Голый сапиенс

Искусственного человека делали и в Штатах, к в Кейптауне, к в Париже. В нашем институте тоже делали искусственного человека. А наш зам по науке В. А. Конопатов (тогда еще простои завлаб) даже изобрел и внедрил «мягкий зарядник» — особый прибор для питания искусственного человека (ИЧа). Модели искусственных людей стали более стабильными и, по известным данным, держались по нескольку месяцев. Конопатов два раза съездил в Париж, там на основе его «мягкого зарядника» стали выпускать «зарядные галеты фирмы Шенье — лучшее питание для ИЧей!».

Раньше появлялись очень интересные статьи про ИЧей, все публикации жарко обсуждались, но потом сведения об искусственных людях понемногу стали скудеть. Искусственные люди, созданные в разных лабораториях, дестабилизировались, а как их стабилизировать, никто не знал.

В нашем институте на средства, отпущенные под ИЧа, сначала построили новый корпус с большим модельным залом на первом этаже. Позже часть этого корпуса отошла Вычислительному центру, потом на втором этаже разместился соцбытотдел, а в «аппендиксе» первого этажа стали продавать полуфабрикаты.

В нашей лаборатории был сектор, а в секторе — четверо молодых специалистов: Славка, Алик, Николаша (это я — Николаша) и, на подхвате, Манечка. Славка у нас был самый старый молодой специалист, ему уже стукнуло 32. Мы жили тихо, на самостоятельную тематику не надеялись. И тут вдруг В. А. Конопатов назначает Славку завсектором и поручает нам «дожевывать» бывшую мощную тему про искусственного человека. Ему, видно, было жалко все это так бросать, без прощального поклона. Институт теперь занимался другой проблемой: моделировали левое крыло бабочки Геликонды. Решили смоделировать на совесть, так, чтобы крыло было полностью стабильно.

Мы, конечно, на ИЧа согласились. Модельный зал на первом этаже отдали «Бабочке», а нам выделили две небольшие комнатки под чердаком. Передали всю документацию, приборы, мягкий зарядник, десять коробок галет фирмы Шенье и модель. Модель была последнего поколения, усовершенствованная.

По распространенной методике исследователи могли придать модели любые черты и дать имя. Мы решили сделать ИЧа нашим ровесником и взять от каждого из нас понемногу. От Алика — прямой, слегка заостренный нос, от Манечки мягкие светлые волосы, от меня почему-то глаза (хотя они у меня маленькие и стоят очень уж близко к переносице). А вот со Славкой было сложнее — все у него фотогенично, не знаешь, что к выбрать. Манечка, слегка покраснев, посоветовала использовать Славин подбородок, потому что у мужчины подбородок — это принципиально. Мнение Манечки уважили. Имя ИЧу придумали тоже сборное: САНДР. То есть Славка, Алик, Николаша и другие. Другие — это, в общем. Манечка, но она такая копуша и вечно только на Славку и смотрит. А так как Сандр — это слишком официально, мы по-свойски звали его Сандиком.

Пошла закладка данных в модель. Здесь все давно отлажено. Базы данных для ИЧей разработаны и обсуждены на всех конгрессах.

— Не, ребята… — сказал Славка. — Если он будет знать только теорию функций комплексного переменного, генетику, комбинаторику, демографию, всемирную историю и так далее, с ним будет трудно. У нас эдаким манером выйдет просто голый сапиенс, без _гомо_.

— Ну что ж, давайте опять скинемся, а? — предложил Алик. — Готов поделиться байдарочными походами и теннисом.

— А я… — Манечка запнулась. — Я люблю кино, театр, и вообще…

— Не, ребята, — Славка крепко задумался.

А Славка — он такой человек. Он мог налить в стакан сырой холодной воды из незакипевшего чайника, положить туда ложечку, помешать и, зажав ложечку пальцем, выпить всю воду, крупно и с удовольствием глотая. Причем не от рассеянности. Он понимал, что это не чай и что сахара там нет. Просто он пил привычным для всех образом, но то, что хотел.

— Не, ребята. Знания — это еще не все. Надо ему дать жизненные трудности. Кто-то из нас разменивал квартиру, кто-то жил с женой у ее родителей, кто-то пробовал сказать Конопатову слово поперек, кто-то занимал деньги. Мнения у нас обо всем этом разные, но давайте подарим их Сандику. Наверное, тогда у него все наложится, распылится и получится тот самый белый информационный шум, что присутствует и в наших головах.

Ладно, сделали. Всю психограмму, конечно, давать никто не станет, тайные уголки души кому хочется выворачивать, но многое дали, хотя и возились с этим делом порядочно, особенно Манечка.

Модель полностью оформили, поставили на баланс, и мы получили нашего Сандика, так сказать, на руки для дальнейших исследований.

Как мы на него смотрели! Он лежал в кресле бледный, незагорелый и совершенно непохожий ни на кого из нас. Манечка принесла ему одежду, Алик включил мягкий зарядник (Сандик только со временем привык жевать галеты). Мы ждали, что Сандик откроет глаза и чихнет. Но он не чихнул, а только сморщил нос и с интересом посмотрел на нас.

Теперь мы работали вместе с Сандиком. Изучали его, замеряли, просвечивали, мучали тестами. Он тоже изучал себя, самоуглублялся, чертил про себя диаграммы, вводил новые данные о себе в машину. Мы переложили на него заполнение лабораторного журнала.

Сандик был неплохой и знающий парень. Ровный, спокойный, по-своему остроумный. Работал он неторопливо, но добросовестно.

Нас всегда удивляло, насколько ясно, именно ясно он знал вещи, которые были в него заложены. Ведь нас тоже учили, да еще как! Но такой ясности о предметах ни у кого не было. Ну я понимаю, Алик. Мы с ним были в одной группе, он вечно брал у меня конспекты, терял их, элементарно списывал прямо с книги на экзаменах, а лекции считал своим личным временем. Я же учился всерьез, диплом у меня с отличием. Но полной ясности-то нет! Все будто пленочкой покрылось. Когда очень нужно — вспомнишь, и можно работать. А порой и в учебник заглянешь — ничего страшного, не все же помнится до точки.

А Сандик всегда помнил все, что в него заложили. Ничего он не забывал, вот что подозрительно.

Он оказался довольно стабильной моделью. Зарубежные источники указывали, что модели «терялись» и в значительно более ранние периоды. А Сандик жил — делал за любого из нас работу, если тот не успевал, ходил к начальству с нашими просьбами (ему редко отказывали) и даже появлялся у меня дома в гостях. Моей маме очень нравился новый сотрудник. «Наконец-то приличный мальчик, — говорила она, — не зазнайка, как вы все».

Из того, что Сандик слегка превысил срок своего теоретического существования, Славка сенсации не делал. Славка сенсаций не любит. Он, например, терпеть не может горнолыжников за горнолыжные костюмы. По его мнению, они слишком яркие. К нам довольно часто заходила одна горнолыжница — Лида Утконос. Она объясняла Славке, что яркие костюмы для того, чтобы попавшего в беду горнолыжника быстрее нашли: яркое пятно. Но Славка ее объяснения в счет не берет. Сама Лида — очень яркая девушка. Она заметна в очереди за полуфабрикатами, в переполненном автобусе и даже, я думаю, была бы заметна в хоре на сцене. Она высокая, светлая, всегда горнолыжно-смуглая.

Кто мог не заметить Лиду? Только Славка. И… Сандик, конечно. Лида забегала к нам обычно по вторникам — у нее но вторникам семинар по «Бабочке» в нашем корпусе. Лиду было слышно еще с того конца коридора. Она звонко стучала по паркету финскими пинетками. Когда она врывалась к нам, внося запах снега, я тут же начинал внимательно разглядывать распечатку с ЭВМ. Лида кивала мне: «Пашешь?» Я пожимал плечами.

Несмотря на свой раскованно-легкомысленный вид, Лида внимательно изучала графики состояния Сандика и задавала много дельных вопросов.

И однажды Лида сказала:

— Ребята, что вы Сандика маринуете? Давайте я его куда-нибудь выведу.

— Куда-нибудь — это в люди? — поинтересовался Славик.

— Ну на танцы, например. Можно, а?

Мне сразу стало не очень хорошо. Если Сандик действительно кое-что от меня взял, и не только глаза, то с Лидой ему ходить — нагрузка на нервную систему большая…

Славка на Лидино предложение пожал плечами, а Сандик сказал — «можно».

Сандику никогда ни в чем не отказывали, и Славка оформил ему пропуск на выход из института. Только Манечка, кажется, была против, ну да это не в счет.

С Лидой Сандик уходил охотно и часто. Время шло. Он побил все рекорды продолжительности существования. После каждой отлучки он непременно выполнял тест и делал пометки на графике биоритмов.

Потом его отлучки прекратились, и Лида к нам ходить перестала: у нее началась практика по «Бабочке».

Прошло лето, начиналась осень. Славка готовился писать глобальный отчет, но ему не хотелось этого делать, потому что отчет мог вызвать сенсацию. Я усиленно отлаживал программы для графопостроителя: графического материала по ИЧу было много. Очень хотелось выпустить в срок хорошо оформленный отчет. Это премия к новому году.

В принципе мы были довольны, вот только Манечка последнее время дулась и хандрила.

— Манечка, — сказал Алик. — Расскажи, что стряслось.

Глаза у Манечки — тоска зеленая.

— Я стояла за антрекотами с Утконосихой.

— Но-но, полегче! — вставил Алик.

— Она говорит, — всхлипнула Манечка, — что… что он из ИЧей последний и что… скоро дестабилизируется, и тему закроют, так как же было… не пообщаться… не полюбопытствовать…

— Ага, — сказал Славка, едва ли впервые обратив внимание на слова Манечки. — Полюбопытствовать. Естественно. Что еще?

— Больше ничего. Ничего, говорит, особенного. Человек как человек. Только очень робкий.

Открылась дверь, и с кучей распечаток под мышкой, с кассетами и лабораторным журналом в комнату вошел Сандик. Мы все на него уставились. Он был в нашей любимой голубой рубашке. Распечатки и лабораторный журнал он благополучно донес до Славкиного стола, ничего не уронив.

— Любопытно… — протянул Славка и подчеркнул что-то в распечатке.

— Любопытство — очень удобная вещь, — вдруг откликнулся Сандик. — Но зря ты думаешь, что в этой точке функция стабильности имеет максимальное значение. Число получилось большое, но это потому, что Манечка перепутала порядки при вводе. Получен неверный результат.

Манечка перепутала? Никогда такого не бывало.

— Жаль, — сказал Славка. — А я надеялся, что у нас получился подход к стабильности.

— Нет, — отрезал Сандик. — Это ошибка.

И с той поры мы стали замечать, что Сандик меняется. Мы сделали его стройным — он ссутулился. Он будто нарочно сжимал плечи и опускал Аликов нос. Глаза запали, появились морщинки. Но он по-прежнему много работал, и к ноябрю мы почти закончили отчет, правда, без заветного правила стабильности.

И вот однажды утром приходим в лабораторию, а Сандика нет. Манечка заглянула в комнату, где стоял мягкий зарядник, и тихо вышла. Мы ворвались туда все вместе.

Сандик сидел в том самом кресле, где впервые появился, и на стуле рядом была аккуратно сложена его одежда. А мягкий зарядник отключен.

И ни письма, ничего.

Провели совет лаборатории. Просмотрели все отчеты, кривые. Сандик полностью соответствовал номиналам. Кроме морщин. Но от морщин не умирают. Почему же этот здоровый, полный сил, такой же, как мы, парень — и вдруг?..

Манечка тихо плакала, прикрывшись лабораторным журналом.

— Манечка, не плачь, — сказал Алик. — Все мы когда-нибудь помрем.

Он взял у нее журнал и протянул Славе.

— Запиши, что ж делать.

Славка нашарил ручку, открыл журнал:

— Ребята, здесь запись от вчерашнего числа: 13 ноября, среда.

Славка разбирал запись что-то уж очень долго, потом прочитал:

— «Графики 18-А-216 и 18-А-217, а также диаграмма „С“ закончены и подклеены. Теперь есть полная картина. Продолжать исследования дальше считаю бессмысленным. Я буду так же, как все, стареть, забывать друзей, пытаться упрочиться в жизни и в конце концов умру от какой-либо известной болезни. Все это полностью ясно и научного интереса не представляет».

— И все? — спросил Алик.

— Нет. Еще есть.

И посмотрел на нас.

— Читай, — сказал Алик.

— Ладно, — сказал Славка. — Только об этом молчок.

И прочитал: «Лидой владело лишь любопытство. Теперь все в порядке. Любопытство ее успокоено, она может экспериментировать в другом направлении. Лида вполне подходящий человек для работы над проектом „Бабочка“. Она в меру любопытна и в меру аккуратна».

Мы смотрели на лабораторный журнал и думали, что Сандик, в сущности, прав. Но что сказать?

Сказала Манечка.

— Мы с мамой летом каждую пятницу ездим на дачу. Электричка приходит в одно и то же время. И потому в одно и то же время мы стоим против солнца и ждем. И мама говорит, что ей грустно смотреть на солнце. Оно будет день ото дня все ниже, когда мы ждем здесь. И каждый раз будет убывать лето.

— Ну и что? — спросил Славка.

— Братцы, — вскинулся Алик, — мы ведь тоже все прекрасно знаем, не хуже Сандика. Ну помрем, ну и что? Почему же мы не бросаемся под трамвай?

— Надо же, как он о Лиде… — не выдержал я. — Можно было и другое себе представить: что она обижена чем-то, что просто устала… Оправдать нужно и ее и себя. Так же проще, правда? Всегда ведь так…

— «Ах, обмануть меня не сложно, я сам обманываться рад», скороговоркой пробубнил Славка. — Я вот что думаю…

Мы ждали его слов, но не верили, честно говоря, что он правильно решит этот вопрос. Ведь это значило бы сформулировать правило стабильности ИЧа правила, не найденного нигде и никем. А может, и не существующего вовсе.

Славка начал:

— Помните, как мы создали «белый шум» для Сандика? Мы дали ему пережитые нами сложности. Пожалуй, это и послужило залогом его повышенной стабильности. Мы закалили его характер! Он стал менее хрупким. Но это не главное!

Мы слушали. Потому что Славка — это голова.

— А может, он любил? — робко спросила Манечка.

— Кто? — не понял Славка.

— Сандик.

— Да брось ты, — отмахнулся Славка. И вдохновенно продолжал: — Мы ему не все подарили. Мы же видели, что Сандик слишком ясно все осознавал: формулы, аксиомы, обязательность работы. Мы тоже пытаемся знать побольше. Запихиваем в себя, изучаем. Но многое и забываем. И о рождении мы знаем, и о смерти. И что двое не всегда одинаково относятся друг к другу. И оправдываем все и вся. Будто в нас есть задвижка от дум о смерти. Чтобы жить! А этим мы с ним не поделились.

За окном стоял сухой, морозный и бесснежный ноябрь. Мы сидели и смотрели в окно, чтобы не видеть отключенные приборы, пустые экраны и стрелки на нулях. Наверное. Славка все правильно рассудил. Теперь нам предстояло смоделировать эту задвижку для искусственного человека, чтобы он «не терялся». Потом запатентовать изобретенное правило стабильности и пойти в гору.

— И вот еще, — уверенно продолжал Славка. — Не только знания, трудности жизни… Надо было дать ему все: все наши впечатления, мысли, стремления, чувства, даже подсознательные, даже те, которые мы сами от себя прячем. Дать ему полную психограмму. Только тогда он мог стать подлинным человеком. И был бы стабильным.

И вдруг голос Манечки зазвучал, как никогда, громко и твердо:

— Он и был человеком. Я не знаю, чего вы боялись, но я ему тогда передала свою полную психограмму.

Полную психограмму? Значит, самое интимное, самое душевное, самые тонкие структуры личности… Значит, все это у Сандика было? А мы следили только за биоритмами, физиологией, логичностью мышления… Как же Сандику было больно ходить с Лидой на танцы, а потом чертить на себя графики, заполнять итоги тестов, вводить данные в ЭВМ и передавать нам распечатки своих чувств…

— Уйду я от вас, — сказала Манечка, ни разу не взглянув на Славку. — Лучше «Бабочкой» займусь. Или из окна брошусь.