Гора Лунного духа или Побеждённые боги

VII

В это время в одном из секретных подземелий храма заседал священный совет. Десять жрецов возлежали полукругом на мягких перинах, а против них, с посохом в руках, сидел на возвышении главный жрец. Дрожащие светильники пылали вдоль стен, освещая собравшихся своим колеблющимся светом.

В это помещение никто, кроме членов совета, никогда не входил. Здесь решались все дела веры и храма. Речь шла о Бириас, но никто из ненависти и презрения не называл ее по имени.

— Где осквернительница? — спросил главный жрец, сжимая в руке конец своей длинной, седой бороды.

— Она в подземелье терзаемых. Такуд и Кмер хотели приступить к пыткам, когда ты запретил ее трогать.

— Ты жалеешь в ней плоть свою, — крикнул Такуд, блестя глазами.

— Забудь, что она дочь твоя, — добавил Кмер, — дай нам упиться мщением!

Главный жрец сдвинул брови и сухим шипящим голосом произнес:

— Безумие говорит вашими устами. Вы забыли о людях огня и грома. Они — великие маги. Они истребят нас и храм из-за жалкой двуногой твари, имя которой — женщина. Лучше дадим им не одну только осквернительницу, но и других и пошлем им пьянящий напиток. Мужчины рабов и поганых варварских племен, мерзкие гурру, более несдер-жаны к женским бедрам, чем мы.

— Трижды прав великий Хахам, — воскликнул старейший жрец Абоаб, — силой мы не справимся с магами мерзких гурру. Но народ, избранный богом Парутой, хитрей и умней всех народов. Мы обманем людей огня и грома.

— А если это боги, — робко спросил один из совета, — они мечут молнии и подымаются в небо…

— Пусть даже боги, — возразил престарелый Абоаб, — но истинный бог наш, Парута, сильней всех богов!

— Святые, — сухо засмеялся главный жрец, Великий Ха-хам, — как коротка ваша память! Этого гурру, заклав его двух рабов, мы сами назвали — Лину Бакаб. Вы разве забыли, что нам доносили наши соглядатаи? Разве рабы с черной кожей не шептались о том, чтобы опять не давать своих первенцев? Разве эти трое гурру, упавшие с гор, не укрепили нашу власть пред алтарем Саинир? Черное стадо поверило нам, что облака их спустили по нашей молитве. Разве забыли, как десять лет назад мы избили сто пятнадцать рабов и накормили их мясом народ? Разве тогда мы не отдали подлым рабам чресла всех девушек храма, разве жены и дочери наши не служили их женам?

— Прав, прав Великий Хахам, — зашумели кругом.

— Так вот, святые, — продолжал главный жрец, Великий Хахам, — из гурру мы сделали бога, но наше же оружие изрезало наши руки и изранило грудь. Теперь прилетели на зачарованной птице еще два чародея, а вы испугались.

Разве не было в священных преданиях сказано о волхвах и чародеях? Разве Парута не посрамил их и богов, которым служили они?

— Написано в святых таблицах из глины, — вставил Або-аб, — цари и маги Ашшура жгли, резали и топили в крови верных, гнали и изгнали их из страны Паруты. Но тогда, когда не замкнулись стены вокруг нас, и корабли, эти водяные буйволы Паруты, присылали сюда товары и вести, — разве не пало, не рассеялось в прах царство Ашшура? А Парута, Саинир и Бакаб имеют свой храм и алтари, и кровь рабов и младенцев питает их души, а вырванные сердца живым даром трепещут пред очами господа!

— Свят, свят Парута, — воскликнули все, — и благословенны Саинир и Бакаб!

— И рабы служат нам, — закончил Великий Хахам, — кровь и закон устрашают их дух, и мышцы их напрягаются в работе на нас. В поте лица они едят хлеб свой и отирают пот с чела избранников бога. Кровью и телом их и детей их мы услаждаем гортань свою и у дев их пьем первую радость в кровавом цветке Саинир. Хотят ли святые, чтоб все это маги гурру отняли у них и взяли себе?

Долгое молчание воцарилось вокруг. Тяжелые вздохи и стоны отчаянья послышались всюду.

— Из века веков, — начал снова Великий Хахам, — цари и маги в смертной борьбе из-за жирной земли, из-за тучных стад и покорных рабов, но побеждает лишь тот, чьи боги сильнее и чей закон суровей и строже. Возносятся гурру и гибнут, как скорпион от огня, сам в себя вонзающий жало. Только верные, будто розы пустыни, сохнут на время от бед и гонений, но вновь оживают, и корень их внедряется в землю и пьет влагу, падающую с небес. Так говорят святые таблицы Паруты.

— Но что же нам делать? — с воплем воззвал Абоаб, — ум мой дряхлеет. О прошлом он знает, но то, что завтра, — ум мой молчит.

Гордо встал главный жрец, Великий Хахам, и простер посох.

— Святые, — возгласил он, — не будьте вы скорпионами, не готовьте жало свое на себя. Пусть яд ваш отравит гнусное сердце магов гурру. Пусть эти грабители, устами ложного Лину Бакаба, не расшатают и не похитят власть святых. Мы будем смиренны. Раболепством усыпим их осторожность и узнаем их тайны. Женщинами и вином опьяним врагов человеческих! Обещаем им крови и мяса младенцев, всех первенцев этой луны — Саинир. Отдадим им осквернительницу! Они ценят женщин высоко и падки до них, если требуют только осквернительницу и не просят больше. Женщины пьянят их сердца и ум, и не видят они богатства страны — ни рабов, ни скота, ни священных сосудов, ни складов вина и фимиама… Решайте, святые!

Сказал так и сел Великий Хахам.

Тогда встал Абоаб и ответил:

— Ты прав, Великий Хахам, ибо в таблицах написано: «Склони хребет перед сильнейшим врагом и целуй прах его ног, пока гнев не пройдет его и не насытит он злобу свою. Он поставит ногу на главу твою, а сам будет есть и пить добро твое. Но когда, появши жену и дщерь твою, обернет свой хребет, вонзи ему нож ниже плеча в самое сердце. Беспомощный он захрипит, а ты до семижды семи поверни нож в его сердце».

— Свят, свят Парута, — исступленно кричали все, — и благословенны Саинир и Бакаб!

По знаку главного жреца встали и вышли.

Пройдя коридор, они вошли в подземелье терзаемых. Здесь, привязанная к деревянному брусу, стояла Бириас с сорванным поясом, в знак позора. Лицо ее светилось экстазом, она не обратила внимания на вошедших. Но жрецы не могли сдержать воплей ярости и злобы. Такуд и Кмер подбежали к ней и стали наносить удары.

Но в этот момент вбежали жрецы-привратники и с криками ужаса рассказали о страшных многоцветных огненных чудовищах, ворвавшихся в храм, о дыме и грохоте, о которых не знал священный совет в глубине подземелья. Вестники, посланные в народ, сообщили, что рабы шепчутся о новом законе Лину Бакаба и не боятся угроз. Они молятся заколдованной птице и Лину Бакабу.

Все оцепенели от ужаса и бессильного бешенства, а тонкие лучи рассвета вонзились в тьму подземелья сквозь щели камней.

— Приблизился срок! — глухо сказал Великий Хахам, указывая на свет восходящего солнца.

Жрецы испустили яростный вопль, а Такуд, выхватив нож, закричал:

— Я убью ее!

Но вдруг содрогнулся храм и задрожали его толстые стены. Страшный гул прокатился по сводам. Жрецы затрепетали от страха, а Великий Хахам громко воскликнул:

— Отвяжите ее и ведите скорее к людям огня и грома!

В панике бросились жрецы, снимая веревки, и бегом через все коридоры повлекли Бириас к дверям храма. В ужасе остановились они перед облаками дыма в коридоре у главного выхода. Но потом, свернув в боковой коридор, вышли через маленькую дверь, что задвигалась камнем, на площадку храма.

Ночь приблизилась к концу, когда Пьер кончал свой рассказ. Тревога томила его сердце. Чаще и чаще он взглядывал на небо, где невидимая рука меняла небесные знаки — прямо, против него, мерцали созвездия Кита и Водолея, а сверкающий Атаир и Альдебаран, как два трепетных ока, сторожили весь мир. Но вот дрогнула тьма и заколебалась, будто ветром зашевелило одеяния ночи.

Побледнел яркий круг, лежавший окрест or верхнего фонаря «Титана», и Форестье выключил свет. Пьер взял рупор и взволнованно впился взорами в главные двери храма. Время тянулось мучительно долго, и нервность Пьера передалась другим. Форестье сыпал проклятия и зарядил пушку. Он чувствовал себя во вражеском стане.

— Черт возьми этих дьяволов, — воскликнул он, — не будь я Гастон Форестье, если через двадцать минут не всажу к ним разрывного снаряда!

Корбо на этот раз не возражал, рассказ Пьера вызвал такое отвращение к Паруте, что борьба с кровожадными жрецами втянула и его. Он больше был знаком с древними культами, и тип жреца-деспота, который пропитан весь ложью и высокомерием, был ему ненавистен. Особенно эти сирийские жрецы маленьких государств, которые, лавируя среди сильных владык соседних империй, были хитрей и коварней иезуитов. Сам Игнатий Лойола показался бы птенцом в сравнении с ними.

— Недаром, — думал Корбо, — этот Лойола перенял статут для своего ордена от арабов, которые привезли его в Европу из Азии.

— Ффф-фу! — мощно вздохнуло рядом и сотрясло воздух и прежде, чем Корбо понял случившееся, с треском разлетелась решетка у дверей храма, гул пошел по коридору, потом глухо дрогнула земля, и грохот разорвавшегося снаряда прокатился под утренним небом.

Форестье уже готовил второй снаряд, когда из бокового выхода выскочила кучка обезумевших жрецов и попадала ниц. Но Пьер не видел своей Бириас и, не владея собой, закричал:

— Бириас! Бириас!

И вдруг она быстро вскочила из гущи распростершихся тел, которые, падая, увлекли и ее за собой.

— Лину Бакаб! — крикнула она, простирая руки, и, перескакивая через лежавших жрецов, бросилась вниз по ступеням храма.

Через несколько минут она обнимала колени Пьера и, исступленно рыдая, целовала его ноги. Корбо и Форестье, взволнованные и растроганные, молчали, избегая встретиться взглядами, а по склоненному лицу Пьера бежали слезы. Вдруг Форестье сорвался с места и скрылся в каюте «Титана». Суровый солдат и закаленный трудом рабочий, он не хотел, чтобы друзья видели его слабость. Он долго, часто дыша, стоял у стенки каюты, мигая глазами, пока в них не высохла соленая влага.

Корбо усиленно смотрел на жрецов, все еще лежавших на площадке храма. Они ожидали чего-то. Пересилив волненье, он хотел сказать об этом Пьеру, но тот уже овладел собой.

— Бириас, — сказал он твердо, — довольно, не плачь, встань!

И она послушно смолкла и встала с сияющими глазами в бисере слез, но плечи ее все еще вздрагивали. Пьер снял с себя плащ Лину Бакаба и надел на нее.

— Теперь ты никогда не должна быть обнаженной, — сказал ей, — у людей огня и грома не ходят нагие.

Бириас поцеловала плащ Лину Бакаба и закуталась в него.

— Пьер, они ждут чего-то, — сказал Корбо, указывая на жрецов.

— Теперь, дорогой Корбо, — улыбнувшись, ответил Пьер, — я совершенно спокоен и, как новоявленный бог этой проклятой Паруты, покажу вам народ свой. Только нужно раньше одеть Бириас, да и отдохнуть немного.

Он взял рупор и крикнул жрецам:

— В полдень, когда солнце дойдет до вершины неба, мы будем здесь. Лину Бакаб велит тогда ударить в барабан и созвать весь народ.

Но жрецы все лежали ниц, пока Корбо и Пьер с Бириас не вошли в каюту.

— А не устроить ли нам стоянку на озере? — громко спросил Форестье, — нужно пополнить запасы воды и покупаться.

— Прекрасно, — ответил Корбо, — испытаем наш аппарат на воде. Мы так спешили к вам, Пьер, что, перелетая Средиземное море, ни разу не спускались на воду.

Мерно зажужжали пропеллеры и, Бириас, побледнев, прижалась к Пьеру. Только теперь стало заметно, как измучена она. Синяки и ссадины покрывали ее тело… Как измученный зверек, забравшись с ногами на диван и закутавшись в плащ Лину Бакаба, она доверчиво прижалась к плечу Пьера. Но глаза ее лучились радостью, а с лица не сходило одухотворенное сияние, которое появилось на нем еще тогда, в дни ужаса под властью жрецов.

— Да! — оживленно заговорил Корбо, — у меня с собой прекрасная белая гандура тонкой шерсти — это хороший костюм для Бириас.

— Знаете что, — подхватил Пьер, улыбаясь, — у вас, вероятно, есть с собой ночные длинные рубахи? Великолепно. Я возьму одну для Бириас. Это будет вроде хитона, а сверху — гандура. Право, это будет хорошо.

Бириас, слыша свое имя, переводила глаза с одного собеседника на другого. Что то встревожило ее, но она не успела шепнуть Пьеру, как «Титан», всплеснув воду, закачался на поверхности озера.

— Купаться! — крикнул Форестье, — здесь, надеюсь, нет крокодилов?

Пьер спросил Бириас. Та ответила, что люди Паруты не умеют плавать, но буйволы часто входят в воду у берега, и никто не вредит им. В воде есть только рыбы, которых ловят в реке особыми корзинами чернокожие рабы.

Пока Форестье купался, Корбо вытащил из дорожного сундука свою ночную рубаху. Он стоял в стороне и развертывал ее, бормоча веселым тоном:

— Мы роскошно оденем прекрасную Бириас, новую Елену-Бириас, из-за которой герой Пьер объявил войну Паруте…

Пьер улыбался, обняв Бириас, но она волновалась и, приблизив уста к его уху, зашептала тревожным шепотом:

— Лину Бакаб, твоя Бириас не хочет быть женою других богов… Лину Бакаб, не отдавай свою Бириас этим двум! Пусть они возьмут себе других жен, в храме есть много девушек…

Пьеру стало смешно, но, тронутый и взволнованный, он поцеловал ее.

— Не бойся, моя Бириас! — сказал он, — ты будешь только моей женой. Этот другой только хочет дать тебе одежды и потому говорит твое имя…

— Все же, Лину Бакаб, — продолжала она быстрым шепотом, — никогда не оставляй свою Бириас, ибо сгорела в огне Бириас и не только тело ее, но и душа и разум души любят в ней Лину Бакаба… Лину Бакаб сделал меня непонятной самой себе. У Бириас нет своего разума, у Бириас нет своего желания сердца, у Бириас нет своей сладости жизни, ибо все это в устах Лину Бакаба…

Крепко обнял ее Пьер и воскликнул:

— Корбо! Я передам вам несравненную музыку полюбившей души. Вы поймете, и станет понятней моя любовь к Бириас, и она сама.

Восторженно он перевел признания Бириас.

— Я встал бы на колени, — глухо проговорил Корбо, — и поцеловал бы ей руки, если бы не боялся ее испугать. Удивительная психика людей, — добавил он, — как часто среди крови и ужасов, среди мерзостей и скотства человечества неожиданно расцветают чистые безгрешные цветы…

Он молча передал нужные одежды Пьеру и вышел в кухню, затворив дверь.

— Переоденьте ее, — крикнул он оттуда, — а я предупрежу Форестье, чтоб не входил.

Поспешно переодеваясь, она шептала:

— Ты прав, господин мой, Лину Бакаб, что скрываешь мое тело, ибо жрецы говорят, что тело женщин пьянит мужчин и богов. Никогда, никогда Бириас больше не будет плясать при других.

Щеки ее пылали огнем и сверкали глаза, но, когда она оделась, бледность снова покрыла лицо ее и, покачнувшись, она упала на диван.

— Что с тобой, моя Бириас? — тревожно спросил Пьер, склоняясь над ней.

— Я не спала и не ела с той ночи, как мы бежали, — слабо прошептали ее побелевшие губы.

— Корбо, Корбо! — позвал Пьер, — она не ела вторые сутки и не спала две ночи!

Корбо и Форестье вошли в комнату. Узнав, в чем дело, Форестье бросился в склад и притащил консервированного мяса и рыбы, банку сгущенного молока и шоколад. Бириас с жадностью голодного выпила молока, которого никогда не знала, с куском хлеба. Консервов она только попробовала, они не понравились ей, зато шоколад съела с большим удовольствием. Скоро веки ее отяжелели, чему помог стакан крепкого вина. Она засыпала, как вдруг гулкий удар чудовищного барабана заставил ее вздрогнуть всем телом.

Это жрецы созывали народ согласно приказу Пьера, Лину Бакаба. Нервное напряжение опять охватило Бириас. Она не могла спать, и руки судорожно уцепились за Пьера.

— Лину Бакаб, — умоляюще сказала она, — лети и неси меня дальше от них…

Корбо заметил ее волнение и сказал Пьеру:

— У меня есть с собой веронал, дайте ей прием с глотком вина, и она уснет. Иначе она дойдет до умоисступления от бессонных ночей и душевных потрясений.

Когда Бириас заснула, «Титан» на глазах всего собравшегося народа переплыл озеро и, быстро поднявшись, опустился на холм перед храмом.

Пьер и Корбо, выйдя на холм, увидели, что жрецы и весь народ лежат ниц.

— Разве это не самое невероятное сновидение, — проговорил Пьер, обращаясь к Корбо, — этот храм в солнечном блеске, жрецы и народ, верящий, что боги сошли с небес?

— Да, — ответил Корбо, — я чувствую, что погрузился в другой мир, будто провалился сквозь незримую толщу тысячелетий и встал лицом к лицу с тем, что забыто человечеством.

— Но странное дело, Корбо, — продолжал Пьер, — мне кажется, какие то волны идут от всех этих поверженных в прахе человеческих существ! Будто, действительно, мы с вами мессии, пришедшие к ним.

Жужжащие звуки священной музыки наполнили воздух своими порханиями. Великий Хахам, медленно, во главе процессии, вышел из исковерканных снарядом дверей храма. Пьер побледнел. Пережитые ужасы охватили его. Происходящее было так зловеще мрачно и торжественно. Он взглянул на Корбо и заметил, что и тот взволнован.

— Что же должен испытывать, — пронеслось в голове Пьера, — этот темный люд, запуганный суеверием и рабством!

Но вот будто разлетелись, рассыпались в воздухе порхающие звуки, и тишина оковала небо и землю.

Великий Хахам выступил вперед.

— Лину Бакаб, сын Паруты, — начал он торжественно, — во прахе перед тобой твой народ и слуги господни, святые жрецы.

— Аиин Лину Бакаб, аиин Лину Бакаб, — глухо, словно из самой земли зазвучали со всех сторон возгласы лежащих.

— Лину Бакаб, сын Паруты, — продолжал Великий Ха-хам, — твои чудеса сняли пелену с наших глаз, наш ум прозрел. Отныне мы — слуги твои, и храм — твой храм, и девы при храме — твои девы, и священные сосуды — твои! Отныне все жертвы твои и, когда пожелаешь, к божественной трапезе будут даны тебе чистые жертвы без первородного греха, жертвы от чресл народа твоего. Мы же будем брать только крохи от стола твоего…

Великий Хахам помолчал — и, став на колени, воскликнул:

— Все у ног твоих, господь и владыка, только прости прегрешения наши!

На коленях ждал он ответа. Гневно схватил Пьер, Лину Бакаб, свой рупор, и голос его мощной трубой зазвучал перед храмом:

— Я пришел, — гремел он, — разбить ветхий закон и таблицы! Лину Бакаб создаст теперь новый закон, угодный его сердцу. Лину Бакаб любит народ свой, как мать своего первенца! Слушай народ мой, как жаль тебе плоть свою, так и мне ее жаль. Лину Бакаб говорит народу своему — запрещаю кровавые жертвы! Пусть бронзовый нож никогда не дымится от крови людей и животных у моих алтарей! Пусть дым благовонных маслин, сгорающих в священном огне, радует мое сердце! Так говорит Лину Бакаб, сын Паруты, народу своему! Встаньте люди, и славьте богов!..

С трепетом подымались рабы, но крики радости и славословья богам звучали со всех сторон.

— Пьер, — быстро проговорил Корбо, — я рассматривал в зрительную трубу великого жреца, и не могу передать той злобы и ярости, какими пылал он и стоящие около него.

— Я думаю, — воскликнул Пьер, переводя вкратце свой разговор, — мы сотворим для них чудо и оторвем народ от этих чудовищ, — закончил он и поднял правую руку, сжимая в ней рупор.

Народ стал смолкать. Тишина, будто круг на воде, распространялась все шире и шире. Наконец, все замерло в ожидании.

— Не войду я в храм мой, — гремел рупор Пьера, — пока он не очистится от крови! Слушай, народ мой, Лину Бакаба. Если слуги мои, святые жрецы, не исполнят завета моего, я разрушу храм мой, и погибнут они под камнями его. Камня на камне я не оставлю!

Волна ужаса пробежала по толпе чернокожих рабов. Милость и угроза в их сознании были неотделимы, иначе они не представляли богов. Пьер это знал по прежним экспедициям, что по понятиям диких первобытных людей сильный всегда грозит, а не грозит только слабый.

— Идите на работы свои, — продолжал Пьер, — в полночь сегодня соберитесь у берегов озера и сложите мне алтари и сожгите мне в жертву по горсти маслин от каждой семьи. Раз в солнечный круг, в эту самую ночь, вы должны будете сжигать у священного озера по горсти маслин от каждой семьи. Идите!

Медленно расходился народ, тревожно поглядывая на жрецов. Те смиренно и безмолвно стояли на площадке зловещего храма. Впереди был Великий Хахам, окруженный священным советом.

— Смиритесь и ласкайте их лестью, — шипел ему Або-аб, — мы обманулись. Люди огня не корыстны и не жадны до женщин и крови. Проклятые гурру хотят только власти.

— Нет, — тихо, но скрежеща зубами, ответил Великий Хахам, — они умнее, чем думали мы. Маги гурру прельщают народ и снимают наше ярмо, чтоб крепче надеть свое на этих буйволов с двумя ногами. Но ласкайте их лестью, согрешите, преступивши закон, чтоб потом обмануть и истребить их. Подчинитесь их воле словами и делом, но не разумом и сердцем.

Выйдя вперед, он упал на колени и воскликнул, обращаясь к Пьеру:

— Господи и владыко, сыне Паруты, Лину Бакаб!

— Аиин Парута, аиин Саинир, аиин Лину Бакаб, — подхватили жрецы.

— Чернокожие люди ушли, — продолжал Великий Ха-хам, — и сердце и ум мой отверсты, Лину Бакаб, с тобой сильные маги, тебе служит волшебная птица, и великие ты сотворил чародейства. Мы, слуги господни, самые сильные, знающие все чудеса и науки Паруты, пали во прах пред тобой. Мы владеем рабами с черной кожей, и они одевали и кормили нас, служили нам и давали нам сладкие жертвы кровью и телом и ласками дев… Возьми, отдаем тебе все, Лину Бакаб! Только слугами оставь нас, ибо мы знаем, захочешь и ты вкусить сладостной жертвы, и понадобятся слуги тебе, чтобы свершить жертвенный обряд и приготовить радость для сердца. Подлый черный народ не должен смотреть на тебя, не должен слышать тебя. Ты будешь богом, а мы только слугами. Прикажи, и исполнится воля твоя, Лину Бакаб!

Снова хор славословий подхватил слова Великого Ха-хама. Пьер удержал свой гнев и ответил:

— Я сказал закон свой, вы исполните его вместе с другими!

Он вошел с Корбо в каюту «Титана».

— Пьер, — произнес задумчиво Корбо, — мне гадко здесь, в этих стенах цирка, я хочу хотя бы до ночи пролететь над горами и побыть где-нибудь в другом месте.

— Знаете, Корбо, — добавил Пьер, — чем реже мы будем бывать здесь, тем страшнее мы будем для них…

— Гастон, — крикнул Корбо, — перенеси нас куда-нибудь от этих чертей, где бы мы отдохнули немного.

Аппарат загудел и поднялся в небо, провожаемый испуганными и злыми глазами жрецов.

Великий Хахам поднял свой посох и проклял волшебную птицу и магов гурру самым тяжким и страшным проклятием.

Когда Бириас проснулась, она была одна в каюте «Титана». Отсутствие Лину Бакаба оледенило ее священным ужасом перед неизвестной обстановкой. Вдруг ей показалось, что кто-то мелькнул около нее сбоку. Вздрогнув всем телом, она повернулась к стене. Там во весь рост стоял кто-то, в такой же одежде, как и она. Бириас взмахнула руками и увидела, что там, кто-то другой, сделал то же самое. Вне себя от страха, она закричала глухим, отчаянным голосом:

— Лину Бакаб! Лину Бакаб!

Но она не могла оторваться от таинственной фигуры, повторявшей все ее жесты. Она замерла на месте и следила за своим двойником. Чуть она двигалась, двигался и двойник, и Бириас, боясь шевельнуться, все громче и громче звала Пьера.

И вот за фигурой, стоявшей перед ней, распахнулась дверь, и ее Лину Бакаб появился. Он смеется и бесстрашно идет к жуткой фигуре, но невероятно, что голос его звучит позади Бириас. В смятенье она рванулась к нему, протянув руки, но пальцы ударились в незримую преграду и столкнулись с пальцами другой, такой же, как она, которая бросилась ей навстречу, — Оглянись, — крикнул Лину Бакаб, и, оглянувшись, Би-риас упала в его объятья.

Крепко и судорожно обхватила она Пьера, и испуг прошел у нее. Она улыбнулась.

— Взгляни туда, — сказал Пьер, указывая на зеркало, и Бириас увидела Лину Бакаба, в объятиях которого была женщина.

Удивленная и озадаченная, Бириас быстро взглянула на Пьера — сомнений не было: он с ней, он обнимает ее. Еще крепче прижалась к нему и быстро взглянула в зеркало — Лину Бакаб стоял и там, обнимая женщину.

— Который же ты, Лину Бакаб? — робко спросила она.

— Там ты и я, — ответил Пьер, — смотри туда и поцелуй мою руку.

Бириас, держа его руку, оглянулась к зеркалу, и там тоже Лину Бакаб протянул руку и женщина держала ее в своей руке. Бириас поднесла руку к своим губам и поцеловала, и там тоже самое сделала женщина.

Пьер рассмеялся. Они подошли ближе, и те оба пошли им навстречу. Долго Лину Бакаб говорил Бириас, объясняя зеркало и отражения в нем. Потом нашел маленькое зеркальце на столе и дал его Бириас. Поняв, в чем дело, она радовалась, как ребенок, и, не выпуская блестящего кусочка стекла, вышла вместе с Пьером из каюты «Титана».

Кругом них развернулась саванна, а Корбо и Форестье, окончив завтрак, лежали в густой траве на широкой кошме и курили сигары. Смеясь, Пьер рассказал им о случившемся.

— Ну, — сказал Форестье, — теперь покормите ее. Ваша Бириас прямо красавица. Она произведет в Париже фурор.

— Бириас, — крикнул Корбо, улыбаясь, — садись!

И он указал жестом место на кошме.

Но Бириас даже не взглянула на друзей Пьера и несмотря на то, что тот уже сидел, продолжала стоять поодаль.

— Садись с нами, Бириас, — сказал Пьер, открывая консервы, — ты должна есть и пить с нами.

— Женщина не должна, — проговорила Бириас, — сидеть вместе с мужчинами за трапезой. Она может служить за столом мужу или отцу и гостям их.

Только настойчивое требование Лину Бакаба заставило присесть ее на самом краю кошмы.

— Ты теперь супруга Лину Бакаба, — сказал Пьер, — и можешь сидеть за столом со мной и братьями моими. Я разрешаю тебе. Ты равная нам, и не бойся братьев моих — они тебе братья, как и мне братья.

— Лину Бакаб, — подумав, ответила Бириас, — скажи им, что раз они братья Лину Бакаба, они братья и мне, и я сестра им, и пусть они любят меня, как сестру, а я буду любить их, как братьев.

Она была взволнована, и грудь ее высоко вздымалась.

Дрогнувшим голосом Пьер перевел эти простые, наивные слова своим друзьям. Он видел, как самое святое, что есть в человеке — любовь к человеку — озарило их лица.

— Передайте ей, — пылко воскликнул Форестье, — что я ее люблю и буду любить, как дочь мою, что осталась в Париже! Скажите ей, Пьер, что у меня только одна Луиза, и что ей шестнадцать лет, и что Луиза ей будет подругой!..

— Стой, стой, Гастон, — прервал его Корбо, — Бириас будет подругой Пьера, и я рад, что он нашел на земле такое счастье. Я готов ей поклоняться, как рыцари поклонялись Мадонне. Скажите ей на ее языке так, чтобы она поняла нас.

Они встали и ушли в каюту «Титана», оставив их вдвоем. Бириас с довольной улыбкой выслушала Пьера и, обняв его, тихо проговорила:

— Я виновата, Лину Бакаб, я не осталась с тобой там, как ты велел, на холме… Демоны смутили меня, и я в страхе бежала, не зная куда…

Она рассказала Пьеру, что опомнилась она в храме, где жрецы схватили ее и ввергли в подземелье терзаемых. Они привязали, били ее и хотели пытать. Пьер успокаивал и ласкал ее, и она говорила, что теперь ничто ей не страшно, и что она хочет только говорить на языке богов, ибо она не понимает, что говорят братья Лину Бакаба.

Приближалась полночь. Жители Паруты, как темные тени, сходились к озеру, сжимая по горсти маслин. Они говорили шепотом. В глиняных жаровнях несли они угли и пучки сухой травы. В полночь они должны раздуть пламя и сжечь на священном огне по горсти маслин от каждой семьи.

В эту священную ночь навсегда избавлялись они, их дети и внуки, из рода в род, от человеческой жертвы. Сам бог возгласил это, и в полночь они заключат с ним завет. Они шептали молитвы и плакали. Жрецы, злобно шнырявшие всюду, не смели мешать им и только ворчали проклятья, поблескивая тусклою бронзой своих ножей.

Весь день совещался в храме священный совет, но и сам Великий Хахам стоял теперь на площадке храма и смотрел в небо. Обманывая народ и устрашая его обрядами, он все же верил. Губы его шептали заклинания против демонов и молитвы Паруте. Бог должен был спасти свой избранный народ и посрамить магов гурру. Он знал, что, лишь зажгутся огни и запылает жертва из маслин, падет его власть. Только истребив гурру, жрецы мечом и копьем восстановят в народе истинную веру.

Он верил в правду свою и ждал чуда Паруты.

Но вот осветилось все озеро, по всем берегам его запылали жаровни, и яркое пламя охватило плоды маслин, питаясь их маслом. Радостный гул толпы донесся до Ха-хама, и, заскрежетав зубами, он вырвал клок седой бороды и разорвал одежды.

Крики священного трепета ворвались в тишину ночи. Он взглянул на небо и увидел медленными кругами плывущий огненный крест.

Это несся «Титан», освещенный верхним светом, который обвел пылающей каймой края его корпуса и лежащие накрест к нему могучие крылья.

Тишина мертвая и страшная охватила Паруту. Ниже, ниже спускался крест, рокот моторов долетел до земли, и яркий огненный луч, горя и ослепляя, как божья рука, опустился на землю и обошел ее всю. Но вот он погас, и будто огненный костер падал с неба на средину священного озера.

Из огня его гремит трубный голос Лину Бакаба:

— Народ мой исполнил завет, и я иду к нему с неба.

Спустившись, пылающая волшебная птица отплыла вдоль берега озера, затмевая свет ярких костров, и голос говорил из нее непрестанно:

— Отныне народ мой свободен от крови. Кто нарушит завет, тот погибнет.

Потом волшебная птица отплыла к средине, и сразу погасли огни ее, а длинный пылающий луч остановился на храме, осветив стоящих жрецов.

— Я вижу храм мой, — послышался голос, — но он не очищен. Пусть приблизятся жрецы, мои слуги. Пусть подойдут к берегам озера.

Все замерло в ожидании. Чувствовалось, что множество глаз приковались к жрецам, что темные души трепещут от страха. Не сразу тронулись с места жрецы. Полные смятенья и злобы, шли они за главным жрецом.

Кмер и Такуд шли перед Великим Хахамом. Луч света скользил по их пятам и держал их в огненном плену. Медленно подошли они к берегу и стали у самой воды. Свет слепил им глаза, а длинные, бронзовые ятаганы сверкали за поясом у Кмера и Такуда.

— Лину Бакаб, — снова раздался голос, — милостив, когда исполняют заветы, но страшен он в гневе, когда нарушают заветы. Разве забыли жрецы, что Лину Бакаб в день, когда он посылал огненную смерть, запретил убивать людей?

Трепет охватил жрецов, и они стояли недвижно.

— Кмер и Такуд! — прогремел голос, — вы взяли ножи для жертвы от Чибириса и Чупуцли?

Жрецы молчали, падая ниц.

— Встаньте, Кмер и Такуд!

Они встали, дрожа от страха. Мгновенно погас яркий луч, но запылала огнями вся волшебная птица и быстро приблизилась к берегу. Освещенные верхним светом «Титана», лежали жрецы на земле. Только Кмер и Такуд стояли, сверкая ножами.

— Подойдите к воде оба, — сказал трубный голос, — Лину Бакаб хочет судить вас.

Жрецы приблизились.

— Я запретил вам кровавую жертву, но вы опоясали чресла ножами Чибириса и Чупуцли. Бросьте ножи далеко в воду и прокляните кровавую жертву!

— Тебя проклинаем, ложный Лину Бакаб, — крикнули они в ярости, но раздался двойной сухой треск, и оба они, качнувшись вперед, упали в воду.

Подавленный крик пронесся по толпе, а в воде, пронизанной электрическим светом, видно было, как, оставляя, полосы крови, медленно погружались в темную бездну два трупа.

— Народ мой видел, — прогремел голос, — как Лину Бакаб карает нарушивших завет. Лину Бакаб охранит народ от всех, кто нарушит завет. Не бойтесь жрецов, идите и живите в мире!

Снова погасли огни, и темная волшебная птица, отделившись от озера, при радостных криках славословий исчезла во тьме неба.

Жрецы поднялись и в бессильной ярости посылали проклятья народу. Но вот и в народе возвысились голоса:

— Мы давно не давали вам жертвы, но вы силой брали у нас!

— С нами не было бога, и мы боялись вас. Но пришел Лину Бакаб и спас наших детей.

— Сто пятнадцать отцов, матерей и детей вы убили, когда они не дали первенцев!

— Вы любите мясо людей, так режьте детей своих, а не наших!

— Лину Бакаб запретил!

Вдруг вопль жрецов покрыл все крики, и ножи их, скре-щая клинки, страшно лязгнули среди ночи.

— Мы истребим нечестивых, — закричал Великий Ха-хам в ярости, — пусть приходит ваш Лину Бакаб и воскресит мертвых!

Паника охватила народ, и многие побежали, скрываясь в кусты и за деревья, но еще больше людей схватилось за палки и камни. Блеснувший издалека ослепительный луч ободрил рабов, и, отбиваясь палками и бросая каменья, они, как те сто пятнадцать, погибших когда-то, вступили в отчаянный бой. Жрецы их теснили, но, отходя к деревням, восставшие хватали каменные топоры и ножи и дрались у своих очагов. Гуще и гуще становились ряды их, и, хотя устилали землю убитые и раненые, они смелей и смелей нападали.