Голый остров

Янис Лапса ГОЛЫЙ ОСТРОВ

Автобус стонал каждым своим швом и все же катил вперед с обреченностью мученика: то был здешний, островной автобус, и тут ему предстояло безропотно служить весь свой многострадальный век. Лет десять назад совершенно новенький, пахнущий краской и дерматином, он был выгружен на лодочной пристани, и с того времени единственное авто Голого острова не видело ничего, кроме каменистых, сплошь в острых выбоинах дорог. Это «чудо техники» словно приспособилось к местным условиям, как мелкие сосенки и уродливые березки: ветры трепали их и гнули, однако, никому не доводилось видеть, чтобы даже самый суровый норд-вест сломал хотя бы одну из них.

Дома обитателей острова, стоявшие на дюнах лицом к лицу с морем, обдаваемые брызгами разбивавшихся о скалы волн, упрямо дымили круглыми трубами каминов даже в те дни, когда буря, беснуясь, пыталась загнать торфяной чад обратно в комнаты. Все здесь — и растения, и животные, и люди — стало составной частью суровой среды; только так можно было объяснить то, что дома не разваливались и автобус не падал со скалы, хотя обрыв порой зиял всего лишь в пяди от края дороги. На Голом острове все живое и неживое стало как бы единым организмом: если березка или сосенка не спрячут от ветра замерзающего зайчишку или, упаси бог, человек не поможет человеку, в природном равновесии произойдет сбой, и тогда остров должен будет погибнуть.

Автобус остановился у дома невесты, обшарпанная дверца распахнулась, и во двор высыпало человек пятнадцать — одни старики и старухи, если не считать новобрачных и пастора, причисляемого к среднему поколению.

Мороз был не больше пяти градусов, однако все переминались, прыгали с ноги на ногу и перекрещенными руками хлопали себя по бокам, — привычка сохранилась с давних времен, когда от церкви до дома тряслись, бывало, на лошадях и крепкий морской ветер кусал даже через овчину.

Молодых звали Ада и Рейнс, они первыми переступили порог дома, где ждали накрытые столы и, раскладывая по тарелкам жаркое, хлопотала мать невесты, Маре — сухощавая женщина с длинными руками и бледными веснушчатыми скулами. Муж Маре Теодор еще до рождения Ады не вернулся с лова. После бури его нашли скорченным на опрокинутой лодке, замерзшим, как камень, ведь вода зимой была хорошо если плюс два, и вымокший человек умирал от ветра и холода, даже не наглотавшись воды. Но жители острова в один голос утверждали: этого бы не случилось, если бы Теодор добрался до жилья и голышом залез под одеяло к какой-нибудь молодухе, в чьем теле хватило бы тепла на двоих. Местный фельдшер, правда, высказывал сомнение в пользе такого метода и советовал пострадавших окунать в ванну с горячей водой, однако, подобного удобства ни у кого не было, а пытаться в случае несчастья растопить баню было бы столь же безнадежно, как среди зимы ожидать лета. Теодора честь честью похоронили на маленьком кладбище между церковью и торфяником; это было единственное сухое место, где можно копнуть глубже, чем на три лопаты.

Гости заполнили домишко Маре, последним вошел лодочный мастер, чье настоящее имя редко кто вспоминал, а звали Чертова Дюжина — то было его любимое выражение, которое старик употреблял к месту и не к месту. Он не возражал против такого прозвища, чем плохое прозвище, лишь бы не приправляли его насмешкой.

У лодочного мастера было узкое обветренное лицо с длинным, выдающимся вперед подбородком, посреди которого была не ложбинка, а прямо-таки щель, отчего нижняя челюсть напоминала лемех сохи.

Гости уселись за длинный стол, сколоченный из крепких, разной толщины досок, какие море, вдоволь набушевавшись, время от времени выбрасывало на берег к великой радости обитателей Голого острова. За столом еще более бросалось в глаза, что средний возраст его жителей приближается к тому горькому рубежу, за которым ждет лишь пятачок земли, где можно копнуть глубже, чем на три лопаты… Одни лишь старые остались жить среди этих мрачных скал, омываемых морем. Молодые разбрелись или по городам соседних островов, или же затерялись в сутолоке континента, где учились «правильно» говорить, и краснели, если выскакивало словечко на островном диалекте. Чужак сразу заметил бы, что здесь у всех волосы светлые и жесткие, как козлиная борода, поседевшие лохмы почти не отличались от белобрысого чуба жениха. Только у Ады волосы были темные и шелковистыми волнами падали на плечи. Волосы были ее украшением, которому завидовали все женщины острова, однако лицо унаследовало характерные для местных жителей веснушки. И Теодора, чей портрет висел на почетном месте, не обошли эти капризы природы.

Гости уже вдоволь поели и выпили, когда лодочный мастер выставил вперед свой подбородок-соху, обласкал глазами волосы невесты и поднял свой бокал:

— Чертова дюжина! Теперь и на нашем острове станут бегать вихрастые детишки, и до чего же приятно будет на них глядеть после того, как из года в год тут мелькали одни только стариковские картузы да бабьи платки, которыми прикрывают полуоблысевшие макушки!

За столом прокатилась волна озорного веселья, только Маре вдруг как бы насторожилась. Потом наполнила свой бокал клюквенным вином, осушила его до дна и поцеловала дочь в щеку.

Звонарь Эрик налил всем заново.

— За то, чтобы молодые не сбежали с острова, как многие, у кого оказались слишком короткие корни для нашей каменистой землицы! — рявкнул он и утер губы сначала тыльной, потом наружной стороной ладони.

— Как всевышнему угодно, так и будет, — смиренно кивнул пастор и пригубил огненного напитка.

Посуда порядком опустела, наступил момент, когда стало ясно: довольно почесали языки насчет молодой пары и ее здоровья, и колесо разговора завертелось вокруг радостей и бед Голого острова.

— Называть наш остров Голым — просто грех, — кричал Чертова Дюжина. — Разве где-нибудь на свете растет такая сочная клюква, как на наших болотах? А торф? Товар первый сорт! Его хватит еще на сто поколений, да и тогда яма будет незаметная, все равно что ворона в круг сыра клюнула.

— Верно говоришь, в круг сыра, — встрял звонарь Эрик, по обыкновению утираясь пятерней. — Где еще попробуешь такого сыра, какой делают наши жены из козьего и овечьего молока? А наша церковь? Когда ее строили, разве хоть один камень или ведро раствора привезли из других мест? Даже икону для алтаря и то намалевал здешний, дядей нашей Кристе приходился, он на континенте несколько лет постигал тайны живописи.

Пастор укоризненно посмотрел на звонаря. Об этой алтарной иконе лучше бы не трезвонить. Лику спасителя на ней явно недостает святости: покойный родственник старой Кристы в качестве модели использовал какого-то Пропащего Джона — вора и развратника, который, кроме всего прочего, ел сырую рыбу и пил все, что ни попадется. Но этот Джон оказался единственным, кто согласился за бутылку самого дешевого спиртного стоять подобно соляному столбу с поднятыми как бы для благословения руками. Присмотревшись к глазам Спасителя, можно было заметить, что святой муж слегка косит, и неудивительно: у Пропащего Джона каждый глаз глядел в свою сторону.

— И-эх, чертова дюжина, а какие свиньи вырастают на нашей треске да салаке! — восторженно просипел лодочный мастер. — Я сам однажды откормил чушку, так в ее пузырь можно было залить ведро воды.

Едва упомянули про пузырь, смотритель маяка Антос засуетился, он никогда не мог усидеть за столом более часа, чтобы не сбегать за угол или в другое подходящее место. Он вдруг вспомнил о своей надобности, у бедняги выступили слезы и, локтями проложив себе дорогу, он скрылся за дверью, где с нарастающей силой свистел норд.

Антос возвратился, блаженно улыбаясь, мизинцем прочистил засорившиеся от ветра уголки глаз и сказал:

— За Белыми скалами виднеется зеленый огонек какой- то посудины. Они там или спятили, или многовато приняли.

— Ненормальные! — Чертова Дюжина стукнул кулаком по столу. — Днем и то, чтобы пройти мели, большая сноровка требуется. Тут надо с умом, да раскрыть глаза с акулью пасть, чтобы развернуться против ветра аккурат в тот момент, когда край Черного камня ложится в одну линию с маяком и церковной колокольней.

«Неужто нарвутся на подводные скалы?»— подумала Маре и вновь с тревогой взглянула на дочь.

— Пойдут на корм рыбам! — звонарь задумчиво поежился, а пастор успокоительно произнес: как всевышний пожелает, так и будет.

Теперь у всех на языке было судно за Белыми скалами. Теперь даже если бы обрушился дом или вместо мух вокруг лампы под потолком закружилась бы соленая камбала, все равно говорили бы только о прожорливой отмели, поглотившей не одну лодку, не одно суденышко и не одного рыбака.

Новобрачные этих разговоров не слушали. Куда больше страшных рассказов их волновало открытие, что они на самом деле стали мужем и женой, и что те пьянящие чувства, которые до сих пор приходилось от всех хоронить, как первобытному человеку — огонь, теперь не надо держать за семью запорами. Молодые сейчас жили в своем мире, старые — в своем, и друг другу не мешали.

Чертова Люжина ухватил подбородок в горсть и мял его, будто хотел выкрутить, как мокрое полотенце, потом заговорил громко, чтобы перекрыть гул голосов.

— Помните ту зиму, когда на торфянике замерзло Большое окнище? Тогда на скалы налетела шхуна с соседнего острова. День был морозный, ясный, ветерок совсем небольшой, но их рулевой, вишь ты, многовато принял. Остальные все отсыпались в кубрике. Ну и потонули честь честью, один рулевой на берег выбрался, одурь из него вмиг, как клецка, выскочила. Пока он добежал до дома пригожей Терезы, одежа на нем задубела, и громыхала, как кровельная жесть. Тереза его мигом раздела и затащила к себе под одеяло. Все тепло своего тела отдала, чтобы у него через сердце опять заходила живая кровь.

— Святая правда, — подтвердил звонарь и добавил: — не прошло и месяца — на том самом месте застряла селедочная моторка.

Рейнс теснее прижался к Аде, и их охватило молчаливое желание: хоть бы гости поскорее ушли, и они остались вдвоем. До сих пор Рейнс свою невесту лишь целовал, однако, как он, так и она, жаждали испытать всю полноту любви.

— Эта моторка была совсем новая, — разгорячась, прибавил голосу звонарь. — Вся беда в том, что они понадеялись на небольшую осадку и рассчитывали проскочить. Да где там! Подводный рог так и распорол их деревяшку, как нож овцу, сразу на дно пошла. До берега доплыли трое — все вылезли в разных местах, но только один спасся — тот, что успел добраться до дома, где жила дочь Иды-травницы, ей тогда еще восемнадцати не было… А двое, что побежали к кооперативному магазину, так и остались на полпути, и глаза застекленели.

— Да, в таком разе нужна огонь-баба, — вставил смотритель маяка. — Где уж нашим старухам вдохнуть жизнь в того, кто наполовину уж богу душу отдал.

Хоть бы скорее все кончилось! Невесте и жениху свадьба казалась теперь наказанием. Затеяна для них, а им мешает. Смотритель маяка, между тем, уже завел новый рассказ — про Анну Стенсон, которая, увидев выброшенного на берег полузамерзшего рыбака, притащила его домой, но в кровать к себе не положила, а принялась оттирать чистым спиртом, и бедняга отдал концы прямо у нее на кухне. Следующей зимой Анну нашли замерзшей именно в том месте, где она подобрала того несчастного.

— Божий перст! — убежденно воскликнул лодочный мастер, выставив потрескавшийся указательный палец, в кожу которого въелась смола.

— У Анны Стенсон был врожденный порок сердца, — пояснил пастор, однако, в столь важных вопросах даже духовный отец не был авторитетом, и Чертова Дюжина перебил его:

— Но почему в том самом месте и ровно через год? Нет, господин пастор, это был и есть знак божий.

Пастор не спорил, он наблюдал, как от выпитого все более розовеют щеки гостей, потом взглянул на молодых, чье нетерпение уже невозможно было не заметить. Духовник понимал их, они жаждали отведать другого плода, но с этим ни к чему спешить, ибо назначенное богом никуда не денется.

Рейнс под столом нащупал руку Ады и нежно сжал ее. Ада ответила столь страстно, что парня пронзила щемящая истома. Это их последнее и самое трудное испытание, думала Ада, и разговоры мужчин казались ей клином, который судьба вогнала между нею и ее возлюбленным.

Чертова Дюжина вспомнил еще один случай, когда тепло женского тела спасло закоченевшего морехода. Длинное лицо говорившего неожиданно расплылось в лукавой улыбке и теперь казалось плоским.

— И эта героиня — наша Маре, что сегодня выдала замуж единственную дочь, — торжественно объявил он. — Девятнадцать лет назад она вернула с того света чужого моряка, чья душа уже стучалась в небесные врата.

— Верно! Честь и слава Маре! — взревели мужчины, вспомнив давнее событие.

Хозяйка побелела, из рук у нее высыпались чайные ложки, которые она несла на кухню мыть, и во взгляде, который она бросила на дочь, метнулись страх и упрек.

— Да это уж было давно, — равнодушно отмахнулась она, но голос дрогнул.

— А я помню, как сейчас, — не унимался лодочный мастер, — это случилось ровно за два дня до того, как твоего Теодора — земля ему пухом — нашли на киле лодки.

— Ты сто́ящая женщина, Маре, и была еще более сто́ящей девкой, — подал голос рулевой Берг, который до сих пор все время ел и закусывал молча. Отдав дань угощению, он счел возможным уделить внимание менее важным вещам.

— Говорят, спасенный подарил тебе фотографию. Он, будто, вернулся на континент, там разбогател и снялся у лакированного автомобиля.

— Показала бы! — загудели гости.

Маре отвернулась и сказала больше себе, чем тем, кто хотел полюбоваться на чужого моряка и лакированный автомобиль:

— Бог знает, куда я эту фотографию задевала. Столько лет прошло…

Ада взглянула на мать с упрямой решимостью и вдруг выпалила на одном дыхании:

— Она на дне сундука, под твоим свадебным платьем. Я еще вчера ее разглядывала.

Сказала, и вздохнула, будто тяжкую ношу свалила с плеч.

— Покажи, Маре!

— Не прячь!

Маре заколебалась было, но потом сходила в соседнюю комнату и вернулась с фотографией в руке. Провела ладонью по ее глянцевитой поверхности, будто смахивая невидимую пыль.

— Глядите! — голос ее надломился, Маре бросила фотографию на угол стола.

Гости по очереди разглядывали незнакомого юношу и, чем дальше переходил из рук в руки пожелтевший снимок, тем тише становилось за столом. У юноши были темные волнистые волосы и продолговатые глаза; не хватало только веснушек, в остальном же его и Аду можно было принять за брата и сестру, ведь тогда ему было примерно столько же. А портрет Теодора на стене вдруг словно посерел. Словно изображенный на нем прилизанный деревенщина не смел и взглянуть на шелковистые волосы Ады.

Вдруг Маре резко обернулась и взглянула на дочь, лицо ее было неподвижно, как маска. Ладно же, вот я, и вот мой позор, а может, и не позор это, а подвиг? Долг, который превыше всего. Да тебя, мой милый змееныш, и на свете бы не было, не выброси буря на берег незнакомого моряка, ведь тот, кого все считали твоим отцом, через два дня ушел в небытие.

Ада выдержала взгляд матери, она смотрела вызывающе, готовая укусить, выцарапать глаза всякому, кто осмелится сказать обидное слово. Однако гости, словно по волшебству, мгновенно обо всем забыли.

— Посидели, спасибо этому дому… — сказал пастор, у которого была самая ясная голова.

— Что верно, то верно, — поддержал его звонарь, — только без посошка на дорожку дело не пойдет.

Все выпили, и неловкость исчезла так же быстро, как и возникла. И жених преодолел смущение: в конце концов, не все ли равно, кто отец девушки. Главное, что они любят друг друга.

Заскрипела наружная дверь, в прихожей с грохотом покатились ведра, потом послышались тяжелые неверные шаги и свистящее дыхание. Кто-то нащупывал в темноте дверь в комнату.

— Накачался и пришел к шапочному разбору, — усмехнулся лодочный мастер.

Вдруг дверь распахнулась до отказа, ударив в стенку, и в комнату, шатаясь, ввалился незнакомый человек в спасательном жилете, с которого осыпались сосульки и капала вода.

Тут все вспомнили слова смотрителя маяка о судне, застрявшем в Белых скалах.

Незнакомец привалился спиной к стене, он с трудом глотал теплый комнатный воздух, словно это причиняло ему боль.

Первым пришел в себя пастор, и поднес к трясущимся губам пострадавшего бокал с виски. Несчастный попытался сделать глоток, но закоченевшие скулы не слушались, и напиток пролился на грудь. Потом незнакомец рухнул на скамью у стены, скорчился, его стала бить конвульсивная дрожь. Маре взяла со стола нож и разрезала тесемки спасательного жилета, остальные тоже бросились помогать, и скоро бедный моряк лежал на скамейке совершенно голый, напоминая утопленника, который неизвестно почему еще дышит. Лодочный мастер вылил ему на спину и на грудь бутылку лучшего виски, однако, пострадавший сделался еще более вялым, дыхание стало прерываться, на лице выступили фиолетовые пятна.

— Холодная кровь сейчас дойдет до сердца! — растерянно пробормотал смотритель маяка, глазами окинул комнату, и взгляд его остановился на невесте.

Ада побелела. Она все поняла.

— Иди! — услышала Ада голос матери. В нем не было ни жалости, ни мести, это был приказ.

Ада поднялась, лицо ее оставалось бледным, но было спокойно, лишь в глазах вспыхнула недавняя решимость укусить, выцарапать глаза всякому, кто помешает ей делать то, что следует сделать. Она оттолкнула стул и пошла, кто-то попытался удержать ее за рукав — то был Рейнс. Тонкое свадебное платье затрещало, обнажая розовое, живое и теплое плечо.