Гора душ

III

Прошел час, второй, третий, уже приближалась ночь, и Беатрис удалилась к себе в молельню. Алонсо не возвращался, хотя ему было бы достаточно менее часа.

— Он наверняка испугался! — сказала девушка, закрывая свой молитвенник и направляясь к постели после безуспешных попыток пробормотать некоторые из молитв, которые Церковь в день поминовения усопших предназначает тем, кого с нами уже нет.

Она погасила лампу, закрыла окна двойными шелковыми занавесями и уснула, уснула беспокойным, некрепким, раздражительным сном.

Часы пробили полночь. Сквозь сон Беатрис услышала звуки колокола — протяжные, глухие, грустные — и приоткрыла глаза. Ей показалось, что вместе с ними она услышала, как кто-то произнес ее имя, но далеко, очень далеко, сдавленным, слабым голосом. В окнах шумел ветер.

— Должно быть, это ветер, — сказала она, приложив руку к сердцу, пытаясь успокоиться. Но с каждым разом ее сердце билось все чаще. Лиственничные двери молельни пронзительно и протяжно скрипели.

Сначала дальние, затем те, что поближе — все двери, что вели в ее комнату, скрипели каждая в свою очередь: первые — с глухим, тяжелым шумом, вторые — с долгим раздражительным плачем. А затем тишина, тишина, полная странного шума, тишина полуночная с отдаленным монотонным журчанием воды, далеким лаем собак, беспорядочными голосами, непонятными словами, эхом нескончаемых шагов, шорохом волочащейся одежды, сдавливаемыми вздохами, едва ощутимым, утомленным дыханием, невольными содроганиями, возвещающими присутствие чего-то невидимого, чье приближение, однако, чувствуется во тьме.

Недвижимая и дрожащая, Беатрис выглянула из-за занавесок и на мгновение прислушалась. До ее слуха дошла тысяча различных звуков. Она провела рукой по лбу и снова прислушалась: ничего, тишина.

В нервном срыве она как будто видела светящимися глазами какие-то неясные фигуры, движущиеся во всех направлениях, а когда, широко раскрыв глаза, она сосредоточивала их на чем-то, то не видела ничего: сплошная тьма и непроницаемые тени.

— Полно! — воскликнула она, укладывая снова свою прекрасную головку на подушку из голубого атласа. — Я ли так боюсь, как эти жалкие люди, чье сердце дрожит под доспехами от страха, едва они услышат эту небылицу про призраков?

Она закрыла глаза и попыталась уснуть… но тщетны были ее усилия. Вскоре она снова приподнялась в кровати, более бледная, беспокойная и ужаснувшаяся. Это была уже не иллюзия: парчовые портьеры на дверях были раздвинуты и слышны были неторопливые шаги по ковру, шум которых был глухим, почти неуловимым, но продолжительным, и в такт им слышен был хруст то ли дерева, то ли костей. Они все приближались и приближались, и скамейка у ее постели сдвинулась. Беатрис пронзительно вскрикнула и, укутавшись во что была одета, скрыла голову и сдержала дыхание.

Ветер стучал в окна балкона, с бесконечным монотонным шумом падала вода у далекого источника, порывы ветра доносили лай собак, а колокола города Сории, близкие и далекие, печально звонили по душам умерших.

Так прошел час, два, ночь, век — эта ночь показалась Беатрис вечной. Наконец взошла заря, и Беатрис, оправившаяся от своего страха, приоткрыла глаза при первых лучах света. Как прекрасен чистый белый дневной свет после долгой ужасной бессонной ночи! Она раздвинула шелковые занавеси своего ложа, собралась было посмеяться над своим навязчивым страхом, как вдруг вся покрылась холодным потом, глаза ее широко раскрылись и смертельная бледность покрыла щеки: на скамейке она увидела окровавленную, изорванную голубую ленту, которую она потеряла на горе, голубую ленту, за которой помчался Алонсо.

Когда напуганные слуги пришли сообщить ей о смерти наследника графа де Алькудьель, появившегося утром растерзанным волками среди зарослей Горы душ, они нашли ее недвижимой, скорчившейся от судорог, вцепившейся двумя руками в одну из колон своего ложа из черного дерева, с широко раскрытыми глазами, с приоткрытыми устами, бледными губами, окаменевшим телом — мертвой, мертвой от ужаса!