Гондору не нужен Король

– Ай, какие!

Старая курица Иорет.

Вошла с госпожой и побежала к букетам. Радуется этой траве, как старому другу или родственнику. Сколько лет в столице, а деревенские привычки не скрыть.

– У нас в Бельфаласе делали такие, госпожа! Ну вот точно такие! Просто один в один! Ой, а стены, стены-то! Ну думала ли я, что еще когда в жизни это увижу! И где! Ведь здесь, здесь же!!

Если госпожа ее не уймет, мы оглохнем.

Форланг почти с благодарностью посмотрел на крестьянок, явившихся с первым блюдом: подносами с большими лепешками. Восьмерым съесть столько было бы не под силу, даже если бы их ужин только из этого и состоял. Значит, ламедонцы весьма остроумно решили, как устроить общий стол там, где для всех нет места: принесут и унесут.

Денетор взял верхнюю лепешку, памятуя обычаи, отломил кусок, передал Паразду. Лепешка была большой, как раз на них всех. Таургон ждал аромата лаванды (отболело, ушло в прошлое, она наверняка уже помолвлена, а то и замужем), но нет: ударил дух розмарина и фенхеля, а внутри оказались виноградины.

Паразд с охотой стал объяснять:

– Самую первую гроздь винограда хозяин несет на вершину горы и благодарит за этот урожай. А после женщины возьмут ее, опустят ягоды в оливковое масло, раскатают тесто и запекут эти ягоды в нем.

Ели в молчании. Это было больше чем праздничной едой.

Таургон думал о том, что в глухой провинции, где и потомка нуменорцев-то встретишь с трудом, память сохранилась лучше… или это не память? или это отзываются сердца? Тому, что глубже разума и надежнее знаний, тому, что истиннее написанного в лучших из книг, потому что из книг растет не только мудрость, но и гордыня, и чаще, чем мудрость, куда чаще…

Денетор попросил передать ему лепешку с другого блюда, но ломать ее не стал.

– Дяде отдам завтра.

– Жаль, что ты не позвал его, – простодушно брякнул Боромир.

Отец ответил ему холодным укоризненным взглядом. В самом деле, представить Диора за одним столом с крестьянином и слугами? нет, это возможно, если понадобится, и он станет улыбаться, как всегда, и будет доброжелателен, как всегда, но… из живой радости этот праздник превратится в ритуал. А госпожа Андрет? ей хоть капельку понравится всё это?

Нет, уж скорее жаль, что здесь нет Митдира, Садора и прочих из «шайки».

Боромир тоже сообразил это и решительно ухватился за лепешку:

– Я тогда нашим возьму!

Барагунд наконец очнулся от шока:

– Тогда и я возьму нашим! – он мгновение подумал и спросил: – А можно две?

Спросил не отца, а старосту. В смысле, хватит ли крестьянам.

– Бери, бери, фейэделэм, – щедро улыбнулся тот.

Барагунд благодарно кивнул и взял четыре. Боромир чуть подумал и потянулся за второй.

Оба осторожно поглядывали на отца, но Денетор смотрел на них не с обычной насмешливой, а со спокойной улыбкой.

Паразд откровенно торжествовал.

Таургон понял, что не взять лепешку для кого-то ему сейчас будет просто неприлично. Но для кого? их шайку одарит Боромир, и это правильно… разве в Хранилище отнести, старый Серион будет рад. А Тинувиэль? скажет, что плоды надо оставлять на вершине, а не печь потом? или одобрит? ладно, он возьмет, а дальше ее дело.

Староста налил вина в чашу, протянул Денетору, но тот не принял, изобразив искреннее изумление:

– Разве не старшему сначала?

Форланг охнул.

Но чашу принял и заговорил срывающимся голосом:

– Что же… раз такой день… ну… – многое, очень многое накопилось за эти полвека в его душе, но прежде он выражал это делами, поступками, выражал всеми годами служения «молодому господину», у которого уже виски заметно начали седеть. Как это высказать словами?! он не умел. – Счастья вам… вам… всем…

Он торопливо отпил, и непрошенные слезы заглушили для него вкус вина.

Ламедонский праздник недолго пробудет серьезным, даже если справляют и в столице. Надо было перепробовать не меньше десятка сортов вина, а также воздать должное куда большему числу блюд. По счастью, от каждого можно было брать понемножку… но всё равно, испытание оказалось серьезным. Колбаски, тушеные вместе с виноградом в винном соусе так, что тот застывает как желе, узорочье пресного теста с соусом из зеленых помидор, перцы, внутри которых оказывались сардельки, паштет из куриной печени с каперсами и еще не понять чем, ломтики копченого мяса с жареной тыквой, просто горящей от смеси перцев… во рту был огонь, его надо было залить, чаша шла по кругу, от прежней неловкости не осталось и следа, Иорет говорила и говорила, что она ведь всех, кроме господина Денетора и еще тебя, Таургон, знала совсем такими крошечными, что просто комочек, а теперь такие все красавцы, что просто залюбуешься, и жаль, тут нет госпожи Митреллас, уж она-то, должно быть, чудо как хороша стала… в другой день бесконечная словоохотливость Иорет показалась бы им невыносимой, но сейчас все улыбались, пока она говорила, и смеялись, когда она всё-таки закончила – и даже прежде, чем новый урожай винограда созрел, как заметил Паразд.

Ближе к концу, когда бесконечные варианты мяса иссякли, внесли на блюдах знакомые фиги с лавровыми листьями. Когда Барагунд взялся за первую, оказалось, что это гирлянды, просто не пошедшие на стены.

В очах итилиенского командира блеснул огонь отваги.

Он взял гирлянду, расправил ее, чтобы нигде не перекручивалась, и бесстрашно спросил, указывая взглядом на мумака:

– Отец, можно?

Боромир, поняв замысел брата, аж дышать забыл от восторга.

– Я полагал, – Денетор откинулся на высокую спинку стула, – что мои сыновья старше пяти лет. Но я ошибся. Что ж, раз вам по возрасту такие подвиги – действуйте.

Форланг напрягся: позволение позволением, но выпито сегодня было не так и мало, вдруг что случится… вещь ценнейшая, и не только искусной работой. Денетор взглядом показал ему: нет, не вмешивайся.

Хмель мигом выветрился из головы братьев.

Можно!

Можно хоть так рассчитаться с этим чуждым, этим иноземным монстром, который стоит в их зале, будто так и надо! Годами приходилось его терпеть, потому что… ну да, это много больше, чем драгоценный подарок, это символ мира… но враг, с которым война не началась, остается врагом, и вражий мумак попирает пол нашего дома!

Сосредоточенно и притом осторожно братья крутили гирлянду вокруг своей жертвы, то обматывая, словно Ангайнором, то вешая так, как им казалось забавно… наконец здравый смысл и чувство прекрасного взяли верх над ненавистью и мстительностью, и гирлянда изящно повисла на хоботе и бивнях восточного зверя. Символ несостоявшийся войны смотрелся с ней отнюдь не так плохо, как хотелось бы братьям.

– Довольны? – осведомился Денетор. Он попросил у Паразда чашу и сказал совершенно серьезно: – Выпьем за то, чтобы этот славный подвиг остался единственной победой над мумаком в вашей жизни.

Пощипывали фиги с блюд. Внутри них оказался миндаль, а еще зернышки аниса и фенхеля. Сказочно душисто и не так сладко.

Денетор, глядя на Таургона, встал. Северянин понял и поднялся тоже. Сегодня им поговорить, сидя за столом, невозможно: соскучившиеся друг по другу братья болтают, почти не понижая голоса, Иорет неутомимо восхищается, что сейчас вот почти так же, почти в точности, как они когда-то в деревне праздновали, только лучше сейчас, потому что… и не слушать ее более чем сложно, Паразд так и тянется через стол расспросить Форланга о йогазде, и не надо им мешать.

Эти двое отошли от стола.

– Тебе, как я понимаю, привычно подобное? Пир без слуг?

– Не то слово! – выдохнул арнорец. – Почти как дома… Такого изобилия у нас не бывает, конечно, а в остальном – да.

– Хорошо, – медленно кивнул Денетор.

Он же всё про тебя знает. После Эреха – точно всё. Потому и позвал сегодня. По-семейному.

И не только по-семейному.

Сейчас об этом думалось легко. Таков мир, в котором они живут. Они не маленькие дети, чтобы зажмуриваться и говорить «этого нет».

Таургон подошел к мумаку, провел пальцами по бивням, по гирлянде:

– Получилось удачнее, чем хотели мальчишки. Тебе не кажется, что это символ всего, что ты делаешь? Любовь юга. Мир с Харадом.

– И ненависть Минас-Тирита, – добавил Денетор.

– Ну как же можно без перца? – в тон ответил северянин. – Слишком приторно.

Помолчали. Иорет рассказывала, как они, девушками, ходили собирать лаванду, и не просто ходили, а в дальние холмы, потому что там…

– Так и оставишь?

– Посмотрим, – пожал плечами правитель Гондора. – Сентябрь всё это точно провисит, кто бы и что бы ни говорил.

– И в перечне твоих пороков появится «деревенщина», – улыбнулся арнорец.

– Не появится. Вернется. Ты просто не застал этого.

Таургон кивнул, готовый слушать, и Денетор неожиданно для себя заговорил:

– Я же мальчишкой носился по нашим холмам с пастухами. Овцы, ягнята… я вырос в этом. Однажды… – его пальцы теребили фигу в гирлянде, словно он решал, оторвать или не рушить красоту, – однажды я погнался за удравшей овцой, споткнулся, покатился, ударился головой. Всё обошлось, да… но отец был в ярости.

– Что же он сделал?!

– Не разговаривал со мной. Совсем. И долго. Это разом меня научило осторожности.

– Н-да.

Зная старого фоура, дорисовать картину было несложно. Суров он был с сыном, суров.

– Боромир спрашивает, почему здесь нет дяди… Я охотно верю, что дядя может рассказать не менее впечатляющую историю о гневе своего отца. Но вот удравшей овцы в ней не будет.

Паразду надоело разговаривать через стол, он пересел рядом с Форлангом.

– С пяти лет, – кивнул Денетор на невысказанный вопрос Таургона. – Не расставаясь ни на день. Только в последние годы я стал ездить в Лаэгор без него. Ему уже трудно. А так каждый день, да. Ни с одним человеком я не прожил вместе дольше.

– Но Диор?

– Нет, – качнул головой, – нет. Пока я был мальчишкой, дядя был со мной… приветлив. Ты же знаешь, как он это умеет. Глупец сочтет его добрые слова чем-то большим. Я глупцом не был.

Таургон промолчал. Зачем говорить об очевидном.

Не мог простить этому мальчику, что он – не его сын.

– Так что общаться мы с ним стали позже. Сильно позже. Мне было уже к двадцати… я рвался решать судьбы Гондора. Тут дяде и стало интересно со мной.

Барагунд поднял чашу и звал их к столу. Пили за лорда Дагнира и его семью. Славный тост.

По столу змеилась наполовину обглоданная гирлянда. Длинная, на весь стол хватило. Денетор с Таургоном оторвали себе по нескольку фиг и снова отошли: не мешать Форлангу рассказывать о «молодом господине» и самим поговорить о нем.

– Не поверишь, – Денетор аккуратно надкусил фигу, доставая зубами миндаль, – я в детстве был страшным сорванцом. Я удирал даже не потому, что было неинтересно учиться, нет…

– Было интересно удирать? А он тебя искал?

– И весьма ловко. Его же из армии дед взял. Я не спрашивал, но сейчас думаю, что из разведки.

– А.

– Но однажды и его терпение кончилось, и он мне объяснил, чем для него оборачиваются мои побеги.

– И на этом его мучения закончились? – Таургон наконец дожевал фигу, стало можно разговаривать.

– Только начались. Я не желал тратить время на воинские занятия. Быстрая разминка, именно с ним; основы основ выучки. Но не более.

Северянин молча слушал.

– Мальчишки вообще жестокий народ, а я как раз почувствовал свою силу. Пока я удирал от Форланга в горы, я был обречен на проигрыш: или он меня найдет и приведет, или меня вернет голод. А тут: я сижу над книгами, меня не надо ни догонять, ни искать… но он, такой взрослый и сильный, не может ничего со мной поделать. «Я занят», «Ты мне мешаешь» – и точка. Сейчас жалею об этом, но тогда… тогда я упивался.

«Да и не только тогда».

– Отец, дед пытались меня образумить. Они говорили о традиции, об уважении лордов… а я тогда нашел формулировку и стоял за ней, как за неприступной стеной. Она была правильной, я и сегодня скажу всё то же. Она была правильной, да… и всё же я был неправ.

– И что же?

– Я говорил, что хороший правитель заменит и тысячу, и больше воинов, но тысяча воинов не заменит хорошего правителя. Так почему же я должен тратить время на то, чтобы стать одним-единственным воином?

– Как через такое вообще можно пробиться?!

– Как всегда берут крепости. Обходом, – улыбнулся Денетор. – Наместник Барахир был человек выдающийся… он учил меня уступать мнению других хотя бы в чем-то. Чтобы потом не уступать в главном.

– Стало быть, – Таургон надкусил новую ягоду, – Форланг вздохнул спокойно?

– Ты обо мне слишком хорошего мнения, – приподнял бровь Денетор, – или недооцениваешь меня?

– Сложный вопрос, – улыбнулся северянин. – Боюсь, недооцениваю. А что еще?

– А еще служба Стражем, – он тоже надкусил фигу. – Для юноши Седьмого яруса она обязательна, если он не калека.

– И ты был против.

– А как иначе? Мне же не встретился, как Барагунду, тот, кто объяснил ее истинный смысл. Стоять часами и ничего не делать – я взъярялся при одной мысли о подобной безумной трате времени!

Таургон покачал головой:

– Мне жаль их… от Форланга до Наместника.

– Да, детство у меня было трудным… для родных и наставников.

– И ты так и не пошел служить?

– Представь себе, пошел. – Денетор откусил фигу, Таургон вспомнил о своей. – Никто, кроме деда, со мной об этом уже и не заговаривал. Он… убедить не мог, переупрямить не мог. Он время от времени возвращался к этой теме, так – полувопрос-полупросьба… время у нас еще было, никто не обязан начинать служить в пятнадцать, так что пока всё еще прилично… Мне было совестно перед ним, но пожертвовать хотя бы одним годом бессмысленной траты времени даже ради него?!

– И?

– И однажды после очередного «разговора» (его вопрос и мое гневное молчание) я стал представлять себе, как я стою часами под Древом… и тут меня осенило.

Он доел фигу, быстрым движением слизнул патоку с пальцев.

– Я увидел это отчетливо: я стою, никто не смеет со мной заговорить, отвлечь меня, несколько часов я совершенно предоставлен самому себе. Это же прекрасное время для размышлений!

– О судьбах Гондора, – улыбнулся северянин. – По-моему, ты всё понимал совершенно правильно и без объяснений, а?

– Что ж, если посмотреть так… – ответно улыбнулся Денетор. – Но жаль, что мне никто не рассказал того, что ты Барагунду. Что ж, у деда и остальных камень свалился с плеч. И перекатился прямо на плечи Гундора.

– М?

– Предшественник Эдрахила. Эдрахил из простых, а тот был из знати. Манеры – залюбуешься, вежлив со всеми до одного… просто Андуин под солнцем в безветренный день, блеск и красота, а по характеру – Глаурунг с Анкалагоном. Им восхищались почти все, и я тоже. Но мнение в Первом отряде было одно: его. Большинство и не спорило. Меньшинство – ну, их хватало ненадолго.

– А ты?

– А я с ним тоже не спорил, – не скрывая гордости, ответил наследник. – Мы с самого начала поговорили… довольно пространно. И я объяснил ему, что стоять в караулах я буду только во второй половине дня и в начале ночи. И никак иначе. Потому что с утра я занят, а перед рассветом буду спать. И когда он понял, что я не зарвавшийся наглец, а действительно мой день расписан по часам и занятия более чем серьезны, он принял это.

– Впечатляет.

– Еще как. Никто перед ним рта раскрыть не смел, те, кто смели, жалели об этом, а меня он всегда спрашивал, устраивает ли меня назначенное время моей стражи.

Таургон вспомнил, что держит недоеденную фигу, и занялся ею.

Что там Паразд говорил об их сходстве? Вот уж там, где не ожидал…

Но он действительно очень занят! И потом, он всегда готов услышать от Эдрахила «нет»… правда, никогда не слышал, да и вряд ли услышит, но… ведь же не требовал, не настаивал, ведь только просил.

Взгляд одинаковый. Вцепитесь, как барбарис колючками. Н-да.

Денетор милостиво дал ему закончить десерт.

– А у тебя кто был? – спросил он.

– Мама, – со светлой улыбкой ответил арнорец.

– Но это книжность, а воинское?

– Мама, – уже настойчивее повторил Таургон. – Всё, что должен знать следопыт: как ходить по лесу, выслеживать, убегать, прятаться; лук, копье, основы меча; травы, перевязки, лечение… всё мама. Ну и чтение-письмо, история.

Гондорец покачал головой: однако.

– Я снова повторю: у нас шла война. До свадьбы мама была вестницей между отрядами. Это женское дело: быстрота, хитрость, осторожность. Ну и быть всегда готовой малое число врагов перебить, от большого скрыться. Она умела всё. И учила меня всему, пока не пришло время мне ехать… к родственникам.

– У которых ты квэнья так хорошо выучил, – обронил Денетор.

На миг Таургону показалось, что тот отлично знает, к каким-таким родственникам он уехал. Да нет, не может он этого знать! Показалось.

– Ну да, и квэнья тоже. Но больше учился мечу.

– Да, разумеется.

– Так что никаких увлекательных историй о спорах с наставниками у меня нет, – виновато сказал северянин. – Усердие, еще раз усердие, мечта поскорее вырасти и страх, что взрослеть придется слишком рано, если погибнет отец. Вот всё, что у меня было.

– Да, понимаю, – кивнул Денетор. – Но мне очень трудно представить воинским наставником женщину, тем более мать.

Было уже заполночь. Барагунд задремывал, слушая брата, вскидывался, переспрашивал. Бешеная скачка и обилие вина давали себя знать.

Пора было заканчивать.

Денетор поднял прощальную чашу: за тех, кто устроил им этот праздник.

Потом взял с блюда одну непочатую гирлянду и положил поверх виноградной лепешки, которую уносил своим Таургон.

* * *

Сквозь сон Таургон слышал недовольные голоса – не особо громкие, но раздражения в них было столько, что проще уснуть под любой шум, чем под них.

– А когда к нам придет кто-нибудь? – возмущенно шипел Келон. – Нам краснеть?! объяснять, что это его?!

– Да я не спорю, – Ломион был спокойнее, хотя недоволен не меньше. – Просто: не трогай. Он встанет, мы ему скажем. И пусть уберет.

– Сразу видно, что он неизвестно какого рода! – не унимался Келон. – Дома у него наверняка такие «украшения» висели!

А неплохая мысль. Набрать диких яблок, перемежить гроздьями рябины и развесить. Отцу должно понравиться. Особенно если сначала рассказать про бивни мумака.

Надо вставать. Вставать и разбираться с негодующими лордятами.

…а вообще это его вина. Он же прекрасно понимал, насколько эта гирлянда неуместна здесь. Нет, пришел вчера счастливый, разомлевший, а что живут они не вдвоем с Митдиром, не подумал.

Так что правильно они на тебя рассержены. За дело.

Он откинул полог и встал.

– Извините, – сказал он раньше, чем на него набросились с возмущенными требованиями.

Снял гирлянду с крюков у входа, перевесил на столб своей кровати.

– Убери! – от негодования Келон перешел на сущее шипение. – Ты понимаешь, что превращаешь комнату в какой-то деревенский дом?!

– Это подарок, – ответил Таургон очень спокойно. – И так сразу видно, что она моя.

В его тоне не было ни грана протеста или ответного гнева… и именно поэтому с ним было совершенно невозможно спорить.

Келон яростно дышал, раздувая ноздри. Северянин смотрел на него, взглядом извиняясь за то, что не сразу поступил правильно, – но только за это.

Юный лорд досадливо пробурчал «И нам теперь каждый день смотреть на это счастье простолюдинов!», но поделать было нечего, и шаткий мир был восстановлен.

– Что стряслось? – встал, потягиваясь, Митдир.

– Ничего, – твердо произнес Таургон, отсекая всякую возможность начать спор заново. – Смотри, какой подарок йогазде прислали.

– Из..? – просиял Митдир.

– Именно, – успел перебить северянин. То, что происходит дома у Денетора, касается только своих. Так что Ламедон упоминать не будем. А то еще эти догадаются. – Они решили йогазде праздник урожая устроить. Раз уж он приехать сам не может.

Таургон не видел лиц Ломиона и Келона, да и не думал он о них. Ну, презрительно поджатые губы. Ну, упал безродный северянин в их мнении ниже Первого яруса … ну и что? И провинциал, именуемый непонятным словом «йогазда», рухнул в ту же пропасть. Понаехали всякие в столицу, а как деревенщинами были, так и остались. Возмутительно.

– Можно? – Митдир потянулся к сладкому плоду.

– Угощайся.

Юноша с наслаждением умял фигу, но, кажется, дело было не столько во вкусе плода, сколько в воспоминаниях о той чудесной поездке.

Инцидент был исчерпан, и можно было спокойно умываться. Сегодня они с Митдиром свободны, так что заберутся в Хранилище на весь день…

– А знаешь, что я думаю? – Митдир яростно тер себя полотенцем. – Завернем по нескольку фиг в салфетку и возьмем с собой. Они же сытные, нам так еще несколько часов о еде не думать.

– А о страницах ты подумал? О липких пальцах?

– Подумал! Той же салфеткой их и держать, когда ешь. Таургон, я понимаю: в Хранилище есть нехорошо. Но нас простят. И – мы незаметно!

– Сластена.

– Соглашайся, не будь таким правильным!

Он подумал о мумаке с гирляндой на бивнях.

– Ладно.

Какая чародейная сила заключена в этих фигах, что все вокруг начинают делать то, что они хотят, а не то, что положено?

Ламедон, Ламедон… край волшебной искренности…

…когда они объедят все фиги с этой гирлянды, он не станет ее выбрасывать. Спрячет и в свой час увезет в Арнор. Воспоминанием о самой теплой зиме в его жизни.

Резкий стук в дверь оборвал воспоминания.

– Таургон! К тебе можно?

– Открыто! – крикнул он, спешно заправляя рубаху. Кому он понадобился еще до рассвета?

Дверь распахнулась, и стремительным шагом вошел Барагунд.

Как будто каждое утро он вот так запросто заходит.

Ломион и Келон опешили на миг, потом вытянулись и глубоко поклонились, сложив руки на груди. Младший наследник мотнул в их сторону головой: вероятно, это подразумевало кивок в ответ на приветствие, но со стороны выглядело как попытка отогнать назойливое насекомое.

Таургон с Митдиром стояли неподвижно.

Барагунд подошел к другу:

– Извини, что так рано. С тобой не знаешь: то ли разбудишь, то ли уже не застанешь.

– Не разбудил и застал. Я слушаю.

– Ты же свободен сегодня? Я… хотел бы попросить тебя…

А он явно отвык просить.

– М?

– Пойдем в воинский двор? Как раньше, а?

Таургон потянулся, разминая плечи. Заметил:

– Мудро было перехватить меня до завтрака. Я было собирался наесться на целый день.

– Ну вот и отлично, – своим обычным уверенным тоном сказал итилиенский командир.

За спиной северянина вздохнул Митдир.

– Позовем Боромира, составит тебе пару, – обернулся к нему Таургон. – Барагунд, я хочу тебе представить: это Митдир, сын…

– Наслышан, – коротко сказал сын Денетора. – Я рад нашей встрече.

Он протянул руку, и юноша с жаром ее пожал.

Ломион и Келон глазами в пол-лица каждый смотрели на них. Дышать они, кажется, забыли.

– Ну вот и отлично, – Барагунд подошел к гирлянде, оторвал фигу, закинул в рот. – Я скажу Боромиру, чтобы не искал на сегодня другой пары.

– Он меня на похлебку для старух порежет… – обреченно проговорил Митдир.

– А почему так плохо? – совершенно по-отцовски осведомился сын Денетора.

Юноша потупился.

Раз брат Боромира «наслышан», значит, объяснять про Хранилище нет нужды.

– Тогда я тем более правильно зашел к вам, – Барагунд потянулся за новой фигой.

Но замер, почувствовав, как Таургон и Митдир смотрят на него.

– Вы что? – он удивился, растеряв половину взрослости. – Вам жалко?

– Ну, – осторожно произнес Таургон, – это нам на двоих…

– Вам надо еще? Сколько? Две? Три? Или велеть, чтобы вам дюжину принесли?

Митдир явно пересчитывал ягоды в лишние часы в Хранилище… набирались дни, если не месяцы.

На лице Таургона читался написанный самыми крупными тэнгвами вопрос: «А можно дюжину? Правда?»

– Так я скажу отцу; он будет рад узнать, что тебе надо.

– Спасибо.

Это прозвучало такой глубокой и искренней признательностью, что на Барагунда подействовало самым неожиданным образом:

– Вот что меня всегда в тебе возмущает, это то, что ты не умеешь просить! Таургон, ну почему мы с отцом всегда должны угадывать, что ты хочешь?! Почему нельзя сказать словами?!

– Прости. Мне действительно неловко сказать… это подарок йогазде, как же я могу…

– В общем, я прикажу принести вам дюжину. Объешьтесь, сластены. И жадины!

Митдир не очень понимал, насколько всерьез сердится младший наследник и как ему, Митдиру, себя вести. Благодарить? Или подождать, пока Пылкий Владыка изволит успокоиться?

– Ты давно здесь живешь? – Барагунд искал любую возможность сменить тему и сейчас недовольным взглядом обводил комнату.

– Все двенадцать лет, – пожал плечами северянин.

– Правда? – он свел брови к переносице. – Не сказал бы! Я думал, в твоей комнате книги, рукописи… не знаю, что еще! А это… как будто тебя сюда неделю назад переселили.

– Я всё-таки живу здесь не один, – еще более осторожно проговорил Таургон. – Не всем понравится, если…

– Голо и холодно! – вынес приговор младший наследник. – Хотя бы гирлянды повесят, и то будет какое-то подобие уюта.

Таургон из милосердия не смотрел на Ломиона и Келона. Если у них хватит мудрости и смелости попросить его снять ламедонское великолепие, он снимет. А нет – что ж, приказ будущего правителя Гондора могут отменить только… и Хранитель Ключей лорд Харданг, а еще лорд Дагнир как его командир. Хотя это спорно, приказ ведь не относится к военным делам Итилиена.

– Ладно, – подвел черту сын Денетора. – Вам надо идти есть, а не стоять, как Колоссы Андуина. Мы с Боромиром будем ждать вас на воинском дворе.

Он быстро пошел к двери, несчастные соседи едва успели поклониться ему, он ответил едва намеком на движение головы.

Таургон с Митдиром поспешно оделись и почти выбежали.

Стало можно перевести дыхание.

– Они что… – Келон медленно подбирал слова, – они Паука «егозой» зовут?!

– Я говорил тебе!! – плотину прорвало, Ломион бушевал, как никогда в жизни, – я говорил, что он вхож к Денетору и с ним так нельзя?!

– Да что я сказал?! Оно – деревенское! Действительно!

– Да какое угодно! Повесил и повесил, жалко тебе?! Нам попросить его было надо, чтобы угостил! Тогда он бы нас сегодня младшему наследнику представил!!

– Откуда я знал, что Барагунд в столице?!

– Ты видел, как он на нас смотрел?! Видел?! Как на мебель! Которая осмелилась пошевелиться зачем-то!

– Послушай… а если мы потом у Таургона эту гадость попросим… это исправит что-то, как ты думаешь?

– Не знаю. Но ты прав, придется полюбить сладкое.

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

2427 год Третьей эпохи

Весть долетела в Минас-Тирит чуть более, чем за сутки. Гонцы сменяли друг друга, едва доскакал один – мчался вперед другой, днем и ночью, и так все двести с лишним лиг от моста через Харнен до столицы. Последний из вестовых ворвался в Белый Город, едва открыли ворота, своей бешеной скачкой перепугал жителей всех шести Ярусов – и тех, кто в этот час уже вышел из дому, так что прижимался к стенам, пропуская гонца, и тех, кто слышал в окно топот копыт, означавший лишь одно: случилось то, чего в Гондоре не бывало прежде.

Черная весть? или добрая?

Гонцу предстоял нелегкий выбор: к кому бежать? к Наместнику? к наследнику? Что, если в ранний час Наместник еще спит… или пропустят не сразу?

Так что вестовой ворвался в кабинет Денетора.

И обычный день разбился вдребезги.

– Когда? – прищурясь, спросил Денетор.

– Вчера утром.

– Барагунда ко мне! – приказал он. – Пусть отберет дюжину лучших воинов, и чтобы до заката были здесь.

Сам он пошел к Диору.

До вечера много времени, они успеют спокойно подготовиться.

Тем временем свежий гонец летел в Итилиен.

К полудню новость знал весь Седьмой ярус. Забегали слуги, распахнулись двери оружейных, во Втором и Третьем отряде настала небывалая суета, новый гонец помчался с письмами Туору в Пеларгир и с указаниями лордам Южного Гондора.

Что ж, все кому следует, были захвачены водоворотом изменившейся жизни, а в центре этого смерча настала тишина.

– Почему ты здесь? – спросил Денетор у Боромира, когда тот пришел домой. – Разве ты не должен быть в карауле сегодня?

– Должен был, – ответил младший сын. – Но Таургона срочно вызвал Наместник, а Эдрахил решил, что я могу понадобиться тебе, и отпустил меня на сегодня.

– Нет, – задумчиво ответил Денетор, – мне от тебя сейчас ничего не нужно.

Слов о Таургоне он, казалось, не заметил.

– Пей, пей, – сказал Диор, наливая «Черные иглы» в единственную стоящую на столе чашку. – Тебе скакать всю ночь, будет нелишним. А мне такое сейчас не стоит… мне бы хоть как-то уснуть сегодня.

Таургон послушно отпил: сегодня этот чай был скорее приказом, чем угощением.

Точно – Иглы. А он-то еще считал, что Железный Феникс клюется… да Феникс просто милая птичка по сравнению.

– Мой господин, я предвижу одну сложность. Я ведь совсем не знаю Гондора. Я должен хотя бы примерно представлять себе, чем ему можно интересоваться, чем нельзя, от чего я должен насторожиться, где быть спокоен.

– Наоборот, – покачал головой Наместник. – Тебе не нужно ничего знать, не отвлекайся. Тебе нужно делать то же, что ты делаешь всегда: смотреть, как он смотрит. Взгляд тайного врага и взгляд любопытствующего гостя – что может быть более не схожим? Вот о его взглядах на каждом этапе пути ты и расскажешь мне потом. В подробностях.

– Да, господин мой.

– Пей. Я заварю еще и дам тебе с собой.

– Спасибо.

– Вздумаешь угощать Барагунда и прочих, – Диор приступил к священнодействию над новой заваркой, – дело твое. Но помни: я это даю тебе, а не им. Мне нужно, чтобы твое внимание было всегда отточенным.

– Я понимаю, – Таургон допил и покорно подставил чашку под новую порцию этого жидкого кошмара.

– А если вдруг наши гости заинтересуются твоей любовью к хорошему чаю…

– Я скажу, что трачу на него всё свое жалование.

Наместник одобрительно кивнул.

– Подумай вот над чем. Наш гость наверняка умен и опытен. Он может просто любопытствовать всю дорогу, а потом выхватить взглядом что-то одно. Не пропусти это.

Таургон отпил новой заварки. Она помягче, или он притерпелся?

– Я думаю о другом, господин мой. Во главе едет Барагунд, а опасаться харадцам стоит меня. Что, если они поступили ровно так же? Так что я понаблюдаю и за его свитой тоже.

– Что я в тебе люблю, – ласково улыбнулся Диор, – это то, как ты быстро учишься. Допивай и отдохни перед дорогой. Пара часов у тебя еще есть.

По приказу Наместника ворота Минас-Тирита были отперты в полночь. Небольшой отряд с Барагундом во главе поскакал по дороге, ведущей на юг. Когда будет жарко, их ждет привал, смена коней и недолгий сон, а к вечеру они должны быть в Пеларгире.

Туор предупрежден, переправа им готова.

Если Андуин позволит, они переправятся немедленно, не дожидаясь света. Пока они мчатся навстречу, им лучше ехать ночами, а отдыхать в самое жаркое время.

Если не случится ничего непредвиденного, на четвертый день они должны встретить харадских гостей. Вот тогда и отдохнут.

А Барагунд отправит письмо в столицу, чтобы там не слишком волновались.

– Отец, мы всегда говорили «незваный гость хуже харадца», – Боромир сам не понимал, всерьез он или шутит; на самом деле, он пытался унять волнение. – А теперь что же, нам стоит говорить «незваный гость лучше харадца»?

– Осторожнее с такими остротами, – строго ответил Денетор. – А говорить следует так, чтобы было как можно больше слов с хорошим значением. Поэтому правильнее всего: «незваный гость не лучше харадца». Во-первых, это не оскорбление. А во-вторых, пока поймут, что же ты хотел сказать, забудут, что сказали сами.

Минас-Тирит замер в ожидании новостей.

Только на привале Барагунд обнаружил, что в отряде Таургон. Но у сына Денетора хватило сил лишь на то, чтобы кивнуть старому другу: хорошо, что ты тут, остальное не сейчас.

Местом привала была усадьба какого-то лорда, его имени Таургон не запомнил. Их ждали, слуги забрали коней, помогли снять парадные доспехи, отвели в зал, спешно превращенный в общую спальню.

Когда все встали, Таургон настоял, чтобы Барагунд и итилиенцы выпили «Железного Феникса»: северянин опустошил свою сокровищницу прежних подарков Диора, набралось немало. Так что он с чистой совестью поил их собственным запасом и досадовал, что не удалось сделать этого в столице. Ладно – Стражи, их всего лишь сорвали проскакать ночь, а итилиенцы?! Примчаться с левого берега, потом вместо отдыха переодеться в парадное и сменить коней, и – вперед. Понятно, что всё это необходимо, понятно, что Денетор терпеть не может чай, но напоить всё-таки было нужно.

«Феникс» был заварен так слабо, что Диор бы ужаснулся, возмутился и навеки отказал бы святотатцу в угощении. Но дело было не в бережливости (хотя впереди неизвестно что, и лишнюю крупинку тратить нельзя), а в том, что Барагунд к чаю непривычен, а остальные пьют наверняка впервые в жизни.

Солнце медленно шло к закату, когда они выехали – и, наконец, смогли рассмотреть собственный отряд.

Дюжина гвардейцев – с гербом Элендила, дюжина итилиенцев – с Белым Древом. Стражи без знамени вовсе, зато итилиенцы с двумя сразу: черным с Древом – знаменем Гондора, и гладким белым – стягом Наместника. Из Первого отряда – только он, что понятно: это хоть и почетная, но охрана, в нее мальчишек не отправят. Да и потом: неизвестно, кто по знатности их гость; окажись он не слишком родовит, оскорбится или сам гвардеец, или его отец, или оба.

В общем, скачем.

Белые Горы остались далеко позади, по правую руку лежали долины Лоссарнаха, хоть и суровые, но прекрасные, слева блестели на солнце воды могучего Андуина, отряд горделиво скакал по тракту, камень заново вымощенной дороги откликался копытам их коней, все встречные замирали и кланялись не столько от почтения, сколько от восторга.

Смена коней – благородных животных надо беречь, а люди – люди выдержат. Двужильные. Короткий отдых – и вперед.

В сумерках темным силуэтом перед ними предстал древнейший город Гондора – Пеларгир.

Вот уж где хотелось бродить и бродить, высматривая то, что сохранилось от Второй эпохи.

Но всё, что им позволительно, – это перевести коней с рыси на шаг.

Остается надеяться, что харадский гость захочет осмотреть город… и перепадет самому.

К причалам. Лорд Туор должен ждать их там.

Там он и был. И уже перекинуты сходни с борта небольшой галеры. Говорить некогда и не о чем – кони, героически мчавшиеся, отданы в заботливые руки и исчезли в темноте, на галере ждут слуги, наверняка всё приготовлено.

В гавани светло от факелов: жителям Пеларгира не спится в эту ночь. Высыпали посмотреть на младшего наследника и его отряд. Крики «Удачи!», «Легкой дороги!» Отряд, кивая на приветствия, поднимается на борт.

Раздаются команды капитана, в трюме галеры начинает бить барабан. Галера разворачивается – медленно и неуклюже, но потом становится поперек и даже под углом к течению, барабан убыстряет темп, и махина, нелепая у причала, превращается в мощного и дерзкого морского зверя, бросающего вызов самому Андуину.

Воинам приготовлены еда и питье, но не хочется, не хочется.

Снять шлем с подшлемником, протереть влажной тряпкой лицо, подставить волосы речному ветру. Вот тебе и довелось поплавать по Андуину – спустя почти двадцать лет жизни на его берегу.

Пусть это не столько «по», сколько поперек.

Ночь.

Огни на том берегу. С галеры подают сигналы. Огней у восточного причала прибавляется.

Швартование кажется бесконечно долгим, хотя разумом понимаешь, что капитан и команда более чем опытны, так что всё делается так быстро, как возможно.

У самого причала им держат свежих коней. Пока швартуемся, можно полюбоваться. Красавцы. Ну, от вас этой ночью понадобится всё, на что вы способны.

Коротко поблагодарить – и вперед. Дневной привал – у моста через Порос. И новые кони там же. Это на противоположной границе Южного Итилиена.

В темноте дорогу скорее слышно, чем видно. Судя по радостному цокоту, и ее тоже мостили недавно.

Над мордорскими горами на горизонте небо рыжеет, алеет. И всё сильнее и гуще становится густой дух трав и пьянящий запах смолистой хвои.

И понимаешь, почему каждый приехавший в Итилиен влюбляется в этот край раз и навсегда.

Это лучше чувствуешь сейчас, когда деревья пока стоят только черными массами, когда красота этого края еще не видна, потому что прекрасных земель в Гондоре много, но нигде нет этого запаха – дурманяще-безмятежного.

День был богат на промелькнувшие красоты, и не стоит пытаться разглядеть Итилиен. Этой землей надо просто дышать.

У моста их ждали шатры и слуги. Повод – в руки конюхов, себя – в руки слуг, кусок чего-то в зубы – и рухнуть спать.

А вечерний завтрак начать с родного и любимого Феникса. Всем.

И жизнь становится терпимой… нет, пожалуй, даже прекрасной.

Мост через Порос.

Здравствуй, Южный Гондор, странная земля.

Здесь, южнее дельты Андуина, жизнь зависит от источников, ручейков, речушек – крохотных, не нанесенных ни на одну карту. Но узнать, есть вода или нет, более чем просто. Есть – зелеными рядами стоят виноградники, тутовники и платаны раскидывают широкие кроны. Нет – сплетает немыслимые узоры можжевельник, куст состязается с кустом в искусстве превращения в зверя, человека, монстра. Запах пронзительный: он и мертвого поднимет, а живого… живому тут и Феникс не нужен, этот запах можно пить, есть, нарезать ломтями.

Ночь. Благодатная прохлада. И звезды – бешено яркие, безумно бесчисленные.

Конский топот кажется грохотом, и небо эхом отзывается вашей бешеной скачке.

Рассвет.

Оливковые рощи, ущелье с соснами в длиннющих изумрудных иглах, деревушка с виноградниками вдалеке… невероятно жарко. Одежда под доспехом уже мокрая насквозь, выжимать впору, пот заливает глаза, до шлема уже, наверное, голой рукой нельзя дотрагиваться – ожог будет. Ты считал, что привычен стоять в черном на любом солнцепеке… это ты к блаженству Седьмого яруса привык, там всегда прохладнее, чем внизу, там всегда ветер… хватило бы сил лошадям, они ведь тоже непривычны к такому пеклу… или привычны? они же здешние, а летом здесь сковородка та еще, яйца можно печь…

Деревья. Густые. Это значит – вода. Шатры… привал.

Лечь, умереть, и чтобы никто тебя не трогал…

– Послушай, Барагунд, – Таургон вылил себе на голову несколько шлемов воды и слегка ожил, – а сколько времени надо нашим лошадям, чтобы отдохнуть?

– Да часа три. Думаешь ехать дальше?

– Ты понимаешь: приедем сегодня, пусть никакие, но… это будет на пятый день после того, как наш гость пересек Харнен. Или отдохнувшие – но на шестой. Ты бы на его месте как воспринял?

– Днем раньше лучше, ты прав. А выдержите? Вы, Стражи…

– Слабые и изнеженные, это я уже понял, – в голосе Таургона не было иронии. – Но упрямые и злые.

И добавил:

– Так что нечего всяким там итилиенцам перед нами зазнаваться.

Барагунд кивнул: раз язвит, значит, всё в порядке.

– Значит, через три часа выходим. Кто хочет, пусть поспит, разбудим. Сам точно спать не хочешь?

– Точнее некуда, – выдохнул северянин. – Ни есть, ни спать. Посижу в теньке, водичкой поумываюсь. Больше мне сейчас ничего от жизни не надо…

Барагунд переговорил с лордом, присланным обустроить этот лагерь на пути гостя, и получалось, что совет Таургона более чем верен. К закату они как раз и приедут к харадцам. А завтра уже вместе будут отдыхать в этих же шатрах.

Часть гондорцев спала вповалку, часть сползлась к роднику, периодически плеща водой себе в лицо и поливая голову. Как ни странно, итилиенцы там тоже были. Видимо, недожаренные в свое время.

Одному Барагунду было нипочем. Хотя понятно: первое настоящее поручение отца. Первое дело будущего Наместника Гондора. Сердце ходуном ходит, что ему жара?

– Вста-али! – он скомандовал так, что спящие вскочили раньше, чем проснулись, а у воды не осталось никого, кроме удивленной жабы.

– Харадцы нас не ждут! Так покажем им, насколько Гондор может быть быстр! И вынослив, орки нас раздери!

Ругается вполне по-взрослому, вырос. Да, за таким пойдут в седьмое пекло.

…интересно, а вот это пекло по счету какое? Это для тебя оно первое, а вообще?

Все наспех зачерпывали воду шлемами, выливали на себя – пусть жара уже слабее, а лишним не будет. Вороненая кольчуга выдерживает зимние дожди, что ей мокрый поддоспешник…

Сели на коней, гордо расправили плечи, и отряд широкой рысью поскакал на юг.

Харадский лагерь жил обычной вечерней жизнью: горели костры, по воздуху плыл аромат мяса и специй (эти северяне оказались расторопнее и учтивее, чем ожидали: пригнали сколько-то овец, привезли хлеба и свежих фруктов), погонщики в ожидании ужина тренькали на зурнах в окружении своих животных, сиятельнейший амирон изволил вернуться с охоты на здешних диких коз, которой развлекался после полудня, танцовщицы, смахнув дорожную пыль, проникавшую даже сквозь плотные занавеси паланкинов, заново подвели глаза и умастили тело, ожидая господина, – словом, караванный вечер, каких двенадцать на дюжину. Не считая того, что здесь, на севере, дни прохладнее, а ночи теплее.

Но? чудится странный гул с севера? Нет, показалось.

Или?

Что это может быть? внезапный ветер? буря? бывает здесь такое? но небо ясное, солнце заходит спокойно…

Кто-то первым приложил ухо к земле – она дрожала от слаженного скока конницы. Это не просто всадники, это отряд.

Кому-то в Гондоре не понравился гость из Харада, и чужак должен сгинуть в этих пустынных землях? Что ж, прежде всего у них есть заложник. А если жизнь посланца лорда Инглора ничего не значит для того, кто отправил отряд, то в лагере найдутся не только погонщики и танцовщицы.

– Да простит амирон своего недостойного слугу, но к нам приближается…

Фахд мин Фахд Алджабале скинул оба кафтана раньше, чем командир его охраны договорил. Зажурчала тонкими звеньями кольчуга, облегая тело. Несколько быстрых движений – и оба кафтана вернулись на место. Если скачут друзья, они ничего не заподозрят. Если враги – тем, кто уцелеет, навсегда запомнится этот вечер.

Он вышел из шатра. Какой красивый сегодня закат. Огненное небо и огненные отсветы на земле – словно алое знамя Арду Марифе. Что ж, он знал, что рискует, отправляясь к северянам. У их младшего правителя, о котором столько сладких речей говорят купцы, не может не быть множества могущественных врагов. Что бы он сам сделал на месте такого врага? разумеется, уничтожил бы гостя. Вина ляжет на обоих правителей северян, старого и молодого. Вспыхнет война.

Не хочется умирать. Не потому, что волнует вино и желанны женские бедра. Потому, что Земле Мудрости нужен мир с шамали. И как нелепо будет стать причиной войны тому, кто хотел упрочить мир.

Нет. Он умрет не сегодня.

Не сегодня.

По алой от заката земле скакал отряд. Слишком малый, чтобы быть угрозой. Амирон Фахд легким жестом отослал слугу, державшего его шлем.

Красивый, мощный галоп. По их великолепной дороге. Неудивительно, что от двух дюжин грохоту, как от двух сотен по обычной земле.

Ближе. Уже можно рассмотреть.

Несмотря на зной, все до одного в черном.

Черное на алом.

Цвета твоего знамени.

Это знак.

Барагунд сам не помнил, как перевел отряд с рыси на галоп. От волнения? или от нетерпения? от того и другого разом?

Они явятся на закате, как истинно сыны Запада. Как нуменорцы приходили в силе мудрости к младшим народам.

Он потомок Анариона, пусть и из младшей ветви, но потомок, – и Анар пламенем выстилает ему путь.

Вдалеке уже виден харадский лагерь, непривычные островерхие шатры. И плотная толпа – через сколько дней они ждали посланцев Наместника? через десять? через две недели? в Пеларгире?

Вскинуть руку, приказывая замедлить бег коней. Расстояния как раз хватит, чтобы успеть перейти на рысь и потом на шаг. Иначе придется кружить, а это невежливо – кому нравится, когда вокруг тебя носятся боевые кони?

«У тебя не будет второго случая произвести первое впечатление», – учил отец.

Он произвел его.

Харадцы сейчас видят не отряд из ничтожных двух дюжин. Они видят Гондор. И Дом Мардила.

Но он произвел впечатление не только на Харад.

Когда отец узнает, что он добрался на день раньше… он ничего не скажет. Он не похвалит. Хвалят за что-то особенное. Когда всё так, как и должно быть, говорить не о чем. Просто ты доказал сегодня, что у Дома Мардила есть следующий наследник.

Совсем близко.

Переходим на шаг.

Последние лучи заката на броне харадцев: сейчас тоже почетный караул, а не охрана. А впереди он – в алом с золотом. И без доспеха – доверяет и не боится.

Тонкий, как девушка. Гибкий. Настороженный, как барс перед прыжком.

Очень молод, у тебя первый из сыновей старше.

Два знамени. Одно с их Деревом, а второе? розовое? нет, это закат его красит, оно белое. Родовое? столько лет прошло, а мы даже их знамен не знаем.

Сын их младшего правителя, вероятно. Охотился где-то недалеко? в доспехах и при знаменах? нет-т. Так он прямо из столицы? это же замечательно. Рассказать в блистательном Хуммал Имэне, что отряд из их столицы встречает тебя на пятый день – число желающих воевать с шамали сразу сократится втрое. А если умолчать о численности этого отряда, то и впятеро. Одни алссуд и останутся.

Спешивается. Бросает поводья… а у этого, ехавшего между знамен, другой герб, там еще звезды и корона. Как мало мы знаем о них.

Толмача!

– Я, Барагунд, сын Денетора, приветствую тебя от имени Наместника Гондора!

– Я, Фахд из Фахд Алджабале, благодарю и рад нашей встрече. Ваша стремительность – слава вам и честь для меня.

– Я буду рад показать высокому гостю Гондора мою страну.

Харадец улыбается и говорит:

– Но прежде я буду рад видеть моего учтивого хозяина гостем в моем шатре.

Было заполночь. Наконец выдохнул лорд Дамрод, который никак не ожидал, что ему придется встречать и размещать отряд Барагунда: у него не было для этого ни лишних шатров, ни должного запаса еды, ни, главное, нужного числа конюхов. Но, к счастью, столичные воины, несмотря на все свои гербы, оказались непривередливы, с признательностью съели блюдо под названием «еда», набились десятком в шатер для пятерых, так что основной заботой людей Дамрода оказались кони. Но это уже проще.

Таургону не спалось.

Возбуждение этого дня встряхнуло жестче стаи Фениксов и не отпускало до сих пор. Надо было у Наместника не «Иглы» брать, а ламедонскую лаванду, чтобы колыбельную спела. Но кто ж знал…

Доспехов он до сих пор не снял: несмотря на пронзительно-ясное сознание, тело не желало шевелиться. Что ж, кому-кому, а ему спать в кольчуге привычно. Уснуть бы, вот задача…

Ладно, сидим, любуемся звездами. Отдыхаем.

Или что-то не так? И не отпускает не возбуждение, а чувство опасности?

С какой стати? Примчались на полдня раньше, слава нам; харадец – сама учтивость, Барагунд у него поест, отдохнет и расслабится, а если и заснет прямо там, так и то не беда, видно же, что этот Фахр, или как его зовут, злого не замышляет… сейчас, по крайней мере. Ничего дурного с сыном Денетора в его шатре не случится.

Что он, сидит и сторожит младшего наследника? Глупости. Если уж он подался в телохранители, то должен отличать подлинную опасность от мнимой.

Смотри на звезды и думай о пользе сна.

…а в шатре харадца не спят. Музыка. Не слишком громкая, странная, как всё у них.

Это не настороженность, это упрямство. Но сна ни одном глазу. Ладно, будем ждать: или там станет тихо, или Барагунд выйдет.

Сын Денетора откинул полог, пошел прочь. И арнорец сразу понял: чутье не подвело, он ждал не зря.

Окликнул друга.

– Ты почему не спишь? – тот подошел.

– Тебя сторожу.

– У меня всё в порядке, – резко ответил Барагунд.

– За-аметно, – кивнул Таургон. – Аж десять раз.

Это было не предложение рассказать, а самый что ни на есть приказ. Юноша не стал спорить, только сказал:

– Пойдем к воде? умыться хочется.

Северянин пожал плечами.

Ручей был обихожен: вода стекала в специально сделанный бассейн, довольно большой, выложенный камнем.

Барагунд долго плескал себе в лицо. Жару он переносил куда легче.

Словно отмыться хотел.

Таургон ждал, безмолвно требуя рассказа.

– Я не знаю, как о таком говорить, – сказал сын Денетора. – Не было ничего, но так мерзко…

– Ну, что-то всё-таки было, – возразил северянин, вспоминая тон Диора.

– В том и дело, что ничего! Ужинали, говорили… а потом выскочили эти… плясуньи. Они только танцевали, понимаешь? но иногда совсем рядом, а тело у нее такое мягкое, и пахнет оно еще… я не знаю такого запаха, он нравится, понимаешь, он безумно нравится, и это самая большая мерзость, какую я в жизни знал!

Таургон кивнул. Нет, он ничего раньше не слышал об этих запахах, но что творится с Барагундом, примерно понимал. Сколько детей было у Денетора в двадцать восемь? Один? или уже двое?

– И хуже всего то… – юноша сжимал кулаки в гневе.

– Что тебе ее хочется, – произнес Таургон безжалостным тоном врача. – Ее или их, всех сразу. Ты вполне понимаешь, чего и как ты хочешь. От их запахов – понимаешь в подробностях.

– Я не хочу..!

– Наберись смелости не лгать себе. Хочешь освободиться от этого?

– Да!

– Тогда скажи себе правду.

– Ну… да. Я не хочу… не хочу знать, что я в глубине души – вот такой! Я думал, я свободен от этого, я считал, что мои чувства мне подвластны, а оказалось..!

– Они тебе подвластны, – спокойно сказал Таургон. – Только сделай одну вещь.

Барагунд резко обернулся к нему.

– Представь себе, – невозмутимо говорил арнорец, – что ты осуществил свои желания. Полностью. Но… совсем полностью. Не только наслаждение с этой танцовщицей (или ими всеми разом), но и то, что будет потом. Переживи свои чувства так ярко, как только сможешь. То, что будет наутро. Какими глазами будет смотреть на тебя харадец. О чем будут молчать твои воины, когда ты одолжишь этих девушек и раз, и другой… харадец приедет и уедет, а они будут молчать всю жизнь. Подумай, что будет в Минас-Тирите. И… – вдруг догадался Таургон по напряженному молчанию друга, – как ты всю жизнь будешь скрывать это от нее.

Он отошел на несколько шагов.

Вот пусть представит, переживет и успокоится.

…ночь. Журчит ручей. Всё хорошо. Вот теперь, когда стало понятно, что тебя свербило, теперь – всё хорошо.

На закате не успел разглядеть, каких животных они взяли везти грузы. А вдруг есть мумаки? живые… они синие, как у Диора на шкатулке, или всё-таки синих зверей не бывает?

Учил квэнья – про этого зверя андамунду, наставник тебе еще говорил, что, раз в названии только длинный нос, значит, эльфов не удивил огромный рост… и что-то дальше о древнейшей жизни – а ты злился, что должен читать про эту носатую гору, когда идет война… а потом хотел спросить Хэлгона, видел ли он в Валиноре этого носача, а потом про всё это забыл. А завтра, возможно, и увидишь.

Синий он? или не синий?

Барагунд идет.

– Спасибо, – сказал сын Денетора. Набрался смелости и спросил: – А у тебя тоже было… так?

Таургон пожал плечами. Потом сказал:

– Больше на другие глупости тянуло. Но меня очень рано научили: прежде чем совершать неправильный поступок – подумай, что будет потом. Неправильные иногда тоже нужны, но делать их надо по-умному.

Он улыбнулся.

– Давай о тебе. Рассказывай.

Барагунд изобразил непонимание.

– Ты мой должник, рассказывай, – велел северянин. – Кто она?

– Да нечего рассказывать. Мы с ней и не говорили еще.

– Кто.

– Ну Лалайт. – Барагунд смотрел в сторону. Изволил пояснить: – Дочь лорда Дагнира.

Таургон молчал. Требовательно и настойчиво.

– Для нее Итилиен дом, родина. Что я ей предложу? Минас-Тирит? Когда-нибудь, а до того? Куда меня отправит отец?

– А он отправит?

– Не знаю, – вздохнул молодой командир. – Пока как будто бы нет… Мне нужно с ним сначала переговорить. Если я смогу остаться в Итилиене… в общем, еще надолго – это одно дело. А если он меня ушлет, скажем, сюда или наоборот, к Изену, – это другое.

Северянин молчал, но так, что хотелось говорить дальше.

– Зато… знаешь, я никому не говорил, но я и про Лалайт никому… а тебе можно. Я уже решил, как назову старшего.

– И?

– Хадором.

– Хорошее имя.

– Ты не понимаешь. Был Наместник Барахир сын Хадора. И будет Наместник Хадор сын Барагунда.

Таургон медленно кивнул. Мыслит масштабом летописей, и это правильно. И Денетору будет приятна такая вот память о его деде.

Барагунд, уходя мечтами в будущее, словно светился.

– Я почти уверен: если я скажу, что ей со мной десятилетиями ездить по Гондору, никакое место не дом, пока домом не станет Башня Наместников, она согласится. Просто я должен знать заранее и сказать четко.

– Разумно, – отвечал Таургон. – И достойно.

Уверен, что она согласится оставить родной край. Везет некоторым.

Сказать, что «тело болело», – не сказать ничего. Оно орало всеми костями, мышцами, кожей и что там у него есть. Оно ругалось на орочьем, тролльем и балрожьем языках разом. Оно перечисляло все лиги этой скачки и все ремни твоего доспеха. Пошевелиться было немыслимо, встать – ангбандской пыткой. Сил хватало только, чтобы приподнять голову, понять, что вокруг такими же полутрупами лежат товарищи, харадский лагерь не снимается с места – и, значит, можно рухнуть обратно и не шевелиться ближайшую вечность.

Восторг отважной скачки иссяк, а за любые подвиги рано или поздно наступает расплата.

И уже неважно, что подумают про вас харадцы.

Да и что думать? сами они не всадники, что ли? не знают, сколько лиг до Минас-Тирита?

За день, что гондорцы приходили в себя, прибыли свежие лошади и конюхи от лорда Инглора. Они не опоздали, нет, наоборот. Но кто же знал, что младший наследник окажется настолько быстр.

Встретились наконец – и хорошо.

…утром следующего дня надо было вставать. Харадцы сворачивали лагерь, и язык этой суеты не требовал перевода.

Хочешь – не хочешь, можешь – не можешь, а надо встать.

Утешает только то, что ехать теперь в харадском темпе.

Но сначала надо заставить себя надеть доспех. Подвиг, требующий исключительной силы воли.

Князю Фахду послышался странный запах. Вернее, ничего странного в нем не было, дух ему прекрасно знаком. Только здесь его быть не может.

Чудится?

Амирон пошел по лагерю. Неспешно, прогуливаясь… ничего не происходит, обычная утренняя суета… тянет этим запахом.

Он сошел с ума?

Или – не он сошел с ума?!

Неужели кто-то осмелился не только купить «Черные иглы», но и открыто заваривать их?! Поступок или одержимого демоном, или самоубийцы!

Фахд шел на всё более распознаваемый дух. Сомнений не осталось, это «Иглы», вопрос лишь в том, как поступить со святотатцем. По закону, того, кто покусился на напиток владык, следовало… но здесь – не Арду Марифе, и на казнь по всем правилам сейчас, прежде всего, нет времени, а, кроме того, это явно не понравится прибывшим шамали. Так что несчастного безумца (запах всё сильнее) он прикажет просто тихо задушить и побыстрее закопать. Сделаем вид, что ничего и не было.

Дух вел к лагерю северян. Это плохо. Скрыть от них святотатство не удастся.

И – амирон остолбенел.

Северяне сидели у костра. И – пили «Иглы». Так, как и положено их пить воинам, которых одарил правитель: передавая из рук в руки чашку и отпивая по крошечному глотку. Другие ждали: им заваривал вторую чашку высокий статный воин, которого Фахд еще позавчера заметил рядом с сыном акаль-рабба. Заваривал, сколь можно судить, совершенно правильно.

Это кто?!

Сын младшего правителя был здесь же; судя по его бодрому лицу, ему божественный напиток достался первому. Или – первым этот выпил сам.

Кто он?!

Самым немыслимым, почти жутким в происходящем было то, что всё делалось именно так, как поступил бы сам амирон мин Фахд Алджабале, доведись ему оказаться на месте главы стремительно прискакавшего эскорта.

Почему это умеют шамали?!

Его заметили, все встали. Быстро, но по движениям понятно, кто уже пил «Иглы», кто еще нет.

– Мин айнэ?! – выдохнул Фахд.

И тут только понял, что при нем нет толмача.

Кто-то из слуг опрометью помчался за переводчиком.

Заваривавший «Иглы» передал чашку в руки первого из ожидавших (правильно, нельзя этому чаю дать перестоять!), кивнул: пейте, подошел, поклонился и заговорил.

Слова непонятны, но звучит успокаивающе. Извиняется.

Найти купца, который осмелился привезти в Шамал «Иглы», и…

Наконец-то Алссакр.

– Откуда?! – почти звериным рыком повторил свой вопрос харадец.

Таургон понял, что лгать нельзя. Они нарушили что-то очень важное, и словами о «всем своем жалованье», потраченном на этот чай, он не отделается. Да и не учил ли его Диор всегда говорить правду?!

– Мне дал его Наместник. Прости, если мы сделали что-то не так. Мы не хотели оскорбить ни тебя, ни твою страну, ни этот волшебный напиток.

Гнев на лице харадского князя сменился удивлением и, пожалуй, даже пониманием. Кажется, всё не так страшно.

– А многие ли пьют у вас «Черные иглы»?

Хм. Сложный вопрос. А кто вообще из знати любит чай? Барагунд, ты что-нибудь знаешь?

– Мне трудно ответить на твой вопрос, господин, но, сколь мне известно, никто, кроме Наместника.

А у него камень с плеч. Ну и у меня тоже. Предупреждал бы Диор, что дает с собой…

Хотя он, скорее всего, сам не знал, что оно какое-то запретное.

– Я сожалею, что потревожил вас. Однако я менее всего ожидал, что Гондору известны «Иглы» и правила их питья.

Ушел.

Обошлось.

Еще бы знать – что обошлось. А может быть, и наоборот: хорошо, что не знаешь.

Взошедшее солнце дало, наконец, увидеть харадский караван. Правда, много разглядеть не успеешь: место гондорского эскорта впереди, и головой вертеть нельзя. Но если дорога делает изгиб, да еще любезно взбирается на холм, то кое-что увидишь.

Кони другие. Тоньше и легче. Если всадник не слишком тяжел, то стремительны, обскачут наших. А давешний рывок выдержали бы? Ты не настолько разбираешься в конях.

Воины изящнее и наряднее. На эльфов этим похожи. Те тоже, вроде и хрупкие, и наряднее трех красавиц, вместе взятых, а в бою страшнее нет. Что бы сказал Хэлгон, сравни его с харадцами? обиделся бы? наоборот? Так не о сходстве речь, а о гибкой силе.

Пестрота, узорочье… это неинтересно, это и на Пеленноре каждое лето.

А эти где? взяли их, нет?

Дорога поворачивает, и становится видна середина колонны. И живые холмы с покачивающимися на них крошечными домиками.

Нет, не синие. Серые. А в остальном – точно такие, как на той шкатулке.

Кожу не разглядеть под множеством тюков, попоной, украшениями, только уши и хобот. Но они серые, отсюда видно. А в домиках, наверное, те самые плясуньи, которые так не понравились Барагунду. Мумаков с домиками всего три. Интересно, сколько девушек в каждом? Какая разница, конечно… но надо же о чем-то думать.

Потому что на пейзажи этой горячей земли ты, в общем, насмотрелся, Барагунд занят беседой с харадцем, колонна идет медленно – едва десяток лиг в день пройдет… словом, надо думать, о чем ты будешь размышлять те недели, что вам тащиться, подстраиваясь под широкий, но медленный шаг мумаков. Вот жаль, что не было времени на сборы: ты бы запасся мыслями в дорогу. Прочел бы заранее пару книг, которые стоит обдумать… но нет.

Наблюдать за харадцем? А что за ним наблюдать? Беседует с Барагундом.

– А этот человек, который поит вас «Иглами», кто он?

– Таургон? Он с Севера.

– Гондорец?

– Нет, не гондорец, а северянин.

У переводчика что-то явно не заладилось. Он не смог справиться с такой простой фразой и принялся пространно объяснять своему господину.

– Он твой родственник.

Харадец не спрашивал. И переводчик, в общем, тоже.

– Нет, – привычно отмахнулся Барагунд, а потом на миг осекся: а почему, собственно, нет? Он за все эти годы ни разу не задумался о происхождении Таургона, а ведь видно же, что он – потомок Исилдура. Знатность не скроешь…пусть не наследник, какая-то младшая ветвь, да. Но потомок же.

И князь, и толмач смотрели на него с одинаковым недоверием. Толмач, между прочим, молчит. А гостю ответ «нет» понятен без перевода. И обоих не устраивает.

Почему они увидели это сразу, а ты не разглядел и на второй десяток лет?

Слишком близко?

– То есть да, родственник, но такой дальний, что это уже не считается.

– И он с севера, но не из Гондора? – спросил переводчик, хотя князь молчал. Получив утвердительный ответ, он снова принялся что-то излагать господину.

– Может быть, проще позвать его? – не выдержал Барагунд. Штурм языкового барьера, по мнению итилиенского командира, явно затянулся. И пора идти за тараном. – Он сам всё объяснит.

Харадец изволил кивнуть; сын Денетора придержал коня и подъехал к своим.

Он не знал, каким взглядом смотрит ему в спину амирон Фахд. Сын младшего правителя был должен или подозвать своего гвардейца, или передать ему приказ через третьего. Ехать сам он мог только в одном случае: если этот человек приходится ему старшим родичем.

Родство с которым он всеми силами пытается отрицать или умалить. Почему?

Этот «не-родственник» задал своему командиру несколько вопросов, а, подъехав, спросил сам:

– Правильно ли я понимаю, что вы называете нашу страну просто «Север»?

И колесо покатилось по годами накатанной колее. Новый слушатель, новые места, а в остальном всё более чем привычно.

Поздно сожалеть, что не запасся темами для обдумывания в дороге, потому что время на неспешное размышление у тебя теперь будет только в Минас-Тирите.

– Клянусь Предвечным Пламенем, наши народы стоят друг друга! Вы нас зовете Югом, а мы вас Севером!

– Шамал! – Барагунд радовался разрешению непонимания и с удовольствием повторял первое выученное им слово по-харадски: имя своей страны.

– И как на самом деле называется ваша страна? – глаза Таургона загорелись охотничьим азартом. До Хранилища сотни лиг, но страсть к знаниям можно удовлетворять и в этом раскаленном краю.

– Земля Мудрости, Арду Марифе.

– Удивительно. У вас другой язык, но вам известно слово Арда: «мир», «земля».

– Возможно, это совпадение.

– Возможно, – не стал спорить Таургон.

– Наши купцы знают, что вы зовете свою страну Гондор. Полагаю, тебе не будет трудно ответить мне, что означает это слово.

– Каменистая Земля. И, если тебе интересно… – он сделал паузу, толмач перевел, харадский князь кивнул, – я могу сказать, что слово это странное.

Таургон старался говорить недлинными и ясными фразами, останавливаясь в середине для переводчика.

– Оно на синдарине, языке эльфов. Здесь он известен каждому образованному человеку. Но корень дор, «земля», по правилам этого языка во втором слове должен измениться на «-мор».

– «Гонмор»?! – изумленно переспросил Барагунд. Не стоило выказывать чувств при иноземцах, но о подобном он никогда не задумывался, даром что синдарин учил.

– Именно. И я спрашиваю себя: откуда взялась эта ошибка? И ошибка ли это?

Толмач из слуги, бесстрастно исполняющего свои обязанности, превратился в третьего благодарного слушателя. К счастью, не забывая переводить.

– Есть самый простой ответ, – продолжал «не-родственник» Наместника, – три тысячи лет назад синдарин был другим. В нем просто не было этой смены звуков. Я не знаю язык настолько хорошо, чтобы сказать, так это или нет.

Не настолько хорошо он знает! Мы зовем себя «Земля Мудрости», и у нас нетрудно найти тех, кто готов вот так же рассуждать о древних языках. Только ни одного из них не будет в отряде отборных витязей.

Кто он?

– Я не знаю, что вам известно о нашей истории, о Нуменоре…

– О нем много говорят черные люди.

– Черные люди?

– Алссуд, черные люди, – повторил толмач.

– Морэдайн… Тогда объяснять быстрее. В Нуменоре ведь эльфийские языки были под запретом, и если лорды Верных их знали всё равно, то простые люди, пусть и Верные, знали хуже. И имя этой земле могли дать не Исилдур с Анарионом, а вот они.

– А узнать это нельзя? – вскинулся Барагунд.

Таургон вздохнул:

– Библиотека Осгилиата не была вывезена в Минас-Тирит. Мятеж Кастамира…

Толмач перевел с искренней горечью в голосе.

– А могло быть и третье. Человек, слабо знающий синдарин, поймет гонмор как «черный камень». Это будет неверно, -мор изменился бы в -вор. Но в то время простые люди слабо знали синдарин. Ошибка могла быть допущена сознательно, чтобы избежать ложного перевода.

– И как будет по-вашему Каменистая Земля? – спросил Барагунд.

Толмач перевел и ответил:

– Хажарал Арду.

– Могу я спросить, – обратился к Таургону Фахд, – где ты выучился этой мудрости?

– На родине, – ответил тот. – В землях, которые Гондор зовет Севером.

– И там есть такие как ты? Книжники, ставшие воинами?

– Да. И немало.

– Как зовется твоя страна?

– У нас нет страны. Мы рассеяны в лесах.

– Но знаете эльфийские языки и историю? – прищурился харадец.

– Именно.

– Думаю, если я решу рассказать об этом, мне никто не поверит, – его прищур стал насмешливым.

– Чужие земли всегда полны чудес, – легко парировал северянин. – Думаю, мне тоже мало кто поверит, если я расскажу про мумаков.

«За исключением тех, кто знает квэнья и читал про зверя андамунду, разумеется».

День за днем, слушая разговоры Таургона с харадцем, Барагунд всё сильнее чувствовал зависть. Самую белую на свете, но всё-таки зависть. Сын Денетора видел, что он здесь уже лишний: заботу о высоком госте северянин прочно взял в свои руки. Он быстро понимал, что именно интересно амирону, с удовольствием рассказывал, ловко задавал вопросы, вынуждая харадца разговориться («вынуждая» – не то слово, Фахд делал это с неменьшей охотой). Он делал это не так, как отец: от бесед того всегда веяло ледяным холодом, а Таургон просто дружески разговаривал… на первый взгляд. И тем решал судьбу двух стран – на второй.

«Я тоже научусь – так!» – твердил себе Барагунд. Он будто снова был десятилетним мальчишкой, глядящим на тренировки опытных воинов. Тогда он так же горел смесью решимости и зависти. И раз достиг всего, о чем мечтал тогда, то овладеет и искусством беседы. Слушать Таургона можно бесконечно, а он будет еще и смотреть. Смотреть, что, как и почему делает северянин.

Северянин-для-Земли-Камня, как они его называют, себя, конечно, выдает. Рассказывает сказки про волшебный край на севере… возможно, этот юноша в них и верит. Ему простительно. Верит, зная его тайну… странно. Верит, зная и скрывая, что они дядя и племянник.

Двоюродные.

Даже не выдай он себя сразу «Черными иглами», распознать правду было бы несложно. Чуть дольше, да. Его выдает даже не неумелая скрытность юного командира. Даже не образованность, которая у хорошего воина означает очень высокий род. Сильнее всего его выдает то спокойствие и непринужденность, с которым он говорит. Мир правителей ему привычен. Родной мир.

А это означает только одно: да, брак кабир-рабба бездетен. Но сын у него есть. Похоже, единственный.

А все разговоры о том, что в жизни мужчины-шамали может быть лишь одна женщина, – это, разумеется, такие же сказки, как и книжники в северных пещерах.

Иначе и быть не может. В юности ты увлечен одной, женишься на другой по выбору семьи, а когда жена состарится, тебе нужна рядом та, что оживит твои чувства и заставит кровь бежать быстрее. У алссуд и шамали это не принято. Но «запрещено» всего лишь означает «тайно». На сколько лет сын кабир-рабба старше своего племянника? на десять? поздняя любовь бездетного отца…

Отрадно смотреть, какими друзьями выросли эти двое. В Арду Марифе подобное было бы невозможно… почти. Но ты твердо знаешь, что твой первенец всегда будет такой же опорой твоему наследнику, а наследник никогда не прикажет отравить старшего брата.

– Вы не умеете любить, – сказал Фахд. – И не умеете радоваться. Ваш народ. И вы, и алссуд. Они совсем не умеют, и поэтому у них так мало сторонников. Но и вы не хотите любить любовь.

– Любить любовь? – Таургон не возражал, а просил объяснений.

– Мир прекрасен, и счастье – радоваться ему во всех его проявлениях. Тех, что дают наслаждения телу. Тех, что дают наслаждения духу. Вы лишаете себя радостей плоти, и от этого ваш дух подобен дереву на каменистой почве: оно может вырасти могучим и по-своему прекрасным, но все же ему никогда не сравниться с тем, что выросло на плодородной.

– Мы не лишаем себя радостей, – отвечал Таургон. – Ты смешиваешь нас с алссуд, с их идеей жертвы. Они отдают то, что им дорого. Мы – нет. Нам лишь нужно меньшее для счастья. Мы не проводим время в пирах не потому, что это запрещено или дурно, а потому, что ценим беседу выше изобилия яств. И так во всем, что ты назовешь радостью плоти. Мы берем то, что нам нужно. Не больше, но и не меньше.

– А всё-таки, что значит: любить любовь? – спросил Барагунд.

– Для вас мир раздроблен. Он словно бусы, из которых выдернули нить: вы можете взять лишь одну жемчужину изо всех. Про остальные вы скажете, что они вам не нужны, а алссуд скажут, что они ими жертвуют, а потом пожертвуют и единственной. А мы возьмем ожерелье и будем наслаждаться его блеском.

– Теряя красоту каждой жемчужины, – заметил Таургон.

– Иногда теряя и сами жемчужины, – наклонил голову Фахд. – Но красота других скроет утрату. Жизнь недолговечна, и мы радуемся каждому дню. Кто знает, что ждет завтра? Люби всё, чем обладаешь сейчас. Верный конь и красивый наряд, мудрая беседа и искусная наложница – жизнь прекрасна.

– Я не возьмусь судить, как лучше: каждому хорошо то, что хорошо для него. Жизнь прекрасна, я согласен всецело, но добрая беседа в моих глазах настолько больше прочих радостей, которые ты назвал, насколько лучшее из жемчужных ожерелий меньше, чем… гора.

Когда толмач перевел, Фахд был явственно удивлен таким сравнением.

– Да, гора, – продолжал Таургон. – Ожерельем ты можешь любоваться сам или надеть его, и тогда им будут любоваться другие. Но это не изменит тебя. Но если ты поднимешься на гору, ты увидишь красоту, которой не знал доселе, и станешь лучше сам.

Фахд, получив столь решительный отпор, был, к изумлению двух друзей, в полном восторге. Получается, спор для него ценен игрой мнений, а не утверждением своей правоты. Ожерелье жизни сверкает ярче, и неважно, где чей в нем жемчуг.

– Тогда мое сравнение неверно, – сказал он. – Ты сравниваешь с горой. Что ж, я сравню с водой. Ты пьешь только из одного ручья. Я – из любого.

На это можно было возразить многое, но Таургон предпочел промолчать, и Барагунд последовал его примеру.

Какое-то время ехали молча, размышляя. Двое – о духе и плоти, третий – о том, что ему еще учиться и учиться, потому что он на слова харадца был бы способен только взъяриться про наложниц (а возмущаться вслух явно нельзя), а Таургон сумел возразить, словно и не услышав о них. Остается лишь радоваться, что отец, отправляя его, велел встретить, доскакав как можно быстрее, больше никаких указаний не было, и краснеть, что не справился, не придется.

– Если позволишь, – заговорил Таургон, – я бы хотел поговорить без сравнений. Правильно ли я понимаю, что вы уравниваете красоту тела и красоту духа?

– Именно так. Умный человек всегда красив.

– И это ты скажешь о красивой женщине?

– Женщина? – удивился Фахд. – Женщина не бывает умной.

С Тинувиэлью бы тебя познакомить. Хотя нельзя… нам нужен мир с Харадом. С Землей, как они себя зовут, Мудрости.

– Ладно, – мгновенно отступил Таургон, не собираясь начинать спор по неразрешимому вопросу. – Но вот мой отец. Он потерял в бою ногу.

Фахду понадобилось усилие, чтобы понять, что речь идет не о Диоре. Ну да, он же должен себе сочинить какого-то отца.

– И между тем, я не знаю человека мудрее его, – договорил северянин.

– Это же другое, – ответил Фахд. – Он изувечен. И если он так мудр, то скажи: сильно ли заметно его увечье, когда говоришь с ним?

– Я смотрю ему в глаза, а не на ногу. Другие, сколь мне известно, тоже.

– И я спрошу тебя, красив ли он?

Арахад вспомнил отца, будто видел сейчас перед собой. Светлое лицо, внимательный взгляд, седые кудри…

– Безусловно.

– Ты сам ответил на свой вопрос.

– Итак, красота – это не природное качество, – полу-вопросом произнес Таургон.

– Если бы она была только природной, в мире было бы в сотни раз меньше красивых людей. Ты хотел говорить без сравнений, но я всё-таки сравню. Подумай о духе и плоти как о земле и воде. И скажи мне, что важнее? Бывает, что дурная земля загубит воду. Но это случается редко. Стократ чаще вода сделает землю прекрасной. И думаю, ты согласишься со мной, что если возделывать землю, то и красота, сотворенная водой, будет во много раз больше. Вот поэтому мы считаем, что человек, отказывающий себе в радостях тела, не может быть ни по-настоящему мудр, ни по-настоящему красив.

Спустя сколько-то дней все трое устали от серьезных разговоров. Было решено устроить большую охоту. Свита амирона возликовала так, что мумаки пугались, итилиенцы проявляли восторг менее бурно, Стражи Цитадели были милосердно избавлены от этого развлечения, Таургон сжимал губы и понимал, что отказаться не удастся.

В здешних холмах водилось много каких-то ланей, как точно они называются, северянин не знал, да и не рвался узнать. Он думал о том, как с конской спины попасть по цели.

Ездить верхом его учили эльфы: своих коней в Арноре была едва ли дюжина. Конь никогда не использовался для боя: только если надо быстро покрыть расстояние, проходимое для этого крупного и капризного животного. Бить с коня копьем Арахада учили – мало ли что, пригодится. Но – стрелять из лука?!

Будь это еще его конь, верный друг, как у амирона, который ставит скакуна выше всех своих женщин, боевой товарищ, с которым понимаешь друг друга, как с человеком! А тут? – третий день на нем едешь, после очередной смены (теперь в них нет необходимости, но не возвращать же коней потом из столицы сюда). Словом, ничего хорошего его завтра не ждало.

А еще он видел, что амирон не поверит даже самому честному и подробному объяснению, почему ему завтра не место на охоте. Так что попытка уклониться от неизбежной неудачи будет куда хуже самой неудачи.

Стрела за стрелой летели мимо. Он пытался и никак не мог подгадать движения коня, он не умел управлять им коленями настолько, чтобы тот не отвлекался на отпущенные поводья, доставаемую из колчана стрелу и сам выстрел. Или для этого специально выезжают коней? Нет, итилиенцы бьют и попадают. Это просто он не умеет.

Неудача злила, а это-то конь понимал отлично. Нервничал. Шанса попасть хоть единожды не было.

Да что ж такое?! Харадец – ладно, приехал и уедет, но перед нашими стыдно! Где хваленая меткость арнорских лучников?! Что будут говорить в Минас-Тирите?!

Он подскакал к Барагунду.

– Сколько? – весело спросил сын Денетора. – У меня пока три!

– Ни одной!

– Это как?!

Таургон быстро объяснил и изложил свой план.

– Поможем! – воскликнул Пылкий Владыка, в очередной раз оправдывая свое имя.

Арнорец поскакал на заранее присмотренный холм, спешился, привязал коня. Ждать долго не пришлось: какую-то лань гондорцы криками гнали на него.

Стрела вошла в шею животного, и смерть была быстрой.

– Признаться, – говорил Фахд вечером, – до сегодняшнего дня я не очень верил твоим рассказам о вашем далеком Севере. Но сегодня ты убедил меня.

– Мы сражаемся пешими, да. Конь для нас обуза, а не помощник. Не говоря о том, что ему нужен простор, и все лесные чащи для всадника непроходимы; пешему в большинстве случае добраться просто быстрее.

– Пеший быстрее всадника? – спросил толмач, не решаясь переводить столь странное утверждение.

– Именно.

После сегодняшнего Фахд был готов верить, но требовал объяснений.

– Сколько ты проскачешь верхом за день, не имея ни заводного коня, ни кузни по пути, ни конюхов? Лиг десять в день, ну самое большее – пятнадцать. А если тебя ждет путь нескольких дней? В глуши, где на многие лиги нет иных живых существ, кроме зверья и орков? Десяток лиг в день, иначе неразумно.

– А пеший дунадан пройдет дюжину, – подхватил Барагунд.

– В доспехе и с поклажей, – добавил Таургон. – Налегке больше. А схроны у нас везде, так что еда скорее всего ждет, даже если человека там нет. А то и подстрелить ужин недолго.

– Я верю тебе только потому, – отвечал Фахд, – что не лгут твои глаза. Я не о быстроте ваших людей, здесь ты прав. Но скажи: зачем жить там, где на многие лиги нет никого, кроме врагов?

– Это родина.

Странно, что надо отвечать на такой очевидный вопрос.

– И потом, – добавил Арахад, – кроме нас, никто не встанет на пути у орков. А южнее и западнее живут простые люди.

…он действительно жил там. И долго. И человек с отрубленной ногой – это, видимо, приемный отец. А теперь, когда в столице все забыли о его существовании, если кто и знал, он вернулся. Да, сложно быть внебрачным сыном в стране, где считается, что их нет.

Путь через Южный Гондор казался бесконечным. Холмы в виноградниках или в соснах, долины с зеленью и деревеньками у воды или выжженные солнцем, где только сегодняшний ужин и бегает…. то ли Таургон тяжело переносил жару, то ли самое первое впечатление оказалось отталкивающим – словом, если бы не беседы с Фахдом, он бы, наверное, возненавидел этот край. А так бесконечность этой земли вполне устраивала: амирон готов говорить и спрашивать, а ты узнал о Хараде больше, чем написано во всех книгах Хранилища.

Путь через Южный Гондор казался бесконечным – но только не для Барагунда. Его тревожила переправа через Порос: достаточно ли обмелела река? А если нет? Готовы ли паромы для этого огромного обоза? Оставив гостя на Таургона и взяв с собой полдюжины своих итилиенцев, сын Денетора ускакал на север.

Так что северянин и харадец беседовали теперь вдвоем.

Они сидели в его шатре, любовались закатом и пили «Серебряные иглы». Название было напугало Таургона, но амирон заверил его, что с «Железными» не сравнить, этот чай всего лишь оттачивает мысль для долгого разговора. Дунадан поверил на слово, послушно взял чашку и, в общем, не распробовал вкуса: он привык к более сильным.

– Чем дольше я тебя слушаю, – говорил Фахд, – тем яснее понимаю главную разницу между нами. Не между тобой и мной, а между вами – Людьми Запада (считая и алссуд) и нами – Детьми Предвечного Пламени.

Таургон внимательно смотрел князю в лицо. Когда он вернется в Минас-Тирит, его доклад Диору будет или огромным философским трактатом, или уместится в одну фразу: «Он хочет понять нас». А это больше, чем «не враг». Это даже больше, чем друг. Не всякий друг стремится к пониманию.

– Вы недаром зовете себя Страной Камня, и дело не в высоте ваших гор. Вы цените неподвижное, неизменное. Черное для вас всегда черное, белое для вас всегда белое.

– А разве это не так?

– Разумеется, нет. Вот пример: я ничего не знал про знамя Наместников и, когда первый раз увидел его, решил, что оно розовое.

– Потому что ты увидел его на закате. Но на самом деле оно белое, теперь ты это знаешь.

– Что ты называешь «самым делом»? – рассмеялся Фахд.

– Когда лучше всего видны качества вещи. Когда ты видишь ее настоящей.

Амирон покачал головой:

– Оно всегда настоящее. Оно белое днем, розовое на закате и серо-синее ночью. Это всё его качества. Наблюдать за их сменой – это и есть наслаждение жизнью.

– Хорошо, я скажу иначе. Оно белое потому, что символизирует Дом Мардила, у которого нет своих целей, только служение Королю или ожидание его.

– И никогда не было иначе? – осведомился харадец. – Ни один из Наместников никогда не достигал своих собственных целей? И если завтра явится ваш Король, Наместник немедленно отдаст ему власть?

Таургон не ответил.

– Вот видишь, – подвел итог Фахд, – это знамя не всегда белое. Что ткань, что символ.

– Но это цель, к которой следует стремиться!

– И в ваших глазах она важнее жизни, – харадец не спорил, лишь дополнял, – проведенной в этом стремлении. Вы лишаете себя бесчисленного множества цветов, не желая замечать их. Алссуд поступают так же, только их мир еще менее цветной. И подчас они называют белым то, что вы называете черным, и наоборот.

Таургон молча пил чай. Переубедить харадца невозможно, выслушать его более чем полезно.

– И это касается главного. Для вас любое деяние Валар считается благим, и ваши оценки вы считаете от него. Алссуд, напротив, точно так же считают его дурным, и тоже считают от этого.

– Но если у нас не будет неизменных ценностей, как нам жить? Свет Запада, верность, дружба, любовь – отними у меня всё это, и мне останется только броситься на меч, как Турину, все подвиги которого не заменили ему цели в жизни.

– Свет Запада мне чужд, – задумчиво проговорил Фахд. – Верность… многие считают стремление к миру с вами изменой Арду Марифе. Дружба… кто знает, какой союз заключил твой друг вчера ночью… или какой приказ рабба он получил. Любовь… если ты имеешь в виду любовь к единственной в жизни женщине, то ты понимаешь мой ответ. Итак, всё, что ты перечислил, мне чуждо. По крайней мере, в том виде, в каком это дорого тебе. Но скажи, – черные глаза сверкнули, – что бы ты предпочел, имея возможность выбирать: эти недели со мной или… с одним из алссуд?

Таургон звучно хлопнул ладонью по колену, более чем ясно признавая правоту собеседника.

Затем сказал:

– Но это потому, что для мораданов Свет Запада более чужд, чем для тебя. Никакое сходство с ними не уравновесит это различие.

– Ты заблуждаешься. Просто мне чуждо их восхваление Мелькора и вера в силу Тьмы. Мне чужда любая сила, о которой скажут, что она будет всегда благой. Нет, добро для одного всегда обернется бедой для другого.

Не всегда. Он неправ. Но стоит ли возражать ему?

– Я много говорил с алссуд. И знаешь, в чем твое главное отличие от них?

– Интересно.

Арахаду раньше и в голову не приходило сравнивать себя с мораданами.

– Ты не стремишься обратить меня в свою веру. И думаю, не только потому, что считаешь Харад, – он выговорил это слово на Всеобщем, – страной зла и потому безнадежной. Нет, ты умеешь радоваться жизни и ты способен понять то, что принять не можешь. Они – никогда.

Он хитро прищурился:

– И вот именно поэтому я был и буду всеми силами против союза с ними. Так можешь и передать Наместнику, когда будешь благодарить за «Черные иглы».

Вот это называется деликатность. Объяснить, что о твоем тайном поручении ему известно всё, и объяснить так, что тебе не обидно.

– И, завершая наш разговор о благом… Я лишь хочу сказать, что жить в мире неизменных ценностей – это не хорошо и не плохо. Это просто ваше. А мы живем в потоке бытия. Оба пути равноценны, в обоих возможно стремление. Да, и в потоке тоже. Вообрази реку: можно плыть по течению, можно гнилым бревном пойти на дно, можно грести, а можно и поставить парус.

Он допил чай и посмотрел на собеседника:

– Да, ни один путь не лучше и не хуже. Но ты, Сын Запада, конечно, считаешь, что твой – единственно правильный. И не нужно учтивых слов. Ты смотришь на мир так, ты не можешь думать иначе.

Назавтра вернулся Барагунд, и стало не до философии. Порос обмелел, но не слишком. Да, броды есть. Да, мумаков можно перевести, и не только их. Но колонне необходимо разделиться на три части и…

Сиятельный амирон считал ниже своего достоинства вникать в эти дела, Барагунду был выдан в полную собственность какой-то распорядитель и, когда оказалось, что переводчиков не хватает, личный толмач князя.

Так Таургон с Фахдом онемели. Не то, чтобы совсем: если говорить не о философии, а о вещах более простых, то половина слов понятна по выражению лиц, по происходящему вокруг… но поговорить как обычно – не выйдет.

Ладно, попробуем без переводчика. Им ли бояться трудностей?

Амирон спросил, не будет ли его гость против вечера с танцовщицами. Выглянувшие из-за какого-то полога женские личики были наилучшим переводом слова «ракиса».

А почему бы и нет? Больше им всё равно заняться нечем. Заодно и узнаем, что так разволновало Барагунда в первый же вечер.

И как это подействует на тебя.

Явились несколько музыкантов, слуги поставили перед господином и его гостем столик с фруктами и напитками, и под звуки, которые действительно говорили о страсти, сильной, как жаркое пламя, появились шестеро девушек.

Они были вполне одеты, только это не имело значения. Тонкий шелк, струясь, не скрывал, а подчеркивал формы их тела, высокую грудь и широкие бедра. Они были прекрасны дикой красотой, ими можно было восхищаться, как любуешься полетом хищной птицы или бегом зверя издалека, когда он тебе не угроза и не добыча.

Им отказано в праве быть умными… но нет, они, как хищник, вырвали это право. Они не образованы, верно, – но они умны. Охотнику ли не знать, как умен бывает матерый зверь.

Сколько танцовщиц у амирона? Десятки? или сотни? а их здесь шестеро. И едут в домиках на мумаках, не в повозке.

Женщина не бывает умной?

И после этого ты, князь, говоришь, что это мы обесцвечиваем свою жизнь?

Что ты видишь, князь, наслаждаясь их танцем? неужели только обещание любовных ласк? Какое нужно отточенное, изумительное мастерство, чтобы танцем рассказать о страсти и любви! Неудивительно, что они свели с ума Барагунда. В его возрасте, да когда любимая еще даже не невеста, на такое невозможно смотреть спокойно.

Невеста… счастливец, у него всё понятно наперед. Еще до объяснений. Знать бы, где живет твоя невеста…

Где-то в Арноре, да. Вернется, все незамужние налетят: такой жених – и пока ничейный. Надо будет выбрать самую красивую. Она и будет самой умной. Потому что красивая женщина – это не лицо и не тело. Это прежде всего взгляд.

…вон какие глазищи у этих. Сверкают, как уголья.

– Тухебб?

– Да. Очень нравится.

И толмач не нужен.

Какой будет взгляд у твоей будущей жены? Как у мамы – внимательный и строгий. Как у Тинувиэли – в те редкие часы, когда она не спорит, а просто говорит увлеченно. Как она хороша тогда! если бы она сама это знала…

Не думать о Тинувиэли. Ты ей не Берен, и никто ей не Берен.

Глядеть на этих красавиц. Любоваться.

Сколько лет тратит воин, чтобы достичь мастерства? Десять, пятнадцать.

А эти? Есть самой старшей двадцать? С каким бешеным упорством они должны были упражняться каждый день, чтобы достичь такого совершенства? И какой поистине железный характер нужен, чтобы господин выделил тебя из десятков других, не менее упорных в своем искусстве? И всё это – чтобы к тридцати годам даже самая совершенная из них стала никем, брошенной игрушкой? В лучшем случае, господин ее выдаст замуж, а в худшем?

Неужели ты не видишь всего этого, князь?

Ты мудр, ты один из умнейших людей, с кем мне довелось говорить, – но неужели ты видишь в них только живые вещи, а не ослепительные в своей трагичности судьбы?

У нас сегодня нет толмача, и, пожалуй, это к лучшему: я хочу объяснить это тебе и знаю, что объяснить не смогу.

Для амирона и всего его эскорта, как харадского, так и гондорского, переправа через Порос была быстрой и совершенно неинтересной: ранним утром они проскакали по мосту. На итилиенском берегу их ждали шатры лорда Хельмира, а гондорцев – очередная смена коней. Лорд Итилиена прибыл лично встретить высокого гостя, амирону наконец вернули его толмача (для перевода фраз настолько церемонных, что всю беседу наверняка можно пересказать заранее!); Таургон был предоставлен самому себе и бродил в тени платанов, наслаждаясь зеленью, прохладой и чувствуя себя лягушкой, попавшей в долгую засуху, но героически дожившей до благодатного дождя.

Он был уверен, что проведет вечер в одиночестве: Барагунд был занят обустройством большого лагеря (все хотели смыть с себя пот и пыль Южного Гондора), Фахд принимает лорда Хельмира… или правильнее сказать, что лорд Хельмир принимает князя? в общем, толмач переводит бесполезные фразы, и на серьезную беседу времени не будет. А жаль, у него возникли вопросы за эти дни.

К удивлению Таургона, его разыскал слуга Фахда и выпалил:

– Шахир амирон иант’азирукум!

И перевод не нужен.

– Я думал, ты будешь занят с лордом Итилиена сегодня.

– Я был занят с ним, – отвечал Фахд. – Теперь я хочу отдохнуть.

Шатер был гондорским, но обстановку харадцы уже расставили свою: ковры, подушки, столик, на нем неизменные чашки князя.

– День без беседы – словно стоячая вода, – усмехнулся амирон.

Правитель здешних земель и вполовину не так умен, как этот «воин с Севера». Где он получал образование на самом деле? В том, что он рассказывает про жизнь в пещерах, доля правды есть, это уже несомненно. Но и умалчивает о многом…

Понимает ли его отец, как принц, пусть и тайный, разительно отличается от обычных лордов? Его уже сейчас не очень спрячешь. Или в образованность жителей дальних северных пещер у них все верят?

– Я бы хотел продолжить наш разговор о постоянном и изменчивом, – сказал Таургон.

Фахд кивнул, сверкнув глазами. Никакой азарт охоты не сравнится с такой беседой.

На толмача не смотрели оба, а между тем и он просиял. Он не предполагал, что его ждут настолько увлекательные темы; не ответить бы самому вместо господина.

– Правильно ли я понимаю, – заговорил дунадан, – что для вас вообще нет неизменных вещей? Что всякая вещь для вас – часть потока?

– Именно так.

– Но тогда скажи, как вообще вы можете общаться?! Если каждый из вас видит мир по-своему… как вы понимаете друг друга?

– Так, как мы с тобой. Мы видим совершенно разное, и это нам не мешает.

Слуга налил им чаю; Таургону сегодня было не до сорта.

– Но вот эта чашка, – пока еще слишком горячо, зато отличный пример, – ты же не будешь отрицать, что она белая с синим?

Фахд негромко и мелодично рассмеялся. С этим тайным принцем можно быть искренним, он не обидится.

Он и не обиделся. У него тоже глаза горят, как на охоте.

– Как ты думаешь, сколько в Хараде, – Фахд, называя родину на Всеобщем, делал это с явной усмешкой, – белых с синим чашек?

– Думаю, очень много.

– И эта чашка здесь потому, что она – белая с синим? Этот тонкий фарфор стоило везти из Фахд Алджабале в Хуммал Имэне, оттуда – сюда, отсюда – в вашу столицу, потом весь путь назад, а до и после еще много других путей – ради белого с синим?

– Я не думал об этом.

А должен был бы подумать. Это ж сколько трудов слугам – оберегать в дороге такую хрупкую вещь. Да, караван идет небыстро, крутых подъемов и спусков, как в Ламедоне, нет… это здесь их нет, а что у них там, в Хараде? Каждое утро убирать, кутать во что-то мягкое, каждый вечер извлекать. Жуткое дело.

А он уже привык пить из нее.

– Вот видишь, – милостиво улыбнулся Фахд, – она изменилась в твоих глазах. Осталась прежней и стала совсем другой. Назовешь ли ты теперь ее белой с синим?

– Я начинаю понимать тебя.

– Но ты спросил меня о том, что видят наши глаза. Что же видят твои?

Таургон отпил чаю, закрыл крышкой, честно посмотрел на предмет спора.

– Барса в прыжке. Красивого. Грозного.

«Алфахд фи кафза», – перевел толмач.

– Алфахд?! – переспросил Таургон, понимая.

– Алфахд, – кивнул князь. – Ты всё еще хочешь называть ее белой с синим?

– Твое имя означает «барс»? и имя твоих владений тоже? – северянин пристально смотрел на него.

– Моих гор, да.

– Теперь я понимаю, почему она здесь.

И вторая такая же.

А из чего он поил Барагунда? Не обратил внимания. Какая-то белая с синим…

– У меня был друг… – медленно проговорил Фахд. – Он подарил мне эту пару. Давно. Потом его отравили. Это было сделано очень, – он замолчал, подыскивая слово, – продуманно, убийцу обвинить невозможно. Но я знаю, кто это был. И однажды расплачусь по долгу.

Таургон молчал. Он неожиданно подумал, насколько Фахд доверяет своему толмачу, что спокойно рассказывает такое.

– Удача для меня, – продолжал князь, – что он тоже противник войны с вами. Так что я буду вне подозрений.

Таургон посмотрел на чашку, на лютого зверя, стлавшегося в прыжке – на спину добычи, несомненно. И подумал о том, что назвал бы Фахда – несмотря ни на что! – хорошим человеком. Потому что в Гондоре быть хорошим человеком легко, а вот в стране, где женщина – это вещь, и об отравлении говорят, как о будничном деле…

Об этом тоже стоит рассказать Диору. И поблагодарить, что отправил навстречу такому гостю.

Фахд ждал. Надо было отвечать.

Да, они ведь обсуждают, видят ли одно и то же…

Ты видишь будущее убийство, а я – человека, верного памяти друга там, где считается, что дружбы нет.

– Да, согласен, – Таургон сделал глоток (как теперь пить из нее, такой… кровавой?!), – я больше никогда не назову ее белой с синим. Но это потому, что я раньше не знал того, что ты рассказал мне теперь. После твоего рассказа мы будем видеть одно и то же.

– И снова нет, – ответил амирон. – Человек смотрит не через знания, а через чувства. Гибель моего друга коснулась твоего разума, но не твоего сердца. И это правильно. Что ты будешь видеть? Скорее то, как мир изменился для тебя. Из-за одной-единственной чашки.

И все-таки их беседам пришел конец.

Всё время, что они ехали по Южному Гондору, Барагунд исправно, раз в несколько дней, писал отцу; письмо летело от гонца к гонцу в Минас-Тирит, а из столицы новости разносились по всей стране. Так что лорды обоих берегов Андуина знали, что харадский князь едет как друг, а такого гостя надо приветствовать… то есть выказать ему уважение и удовлетворить свое любопытство.

На следующий вечер гондорский и харадский эскорты встали парадным строем, приветствуя… Таургон не запомнил, кого. Кого-то, кто сам не будет говорить с Барсом о философии и арнорцу не даст.

Утром Барагунд им сообщил, что они покидают лагерь и едут к этому лорду в гости. Переправа обоза амирона через Андуин займет несколько дней, и это время князь проведет в замке неподалеку.

Там обоим эскортам оказалось совершенно нечем заняться, кроме вечерних пиров; гондорцы и харадцы проводили всё время в воинских состязаниях, уже почти не нуждаясь в услугах переводчика; Таургон потребовал бумаги, а когда письмо Диору было готово, – пергамента. То и другое, чтобы не вызывать лишних вопросов, через Барагунда. Философия Харада, причины неприязни амирона к морэдайн – это более чем важно для Гондора и должно пополнить сокровищницу мудрости Арнора. Пергамент он отправит отцу через своих, когда вернется в Минас-Тирит; письмо Наместнику уйдет с очередным донесением Барагунда Денетору.

Пусть поразбираются в южной философии и обсудят одну чашку с разных политических сторон.

Пришло время переправы через Андуин.

Весь обоз был уже на том берегу, ждали только князя и оба его эскорта. На палубе галеры были приготовлены особые стойла для харадских лошадей; гондорцы привычно расстались со сменными, их ждали кони на правом берегу.

Всё было обставлено торжественно, сколь возможно. Разве что южные скакуны не проявляли должного понимания, хрипели, не хотели идти на мостки, перекинутые для них через борт галеры. Конюхи с трудом успокаивали их. Наконец кони были введены на борт, оба эскорта красивым строем прошли по сходням и встали с боков и позади шатра на корме. Фахд и Барагунд распрощались с Хельмиром и другими лордами; галера отчалила.

Таургон стоял первым в своем ряду, и это было прекрасно. Отсюда великолепный вид на Пеларгир, он сможет рассмотреть этот город издалека и вблизи, угадывая возраст зданий и ища следы Второй эпохи… от Барагунда он знал, что князь не намерен задерживаться, так что сейчас надо дорожить каждым мгновением обзора.

То ли волна слишком сильно ударила в галеру, то ли еще что, но один из коней заржал, вскинулся на дыбы, забил ногами. К нему бросились конюхи, но что они могли сделать со зверем, чей страх усиливал ярость?! Он бил копытами, подойти к нему было невозможно, доски стойла трещали, другие лошади ржали и пугались его испуга…

Таургон скорее почувствовал, чем понял, что еще несколько мгновений – и на палубе будет несколько десятков обезумевших животных, крушащих всё. Северянин откинул свое копье Стражу, стоящему позади него, сбежал с кормы, выхватил из ножен кинжал, метнул в горло взбесившемуся зверю. Бедняга рухнул.

Конюхи опомнились первыми. Им понадобилось всего несколько ударов сердца, чтобы придти в себя и побежать успокаивать остальных коней.

Ты медленно, медленнее, чем нужно, но гораздо быстрее, чем хотелось, обернулся к Фахду. Отчаянно надеясь: он поймет, что у тебя не было иного выхода. Грозила опасность жизни всех: лошадей, а может быть и людей. Какой толщины настил палубы галеры? может его пробить взбесившийся конь? а дюжина? хорошо, если нет… а если да?! под ними – трюм гребцов!

Всё позади. Ты их спас. А вот что будет с тобой за эту меткость…

Князь медленно кивает: подойди. Барагунд бледен: не знает, что сейчас будет, понимает, что ты прав, но – как это воспримут харадцы?

Ты подходишь.

– Как я вижу, – медленно говорит Фахд, – с качающегося судна быть метким проще, чем со спины лошади?

Ты молчишь. Хотя бы потому, что он не задавал вопроса.

– В такую руку следует вложить хороший клинок, – амирон снимает с пояса свой кинжал в богато украшенных ножнах.

Ты принимаешь с поклоном, обнажаешь оружие… ты слышал о такой стали: покрытой темными волнами кованого узора. Как ни дорога отделка кинжала, клинок много дороже. Королевский подарок.

За спасение жизни.

Всем было не до красот Пеларгира и не до торжеств. Лорд Туор не знал, как извиниться перед харадцем, и едва слышно, но гневно распекал капитана, который промедлил с приказом немедленно убить взбесившееся животное, ведь ему прекрасно известно, как следует поступать! Капитан, отирая мокрый от волнения лоб, так же едва слышно отвечал, что одно дело кони купцов, и совсем другое… Фахд застыл в ледяном равнодушии к происходящему, Барагунд поспешно выяснял, как далеко отведен от города харадский обоз, и распоряжался, чтобы сменный конь для воина был к утру, благо, запасных харадцы взяли даже не по одному… гостей разместили в замке, пир не удался, харадец не желал видеть никого, кроме меткого Стража и Барагунда, так что Пеларгир погрузился в печаль, а они трое, не считая переводчика, вдоволь наговорились о случаях на охоте и удачных выстрелах.

Утром амирон холодно распрощался с лордом Туором, и они поехали дальше – через Лоссарнах, от лорда к лорду, от замка к замку, мимо толп, издалека съезжавшихся, чтобы посмотреть на чужеземного князя и его диковинных зверей (Таургон подозревал, что мумаки пользовались у гондорцев куда большим успехом, чем сиятельный амирон мин Фахд Алджабале), народ восторженно приветствовал, лорды были сама учтивость, Фахд царственно скучал, оба эскорта были блистательны – словом, шла обычная дворцовая жизнь, несмотря на то, что до Минас-Тирита оставались лиги пути.

Предгорья Эред Нимрайс оказались передышкой: лорды Лоссарнаха отстали (в разных смыслах этого слова), лорды Анориена и столицы еще не явились.

Дорога, изрядно расширенная и сглаженная за последние годы, позволяла ехать не то что трем, а четырем лошадям в ряд свободно, но ехали они двумя парами: Таургон с Фахдом и позади Барагунд с толмачом. Сыну Денетора так было удобнее слушать, а гордость его от подобного не страдала.

Где-то впереди скакали знаменосцы и дюжина воинов обеих стран; они выдерживали расстояние так, чтобы князь не видел их за изгибами дороги, петляющей над ущельями.

Из-за отрогов то и дело была видна сине-серая сверкающая гладь Андуина.

– Правильно ли я тебя понимаю, что мы проедем эти предгорья за один день? – спрашивал Фахд.

– Именно так. Завтра ты увидишь Минас-Тирит.

– Тогда это очень странные горы. Чтобы пересечь мои по предгорьям, тебе понадобилась бы не одна неделя. Быстрее было бы через перевалы. В то время, когда они проходимы, разумеется.

– В Белых горах теперь есть перевалы, которые проходимы круглый год, – не без удовольствия сказал Таургон. – Я сам там ездил зимой.

Фахд потребовал рассказа, а затем задумчиво проговорил:

– Как ты думаешь, ваши люди на моих мумаков смотрят как на столь же невероятное или я изумлен сильнее? Мне это кажется чудом из легенд.

– Из того, что ты сказал о своих горах, я понимаю, что они выше и, вероятно, холоднее.

– Да, это так. Но таких дорог там нет всё равно, – он помолчал. («Завидует», подумали оба дунадана.) – И, раз мы заговорили о моих горах, вам будет полезно знать, что Фахд Алджабале никогда не покорялись никому. Да, века назад мои предки признали власть рабба, но и тогда, и ныне мы ему гораздо нужнее, чем он нам.

– А, – сказал Барагунд. – Как Дол-Амрот.

И они углубились в историю Гондора.

Это был последний привал в дороге. Завтра, едва начнет светать, князь и оба эскорта поскачут вперед, чтобы с восходом быть в Минас-Тирите. Почти полтора месяца пути позади.

Полтора месяца, которые дали тебе больше, чем иные годы. Даже со всеми богатствами Хранилища.

Потом у Фахда будут и полтора месяца обратной дороги, но вот отпустит ли Диор тебя? Ты попросишь, и он, скорее всего, согласится, но кто знает?

Ясная ночь. Звезды – огромные и близкие.

Барсу не спится. Просто-таки хвостом себя по бокам хлещет от нетерпения.

– В Минас-Тирите нам вряд ли удастся поговорить, и я не знаю, что будет потом. Поэтому я хочу спросить сейчас.

– Я всегда рад твоим вопросам.

– Ты говорил, что ваша жизнь – поток. И что можно поставить парус. А какова цель пути?

– Цель… – Барс задумчиво глядит на звездное небо. – Стремление это цель само по себе.

– Если я спрашиваю о том, о чем нельзя говорить с чужеземцами, то прошу: скажи это прямо. Но ты отрицаешь веру морэдайн в могущество Тьмы. Твоя вера иная. Во что ты веришь? Ради чего ты живешь?

– Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о Предвечном Пламени? – медленно отвечает Барс. – Но мы не говорим о нем.

Дунадан пытливо смотрит, и говорить всё-таки приходится.

– Он просто есть. И наши души – это Его искры. Он был всегда. Прежде тех, кого вы зовете Эру и Мелькором, подставляя знаки добра и зла на свой лад.

– Тайный Пламень, – выдыхает Арахад. – Сердце Мира.

– Вы о нем знаете? Я думал, алссуд говорят о Нем потому, что узнали от нас.

– Мы знаем от эльфов, а те от Валар, что Эру вложил Пламень в мир. Об этом почти ничего не говорят.

– Зато алссуд, – усмехается Барс, – говорят много и увлекательно. Про то, как Эру хотел сотворить мир безжизненным, покорным его воле, и запер Пламень, как Мелькор похитил его… и так далее. Как ты понимаешь, я не люблю эту историю. Хотя она очень красочна, особенно про страдания Мелькора.

– Расскажи о Пламени, – повторяет дунадан.

– У нас нет историй о нем. Но в тот миг, который ты назовешь счастливым, ты ощущаешь, как его искра горит в тебе. Иногда нестерпимо жжет, и это прекраснее наслаждения любви. Твое тело – пища для него, как дрова в костре. Чем прекраснее будет тело, тем чище и ярче разгорится Его искра. Вот почему красивое тело так важно для нас.

– А потом?

– А потом плоть сгорит, и искра устремится ввысь. И сольется с Ним. Сильная или слабая, яркая или тусклая. Как сумеем разжечь.

Таургон молчал и думал, что этому человеку остается один шаг до того, чтобы понять и принять Эру.

Но он никогда этого шага не сделает.

– Позови своего юного друга, – сказал Фахд. – Он наверняка не спит.

Таургон ушел и вскоре вернулся с Барагундом.

– Когда твой отец и кабир-рабб будут тебя спрашивать, как прошла дорога, я хочу, чтобы ты сказал им, что ваш край оправдал мои ожидания. Во всем, кроме одного. Я не предполагал, что встречу здесь такое искреннее внимание и что смогу узнать не только ваш народ, на что рассчитывал, но и глубже понять свой собственный.

– Я передам, – кивнул тот.

– Раз мы стали сплетничать тайком друг от друга, как старухи, – улыбнулся Таургон, – то что мне сказать Наместнику, когда я буду его благодарить за «Иглы»?

Фахд засмеялся и спросил Барагунда:

– Первое поручение?

– Первое.

– Передай, – он обернулся к Таургону, – что только по его молодости можно догадаться об этом.

В предрассветном сумраке перестроились: Таургона Барагунд отправил к знаменам, скакавшим теперь на три-четыре корпуса впереди его и Фахда, толмача – за эскорт, но так, чтобы по первому знаку Барагунда воины легко пропустили его.

И – вперед. Рысью, переходящей в галоп. Довольно они тащились, подстраиваясь под шаг мулов и спящих на ходу мумаков.

Знамена летят по ветру. Белое Древо на черном. Белый стяг Наместников. Черный змей на алом… Фахд говорил о пище для пламени духа – не это ли в цветах их знамени? И багряное с узором, свернутым в круг: сначала считал это просто орнаментом, а сейчас различаешь хищную пасть, завитки передних лап, задних, а остальное – хвост.

Совсем светло.

Барагунд нервничает, хочет подгадать к восходу. К серебряным трубам.

Топот его коня слышишь среди всех прочих. Словно вас тут только двое. Чувствуешь: если он стал на полкорпуса ближе, поторопи своего. Знаменосцы подстроятся под тебя.

Ни оборачиваться не надо, ни слов ни нужно. Ты, Барагунд, ваши кони, Анар, поднимающийся там, на востоке – вы все сейчас одно. Один язык Тайного Пламени.

В чем-то Фахд прав. В чем-то он очень и очень прав.

Это и есть счастье: лететь и гореть.

Быть первым, кто обогнет отрог, и увидеть во всей красе Минас-Тирит. Увидеть, как уже облачился в золото белоснежный Миндоллуин, и еще несколько мгновений… а сзади обогнули скалы Барагунд и Фахд, ты слышишь их восторг как свой, Барагунда – что успеваем, Фахда – потому что потрясен, рассказывали, восторгались, знал, ждал, но всё равно потрясен и никак иначе! – эхо говорит, что и остальной эскорт мчит уже по прямой дороге, Анар золотит крышу башни Наместников, ниже…

…и Белый Город опрокидывается на тебя чистейшим пением труб, подхваченных эхом гор и всех Семи ярусов.

Есть мгновения, ради которых стоит жить.

Есть мгновения, когда хочется умереть от счастья.

В воротах их встречал Денетор. В роскошном черно-белом по такому случаю, в окружении нескольких лордов и, разумеется, Стражей; Таургон скорее понял, что это он, чем узнал: разглядеть лицо с такого расстояния мог бы лишь эльф. Вдоль тракта и по стенам толпился народ, Язык казался окантованным черным от парадных одежд. На самом острие стоит Диор, смотрит на них, узнаёт того, кто ведет знамена, и улыбается.

Проскакав половину расстояния до города, Таургон с Барагундом, словно по команде, придержали коней, переводя на рысь и на шаг. Волшебный полет сменился величавой поступью, знаменосцы шли стремя в стремя, словно это было плодом многочасовых упражнений. Развернулись, встали справа от ворот.

Короткие слова приветствия и ответа, даже толмач не нужен, Барагунд уступил место отцу, другие лорды за ним, Стражи остались стоять, чтобы въехать в город последними… а знаменосцам опять вперед. Таургон потянул повод, его поняли без слов – и под приветственные крики они поехали по ярусам Минас-Тирита.

Дело было сделано, восторг скачки прошел, и сейчас, остывая от вдохновенного порыва, ты думал о том, что все это могло бы достаться тебе – толпы народа, их радость, цветы и праздничные ткани, которыми украшены балконы и окна, а Денетор едет позади тебя, и так бы и было, было бы, но не будет, всё обдумано, решено, сказано и услышано… и всё-таки – так могли бы приветствовать тебя.

* * *

– Это просто домашняя скотина! – фыркала от возмущения Тинувиэль.

Ни о каком чтении и речи не шло: девушка пылала негодованием, они вышли в сад у Хранилища, где она и принялась изливать свой гнев.

Приезд Фахда сильно изменил жизнь Первого отряда: все столичные юноши и самые знатные из приезжих оказались вовлечены в непрестанные поездки, охоты и торжества в честь гостя. Исчезли не только Боромир и Амдир, но и Галадор, и даже, к огромному своему удивлению и смущению, Садор – он пытался отказаться, но его никто не спрашивал, а Боромир был готов поклясться Таургону престолами Валар, что всегда будет рядом с другом и ни в какую неловкую ситуацию тот не попадет; к счастью, обошлось без клятв.

Церемоний, на которых должны стоять Стражи, стало много больше, самих их – много меньше, о свободном времени оставалось лишь грезить, опершись на копье, полный день в Хранилище был подарком судьбы (или, что более вероятно, подарком лично Эдрахила)… но едва он вошел, как на него накинулась Тинувиэль с новостями.

Вкратце они были таковы.

Диор изволил посмотреть на мумаков. Что, в общем, неудивительно. И что-то спросил про езду на них. Что тоже понятно; ты сам спросил бы, если бы не видел, как на них девушек возят. И Фахд предложил ему прокатиться. В чем тоже ничего странного.

Как ты узнал позже, запасливый Барс взял не только женские дорожные, но и открытый мужской паланкин, так что Наместник сполна испытал сомнительное удовольствие катания на слоне.

И понеслось.

Мумаков было всего три. Мужских паланкинов – два (что еще он набрал в дорогу?! да что угодно, обоз огромный!). Желающих проехаться – один. В смысле, один город.

Зато весь. Все Семь ярусов.

Ну, почти весь.

Если быть совсем точным, очень многие.

И вот отец Тинувиэли смог договориться с кем-то из Шестого яруса, что их дочери прокатятся в женском паланкине. А Тинувиэль, как всегда являя образец кроткого нрава и дочернего послушания, отказалась наотрез.

Чем сначала поставила в неудобное положение отца, а теперь лишала Таургона долгожданных занятий в Хранилище.

Хотя бы удалось уговорить ее сначала выйти в сад, а не возмущаться под гулкими сводами. Народу, конечно, мало, но не одни же они здесь.

В сущности Таургон был с ней согласен: ничего особенного в этом развлечении нет, и уж конечно не стоит оно споров об очередности, договоров, кто с кем поедет, перекупания очереди и прочего. Ему тоже было неприятно, что из-за этой чужеземной диковины сколько-то народу словно разум потеряло. Но он, кивая Тинувиэли (чтобы она была уверена, что он ее слушает), думал о том, что он, скажи она ему заранее, хоть за день, постарался бы убедить ее не огорчать отца отказом… старался же, и невелик труд на слоне проехаться. А еще он думал, что на месте Брандиона он разговаривал бы с дочерью наоборот: осудил бы катание на мумаках, чтобы она немедленно возжелала этого. И ее надо непременно познакомить с Фахдом, она станет для него самым ярким воспоминанием о Шамале и, возможно, повлияет на его мировоззрение.

Три решения. Все три абсолютно правильны. И одинаково неосуществимы.

Харадцы стояли большим лагерем на Пеленноре. Для амирона, разумеется, были приготовлены гостевые покои в королевском дворце (они не использовались чуть ли не со времен приезда Арведуи и были спешно приведены из прибранного вида в жилой), но там с ним жила лишь меньшая часть его свиты, остальные раскинули шатры и привычно устроились за символической оградой. Которую бдительно охраняла городская стража, не пуская посторонних.