каждому кораблю.

Я и сам ведь корабль,

недаром

Не мила мне земная гладь.

И подруга моя, как парус,

Высока, и чиста, и светла.

И недаром, из песен вырван,

Книгу наших путей открыв,

Он стоит на крутом обрыве,

Романтический город — Киев.

Встретилась лучшая, встретилась первая,

В сердце вошла угловатой походкою,

Ветром казалась — серебряным, северным,

Ранней весною — сквозной и холодною.

Это из скромности ты назвалась только

Обыкновеннейшим девушки именем —

Первая ласточка! Первая ласточка!

Крылья бровей над рекою раскинула.

Вечер страстью полнила

Туча грозовая,

Голубая молния

Тучу разрывала.

Пробирался рельсами,

Как лесной тропою,

Нелюдимый, девственный

Пригородный поезд.

Стыки глухо хлопали,

Как в таверне двери,

И пьянели оба мы

Медленно и верно.

Сосны в сон уставились,

Звезды стали выше…

Я не помню станции,

На которой вышли.

Но зато запомнил я,

Как любимой вздохи,

Голубые молнии,

Дальние сполохи.

Удел мой светел, жребий мой высок.

Огромен мир, желаниям отверстый.

Легли за мной дороги, песни, версты,

И седина ложится на висок.

Ручей судьбы от жажды пересох,

Я много пил, но только выпил мало.

Когда б родиться вновь, когда бы все

сначала!

Удел мой светел. Жребий мой высок.

Где-то здесь, совсем недалеко,

Звонкие, как черти, тополя.

Ветер волком залетает в лог.

Ожидает пахаря земля.

Где-то здесь все просто и легко,

Где-то здесь — прийди и обрети!

Где-то здесь, совсем недалеко,

Только нет в ту сторону пути…

Как хорошо, что каждый год

Желтеть березам белоногим,

Что дан им выход, дан исход,

Отринув летние тревоги,

По ветру бросить рыжий хлам,

Воспоминаний не жалея…

А хвойным —

Людям и лесам —

Намного в жизни тяжелее.

Офелия плетет венок

(Вербена, горькая вербена…).

Река покорно ждет у ног.

Офелия плетет венок.

Ее безумие священно.

И девушки свои венки

(Не этого ль веночка ради?),

В простор судьбы, в простор реки

Бросают девушки венки

В почти языческом обряде.

Женщина обиды не прощает,

Ждет она, тоскуя и любя.

А на взморье, точно крылья чаек,

Паруса чужого корабля.

Отомстила.

Медленным ударом,

Сквозь улыбку, как на плаху сталь:

— Плачь, Тристан, над морем

черный парус,

Плачь, Тристан!

Посмотрели друг другу в глаза —

Ни один не пошел на попятный.

Стал понятным пустынный вокзал,

Весь в дожде, весь в потеках и пятнах.

Капля с крыш, как с ресницы слеза.

Поезд песнь монотонную начал.

Почему ничего не сказал?

Все б, наверно, случилось иначе.

Что березы белые — к этому привыкли,

На поляне тонкие к синеве приникли.

Вечные, угрюмые, зеленеют ели.

Где же это видано, чтоб они седели?

Где же это видано, чтоб они седели?

Где же это слыхано, что летят недели?

Как снежинки легкие, голубые искры —

Где же это видано? —

на ресницах виснут.

Если стынь да оторопь,

если снег да ветер,

Где же это видано,

чтоб гулять до света?

Что гуляли до свету — это люди врут!

Просто я любимую встретил поутру.

От села до села

Путь-дороженька бела…

— Я вчера тебя не встретил.

Где ты, милая, была?

Путь-дороженька бела…

— Где была я, где была?

Я вчера тебя не ждала,

И сегодня не ждалá.

Мне сказали — ты чужой,

Ты балуешься со мной,

Мне всю правду рассказали,

Кто такой ты, кто такой.

От села до села

Вьюга тропы замела…

Милая, куда нас занесло?

Жил с тобою, спал — не видел снов.

Как в росе трава, тонул в ночи,

Эти ночи были горячи.

Ты теперь являешься во сне,

Неожиданно, как снег, как первый снег.

Мне до света нынче глаз не открывать,

Ты со мною, ты со мною, ты — опять.

Война ворвалась в дом,

как иногда окно

Само собой раскроется со стуком,

Наполнит дом дыханьем и испугом,

Сомнет гардин тугое полотно.

Как ливень на запыленном стекле

Чертит порой подобье светлых молний,

Так дух войны сухой тревогой полнит

Последний день почти что детских лет.

На углу, на повороте,

Новый дом, высокий дом.

Я люблю его. Он плотен,

Он добротен — новый дом.

Час езды. Суровый лес

Выше дома в небо влез.

Злится буря — он спокоен,

Воет вьюга — он силен…

Несомненно, он достоин

Стать красавцем кораблем.

Если ты, как дом, добротен,

Словно лес, сильнее вьюг, —

Ты достоин, ты пригоден

Быть товарищем в бою.

Опять окровавлены годы,

Недели смятеньем полны,

Опять захлестнула народы

Соленая пена войны.

Опять ходят мутные волны

Бесчинства, бесправья и слез.

Но Родина наша спокойна,

Но Родина наша — утес.

Пусть время пробито навылет,

Пусть злоба клевещет свое,

Пусть близятся к нам огневые

Жестокие крылья боев.

Но Родина наша спокойна,

Бойцам доверяя своим.

Ну что ж, если войны — так войны,

Но мы за себя постоим.

Вчера был бой

и завтра будет бой

(Святая цель оправдывает средства),

Пусть скомкан мир прозрачно-голубой,

Забыт покой, разбито детство.

О, только бы в атаку вновь лететь,

Разить врага, хмелея от азарта!

Вчера был день

и завтра будет день, —

Мы только ночь

между вчера и завтра.

Нет, не романтичный парус,

Не коней степной галоп,

Паровоз, сверкая паром,

Длинный поезд поволок.

И пошли стучать теплушки,

Ускоряя к фронту бег,

И отныне я послушен

Боевой своей судьбе.

Только облик твой печален,

Только в горле слезный ком,

Только ветер на прощанье

Замахал твоим платком.

Нет, не романтичный парус —

Белый шелковый платок…

Паровоз, сверкая паром,

Длинный поезд поволок.

В этой комнате работал финский штаб,

Комната еще полна тревоги,

Стол бесстыдно раскорячил ноги,

И скулит, как собачонка, шкаф.

Комната, пуста и холодна,

Кажется по-прежнему бессонной,

Потому что провод телефона

Все еще спускается с окна.

Романтика седых ночей,

Романтика солдатских щей,

Колес неровный перебой…

За мной, романтика, за мной!

Пусть хлеб солдата черств и груб,

Пускай суров заплечный груз,

Жесток подъем, свиреп отбой, —

За мной, романтика, за мной!

Мы вместе в атаку ходили,

И слушали времени гул,

И вместе друзей хоронили

В холодном финляндском снегу.

Победа! Победа и отдых!

Победа! И дело с концом.

Кипят, как весенние воды,

Веселые песни бойцов.

Из разных приехали мест мы,

Чтоб вместе пройти этот путь.

Нас ждут молодые невесты,

Нас жены и матери ждут.

И возится каждый с вещами,

И дружба уходит на нет…

О горькая капля прощанья

В победы искристом вине!

Короткий гром — глухой обвал,

Рожденье света и озона,

Далеких молний карнавал

Над четко-черным горизонтом.

Родиться, вспыхнуть, ослепить,

Исчезнуть, не дождись рассвета…

Так гаснут молнии в степи,

Так гибнут звезды и поэты.

Какие высокие подвиги в детстве

Шутя совершали, играя в индейцев!

Нет дел благородней, нет помыслов

чище,

Чем игры орды краснокожих

мальчишек.

И высшая взрослым героям награда,

Чтоб дети в их подвиги тоже играли,

Чтоб стали Седов и Чапаев игрою,

И, значит, — чтоб в будущем были герои.

Весенний вечер. Корпусов громады,

Далекий лес недвижный и горбатый.

Как много надо. Как мне много надо.

Как мало причитается по штату…

Я знаю, где ты подсмотрел

Сиянье алых парусов…

Закат татарским сонмом стрел

Летел на розовый песок…

Ты был один, ты был — «земля!»,

Ты был на ласковом краю

Последним маяком. А я —

Тяжелый корпус корабля,

Я поворачивал на юг.

Стекал зари багровый сок

По крыльям наших парусов.

Ты встретил девушку. Она

На берегу была одна.

Она венок мечты плела,

Она единственной была.

Корабль уходил на юг…

Ты встретил девушку мою.

Поверх любви, поверх металла

Плыл черный шлак, холодный шлак…

Ты, может, лучшего искала,

Ты, может, лучшего нашла.

А я живу, оберегая

Святую правду рук твоих.

А я по-прежнему в трамвае

Беру билеты на двоих.

Ты милее мне всего на свете,

От тебя я правды не таю…

Только чем же, чем же ты ответил

На любовь прозрачную мою?

Как, бывает, летним днем погожим

Упадет короткая гроза, —

Поцелуем сердце растревожил,

А о том, что любишь, — не сказал.

Сад был синий, сад был розовый,

Сад был сон.

Захлестнуло сердце грозами,

Унесло.

Не забудь простого имени,

Помни грусть,

Я останусь жить, любимая,

Я вернусь.

У моей судьбы особая

Сердца нить —

Даже с смертью не способен я

Изменить.

Не любить — не летать, не заметить

Океан голубой чистоты.

Мой серебряный северный ветер —

Это ты, дорогая, ты.

Это ты в колыханье прибоя,

В белом облаке — тоже ты.

Потому я и робок с тобою,

Что смертельно боюсь высоты.

Как земля в тревоге ждет рассвета,

Как звезда тоскует по звезде,

Как весной желают ветви ветра, —

Думаю, родная, о тебе.

Мне нельзя забыть, но страшно помнить,

Как ушла ты на заре тогда…

Где ж твои горячие ладони,

Голубая, нежная звезда?

Дни ушли и вечера промчались,

Ночи сгасли, не оставив сна…

Ты со мной небрежно попрощалась,

Свой короткий адрес унесла…

Как теперь мне улицу простую

В незнакомом городе найти?

Где теперь ту девушку найду я,

Что однажды встретил на пути?

Был я сердцу и солнцу послушен,

А любил, понимаешь, не так, —

Много разных бросали мне в душу,

Как в прозрачную воду пятак.

Только, верь, в этом радости нету…

Ты одна, ты одна, ты одна

Золотою сверкнула монетой,

Чтоб улечься у самого дна.

Опять отрезан кем-то лóмоть

Пшеничной лакомой луны,

И снова ночи холодны,

И тени тополей огромны.

У неожиданной волны

Твои повадки и изломы.

И ветру острому и злому

Нельзя не звать, нельзя не ныть.

Но где же ты? Необычайно

Здесь подошла б твоя тоска,

Ты так прозрачна, так печальна…

Теперь тебя не отыскать.

В краю гранита и песка

Ты только точка, только чайка.

Девушка должна быть скромницей.

Женщина должна быть матерью.

Быть должна старуха странницей.

Старику должно быть шаманом.

Быть должно мужчине воином,

Так и течь бы прямо, прямо нам.

Живем, как дети. Без греха

Выходим на берег нагими.

Спокойным, величавым гимном

Течет могучая река.

Живем, как дети. Вечерком,

Когда луна луга осветит,

Шершавые заводим сети,

Входя в реку, как входят в дом.

Живем, как дети. На обрыв

Выносим щедрую награду,

Несем, как гроздья винограда,

Трепещущие гроздья рыб.

Художник женщину любил

В далеком городе Афинах,

И небо было голубым,

И море было темно-синим.

И в мрамор уходил резец,

Ища безмолвного ответа,

И женщина была раздета,

И был прекрасным образец.

И тело женщины

нагим

Само казалось изваяньем.

И мстили женщине враги,

Ее гетерой называя.

Стерпела стыд, стерпела боль.

Скрипел резец, крошился камень.

Из камня родилась любовь,

Ушла — и будет жить веками.

Художник женщину любил.

В далеком городе Афинах…

А ты, а ты согласна быть

Моей гетерой Фриной?

Я люблю тебя, мое время,

Не за то, что ты лучше вчерашних.

За винтовки привычное бремя,

За косые полеты шашек.

Пусть мы часто теряем стремя,

Пусть еще далеко до цели,

Я за то люблю тебя, время,

Что умру я не на постели.

Если б я не писал стихов,

Верно, был бы уже командиром.

Я б смотрел на рождение мира

Через пламя ночных костров.

Я бы шел впереди бойцов,

Вел в атаку, в разведку ползал.

Я принес бы большую пользу,

Если б я не писал стихов.

Нет, не зря торжествует охотник,

Поднимая ружье на бегу, —

Остаются в просторах холодных

Голубые следы на снегу.

С этой долей поэту б сравниться,

Как ружье, поднимая строку,

А стихи на холодных страницах —

Голубые следы на снегу.

Дорога торная, дорога фронтовая,

Поникшие сады, горящие стога,

И в злой мороз, и в зное изнывая,

Идти по ней и вечность постигать.

Такая в этом боль,

тоска кругом такая

В молчанье деревень

и в дымном вкусе рос…

Дорога торная, дорога фронтовая,

Печальная страна обугленных берез.

Мне легко ходить по свету,

Шевеля листвою слов,

Мне не надобны советы

Критикующих ослов.

И в боях кровопролитных,

Где дрожат и не ужи,

Мне не надобны молитвы,

Я и так останусь жив.

Если ж путь уже измерен,

Если сочтены года,—

Я хочу упасть, не веря

В то,

что умер навсегда.

Не поймут моей дороги —

Голубой,

как луч сквозь дым,

Люди медленного бога,

Люди маленькой звезды.

Мне снятся распечатанные письма,

И блеск пера на цензорском столе,

И кляксы черные. О, сколько, сколько лет,

Как на сукне зеленом повелись Вы.

И ручка в поисках измен, как

пистолет,

И радость мимо, горе — мимо,

счастье — мимо.

О жесткая войны необходимость,

О сгустки чувств людских

на цензорском столе.

В боях мы не грубеем — только руки,

А сердцем стали, кажется, нежней.

Нас осеняют светлые хоругви

Любви к народу, к родине, к жене.

Без жалоб мы пускаемся в дорогу,

И где-нибудь, на энском рубеже,

Последний шаг мы отдадим народу,

Последний вздох — оставленной жене.

Мы потому уверены в Победе,

Нам потому неведом жалкий страх,

Что юность наша с мужеством —

соседи,

Что нежность наша — ярости

сестра.

Это — город Ташкент,

перекресток далекой разлуки.

Путь к тебе на восток,

мой маршрут убегает на запад.

Над забитым вокзалом —

зимний ветер дорожной разрухи

Теребит, будто флюгер, прокисший,

зачумленный запах.

Оттолкнувшись звонками

от сыпнотифозных плакатов,

Поезд бросился в ночь,

кукарекнув простуженным горлом.

Кто мне может помочь разобраться:

это поезд ли мчится на запад,

Или мир на восток вместе с сердцем

моим непокорным?

Непокорное сердце мое!

Весть из дому, как дар, ожидая,

Мы сквозь битвы пройдем,

завоюем любые твердыни,

Мы пройдем сквозь разлуку, любую беду

побеждая,

Чтоб вернуться к тебе, дорогая моя,

невредимым.

Это будет в Ташкенте, в Москве

иль на занятых землях немечьих…

Я не знаю еще ни минуты, ни часа,

ни года.

Только это свершится на улице

Радостной встречи,

На проспекте Победы,

у площади Счастья народов.

Мы жили странными порядками,

Но все же, все же — хорошо!

Гордились девичьей прядкою,

Искали рифму к «Равашоль».

Все наши песенки под окнами,

Все нарушенья тишины,—

Все это было перечеркнуто

Одним движением войны.

Любимая, пойми тоску мою:

Не страх погибели в бою,

Пойми, о смерти я не думаю

И, если хочешь, не боюсь.

Я болен грустью, как экземою, —

Ведь если даже не умрешь, —

Ни песен наших, ни друзей моих,

Ни молодости не вернешь.

Обыденный день превращается в вечер.

Скамейки еще не успели остыть.

А в парке уже начинается вече

Друзей моих — умных, веселых, простых.

Но ветер и лбы, и скамейки остудит,

Обыденный вечер — обычная ночь…

Но встал человек

в старомодном костюме,

Рукою взмахнул — и обыденность прочь.

Оркестр, в грозу превращающий будни,

С раскатами грома мешающий медь!..

Неужели, ребята, мы больше не будем,

Как летние ливни, в аллеях шуметь?

Идут легионы на запад без страха,

Мне этого мало, мне надо скорей,

Чтоб снова взмахнул своей палочкой

Рахлин

В затихшем саду на высокой горе.

Смиренно дождавшись, чтоб стаял лед,

Зиму проспав, как медведь в берлоге,

Весною на задние лапы встает

Самая подлая биология.

И сердце, припомнив интимный покой,

Томит соловьем и кукует кукушкой…

Война ведь не только холодный окоп,

Не только патроны, снаряды и пушки.

Есть у войны и другое лицо —

Страшней, чем гримаса ограбленных

дочиста,

Война — это хриплая ругань бойцов

И жуткое женское одиночество.

Нам враг своей кровью заплатит за кровь,

Своею разрухой за нашу разруху,

И взорванным кровом — за взорванный кров…

Но чем он заплатит за нашу разлуку?..

Я не знаю, как писать об этом, —

Маленькая девочка пришла.

И, дыханьем радости согреты,

Рушатся и мысли, и дела.

Ей, конечно же, еще неведом

Давний и нехитрый мой расчет,

Что она назначена полпредом

Даже до рождения еще.

Ей дано, как маяку в тумане

Океана одиноких дней,

Сделать каждую улыбку маме

Постоянной нотою моей.

Не нужно слов. Слова бывают лживы.

Не нужно клятв, произнесенных вслух.

Но если мы с тобою будем живы —

Поверит мир в предназначенье двух.

Наверно, мы смешны, как могикане.

Пришла война, мгновенно развалив

Не слишком прочно пригнанные камни

И верности, и чести, и любви.

Погас в сердцах последний чистый лучик,

Возлюбленных забыты имена.

И таинству совокупленья учит

Чужих невест приезжий лейтенант.

Но мы с тобой… К чему пустые речи?

Не нужно клятв, произнесенных вслух.

И если суждено свершиться встрече —

Поверит мир в предназначенье двух.

Солнце ударило шапкою оземь

И притаилось в загадочной позе,

Будто подруга плясать приглашает.

Темень нелепая, темень ночная.

Тьма на рассвете обрушится боем…

Спляшем, любимая буря, с тобою!

Мы шли на бой во власти древних

правил —

Щадить детей, лежачего не бить…

А нас поили злобой и отравой,

И я клянусь — мы не умели пить.

Мы научились пить вино военной славы,

Пусть горечь Керчи в крепости вина,

Но повторится вновь

победный день Полтавы,

Как повторился день Бородина.

Читать стихи готов везде:

И на реке при лунном свете,

И в оправданье — на суде,

И — как махорку — перед смертью.

…Зачем мне груз любимых книг:

Сельвинский, Тихонов, Багрицкий,

Когда глаза зажмурь на миг —

И перелистывай страницы?

Тебя любить готов всегда:

В тепле супружеской постели,

В разлуки черные года,

В порывах огненной метели.

Зачем же мне в боях твоя

Хотя бы карточка простая?

Глаза закрою — не таясь,

Со мной ты рядом вырастаешь.

Как хорошо таить в себе

Стихи и прозу, лед и пламень.

Как благодарен я судьбе

За эту дьявольскую память!