Гонки на выживание

Думал, сердце разорвется.

— Дядя Костя дозвонился? — спросил Пастух.

— Да нет, не он. Кто-то другой.

— Не понял… — повернулся к нему Док. — А ну, Семен, давай поточней. Кто, что и когда… — Погодите вы! — оборвал Пастух. — Все потом. Сейчас нам перво-наперво надо от палачей удрать. У нас свой приказ, у них — свой.

— Так, значит, все-таки приходили? — спросил Семен.

— Еще как приходили! — ответил Док. — Мы их видели. И ушли только чудом.

— Все было на острие ножа, — подтвердил Пастух. — Нас сейчас наверняка по всей Москве ищут-рыщут. Если они наши головы хозяину не принесут — им не жить.

Тут игра всерьез. Да и ставка немалая. Сваливать надо — туда, где нас точно не найдут.

— Может, в метро? — предложил Док.

— Отпадает, — покачал головой Артист. — Вы же еще не знаете. Колькину рожу сегодня ночью в «Дорожном патруле» демонстрировали. Как беглого психа. Наверняка фотки у каждого мента.

— А я-то думаю, чего это он имидж сменил, — засмеялся Пастух. — Просто неузнаваем!

— А с чего вы взяли, что они все-таки шли нас гробить? — спросил Хохлов.

— Знаешь, Митя, — прищурил глаз Док, — чем ты всегда был мне дорог?

Неистребимым оптимизмом. Только, дорогой мой оптимист, вот с такими инструментами, по-моему, на мирные переговоры не ходят. Лично я не пошел бы. — И Иван распахнул куртку, показав друзьям висящую под мышкой плоскую черную коробочку.

— А это что ж такое? — удивился Муха.

— Прошу заметить, — сказал Док, — лейтенант российского спецназа Олег Мухин понятия не имеет, что это за штучка. Симптоматично, не так ли? Показываю!

Демонстрация для несведущих… Одним движением Перегудов перевел защелку на черной стальной коробочке, и в доли секунды она раскрылась и распалась надвое буквой "г", открыв потайной ствол и превратившись в маленький пистолет-пулемет.

— Оружие двадцать первого века, — сказал Пастух. — Бесшумный автомат. Оружие сугубо секретное. Состоит на табеле только в спецслужбах.

— Так куда нам теперь деваться-то? — спросил Муха.

— Предложение такое, — сказал Боцман, — на первой же пристани садимся на любой прогулочный броненосец, отчаливаем и плывем куда волна прибьет. На судне все и обсудим. На реке они нас искать не станут. «Джип» припаркуем и оставим в любом дворе. Если и наткнутся — так не сегодня. Да и номера мы сменили.

— Ну ладно, — усмехнулся Артист, — по морям, по волнам. Поехали!

Не обнаружив ничего опасного или подозрительного вокруг церкви, они сели в машину и покатили в сторону Кремля. Ехали по Москве и мысленно прощались с ней.

Обе рации, захваченные Пастухом ранним утром, были включены на постоянный прием, но, кроме шипения и потрескивания эфира, из них теперь не раздавалось ни звука — видимо, перешли на запасную волну.

Через час они уже плыли по реке на нижней палубе прогулочного теплохода «Москва‑17».

Для Германа Григорьевича Клокова не составило труда выяснить, что после того драматичного совещания в кабинете генерального конструктора НПО «Апогей», когда Черемисин ушел, хлопнув дверью, удрученный старик скрылся у себя на даче в академическом поселке и сидит там как сыч, прервав все связи с внешним миром.

Клоков поехал к нему сам, без шума и помпы, без большого кортежа, лишь с одной машиной охраны, в неприметной черной «Волге».

Он прихватил с собой только самого близкого помощника — старшего секретаря-референта аппарата Бориса Владимировича Лапичева, чрезвычайно способного тридцатидвухлетнего человека, который давно и прочно связал свою жизнь с делами и тайнами своего грозного шефа.

Водитель вел машину спокойно. Лапичев сидел сзади, рядом с шефом. Они работали вместе давно, почти десять лет. Плечом к плечу прошли через многие тяготы и испытания. Борис показал себя человеком не просто полезным, но действительно преданным и надежным, и Клоков часто советовался с ним по самым тонким, деликатным вопросам и ни разу не пожалел об этом. Лапичев всегда оказывался во всеоружии знаний, всегда находил нетривиальные решения, всегда был умнее и проницательнее врагов своего патрона, и его точные своевременные подсказки сыграли немалую роль в стремительном возвышении Германа Григорьевича.

— На наше счастье, — потягивая тонкую американскую сигарету, говорил Клоков, искоса поглядывая на своего собеседника, — старик мудр, но бесхитростен. Да, этакий мамонт канувших времен… — Классик! — откликнулся Борис. — С ним надо очень тонко, очень бережно… Главное — не пережать.

— Будь спокоен, Боря, или, как говорили наши учтивые предки, будьте благонадежны‑с.

На загородное шоссе спускался вечер, и машин было мало. Вот и знакомый поворот. Сколько раз приходилось Клокову проезжать здесь… За последние годы он перезнакомился едва ли не со всей академической элитой, так или иначе связанной с военно-промышленным комплексом, со всеми ведущими учеными и инженерами, работавшими на оборону.

Вот и знакомый забор и живописно-запущенная дача.

Лапичев вышел из машины, заглянул на участок через прутья забора, потом нажал кнопку звонка.

Вскоре из двери террасы вышла молодая женщина, а за ней протиснулся неуклюжий дряхлый сенбернар, вся былая мощь которого осталась лишь в устрашающем басистом лае. Оба они знали эту женщину — это была дочь вдовца-академика, незамужняя тридцатипятилетняя Наташа, неизменная помощница и хозяйка при гениальном отце.

— Здравствуйте, Борис, — быстро и холодно сказала она. — Напрасно приехали.

Отца нет, я не знаю, где он и когда будет.

— Его нет или не велено принимать? — светская улыбка тронула губы Лапичева.

Помимо быстрого, цепкого ума, природа не обидела его ни ростом, ни статью, ни благородством черт.

— Какая разница? — пожала она плечами. — В конце концов, отец просто старый, уставший человек. Наверное, он заслужил право хотя бы на личную свободу и покой.

Или что-то случилось?

— Случилось… — сказал Борис и показал глазами на автомобиль. — Я привез Германа Григорьевича. Он приехал просто поговорить. Не как член кабинета, а как старый знакомый. После того, что случилось в «Апогее», он просто не решается беспокоить старика. В общем, все в руках ваших… — Ну ладно, сейчас узнаю, — нахмурилась она и ушла, а пес остался у калитки, сердито поглядывая на пришельца.

На крыльце террасы долго никого не было, но, наконец, появился сам Черемисин. И через несколько минут «Волга» въехала на участок и остановилась, обогнув дачу по периметру. Вице-премьеру было решительно ни к чему, чтобы кто-нибудь узнал, что он здесь. А еще через несколько минут они уже сидели с Черемисиным наедине в плетеных соломенных креслах.

— Уговаривать явились… — понимающе кивнул академик.

— Дорогой Андрей Терентьевич, — сказал Клоков, — мне все надоело не меньше, чем вам. И как мне хочется повторить то, что сделали вы, — плюнуть на все и уйти.

Как мы ждали все этой правды, этой свободы. И к чему пришли?

— Вы приехали сообщить мне эти новости? — усмехнулся ученый. — Вы же по табели о рангах то ли пятая, то ли шестая фигура в стране. Так что вы плачетесь, на что сетуете? У вас же все козыри на руках. Говорят, вы имеете на него влияние. Так подсуетитесь, черт возьми, повлияйте!

— Он теперь слушает других людей, сегодня уже не восемьдесят девятый… — Вам сейчас… сколько?

— Пятьдесят два, — сказал Клоков.

— А мне семьдесят. Но такой циничной, хамской расправы над наукой не допустил бы ни Хрущев, ни Ленька, никто… А уж Сталин пустил бы вас всех за такое правление на шашлык, и был бы прав. Так что говорить мне с вами решительно не о чем.

— Так что же, — грустно улыбнулся Клоков, — аудиенция окончена, поворачивать оглобли?

— Как вам будет угодно, — сказал академик и отвернулся к окну. — Я вас не приглашал.

Клоков понял: умный иезуит Лапичев все рассчитал точно. Не прилагая усилий, что называется, и пальцем не пошевелив, дали вспыльчивому старику выпустить первый пар. Теперь можно было потихоньку приступать к делу.

— Я бы уехал, — сказал Клоков. — Но неужели вы думаете, — вдруг вскричал он и вскочил из кресла, — вы, зная меня столько лет, допускаете, что у меня душа болит меньше вашего!

— А черт вас теперь всех разберет! — с желчным презрением ответил Черемисин. — Оборотень на оборотне… Уж какие люди, казалось бы… Лишь прикоснулись к власти, лишь чуть понюхали денег — и что же? Может, назвать имена? Перечислятьвечера не хватит. Русская наука! От Ломоносова! Во что вы ее ввергли?!

— Хотите коньяку? — спросил Клоков.

— А что? За упокой отечественной научной мысли можно и выпить. Чокаться с вами, уж простите, не пощажу ваших титулов и регалий, неохота, да на поминках, знаете ли, и не чокаются. Наташа! — крикнул Черемисин.

Его дочь сидела с Лапичевым в гостиной у камина и, невольно подчиняясь бодрому напору и мужскому очарованию своего визави, слушала сплетни и байки с самого верхнего этажа российской власти, о каких нельзя было бы узнать даже в самой информированной прессе.

Она поспешила на зов отца.

— Сообрази-ка нам чего-нибудь, — пощелкал пальцами академик. — Закусончик какой-нибудь… В общем, сконструируй для знатного гостя.

— Да бросьте вы, Андрей Терентьевич! — с сердцем воскликнул Клоков. — Сегодня именитый, а завтра… — А вот завтра и поглядим… — уже явно помягче сказал академик.

Наташа Черемисина ушла готовить, и, когда она скрылась, академик сказал:

— Значит, так, Герман Григорьевич, обсуждать проблему моего возвращения считаю излишним. При нынешнем раскладе — не вернусь. И покончим с этим. Вы ведь знали, когда ехали, что другого ответа не будет. Стало быть, приехали с чем-то иным. Слушаю… — Ошибаетесь, Андрей Терентьевич. Никакого камня за пазухой у меня нет. Но если бы вы вернулись, это было бы радостью для тысяч людей. Вы лидер коллектива, его символ.

— Лидер, символ… — вновь чувствуя приближение едва стихшего гнева, покраснел Черемисин. — Что я их, этим символом, что ли, кормить буду?

— Вот это и надо бы обсудить, — сказал Клоков.

— А что тут обсуждать? Теперь же всюду коммерческая основа. Можно, конечно, взять наш монтажно-сборочный корпус длиною сто семьдесят пять метров, разбить его штук на тыщу клетушек да и открыть на месте научно-производственного объединения общедоступный публичный дом. Вот вам и деньги на бочку! Только это уж как-нибудь без меня. После моей смерти, которой ждать, конечно, недолго, поскольку видеть все это, отдав делу сорок пять лет, никакое сердце не выдержит.

Потукает-потукает, да разорвется.

— Насчет супердома идея хорошая. Ну а если всерьез?

— Слушайте, — сказал Черемисин, — не морочьте мне голову. Вы же не просто так явились. У вас наверняка есть идея, которую требуется освятить легендарным именем вышедшего в тираж старика Черемисина. Излагайте.

— Все как раз наоборот, — строго, почти жестко сказал Клоков. — Напротив, Андрей Терентьевич, я приехал искать у вас совета и поддержки. Если хотитепомощи. Для вас, возможно, не секрет, что у меня есть враги. Тьма-тьмущая врагов. Им только и надо, чтобы я ушел по вашему примеру. Вот тогда-то они и разгуляются.

— Охотно верю, — кивнул конструктор. — Ну и что из того? Какой помощи вы ждете?

— В стране есть две соперничающие группы. И те и другие атакуют меня с двух сторон, чтобы я дал согласие и убедил Президента снять гриф секретности с вашего «Зодиака».

— Та-ак, — сказал Черемисин. — Чрезвычайно интересно… И что же, позвольте узнать, будет дальше? Небольшая тихая распродажа?

— Да что вы, Андрей Терентьевич, — невесело усмехнулся Клоков. — Кто ж его купит?

— То есть как — кто? — изумился Черемисин. — Это же истинное «ноу-хау», в полном смысле высокая технология! С руками оторвут! Или вы думаете, эти ваши толкачи-щипачи снятия секретности просто так добиваются? Наверняка уже снюхались с кем-нибудь за кордоном. Вот и теребят вас, чтобы других обойти… — Но это же преступление, — замахал руками Клоков, — вот так, за здорово живешь взять и отдать мировой приоритет!

— Обижаете, Герман Григорьевич, обижаете… Вовсе не за здорово живешь, а за о‑очень приличные миллионы. Тут, дорогой мой, такими нулями пахнет — глаза разбегаются.

— Все, что вы говорите, очень серьезно, — сказал Клоков. — Более чем серьезно. И как вы полагаете, кто бы мог раскошелиться?

— Ну это уж вам видней, политикам. Практически каждый обладатель ядерного оружия нового поколения был бы очень даже не прочь заполучить мой двигатель, а то и ракету в сборе. Ну и, конечно, с топливом в придачу.

— Но мы не можем этого допустить, — воскликнул Клоков. — И не допустим!

Признаюсь, настойчивость, с какой меня пытались уломать, мне показалась весьма подозрительной.

— А то вы сами не догадывались, откуда такой интерес и чем тут дело пахнет? — сощурил глаза Черемисин. — Такими вещами торговать сегодня нельзя. Одно дело — ну пушки там, ну самолеты… А тут двадцать четыре минуты полета, считайте, в любую точку планеты. Не игрушки… Разумеется, все, что слышал сейчас Клоков от бывшего генерального, для него новостью не являлось. Куда там! Он знал обо всем этом гораздо больше, чем его собеседник, и еле скрывал улыбку, слушая наивные речи великого старика.

— Так вот, Андрей Терентьевич, мы тут с вами единомышленники. Я знал это и до нашей встречи. Но нужно было удостовериться, потому и приехал. Сами понимаете — по нынешней жизни ни по телефону, ни по факсу по таким вопросам мнениями не обменяешься. Послезавтра этот вопрос должен решаться на правительстве. Я был бы очень признателен вам, если бы вы тоже присутствовали на этом заседании и высказали свою точку зрения.

— О чем разговор! — вдруг улыбнулся Черемисин. — Приеду и выступлю.

— Подготовьте доклад минут на пять. Я внесу вас в список выступающих.

— Но в каком качестве? Пенсионера?

— В качестве академика Черемисина. И… еще одна важная проблема. Мы решаем сейчас вопрос о вашем преемнике. Уж извините, но мы живем в мире реальностей.

Кого бы вы рекомендовали на должность генерального?

— А ваши кандидатуры?

— Мы считаем, только Роберт Николаевич сейчас мог бы потянуть… Тем более он ваш первый заместитель.

— Что ж, — сказал Черемисин. — Мы проработали со Стениным рука об руку пятнадцать лет. Думаю, справится.

…За время, прошедшее после назначения на должность, начальник Управления по планированию специальных мероприятий генерал-лейтенант Нифонтов сумел узнать и понять многое, что позволило ему стать одним из самых осведомленных людей в стране.

За свою жизнь он не раз убеждался: чаще всего люди выдают себя, свои цели и намерения невольно. Так случилось и теперь, когда всего за несколько месяцев Нифонтову удалось едва ли не лучше всех узнать, какие люди и какие силы рвутся наверх и что может принести стране и народу их власть.

Он думал и думал, просчитывал ходы, прикидывал, выстраивал сложные схемы… В результате этой огромной умственной работы, на основе множества разрозненных фактов, их наложений и сопоставлений, начальник управления очертил круг лиц, которые, как он понял, могли представлять в будущем наибольшую опасность — не только для Президента и его курса, но и для России в целом.

Всего в этот круг вошло девятнадцать человек. То были как люди широко известные, так и персоны из тайного теневого мира, о которых никогда и ничего не писали газеты и чьи имена едва ли что-нибудь сказали бы рядовому обывателю.

Самым тревожным и настораживающим генералу Нифонтову представлялось то, что никто из этих людей почему-то не стремился занять вожделенный трон кремлевского владыки.

Похоже, все они были готовы довольствоваться функциями закулисных кукловодов, тайно манипулирующих легко управляемыми честолюбцами.

Самыми разными путями и в короткие сроки они стали обладателями огромных состояний, и выяснение происхождения их капиталов могло бы стать чрезвычайно интересной профессиональной задачей для сотрудников его управления. Нифонтов располагал надежными сведениями относительно того, во что вложены или где утаиваются миллионы и миллиарды многих из тех, кто полагал, будто тайны их состояний надежно похоронены до конца времен.

Весьма симптоматичным и важным Нифонтов считал то, что все эти люди множеством видимых и невидимых нитей были связаны друг с другомпроизводственными, денежными, политическими, а часто и семейными клановыми интересами.

Это была мощная промышленно-финансово-криминальная олигархия.

И лишь один человек, весьма почитаемый и авторитетный в этом тесном кругу, по одному параметру, казалось, совершенно выпадал из данной сплоченной когорты.

Судя по аналитическим выкладкам и оперативным данным, он не имел никакого состояния. Во всяком случае, то, чем он реально владел или даже гипотетически мог бы владеть, даже в сравнение не шло с теми богатствами, которыми обладали и распоряжались люди из его окружения.

Нифонтов чувствовал: именно тут крылось что-то чрезвычайно важное и опасное. Либо этот человек умел скрывать свои доходы и их источники несравнимо лучше всех остальных, либо его состояние было помещено в нечто такое, что невозможно было найти и выявить обычными методами.

На протяжении всего последнего десятилетия этот человек считался одним из самых известных, самых последовательных борцов за дело перестройки. Собственно говоря, благодаря такой репутации он и добился столь видного положения на демократическом Олимпе.

Но в отличие от подавляющего большинства его соратников он не нажил палат каменных и за ним не тянулся шлейф унизительных слухов. Единственное, чего он реально достиг, — это рост личной карьеры — от одного из помощников и советников Президента до поста вице-премьера, чуть ли не ключевого в правительстве. Этот пост давал ему колоссальное влияние в кремлевских верхах, так как к нему сходились все нити, соединявшие в единое целое важнейшие отрасли промышленности, науки, вооруженных сил и секретные спецслужбы.

Он уже давно входил в узкую группу неприкасаемых, тех, кого без личного распоряжения Президента не имели права проверять или брать в оперативную разработку ни Генеральная прокуратура, ни отчасти подчинявшиеся ему Федеральная служба безопасности и Министерство внутренних дел, ни даже их особое управление.

По крайней мере, так, и только так, могло быть, пока у власти находились те, кого представлял этот деятель — нынешний вице-премьер Герман Григорьевич Клоков.

Но почему этот великолепный администратор и личный друг самых заметных и известных представителей новейшей демократической элиты числился в списке генерала Нифонтова номером первым среди потенциально самых опасных людей? Какие на то были причины и основания?

То-то и оно, что прямых изобличающих фактов, поступков, высказываний Герману Григорьевичу Клокову предъявить было нельзя. Тут он был чист… Но было другое — сама система и характер его связей, обилие в высшей степени странных, сомнительных контактов, которых он в принципе должен был бы избегать.

Вместе с тем — и Нифонтов говорил себе это не раз — на фоне общей картины жизни, этой новой жизни и новых отношений, в том, что настораживало его в Клокове, уже вряд ли кто-нибудь усмотрел бы что-то предосудительное — слишком все перемешалось, перепуталось, поменялось местами. И тем не менее его уверенное барственное лицо рождало в Нифонтове тягостное беспокойство: для современного чиновника, участвующего в процессе преобразования всей российской индустрии, военно-промышленного комплекса, армии и обладающего при этом громадными полномочиями и правами распоряжаться колоссальными средствами, он был слишком, настораживающе безупречен.

Как-то уж чересчур точно, необъяснимо складно сходились у него все концы с концами, чего даже чисто теоретически теперь не могло быть в российской реальности.

Вот это-то и тревожило Нифонтова. Тревожило уже давно, задолго до той поры, когда, после смерти Волкова, он занял свой нынешний пост. За много месяцев до того, как было создано и само управление, когда он, будучи еще только полковником госбезопасности, на свой страх и риск, неофициально, используя самые невинные, самые окольные из всех путей, взял Клокова в негласную, возможно, смертельно опасную для собственной жизни, оперативную разработку.

Однако сколько ни возился с материалами, ничего компрометирующего не выявлялось, и Нифонтов уже готов был признать свои подозрения надуманными и беспочвенными.

Но в конце сентября девяносто третьего, примерно дней за пять до кровавых событий, когда на глазах у всей планеты заполыхал и почернел «Белый дом», он случайно увидел Клокова и глазам своим не поверил, когда тот, под прикрытием двух высоких молодых людей, быстро вышел украдкой из узенькой двери какого-то бокового служебного подъезда блокированного дома Верховного Совета и, согнувшись, явно стараясь быть никем не замеченным, юркнул не в черный «вольво» и даже не в «Волгу», а в задрипанный фургончик-"уазик", покрашенный какой-то неприметной мутно-зеленой краской. Да и одет был друг и советчик Президента явно в чужое потертое пальтецо и кепчонку.

Скорее всего, Нифонтов никогда не узнал бы его в этом наряде, если бы не провел столько вечеров в разглядывании самых разных фотографий Германа Григорьевича.

Все это заняло буквально несколько секунд, но эти секунды многое открыли Нифонтову и дали повод к новым размышлениям.

Что заставило столь осторожного, столь изощренного человека так рисковать, чтоб, изменив облик, отправиться в стан противников своего патрона? Что делал он там, с кем встречался? Или, быть может, был отправлен с некой тайной миссией, с неким дипломатическим поручением, как тайный парламентарий? Или?.. Тут было, было над чем поломать голову.

Нифонтов запомнил номер того фургончика. Он распорядился негласно установить, чей это «уазик», откуда и по какому прописан ведомству. Ответ, который через три часа лежал на столе, потряс полковника Нифонтова.

Как оказалось, зеленоватенький «уазик» был не московский. Он был зарегистрирован в области и принадлежал местному военно-спортивному клубу, вернее, его учебно-тренировочному центру. А этот центр Нифонтов по роду свой деятельности хорошо знал.

Согласно данным оперативных источников там тайно проходили силовую, оперативно-тактическую и диверсионно-террористическую подготовку боевики праворадикальной организации НДРЛ — "Национальное движение «Русская лига».

Получив эти сведения, Нифонтов долго сидел неподвижно, понимая, что, по-видимому, перед ним случайно приоткрылась тайна невидимой оборотной стороны жизни, быть может, не одного только Германа Григорьевича Клокова, но, возможно, и некой глубоко законспирированной, разветвленной организации, которая незримо пронизала и объединила многих и многих людей.

Все это могло оказаться бредом, полной нелепостью. Но когда в начале октября в самом центре Москвы развернулись кровопролитные боевые действия и внутри «Белого дома» неведомым образом очутились сотни отлично подготовленных вооруженных бойцов со стилизованной свастикой на рукавах, которые точно так же загадочно и беспрепятственно ушли потом с оружием из горящего здания, полковник госбезопасности Александр Нифонтов получил неопровержимое подтверждение своим догадкам.

Из множества оперативно-следственных фотографий защитников «Белого дома», убитых при штурме и вокруг здания, его внимание привлекли два снимка. На них он без труда узнал двух тех самых молодых людей, которые выводили тогда Клокова из здания и уехали вместе с ним в кузове фургончика.

Повинуясь скорее интуиции, чем рассудку, Нифонтов затребовал заключения судебно-медицинских экспертов по обоим трупам и не очень удивился, узнав, что оба были убиты из одного и того же пистолета выстрелами в упор в затылок.

Сомнений не осталось — согласно чьему-то приказу таким образом убрали ненужных свидетелей.

Никаких прямых доказательств, которые связывали бы эти убийства с Германом Клоковым, разумеется, не было. И тем не менее для Нифонтова с этого момента многое разъяснилось.

Хотя могущественный помощник-советник, а затем и вице-премьер оставался недосягаемым для закона, Нифонтов уже догадывался, что скрывается на дне этой тщательно забаррикадированной души, и неотступно держал этого человека в поле своего внимания, используя малейшую возможность для предельно осторожных и глубоко засекреченных оперативных действий в отношении его связей, контактов, передвижений… Прежде всего Нифонтова интересовало перемещение материальных и финансовых средств, к которым имел пусть даже самое отдаленное касательство Герман Клоков.

Но, видимо, тот действовал чрезвычайно тонко, грамотно и хитро. Практически не делал промахов. Каждый шаг его был продуман, подстрахован и обеспечен со всех точек зрения. Удивляться не приходилось. В его команде, состоявшей из официального аппарата помощников, референтов, советников и секретарей, имелись и добровольцы — едва ли не самые опытные и эрудированные столичные юристы, политологи-аналитики, программисты, ну и, конечно, лучшие эксперты во всех сферах и отраслях разведки, военной техники и науки.

Стараясь ничем не выдать себя, Нифонтов по своим каналам сумел установить, что все эти люди за очень короткий срок, а именно — за то время, что были рядом с Клоковым, не просто повысили свой материальный статус, но фантастически разбогатели.

Шло накопление информации. Она собиралась по штришкам, по крупицам, которые понемногу складывались в некую общую картину и неизбежно приводили к определенным выводам. А выводы и предположения Нифонтова были таковы, что могли поразить любого… Во всяком случае, у него появилась пока не доказанная, юридически ничем еще не подтвержденная версия относительно того, во что могло быть обращено и вложено как бы не существующее, незримое состояние Клокова и для чего, на какие расходы в недалеком будущем ему могли бы потребоваться колоссальные средства от многосложных тайных банковских операций, а также от продажи нелегально переправленного за рубеж уникального ракетного двигателя и технологии производства его фантастического топлива.

Истощенная, обнищавшая российская военно-космическая отрасль в обозримом будущем при всем желании не могла использовать ракету с новым двигателем «Зодиак РД‑018», и производственная программа по этому проекту специальным правительственным постановлением по НПО «Апогей» вот-вот должна была быть свернута и закрыта на неопределенный срок.

Генерал-лейтенант Владлен Иванович Курцевский, как один из наиболее авторитетных представителей заказчика от военного ведомства, решил выступить с предложением пополнить казну Министерства обороны и поддержать НПО «Апогей», попытавшись реализовать на коммерческой основе никому не нужные двигатель и ракету через объединение «Армада», где он состоял одним из основных учредителей.

По имеющимся сведениям, такая сделка могла заинтересовать сразу нескольких зарубежных партнеров. Но заключить ее надлежало в строжайшей тайне, под видом какого-либо иного технологического оборудования, продажа которого не возбудила бы ничьих подозрений и не привела бы к международному скандалу, как это уже было несколько лет назад. Тогда заключению сделки с Индией воспротивились одновременно все ее соседи, и уж конечно не остались в стороне американцы, которые, по сути дела, и сорвали этот контракт.

Та история не должна была повториться.

Да и не о нуждах родной Российской армии, а уж тем более фирмы Черемисина думал генерал-лейтенант Курцевский. У него были совсем иные цели.

Дело, за которое он принялся, затягивать было нельзя: наперекор мнению, что Русь-матушка обеднела умными людьми, генерал Курцевский полагал иначе, а это значило, что не сегодня-завтра весь их замысел может полететь вверх тормашками по милости каких-нибудь не менее умных конкурентов.

А то, что такие конкуренты у их торгово-коммерческого объединенияакционерного общества закрытого типа «Армада» — имеются, что их просто не может не быть, он отлично понял еще тогда, в «Апогее», в день испытаний двигателя.

Присутствовал он вместе с некоторыми из своих нынешних компаньонов из Министерства обороны и на том совещании, когда конструктор Черемисин заявил о своем уходе.

Осторожно, тщательно выверяя каждое слово и действие через доверенных лиц, он прощупывал людей из разных ведомств, так или иначе причастных к созданию двигателя «Зодиак РД 018» — что там у них на уме, не предпринимают ли они что-нибудь схожее с тем, что планировал он со своими генералами. И вскоре стал получать сигналы, подтверждавшие его подозрения.

Надо было спешить.

В безбрежной Москве или в неоглядном Подмосковье нашлось бы множество укромных уголков, где они могли бы спокойно собраться и не спеша обсудить все свои проблемы.

Однако эпоха фантастических технологий принесла в мир столько средств негласного аудиовизуального контроля и дистанционного наблюдения, что сделала подобные «планерки» слишком рискованными. Поэтому эта встреча была невозможна ни в их обширных кабинетах на Арбатской площади или в Генштабе на улице Шапошникова, ни в одном из учебных центров, не говоря уж о чьей-то даче где-нибудь в Баковке, Жаворонках или Архангельском… И, тем не менее, несмотря на риск, им было совершенно необходимо провести генеральное совещание, решить все вопросы перед окончательным утверждением задуманного плана.

Они рисковали, рисковали смертельно… Если бы их тайные цели и намерения стали известны — тут запахло бы не просто отстранением от должностей, позорным разбирательством и трибуналом. Это грозило бы каждому из них скорой и верной смертью.

А все они слишком любили жизнь, слишком дорожили тем, что имели. Поэтому встреча, на которой они должны были присутствовать все семеро, ни у кого не должна была вызвать ни малейшего подозрения. Но это казалось почти невозможным.

Всюду были соперники, завистники, соглядатаи… Но наконец был найден простой, абсолютно надежный повод для встречи, на которой они могли бы, как говорится, на глазах у всех оказаться рядом и в сугубо неформальной обстановке, за какие-то пятнадцать — двадцать минут, обсудить все вопросы.

Решение это, разумеется, было слишком деликатным, чтобы тот, кто пришел к этому решению, открыто посвятил в него всех остальных. Но он был мозговым трестом, инициатором всего их предприятия, а значит — ему и карты в руки.

А уж поймут ли, допетрят остальные — это уж, как водится, в их досье. Во всяком случае, он знал, как запустить этот механизм, знал, на какие рычажки и пружинки нажать, через кого и как привести в действие все передаточные шестерни, чтобы система сработала безотказно…

Весть о самоубийстве генерал-лейтенанта Сидорчука, одного из руководителей Главного строительного управления Министерства обороны, потрясла практически всех в огромном белом здании на Арбатской площади.

Сослуживцев генерала потрясло, что вот таким образом покинул сей грешный мир товарищ, считавшийся абсолютно непотопляемым: ни для кого не было секретом, какие связи были у покойного, что именно через генерала Сидорчука можно было решить пресловутые «задачи взятия дачи». То, что вокруг его имени давно витали нехорошие слухи, уж кого-кого, а Сидорчука вряд ли могло привести к намерению защитить офицерскую честь последней свинцовой точкой в висок.

Все были убеждены, что такие, как он, не стреляются никогда, ни при каких обстоятельствах. Если, конечно, не откроется нечто такое, что сделает финальный выстрел спасительным избавлением от настоящей беды.

Однако смерть есть смерть. А мертвому положены подобающие почести. Тем более что, как установило следствие, самоубийства никакого не было, а имела место трагическая случайность при штатной чистке личного табельного оружия.

И хотя официальное заключение это у всех вызвало скептическую усмешку, в положенный день и час длинный кортеж из черных министерских «ауди», «Волг» и разнопородных «джипов» потянулся вереницей в сторону Николо-Архангельского крематория.

Ну а там было все, что положено согласно ритуалу и протоколу, — рыдания вдовы и родни над гробом, каменное лицо сына-офицера и белое — молодой дочери, скорбные речи, перечисление едва ли не всех добродетелей, коими обладал усопший, упоминание его заслуг перед родиной и государством, а также троекратный залп в хмурое январское небо, произведенный взводом автоматчиков в ту минуту, когда тело покойного генерала Игоря Ивановича Сидорчука навеки кануло в бездонную шахту вечности, навстречу огню, которому надлежало обратить в прах до Страшного суда эти бренные останки вместе со всеми военными и штатскими тайнами.

На мрачной церемонии было множество генералов из разных ведомств, управлений, штабов и округов, причем многие присутствовали там лишь по ритуальной обязанности, а вовсе не по долгу совести или памяти. Напротив, едва ли не большинство с удовольствием предпочло бы отсутствовать на этих похоронах, дабы не связывать себя с именем того, кого только что поглотила черная бездна.

Но для семерых высокопоставленных генералов это событие пришлось весьма кстати. Именно здесь, в толчее, в разговорах, в мелькании парадных шинелей, генеральских и полковничьих погон, темных женских одежд и черно-красных траурных повязок на рукавах, среди цветов, венков, развевающихся лент, под рокот военного оркестра, они смогли оказаться рядом и соответствующим печальному событию шепотом на глазах у всех начать и почти закончить свое тайное совещание, с тем чтобы отдельные конкретные детали обсудить на поминках, в огромной квартире Сидорчуков, в известном маршальском доме на улице Рылеева.

На тризну по генералу допущены были лишь те, кого сочли самыми близкими, своими.

Их набралось немало, с полсотни человек, это были люди в больших погонах, при больших постах, а с ними их дородные супруги, наряженные по случаю в неброско-роскошные траурные одеяния.

Тут не было лиц случайных — их, как и разную пронырливую журналистскую нечисть, жестко отсекли порученцы и адъютанты еще на подступах к парадному подъезду маршальского дворца.

И не было тут напыщенных дежурных фраз — здесь о покойном говорили воистину от сердца, ибо не было среди сидящих за столом никого, кто не мог бы помянуть его душевно, искренне.

— Да, — поднявшись и, не мигая, глядя в свой стакан с водкой, начал слово о почившем генерал-лейтенант Курцевский. — Это был действительно крупный человек, видный человек, сильный человек… Настоящий боевой товарищ. Многим он сделал добро, многие запомнят его не просто блестящим военным, организатором и руководителем, но и человеком большого сердца, отзывчивым и понимающим другом… И все невольно, в какой уж раз, обернулись к большому портрету генерал-лейтенанта Сидорчука под двумя грустно поникшими красными гвоздиками и всмотрелись в его открытое лицо, в его прозрачные светлые глаза, глядящие отныне куда-то так далеко, куда никто из присутствующих заглянуть пока что не спешил.

Курцевский хотел было уже сесть, но сын почившего, высокий красавец майор со значком выпускника академии на груди парадного мундира, просительно взглянул на говорившего.

— Владлен Иванович! Мы знаем, вы были последним, кто видел отца живым. Если можно, хотя бы несколько слов о тех последних минутах… — Собственно, рассказывать особенно нечего, — на миг замялся Курцевский. — Он был такой веселый в то утро, оживленный… Я встретил его в коридоре, зашел к нему в кабинет. Мы немного поговорили о делах, посмеялись, покурили… Но тут ему позвонили, и мы распрощались. Кто мог подумать… Тихий ангел пролетел над поминальным столом. Все задумались о превратностях судеб и о том, что не дано человеку ведать свой день и час… Впрочем, некоторые думали о другом. О том смутном, темном, отныне навечно запрятанном в могилу, что окутало эту внезапную смерть бравого генерала, который шел в гору, резво взбирался все круче и вдруг непостижимым образом сорвался.

Курцевский выпил, выдохнул и сел. И все молча выпили вслед за ним. Владлен Иванович с мукой утраты в повлажневших глазах взглянул в глаза на портрете… Что ж, он действительно был последним, кто говорил с покойным. И тот разговор, что был четыре дня назад, не выходил у него из памяти.

Генерал-лейтенант Сидорчук и правда казался бодрым и веселым в то утро, когда Курцевский вошел вслед за ним в его кабинет. Они, в самом деле, курили, когда он вперил в хозяина кабинета беспощадный взгляд.

— Чего ты лыбишься, генерал? Ты что, решил нас всех на дно опустить?

Сидорчук вытаращил непонимающие глаза.

— Ты дурочку не валяй, — сказал Курцевский. — Что наше — то наше. Ты знаешь, о чем я. А что твое — то твое, ~ и на других не вешай. Мы с тобой в расчете.

— Да о чем ты? — вскинулся генерал-лейтенант Сидорчук.

— Решил всех утопить, да? — продолжал Курцевский. — Всех под камень, а самвот он я, цел-невредим! Ванька-встанька!

— Ты что, выпил лишку, что ли? — перебил Сидорчук. — Или с похмелюги?

— Я сейчас от Чухнина, — прошипел Курцевский. — Ему все известно. И про тот эшелон из Дрездена, и про кирпич для городка Двадцать третьей армии.

Спрашивается, откуда, если про то знали, как оно было, только ты да я?

— Ты что, Владлен, очумел? Мне пока еще жизнь дорога.

— Да это все мелочи, — очень тихо, раздельно, свистящим ненавидящим шепотом проговорил Курцевский. — А вот откуда ему про ноль-восемнадцатый известно? А?

— Значит, так, — справившись с волнением, отчеканил Сидорчук. — Это все какая-то полная херня. Какая-то провокация. Я же не чокнулся, чтоб о таком звонить.

— Факты есть факты, — сказал Курцевский. — Чухнин в курсе наших последних дел с «Армадой», а стало быть, всем нам конец.

— Продали, сволочи? — понимающе усмехнулся Сидорчук. — Хотите меня кинуть? Я теперь лишний?

— Мы — офицеры, — перебил его Курцевский. — Тут выход из положения один. Как говорится, иного не дано. У него все документы, железные свидетели, все есть… В этот момент на боковом приставном столике Сидорчука низко загудел телефон спецсвязи. Хозяин кабинета нервно сорвал трубку:

— Сидорчук слушает!

Курцевский ждал и молча смотрел в окно. Он знал, кто сейчас на том конце провода. Знал, потому что этот звонок он сам и организовал. То был Чухнин, главный военный прокурор, у которого появились чрезвычайно серьезные вопросы к генерал-лейтенанту Сидорчуку, вопросы, на которые требовалось немедленно дать абсолютно правдивые и недвусмысленные ответы. А это значило — и Курцевский знал это наверняка, — что Сидорчуку надлежит вытащить из памяти такие дела и такие имена, которые в любом случае обрекали его на тот единственный шаг, о котором у них был разговор минуту назад.

— Я мог бы вызвать вас официально, — сказал главный прокурор, — но не знаю, надо ли доводить это дело до крайности. Так что думайте и решайте сами. В четырнадцать за вами приедут мои люди. У вас два часа на размышление. По-моему, вполне достаточно, чтобы все взвесить, здраво рассудить и найти силы на мужской поступок… Прощайте.

Сидорчук опустил трубку. Глаза его остановились, лицо вытянулось и окаменело, словно он этот «мужской поступок» уже совершил и смотрел на все вокруг откуда-то из дальней дали, из-за той черты… — Даю совет за полцены, — тихо сказал Курцевский. — В жизни всегда есть место… несчастному случаю. Чистка оружия, патрон в стволе и-ни следствия, ни трибунала, ни конфискации. Похороны с почестями, некролог в газете, чистая репутация… Может быть… помочь?

Но помощь не потребовалась.

И вот он смотрел в это холеное красивое лицо на траурном портрете, невольно восхищаясь своей находчивостью, когда одним махом удалось ухлопать чуть ли не дюжину зайцев: убрать из цепочки самое слабое, ненадежное звено, вывести из-под удара всех остальных, спасти от разорения и позора почтенное гнездо, избавить армию и ее руководство от нового скандала и газетного визга очернителей и к тому же — создать оптимальные условия для этой встречи и совещания у всех на виду, когда никто, решительно никто не мог ни о чем догадаться.

Собственно говоря, почти все удалось обсудить еще там, в Николо-Архангельском. Осталось немногое — распределить роли и раздать конкретные задания.

Не бывает поминок без той минуты, когда удрученные мужчины встают и неспешно, опустив головы, уходят от стола — покурить. Вот и теперь, как-то само собой, семеро генералов собрались в одной из роскошно обставленных комнат.

Курцевский включил телевизор и прикрыл дверь. На экране мелькали участники одной из бесчисленных телевикторин.

Генералы закурили и тесно сошлись у телевизора.

— Ну а теперь основной вопрос, — тихо сказал Курцевский — Надо постараться, чтобы он подписал постановление правительства и лицензию на экспорт. Без его подписи вся наша затея — хренотень.

— Да, задачка, — кивнул один из генералов. — Говорят, там, в Барвихе, три стола и два сейфа бумагами завалены — ждут подписи.

— Это, конечно, скверно, — еще больше понизив голос, заметил Курцевский,такая затяжка времени. Тут главное, чтобы кто-то сумел нашу бумажку подсунуть в нужный момент. Он теперь и не такое подмахивает.

— Допустим, — кивнул третий генерал. — Только кто мог бы это сделать?

~ Я знаю кто, — сказал Курцевский. — Имена ни к чему. Но я попрошу — и он сделает.

— Когда? — спросил один из генералов. — Время не ждет.

— Думаю, в течение месяца, — уверенно тряхнул головой Владлен Иванович.Если, конечно, не приключится чего-нибудь… чрезвычайного. Бушенко, ты нашел людей, которые нам нужны?

— На них вышел Нефедов.

— Что это за кадры? Сколько их?

— Шестеро. Бывший спецназ. Головорезы.

— Проверить всех, каждого, глубокий рентген! Чтобы за ними все было чисто и в случае чего на нас никто не вышел. Головой отвечаешь… — понизил голос Курцевский, и генералу Бушенко стало не по себе под его взглядом. — Приглядывать.

На проверку — два месяца. Все должно оборваться на них. И с концами.

Посовещавшись еще несколько минут, они, вернув лицам прежнее выражение, возвратились к столу, и снова зазвучали скорбные речи и воспоминания о безвременно ушедшем товарище. Они были уверены, что теперь можно быть совершенно спокойными. Возможно, именно потому ни Владлен Иванович Курцевский, ни его коллеги-сослуживцы так и не заметили особого выражения в глазах Евгения Сидорчука и его быстрых взглядов, которые тот время от времени бросал на них.

Генералы не могли знать того, что знал этот ладный майор.

А знал он вот что.

Примерно за месяц до случившегося воскресным январским утром Сидорчук-старший растолкал сына и заставил ни свет ни заря вылезти из теплой постели.

— Одевайся, — приказал он. — Пойдем выгуляем нашего зверя.

И было в голосе отца нечто такое, что заставило Евгения безмолвно повиноваться.

Надев теплые куртки и спортивные шапочки, с огромной кавказской овчаркой на поводке они вышли из своего дома и медленно пошли по чистому снегу, по пустынному еще переулку.

— Значит, так, сынок, — после долгого молчания наконец выговорил генерал.Поверь мне: я бы хотел, чтобы этого разговора между нами никогда не было. Однако он неизбежен.

— Ты о чем, папа? — Евгений обратил к нему свое румяное, свежее лицо.

— Слушай внимательно и не перебивай. Чтобы объяснить все, потребовалось бы слишком много времени. Его у меня уже нет.

— Ты что, папа… заболел?

— Сказано — не перебивай. Не заболел. Хуже, гораздо хуже… Ты же знаешь, что говорят, что шепчут обо мне все эти профурсетки… Ты знаешь, как мы живем, понимаешь, почему так… И пожалуйста, никаких вопросов.

— Но-о… — снова не выдержал Евгений. — По-моему, так, как мы, живут все люди нашего круга.

И он назвал несколько фамилий известных военачальников, чьи имена последние несколько лет взяли за правило трепать разные газетенки, что в этом самом «их кругу» принято было называть «шельмованием армии».

— Да, живут… живут… — согласился Сидорчук. — Короче, так. Как обычно в таких случаях говорится, я здорово запутался, Евгений. Посвящать тебя в детали незачем. Одно тебе должно быть понятно — мои мотивы. Да, мне, простому рабочему парню, слесарюге из Коломны, всю жизнь хотелось вырваться из нищеты, подняться, достичь, добраться… Хотелось доказать, что я сам, моя жена и мои дети не прокляты от рождения лишь потому, что я вырос в бараке. Что и они будут жить не хуже директора нашего завода и всякой райкомовской шелупони. И я добился всего.

На это ушло тридцать лет. Вы с матерью и сестрой обеспечены всем. Тебе открыт путь, так что я могу быть спокоен.

— Да что случилось, папа?

— Сказано тебе — запутался. Я наделал много такого, что делать было нельзя, никогда. Путь назад мне отрезали. Меня взяли за горло и держат крепко. Суки газетчики называют это нашей круговой порукой. Чего мудрить, так оно и есть… Вырваться они мне не дадут. Я сам загнал себя в этот загон, куда в любой момент могут прийти и заколоть меня как свинью.

— Отец… Ты что?! Это так серьезно?

— Серьезней не бывает. А теперь они затеяли такое… Ну там… с «Армадой». В общем, так: пока силы есть, я буду держаться до последнего. Я не баба, не тряпка. Дать себя сожрать — нет уж, хрен вам! Короче говоря, если вдруг окажется, что генерал Сидорчук ушел из жизни каким-то странным, непонятным образом, ну… выпал из окна, попал в автокатастрофу, покончил жизнь самоубийством… — Что ты говоришь, пап?

— Молчать, майор! Слушай внимательно и запоминай. Всех вас тогда возьмут под особый надзор. Дома все перероют, вы и не заметите. Бумаги, документы — якобы по соображениям секретности — изымут и увезут. Впрочем, дома у меня и нет ничего.

Если это случится, твои действия в первые же минуты — именно в первые, сразу!иначе потом будет поздно. Где бы ни был — хватаешь такси, а лучше левака и летишь в почтовое отделение номер сто пятьдесят. Адрес: Четвертый проезд Подбельского, дом четыре. Там на твое имя будет конверт до востребования, большой, в полный лист. В нем, внутри, пакет. Этот пакет ты должен будешь немедленно передать в ФСБ, прямо в руки — слышишь, только в руки и только лично! — полковнику Макарычеву. Его внутренний телефон — семнадцать-пятьдесят. Приказ понятен?

— А что в этом… пакете?

— Там все. Документы, счета и мое личное письмо на имя зам председателя ФСБ Касьянова.

— Я имею право их прочитать? Генерал Сидорчук задумался, потом глухо сказал.

— Что ж, имеешь. Только у тебя уже не будет времени.

— Но погоди! — воскликнул Евгений. — Погоди, отец! Почему ты не можешь просто сам пойти к этому Макарычеву, встретиться с Касьяновым, зачем… так?..

— Потому что так, и только так! — отрезал отец. — Потому что иначеследствие, трибунал, позор, гибель всем. Вы останетесь ни с чем, а меня все равно уничтожат. Возможно, для верности и вас всех. А так моя внезапная трагическая смерть все спишет, всему подведет черту. Семью не тронут. Вы им будете уже не нужны.

— Слушай, папка, — в отчаянии вскрикнул Евгений, — ну неужели нет спасения?

— Для меня спасения нет! Я знаю, как это у нас делается, — пощады не бывает.

А ты обязан спасти мать и сестру. Я оставляю их на тебя. Клянись, что сделаешь все!

— Клянусь, — тихо сказал Евгений. Огромный пес, угрожающе поглядывая по сторонам, неспешно бежал впереди, натягивая толстую цепь.

— Вот и я на цепи, — после долгого молчания сказал генерал Сидорчук. — Хотел счастья, дурак, а попал на цепь. Ну давай, что ли?

Он достал из кармана плоскую бутылку коньяка, отвинтил пробку, сделал большой глоток и протянул сыну. Вскоре бутылка была пуста. Майор Евгений Сидорчук с силой швырнул ее в стену дома, и она разлетелась на мелкие осколки.

— Жаль, — сказал генерал. — Напрасно. Оставил бы на память…

Время, прошедшее с того морозного утра, сын генерала Сидорчука прожил как во сне.

Его не оставляло ощущение какого-то жуткого морока, как бывает нередко перед пробуждением. Но он знал: нет, не морок. И когда через несколько недель ему на работу, в огромное серое здание Министерства обороны на Фрунзенской набережной, позвонили с Арбатской, он не стал медлить и данную отцу клятву выполнил.

Летя мимо Лефортова по заснеженному берегу замерзшей Яузы в чужом «жигуленке», он успел прочитать все, что было в том пакете, от знака до знака.

И, сразу смекнув, что держит в руках, заскочил по дороге в какую-то фирмочку, снял ксероксы со всех документов и, не раздумывая, отправил их самому себе ценной бандеролью до востребования на главпочтамт города Владимира, куда часто выезжал по делам службы.

Еще через полчаса подлинники документов в запечатанном конверте уже держал в руках полковник Макарычев.

А Евгений Сидорчук, побывав на Арбатской площади в опустевшем кабинете отца, где работала следственная группа Главной военной прокуратуры, вез страшную весть матери и сестре в сопровождении старого отцовского товарища и друга дома генерала Курцевского.

Только клятва, данная отцу, останавливала его в желании сделать то, что он считал нужным. Он молча слушал слова утешения, отвернувшись к окну машины, уже зная имена, пароли и схему всего задуманного тайного предприятия.

«Вчера, на космодроме Байконур в Казахстане, был произведен первый испытательный пуск новейшей российской ракеты-носителя „Зодиак“ с искусственным спутником связи на борту. Специалисты Главкосмоса и российских Военно-космических сил отмечают безупречную работу всех систем и агрегатов. Во время запуска на космодроме присутствовали члены Российского правительства, а также ряд иностранных дипломатов, военных атташе и журналистов, что в полной мере отвечает духу доверия и гласности» (ИТАР‑ТАСС).

Генерал Нифонтов пригласил в кабинет Голубкова и вызвал одного из помощников.

— Отключите на сорок минут все телефоны, кроме прямого президентского, премьер-министра № оперативного дежурного Минобороны. До девятнадцати ноль-ноль я никого не принимаю. — И когда они остались вдвоем с полковником, сказал:

— Хочу ознакомить вас с видеозаписью сегодняшнего заседания правительства.

Нифонтов включил видеомагнитофон. На экране возникло изображение длинного стола, по обеим сторонам которого сидели наиболее авторитетные руководители страны, отвечающие за вопросы, связанные с обороной. Здесь были министры, заместители министров, руководители ведомств и управлений. Камера показала всех присутствующих — военных и гражданских, среди которых на миг мелькнуло лицо и самого Нифонтова.

Встал председательствующий — вице-премьер Герман Григорьевич Клоков.

«В повестке сегодняшнего заседания дальнейшая судьба последней разработки НПО „Апогей“ — ракетного двигателя нового поколения „РД‑018“. От того, какое мы примем решение, напрямую зависит судьба тысяч людей. Поэтому мы должны тщательно все взвесить, чтобы не наломать дров. В чем суть вопроса? Есть два пути. Первыйв виду отсутствия средств заморозить дальнейшие испытания и производство двигателя. Второй — предложение, с которым вошли в правительство представители армии и торгово-коммерческое объединение „Армада“: снять с двигателя гриф особой секретности и предложить его на зарубежный рынок для реализации и привлечения средств».

По залу прошел шумок, и Клоков чуть возвысил голос:

"Минуточку внимания! Вопрос в самом деле сложный, щекотливый, но мы тут других и не решаем. Разумеется, поставка уникального двигателя иностранным государствам — вещь обоюдоострая. Но инвестиций нет, и сама жизнь ставит сегодня вопрос ребром — либо рассекретить это изделие, либо закрывать, как полностью убыточную, фирму «Апогей». Существование некогда могучего научно-производственного комплекса зависит от того, к чему мы сегодня придем.

Прошу высказываться".

«Разрешите?» — поднял руку сидевший у второго стола, неподалеку от неприметного Нифонтова, бравый красавец, генерал-лейтенант Владлен Курцевский.

Председательствующий кивнул, и на микрофоне Курцевского вспыхнула красная лампочка.

«Разумеется, — сказал он, — передавать такую машину в чужие руки было бы мучительно тяжело. Но, как человек военный, я знаю: бывают ситуации, когда под натиском противника воинские соединения вынуждены отступать. Вконец расстроенная экономика загнала нас в угол, и, чтобы сберечь хоть какие-то силы, хотим мы этого или нет, мы поставлены перед необходимостью отступить».

Он говорил с такой болью, что никто не усомнился в искренности его чувств.

«Ведь дело не только в спасении НПО „Апогей“, — продолжил он. — Выгодно продав двигатель платежеспособному покупателю, мы смогли бы отчасти поправить и финансовое положение армии. То есть речь идет о проблеме общегосударственного значения. Не стану скрывать — проведя маркетинговые исследования, мы пришли к убеждению: не поставив продукцию НПО „Апогей“ на коммерческую основу, его не спасти».

Один из участников совещания поднял руку.

«Скажите прямо: может быть, вы уже подыскали покупателя?»

«Мне непонятен ваш вопрос, — резко повернулся к нему Курцевский. — Мы решаем задачу в принципе. В моем управлении подготовлено финансово-экономическое обоснование. Оно передано в правительство и рассмотрено специальным экспертным советом».

«Это действительно так, — сказал министр финансов. — Обоснование признано достаточно убедительным и вселяющим определенный оптимизм».

«Может быть, еще кто-нибудь хочет высказаться?» — спросил Клоков.

«Да, я хотел бы, — раздался голос, и на экране появилось лицо Черемисина.Думаю, по известным причинам у меня есть особые права, если речь идет о моем детище и о моем коллективе, пусть даже и бывшем. Положение действительно аховое, а жизнь моих сотрудников и коллег для меня не звук пустой. Да, я не знаю, чем им помочь сегодня, если бессильно само государство. Да, „Апогей“ надо спасать. Но этот двигатель не может быть предметом торговли! Надо руководствоваться не сиюминутными соображениями, а геополитическими. Все здесь присутствующие должны понимать это не хуже меня. Я инженер, а не политик. А политики обязаны мыслить масштабнее, мыслить перспективно. И я пекусь в данном случае даже не о сохранении национального приоритета, а о безопасности огромных регионов, а может быть, и всего мира».

Он сел, и тотчас поднялся Клоков.

Нифонтов на минуту остановил видеомагнитофон, и на экране застыло хмурое, озабоченное лицо вице-премьера. Начальник управления взглянул на Голубкова.

— А вот теперь прошу вас быть особенно внимательным. Мы, конечно, можем потом прокрутить это место еще не раз, но мне важно ваше самое первое впечатление.

Оцепеневшее было лицо Клокова вновь задвигалось, он прокашлялся и оглядел всех сидящих через очки в тонкой золотой оправе, так называемые «а-ля Горби».

«Я полностью поддерживаю уважаемого Андрея Терентьевича, — твердо сказал он. — Рассекречивать двигатель и выкладывать его на прилавок было бы просто преступно. Не говоря уже о том, какой скандал это вызвало бы во всем мире. Это же не зенитный комплекс, а межконтинентальный носитель. Такой шаг наверняка привел бы к резкому осложнению наших отношений с американцами, со странами НАТО, с нашими соседями на юге и на востоке и даже в Африке. Так что эту торговую идею считаю мертворожденной. Что же касается спасения „Апогея“ и финансовой подпитки армии, то здесь надо изыскивать другие резервы. Нельзя очертя голову распродавать последнее, подобно банкротам-самоубийцам. Если сегодня мои доводы окажутся недостаточно убедительными и вы примете абсолютно неприемлемое решение, я буду вынужден просить Президента об отставке».

Все это было сказано веско, убежденно, непререкаемым тоном. В зале повисла тишина.

«Ну что же, по-моему, вопрос ясен… Может быть, есть еще какие-нибудь мысли?»

«Разрешите мне! — встал новый генеральный директор „Апогея“ профессор Стенин. — Я думаю, всем понятно мое нынешнее положение. На мне двадцать тысяч человек, и я не знаю, что завтра говорить этим людям. В то же время я не могу не разделить точку зрения Германа Григорьевича и Андрея Терентьевича. У меня есть альтернативное предложение. Наш двигатель без специального топлива — просто кусок железа. Таков был замысел, такова конструкция. Мы могли бы без всякого риска продавать единичные образцы двигателя по особо оговоренным целевым контрактам, согласно которым Россия поставляла бы необходимые объемы топлива для каждого зарубежного запуска под полным нашим контролем, не рассекречивая химической формулы его компонентов, что исключило бы несанкционированное использование „РД‑018“. Состав топлива определить почти невозможно».

«Как порошок кока-колы?» — вставил один из участников совещания.

"Совершенно верно, — подтвердил Стенин. — Секрет состава кока-колы сохраняется уже полвека. Таким образом, Россия останется единоличным монополистом на горюче-топливную смесь для «Зодиака».

«И что же?» — спросил Клоков.

«На таких условиях, — сказал Стенин, — продажа „Зодиака“ не нанесла бы нам урона, и поэтому мы хотели бы показать ракету на авиакосмическом салоне в Сингапуре. Пусть не думают некоторые, что мы навсегда выброшены с мировой ракетно-космической арены».

Все молчали. Вдруг слово попросил зам директора Федеральной службы безопасности генерал Касьянов. Он поднялся, прошел вдоль стола и встал около председательствующего с большим бумажным рулоном в руке.

«Мы тоже по своим каналам получили кое-какую информацию об этом двигателе и ракете. Так что проблемы его секретности, рассекречивания и так далее считаю уже утратившими актуальность».

«То есть, как?» — поспешно обернулся к нему Клоков.

«Сейчас поясню».

Он развернул рулон, и все участники заседания увидели несколько крупноформатных цветных фотографий.

«Эти снимки получены с американских спутников. Они переправлены нашими людьми. Вот здесь, как вы видите, вывоз ракеты из монтажного корпуса на стартовую позицию на Байконуре, здесь — установка комплекса на стартовый стол, а это — ваш двигатель».

«Но ведь по этим снимкам мало, что можно понять», — заметил вице-премьер.

«Специалист поймет все», — сказал Черемисин.

"Так что, как видите, ваш диспут, — продолжил Касьянов, — уже мало чего стоит. Это секрет полишинеля. Так что, на наш взгляд, показ на сингапурском салоне такого экспоната никакого урона обороноспособности страны уже не нанесет.

А схема, предложенная товарищем Стениным, достаточно разумна".

«А вы как считаете, Андрей Терентьевич?» — обратился к Черемисину Клоков.

Тот задумался. Взял в руки фотографии, всмотрелся… «Ну что ж, — вздохнул он. — Может быть, и стоит показать. Но не сам „Зодиак“, а только самый схематичный выставочный макет».

«Резонно, — заключил Клоков. — Значит, будем готовить соответствующее постановление…»

Запись кончилась. Нифонтов выключил видеомагнитофон.

— Ну, что скажете?

— Все довольно странно, — сказал Голубков. — И неожиданно. Как будто бы опрокидывает все наши предположения.

— Значит, наша задача теперь, — подвел итог Нифонтов, — установить, действительно опрокидывает или все-таки «как будто бы».

Почти два месяца генерал-лейтенант Владлен Иванович Курцевский начинал рабочий день коротким телефонным разговором с одним из сотрудников аппарата вице-премьера Германа Григорьевича Клокова.

Именно он, влиятельный помощник-референт Борис Владимирович Лапичев, должен был проследить и ускорить прохождение документов, дающих торгово-коммерческому объединению «Армада» разрешение на внешнеэкономическую деятельность, по всем инстанциям, вплоть до стола главы государства.

Бумаг в президентской канцелярии, как всегда, была уйма, и многие из них вполне могли быть завизированы и введены в действие на куда более низком уровне.

На это, собственно, и рассчитывал Курцевский. Однако, сколько он ни звонил, дело не двигалось, и в ответ на свои вопросы генерал слышал только одно: «Надо ждать», «К сожалению, пока еще нет…», «Наберитесь терпения…».

Спорить тут было бессмысленно. Курцевский прекрасно это понимал. Сдерживая ярость, опускал трубку на рычаг и матерился.

С тех пор как речное пароходство взвинтило цены, водные прогулки сделались приятным времяпровождением лишь обеспеченных влюбленных мальчиков и девочек, деловой братвы да удачливых «челноков» с периферии. Так что появление утром на борту шестерых крепких молодых людей ни у кого не вызвало удивления.

Конечно, куда лучше было бы в этот солнечный день плыть на верхней палубе, дышать речной свежестью да потягивать пивко, поглядывая на любимый город. Но они собрались внизу, в закрытом салоне, где не было ни прохладного влажного ветерка, ни чаек, ни белых облаков в синеве над городом.

Когда отплыли. Пастух вежливо постучал и заглянул в рубку капитана, где состоялись небольшие дипломатические переговоры. Результатом их стало соглашение на скромной коммерческой основе, по которому нижний салон вплоть до конца рейса полностью переходил в распоряжение этой странной шестерки. Молодой капитан «семнадцатой», видно, был парень тертый, вдаваться в подробности не стал. Скорее всего, принял их то ли за солнцевских, то ли за люберецких. У трапа в нижний салон появился молчаливый матрос, а также табличка — точь-в-точь как на ресторанных дверях: «Закрыто на спецобслуживание». Так что ни одна живая душа не могла теперь согласно договору и носа сунуть туда, где сидели эти очень спокойные крепкие парни.

— Значит, так, мужики, — начал Пастух, рассказав где и как их принимали на «Рижской». — Как выяснилось, нас подрядили сразу две, если не три команды.

Понятное дело, не считая портного дяди Кости и его ателье. Сегодня ночью мы с Доком имели с ним короткую встречу и обсудили положение.

— Задание получили? — спросил Артист.

— Так точно. Но вышла накладка. Помните мужика, который вез нас на «мицубиси», а после тыркался в том дворе с пеленгатором? Он нас и встретил на «Рижской». Во время разговора приказали сработать под террористов и захватить самолет после вылета с аэродрома в Кубинке. Ну и мы, не раскумекав, кто есть кто, трепанули лишнего… — То есть как? — спросил Трубач.

— Элементарно. Мы-то думали, что нас вызвали люди с той дачи — так? А угодили к их конкурентам. Выложили сдуру две-три детали, и товарищ запросто допетрил, что мы повязаны с другими. А поскольку нас с Иваном успели кое во что посвятить, у них, понятное дело, с ходу возникло острое желание зарыть нас как можно глубже и навсегда. Мы это просекли и рванули к вам. Но вас уже не было.

Потом приехали мясники. Мы малость помахались и рванули к вам. Вас кто предупредил?

— Без понятия, — сказал Боцман.

— Тогда докладывайте, — приказал Пастух.

— Чего докладывать, — сказал Ухов. — Покажем пейджеры.

Трубач, Муха, Артист и Боцман одновременно выложили на столик в салоне речного теплохода свои черные коробочки фирмы «Моторола». На четыре маленьких дисплея в двенадцать минут первого поступило одно и то же сообщение. Текст гласил:

«Серега, привет! День рождения отмечаем сегодня вечером в Быкове. Вас встретят на платформе в 20.40. Подробности при встрече».

— Смотрите, — воскликнул Пастух, — в это самое время мы с Иваном как раз беседовали с нашим ночным заказчиком в вагоне.

— Мы маленько прибалдели, когда поступила эта директива, — сказал Артист.На хрена, спрашивается, было гнать послание, если вас все равно вызвали на личную встречу? Какая-то нестыковка. Стало быть, вы тоже это получили?

— То-то и оно, что нет, — сказал Перегудов. — Когда подъезжали к «Рижской», мы сочли, что пейджеры ни к чему, обесточили от греха и сунули под сиденье.

— Мужики! Да ведь это вас, а может, нас всех и спасло… — вытаращил глаза Артист. — Представляете, если б пейджеры сработали на сигнал прямо там, в вагоне?

— Ладно, отставим лирику, — сказал Трубач и яростно зажмурил глаза — видно, так ему легче думалось. — Что происходит дальше? Во сколько вас тормознули гаишники?

— Могу сказать точно, — ответил Пастух. — Разговор в вагоне начался в двадцать три двадцать. Закончился в десять минут первого. Пока тащились между вагонами, по всем этим закоулкам — к «джипу» выбрались в ноль двадцать и врубили форсаж. А дядю Костю увидели в ноль тридцать пять.

— Сколько вы толковали?

— Минут тридцать.

— Значит, сразу после часа ночи вы рванули обратно на «Академическую», гнали резво и прибыли в час сорок. А в ноль двадцать пять у нас раздался звонок и мужской голос сказал: «Приказ группе Пастухова. Немедленно уходите. Слышите, немедленно! Сейчас вас придут убивать. Они уже едут».

— В ноль двадцать пять, говоришь? — спросил Док. — Занятно! Мы же и дяде Косте еще ничего сообщить не могли. Так? Кто тогда звонил? Кто мог знать, что убийцы уже в пути?

— Вот холера! Аж голова кругом, — чуть не взвыл Боцман. — Ты представь, Серега, наше положение. Уходить? Остаться? Надо же было дождаться вас с Иваном, перехватить, чтоб вы не приехали под пули.

— Ну и?.. — спросил Пастух.

— И тут позвонили опять, — сказал Артист. — В ноль тридцать шесть. Тот же голос: «Почему не ушли? Выполняйте приказ!» Я ответил — передаю текстуально:

«Неполный состав». А он: «Мы в курсе. Примем меры, чтобы задержать тех и прикрыть ваших двоих. Уходите верхним путем. Сбор где всегда. Как поняли?»

— А вы? — поднял голову Пастух.

— Мы поняли, что можно уходить, — сказал Трубач. — Уж если знают, где наше место сбора, — значит, без вас не обошлось. Мы вылезли на крышу, спустились через другой подъезд, ну и… — А что мне было делать? — глухо спросил Семен. — Ты приказал мне принять командование — я принял. Что бы ты делал на моем месте?

— Исполнял бы приказ и уводил подчиненных.

— Ну вот так я и поступил. Но когда мы еще сидели и ждали вас на крыше, поступил еще один пейдж.

Сергей нажал кнопочку прокрутки сообщений на дисплее. Там значилось:

«00.47. Кубинка умерла. В Голицыне сломаете шеи. Встреча сегодня не позднее 21.30 у Валерия Павловича. Подарок у Руслана. Выбирайтесь любой ценой».

— Еще чудней, — сказал Пастух. — Положим, «Валерий Павлович» — аэродром в Чкаловской. Это еще понятно. А что дальше?

— В вагоне нам успели назвать Кубинку, — сказал Док. — Это уже их прокол.

Значит, с Кубинки они в любом случае действовать не будут. И нас кто-то предупреждает и перенацеливает на Чкаловскую.

— Точно! — сказал Пастух. — Другого ответа нет.

— Но вы ведь тоже должны были получить это сообщение, — сказал Трубач. — На ваши пейджеры.

— На наши последний сигнал не прошел, — ответил Пастух. — Мы в это время сидели в машине дяди Кости. А там такая радиозащита… Не вылетит, не влетит.

Значит, вам пришел приказ выходить на встречу в Быкове. И новое указание, что работать надо вместо Кубинки с Чкаловской. Причем и там и там надо быть практически в одно и то же время. Так что будем делать, господа офицеры, давайте решать.

— Либо у них самих — неувязка, либо кто-то в курсе дел обеих групп и знает все коды и пароли, либо… — Тут Артист осекся и замолчал.

— Либо кто-то третий, — сказал Трубач, — нарочно решил запутать нас, сбить с толку и тем самым вывести из игры.

— Однако, похоже, этот кто-то, — заметил Док, — за прошлую ночь минимум дважды спас нас от смерти. Это факт.

Пастухов мельком глянул на часы.

— Двенадцать сорок восемь. За оставшиеся часы мы должны принять единственно верное решение.

— Думать нечего. Придется разделиться, — вздохнул Перегудов. — Троим ехать в Быково, троим — на Чкаловскую. Другого пути просто нет.

— Веселенький вариант, — сказал Муха. — К тому же и там и тут мы нужны вшестером. Пойдут вопросы — где остальные? Что отвечать?

— Что-нибудь сочиним, — ответил Боцман, — не впервой.

— Эх ты, сочинитель! — усмехнулся Иван. — Мы имеем дело с серьезными людьми.

Их байками не заморочишь. И потом, одно дело идти в атаку ротой, и другоевзводом. Но, видно, делать нечего… Придется действовать так.

— Отряд, слушай приказ! — объявил Пастухов. — Группа первая: Пастухов, Мухин, Хохлов. Старший Пастухов, за него — Хохлов. Вторая группа: Перегудов, Злотников, Ухов. Старший Перегудов, замещает Злотников. Вопросы есть?

— Принято и подписано, — кивнул Иван.

— Разлучаться неохота, — поморщился Мухин. Остальные промолчали.

— Ну а кому куда? — спросил Боцман.

— А спички на что? Давайте тянуть, — сказал Иван.

Роберт Николаевич Стенин, месяц назад назначенный новым генеральным директором НПО «Апогей», в этот июньский день приехал на работу около восьми утра.

Он уже вполне освоился в кабинете своего бывшего начальника, академика Черемисина, и чувствовал себя в нем превосходно. Сколько лет мечтал он о том, чтобы возглавить фирму! И вот сбылось, осуществилось.

Наследство после Черемисина ему досталось огромное — прославленное на весь мир особое конструкторское бюро, мощнейшая экспериментально-лабораторная база, монтажно-сборочные цеха, испытательный полигон… Отношения Стенина и Черемисина были, что называется, непростые.

Блестящий конструктор и инженер, чье имя вошло во все энциклопедии, создатель нескольких поколений лучших ракетных двигателей, Андрей Терентьевич был человеком настроения и вдохновения. Он терпеть не мог работы административной, всякой хозяйственно-организационной рутины, всего того, в чем его первый заместитель, профессор Стенин, оказался куда способнее, он в этом был как рыба в воде.

Не сговариваясь, они поделили обязанности, и много лет отлично дополняли друг друга. С радостью свалив на своего первого заместителя массу мелких и нудных проблем, академик всецело отдался работе над последним и самым дорогим своим детищем — гигантским жидкостным двигателем нового поколения. А Стенин надежно и безропотно тащил свой тяжелейший воз. В вопросы научные, инженерные, конструкторские он вникал лишь в той мере, в какой это требовалось, чтобы обеспечить бесперебойную работу всех служб, отделов и подразделений объединения.

По сути дела, он был исполнительным директором комплекса с огромными правами, возможностями и полномочиями, и если бы не наступление новой эпохи и новых отношений, возможно, так продолжалось бы еще очень долго.

Но ход истории переменил все. И в новой эпохе Стенин почувствовал себя иначе. Он понял: наконец-то пришло его время. Время людей его склада, его устремлений.

Стенин не сомневался: эпоха энтузиастов и старомодных романтиков вроде Черемисина приказала долго жить. То положение, которое еще недавно устраивало всех, в том числе и его самого, мало-помалу стало казаться Роберту Николаевичу абсурдным и нестерпимо-тягостным. Вздорный старик Черемисин со своими иллюзиями и абстрактными принципами все сильнее мешал делать то, что Стенину казалось совершенно необходимым и неизбежным.

Надо было переоснащать и переориентировать весь комплекс, ставить его на новые рельсы согласно новым задачам, которые напрашивались сами собой и диктовались временем.

Положение «Апогея» осложнялось день ото дня. Ни Министерство обороны, ни Главкосмос уже не могли быть теми надежными заказчиками, которые десятилетиями обеспечивали работой многотысячный коллектив.

Надо было придумывать что-то новое, современное, чтобы каким-то образом избежать разорения и участи банкротов. Пришла эра торговли, и, значит, надо было учиться торговать.

Но Андрей Терентьевич, мудрец и светило науки, об этом и слышать не хотел.

И сам того, разумеется, не желая, вел возглавляемый им «Апогей» к скорой и верной гибели.

Это была проблема проблем, из-за которой и без того непростые отношения двух первых руководителей объединения обострились и испортились вконец. Мало кто знал об этом. На людях они были, как всегда, предельно вежливы и корректны друг с другом, хотя конфликт двух идеологий, двух политик не мог не привести к решительному столкновению.

Черемисин и в самом деле не знал, как в сложившейся ситуации вытащить из трясины созданное им предприятие.

Он привык к тому, что правительство всегда и без промедления давало все, а то и сверх требуемого, тем, кто, как писали советские газеты, «крепил могущество Родины, выковывая ее ракетно-ядерный меч». И вот внезапно это благоденствие кончилось. Заказы сокращались, закупки Минобороны отменялись и в конце концов почти прекратились. Все останавливалось, замирало, приходило в упадок и запустение. Но все равно, несмотря ни на что, Андрей Терентьевич отвергал идеи и предложения своего первого заместителя. Он считал их не просто ошибочными, но пагубными и вредными для всей национальной ракетной отрасли в целом.

Предвидя надвигающееся столкновение и разрыв, Роберт Николаевич решил искать поддержку и опору на самом верху, среди наиболее влиятельных и реалистически мыслящих единомышленников в правительстве. Он знал, к кому идти, к кому обратиться. И когда полтора месяца назад они встретились с Клоковым, когда обсудили все проблемы и обнаружилось полное совпадение их принципов и взглядов на дальнейшую перспективу развития и реорганизации «Апогея», Роберт Николаевич Стенин испытал огромное облегчение.

— Я рад, что мы поняли друг друга, — прощаясь с ним у себя в кабинете, сказал Клоков. — Мы с вами оба мыслим стратегически, системно, сообразуясь с реалиями времени. Вы прекрасно знаете, как искренно и глубоко я уважаю Андрея Терентьевича… — Да я сам преклоняюсь перед ним, — подхватил Стенин. — Это же не человек, а легенда. Быть может, я лучше всех представляю его масштаб… — И тем не менее, — сказал Клоков, — как ни горько нам с вами это сознавать, мы оба понимаем, что время легенд прошло. Я ведь знаю, зачем вы приехали, Роберт Николаевич.

Стенин молчал.

— Знаю, знаю, — махнул рукой Клоков. — Вам нужно заручиться моей поддержкой, чтобы возглавить «Апогей» вместо великого мавра, который может уходить. Вы получите эту поддержку. И заметьте — вы ни о чем меня не просили, я сам пришел к такому решению. Скала на дороге должна быть устранена, и я это сделаю. О нашем разговоре никто и никогда не узнает. Но скажите, Роберт Николаевич, если придет момент, когда не вам, а мне потребуется ваша помощь и поддержка, смогу ли я тогда рассчитывать на вас?

Воодушевленный всем услышанным, Стенин не думал и секунды. Да и мог ли он колебаться в такой момент?

— Всегда и во всем! — твердо сказал он.

И вот он сидел в этом кабинете, наконец-то чувствуя себя полноправным хозяином, способным принимать окончательные решения, миловать и карать. За эти два месяца было сделано много. После первого пуска ракеты, произведшего такое впечатление на сиятельных гостей, было уже легче. Удалось, не без помощи Клокова разумеется, добиться разрешения правительства и на второе летное испытание. Мало того, тот же Клоков надавил на военных, для чьих нужд этот второй двигатель предназначался, и они сделали двадцатипроцентную предоплату с условием полного погашением всей суммы после успешного пуска. И хотя эти суммы кардинально повлиять на финансовое положение предприятия не могли, Стенин считал эту сделку своим личным достижением, первой ласточкой будущего возрождения.

Настроение было превосходным. Накануне утром ему доложили, что полностью отлаженный, испытанный и вновь разобранный двигатель подготовлен к транспортировке на космодром.

Он съездил в монтажный цех, чтобы самому лишний раз удостовериться, что все в порядке. Разделенный на три основные части — насосный блок, камеру сгорания с контурами охлаждения и жаропрочное сопло, — «РД‑018» теперь покоился в трех огромных контейнерах. Здесь уже были представители заказчика и сопровождающие груза. Роберт Николаевич поблагодарил всех инженеров и рабочих, принимавших участие в монтаже и подготовке изделия, и лишь убедившись, что контейнеры со всеми предосторожностями погрузили на железнодорожные платформы, с чистым сердцем вернулся к себе в кабинет.

Теперь двигателю предстоял дальний путь. Специальным поездом с усиленной охраной на аэродром в Кубинке, погрузка в самолет Ил-76 и доставка по воздуху на Байконур.

Неожиданно зазвонил телефон. На проводе был генерал Курцевский.

— Все в порядке, Владлен Иванович! — не без внутренней гордости бодро сообщил Стенин. — В девять утра наш «самовар» отправился по назначению.

— Да, я знаю, — сказал Курцевский. — Только вот какая штука, Роберт Николаевич… Мне сейчас сообщили из Кубинки, там у них какие-то неполадки с нашим «илом». Причем достаточно серьезные, что-то с гидравликой. Ремонт займет не менее пяти дней, — Ну, так в чем дело? — спросил Стенин. — «Самовар» под охраной, никуда он не денется.

— Все так, — усмехнулся генерал, — только мы тянуть с запуском никак не можем.

— Так что будем делать? — поинтересовался Стенин.

— Есть возможность использовать «Руслан». Только не из Кубинки, а из Чкаловской.

— Ну а какая разница? — не понял Роберт Николаевич. — Тут же, как говорится, что поп, что батька… — Вот именно, — сказал Курцевский. — Просто я считал своим долгом предупредить вас, что мы меняем схему доставки.

~ — Ну спасибо, что предупредили.

Они распрощались, и до середины дня Стенин не вспоминал об этом звонке. Но через несколько часов, непонятно почему, он ощутил вдруг необъяснимую тревогу.

Он вновь и вновь перебирал в памяти, восстанавливал каждое слово этого утреннего разговора и не мог понять, что, собственно, насторожило его, что встревожило.

Время шло, волнение не стихало, но лишь усиливалось. Он ходил по кабинету и наконец, кажется, понял: интонация! Сам голос Курцевского! Какое-то непонятное скрытое напряжение в нем. Отчего, почему? Может быть, просто показалось? Да и мало ли причин для каких-то переживаний у такого человека, как Курцевский.

Однако успокоиться не удавалось. Он связался с начальником аэродрома в Кубинке, с которым был давно и хорошо знаком, но тот ни о каких неполадках специального Ил-76 не знал. А к услышанному отнесся на удивление благодушно, утешив Стенина тем, что у всех «илов», как и у любой машины, где-нибудь что-нибудь маленько барахлит, однако же летают, не падают, драматизировать тут нечего.

— Уж как-нибудь довезут мои летуны вашу «керосинку», — заверил он. — На другом «иле».

— Да нет, — вздохнул Стенин. — У. нас тут кое-что изменилось. Повезут уже не ваши.

Все это было странно, и Роберт Николаевич, набравшись духу, решил позвонить Клокову. Но не успел он поднести руку к трубке, как своим особым сигналом басовито загудел телефон правительственной связи, еще с советским гербом на диске. Это был Клоков.

Поздоровавшись, он попросил генерального конструктора, отложив все дела, срочно приехать к нему в Москву для очень важного разговора.

— Просто удивительно! — воскликнул Стенин. — Своим звонком вы опередили меня буквально на несколько секунд. Тут, понимаете, в сущности, ерунда, конечно… — Что-то мне голос ваш не нравится, Роберт Николаевич. Что случилось?

Стенин вкратце изложил ситуацию и причину своей непонятной тревоги.

— Да бросьте вы! — засмеялся Герман Григорьевич. — Какая, в конце концов, разница? Чкаловская так Чкаловская. Груз под охраной. Военные теперь его фактические хозяева, пусть везут как хотят. А вы садитесь в машину и приезжайте.

День уже кончался, но срочный вызов одного из первых лиц в правительстве, по сути, был приказом, а после того разговора тет-а-тет в кабинете у Клокова — и подавно. Хотел того Стенин или не хотел, в глубине души он прекрасно понимал: все, что пришло к нему, все, чем он обладал теперь, напрямую связано с тем разговором, когда, сумев не назвать кошку кошкой, они заключили с Клоковым тайный сепаратный договор, основным условием которого должна была стать его, Стенина, абсолютная преданность.

Быть обязанным, быть зависимым — разумеется, радости в этом было мало. Но было и еще нечто, что сделало их с Клоковым не просто партнерами, союзниками и соратниками, но и… соучастниками. Их связывали теперь не только деловые отношения. Их связал Черемисин, его судьба низверженного патриарха, отправленного ими на покой.

Да, они не назвали тогда кошку кошкой, и тем не менее кошки скребли на душе у Стенина. Он не хотел чувствовать себя предателем, интриганом, но дело было сделано. Единственное, чем он пытался утешить и уговорить себя, — это то, что их руками был исполнен закон жизни, непреложный закон диалектики.

Они завершали уже четвертый или пятый круг по реке на борту теплоходика «Москва‑17», когда к ним в нижний салон спустился капитан.

— Ну, как вы тут? Еще долго будете?

— Можем доплатить, — сказал Артист.

— Я-то не возражаю, — блеснул глазами капитан.

— Ну что ж, алаверды, — кивнул Пастух и протянул ему еще сотенную.

— Ну так вот, — сказал капитан, пряча купюру. — Я чего заглянул… Прошла радиограмма по всем судам. Менты досматривать будут на всех пристанях и дебаркадерах. Так что, если что… соображайте сами.

— То-то ты мне сразу понравился, капитан, — серьезно сказал Пастух. — Может, где-нибудь высадишь нас?

— Не имею права. Категорически запрещено. Да и негде.

Он повернулся и пошел к трапу. Уже поднявшись на несколько ступенек, обернулся:

— Ближайшая пристань — Ленинские горы. Там народу будет навалом. Запущу к вам в салон… И потом, может, этих, фараонов, еще не будет?

— Слушай, кэп, — сказал Пастух, — такие досмотры часто бывают?

— Случается. Если тревога по всему городу. Когда большая облава, крутых ловят… Ну давайте, подходим. Сейчас швартовка будет.

Все шестеро переглянулись. Ни слова не говоря, Пастух с усилием опустил стекло иллюминатора. В салон ворвался свежий речной воздух.

— Жаль, — сказал он, — очень жаль. С этими словами он вытащил из-под полы куртки стальную черную коробочку сложенного автомата. Иван вытащил точно такую же коробочку, и через мгновение «ПП-95М» отправились на дно Москвы-реки. Вслед за ними полетели и две трофейные рации и пистолеты, полученные от Голубкова.

Пастух понюхал руки. От них исходил явный запах оружейной смазки и РЧСраствора чистки стволов.

— Ну и запах! — хмыкнул Иван. — А вот с долларами что делать? У каждого по пачке. Ни документов, ни расписок, ни квитанций.

Теплоход медленно подходил к дебаркадеру. Муха перебежал к борту швартовки, глянул в иллюминатор.

— Точно, менты! Усиленный наряд.

— Ха! — вдруг вскрикнул Боцман. — Все бабки мне! Да живее! — С этими словами он извлек из внутреннего кармана большой, чуть не в пол-ладони, памятный медальон призера победителя гонок на выживание. — Авто выиграл? Выиграл. Загнал?

Загнал. Как говорится, «моя вещь, хочу — крашу». Вот и бабки. Награждение должны были по телеку показывать, в новостях спорта. А вот еще доказательство. — И на его жесткой ладони появилась цветная карточка «Поляроида» — Боцман в белом костюме у своего «форда».

— Такая тачка не тянет на шестьдесят штук, — сказал Муха, — сам знаешь.

— А, ладно, обойдется.

Теплоход ткнулся бортом в причал, взревел и захлебнулся дизель. Послышались голоса, топот ног. Вполне возможно, вся эта ментовская катавасия была затеяна из-за них.

— Надоела мне Москва, — вдруг заявил Трубач. — На волю хочу, на простор.

— Лучшее средство от всех депрессий — вот такие трое суток, — усмехнулся Перегудов. — Все психозы как рукой снимет.

— Ну что, пошли сдаваться? — сказал Пастух. Они стали подниматься друг за другом по трапу. Вышли на верхнюю палубу к ограждению фальшборта, легко, пружинисто, чуть снисходительно улыбаясь, сбежали по трапу на дебаркадер. Менты трясли всех подряд, мужчин и женщин, просматривая документы с подчеркнутой хмурой серьезностью.

Пастух, а за ним и остальные полезли в карманы, достали красные корочки общегражданских паспортов, а у кого были — и заграничные. Артист вдруг замешкался, отстал, и это не прошло мимо внимания блюстителей порядка. Один из милиционеров шагнул к нему:

— Ваши документы.

Семен растерянно смотрел то на товарищей, то на милиционеров. Он хлопал себя по бокам, рылся в карманах, пожимал плечами. Пастух чувствовал, что их уже профессионально взяли в незримое кольцо, отсекли от остальных. Он шагнул к Злотникову:

— Ну что у тебя?

— А фиг его знает! — нервно пожал плечами Семен. — Ни паспорта, ни черта… Видно, выронил где-то.

Один из милиционеров, видимо, старший в наряде, криво усмехнулся:

— Знаем мы вас! Вечно вы то роняете, то теряете. Ты откуда? Из Грузии небось? Или армян?

— Азебарджан! — огрызнулся Артист.

— Регистрационное удостоверение, быстро!

— Слушайте, лейтенант, — вмешался Боцман. — Вы что, не видите, москвич он.

Просто паспорт с собой не взял.

— С таким шнобелем надо брать, — хохотнул лейтенант.

— Во! — вскрикнул Семен. — Тоже мне, нашли «лицо кавказской национальности»!

У вас рация — свяжитесь с Центральной, сверите адрес, данные паспорта я помню… — Щас прям! — оборвал начальник наряда. — Делать нам нечего! Вот возьмем тебя на тридцать суток, тогда и разберемся.

Но Артист, незаметно подмигнув своим, вдруг качнулся, как пьяный, толкнул плечом дюжего парнягу в бронежилете с автоматом и как бы на миг повис на Пастухе, успев шепнуть:

— Сваливайте, живо! С Трубачом! — и внезапно рухнул на дощатый причал.

Милиционеры отпрянули. А Семен вскочил, будто подброшенный подкидной доской и кинулся в толпу. Вскрикнули женщины, чья-то услужливая нога высунулась, намереваясь сделать убегающему подножку, но Артист перепрыгнул ее и кинулся вверх по гранитной лестнице. За ним следом метнулся и Олег Мухин.

— Рвем когти! — хриплым шепотом быстро проговорил Пастух и помчался вверх по гранитным ступеням противоположной лестницы, выходящей на набережную. Трубач, Боцман и Док, не рассуждая, бросились за ним.

Артист миновал верхнюю ступеньку, без труда оторвавшись от преследователейфиз-подготовка у тех была явно не та.

— Стой, стрелять буду! — кинул в спину старший под визг шарахнувшихся в разные стороны прохожих. И тот, что был с автоматом, на бегу передернул затвор.

Злотников тут же остановился и присел на гранитный парапет, с улыбкой поджидая парней в голубых рубашках с погонами. Те подскочили, заломили ему руки.

— А в чем, собственно, дело? — благодушнейшим тоном, уже не делая попыток вырваться, с удивленной улыбкой повторял он. — Ничего не понимаю! Хватают граждан средь бела дня, применяют насилие… Один из наряда с садистским наслаждением вытянул его резиновой дубинкой по спине.

— Ой-ей-ей! — даже не поморщившись и все так же улыбаясь, воскликнул Артист. — Господа! Граждане! Обратите внимание! Лупцуют мирных людей ни за что ни про что! Чем я провинился, что нарушил?!

Дрожа от нервного возбуждения, рядом стоял и Муха, сбитый с толку метаморфозой, внезапно произошедшей с товарищем. Как водится, из мгновенно возникшей толпы послышались сердобольные женские голоса:

— Совсем озверели! Избивают людей!

— В чем дело? — выступил дюжий мужик, не иначе свой брат, офицер-отставник.Что случилось, капитан?

— Без документов, хотел удрать… — То есть в каком смысле без документов? — часто-часто заморгал Семен.Пожалуйста, вот мой документы. Скажите лучше — мой нос вам не понравился. Может, он мне и самому не нравится, что ж теперь делать? Что выросло — то и есть.

В толпе засмеялись.

— Ты мне тут цирк кончай! — рявкнул лейтенант. — То у него нет документов, то они есть! — Он торопливо пролистывал странички новенького паспорта. — Та-а-к, та-ак… Злотников Семен Львович… прописан — Вавилова, тридцать семь… квартира сто сорок восемь… А чего тогда убегал?

— Испугался очень, — развел руками Артист и подмигнул Мухе. — Нервы, знаете ли… проблемы… Трудное детство… Лейтенант, видно, не знал, что делать.

— Подожди, — вдруг спохватился один из его подчиненных. — А остальные-то где?

Их же вроде еще четверо было.

До лейтенанта вдруг что-то дошло.

— У с-сука! — заорал он на Семена. — А ну в машину!

— Да почему, — кинулся к ним Муха, — почему в машину, какую машину? Товарищи, да помогите вы, это ж полный беспредел!

— И этого тоже в машину! — вновь заорал лейтенант.

— Ну так и я с вами! — гаркнул мужик, похожий на отставника. — А то знаюпривезете сейчас, изметелите парней, а после с вас и взятки гладки.

— Да, да, поезжайте! — закричали в толпе. — Поезжайте обязательно!

— Вы из какого отделения? — подскочила какая-то дамочка в дорогих очках. — Я тоже поеду!

— Спасибо вам большое! — обернувшись, сердечно поблагодарил их Мухин.

Их затолкали в два патрульных милицейских «жигуленка», и машины тронулись с места.

— Артист он и есть Артист, — переводя дух, сказал Пастухов, выглядывая из арки соседнего дома.

— Что-то я ничего не пойму, — сказал Боцман, — Чего это он?

— А ты подумай, — строго ответил Пастух. Боцман подумал, но на лице его сохранилось прежнее недоумевающее выражение.

— Тьфу! — плюнул Док. — И до меня только сейчас дошло! «Дорожный патруль»!

Колькина будка у них наверняка есть. Отвел Артист от нас этих архаровцев. Ну а дальше-то что будет? Нас же осталось двое и двое.

— Как-нибудь выкрутятся ребята. Брать их не на чем.

— Ну да, — сказал Док, — если только не подвалят те, что заявились ночью.

— Надо деваться куда-то, — сказал Боцман. — Фото в «Патруле» — не хрен собачий. Колькина личность наверняка теперь у каждого постового.

Артиста и Муху привезли в обычное замызганное отделение. Их уж собрались пихнуть за решетку в дежурке, где полным-полно было всякого лихого уличного народа, но Артист закричал, что требует начальника, сейчас же, немедленно, что творится, мол, форменный произвол, и его с Мухой оставили перед барьерчиком, за которым сидел унылый дежурный, одуревший от криков, матерщины и расквашенных пьяных морд. Лейтенант, перегнувшись, что-то пошептал коллеге, и тот протянул ему листок протокола о задержании, но отставник, решивший грудью встать за правое дело, вдруг гаркнул привычным командирским басом:

— Товарищ дежурный! Я свидетель, и вот эта дама — тоже. Мы все видели. Ребят взяли ни за что.

— Ну, так в чем дело? — закрутил головой дежурный, попеременно переводя взгляд со скромно сидящих задержанных на свидетеля-доброхота и ретивого лейтенанта. — Давайте объясняйте… Артист поднялся, и с доверительной улыбкой обратился к нему как к полноправному вершителю истинной справедливости.

— Понимаете, лейтенант, я мог бы, конечно, жаловаться, мог бы устроить грандиозный скандал… Но это не нужно ни мне, ни вам, верно?

— Ну, говорите, говорите, в чем дело.

— Ваш товарищ потребовал документы, — начал Семен. — Я предъявил документы, они у вашего лейтенанта — мой паспорт и паспорт моего друга.

— Ничего не понимаю. — Дежурный даже глаза прикрыл: пытаясь сосредоточиться.

— Ха… — выдохнул Семен с вековой скорбью в глазах. — В общем, разрешите мне позвонить.

— Кому?

— Родственнику, дяде… Вы же не можете отказать гражданину в такой мелочи.

— Давайте номер, я сам наберу, — сказал дежурный.

Семен назвал семь цифр. Это был тот самый телефон, которым они имели право воспользоваться только в крайнем случае.

Артист и Муха с нетерпением смотрели на аппарат. Наконец дежурный сказал в трубку:

— Здравия желаю! Дежурный сто восемьдесят первого отделения лейтенант Квашнин. — Поднял глаза на Артиста:

— Кого позвать?

— Дядю Костю.

— Здравствуйте, дядю Костю позовите, — продолжил дежурный. — Дядя Костя?

Гражданин Злотников Семен Львович приходится вам племянником, так? Он находится у нас, задержан. Передаю трубку.

— Что стряслось? — быстро заговорил на том конце провода Голубков. — Куда вы делись? Докладывай, племянничек!

— Беда, — дрожащим от волнения и обиды голосом проговорил Артист. — Вы меня хорошо слышите, дядя Костя?

— Слышу хорошо, говори!

По голосу Артиста Голубкову стало ясно, что произошло действительно нечто непредвиденное и чрезвычайное.

— Шли мы по городу с ребятами, а тут ни с того ни с сего пришлось прощаться и расставаться. Мы туда, а они — сюда. Понимаете?

— Не совсем, — сказал Голубков. — Скажи яснее.

— Были мы все вместе, а теперь, как в песне — «ты налево, я направо, ну и до свидания».

— Вы чего это, чего мелете? — вскинулся дежурный. — При чем здесь песни?

— Понял тебя, — наконец сориентировался Голубков. — Вы разделились?

— Ну да, да! — воскликнул Семен. — Мы-то думали к Быкову заехать. А тут, оказывается, еще и Валерий Павлович вызывает, ну тот, знаете?.. Летчик. Друг нашего дяди Мони! Хоть разорвись!

— Понял, понял, — воскликнул Константин Дмитриевич, — все понял. Ну спасибо, племянник, ну удружил! Тащись теперь невесть куда. Ладно. Сидите там в отделении и ждите меня. Сейчас приеду, попробую договориться… Артист вернул трубку дежурному. Он и Муха не слышали, что сказал полковник Голубков лейтенанту, но лицо последнего сразу смягчилось.

— Вы уж извините нас. Видно, ошибочка вышла, — сказал дежурный, возвращая им паспорта. — Можете идти. И вы, граждане свидетели. Все свободны. А ты, Баландин, в другой раз смотри, кого хватаешь… Однако, к удивлению дежурного, задержанные уходить не спешили. Они остались в милиции, скромно сидели на продавленных стульях около дежурной части, тихо переговаривались и поглядывали на часы в ожидании Константина Дмитриевича.

— Понял он? — спросил Муха.

— Да вроде… — кивнул Артист.

— Слушай, а при чем здесь какой-то… дядя Моня?

— Не врубился? — улыбнулся Артист. — Это станция Монино, как раз рядом с Чкаловской. Олег мотнул головой и усмехнулся.

Звонок Артиста по спецтелефону был для полковника Голубкова самым радостным событием этого тяжкого дня. На много часов он утратил связь с отрядом Пастухова.

В то же время это известие еще туже затягивало запутанный узел, который им с Нифонтовым надлежало развязать.

Как следовало из сообщения Артиста, на горизонте внезапно возник аэродром в Чкаловской. Что еще могло скрываться под «Валерием Павловичем» и «дядей Моней», как не эта крупнейшая воздушная база, которую он узнал как свои пять пальцев за многие годы, когда улетал с нее в Афганистан, Литву, на север и на юг, а в последние годы — в Чечню и Таджикистан. Сообщение Артиста как будто мгновенно соединило в замкнутую цепь разрозненные провода. Последние месяцы они отслеживали и брали на заметку буквально всякую мелочь, так или иначе имевшую отношение к ракете «Зодиак», ее двигателю «РД‑018» и топливу ФФ-2.

И как выяснилось, именно с аэродрома в Чкаловской был намечен вылет гигантского военно-транспортного самолета АН-124 «Руслан» с разобранной ракетой «Зодиак» и макетом двигателя на борту. Как было решено на заседании правительства, это новейшее изделие военно-космической технологии отправлялось прямым рейсом в Сингапур, на открывающийся через неделю международный салон.

Два милицейских «жигуленка» унеслись куда-то по набережной, увозя Муху и Артиста.

— Эх, — воскликнул Пастух, — хотел бы я знать, случайная была проверка или по нашу душу.

— Теперь не узнаем, — сказал Док. Они быстро уходили дворами в сторону от Москвы-реки.

— И попрощаться не успели, — вздохнул Трубач. — Когда увидимся-то теперь?

Никто не ответил ему. Но все подумали одно: увидятся ли вообще когда-нибудь.

— Йе-о!.. Да у них ведь и денег-то нет, — вдруг вспомнил Боцман. — Ни копейки не осталось.

— Не гони печаль, — оборвал его Пастух и нервно потер щеку. — Надо дать знать дяде Косте. Семка и сам сообразит, но лучше подстраховаться.

Они нашли телефон-автомат, предусмотрительный Боцман достал из кармана несколько жетонов. Пастух набрал номер, подождал… — Не берет трубку.

— Как поступим? — спросил Док.

— Ну а что, собственно? — пожал плечами Пастух. — Задача поставлена, цель ясна. Что еще надо? Работаем в автономном режиме. Не привыкать… — Однако опасно шибко, начальник, — с «чукотским» акцентом заметил Боцман и цыкнул зубом.

— А что теперь не опасно? Выхода нет, — покачал головой Пастух.

Они проходили мимо детской площадки. Никого не было там. Пустая голубая лавочка стояла под кленом.

— Ну что? — вздохнул Док. — Видно, и нам расходиться теперь. Разделимся по двое, дождемся часа пик, а после… Ну, присели на дорожку.

Они сидели на голубой лавочке плечом к плечу, глядя в солнечное небо, на зелень листвы, на дома, на какие-то заборчики… Чье-то белье чуть колыхалось на веревке, в песочнице валялось забытое малышом зеленое пластмассовое ведерко… Город жил, чего-то ждал, на что-то надеялся. И никто знать не знал, что предстояло им.

Сидели не шевелясь, впитывая в себя эти минуты сосредоточенного безмолвия.

Пастух встал.

— Все, парни! Обнялись, разошлись! Все четверо поочередно крепко стиснули друг друга, коротко взглянули в глаза, кивнули и быстро, не оглядываясь, зашагали по двое в разные стороны.

— Слушай, Боцман, — сказал Пастухов, когда они вышли на какую-то неприметную улицу, — ты сколько раз бывал на аэродроме в Чкаловской?

— Что я, считал? — пожал плечами Хохлов. — Раз двадцать, может. Улетал, прилетал… Ты это к чему?

— А вот припомни, Митя, много ты видел там штатских? В пижонских шпаковских курточках и джинсах «леви-страус»?

— Эх, — стукнул себя по лбу Боцман, — что же делать?

— Как говорит Артист, «за что люблю я наши времена»… Лично я люблю их за свободу выбора и широту ассортимента. Кстати, и время убьем. С барышнями побазлаем… Знаю я один такой неприметный магазинчик.

Минут через сорок они уже переодевались в подсобке магазинчика, заваленной разным привозным и нашим тряпьем.

Пастух сбросил свою легкую куртку и уже хотел было напялить серо-буро-зеленую пятнистую робу, когда Боцман вдруг засмеялся.

— Запасливый ты, как моя бабка. Тоже вечно булавки за подкладку вкалывала.

И он показал серебристую булавочную головку на внутренней стороне полы старой куртки Пастуха.

Пастух поднес ее к глазам.

— Вот так клюква, блин! — Он вытащил булавку. — Вот ведь как интересно.

— Думаешь, «клоп»? — спросил Боцман.

— И думать нечего. Когда только успели приладить? Надо вспомнить. Хотя бы попытаться.

Он напряг память, но ничего в голову не приходило.

— А ну подожди, — сказал Пастух и снова надел эту куртку. — Где она была? Вот тут? Ну-ка, Боцман, попробуй потяни за фалду.

И едва Хохлов прикоснулся к его куртке в том месте, где была булавка, Пастух тотчас вспомнил то же ощущение минувшей ночью — он поднимался по железной лесенке в вагон, когда чья-то рука вот так же потянула за куртку.

— Вспомнил! — воскликнул Пастух. — Это тот, с «мицубиси», который встретил нас. И думать нечего — он!

— Что теперь делать с ней? — спросил Боцман.

— А ничего.

Пастух бросил булавку на пол и расплющил ее подошвой нового ботинка армейского образца.

Через пять минут они оба были облачены в такую обычную теперь в городе военизированную камуфляжную форму — удобные пятнисто-зеленые одеяния и высокие ботинки, в которых оба сразу почувствовали себя уверенно.

— Неплохо, — сказал Боцман, придирчиво разглядывая друга. — Ты даже слегка смахиваешь, Серега, на военного человека.

— Служил когда-то, — кивнул Пастух. — Пришлось.

— Одно паршиво, — сказал Боцман, — новье. За километр видать.

— Ну эт-то мы щас исправим, — сказал Пастухов. — Айда, обомнем маленько.

Тот, кто увидел бы их через пару минут, наверняка решил бы, что у них с головами нешуточные проблемы.

Уединившись в темном пыльном подъезде, два совершенно трезвых молодых человека деловито боролись, сосредоточенно катались по площадке, вставали на ноги, отряхивались, обрызгивали друг друга из большущей бутыли минеральной водой «Вера» и вновь катались по полу, а затем подходили к замызганному окну и критически разглядывали друг друга.

— На швах еще пыли вотри, — наставительно говорил Боцман. — Локти, локти погуще и коленки. А главное — на заднице. Самое ходовое место… — Как бы не переборщить, — бормотал Пастух, — а то на губу упекут за неряшливый вид. Погончики бы нам еще, нашивочки, эмблемки… — Перебьются, — сказал Боцман. — Там же вольнонаемных до и больше. Все в таких формах. Они доводили себя до кондиции долго и с удовольствием, до жаркого пота, и вышли из парадного изрядно потрепанные, как бы покипевшие в семи котлах.

И когда у метро тормознул мимоходом комендантский патруль при бляхах и штык-ножах и несколько разочарованно проверил их гражданские паспорта, Боцман и Пастух заключили, что усилия были не напрасными.

Черный служебный «Вольво-850» быстро мчался по Ярославскому шоссе, приближаясь к Москве. Едва миновали Абрамцево, в машине Роберта Николаевича загудел телефон. Он снял трубку и невольно сжался, впервые после того памятного совещания услышав голос того, о ком думал весь этот месяц и кого страшился услышать.

— Здравствуйте, Андрей Терентьевич, — упавшим голосом ответил он на приветствие Черемисина. — Как я рад, что вы мне позвонили.

— Позвольте усомниться, — желчно усмехнулся старик. — Мы проработали вместе пятнадцать лет. Так что мое отношение к лицемерам и фарисеям вам известно. Я бы никогда не позвонил вам, если бы, так сказать, не событие чрезвычайное. Несмотря на мои возражения, вы все-таки отправляете в Сингапур на авиасалон ракету с нашим «Зодиаком». Пусть так… Пусть моим мнением пренебрегли — пинать мертвого льва у нас всегда охотников хватало. Однако, сведения о смерти льва, как говорится, сильно преувеличены. Я еще жив и в здравом уме. И я не допущу того, что вы затеяли.

— Простите, Андрей Терентьевич, — смешался Стенин, вдруг ощутив, что неясная давешняя тревога, нахлынувшая после разговора с Курцевским, с новой силой наваливается на него. — Я что-то не пойму… Ведь вы же знаете — мы отправляем натурный макет. Вы согласились с этим. Одно сопло, торчащее из нижней части носителя. Там будет только пустая оболочка ракеты с имитацией начинки. Поверьте, это будет выглядеть весьма внушительно и… — Зачем вы лжете?! — перебил его Черемисин. — Что за мерзость! Мне только что позвонили с «Апогея». Им приказано смонтировать и установить в моторный отсек ракеты настоящий двигатель! И вы, генеральный, не знаете об этом?

Стенин от души рассмеялся.

— Этого не может быть, Андрей Терентьевич, это же чистый бред. Кто вам сказал? Просто курам на смех! То же самое, что в витринный манекен вставить живое сердце.

— После того, что случилось, я могу поверить всему. Но вам, сударь мой, я уже не верю. Не взыщите — я немедленно отправляюсь в ФСБ! Пусть они разберутся, что тут правда, что ложь, где бред, а где истина!

Черемисин бросил трубку.

Стенин смотрел вперед через ветровое стекло, но не видел ничего — ни залитого солнцем вечернего шоссе, ни разноцветных машин, ни деревьев… Накатила мертвящая истома, как перед обмороком. Он ничего не мог понять.

Вдруг острое желание бросить все, забыть, забиться в какую-нибудь темную щель охватило его.

Миновали Мытищи, впереди виднелась Москва, игла Останкинской телебашни уже прокалывала впереди столичное небо.

— Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло, — быстро говорил Голубков, когда они с Артистом и Мухой уходили задними дворами от приземистого строения отделения милиции. — Просто неслыханная удача, что вас сцапали эти охламоны.

— Ну… мы им тут сами маленько помогли, — засмеялся Семен. — Надо же было найти какой-нибудь способ, чтоб побыстрей ввести вас в курс текущих событий. А в чем удача?

— Как вы знаете, в нашей операции задействован предельно узкий круг лиц.

Предельно узкий! Мы не хотели бы подключать кого-то еще. Только самые доверенные. А вы уже в курсе дела, в работе, понимаете задачу… И вот сейчас, когда позарез нужны, вы оказались в моем распоряжении.

— По воле судьбы или по воле рока? Как сказал бы принц Датский, «вот в чем вопрос», — усмехнулся Артист. — Ладно, шучу. Простите, Константин Дмитриевич. Мы слушаем вас.

— Сегодня днем нам сообщили, — продолжал Голубков, — что топливо двигателя, видимо, уже в пути. Его образцы похитили в лаборатории неделю назад.

— Ну и при чем тут мы? — не понял Артист.

— Тут понимаете какая связка… Без этого топлива сам по себе двигатель мало чего стоит. Так что возможному покупателю железо и горючее требуются только одновременно.

— В одном флаконе, — кивнул Артист.

— Вот-вот. Тот, кого мы считаем таким потенциальным покупателем, это, конечно, знает. И отвалит деньги продавцам не раньше, чем сразу получит и то и другое. А для тех, кто намерен толкнуть весь этот комплекс, вопрос времени — то есть скорейшего получения денег — играет важную роль… — Что ж, я отлично понимаю и тех и других, — вставил Артист.

— В общем, так, Семен… — сказал Голубков. — Как у тебя с вождением автомобиля в экстремальных условиях? Тебе, Олег, после гонок на выживание задавать такой вопрос было бы просто неприлично.

— Как с вождением? — улыбнулся Артист. — Тягаться с Мухиным и Хохловым я бы не рискнул. Хотя, конечно, кое-какой кураж имеется… — Не слушайте вы его, товарищ полковник! — перебил Муха. — Отлично он водит!

Не гроссмейстер, но на уровне мастера. Спецназ все-таки.

— Так что от нас требуется? — спросил Артист.

Глаза у Мухина азартно загорелись.

— Неужели?..

— Как вы знаете, — сказал Голубков, — завтра семнадцатый день, как идет международное авторалли «Европа—Азия»… — Еще бы! — с нескрываемой завистливой тоской воскликнул Муха. — Кто ж не знает! Весь мир по телеку смотрит. Супермарафон! Самое сложное ралли из всех, какие были. Таких до конца века уже не будет.

— Ну да! — недоверчиво воскликнул Артист.

— То-то и оно, — не унимался Муха. — Трасса — через восемнадцать стран — от севера Финляндии до Сингапура. Пустыни, горы, лесные дороги, морские и речные паромы, форсирование сотен водных рубежей.

— Да-да, — сказал Голубков. — Вижу, Олег не отстал от жизни. Трасса тяжелая и крайне опасная. В Финляндии стартовало двести сорок машин, лучшие гонщики со всех континентов. На маршруте осталось не больше сотни.

— А главное, — жарко продолжил Мухин, — на всех этапах вне конкурса на трассу может выйти кто угодно, любой человек. При условии, конечно, что его машину квалифицируют… — Переведи, — сказал Артист.

— Если тачку пропустят большое жюри и оргкомитет как соответствующую правилам безопасности для гонок такой категории сложности.

— А гонщиков тоже квалифицируют?

— В том-то и фокус, что добровольцев — нет. Люди квалифицируют себя сами.

Самим участием. Рискуя своими бабками и шеей. Только, конечно, чайникам там делать не фига. В конце концов, есть много других способов самоубийства. А что касается крутых профи… — Так за чем дело стало, Мушка? — засмеялся Артист. — Ты у нас не любитель, а крупный ас. Чего ж не пристал к ним? Они ведь проезжали через Москву, хлебом-солью их встречали… — А где бы я машину такую нашел? Где бы оборудовал? Ты хоть представляешь, сколько все это стоит? Да еще за право участия тоже надо «зелень» отстегивать.

— Короче, парни, — сказал Голубков, — расклад такой: правитель Рашиджистана, известный вам эмир Рашид-Шах, на время ралли дал разрешение открыть границы своей страны на том участке, где проходит трасса.

— А что, обычно границы закрыты? — спросил Муха.

— Последние семь лет его территория наглухо закрыта для всех. Кроме друзей эмира, близких по духу. Вроде известного африканского полковника… Но теперь Рашид-Шах почему-то решил сделать исключение из правил и пропустить участников.

— Почему? — спросил Артист. — Действительно, странно. Этот дядя тот еще фрукт. Мы его еще в школе проходили.

— Да уж… Цивилизованный мир разорвал с ним все экономические и культурные связи. В отместку эмир пообещал поднять зеленое знамя над всей планетой и начал необъявленную войну против всех, кого считает своими врагами. Хотя, конечно, на всех углах клянется на Коране в своем миролюбии.

— Приятная фигурка, — сказал Артист. — Ну а Россия тут как?

— Кое-кто, в том числе и мы с американцами, формально сохраняем с ним дипломатические отношения. Геополитика! Нефть! Уходить нельзя — надо заявлять о своем присутствии в регионе. Вот и сидят наши парни в посольстве как в осажденной крепости — человек восемь, что ли. Присутствуют.

— А как же ралли? — спросил Олег. — Что-то изменилось? С чего это он вдруг так подобрел?

— То, что Рашид-Шах сразу дал согласие на прохождение маршрута через свои пустыни и высокогорные дороги, нам тоже показалось весьма подозрительным.

Наверное, при всех проклятиях и угрозах миру ему все-таки ужасно хочется выглядеть красиво. Есть уйма других мотивов и соображений: политика, деньги, желание усилить свои позиции, просто напомнить о себе жестом доброй воли. Ведь он как бы великодушно входит в положение мирового сообщества….

— Не понимаю… — пожал плечами Артист. — Поясните, пожалуйста.

— Дело в маршруте. Единственный прямой путь — через короткий участок Северного Рашиджистана. Иначе — огромный крюк в обход непроходимых горных массивов. И Рашид-Шах это прекрасно понимает.

— То есть у него как бы ключ от двери в коридор?

— Именно так. И все-таки нам показалось, что тут должно быть что-то еще… В противном случае за разрешение пропустить гонщиков по его землям он наверняка выторговал бы себе весьма выгодные и политические и денежные условия. Но он почему-то вовсе не выставил никаких условий. Такого с ним не бывало никогда. Это не его стиль, не его характер. И это насторожило не только нас.

— А кого еще? — спросил Артист. — Кому еще охота поковыряться в зубах у старого тигра?

— Согласно нашим данным, — усмехнулся полковник, — под видом участников ралли сейчас на трассе могут находиться люди не менее чем трех западных разведцентров.

Кто же откажется от возможности легально наведаться на закрытую территориюверно? Они могут там быть как гонщики, механики, врачи, представители клубов или автомобильных фирм, ну и, само собой, как журналисты… — А наши? — спросил Артист. — От нас-то хоть кто-нибудь участвует в этих гонках?

— Ну и темный ты, Семен! — изумился Муха. — Наших три экипажа, и пока все на трассе. Два «джипа» и «Нива». Плюс технички, подсобные и тэ дэ.

— Так вот, — сказал Голубков, — сопоставив факты, наложив, так сказать, друг на друга контуры событий, мы пришли к заключению, что участие в ралли может быть идеальным каналом доставки топлива для «Зодиака» прямо в руки Рашид-Шаха.