Голый завтрак

Я чую, меня обложили, чую, как легавые зашевелились, взяв в оборот своих чертовых кукол-стукачей и воткнув в них иглы, как они колдуют над ложкой и пипеткой, которые я скинул на станции «Вашингтон-сквер», где перепрыгнул через турникет и, стремглав спустившись на два пролета вниз по железным ступеням, успел на поезд «А» в сторону жилых кварталов… Дверь для меня придерживает молодой красавчик, стриженный ежиком, типичный рекламный агент, окончивший университет «Лиги плюща», и при этом типичный педик. Видимо, я соответствую его представлению о сильной личности. Юнец из тех, что якшаются с барменами и таксистами, болтают с ними о боковых правой и «Доджерах» да зовут по имени буфетчика в «Недиксе». Засранец, короче. И тут на платформе появляется сыщик из отдела наркотиков – в белой теплой полушинели (представьте, что сидите у кого-то на хвосте, надев белую полушинель, – наверняка из кожи вон будете лезть, чтобы оставаться незамеченным, точно последний пидор). Я так и слышу, как он говорит, держа мои причиндалы в левой руке, правая – на револьвере: «Кажется, ты что-то обронил, приятель».

Но поезд подземки уже тронулся.

– Пока, ищейка! – ору я, разыгрывая перед педиком второразрядный спектакль – явно в его вкусе. Я смотрю педику в глаза, отмечаю белые зубы, флоридский загар, костюм из блестящей синтетики за двести долларов, рубашку от «Братьев Брукс» с пуговицами на воротнике, а в руке «Ньюз» в качестве реквизита. «Единственное, что я читаю, – это комиксы про малыша Абнера».

Каждый правильный молокосос корчит из себя человека с понятием… Болтает о «травке», изредка курит ее и носит немного с собой, чтобы угощать голливудских развратников.

– Спасибо, малыш, – говорю, – я гляжу, ты из нашенских.

Его лицо вспыхивает, окрашиваясь в цвета бильярда-автомата с дурацким розовым оттенком.

– Все-таки он меня выпас, – мрачно сказал я. (Примечание: на английском воровском жаргоне «выпасти» человека – значит на него донести.) Я придвинулся ближе и взялся своими грязными наркотскими пальцами за его блестящий рукав. – А ведь мы с ним кровные братья по общей грязной игле. Скажу по секрету, его ждет горячий укол. (Примечание: это капсула отравленного джанка, продаваемая наркоману с целью его ликвидации. Нередко достается доносчикам. Как правило, горячий укол – это стрихнин, поскольку по вкусу и виду он напоминает джанк.)

– Видал когда-нибудь, как действует горячий укол, малыш? Я-то видел, как в Филли на него нарвался Калека. Мы оснастили комнату односторонним зеркалом из борделя и брали за просмотр десятку. Игла так и осталась у него в руке. При достаточной дозе они никогда не вытаскивают. Так их и находят – из синей руки торчит полная свернувшейся крови пипетка. А его глаза, когда доза начала действовать, – вот это, малыш, было зрелище…

Помню, ездил я с Бдительным, лучшим вымогателем в отрасли. Было это в Чикаго… Мы обрабатывали педиков в Линкольн-парке. И вот как-то вечером Бдительный заявился на дело в ковбойских сапогах и черном жилете с громадной жестяной бляхой, да еще и лассо через плечо перекинул.

Я и говорю: «Что с тобой? Перебрал, что ли?»

А он смотрит на меня и отвечает: «Получи сполна, чужак», – и вытаскивает старый ржавый шестизарядник, и я даю ходу через весь Линкольн-парк, а вокруг свистят пули. А пока его не повязали легавые, он еще успел троих педиков повесить. Я к тому, что не зря Бдительный получил свою кличку…

Замечал когда-нибудь, сколько выражений мошенники переняли у гомиков? «У меня встал», к примеру, что должно означать: «мы с тобой заодно».

«Возбуди его!»

«Возбуди этого опиатчика! Охмури этого лоха!»

«Ну этот переусердствовал – сразу его облапал».

Как говорит Сапожник (это прозвище он получил, вытрясая деньги из фетишистов в обувных магазинах): «Впендюрь лоху любую лажу с хорошей смазкой, и он вернется канючить еще». А когда Сапожник засекает лоха, он начинает задыхаться. Щеки у него надуваются, а губы делаются лиловыми, как у эскимоса в жаркую погоду. При этом он очень медленно подбирается к жертве и ощупывает ее пальцами с протухшей эктоплазмой.

– Деревенщина так похож на невинного мальчика, словно светится изнутри голубым неоном. Кажется, будто он сошел прямиком с обложки журнала «Сатердей ивнинг пост» вместе с вереницей болванов с рыбьими головами, а потом законсервировался в джанке. Обманутые им простаки никогда не скулят, а шулера – те и вовсе носят для Деревенщины шприц. Но в один прекрасный день «Голубой мальчик» от него ускользает, и наружу выползает то, от чего сблевал бы любой санитар «Скорой».

Вконец одурев, Деревенщина несется по опустевшим ресторанам-автоматам и станциям подземки с криком: «Вернись, малыш! Вернись!» – и бросается вслед за своим мальчиком прямо в Ист-ривер, вниз, мимо презервативов, апельсиновых корок и мозаики плавающих газет, вниз, в безмолвный черный ил с гангстерами в бетоне и пистолетами, расплющенными всмятку, чтобы не ощупывали их своими пальцами похотливые эксперты по баллистике.

А педик думает: «Вот это персонаж!! То-то я расскажу о нем ребятам в заведении «У Кларка». Этот коллекционер персонажей безропотно вытерпит подражание чайке в духе Джо Гулда, вот я и разыгрываю перед ним эту сцену за десять монет и назначаю встречу, чтобы продать ему немного «травки», как он ее называет, а сам думаю: «Спихну-ка я сопляку кошачью мяту». (Примечание: когда кошачья мята горит, она пахнет, как марихуана. Ее частенько подсовывают неосторожным или несведущим людям.)

– Ну что ж, – сказал я, легонько постучав себя по руке с внутренней стороны, – мне пора, долг службы. Как сказал один судья другому, будь справедлив, а не можешь быть справедливым, будь своеволен.

Я захожу в кафе-автомат, а там Билл Гейнз, закутавшийся в чужое пальто и похожий на страдающего парезом банкира 1910-х годов, и Старый Барт, жалкий и неприметный, макающий в кофе сдобный торт своими грязными пальцами, лоснящимися поверх грязи.

На окраине у меня было несколько клиентов, которыми занимался Билл, а Барт еще со времен курения опиума знавал кое-какие древние мощи: призрачных дворников, серых, как пепел; иллюзорных привратников, подметающих пыльные коридоры слабой стариковской рукой, кашляющих и харкающих на предрассветных ломках; отошедших от дел, больных астмой скупщиков краденого в театрально-роскошных отелях; Розу Пантопон, старую мадам из Пеории; несгибаемых официантов-китайцев, вечно скрывающих свою болезнь. Барт терпеливо разыскивал их, осторожно двигаясь походкой старого джанки, а потом впрыскивал в их бескровные руки несколько часов тепла.

Однажды я забавы ради совершил такой обход вместе с ним. Известно вам, что в отношении еды старики теряют всяческий стыд и от одного их вида начинает тошнить? Старые наркоты так же ведут себя в отношении джанка. При виде него они повизгивают и что-то лопочут. С подбородка у них свисает слюна, в желудке урчит, все внутренности скрипят в перистальтике, пока они второпях пытаются вмазаться, с трудом найдя подходящее место на теле, а вы ждете, что наружу вот-вот вывалится огромный сгусток протоплазмы и поглотит джанк. Подобное зрелище действительно внушает отвращение.

«Впрочем, когда-нибудь и мои мальчики станут такими, – философски рассудил я. – Все-таки жизнь – странная штука».

Но пора назад, в центр, в район станции «Шеридан-сквер» – ведь сыщик вполне может прятаться и в чулане.

Как я и говорил, долго это продолжаться не могло. Я знал, что легавые уже держат совет и занимаются своим зловещим колдовством, науськивая на меня стукачей в Ливенворте. «Нечего сажать его на иглу, Майк».

Я слышал, что Чапина они с помощью стукача и схватили. Старый сыщик-кастрат сидел себе в подвале полицейского участка, а к нему на круглые сутки и долгие годы приставил стукача. А когда Чапина повесили в Коннектикуте, этого старого ползучего гада нашли со сломанной шеей.

– Упал с лестницы, – сказали они. Вы же знаете, что за собачий бред несут эти гнусные копы.

Джанк окружен магией и связан с множеством табу, проклятий и амулетов. В Мехико я мог отыскать своего поставщика при помощи радара. «Нет, не эта улица, следующая, направо… теперь налево. Снова направо», – а вот и он: старушечье лицо с беззубым ртом и пустыми глазами.

Я знаю, что один барыга прогуливается неподалеку, мурлыча некий мотивчик, и все, мимо кого он проходит, этот мотивчик подхватывают. Этот тип такой серый, призрачный и безымянный, что люди его не видят и думают, будто мотивчик, который они принялись мурлыкать, возник у них в голове. Так вот, клиенты подхватывают «Улыбки», «Я расположен полюбить» или «Говорят, для любви мы еще молодые» или какую-нибудь другую песенку, выбранную на этот день. Подчас можно увидеть около пятидесяти унылого вида наркотов, сетующих на ломки и бегущих за парнем с губной гармоникой, а еще есть Человек, сидящий на плетеной скамейке и бросающий хлеб лебедям, толстый гомик-зануда, выгуливающий на Восточных Пятидесятых свою афганскую борзую, старый пьянчуга, ссущий у столба надземки, еврейский студент-радикал, раздающий листовки на Вашингтон-сквер, садовник, обрубающий ветви деревьев, дезинсектор, рекламный агент-педик в «Недиксе», где он зовет буфетчика по имени. Всемирная сеть наркотов, подключенных к проводу из протухшей спермы, перетягивающих руки в меблированных комнатах и дрожащих на утренних ломках. (Солдаты Старого Пита вдыхают черный дым в подсобке Китайской прачечной, а «Грустная детка» умирает от передозировки времени или внезапного отнятия дыхания.) В Йемене, Париже, Новом Орлеане, Мехико и Стамбуле, дрожа под отбойными молотками и землечерпалками, кляли друг друга наркотскими ругательствами, каких ни один из нас не слыхал, а из проезжавшего мимо парового катка высунулся Человек, и я вырулил ведерко гудрона. (Примечание: в Стамбуле многое сносят и перестраивают, особенно убогие джанковые кварталы. Героинщиков в Стамбуле больше, чем в Нью-Йорке.) Живые и мертвые, на ломках или в отрубе, подсевшие или соскочившие и снова подсевшие, приходят они, ориентируясь по джанковому лучу, а Поставщик жует китайское рагу на улице Долорес в Мехико, макает сдобный торт в кофе в кафе-автомате, и за ним с лаем гоняется на Толкучке свора Людей. (Примечание: на новоорлеанском жаргоне «Люди» – это легавые из отдела наркотиков.)

Старый китаец набирает в ржавую консервную банку речной воды и выплескивает ее вместе с сифилисом тяги, затвердевшим и черным, как шлак. (Примечание: сифилис тяги – это пепел от скуренного опиума.)

Короче, мои ложка и пипетка у легавых, и я знаю, что они вот-вот выйдут на мою частоту, ведомые слепым стукачом по прозвищу Уилли Диск. У Уилли круглый дисковидный рот, обрамленный чувствительными, способными напрягаться черными волосками. Он ослеп от уколов в глазное яблоко, нос и небо у него разъедены от вдыхания героина, все тело, сухое и твердое, как дерево, покрыто шрамами. Ныне он способен лишь пожирать это дерьмо своим ртом, а иногда выдвигает наружу длинную гибкую трубку эктоплазмы и, поводя ею по сторонам, нащупывает безмолвную частоту колебаний джанка. Он идет по моему следу через весь город – в квартиру, с которой я уже съехал, и легавые натыкаются на каких-нибудь новобрачных из Су-Фолс.

– Хорош, Ли!! Отстегивай искусственный болт! Мы знаем, кто ты такой, – и дергают мужа за хуй, отчего тот сразу кончает.

Тут уж Уилли распаляется, и можно услышать, как он хнычет там, в темноте (он действует только ночью), и почувствовать жуткую назойливость этого слепого ищущего рта. Когда они приходят кого-то вязать, Уилли совсем теряет самообладание, и его рот прогрызает в двери дыру. Не успокаивай его копы зондом для скота, он высасывал бы все соки из первого попавшегося наркота.

Я знал, да и все остальные знали, что на меня натравили Диска. И если в суде мои малыши-клиенты заявят: «Он заставляет меня заниматься всяким ужасным сексом в обмен на джанк», – мне останется лишь послать улице прощальный воздушный поцелуй.

Поэтому мы запасаемся героином, покупаем подержанный «Студебеккер» и отправляемся на Запад.

Бдительный закосил под шизофреника с синдромом одержимости:

– Я стоял отдельно от самого себя и пытался прекратить эти казни призрачными пальцами… Я – призрак, возжелавший тела – того, чего жаждет каждый призрак, Долгое Время блуждавший по ничем не пахнущим закоулкам пространства, где нет жизни, один лишь бесцветный незапах смерти… Невозможно дышать, ощущая этот запах сквозь розовые извилины хряща, отделанного кристаллическими соплями, дерьмом времени и черными кровяными фильтрами плоти.

Он стоял в удлиненной тени зала суда, с лицом, расцарапанным, как старая кинолента, от вожделения и голода личиночных органов, шевелящихся в экспериментальной эктоплазменной плоти джанковых ломок (десять дней изоляции во время Первого слушания дела), плоти, которая исчезает при первом неслышном прикосновении джанка.

Я видел, как это происходит. Десять фунтов он потерял за десять минут, пока стоял со шприцем в одной руке, а другой поддерживал штаны, отрекшаяся от него плоть сгорела в холодном желтом сиянии – там, в номере нью-йоркского отеля… ночной столик, заваленный коробками из-под конфет, окурки, вывалившиеся из трех пепельниц, мозаика бессонных ночей и неожиданная потребность в еде, возникающая на ломках у наркомана, который выкармливает ребенка – собственную плоть.

Бдительный осужден Федеральным судом по закону Линча и кончает в федеральной психушке, предназначенной специально для содержания призраков: конкретное, прозаическое воздействие предметов… умывальник… дверь… унитаз… решетка… вот они, здесь… и это все… больше ничего… все связи оборваны… безысходность… и та же безысходность в каждом лице…

Поначалу физические изменения происходили медленно, затем резко ускорились и стали походить на мощные зловещие удары, повреждавшие и без того слабую ткань, стиравшие человеческие черты… В кромешной темноте его палаты рот и глаза стали одним органом, который он выпучивает, норовя кусаться прозрачными зубами… но ни один орган не имеет ни постоянной функции, ни постоянного местонахождения… повсеместно пускают ростки половые органы… открываются, опорожняются и вновь закрываются прямые кишки… при ежесекундной адаптации меняются цвет и консистенция всего организма…

Из-за своих приступов, как он их называет, Деревенщина сделался всеобщей напастью. Им завладевал Лох Внутри, а такого неистовства никому не унять. Неподалеку от Филли он кидается проворачивать аферу с патрульной машиной, а легавые, взглянув на его лицо, вяжут всех нас.

Семьдесят два часа, и в одной камере с нами пятеро больных джанки. Тут уж, дабы не транжирить свои запасы на этих голодных кули, приходится маневрировать и выкладывать надзирателю золотишко – и вот мы уже в отдельной камере.

Предусмотрительные наркоты, известные как «белки», делают на случай ареста заначку. Принимая дозу, я каждый раз отправляю несколько капель в жилетный карман, подкладка становится жесткой от наркотической начинки. В башмаке у меня припрятана пластмассовая пипетка, а к ремню приколота английская булавка. Да вы и сами знаете, как надо пользоваться булавкой и пипеткой: «Она схватила ржавую английскую булавку, всю в запекшейся крови, и проделала в ноге большую дыру, казалось, раскрывшуюся, точно непристойный гноящийся рот, ожидающий отвратительного свидания с пипеткой, которую она целиком погрузила в зияющую рану. Однако ей так не терпелось удовлетворить свою мерзкую потребность (голод насекомых в засушливых местах), что пипетка сломалась глубоко в плоти ее развороченного бедра (напоминавшего плакат с изображением эрозии почвы). Но ей-то что? Она даже не потрудилась вынуть разбитое стекло и лишь разглядывает свою окровавленную ляжку холодными, пустыми глазами мясника. Что ей до атомной бомбы, постельных клопов, помощи раковым больным? Кредитная касса того и гляди отберет у нее неоплаченную плоть… Сладких грез тебе, Роза Пантопон».

На самом-то деле нужно, сжав и оттянув кожу ноги, резко проделать в ней дырочку булавкой. Затем, держа пипетку над дырочкой, а не внутри, вы заливаете внутрь раствор – медленно и осторожно, чтобы он не разбрызгивался по сторонам… Когда я схватил Деревенщину за бедро, плоть подалась, как воск, и застыла, а из отверстия медленно вытекла капля гноя. Никогда я не прикасался к такому холодному живому телу, как у Деревенщины там, в Филли…

Я решил сбросить его с хвоста, пусть даже пришлось бы устроить вечеринку с удушением. (Это английский деревенский обычай, предназначенный для того, чтобы избавляться от старых, прикованных к постели иждивенцев. Терпящее подобные муки семейство устраивает «вечеринку с удушением», во время которой гости заваливают престарелую обузу матрасами, влезают на вершину этой кучи матрасов и напиваются вдрабадан.) Деревенщина – обуза для отрасли, его следует увести на задворки мира. (Это африканский обычай. Официально известен как «Многоточие»: стариков и старух по традиции уводят в джунгли и там бросают.)

Приступы Деревенщины становятся его обычным состоянием. При его появлении рычат полицейские, привратники, собаки, секретари. Белокурый Бог пал до низости неприкасаемых. Мошенники не меняются, они ломаются, разбиваются вдребезги – взрывы материи в холодном межзвездном пространстве, – уносятся прочь в космической пыли, оставляя пустые тела. Жулики всех стран, есть один лох, которого вам не обмануть, – Лох Внутри…

Я оставил Деревенщину стоять на углу: краснокирпичные трущобы до самого неба под непрерывным дождем копоти. «Пойду разыщу одного знакомого лепилу. Вернусь с настоящим, чистым аптечным морфием… Нет, ты жди здесь – не хочу, чтоб он тебя засек». Жди меня на том самом углу, Деревенщина, жди сколько влезет. Прощай, Деревенщина, прощай, малыш… Куда они уходят, бросая свои тела?

Чикаго: невидимая иерархия подвергнутых декортикации итальяшек, запах атрофированных гангстеров, в Норте и на Холстед-стрит, на Сисеро-авеню и в Линкольн-парке вас настигает неупокоенный призрак – попрошайка снов, прошлое, вторгающееся в настоящее, прогорклая магия торговых автоматов и придорожных закусочных.

В глубь страны: громадный район новостроек, телевизионные антенны до бессмысленного неба. В жизненепроницаемых домах они угрожающе нависают над молодежью, понемногу впитывая то, что она отвергает. Только молодые придумывают что-то новое, да и они не слишком-то долго молоды. (За барами Восточного Сент-Луиса лежит мертвое пограничье, дни речных кораблей.) Иллинойс и Миссури, миазмы народов, возводивших могильные холмы, подхалимское поклонение Источнику Пищи, жестокие и безобразные празднества, от Маундвиля с его раскопками холмов до лунных пустынь перуанского побережья распространяется безысходный ужас, пробуждаемый Богом-Многоножкой.

Америка – не молодая страна: она старая, грязная и злая еще до поселенцев, до индейцев. Зло здесь, оно ждет.

И всюду копы: невозмутимые образованные копы штата, опытные, непременно извиняющиеся скороговоркой – электронные глаза оценивают вашу машину и багаж, лицо и одежду; рычащие сыщики большого города, вежливые провинциальные шерифы с чем-то зловещим и грозным в стариковских глазах цвета линялой серой фланелевой рубахи…

И вечные хлопоты с машиной: в Сент-Луисе обменяли «Студебеккер» 1942 года (у него неустранимый технический дефект, как у Деревенщины) на старый лимузин «Паккард», перегревшийся так, что еле добрались до Канзас-Сити, купили «Форд», оказавшийся прожигателем топлива, сбагрили и его, взяли джип, который тяжеловато толкать (они не годятся для езды по шоссе), что-то внутри сожгли, немного погромыхали на нем и вновь пересели на старенький «Форд V-8». Не стану пенять на мотор – доехали ведь, жжет он топливо или нет.

А вокруг нас чисто американская скучища, тоска зеленая, с которой не сравнится никакая другая тоска на свете, все тут мрачнее, чем Анды, высокогорные городишки, холодный ветер с открыточных гор, разреженный воздух, точно смерть в глотке, речные городки Эквадора, малярия, серая, как джанк под черным стетсоном, заряжающиеся через дуло дробовики, грифы, клюющие что-то на грязных улицах, – и то, что поражает, когда вы сходите с парома в Мальме (на пароме не взимают налог за горючее), Швеция, заставляет напрочь позабыть обо всем этом дешевом безналоговом горючем и приводит в полное уныние: люди отводят глаза, а кладбище находится в центре города (похоже, каждый город в Швеции построен вокруг кладбища), и днем нечего делать, ни бара, ни кино, и я взорвал свой последний косяк танжерской травы и сказал: «Давай-ка вернемся на паром, К. Е.».

Но нигде нет такой тоски, как в Америке. Вы не можете постичь ее, не можете взять в толк, откуда она исходит. Вот, к примеру, коктейль-бар в конце одной из улиц в районе новостроек – в каждом квартале есть бар и аптека, магазин и винная лавка. Вы входите, и она охватывает вас. Но откуда она берется?

Ни бармен, ни посетители, ни кремового цвета пластик, окаймляющий высокие сиденья у стойки, ни тусклый неоновый свет здесь ни при чем. Ни при чем даже телевизор.

И эта тоска формирует наши привычки подобно тому, как кокаин формирует ваши стремления еще до начала депрессии на выходняке. А запас джанка уже подходил к концу. И вот мы здесь, в этом безлошадном городишке, строго под микстурой от кашля. И блевали микстурой, и ехали все дальше, холодный весенний ветер со свистом продувал старую колымагу, обдувал наши дрожавшие на ломках, потные тела, и озноб, неизменно возникающий, когда кончается действие джанка… Дальше, через голую местность, мимо дохлых броненосцев на дороге, грифов над болотом и кипарисовых пней. Мотели со стенами из фибрового картона, газовым обогревателем, тонкими розовыми одеялами.

Заезжие наркоты – пройдохи и подлизы – уже успели выпотрошить всех техасских лепил…

А к луизианскому лепиле ни один нормальный человек и близко не подойдет. Противоджанковый закон штата.

Наконец приехали в Хьюстон, где у меня есть знакомый аптекарь. Я не был там пять лет, но он поднимает голову, сразу меня узнает, кивает и говорит:

– Подожди за стойкой…

Короче, сажусь я и выпиваю чашечку кофе, а немного погодя он подходит, садится рядом и спрашивает:

– Что тебе нужно?

– Кварту настойки и сотню немби.

Он кивает:

– Приходи через полчаса.

А когда я возвращаюсь, он вручает мне пакет и говорит:

– Здесь на пятнадцать долларов… Будь осторожен.

Укол опийной настойки – жуткая морока: сначала нужно выжечь спирт, потом выморозить камфару и выбрать эту бурую жидкость пипеткой – колоть ее надо только в вену, иначе вы получите абсцесс, а обычно абсцессом и кончается, куда бы вы ни вмазались. Лучше всего – выпить ее с чумовыми колесами нембутала… Поэтому мы наливаем ее в бутылку из-под «Перно» и отправляемся в Новый Орлеан – мимо радужных озер и оранжевых вспышек газового пламени, болот и мусорных куч, аллигаторов, ползающих среди разбитых бутылок и консервных банок, неоновых арабесок мотелей, сутенеров, высаженных на необитаемых помойных островах и поливающих непристойной бранью проезжающие машины.

Новый Орлеан – это мертвый музей. Благоухая настойкой, мы заходим на Толкучку и тут же находим Человека. Район небольшой, и легавые всегда знают, кто там торгует, поэтому он считает, что это ни черта не имеет значения, и продает всем. Мы запасаемся героином и сваливаем в Мексику.

Снова через Лейк-Чарльз и район мертвых торговых автоматов; южная граница Техаса, шерифы – убийцы ниггеров внимательно разглядывают нас и проверяют документы на машину. Что-то обрывается внутри, когда вы пересекаете мексиканскую границу, и вдруг вас поражает пейзаж: вас уже ничто не связывает ни с пустыней, ни с горами, ни с грифами – кружащими в небе пятнышками, хотя некоторые так близко, что слышно, как крылья рассекают воздух (сухой, хриплый звук), а что-то заприметив, они всем скопом покидают голубое небо, это гибельное, беспощадное голубое небо Мексики, и – черной воронкой вниз… Ехали всю ночь, на рассвете оказались в каком-то теплом туманном городишке: лай собак и журчание воды.

– «Томас и Чарли», – сказал я.

– Что?

– Так называется этот игрушечный городок. Уровень моря. Отсюда нам еще десять тысяч футов вверх карабкаться. – Я принял дозу и улегся спать на заднее сиденье. Машину она вела хорошо. Это видно сразу, стоит кому-нибудь взяться за руль.

Мехико, где Лупита сидит, точно ацтекская Богиня Земли, скупо выдавая свои пакетики с паршивым дерьмом.

– К продаже привыкаешь сильнее, чем к употреблению, – говорит Лупита.

Барыги, не употребляющие наркоту, приобретают пристрастие к контакту, а оно неизлечимо. Агенты – тоже не исключение. Взять хотя бы Скупщика Брэдли. Лучший в отрасли агент отдела наркотиков. Любой человек запросто приспособил бы его к джанку. (Примечание: приспособить – в смысле попросить проверить качество или количество.) То есть он может подойти к барыге и тут же заполучить наркоту. Он такой безымянный, серый и призрачный, что барыге его нипочем не запомнить, вот он и охмуряет одного за другим…

Короче, Скупщик становится все больше и больше похожим на джанки. Он не может пить. У него уже не стоит. У него выпадают зубы. (Подобно тому как беременные женщины теряют зубы, вскармливая незнакомца, джанки теряют свои желтые клыки, вскармливая обезьяну.) Он вечно сосет леденец на палочке. Особенно любит «Бэби Рутс».

– Противно смотреть, как Скупщик сосет свои мерзкие леденцы, просто противно, – говорит один коп.

Скупщик окрашивается в зловещий серо-зеленый цвет. Его организм явно вырабатывает собственный джанк или его эквивалент. У Скупщика есть постоянный поставщик. Можно сказать, Человек Внутри. Во всяком случае, так он думает.

– Больше не выйду из комнаты, – говорит он. – Ебал я их всех. Сплошные ничтожества – что те, что эти. Единственный совершенный человек в отрасли – это я.

Но тут по его костям чудовищным ураганом проносится страшная тяга. Тогда Скупщик отлавливает молодого джанки и для начала дает ему пакетик.

– Годится, – говорит паренек. – А тебе-то чего надо?

– Мне бы только потереться об тебя, вот и вся моя раскумарка.

– Гм… Ладно, так и быть… Раз уж ты не можешь по-мужски возбудиться…

Потом паренек сидит с двумя коллегами в «Уолдорфе» и макает сдобный торт в кофе.

– Ничего более отвратного мне в жизни терпеть не приходилось, – говорит он. – Он почему-то делается весь мягкий, точно кусок студня, и мерзко так меня обволакивает. Потом становится мокрый – весь в какой-то зеленой слизи. Оргазм у него такой жуткий, что ли… Я чуть не очумел от этой зеленой дряни, уже весь в ней вымазался, а он вдобавок воняет, точно гнилая дыня.

– Да ладно, считай, еще задешево раскумарился.

Паренек смиренно вздохнул:

– Да, наверно, ко всему можно привыкнуть. Завтра я опять с ним встречаюсь.

Пристрастие Скупщика становится все опаснее. Каждые полчаса ему требуется подзарядка. Иногда он обходит полицейские участки и подкупает надзирателя, чтобы попасть в камеру к наркотам. Дело идет к тому, что для удовлетворения ему не будет хватать никакого количества контактов. И тут его вызывает Окружной Инспектор:

– Брэдли, ваше поведение дает повод для слухов – а я надеюсь, ради вашего же блага, что это слухи и есть, – столь невыразимо неприятных, что… Я хочу сказать, что жена Цезаря… гм… что наш Отдел должен быть вне всяких подозрений… и уж конечно, вне таких подозрений, каковые вы, кажется, вызвали. Вы ухудшаете общую моральную обстановку в отрасли. Мы готовы немедленно принять вашу отставку.

Скупщик бросается на пол и подползает к ОИ:

– Нет, хозяин, нет… Без работы в Отделе я просто не выживу.

Он целует руку ОИ, запихивая его пальцы себе в рот (ОИ должен нащупать его беззубые десны) и сетуя, что потерял зубы «на шлушбе».

– Прошу вас, хозяин! Я буду подтирать вам задницу, буду стирать ваши грязные презервативы, буду чистить вам обувь жидкой смазкой со своего носа…

– Право же, это крайне неприятно! У вас что, совсем нет чувства гордости? Должен сказать, что все это определенно вызывает у меня отвращение. Я имею в виду, что в вас есть нечто… э-э… гнилое, да и пахнете вы, как куча компоста. – Он прижимает к лицу надушенный платок. – Я вынужден просить вас немедленно покинуть кабинет.

– Я все сделаю, хозяин, все! – Мерзкая улыбка раскалывает пополам его истасканное зеленое лицо. – Я еще молод, хозяин, и очень силен, когда распаляюсь.

ОИ срыгивает в платок и слабой рукой указывает на дверь. Скупщик встает, мечтательно глядя на ОИ. Его тело начинает сгибаться, как прутик лозоходца. Он плавно валится вперед…

– Нет! Нет! – кричит ОИ.

«Хлюп… хлюп-хлюп».

Час спустя Скупщика находят отключившимся в кресле ОИ. Сам ОИ бесследно исчез.

Судья:

– Все указывает на то, что вы неким необъяснимым образом… э-э… ассимилировали Окружного Инспектора. К сожалению, доказательств нет. Я бы рекомендовал заключить – вернее сказать, поместить вас в какое-нибудь учреждение, но не знаю места, подходящего для человека вашего калибра. Сам того не желая, я должен распорядиться, чтобы вас освободили.

– Да его надо держать в аквариуме, – говорит охранник.

Скупщик наводит ужас на всю отрасль. Исчезают наркоты и агенты. Словно летучая мышь-вампир, он испускает наркотические миазмы, влажный зеленый туман, который обезболивает его жертвы и делает их беспомощными в его всеохватывающем присутствии. А добившись своего, он несколько дней прячется от всех, словно обожравшийся боа-констриктор. В конце концов его застали за перевариванием офицера, дежурного по Отделу наркотиков, и уничтожили огнеметом – следственная комиссия сочла подобное средство оправданным, поскольку Скупщик как человек лишился всех прав, а значит, превратился в существо, не принадлежащее ни к одному биологическому виду и представляющее собой угрозу для наркотической отрасли на всех уровнях.

В Мексике весь фокус в том, чтобы отыскать местного джанки с рецептом, заверенным властями, по которому можно получать определенное количество каждый месяц. Нашим Человеком был Старый Айк, большую часть жизни проживший в Штатах.

– Ездил я с Айрин Келли, развеселая была бабенка. В Бьюте, штат Монтания, у нее от коки белая горячка началась, вот она и давай носиться по гостинице и орать, что за ней гонятся китайские легавые с мясными топориками. В Чикаго я знавал одного легавого, так тот обычно нюхал коку в виде кристалликов, голубых таких кристалликов. Короче, одурел он, значит, как-то раз и как заорет, что его преследуют федералы, а потом бежит в переулок и сует голову в мусорный бак. Я и говорю: «С чего это ты?» – а он мне: «Убирайся, а не то пристрелю. Я запрятался лучше некуда».

Тем временем мы получаем по рецепту немного кокаина. Гони его по вене, сынок. Уколовшись, ты чувствуешь его запах, чистоту и прохладу в носу и в горле, потом приход – чистое наслаждение прямо в мозгу, где загораются лампочки кокаиновых гирлянд. В голове – треск белых взрывов. Через десять минут ты захочешь вмазаться еще разок… в поисках новой дозы ты обойдешь весь город. Но если не сумеешь раздобыть кокаина, ты поешь, ляжешь спать и забудешь о нем.

Это тяга одного только мозга, потребность без чувства и тела, потребность не упокоенного призрака, протухшая эктоплазма, выметаемая старым джанки, кашляющим и харкающим на утренних ломках.

Однажды утром вы просыпаетесь, принимаете спидбол и чувствуете мурашки по коже. Черноусые копы 1890-х годов загораживают двери и лезут в окна, злобно рыча и сверкая синими рельефными кокардами. По комнате маршируют с мусульманской Похоронной песней наркоты, несущие тело Билла Гейнза; неярким голубым огнем светятся стигматы его ран, нанесенных иглой. Целеустремленные шизофреники-детективы обнюхивают ваш ночной горшок.

Это белая горячка от коки… Сядьте, успокойтесь и вколите себе побольше все того же морфия казенного образца.

День Мертвецов: меня пробило на жор, и я съел сахарный череп моего маленького Уилли. Он заплакал, и мне пришлось идти еще за одним. Прошел мимо коктейль-бара, где кляли на чем свет стоит хай-лайного букмекера.

В Куэрнаваке (или это был Таско?) Джейн встречает одного сутенера-тромбониста и исчезает в клубах марихуанного дыма. Сутенер принадлежит к числу сторонников диеты, богатой положительными флюидами, и потому уродует женский пол, вынуждая своих телок глотать все это дерьмо. Он непрерывно развивал свои теории… а частенько устраивал одной из телок форменный экзамен и грозил объявить забастовку, если та не выучит наизусть каждый нюанс его новых нападок на логику и человеческий облик.

– Так вот, детка, я должен кое-что тебе поведать. Но если ты этого не воспримешь, я уже ничем помочь не смогу.

Курение «чайка» он превратил в ритуал, а по отношению к джанку, как и некоторые другие чаевники, был истым пуританином. По его утверждению, чаек позволял ему входить в контакт с голубыми сверхгравитационными полями. Он имел собственное мнение обо всем на свете: какое нижнее белье полезно для здоровья, когда пить воду и как подтирать задницу. У него было лоснящееся красное лицо с широким приплюснутым носом и маленькими красными глазками, загоравшимися, когда он смотрел на какую-нибудь телку, и гаснувшими при взгляде на все остальное. Его широченные плечи производили впечатление физического недостатка. Он вел себя так, будто других мужчин не существует, а в ресторанах и магазинах передавал заказы мужскому персоналу через посредницу. И ни один Мужчина никогда не вторгался в его унылое тайное жилище.

Короче, он отвергает джанк и тащится от травы. Я сделал три затяжки, Джейн взглянула на него, и ее плоть кристаллизовалась. Я вскочил и с криком «мне страшно!» выбежал из дома. Выпил пива в маленьком ресторанчике – бар, украшенный мозаикой, футбольные результаты и афиши боя быков – и дождался автобуса в город.

Через год, в Танжере, я узнал, что она умерла.