Горбун

Кузнецова Вероника Николаевна Горбун

Из-за крайней стеснительности (которую я только благодаря ей же не называю деликатностью) я не стану открывать своего настоящего имени и скромно представлюсь Жанной N. Моя скромность никому не повредит, а мне дарует отсутствие массовой популярности и известный покой, потому что если какой-нибудь легкомысленной особе доставляет удовольствие, что её узнаёт каждый встречный-поперечный, то меня совсем не радует мысль, что кто-нибудь остановит мою персону на улице и, глупо улыбаясь, спросит: "Вы Вероника Кузнецова, я не ошибся?" Я, как человек честный, вынуждена буду признаться, что я именно та самая Вероника, которую он, по всей видимости, имеет в виду, а первый встречный, не зная, что сказать ещё, будет заикаться и от распирающих его чувств топтаться на месте, вызывая нехорошие ассоциации.

Итак, зовут меня Жанна N., и я ещё довольно молода, но, учитывая, что женская молодость — понятие весьма растяжимое, разъясню, что мой возраст находится где-то посередине этой неопределённой шкалы. Чтобы сразу стать девушкой интересной, скажу, что у меня есть друзья за границей, в том числе в Дании, а раз уж я об этом упомянула, то приходится идти дальше и прямо объявить, что именно благодаря им я вышла замуж, о чём и будет идти речь на всём протяжении этой книги, так как моё писание служит единственной целью воссоздать во всех подробностях, каким образом я переменила решение никогда не выходить замуж и нацепила-таки на себя узы брака, которые, впрочем, кажутся мне теперь достойными того, чтобы их носила каждая женщина, при условии, конечно, что спутник жизни на равных, если не в большей степени, разделит с ней тяжесть этих уз.

Пристрастие многих моих соотечественников ко всему иностранному, надеюсь, уже заставило их с интересом следить за моей судьбой, но теперь пришло время сказать, что благодаря моим датским друзьям я не только познакомилась со своим будущим мужем, но дело дошло до того, что только в результате определённого стечения обстоятельств я не вышла замуж в этой стране.

Всё началось, как причудливый сон. Был вечер пятницы, и я сидела за письменным столом, отодвинув в сторону повесть, которую довела до середины и там прочно увязла (я пишу для себя, напечатать ничего не пыталась, а вообще я инженер), и считала остаток от своей зарплаты после того, как шестнадцать рублей неосторожно истратила на сборник новелл Готье, а мама, устроившись рядом в кресле, придумывала варианты, как нам вдвоём протянуть две недели на 143 рубля при ценах на мясо от 75 до 87 рублей за килограмм, на колбасу — 80-103 рубля, на хлеб — 4 рубля 30 копеек за батон, капусту — 6 рублей за кило и так далее, не считая денег на дорогу, которых после повышения цен требовалось гораздо больше, чем прежде. Теперь-то эти цены кажутся мизерными, но тогда мы об этом не знали и были смущены резко снизившимся уровнем жизни. Безотрадные подсчёты ввергли нас сначала в состояние меланхолии, затем — крепнущего протеста против такой жизни, а потом, усилием воли подавив и то и другое, мы пришли к выводу, что наше положение стыдно называть бедственным, потому что неизмеримо хуже живётся тем, кто, получая крошечную государственную зарплату, имеет детей, которым, как формирующимся организмам, необходимо гораздо лучшее питание, чем взрослым.

— Всегда хотела, чтобы ты встретила хорошего человека, вышла замуж и у тебя были дети, — говорила моя мама. — А теперь я довольна, что не надо думать, чем кормить детей. Не представляю, как их сейчас можно вырастить. В войну было очень тяжело, но сейчас-то не война. Вчера прочитала в магазине объявление, что кефир продаётся только для детей от года до трёх. Можно подумать, что ребёнку в четыре года кефир уже не требуется.

В наше время думать можно было о многом, а лучше было бы поменьше задумываться.

— Конечно, хорошо, что я не вышла замуж, — согласилась я, не скрывая удовольствия. — Никогда к этому не стремилась, но все так трагически к этому относятся, что поневоле подумаешь, не много ли теряешь.

— Я к этому трагически никогда не относилась, — возразила мама. — Ты и сама знаешь. Просто мне хотелось, чтобы рядом с тобой был друг. Не надо выходить замуж лишь для того, чтобы выйти, но, если бы попался действительно хороший человек…

— Теперь жалеть не о чем, — успокоила я её. — Можно только радоваться, что не надо ухаживать за бездельником. У нас есть собака, а иметь в городской квартире кабана — дело слишком хлопотное.

— Но всё-таки, если встретишь очень хорошего человека, то не раздумывай, — попросила мама, опасаясь моего оптимизма.

— А каково живётся одиноким инвалидам! — поторопилась я вернуться к безопасной теме.

Посочувствовав огромной части населения, мы приободрились и во время прогулки с собакой купили к утреннему кофе шесть пачек мороженого (на несколько дней), потратив на это около тридцати рублей, а потом с лёгким сердцем отправились домой, имея намерение посетить на следующий день клуб, где шёл хороший фильм. Обычная цена билетов при нынешнем состоянии наших финансов не внушала радости. Но картину посмотреть хотелось, поэтому шесть рублей на такое удовольствие мы решили выделить.

Дома мама уютно расположилась в кресле и, включив бра, углубилась в книгу, а я, ощутив приток новых сил, продолжила повесть и повела своего героя среди опасностей и потрясающих приключений к светлому будущему. Телефонный звонок развеял моё непрочное вдохновение и вынудил поднять трубку. Звонила подруга, приглашавшая меня сходить на следующий день на какое-то зрелище, где попутно будет вестись непонятная игра со зрителями. Отказаться было неприлично, так как я успела ещё раньше исчерпать весь запас правдоподобных причин для отказа, поэтому, утешившись, что билеты достались подруге, а значит, и мне, бесплатно, я пошла спать пораньше.

Не буду описывать эстрадные выступления. Они были в меру шумные и однообразные, но вопросы, которые неожиданно стали задавать зрителям, вывели меня из состояния полной расслабленности. Уверив себя, что скромность нынче не в моде и молчать, если представилась возможность говорить, не стоит, я ответила на два вопроса и решила, что вела себя немного развязно и теперь надо помолчать. Однако ведущий почему-то не желал со мной расставаться и, едва наступало его время, со всех ног бросался в мою сторону. От его острот у меня сводило скулы, но приходилось вежливо улыбаться, а расспросы о жизни вызывали единственное желание послать его куда подальше, однако искренние чувства смирялись, и не ведающий ни о чём ведущий продолжал бодро прыгать рядом. Почему-то этот противный раскрашенный тип лез ко мне не только с вопросами личного характера, что я бы ещё вытерпела, потому что живу честно и скрывать мне нечего, но кроме них он задавал вопросы, обязательные по программе, и приставал с ними почему-то преимущественно ко мне, словно видел во мне осведомлённого во всех областях науки, культуры и техники человека. Я понимала, что откровенное признание моей некомпетентности никого бы не порадовало, поэтому говорила о чём-то наугад и, как потом оказывалось, иногда попадала в самую точку. Короче, в конце представления было объявлено, что я — победительница конкурса и меня ожидает награда. Если кто-нибудь подумает, что это известие пробудило во мне гордость, то глубоко ошибается. Напротив, вначале я ничего не испытывала, кроме стыда, потому что прекрасно сознавала, насколько малы мои знания и насколько куцые ответы наугад не заслуживали никакой награды. Подруга придерживалась прямо противоположного мнения, и в тоне её похвал я почувствовала некое подобие уважительного удивления. Мне кажется, что именно такое удивление возникло бы и у меня, если бы я услышала уверенные ответы моей подруги на каверзные вопросы ведущего и не знала бы при этом, до какой степени вслепую они даны. Меня утешило сознание, что, находясь с остальными зрителями в равных условиях неведения, я отвечала лучше других, а значит, будет справедливо, если моя интуиция получит вознаграждение. К несчастью, неведомый приз не поднесли прямо к моему месту, хотя это было бы вполне естественно, потому что ведущий уже доказал свою подвижность и лишний путь от сцены до моего кресла не мог причинить ему вреда, а я всё время сидела на одном месте и бессовестно было заставлять меня вставать. Могло ведь оказаться, что я хромаю или переваливаюсь, как утка, и не желаю демонстрировать своё уродство. К тому же, я боялась, что получу какой-нибудь недостойный приз и придётся краснеть прямо на сцене. Однажды я видела по телевизору, как кому-то в гигантском ящике поднесли крошечную дребедень типа берцовой кости, которая не ценилась бы даже в наше скудное время, потому что была пластмассовой, а одной зрительнице в качестве приза даже поднесли её собственное пальто на казённой вешалке, попросив вернуть последнюю. Может, оно было бы и неплохо, ведь это избавило бы меня от стояния в очереди, но тогда бы заодно принесли и пальто моей подруги, иначе очереди всё равно не избежать.

Делать было нечего, и я пошла на сцену, стараясь не показывать, что ужасно стесняюсь, и в то же время следя, чтобы от излишнего старания скрыть стеснительность не удариться в другую крайность и не перейти на развязность. Да, выход на сцену дался мне с большим напряжением.

Приз оказался в конверте и, вынутый оттуда, представлял собой какую-то бумажку. Я трижды успела огорчиться, сначала решив, что это приглашение на подобное же мероприятие и, в случае новых побед, мне предстоит кочевать с одного конкурса на другой, затем — что это какая-то акция терпящей крах биржи и мне она ничего стоящего не принесёт, а потом — что это приглашение на бал, которые у нас полюбили устраивать и где честный человек в честно заработанном наряде будет выглядеть белой вороной. Однако мои опасения оказались преждевременными, потому что мне подарили бумажку (я не знаю, как она называется), которая даёт право на поездку в Данию одного лица, бесплатное получение билета в оба конца и некую сумму денег. Оказалось, что конкурс организован с участием какой-то датской фирмы, рекламирующей свои товары, что я вообще-то подозревала, но не рассчитывала, что приз распространится не только на датские товары или консервы, но на Данию, как таковую. Кроме конверта с бумажкой мне с любезной улыбкой вручили коробочку с духами, а один из организаторов шепнул, что подробности льгот на поездку мне разъяснят после того, как публика покинет зал. Ещё два призёра получили красивые сувениры.

За что я люблю свою подругу, так это за то, что она не сердится и не обижается на чужой успех и с детских лет сохранила редкую способность искренне разделять радость своих друзей, так что духи с самого начала я решила отдать ей, но, как всегда, перебороть русскую щепетильность было нелегко и пришлось привести неопровержимый довод, что без неё я бы не попала на этот конкурс, а, следовательно, она является как бы посредником моей победы. Страшно покраснев от смущения и удовольствия, растроганная девушка приняла, наконец, мой подарок.

Когда разошлись зрители, ко мне подошёл кто-то из организаторов и, явно тяготясь своей обязанностью растолковывать очевидное, объяснил, что я имею право лишь на бесплатный проезд и получение денег, но за номер в отеле я должна буду платить сама. Окинув меня опытным взглядом, который возмутил меня чрезвычайно, этот разодетый в «фирму» ванька перешёл на доверительный тон и посоветовал перед отъездом обменять мои собственные сбережения на валюту, потому что полученной суммы едва хватит мне на прокорм и место в самом захудалом отеле. Предки мои поляки, поэтому русская гордость удачно сочетается во мне с польским гонором, и как раз этого «фирменный» ванька не учёл, вздумав разговаривать со мной столь разнузданно.

— Благодарю вас, — холодно сказала я. — В Дании я остановлюсь у друзей.

Не знаю, поразило ли его наличие у меня друзей в Дании, думаю, что нет, но это было всё, на что я была способна для поднятия своего престижа в его видавших виды глазах.

Я не буду описывать подготовку к поездке, мои терзания и спокойную поддержку мамы, потому что это мало кому интересно, а понятно большинству людей. Я бы не так волновалась, если бы ехала с мамой или с кем-то из моих подруг, но впервые ехать за границу и не иметь попутчиков, было неприятно. Приходилось подбадривать себя мыслью, что во всём мире люди переезжают из страны в страну и при этом ничуть не волнуются.

Наверное, мне было бы ещё беспокойнее, если бы я должна была ехать в другую страну, но в Дании у меня были две подруги, с которыми я когда-то училась в одном классе и которые очень удачно повыходили замуж за датчан и уехали на их родину. Первое известие об этом наделало много шума среди остающихся в Союзе друзей и знакомых, но больше всего нам понравилось, что Ирка и Нонка вышли замуж не по расчёту, а по любви. С Ирой я больше не встречалась, но мы регулярно переписываемся, и мне доставляют огромное удовольствие её подробные жизнерадостные письма, а Нонна приезжала вместе с мужем и, пока жила в Москве, несколько раз заходила в гости. Мне всегда нравились в ней спокойствие и уравновешенность. В девочке эти качества, может быть, немного странноваты, но в девушке они переходят в привлекательность и обещают будущему супругу тихую, уютную, размеренную жизнь без недоразумений и скандалов. Став женщиной, обзаведясь собственным домом и хозяйством, Нонна словно сконцентрировала в себе все добродетели хорошей хозяйки и жены. Лично меня никогда не привлекала семейная жизнь, но, ведя неторопливый разговор с Нонкой, слушая её новости, я словно погружалась в мирный, уютный покой, что было очень приятно, и о скуке не могло быть и речи. У Иры был совсем другой темперамент, не удивительно поэтому, что бывшие одноклассницы встречались редко. Нонна, правда, призналась, что муж недолюбливает Иру, но я думаю, что дело здесь не только в нём, но и в увлечении сверх меры самой Нонны домашними делами.

Встречи с Нонной всегда были немного однообразны, но на скуку не было даже намёка, и при расставании оставалось лёгкое сожаление, что время пролетело так быстро и пора выходить из состояния умственной расслабленности. К сожалению, Нонна читала мало, можно сказать, почти не читала и, в отличие от меня, руки у неё не тряслись при виде хороших книг, а вот в мужья ей достался писатель, тогда ещё начинающий, но теперь признанный. Ко времени того единственного приезда в Россию Ларс напечатал три или четыре книги, но особым успехом они, по-видимому, не пользовались, потому что о них упомянули вскользь, и от обсуждения этих книг Ларс уклонился. Расспрашивать Нонну оказалось бесполезно, так как её преимущественно интересовало, как муж одет, сыт ли он, здоров, доволен ли домом и ею, а во внутренний мир супруга она не находила нужным заглядывать. Я же всегда увлекалась литературой и даже сама пробовала сочинять, что продолжаю делать и теперь. Но в то время меня ещё не покинули честолюбивые мечты когда-нибудь написать нечто такое, что не стыдно попытаться напечатать, так что меня мало волновало, признанный ли Ларс гений или непризнанный, а также гений ли он вообще или совсем наоборот. Главным для меня было то, что он печатался, а, следовательно, вращался в кругу литераторов, разбирался в литературе и мог дать мне совет, стоит ли мне питать надежду, что со временем мне удастся развить свои способности, или мне следует примириться с мыслью, что у меня нет никаких данных к этому великому делу.

Я долго не решалась обратиться к писателю с просьбой дать квалифицированную оценку моему увлечению, но всё-таки собралась с духом. Ларс оказался очень деликатен и сделал всё, что было в его силах, чтобы поддержать во мне желание сочинять, но я всё равно почувствовала, насколько мои первые опыты слабы и не соответствуют тайным надеждам. Может, кого другого это навсегда бы оттолкнуло от творчества, но мне так нравилось создавать новых героев со своей особенной жизнью и характерами, что я продолжала писать для себя, посвящая свои повести маме, и даже находила в этом большое утешение, а мама поддерживала во мне желание создавать новые творения.

Я рассказала о таких малоинтересных вещах столь подробно для того, чтобы предстать перед читателями такой, какая я есть, и пусть никто не упрекнёт меня, если впредь я буду уделять своему пристрастию к сочинительству излишне большое внимание. Кроме того, теперь всякому понятно, что среди самых приятных впечатлений от приезда Нонны и Ларса затерялось и одно неприятное, которое никак не влияло на наши с Ларсом отношения, но которое царапало моё самолюбие.

Перечитав вводную часть своей повести, я прихожу к выводу, что вступление затянулось и, если так пойдёт дальше, ни у кого не хватит терпения узнать, как же я вышла замуж. Чтобы не задерживать читателя, я пропущу отрезок времени, потребовавшийся мне на то, чтобы взять билеты и оформить все необходимые документы. Получить отпуск труда не представляло, потому что на нашем ставшим убыточным предприятии приветствовалось намерение сотрудников брать отпуска за свой счёт. В этом отношении взгляды администрации и работников всегда расходились, потому что прежде, когда можно было прожить на маленькие деньги, многие работники мечтали об отпусках за свой счёт, но это было неугодно администрации, а теперь администрация убеждает работников в счастье отпусков за свой счёт, а те после получки каждый раз с ужасом думают о ёмких двух неделях до следующей выплаты и растягивать этот срок за счёт неоплачиваемого отпуска никак не соглашаются. Поэтому моё заявление о таком отпуске было встречено с нескрываемым энтузиазмом и тотчас же удовлетворено.

Грустнее всего было прощаться с мамой, потому что прежде мы с ней никогда не расставались и в отпуска вместе путешествовали по Крыму, Волге и некоторым российским и не только российским городам. С домашним мохнатым четвероногим тоже расставаться было нелегко, но всё когда-нибудь свершается, так что прошло соответствующее время, и перрон поплыл мимо окон поезда, а захватывающе интересная книга поджидала меня, чтобы отвлечь моё внимание от тех, кого я покинула.

Как я ехала, где сделала пересадку и как добралась до Копенгагена, никого не должно волновать, да и мне было бы скучно описывать однообразное постукивание колёс. Зато когда цель моего путешествия начала приближаться, во мне стало расти беспокойство. Я заранее предупредила в письмах Иру и Нонну о своём приезде и просила, чтобы они договорились между собой и кто-нибудь меня встретил. Однако могло получиться и так, что мои подруги плохо договорятся, и каждая их них будет думать, что меня встречает другая, а я, таким образом, напрасно прожду на вокзале. И письма могли или не дойти до них или опоздать, что для меня не имело разницы. Конечно, у меня были адреса, но дорогу я не знала. Владей я датским языком, никаких затруднений я бы не испытывала, но я не выучила даже английский, хотя мама всегда повторяла, что надо учить язык. Если вдуматься, не будет ничего особенного, если я покажу кому-нибудь бумажку с адресом и знаками спрошу, как мне туда попасть. Я, правда, заучила некоторые датские фразы, но, прежде чем их применять, надо их сперва опробовать на Нонне, Ларсе, Ире или её муже, знакомом мне лишь по Ириным письмам. У меня было подозрение, что на свете не могло существовать тех невероятных звуков, которые получались при произнесении вслух датских слов, набранных русскими буквами. В кино смешные попытки людей говорить на чужом языке выглядят довольно мило, но в жизни оказаться в роли клоуна не хочется. Главная же трудность заключалась не в том, что не поймут меня, а в том, что я сама не пойму ответ.

Мои опасения рассеялись, едва я услышала вопль:

— Жанка! Я здесь!

Признаюсь, что я с большим любопытством оглядела Иру, да и любой на моём месте осматривал бы её с неменьшим интересом. Мне казалось, что вдали от родины, сотрясаемой политическими взрывами и обескровленной экономической реформой, она должна была приобрести неземной покой, но Ира выглядела чуть ли не более нервной, чем раньше. Внешне она стала ярче, интереснее, но лицо не было свежим, и кожа казалась старше, чем должна быть в её возрасте. Вероятно, сказывалась косметика, которой Ира пользовалась умело, но постоянно.

— Как хорошо, что ты приехала! — не уставала радостно восклицать Ира. — Остановишься у меня.

Меня сразу же стали одолевать сомнения.

— Знаешь, я лучше остановлюсь в гостинице, — отказалась я. — У тебя всё-таки муж. Вдруг ему будет неприятно…

Ира смутилась, но быстро пришла в себя.

— Он в отъезде, — сказала она. — Ты никого не стеснишь, а мне будет веселее.

Я ничего не имела против Ириного мужа, но, узнав о его отсутствии, почувствовала радость и больше о поселении в отеле не заговаривала. Я заранее предвкушала, как нам будет весело и легко вдвоём с моей школьной подругой. Не надо соблюдать никаких условностей, можно говорить на любые темы без опасения, что датчанину они будут непонятны. Короче, я поверила, что обрела в Дании кусочек родины, где смогу расслабиться и отдохнуть.

Ира жила не в самом Копенгагене, а в пригороде, и добраться туда можно было на поезде или на машине. Участок, окружающий её дом, показался мне прелестным, несмотря (а может, благодаря) на запущенность, но в доме мне не понравилось. Обстановка квартиры способна произвести на меня впечатление лишь удачным сочетанием цветов, а также наличием книг и тех изящных крупных и мелких вещей, которые принято называть безделушками. У Иры оказалось много аппаратуры, большей частью мне неизвестной, потому что это никогда не входило в круг моих интересов, и, на мой непросвещённый взгляд, ящики с экранами или шкалами выглядели безжизненно и весьма удручающе. Мебель была красива, но расставлена стандартно, что сводило на нет её изящество: по одной стене диван, накрытый каким-то очень плотным покрывалом приятной расцветки, кресло, тумбочка с проигрывателем и стол, напротив, стенка со сверкающим хрусталём в одном отделении и с золочёными корешками книг — в другом, а у окна — телевизор с какой-то уродливой приставкой. Книги всколыхнули было во мне что-то, но яркое, нигде не потёртое золото яснее всяких слов указало мне, что библиотека и выставка — совсем разные понятия. Впрочем, странно было ждать от Иры, чтобы она вдруг заимела мои вкусы, тоже, кстати, на чей-нибудь взгляд, небезупречные. Её личная комната представилась мне скорее похожей на склад парфюмерии и нарядов, а комната мужа, временно ставшая моей, была слишком пустой и какой-то нежилой. Наиболее приятное впечатление произвела на меня кухня, в меру забитая мебелью, с кувшинчиками, симпатичными цветными коробочками, занимающими открытые полки.

— Ты не возражаешь, если мы пообедаем здесь? — немного стыдливо спросила Ира. — Я всегда обедаю на кухне. Не хочется тащить посуду в комнату.

Я не возражала, потому что, во-первых, обед в будничной обстановке придавал нашей встрече большую непринуждённость, а во-вторых, я уже говорила, что из всех помещений мне больше всего понравилась кухня.

— Чем тебя кормить? — жизнерадостно спросила Ира. — Говорят, что вы там умираете с голоду?

Мне припомнилось выражение маминой тёти, и я сейчас же его процитировала:

— Жизнь всё хуже, а пальто всё уже.

Ирка хмыкнула и наполовину скрылась в холодильнике.

— В самом деле, — продолжала я, — не знаю как другие, а я в ожидании того времени, когда продуктов совсем не будет, себя не ограничиваю и, в результате, пора садиться на диету, иначе боюсь, что скоро придётся окончательно перелезть в сорок шестой размер, а потом и в сорок восьмой.

— Тогда, может, с сегодняшнего дня и начнёшь? — ехидно предложила Ира, раскрыв и вновь закрыв коробку с обалденным тортом.

— Я сначала поем, а потом до ужина посижу на голодной диете, — согласилась я, помогая ей накрывать на стол. — Давай начнём с торта, а потом съедим остальное.

По представлению Иры, начинать следовало с супа, потом переходить ко второму, а чаем и сладким завершать трапезу, но я-то была гостьей, причём гостьей из голодной страны, а потому она, скрипя сердце, смирилась с моей фантазией. Для меня же главным был торт, и я знала, что при показанном Ирой изобилии для торта у меня просто не останется места.

Пока мы обедали, разговор, естественно, шёл о недостатке продуктов в СНГ и о скудном ассортименте продуктов на столах российских жителей. Ира уже не застала волнующие события на родине и судила о них когда по газетам, а чаще всего — по телевизионным передачам, поэтому представление о нашей жизни было у неё или преувеличенно трагическим или недопустимо легкомысленным, так что говорила главным образом я и к концу затянувшегося обеда поняла, что беседовать на русские темы — трудное и неблагодарное занятие, так как истинного понимания добиться невозможно, а все усилия приводят к тому, что начинаешь противоречить сама себе.

Поразительно, что о моей жизни и особенно о жизни русских граждан вообще мы могли говорить часами, но о себе Ира ничего не могла сказать. На вопросы о работе, о муже, о друзьях она давала однообразные и скучные ответы, не дающие никакого понятия о её жизни в Дании.

— Но ты не жалеешь, что уехала из СССР? — спросила я и тут же поправилась, вспомнив, что такой страны больше не существует. — Из СНГ. — А так как это сообщество и в то время не казалось особенно прочным, уточнила. — Из России.

— Нет, — твёрдо ответила Ира. — Я здесь отлично устроилась, и мне здесь нравится. Возвращаться в ваш бардак не собираюсь.

Мне стало обидно за свою обнищавшую страну, но возразить против «бардака» было нечего. Обидно было и за то, что Ира так категорически отстранилась от нашего «бардака», употребив определение «ваш», но формально она была права, а о моральной стороне проблемы спорить было бы затруднительно. Пришлось молча проглотить унижение, которому подверглась я как представитель критикуемой страны и не продолжать разговор на эту больную тему. Было ясно, что, уехав в благополучную Данию, Ира копила не нежность к родине, а глухое раздражение, словно не она добровольно покинула гибнущую Россию, а процветающая страна выбросила её за ненадобностью в отдалённый и суровый край. Впрочем, в газетах было много статей о психологии эмигрантов, и я решила обходить все острые углы, чтобы в дальнейшем у нас с Ирой не возникало причин для недовольства друг другом. Мои решения всегда отличаются редким благоразумием, жаль только, что зачастую они забываются, едва возникнув. Однако, благодаря моей разумной политике, которой мне каким-то образом удавалось придерживаться, мы провели чудесный вечер, а весь следующий день посвятили осмотру достопримечательностей и города как такового. Мне было важно научиться ориентироваться в нём и самостоятельно находить дорогу домой и не хотелось, чтобы Ира чувствовала себя обязанной повсюду меня сопровождать, а кроме того, нельзя было забывать и про её работу. Не могла же я сидеть весь день дома, а на улицу выползать вечером, волоча за собой усталую женщину.

К Нонне мы нагрянули через день после моего приезда. Выяснилось, что она специально готовилась к приёму, напекла всяких вкусностей, наварила и нажарила горы еды, и мы просидели над этой роскошью, болтая и поглощая доступное для каждого количество пищи, до самого прихода её мужа. Не знаю почему, но мне показалось, что Нонна с тревогой ожидала появления закопавшегося в прихожей Ларса, но напряжение слетело с неё, едва радостно улыбающийся муж вступил в комнату. Впрочем, я могла наделить её собственным беспокойством, причину которого я совершенно напрасно описала так подробно. К счастью, Ларс забыл о моих злополучных повестях, был весел, говорлив и гостеприимен, так что минутное смущение растаяло без остатка. Плохо было то, что Ларс не заговаривал о своей работе и удачах, а я, боясь напомнить ему о собственном провале, не решалась расспрашивать. Нонна говорила, что некоторые его книги быстро раскупаются, но пишет он медленно, а последние творения читателям не понравились и вызвали очень неблагоприятные отклики. Я уже начала подступать к ней с просьбой дать почитать произведения её мужа, но, с несчастью, они были на датском и не существовало перевода даже на английский, с которым я бы кое-как справилась, а сама она датский не знает. О чём муж пишет, Нонна могла сказать лишь приблизительно, и от её объяснений в голове у меня не прояснилось. По моему мнению, раз Ларс свободно владел русским, то он был обязан сам перевести свои книги на этот язык, хотя бы для того, чтобы жена и друзья могли их прочитать, но, вероятно, моё мнение было спорным.

За весь вечер мы с Ларсом не перемолвились и словом наедине, кто знает, не к обоюдному ли удовольствию, но зато в нашем маленьком обществе говорили преимущественно мы вдвоём, потому что у нас нашлось неожиданно много общих интересов, а взгляды на большинство событий в области политики, литературы и искусства настолько совпадали, что вслед за удовлетворением у меня даже возникло опасение, не подделывается ли мудрый писатель под мой скромный интеллектуальный уровень. Нонна изредка вставляла замечания, а Ира помалкивала, прислушиваясь, но не решаясь нарушить наш многоумный разговор. Беседуя с Ларсом, я не замечала молчания подруг, но, придя домой и раздеваясь в своей комнате, я перебирала в памяти мельчайшие подробности прошедшего дня, и вдруг мне стало неприятно. Я не сразу поняла причину этого чувства, но потом пришла к выводу, что в перемене настроения виновата не только моя болтливость, но и молчаливость Иры и Нонны. Я с трудом, но могла допустить, что наша с Ларсом беседа настолько заинтересовала их, что они решили только слушать, однако ясно припомнила, что до появления Ларса они тоже предпочитали обращаться не друг к другу, а только ко мне. Нонна говорила, что Ларс терпеть не может Иру, а на практике выходило, что Ларс хоть редко и сдержанно, всё же говорил с ней, а Нонна не могла себя пересилить и избегала подруги. Не скрою, у меня мелькнуло подозрение, что Ира в чём-то перед Ноной провинилась и это имеет отношение к Ларсу, но думать о таких вещах мне показалось делом очень тягостным, и я решила или не докапываться до истины или насколько возможно оттянуть это занятие.

Терпеть не могу вникать в семейные дрязги, но избежать этого мне не удалось, и первое столкновение с действительностью мне пришлось испытать очень скоро, когда я одна гуляла по городу, так как Ира сказала, что временно не сможет меня сопровождать, ведь ей пора приниматься за работу. Мы вдвоём обсудили мой маршрут на следующий день, наметили, что же мне предстоит осмотреть, и наутро я отправилась путешествовать только в обществе карты. Я честно и подробно, как полагается примерному туристу, сверяла свой путь с картой, но к обеду мне надоело контролировать каждый свой шаг, и я стала прогуливаться по улицам без всякой системы, не слишком опасаясь возможности заблудиться. Место, в которое я забрела под вечер, мне не понравилось из-за подозрительного вида публики, и я поспешила оттуда выбраться, да и вообще пора было возвращаться домой, но, преодолев половину обратного пути, я осознала, насколько далеко забралась и от этого сознания почему-то сразу захотела есть. Одна из закусочных привлекла моё внимание обилием кондитерских изделий, необычным даже для Дании, а именно кондитерские изделия я предпочитала всем прочим яствам. В Москве мы с мамой частенько покупали доступные нам деликатесы, но они ограничивались вафельными тортами и карамелью (если удавалось достать), а бисквитные и песочные пирожные отошли в область преданий из-за высоких цен. По привычке, мы расстраивались, но вовремя вспоминали, что все эти изделия стали очень дурно изготовлять, а обильный крем переродился в низкого качества маргарин. Теперь я отъедалась, выбирая прежде всего пирожные с орешками, цукатами, ломтиками ананаса, каждый раз пробуя всё новые сорта, а их было такое множество, что мне всерьёз приходилось задумываться о тающем содержимом кошелька.

В том кафе, которое, как магнитом, притянуло меня красочной выставкой пирожных, булочек и бутербродов, я и перекусила, восстановив силы, а в магазине рядом купила кое-какие продукты, потому что не хотела, чтобы Ира тратила на меня свои деньги и мой приезд оставил по себе воспоминания об издержках. Потом я двинулась дальше с твёрдым намерением преодолеть оставшийся до вокзала путь пешком, будто было очень важно, пройду ли я его или проеду. Не знаю, как у кого, но на меня иногда нападает невероятное упорство в достижении цели, которую и достигать-то не стоит. Сейчас такой целью стало доведение до конца пешей прогулки, притом чтобы ни единый метр пути не был проделан иным способом, нежели собственными ногами. Не спорю, это никому не нужное упорство походило на упрямство, но в этот день оно принесло свои плоды, причём не могу сказать, что они меня обрадовали.

Сядь я на автобус, я, наверное, долго бы ничего не знала об отношениях Иры и Ларса, но пешком продвигаешься довольно медленно и невозможно не заметить того, кто идёт тебе навстречу, а навстречу медленно шла знакомая парочка. Пожалуй, я была смущена не меньше, чем они, и оттого не слишком натурально притворилась, что не вижу ничего особенного в их совместной прогулке, которую они совершали, нежно прижавшись друг к другу. Ира не нашлась, что сказать, и от бессилия оправдаться взгляд её стал бешеным, а Ларс пробормотал какое-то объяснение, не убедительное даже для пятилетнего ребёнка. Я тоже ответила что-то несуразное по глупости и поспешила расстаться с ними, потому что дольше изображать неведение уже не могла.

Сами понимаете, какие чувства я испытывала, когда возвращалась домой. Наверное, они были сравнимы лишь с купанием в сточной канаве. Но и этого, как выяснилось, было мало для нарушения моего покоя, потому что дома меня ждала ещё одна неожиданность.

Переполнявшие меня помоечные чувства превратили дорогу домой в один миг, а, открыв дверь выданным Ирой ключом, я не заметила ничего подозрительного и, сменив обувь и сунув продукты в холодильник, стремительно вошла в гостиную, чтобы приткнуться, наконец, куда-нибудь и в одиночестве обдумать моё дальнейшее поведение с друзьями.

Вошла и остановилась, потому что там расположились двое незнакомых мужчин, причём они с полным спокойствием потягивали пиво и чувствовали себя, как видно, неплохо. Не знаю, вырвалось у меня какое-нибудь восклицание или нет, но оба сразу же обернулись в мою сторону, и удивление, отразившееся на их лицах, показало мне, что моё появление было для них такой же неожиданностью, как их присутствие для меня.

— Здравствуйте, — растерянно поздоровалась я по-русски, даже не подумав, что этот язык может быть непонятен для датских пришельцев.

— Добрый вечер, — с сильным акцентом ответил невысокий бледный человек с бесцветными волосами.

Второй гость молча кивнул, пронзая меня тяжёлым взглядом больших тёмных глаз. Если кто подумает, что меня смутил именно этот взгляд, неотрывно следящий за мной, или суровое лицо, от которого веяло силой и нерушимым спокойствием, то я буду это отрицать, так как смутило меня совсем другое, хотя и это тоже способно было смутить, если бы выступало самостоятельно. Смутила меня фигура темноглазого незнакомца, потому что я никогда не имела дела с горбунами или калеками, а незваный гость был именно горбуном, и от его присутствия словно сместилось время и действительность уступила место чему-то старомодному, нереальному, будто я переместилась в романтический девятнадцатый век, как он изображён в книгах Некрасовой и Панаевой. Только не делайте вывод, что я далека от жизни и считаю, что в наше время не существует горбунов. Они существуют, притом их немало, но горбун горбуну рознь, а мой горбун выделялся среди виденных мною ранее главным образом тем, что мне предстояло с ним общаться.

Как-то так получилось, что среди моих знакомых не попадались люди с ярко выраженными физическими отклонениями от нормы, поэтому общаться с последними я умела лишь теоретически, насколько меня выучили в детстве (не смотреть пристально, но и не отворачиваться, чтобы не показалось, что тебе неприятно их видеть, говорить, если придётся, спокойно, как с самым обычным человеком, и всё в таком же духе). Я следовала всем вдолбленным в меня нормам поведения, когда в метро или на улице встречала калек и уродов, но никогда не общалась с ними напрямую, как мне предстояло сейчас. Мне всегда было жалко людей, сильно отличавшихся от толпы, потому что я хорошо представляла, каково им слышать жестокие насмешки, которые нет-нет, да и бросят им обозлённые собственными невзгодами прохожие, и я привыкла, что лица у несчастных замкнутые, неподвижные, а сами они готовы, казалось, молча перенести любое оскорбление, а следовательно, психика у них надломлена и характер от множества перенесённых несправедливостей злобный (недаром во всех книгах горбунов и уродов выставляют хитрыми человеконенавистниками, строящими всевозможные козни и не имеющими жалости). Возможно, если бы среди моих знакомых числился какой-нибудь горбун или урод, я бы переменила своё мнение, но в тот миг я мыслила именно так, как я изобразила, только обильнее, полнее и разнообразнее, поскольку человеческая мысль никогда не появляется обособленно, а цепляется за другие мысли, порой образуя в мозгах настоящую сумятицу. Так, глядя на горб, обезобразивший спину сидящего передо мной незнакомца, я подумала, между прочим, что этот человек шьёт одежду на заказ, а значит, ему повезло с местожительством. Живи он не в Дании, а в России, где не каждое ателье берётся обшивать нестандартные фигуры, ему пришлось бы туго, и так прилично он бы не выглядел, а имей он при этом обычную зарплату, то он бы не смог воспользоваться услугами даже тех ателье, которые согласятся на него шить.

— Вы, наверное, подруга Иры? — спросил невзрачный датчанин.

Я успокоилась, освободившись от подтачивавшей моё мужество мысли, что эти незваные гости опасны. Раз они сразу заговорили об Ире, то беспокоиться не стоит.

— Да, — ответила я с вежливой улыбкой и чуть ли не со вздохом облегчения. — Я подруга Иры. Из России.

Взгляд горбуна стал ещё пристальнее, и я не уловила в нём неуверенности, присущей людям, которым с детства тычут пальцем на их уродство. Не было в нём и неприятной надменности, этакой сверхъуверенности, служащей защитой, своеобразным психологическим заслоном против окружающих их обид. Горбун выглядел как человек, полностью удовлетворённый своей судьбой.

— Вы недавно приехали? — вежливо поинтересовался невзрачный датчанин.

— Недавно. Дня четыре назад, — охотно ответила я, чтобы поддержать разговор и побудить пришельцев хотя бы представиться.

Незнакомцы молчали, а меня так и подмывало спросить их, чего ради они пожаловали в чужой дом на ночь глядя, нежданные, незваные.

— Меня зовут Жанна, — представилась я довольно сухо.

— Меня зовут Мартин Лоу, — в тон мне ответил датчанин.

В моей голове мысли провернулись за рекордно короткий срок, потому что уже через минуту я вспомнила, что новая фамилия Иры — Лоу, а мужа её, вроде бы, зовут Мартин.

— Вы муж Иры? — спросила я и невольно рассмеялась. — А я гадаю, кто вы и почему здесь сидите.

Моя русская прямота явно покоробила датчанина, а по губам второго незнакомца пробежала улыбка.

— Очень приятно познакомиться, — произнёс горбун, словно угадывая грозящую затянуться паузу и стараясь её заполнить.

Голос у него был глубокий, звучный, довольно приятный и соответствовал мощному туловищу, возвышавшемуся на стуле. Вероятно, если бы не горб, этот человек был бы высок. Меня приятно удивила чистая русская речь, без акцента, но и без того налёта небрежности, с какой теперь говорят даже дикторы радио и телевидения.

— Леонид Николаевич Дружинин, — представился горбун, не давая времени на дальнейшие размышления.

От этого имени у меня в груди что-то тягуче заныло, потому что моего брата, умершего несколько лет назад, тоже звали Леонид Николаевич, и первое время после его смерти я не могла слышать без содрогания, когда кого-то называли Лёня.

Сделав над собой усилие, я примирилась с тем, что горбуна зовут так же, как моего красивого брата, и постаралась больше к этой мысли не возвращаться.

— Очень приятно, — вежливо улыбнулась я. — Вы из России или…

Я не закончила, поняв глупость своего вопроса. Человек, говорящий на таком чистом, словно законсервированном, русском языке, не мог приехать из России, где русский претерпел большие изменения не в лучшую сторону.

— Или, — кратко ответил горбун. Слабая улыбка, оживлявшая некрасивое, но запоминающееся лицо, сошла с его губ, сразу приобретших твёрдую застывшую форму.

Я уже забеспокоилась, не обидела ли я его невзначай. Может, его или его родителей когда-то выслали из страны и упоминание об этом для него мучительно.

— Я родился в Англии, — вновь заговорил горбун. — Мои предки уехали из России ещё до семнадцатого года, и революция застала их в Париже. Назад им вернуться не удалось.

"И слава Богу", — подумала я, вспомнив про сталинские лагеря. Впрочем, не всех же сажали в эти лагеря. Может, его родители или деды благополучно адаптировались бы в новой России.

— Вы прекрасно говорите по-русски, — сказала я, желая сделать ему приятное, причём душой я не кривила. — Мне стыдно за свою речь.

Горбун лишь кивнул, и осталось непонятным, понравился ли ему мой комплимент или он воспринял его как банальную вежливость.

Хозяин дома и его гость упорно молчали, и мне вновь стало не по себе.

— Ира сказала, что вы уехали, и я поселилась в вашей комнате, — с трудом выдавила я из себя. — Если бы я знала, что вы так быстро вернётесь…

— Не беспокойтесь, я скоро уйду, — прервал меня Мартин. — Я зашёл за своими вещами.

Наверное, мне бы следовало сразу сообразить, что между Ирой и её мужем произошёл разрыв, тем более что я совсем недавно увидела её с Ларсом, но мысли мои ещё не освободились от горбуна и моего неудачного комплимента, поэтому я не могла так быстро перестроиться на проблемы семейной жизни моей подруги.

— Нет, зачем же, — запротестовала я. — Вам совершенно незачем забирать вещи. Сегодня уже поздно, да и Иру надо дождаться, а завтра я перееду в отель.

Горбун поднял стакан и сосредоточенно рассматривал прозрачное пиво на гаснущий вечерний свет. Только тут я сообразила, что мы сидим в потёмках, и повернула выключатель. Теперь стало отчётливо видно, что гримаса на лице Мартина носит не слишком лестный для меня характер.

— Мы разошлись с Ириной, — проговорил датчанин с отвращением. — Я постепенно перевожу свои вещи на новую квартиру, поэтому время от времени сюда заезжаю. Очень сожалею, что не знал о вашем прибытии и обеспокоил вас.

Колкая речь Мартина была построена правильно и, если бы не акцент, звучала бы превосходно.

— Извините, не подозревала о вашем разрыве, — резко сказала я, раздражаясь от тона, какой допустил этот невзрачный человечек. — Ира меня не информировала в своих письмах о ваших отношениях и, если бы вы сами об этом не объявили, я бы ни о чём не заподозрила.

Горбун поставил стакан на стол и повернулся к нам всем своим громоздким корпусом.

— Извините, Жанна, что мы втянули вас в такую неприятную историю, — вмешался он. — Вы приехали отдохнуть, а не заниматься семейными дрязгами, но, рано или поздно, вы всё равно бы узнали об этом.

Слова его приятно сгладили резкость Мартина и побудили меня первой сделать шаг к примирению.

— Да, конечно, — согласилась я как можно приветливее, правда, я до сих пор уверена, что моя старательно изображённая улыбка больше походила на оскал. — Мне очень жаль.

Наверное, нужно иметь специальный талант, чтобы непринуждённо говорить при любых обстоятельствах, даже тех, которые застают тебя врасплох. У меня этого дара нет, поэтому я беспомощно умолкла, почему-то надеясь, что горбун догадается придти на помощь и нарушит гнетущее молчание. Я осторожно посмотрела на него и сразу же отвела глаза, потому что наши взгляды встретились, а я чувствовала себя слишком неловко, чтобы выдерживать его пронзительное внимание.

— Вы надолго к нам, Жанна? — мягко спросил горбун.

— Примерно на месяц, — объяснила я.

— А разрешите спросить, кем вы работаете? — решительно вмешался Мартин.

— Я инженер, — отозвалась я немного растерянно, потому что обыкновенно инженеры не имеют возможности разъезжать по зарубежью, а Мартин, по-видимому, намекал именно на это.

— В командировке? — допытывался он.

В его тоне проскальзывала недоброжелательность, и мне показалось, что он подозревает меня в каких-то нетрудовых доходах.

— Нет, не в командировке, — твёрдо объявила я, стараясь не глядеть на горбуна с его взглядом василиска.

В эту минуту мне самой показалось странным, что я нахожусь здесь, а не в Москве. Если бы не подруга, пригласившая меня на представление, то мне и не снилась бы поездка в Данию. А если удивляюсь я, то как же не удивляться Мартину или, к примеру, этому странному горбуну.

Раздражение мгновенно улеглось, и я улыбнулась совершенно спокойно и естественно, что, как уверяет меня мама, мне очень идёт.

— Я не в командировке, Мартин, — сказала я. — И не с дипломатическим поручением. Я здесь только потому, что случайно попала на какое-то шоу, ответила там на несколько вопросов и получила приз в виде права на поездку в Данию.

Объяснение выглядело довольно глупо, но Мартин сразу подобрел и стал расспрашивать меня о Москве и нынешней жизни в СНГ. Выяснилось, что он преподаватель русского языка в Университете, всегда интересовался моей непостижимой родиной и знаком с многими русскими. Я поняла, что жену он себе выбрал тоже из-за особого пристрастия ко всему русскому, но, к сожалению, их совместная жизнь не задалась.

Теперь, когда мы оживлённо заговорили и чувство неловкости бесследно исчезло, Мартин уже не казался мне таким бесцветным и язвительным. К тому же я почувствовала, что снискала его расположение и даже нравлюсь ему, а какую же девушку оставляет равнодушной такое отношение к себе. Мы много разговаривали, ещё больше смеялись, а горбун чаще помалкивал и внимательно прислушивался к нашей беседе. Мне бы очень хотелось, чтобы он не сидел особняком, но на мои неловкие попытки втянуть его в разговор он отвечал вежливо и кратко, тем самым показывая своё нежелание приобщаться к активной беседе.

Надеюсь, в своих рассказах о жизни в Москве я проявила достаточную бодрость и жизнерадостность и сглаживала трудности, о которые поневоле спотыкаешься, когда говоришь о нашем быте. А когда речь пошла о гуманитарной помощи, которая, к большому и неиссякаемому удивлению Мартина, бесследно исчезает, не доходя до нуждающихся, я забыла о намерении каким-то образом показать, что я не нуждающаяся и не жду её, так как вспомнила о пресловутом русском гостеприимстве, которое в полной мере в наше время можно позволить себе только за границей, и запоздало предложила гостям чаю.

— Типично русский напиток, — удовлетворённо заметил Мартин. — Я люблю чай и редко пью кофе.

— Типично русский напиток, — согласилась я. — Только какой: грузинский, азербайджанский, индийский или цейлонский?

Горбун улыбнулся, а Мартин упорно твердил, что он всегда любил пить чай, потому что это русский обычай.

Мне всё-таки показалось, что он делал над собой усилие, прививая себе любовь к чаю, и эта привитая любовь до конца не вытеснила врождённую любовь к кофе. Сама я сейчас с удовольствием выпила бы кофе, так как этот напиток в Дании сильно отличается от того, какой можно сделать из нынешнего советского кофе, потому, возможно, что, как говорят, у нас продают самые низкие сорта. Дома я не могу пить кофе каждое утро, у меня от него всегда остаётся неприятное ощущение в горле, а здесь я готова пить его целыми днями, а гостям его не предложила не от обострения природной жадности, а потому, что было уже поздно и я боялась не уснуть ночью.

— В таком случае, я сейчас приготовлю чай, — сказала я, вставая.

Горбун взглянул на часы и выразительно посмотрел на друга.

— Вы приготовите его нам в следующий раз, — возразил Мартин. — Уже поздно, и мы, пожалуй, пойдём. Ирину я уже, как видно, не дождусь… — Он помрачнел и с ожесточением закончил. — И слава Богу.

Он встал и направился к двери. Горбун тоже поднялся, и я невольно шагнула в сторону, освобождая ему проход, потому что он, хотя и не был толст, но всё-таки оказался слишком громоздок для того пространства, которого хватало щуплому Мартину. Я ещё удивилась тогда, что ноги у него соответствуют мощному торсу, а у горбунов, о которых я читала, если только их уродство не было результатом несчастного случая, кроме искривления позвоночника всегда присутствовал ещё какой-то изъян типа слабых и коротких ног или слишком большой головы. Правда, Дружинин прихрамывал, и это компенсировало неестественную для подобных ему людей пропорциональность фигуры.

— Я обязательно загляну к вам ещё раз, — сказал датчанин, глядя мне прямо в глаза. — Вы разрешите?

Не могла же я отказаться. Да мне и не хотелось отказываться, потому что неприятного осадка от этого посещения не осталось, а принимать гостей я всегда любила.

— Буду очень рада.

— Вот, передайте Ирине ключ, — попросил датчанин. — Я обещал вернуть.

Ключ я положила на тумбочку.

Мартин протянул мне на прощание руку и задержал мою ладонь в своей. Моя улыбка потеряла естественность, так как я не люблю рукопожатий вообще, а тем более долгих рукопожатий. Чувствуешь, как сотрясается твоя безвольная рука, и не чаешь, как освободиться. Не знаю, может, приятнее самой трясти чью-нибудь руку, мне почему-то не приходило в голову это проверить.

Датчанин, наконец, отпустил мои затёкшие пальцы, я повернулась к горбуну, чтобы попрощаться, и с ужасом ждала, что он тоже вцепится в мою руку и, не приведи Господь, пожмёт её своей пусть и не очень огромной, но всё же лапищей. Однако Леонид Николаевич лишь вежливо улыбнулся.

— Был очень рад с вами познакомиться, — только и сказал он, слегка наклонив темноволосую с едва заметной проседью голову, что должно было означать его прощальный поклон.

Меня стало терзать подозрение, что горбун обиделся на недостаток внимания к его особе, и я предложила как можно сердечнее:

— Надеюсь, вы тоже зайдёте, Леонид Николаевич.

Горбун вновь наклонил голову и вышел на улицу. Мартин улыбнулся, развёл руками, давая понять, что таков уж у его друга характер, и шагнул за порог. Вскоре раздались урчание мотора и шум отъезжающей машины. Только тут я вспомнила, что Мартин забыл забрать свои вещи, за которыми специально проехал и которые уложил в чемодан. А может, он специально оставил их, чтобы иметь предлог приехать.

Я посмотрела в темноту вчера и страшно захотела спать. Мне стало лень думать и о новых знакомых, и о Ире с Ларсом, и все мысли мои устремились к дивану в моей комнате. Вероятно, сказывалась усталость от длительной прогулки, потому что уснула я почти мгновенно.

Почему люди так много о себе воображают? Почему они не хотят понять, что у других есть собственные желания и интересы? Почему они думают, что все мысли окружающих сосредоточены только на их драгоценных особах? Я крепко и безмятежно спала, причём в мой сон не вклинивалась даже тень Иры, а эта несносная женщина разбудила меня на самом интересном месте, когда, набравшись смелости, я вопрошала начальника, почему он повысил зарплату низкооплачиваемым сотрудникам за счёт высокооплачиваемых, а срезать часть оклада у себя считает недопустимым. Я во сне так восхищалась своим спокойным деловым тоном, а остальные сотрудники так дружно стояли за моей надёжной спиной, что начальнику пришлось бы держать ответ, если бы не Ира, которая нагулялась с Ларсом, а теперь возжелала со мной объясниться и трясла меня за плечо, похожая на фурию в своей твёрдой решимости.

— Зачем ты меня разбудила, он же ещё не объяснился, — простонала я, закрывая глаза и надеясь, что сон возобновиться с того самого места, где он прервался.

— Что толку в его объяснениях, если ты не способна ничего понять, — гневно проговорила Ира. — Сухарь бесчувственный! Синий чулок!

— Я же не одна, — возразила я. — А если никто ничего не поймёт, то зачем нам такой начальник нужен?

Иру слегка смутило моё таинственное сообщение.

— Ты о чём? — спросила она.

— Да, видишь ли, — начала объяснять я. — Нам должны были поднять оклад в два раза, а наш многоумный начальник, чтобы не было большой разницы в зарплатах, снизил оклад тем, кто должен получить больше, и повысил тем, кто получал меньше.

Ира заинтересовалась моей проблемой.

— А тебе повысили или уменьшили? — спросила она.

— Уменьшили.

— Вот скотина твой начальник! — воскликнула моя подруга, проявляя недюжинную проницательность.

— Скотина, — согласилась я. — Но дело в другом. Если бы он и себе снизил оклад, то никто бы ничего не сказал, но он-то считает себя невероятно ценным работником и снять часть денег у себя даже не подумал.

Ира села на край дивана и стала возмущённо допытываться:

— Ну, сказали вы, что он поступает бесчестно, а он что?

— А ты своему начальнику говорила такие вещи, когда жила в СССР? — съехидничала я. — Конечно, все промолчали.

Ира поджала губы.

— Сказать, конечно, было бы можно, — вновь заговорила я. — Но от этого ничего не изменится, а работать будет невозможно. И вся наглость в том, что это целиком его инициатива, потому что официально каждый должен получить удвоенный оклад, без всяких снижений, надбавок и уравниваний, но наш кретин решил отличиться и показать, насколько он заботится о своих сотрудниках… за чужой счёт. Только не подумай, что мои мысли только этим и заняты. Я давно обо всём забыла, но сейчас мне вдруг приснилось, что мы все взбунтовались и требуем ответа, почему начальник не урезал свой оклад. Ты меня разбудила на самом интересном месте: он уже открыл рот. Вообще-то он ничего, но иногда им овладевают странные идеи.

К Ире вернулось самообладание, и она заговорила о том, ради чего меня растолкала.

— Я хочу объясниться, — сухо начала она, не принимая во внимание, что наши желания не совпадают.

— Я тебя слушаю, — уныло заверила я.

— Мне трудно говорить с тобой на эту тему, — строго заметила Ира, — потому что ты никогда не любила и не поймёшь меня.

Я устала от того единственного довода моих подруг, который они неизменно пускают в ход при разговоре со мной: тебе этого не понять, потому что ты не любила. Откуда они взяли, что я никогда не любила? Помню, в школьные годы я влюблялась весьма активно, если чья-нибудь внешность соответствовала моему представлению о полюбившемся герое книги, которую я в этот момент читала. Я даже стихи писала, вкладывая в них все чувства, которые у меня накапливались, без остатка, так что на другой день не могла без презрения смотреть на предмет моих изменчивых дум, понимая, что написала стихотворение не про того, про кого следовало. Допустим, никто не знал про мою тайную мимолётную влюбчивость, но это ещё не повод утверждать, что я никогда в жизни никого не любила. Если уж на то пошло, у меня было больше влюблённостей, чем у них у всех вместе взятых, несмотря на то, что, окончив школу, я поумнела и питала лишь отвращение к мужчинам, невзирая на внешность, а к общепризнанным красавцам — отвращение вдвойне.

— Зачем мне любить этих дураков? — спросила я Иру напрямик. — Конечно, не любила, не люблю и не полюблю никогда. Мало мне в доме собаки? Зачем мне кабан? Я буду приходить с работы усталая, стоять в очередях в магазинах, а он рассядется с газетой и будет ждать, когда ему под нос сунут тарелку. Палец о палец не ударит, а потом ещё скажет, что я его плохо кормлю, что он голоден и у мамы он привык к другой пище. А сам получать будет меньше, чем я.

Ира, как видно, забыла нашу российскую действительность, потому что мои воззрения её рассмешили.

— А если ему поднимут оклад больше, чем в два раза? — спросила она.

Я огрызнулась:

— За мой же счёт. И не говори мне об этих бездельниках!

— Так и быть, разрешаю не выходить замуж за кабана, — смилостивилась Ира. — Хотя я постараюсь присмотреть тебе не бездельника и не дурака.

Я поморщилась, показывая, что это ей не удастся из-за полного отсутствия таковых, но возражать не стала.

— Однако можешь ты понять меня или нет?! — вдруг рассердилась Ира.

Я понимала, что она говорит о Ларсе, но всё-таки спросила, чтобы не попасть впросак:

— Ты о чём?

— Понимаешь, я его люблю. И он меня любит.

Самая скучная для меня тема — это рассуждения о любви. В книгах любовь носит характер возвышенный, и героини говорят о своих избранниках увлекательно и вдохновенно, а в жизни получается всё наоборот.

— Я очень рада, что вы друг друга любите, — пробормотала я, зевая.

— Но, понимаешь… Нонка, — нерешительно протянула Ира.

Я взяла себя в руки. Конечно, можно было насмехаться над тайной влюблённостью моей московской подруги к начальнику соседнего отдела, но сейчас передо мной раскрывалась жизнь.

— Нонка знает? — спросила я.

— Кажется, догадывается.

— А развестись он не хочет?

Ира помотала головой.

— В том-то и дело. Нонку он бросить не хочет, потому что она его любит, а сам он любит меня. Я тоже замужем.

Притворяться мне не захотелось.

— Ир, извини, но я всё знаю, — сказала я. — Твой муж заходил сюда вечером. Сложил вещи в чемодан и забыл взять его с собой.

— Да, мы решили разойтись, — помолчав, подтвердила Ира. — Я не хотела тебе говорить.

— Сейчас это дело обычное.

— Ты не скажешь Нонке? — быстро спросила Ира. — Ну… о нас с Ларсом.

— Зачем же я буду это говорить?

— И Ларсу не говори, что я тебе во всём призналась. Пусть думает, что ты ничего не знаешь.

— Пусть.

— Ларс очень волнуется, что тебе всё стало известно.

— Пусть успокоится, — сказала я. — В чём-в чём, а в этих вещах я тупа сверх меры. Так ему и передай. Кстати, что это за горбатый субъект приходил с твоим мужем?

— Дружинин? Знакомый Мартина. Переводчик. Страшён, как чёрт, и ужасно угрюм. Иногда Мартин приведёт его к нам, а он сидит молча, и не знаешь, как себя с ним вести. Похоже, что он боится женщин, как чумы, а меня так просто терпеть не может. Нонка ещё способна с ним говорить, а я не в состоянии.

— Вероятно, он стесняется своего горба? — предположила я.

— Не знаю, чего он стесняется, а чего не стесняется, но с Мартином можно развестись из-за одного его друга. Заметила, какой у него страшный нос? Прямо как у хищной птицы.

Я, конечно, не поверила, что Ира могла бы развестись с мужем из-за страшного носа его друга, чем более, что, на мой взгляд, нос горбуна не отличался безобразием, а, совсем напротив, был интересен своей неординарностью, но выражать своё сомнение вслух я не стала.

Мы ещё немного позлословили о горбуне, и Ира отправилась спать, а мне уснуть больше не удалось, потому что в голову полезли всякие мысли, потом стал сформировываться сюжет будущей книги с горбуном в главной роли, а там и утро наступило.

Ира просидела дома до обеда, а потом объявила, что должна идти на работу. Кем она работала, я так и не поняла, но её график явно не отличался твёрдым порядком. Я тоже решила не засиживаться дома и собралась прогуляться, но в дверях столкнулась с Ларсом, который сразу же рассыпался в извинениях.

— Вы уходите? Я не буду вас задерживать.

— Нет, что вы, — любезно возразила я. — Я очень рада, что вы пришли.

Ларс явно притащился сюда по тому же делу, о котором говорила со мной Ира, и у меня зубы ныли от тоски и нежелания разговаривать.

— Я пришёл к вам по делу, — начал Ларс, располагаясь на диване. — Вчера вы застали нас с Ирой. Мне это очень неприятно, и я хочу объяснить вам, что это случайность.

Я ограничилась кивком.

— Нонна очень славная женщина, но мои дела ей неинтересны, — доверительно сказал Ларс. — Иногда я прошу Иру встретиться со мной, чтобы посоветоваться с ней по поводу какого-нибудь эпизода из моей книги.

Я решила придти ему на выручку, иначе объяснение грозило затянуться слишком надолго.

— Да, Нонна никогда не любила читать, и литература её совершенно не интересует.

Ларс обрадовался моей поддержке.

— Вот именно. Хорошо, что в Ирине я нашёл друга, с которым могу посоветоваться.

— Конечно, Ларс.

Мне стало досадно, что в Ире он нашёл такого друга, а со мной не хочет поговорить о своём творчестве. Пришлось себе напомнить, что он встречается с ней не для бесед о литературе, а то фантазия моя уж слишком разыгралась.

— Нонне кажется, что мы встречаемся с Ирой для других целей… ну, вы меня понимаете.

Я опять кивнула.

— Поэтому мне бы очень не хотелось, чтобы вы говорили ей о том, что видели нас вместе.

— Конечно, я не буду говорить, — горячо заверила я его. — Зачем её тревожить? Она может не так понять.

— Вот именно.

Я решила, что мы достаточно поговорили об этом деле, и перевела разговор на другое.

— Вчера я наконец-то познакомилась с Мартином, — сказала я жизнерадостно.

Ларс насторожился, и я понимала его. Он ведь не знал, известно ли мне об истинных отношениях супругов и не подведёт ли он Иру, открыв мне глаза.

— С ним был Дружинин, переводчик, — как ни в чём не бывало продолжала я. — Мне и подумалось, не собираетесь ли вы перевести свои книги на русский. Вы единственный писатель среди моих знакомых, а книги ваши мне никак не удаётся прочитать. Обидно всё-таки.

Я сразу пожалела о своих словах, увидев, что Ларсу неприятен разговор о его книгах. Душа у писателя особо ранимая, потому что жизнь свою он посвящает единственной цели — создать неповторимое произведение, а то, что им уже написано, представляется честолюбивому автору мелким и незначительным. Кроме того, Нонна говорила, что последние его книги были неудачны.

Ларс пересилил себя.

— Первый же перевод своей книги я вышлю вам, — учтиво сказал он. — А теперь, извините, я должен идти.

Я проводила его до дверей и вернулась в дом. Гулять мне расхотелось, и стало очень грустно от собственной бестактности. К тому же, Ларс даже не спросил у меня, продолжаю ли я творить или бросила. Наверное, и в самом деле, только мне мои повести кажутся интересными, а для Ларса они показались такой детской чепухой, что он не нашёл возможным унижать меня расспросами.

Между тем, небольшой сюжет, который начал зарождаться в моей голове ночью, сам по себе, без малейших усилий с моей стороны, всё разрастался и настойчиво просился на бумагу. Устав призывать на помощь здравый смысл и утешившись сознанием, что моя писанина никому не приносит вреда, я целиком отдалась фантазии и весь оставшийся день набрасывала первоначальный план повествования.

Несколько часов я жила в мире, непохожем на действительность, и, признаться, была счастлива, но счастье моё исчезло, когда зазвонил телефон и я подняла трубку.

Я рассчитывала сообщить, что Иры нет дома и поскорее вернуться к работе, пока вдохновение не иссякло, но это звонила сама Ира, которая предупреждала меня, что ночевать не вернётся, а завтра дня на два уедет. Не успела я положить трубку, как несносный аппарат вновь затрещал, причём звук этот показался мне ещё противнее, чем в первый раз.

— Да, — сказала я, постаравшись не выдавать своего раздражения и твёрдо зная, что тот, кто звонит на этот раз, не может подозревать, насколько не вовремя он звонит.

— Жанна? — раздалось в трубке.

Я понятия не имела, кто из мужчин мог мне звонить.

— Да, — подтвердила я.

— Это Мартин.

Должно быть, телефон искажал голос датчанина, так как я его не узнавала.

— Добрый вечер, Мартин, — поздоровалась я.

— Ирина дома?

Я обрадовалась, решив, что мы распрощаемся, едва он узнает об отсутствии жены, и я получу возможность вернуться к работе.

— Нет. Она только что позвонила и сказала, что не придёт ночевать.

В трубке прозвучал злобный смех.

— Что случилось? — оторопело спросила я.

— Можно к вам заехать? — поинтересовался Мартин.

Что я должна была отвечать? Это был хозяин дома, и он имел право приехать в любое время, хотя бы за чемоданом. Мне очень не хотелось встречать его одной, но ему-то об этом не скажешь. Но всякий случай, в надежде, что он поймёт мой намёк, я поинтересовалась:

— Вы один или с Леонидом Николаевичем?

— Он работает, — ответил Мартин.

Горбун работает и сопровождать своего приятеля не может, а что я тоже могу работать, никому не приходит в голову.

— Я вас жду, — сказала я, выдавливая из себя жизнерадостность.

Бывает ведь такая неудача! Никуда сегодня не ходила, ничего не видела. Могла хотя бы написать что-нибудь. Так нет! Придёт этот датчанин-русоман и будет морочить мне голову разговорами на русские темы. Вчерашнее тёплое чувство, возникшее в ответ на его приязнь ко мне, даже на миг не шевельнулось в душе.

Мартин приехал поздно и был сильно навеселе. Как только он переступил порог, я сразу поняла, что намучаюсь с ним. Держался он развязно, долго мял мою руку, распространяя дружелюбие и винные пары, а потом от полноты чувств непременно захотел троекратно, по русскому обычаю, со мной расцеловаться.

Я поспешила уклониться от соблюдения древних правил, с отчаянием уверяя его, что время поцелуев кануло в прошлое вместе с товарищем Брежневым.

— Не может быть, — возражал Мартин, покачиваясь. — Три раза. По-русски.

Я чувствовала, что пришло время срочно выискивать у себя дипломатические способности, и испытала почти ненависть к горбуну за то, что он не пришёл вместе со своим товарищем. При этом я совсем не принимала во внимание, что это два совсем разных человека, и по этой причине они не могут бегать друг за другом, будто связанные верёвочкой. Что горбун тоже может быть пьян и с двумя потерявшими над собой контроль мужчинами справиться ещё труднее, чем с одним, я тоже не подумала.

— Значит, ты не уважаешь обычай? — сделал глубокомысленный вывод Мартин.

Я решила подойти к этому щекотливому делу с другой стороны.

— Это не модно, Мартин, — сказала я, сокрушённо улыбаясь. — Русские тоже следуют моде.

Видно моё замечание таило в себе слишком глубокий смысл, потому что датчанин долго вертел головой, пытаясь сосредоточиться, и внезапно потянулся ко мне, видимо, решив всё-таки соблюсти древний обычай. Я инстинктивно отшатнулась, а он, потеряв равновесие и не найдя во мне опору, едва не упал, но вовремя наскочил на стенку, что отвлекло его от навязчивой идеи.

— Пройдите в комнату, Мартин, — ласково предложила я, надеясь, что, сев в кресло или на диван, он утихомирится.

— Вы на машине или на поезде? — спросила я, с ужасом думая, что в таком состоянии он за рулём опасен.

— На тачке, — с пьяной убедительностью ответил он, демонстрируя знание жаргонного словечка.

Передо мной вплотную встала проблема его выдворения из дома. Отправить его на машине было бы безрассудно, а оставлять здесь на ночь невозможно.

Плюхнувшись в кресло, Мартин долго глядел на меня, изучая все видимые особенности моей фигуры, так что мысленно я уже предвкушала, как приятно было бы садануть его посильнее по бессмысленной физиономии.

— А Ирина не придёт ночевать домой, — провыл он и с надрывом рявкнул. — На супружеское ложе!

Высокопарный слог тоже не был чужд датчанину.

— Обслуживает клиентов на дому, — куражился Мартин.

К этому он присовокупил такое словцо, что я вздрогнула, не предвидя возможности его произнесения при мне и не ожидая услышать его в адрес Иры.

— Что? Не знали? Все вы одним миром мазаны.

— Вы много выпили, Мартин, — обуздывая себя, мягко проговорила я. — Вам лучше лечь и выспаться.

— И ты со мной, — заявил Мартин, резко вставая и грубо хватая меня за руку.

Вот тут-то я и не сдержалась. Бывает иногда, что от избытка чувств совершаешь самые непроизвольные движения. После одного из таких движений Мартин очутился на полу, а последующие непроизвольные движения помогли ему доползти до выхода. Погода была безупречно тёплая, так что простуда ему не грозила, а я, честно говоря, волновалась по этому поводу и специально постояла на улице, проверяя, точно ли в воздухе не ощущается прохлада и сырость. Пьяному чужой заботы не почувствовать, у меня на этот счёт иллюзий не было, так что брань, которая долго не стихала в саду, не вызывала во мне обиды и навевала лишь меланхолию. Правда, я долго не могла уснуть, а грязные намёки на поведение Иры заставляли задумываться об уже замеченных мной странностях графика её работы.

Наутро я решила ещё до завтрака сбежать в Копенгаген, а закусить в каком-нибудь кафе. Мартина видно не было, но я боялась, что он перебрался в машину и, проспавшись, полезет ко мне с объяснениями, поэтому с отменной осторожностью стала пересекать сад. И хорошо сделала, соблюдая осторожность, потому что Мартин сладко храпел в кустах, а ноги его достигали тропинки, которая служила чёрным ходом, ибо существовала ещё и "центральная аллея". Я не стала беспокоить спящего человека, переступила через его ноги и бесшумно продолжала свой путь, позволив себе расслабиться лишь за живой изгородью. Утро было чудесное, и день обещал обилие солнца и восхитительных возможностей.

Для порядка я поискала машину Мартина, но её не было поблизости, и я решила, что «тачка» существовала лишь в его воображении, а на самом деле стояла на приколе где-нибудь возле его нового обиталища, сам же хозяин прибыл ко мне на поезде.

Прогулка началась приятно. Случайное кафе, куда я заглянула без определённых планов, встретило меня таким разнообразием закусок, что я сперва растерялась, как, впрочем, терялась в каждом кафе и магазине. Мои оголодавшие глаза привычно просили меня купить и то, и другое, и третье, и четвёртое, а в придачу ещё целую гору всевозможной провизии, но я хорошо знала поговорку про ненасытность глаз и заставила их быть скромнее и выбрать только три пирожных и кофе с молоком.

Пока я наслаждалась завтраком, мысли мои витали вокруг предмета менее приятного, чем кондитерские изделия. Только не подумайте, что я думала о Мартине или, упаси Боже, о горбуне. Я занималась мысленным подсчётом своего тающего капитала и была озабочена проблемой, как бы приостановить этот тревожный процесс. Ира заявила, что я накупаю продуктов на роту солдат, но среди изобилия в холодильнике, созданного хозяйкой, мой вклад казался мизерным, и я не могла его урезать, боясь кормиться за чужой счёт. Между тем, в день я тратила больше, чем планировала, и это ставило под вопрос покупку каких-нибудь подарков маме и родным. Настроение у меня с самого начала было решительным, и я поддерживала его в себе воспоминаниями о пустых магазинах на родине. Я не хотела приобретать всякие ненужные вещи, которые нельзя ни есть, ни носить. Нет, я куплю только то, в чём испытываю истинную нужду. Пусть это будут даже мелочи, но мелочи, которых нет в Москве и за которые надо выкладывать бешеные деньги спекулянтам. Я задумалась о вещах необходимых, но в голову почему-то закралась лишь мысль о резинке. У русских хозяек это слово вызывает головную боль, а при виде скромного моточка в руках у приятельницы у женщин загораются глаза. Меня лично эта проблема пока мало волновала, потому что дома я могла наскрести метров пять этой самой резинки, не говоря о бывшей в употреблении. Однако, что я буду делать, когда запас подойдёт к концу, а магазин по-прежнему будет безупречно пуст? Неужели вернутся времена, когда те же штаны подвязывали верёвкой?

Итак, в моих планах первое место заняла покупка резинки. И сейчас же начались затруднения, потому что я не знала, в мотках её здесь продают или метрами, и, в любом случае, какое количество прилично будет купить, чтобы не позорить Россию. Все эти мысли так утомили меня, что я решила отложить любые покупки до лучшего настроения, а пока сходить в магазин просто на экскурсию или, если угодно, разведку.

Я человек далеко не легкомысленный, поэтому нередко придерживаюсь своих решений. Так было и на этот раз. Я зашла в какой-то крупный магазин, где было, по-моему, всё, что производится на земном шаре, прошла мимо гигантских стендов, посмотрела направо, оглянулась в замешательстве и почувствовала острый приступ тоски по родине, по милым магазинам, где человек освобождён от труда выбирать, так как там или нет абсолютно ничего, и это даёт возможность с приятностью прогуляться по пустому залу, или есть какой-нибудь товар, а то и два, но зато бурлит очередь, что тоже чётко определяет, оставаться ли в торговом зале или отправляться восвояси. Правда, в последнее время наблюдалась тенденция к увеличению ассортимента, но одновременно то же, только в неизмеримо большем размере, происходило и с ценами, что, кстати, и позволяло товару задерживаться на прилавках. Например, в «Башмачке» люди в разваливающихся и пропускающих воду сапогах поглядят на дурно сшитую, но новенькую обувь и отходят, олицетворяя пословицу: "Видит око, да зуб неймёт", а товар так и лежит на прилавке. Товар лежит, а неприятной проблемы выбора перед человеком не возникает, потому что, выбирай — не выбирай, а денег всё равно нет. Вряд ли где так заботятся о душевном покое людей, как у нас.

Морально я готовилась к изобилию, но ведь есть предел даже возможностям воображения. Я была ошеломлена и подавлена открывшимся зрелищем и стала тихонько пробираться к выходу, делая довольное лицо, чтобы своим сокрушённым видом ни у кого не возбудить подозрений, что я из СНГ: у советских собственная гордость.

На улице я ощутила прилив новых сил и постаралась забыть пережитое, как дурной сон. Чтобы не травмировать нервы, я с самого начала не заходила в крупные продовольственные магазины, а еду покупала в крошечных лавчонках: в конце-то концов, пережить пятнадцать-двадцать сортов колбасы я способна, не моргнув глазом, по телевизору я и не такое видала.

Итак, мне пришлось отогнать даже самую мысль о здешних магазинах, но я сделала всё же кое-какое приобретение в моральном плане, потому что начала уважать советских людей, использующих всё время проживания за границей для закупок. Раньше я этих личностей презирала, считая, что они позорят страну, но, побывав в их шкуре, впервые поняла, какое мужество и самообладание им требуется, чтобы пребывать и даже ориентироваться среди великого многообразия товаров. Пусть ненадолго, но мысль о том, что эти люди доказывают неограниченные возможности советского человека, всё же закралась в мою голову.

Между прочим, одними мыслями мои сегодняшние приобретения не ограничились, потому что к ним прибавился неторопливый осмотр кое-каких красот столицы, а также и парочка чудненьких вещиц в виде короткой нитки бус и собачки. На мне было красивое зеленоватое платье очень приятного оттенка, так что пройти мимо бус, сделанных под бирюзу или чего-то в этом роде и в точности подходящих к нему по цвету, я не могла. Правда, дома у меня много всякой бижутерии, когда-то очень недорогой, но теперь возросшей в цене, есть у меня даже настоящие камни, но таких бус нет, а они пришлись мне по сердцу. Так что в отношении бус я не нарушила своего решения не покупать бесполезных вещей: они были мне необходимы. Ну, а собачка… Она была беленькая, с тщательно отделанной шерстью, загнутым на спину пушистым хвостиком, похожая на шпица, но не шпиц, совсем не похожая на лайку, но по позе соответствующая лайке, которая отвлекает белку. Я думаю, что изящная фигурка была сделана из пластмассы, потому что, по моему разумению, была слишком дешева, но, если кто-нибудь из гостей пожелает ошибиться, она представит изделие из кости. Так что эта вещица тоже была в чём-то полезна. Она была бы ещё полезнее в роли украшения нашей квартиры, если бы квартира эта не была забита разными фигурками до предела разумного. Впрочем, на письменном столе всегда найдётся место для лишнего предмета; в крайнем случае, поработать можно и за обеденным столом.

Из всего сказанного можно понять, что я была весела, довольна жизнью, восхищалась своими внешними данными, потому что ощущала на шее приятную тяжесть новых бус, и шла домой, начисто забыв о вчерашнем вторжении Мартина и даже не задумываясь о зловредной сущности горбуна из моей новой повести. Словом, день удался на славу.

Весь путь до дома я проделала в самом радужном настроении, но приткнувшаяся к изгороди машина вызвала лёгкое чувство раздражения, как предмет лишний и, к тому же, таящий в себе угрозу бесцеремонного вторжения. Я боялась, что это приехал Мартин, чтобы объясниться и попросить прощения, а может, повторить гадкую попытку, которая вчера так блестяще провалилась. Однако даже если намерения у него были благие, видеть бывшего мужа Иры наедине мне не хотелось.

Я ошиблась в своих предположениях, и приехал не Мартин. Ещё издали я увидела уродливую фигуру горбуна, расположившегося на ступеньке веранды, и его появление меня озадачило. Ира говорила, что этот человек по возможности избегает женщин, поэтому его приезд был вызван или чем-то из ряда вон выходящим, или… или меня уже перестали принимать за женщину. Из двух зол я бы предпочла первое.

Горбун не смотрел в мою сторону, и я подошла совсем близко, прежде чем меня заметили. Когда он поднял голову, мне показалось, что взгляд его стал жёстче и неприязненнее, чем был в первый визит.

— Добрый вечер, — поздоровался он, торопливо поднимаясь.

— Какими судьбами, Леонид Николаевич? — приветливо спросила я, гадая, что ему нужно.

Не скажу, что горбун был мне противен. Вовсе нет. Приди он не один, я с удовольствием бы поговорила с ним, при условии, конечно, если он пожелает говорить, а на это, честно говоря, после объяснений Иры надеяться было трудно, но вчера Мартин недвусмысленно дал мне понять, что пускать в дом одинокого мужчину опасно даже в благополучной Дании. Кто знает, какие изменения в психике могли произойти у обречённого на одиночество горбуна, если даже нормальный в физическом отношении Мартин позволял себе недопустимые вещи с почти незнакомыми девушками. Однако, если у Дружинина нет грязных намерений, я буду выглядеть очень глупо, держа его перед закрытыми дверями.

— Я подумал, что если дверь открыта, то вы скоро вернётесь, и решил вас подождать, — сказал горбун.

Он был вежлив, но держался замкнуто, словно спрятавшись в своё мощное уродливое тело.

— А разве дверь открыта? — удивилась я. — Я же её закрывала.

Как всегда в таких случаях, полной уверенности у меня не было. Оставалась надежда, что это рассеянный с похмелья Мартин проник в дом и забыл запереть дверь.

— Она была слегка приоткрыта, когда я пришёл. Я покричал вам и Мартину, но мне никто не ответил, и я решил подождать.

Мне понравилось, что горбун не стал заходить в пустой дом, в этом была особая деликатность, но мне не понравилось, что он звал Мартина. Не мог же он забыть, что муж Иры здесь уже не живёт.

— Войдите, — предложила я. — К чему разговаривать на улице, если дверь открыта?

Я заранее решила держаться очень вежливо, но строго, чтобы гость не забывался. Спокойствие, полная невозмутимость, вежливость и неприступная строгость!

— В саду сейчас лучше, чем в доме, — ответил Дружинин, но прошёл следом за мной в прохладную, чуть затемнённую занавесками гостиную.

— Я целый день ищу Мартина, — заговорил он, торопясь объяснить свой приход. — Он должен был выступать в Университете с лекцией, но не пришёл. Оттуда звонили, беспокоились, спрашивали, почему он сорвал занятие. Дома его тоже нет. Давно он от вас ушёл?

— А почему он должен был от меня уходить? — холодно осведомилась я.

Выходило, горбун знал, что его пьяный дружок собирался меня навестить. Знал и не нашёл нужным его отговорить. Какого же он обо мне мнения?

— Он от меня не ушёл, — зловеще улыбаясь и сохраняя замечательное спокойствие проговорила я. — Он от меня уполз.

Взгляд тёмных глаз отразил недоумение, но вопроса не последовало, так что торжествовать было ещё рано.

— А уполз он отсюда вчера вечером, и я ему помогла преодолеть путь от кресла, где вы сейчас сидите, до входной двери. Утром, когда я уходила, он всё ещё спал на дорожке.

Я мотнула головой в сторону «чёрной» тропинки и сурово взглянула на гостя, чтобы он осознал, что я могу помочь уползти любому наглецу, даже если он сидит в кресле.

— Я ничего не понял, — помолчав, признался горбун. — Мартин сказал, что переночует у вас.

Исключительно вежливый тон, в котором проскальзывали насмешка и лёгкая неприязнь, меня взбесил.

— Он вам сказал! — протянула я, как считала, многообещающе. — А он вам не сказал, что пьян и еле держится на ногах?

Горбуна стало покидать непробиваемое отчуждение, и он даже снизошёл до оправданий.

— Когда мы разговаривали по телефону, он не был так пьян, как вы говорите. Он сказал, что вы его ждёте… Он не договаривался с вами о встрече?

— Договаривался???

У меня не было дурных намерений, но горбун чуть отклонился в кресле, словно ожидая, что я выцарапаю ему глаза.

— Извините, Жанна, — поспешил он исправить свою ошибку. — Я давно привык к его встречам и не придал значения, что он едет сюда.

Я сразу сбавила тон, рассудив, что легче будет объясниться спокойно.

— Он мне позвонил вчера и попросил разрешения заехать. Кто же знал, что он заявится так поздно, в таком виде да ещё с намерением остаться здесь на ночь? Мне пришлось выдворить его отсюда, и он долго ругался под дверью. Когда я уходила утром, он всё ещё спал на дорожке. Если вы считаетесь его другом, то проследите, по крайней мере, чтобы он был безопасен для окружающих. Не удивляюсь, что Ира с ним рассталась.

Горбун внимательно выслушал мою безапелляционную речь и покачал головой.

— Не надо рубить сплеча, — предостерёг он меня. — Мартин был порядочным человеком до встречи с этой женщиной, а пить стал уже после свадьбы.

За этим крылось что-то очень неблагоприятное для Иры, и я не стала вдаваться в подробности, но зато проявила ослиное упрямство в отношении её бывшего мужа.

— Люди часто не сходятся характерами, — сухо сказала я, — но не каждый при этом становится свиньёй.

Горбуну не терпелось покинуть этот дом.

— Так когда вы видели его в последний раз, Жанна? — торопливо спросил он, вставая.

— Утром. Часов в восемь.

— Мартин приехал на машине?

— "На тачке", как он выразился. Но я не думаю, что он мог вести машину в том состоянии, в каком был.

— Он мог выпить уже здесь, а машину оставить где-нибудь на улице, — возразил горбун, и в голосе его прозвучала тревога. — Разрешите, я позвоню.

Мы вышли в коридор. Пока Дружинин вновь и вновь набирал номер, я не знала, куда себя деть. Беспокойство гостя передалось мне, и мысленно я уже рисовала подробности автомобильной катастрофы. Мартин был мне больше, чем неприятен, но зла на него я не держала и очень бы хотела, чтобы он благополучно нашёлся. Что, в самом деле, могло с ним случиться? Может, он пьянствует где-нибудь и думать забыл обо мне, о лекции в Университете (И как только там терпят пьяницу?) и о своём приятеле, который повсюду его разыскивает. Я поглядела на горбуна, отчаявшегося дозвониться. Он положил трубку и медленно пошёл ко мне, прихрамывая больше обычного, в чём я усмотрела признак сильнейшего беспокойства.

— Не буду вам мешать, Жанна, — сказал Дружинин. — До свидания.

— Позвоните мне сегодня, Леонид Николаевич, — попросила я, зная, что теперь буду думать о Мартине. — Я хочу знать, нашли вы его или нет. В любом случае позвоните.

Горбун кивнул и направился к двери. Внезапно во мне пробудилась к нему острая жалость, и я подумала, что этот несчастный урод ценит дружбу больше, чем обычный полноценный человек, в котором нет чувства ущемлённости и, вследствие этого, обострённой благодарности к тому, кто подарит ему своё расположение. И сейчас же на меня накатила волна озлобленности против Мартина, не понимающего, что своим пренебрежением к горбуну он больно ранит чувства человека, которому больше некуда податься и который принуждён цепляться за неблагодарного друга, чтобы не остаться в одиночестве.

— А не мог он пойти к какому-нибудь приятелю? — спросила я.

Горбун обернулся и ответил уже с порога:

— Он растерял всех своих прежних приятелей, а новых не приобрёл. На всякий случай я обзвонил общих знакомых и просил предупредить меня, если он появится, но на это надежды мало.

Выходило, что не горбуну, а Мартину впору было цепляться за единственного оставшегося друга.

— Так я буду ждать вашего звонка! — крикнула я удаляющейся фигуре.

— Я позвоню, — глухо долетел до меня ответ.

Я медленно закрыла дверь и постояла в задумчивости, держась за ручку, потом опять открыла её и выглянула наружу. Тёмная пелена заволакивала небо, и уже начал накрапывать слабый дождь, обещая в скором времени усилиться. Мне было тревожно и неуютно, а в сердце закрадывался смутный страх. Если бы сейчас вернулся горбун и предложил мне пешком обойти все бары и пивные в округе, я бы, пожалуй, предпочла помочь ему в его поисках, лишь бы не оставаться одной в пустом доме, в этих погружающихся в сумерки комнатах. Во мне поднимался непонятный, тёмный, беспричинный страх, не поддающийся убеждениям и уговорам, страх, чьи истоки надо искать в жутких сказках, которыми на Руси на протяжении веков любили запугивать детей и которыми в изобилии делились со мной в детстве сверстники, сводя на нет систему воспитания моей мамы. Я не знаю, где благополучные дети из интеллигентных семей добывали многочисленные сведения о потусторонних силах, подстерегающих неосторожного ребёнка, но описания пришельцев из другого мира были настолько подробными, что наши детские сердца трепетали от ужаса, когда после обмена новостями надо было расходиться по домам и в пустом подъезде преодолевать какой-нибудь затемнённый пролёт лестницы. Глупо сравнивать ужас ребёнка, мчащегося на свой этаж, со страхом тридцатилетней девицы, не решающейся отойти от двери, но мне казалось, что природа этих чувств одна и кроется в потере контроля над подсознанием. Заглуши я страх вовремя, начти рассуждать о горбуне и его непутёвом друге, проанализируй гложущую меня тревогу — и не стояла бы я сейчас у двери, держась за ручку, словно для того, чтобы выбежать на улицу, если в доме раздастся шорох или прозвучат шаги. Я понимала, что кроме меня здесь никого нет, двигаться и шевелиться некому, но сердце учащённо билось, и справиться с собой я не могла.

На что только человек не отваживается! Я распахнула дверь настежь и, встав спиной к косяку, одним глазом посмотрела в сад, а другим следила за пустой квартирой. Убедившись, что непосредственной опасности нет (и не может быть), я сделала три быстрых шага вглубь прихожей и повернула выключатель. Следующей моей целью была гостиная. Когда и её озарил яркий свет, смешавшийся с сумерками за окном, я сразу почувствовала себя увереннее. Оставались кухня и моя комната. У Иры я решила свет не зажигать, чтобы не позориться перед самой собой.

До кухни и моей комнаты дело не дошло, потому что зазвонил телефон, заставив меня вздрогнуть. Сердце учащённо билось, когда я поднимала трубку, и суеверный страх смешался с конкретной тревогой за Мартина. Горбун не мог доехать до Копенгагена и, должно быть, звонил с дороги. Какого рода вести хотел он сообщить?

— Я слушаю вас, — нервно сказала я в трубку.

— Жанна, ты? — раздался голос Нонны. — Что у тебя стряслось?

Я была ошарашена этим заявлением. Откуда Нонна знает, что у меня что-то произошло?

— С чего ты взяла?

— У тебя голос какой-то странный.

А мне-то казалось, что я хорошо владею собой и говорю нормально.

— Так, маленькие неприятности, — объяснила я. — Вчера вечером приходил Мартин, был очень пьян, и я выставила его за дверь. А сегодня явился его друг и заявил, что Мартина нигде не могут найти.

— Понятно, — равнодушно сказала она. — Шатается где-нибудь по кабакам. А где вчера была Ира?

— Она предупредила, что не придёт ночевать.

— Понятно, — протянула Нонна, но не уточнила, что именно ей понятно. — А где она сейчас?

— Её нет дома, — ответила я. — Она тебе нужна?

— Нужна, — сказала Нонна, однако было ясно, что она дала бы противоположный ответ при наличии Иры в доме. — Скоро она придёт?

— Сегодня её не будет, — призналась я.

— А завтра?

— Вряд ли. Она куда-то на несколько дней уехала.

— Понятно, — повторила Нонна в третий раз.

Мне стало ясно, что она узнала всё необходимое и, поговорив для вежливости ещё минуты две, распрощается со мной, а я вновь останусь в полном одиночестве и не буду иметь поддержку даже в телефонном разговоре.

— Нонн, а ты не хочешь приехать? — спросила я, косясь на тёмную кухню и закрытые двери двух комнат.

— Я бы больше хотела, чтобы ты приехала ко мне, — возразила моя подруга.

— Сегодня? — спросила я, едва скрыв радость.

— Ну, почему же сегодня? — удивилась Нонна. — Как появится желание, тогда и приезжай.

Желание у меня уже появилось, но выражать его было бы бестактно.

— Как появится, приеду, — пообещала я. — Спокойной ночи.

Я с остервенением швырнула трубку на место и впервые подумала о том, что настоящих друзей у меня нет, и в таком состоянии, в каком нахожусь я сейчас, обратиться мне не к кому.

Страх с беспощадной силой сдавил сердце, словно выждав момент, когда я осознаю своё одиночество. Я уже готова была выскочить из пустого дома, но дверной проём загородила громоздкая фигура горбуна, ещё более уродливая из-за накинутого на плечи плаща. От неожиданности я даже вздрогнула, но, узнав Дружинина, почувствовала радость, граничившую почти со счастьем.

— Куда вы в такую погоду? — удивился горбун. — Дождь льёт как из ведра, а вы не одеты.

Было очень мило, что он обо мне заботится.

— Если не секрет, куда вы собрались? — строго спросил Дружинин, испытующе глядя на меня.

Я не привыкла отчитываться перед посторонними, но этот человек появился так кстати, что я не могла отнестись к нему как к совершенно чужому. К тому же меня подкупало его имя.

— Захотелось прогуляться, — сказала я. — Что-то мне не по себе. Так… тоска какая-то…

— Русская хандра? — улыбнулся он.

Вот уж не ожидала, что горбун умеет шутить.

— Во всяком случае, не аглицкий сплин, — в тон ему ответила я. — Вы не нашли Мартина?

Дружинин покачал головой.

— Его не нашёл, а машину нашёл. Я увидел, что у вас горит свет и даже дверь открыта, и решил сказать это вам лично, а не по телефону. А теперь разрешите откланяться.

— Значит, он явится сюда опять, — безнадёжно сказала я. — Какое несчастье!

— Я поищу его ещё раз, — предложил горбун, — а вы заприте дверь и не открывайте ему. Вообще-то он прекрасный человек, но дуреет, когда выпьет.

Я испытывала ужас не перед возможным вторжением Мартина, а перед пустым домом, и хотела выбраться отсюда под любым предлогом.

— Мартина обязательно нужно найти, — сказала я, пустив в ход женскую хитрость. — Если он успел выпить, то так и будет бродить под дождём, пока не простудится. Я помогу вам его искать.

Моя уловка вызвала на губах горбуна участливую улыбку.

— Вам не хочется оставаться дома? — мягко спросил он. — Вы боитесь одиночества?

Впервые этот довод пришёл мне в голову. Может, я, действительно, боюсь одиночества? Всё-таки мне никогда ещё не приходилось оставаться совсем одной в большом доме. В худшем случае, я оставалась в московской квартире в обществе собаки, но всё-таки это не было одиночеством, потому что рядом находилось живое существо.

— Я не привыкла к одиночеству, — согласилась я. — Наверное, мне поэтому и грустно.

Как далеко было понятие грусти от панического страха, пронизывавшего меня до прихода горбуна, а Дружинин, словно читая мои мысли, внимательно вглядывался мне в лицо. Я поспешила прекратить это исследование.

— Вы говорите, что дождь сильный, Леонид Николаевич? — спросила я, отходя к вешалке и высматривая резиновые сапоги, неважно, какого размера.

— Довольно сильный, — сдержанно ответил Дружинин.

Я спешила, а когда спешишь, то всегда случается какая-нибудь неприятность. Пока я с бурной энергией рылась в груде обуви, я неосторожно схватилась за край пальто, и оно рухнуло на пол.

Горбун оказался галантным кавалером и пришёл мне на помощь, подняв пальто и аккуратно повесив его обратно. Теперь он стоял совсем рядом, отойдя, чтобы не мешать, к самой двери. Я нашла какие-то сапоги и решила переобуться в своей комнате, потому что неотступный взгляд тёмных глаз очень смущал меня, а происхождение горбуна побуждало вспомнить о давно забытых приличиях. Это в наше время никто не обращает внимания на переобувающегося человека, а, может быть, Дружинин воспитан в старинных традициях, когда считалось неприличным выставлять напоказ разутые ноги, а тем более, ноги в неновых колготках.

Я взялась за ручку двери, и Дружинин отступил ещё дальше. Я подумала тогда, что дверь совершенно напрасно открывается с этой стороны, потому что перед ним оказывается вся комната, но ещё лучше было бы, если бы не дверь открывалась иначе, а горбун стоял бы со стороны вешалки. Что ж, придётся войти в комнату, прикрыть дверь и переобуться. И хорошо ещё, что довольно светло и не надо терять время на поиски выключателя, к которому я никак не могла привыкнуть.

Я потянула дверь на себя и хотела шагнуть в комнату, но горбун, равнодушно скользнувший взглядом по моей руке, вдруг совершенно преобразился и встал на моём пути, не давая мне войти внутрь. Я вздрогнула от неожиданности, не понимая, что на него нашло, а он смотрел вглубь комнаты, и глаза его выдавали замешательство.

— Что случилось? — спросила я, попытавшись обойти своего странного гостя и взглянуть на то, что его так поразило. Насколько я помнила, ничего особенного в комнате не было.

Горбун одной рукой мягко, не властно отстранил меня, а другой быстро прикрыл дверь.

— Вы ведь ещё не заходили туда после того, как вернулись с прогулки? — спросил он тоном утверждения.

— Нет… Да что там такое? Туда забрался Мартин?

Лицо горбуна болезненно передёрнулось.

— Вам не надо сюда входить, Жанна, — сказал он. — Пожалуйста, отойдите от двери.

Я не знала, что и подумать. Может, я права, и там Мартин в каком-нибудь неподобающем виде? Мало ли что может натворить пьяный. Я послушно отошла и напряжённо ждала, когда Дружинин закончит свои исследования. Что он там делает? Я сделала несколько шагов, томясь от нетерпения, чувствуя беспокойство и любопытство такой силы, что стоять на одном месте было невозможно.

Медленно, шаг за шагом, я продвигалась к запретной цели, но из комнаты быстро вышел горбун и плотно закрыл дверь.

— Это не Мартин, — глухо сообщил он. — Это какая-то девушка. И она мертва.

— Какая девушка? Как, мертва?

Я не верила своим ушам. Это было немыслимо. Это не могло быть правдой. Это какой-то розыгрыш, дикий и нелепый. Ноги сами понесли меня к комнате, но горбун удержал меня за руку. Не грубо, но твёрдо он отвёл меня в гостиную и усадил в кресло.

— Вам лучше не смотреть на неё, Жанна, — мягко убеждал он меня. У неё перерезано горло, и всё вокруг залито кровью. Я сейчас вызову полицию.

Он вдруг пристально, почти с ужасом посмотрел мне в лицо, окинул оценивающим взглядом меня всю и вышел в коридор. Я испугалась, подумав, не подозревает ли он в убийстве меня.

Краем уха я прислушивалась, как он объясняется с кем-то на датском языке, а сама делала мучительные попытки собраться с мыслями.

Когда горбун вернулся, я спросила, со страхом ожидая ответ:

— Леонид Николаевич, вы уверены, что это не Ира?

Он решительно помотал головой.

— Нет, это не Ирина. Не волнуйтесь. Но, знаете…

Его глаза ещё раз прошлись по моей фигуре, словно что-то прикидывая, но других неприятных мыслей, кроме опасения быть подозреваемой, у меня не возникло.

— Нет, это не Ирина, — повторил он.

Я подождала, но горбун не стал продолжать, словно не хотел делиться какими-то соображениями.

Мой слух, обострённый пережитым и переживаемым страхом, уловил посторонние звуки перед домом.

— Сюда идут, — предупредила я.

— Кто сюда может придти? — возразил горбун. — Для полиции рано. Может, Мартин?

В его голосе я уловила надежду.

— Судя по звукам, это не пьяный, — мстительно сказала я.

— Почему он обязательно должен быть пьян?

От внезапной догадки у меня волосы зашевелились на голове.

— А может, это убийца? — прошептала я.

— Какой убийца полезет на свет? — словно рассердившись на мою глупость, резко воскликнул горбун, но с дивана вскочил и даже принял настороженную позу.

При обычных условиях я бы обиделась или хотя бы сделала вид, что обиделась, но сейчас я принимала как должное всё, что происходило вокруг.

— Извините, Жанна, — тотчас же попросил Дружинин. — То, что я там увидел, очень действует на нервы.

— Пустяки.

Умом я понимала, что произошло нечто ужасное, но истинного сознания катастрофы не было, и я сидела в каком-то оцепенении, наблюдая за событиями словно со стороны. Страх, не иллюзорный, а вполне понятный человеческий страх, появившийся на короткое время, утих, а присутствие человека, носящего имя моего брата, успокаивало и внушало уверенность в личной безопасности. Находись Лёня здесь, он тоже не позволил бы мне заглянуть в комнату, где лежала неведомая убитая, сам бы позвонил в полицию и отвечал бы на все вопросы, что, по всей вероятности, намеревался сделать и Дружинин. Мне было странно лишь одно: что два таких непохожих друг на друга человека носят одинаковое и не очень распространённое имя. Мой брат был красив и полон обаяния, а стоявший передо мной человек казался ещё уродливее в ту минуту, когда я думала о Лёне. Сейчас, при ожидании гостя, от него веяло чем-то зловещим, так что я невольно удивилась, почему, когда я дрожала от страха, я не испугалась ещё больше, а, наоборот, обрадовалась его приходу, и вообще было непонятно, почему я так быстро привыкла к его горбу, а в сумрачной и, на первый взгляд, угрюмой физиономии стала различать человеческие чувства. Наверное, что условный рефлекс на имя, и, зовись горбун как-нибудь иначе, я спешила бы покрепче запирать двери.

Мысль пробегает неизмеримое расстояние за время, недостаточное для того, чтобы поднять руку. Горбун только-только успел занять новое положение, а я, подумав обо всём, о чём сочла нужным написать, а попутно о многом другом, уже вновь вернулась к ожиданию нового гостя, чьи шаги были слышны теперь явственно.

Мы с Дружининым невольно посмотрели друг на друга, и я встала, готовая, если понадобится, встретить врага лицом к лицу. Тем временем шаги стихли у двери, и вновь прозвучали уже в прихожей.

— Жанна, что случилось? — испуганно спросил женский голос. — Почему дверь распахнута настежь?

— Это Нонна Якобсен, — сказала я горбуну. — Моя подруга.

Дружинин кивнул и отошёл от двери.

— Позовите её сюда, — распорядился он. — Ей тоже лучше не заходить в ту комнату.

— Нонка, иди сюда, — позвала я, хотя она и без того торопилась к нам. — Что случилось? Почему ты здесь?

— Нет, объясни, что случилось у тебя? Я не узнала твоего голоса!.. Здравствуйте, Леонид… Я пожалела, что не позвала тебя к нам сегодня же, а потом решила приехать сама. Ларса нет дома, он ещё вчера вечером уехал к больной тёте…

Мне стали понятны её расспросы об Ире. Конечно, у неё не могло не зародиться подозрения в том, что её муж находится сейчас в обществе Иры, так как оно возникло даже у меня.

— Жанна, ты слышишь?

Я невольно взглядом спросила совета у Дружинина, и тот еле заметно кивнул.

— Убийство, — одним словом обрисовала я обстановку.

— Ты что, спятила?

Теперь уже Нонна взглядом допрашивала горбуна. Она по-деловому села за стол и ждала объяснений, невозмутимо глядя то на него, то на меня.

Дружинин предельно кратко изложил обстоятельства дела, и его пронизывающий взгляд не отрывался от моей подруги, но она созраняла полнейшее спокойствие, словно не замечая его усилий не упустить малейшего изменения в выражении её лица. Он был так поглощён наблюдением, что даже прошёлся глазами по её фигуре, но никаких нехороших мыслей не возникло у меня и на этот раз.

Я не могла утерпеть и сказала:

— У меня было словно предчувствие, что в доме не всё в порядке.

— Я это поняла по твоему голосу, — подтвердила Нонна.

— Да, мне стало вдруг очень страшно. Если бы не вернулся Леонид Николаевич, я не знаю, что бы со мной было.

— А каким образом здесь оказались вы, Леонид? — спросила Нонна.

В отличие от Иры, она относилась к горбуну доброжелательно и спокойно, без всякого предубеждения.

— Я искал Мартина, — ответил тот.

— Ах да! Жанна мне говорила. И что же, нашли?

— Нет, не нашёл. А сюда вернулся, чтобы сообщить Жанне о результатах поисков, как обещал.

— Зачем ты держишь дверь открытой? — привязалась ко мне Нонка.

Мне уже надоело рассказывать о своём страхе, и я сорвалась:

— Ну, открыта она и открыта. Что с того? Труп появился до того, как я открыла дверь.

Нонна медленно переваривала услышанное.

— Значит, труп сейчас в одной из комнат? — спросила она, глядя на видимую часть прихожей. — Это мужчина или женщина?

— Незнакомая девушка, — ответил горбун.

— А кто её убил? — поинтересовалась Нонна.

— Её мог убить любой, — терпеливо ответил Дружинин. — Дверь весь день была открыта.

— Ты и в Москве не закрываешь двери? — спросила Нонна.

— По-моему, я закрывала дверь, — сказала я. — Наверное, это Мартин её открыл.

— У него нет ключа, — возразил горбун. — Он отдал его вам в руки.

Я осознала, до чего тупеешь с возникновением непредвиденных обстоятельств, не оттого, что забыла про ключ, а потому, что конкретные подозрения появились у меня очень поздно.

— Может, это Мартин убил? — приступила я к расследованию.

По тому, с каким видом повернулись ко мне присутствующие, стало ясно, что я сказала непревзойдённую глупость.

— Только, пожалуйста, не повторяйте это в присутствии полиции, — попросил горбун, отворачиваясь.

— От пьяного всего можно ожидать, — стояла я на своём. — Он не заметил, как я ушла. Предположим, что он проснулся…

— В таком случае, он уже не был пьян, — вмешалась Нонна.

— Он ещё не пьян, но у него с похмелья болит голова и ему хочется выпить, — продолжала я. — Он уходит, где-то выпивает и в невменяемом состоянии возвращается сюда. Предположим, что это я забыла запереть дверь…

— Кто же ещё? — подтвердила Нонна.

— Дверь могла отпереть убитая, — уточнила я. — Мартин видит девушку, принимает её за меня…

В этот миг горбун вскинул на меня странные, настороженные глаза.

— … или за Иру. Может, он и не хочет убивать, но в его пьяном мозгу возникает желание припугнуть. Он подходит к девушке сзади и подносит к её горлу нож, но тут происходит несчастье. Девушка могла испугаться и от неожиданности сама наскочить на лезвие, но и у Мартина движения не могли быть чёткими… или он пошатнулся. Увидев результат, он сразу трезвеет, пугается, убегает и где-то прячется.

— А мы его ищем, — кивнул горбун с мрачной усмешкой. — Вы романы не пробовали сочинять, Жанна?

— А-а-а?..

— Я не стал бы возражать против вашей версии, если бы не знал Мартина. Он не способен на такие шутки.

— Он не обидит и мухи, — горячо поддержала его Нонна.

— Может быть, — с сомнением произнесла я. — Тогда, может быть, и вовсе не говорить про него полиции?

— Скрыть, что он вчера заходил, а сегодня утром спал на дорожке? — переспросил горбун.

— Именно. Иначе подозрение непременно падёт на него.

— Тогда непонятно, как здесь оказался Леонид, — резонно сказала Нонна.

— Я думаю, что лучше нам рассказать всё, как есть, тем более, что Мартин исчез, и, если он не появится, всё равно придётся прибегнуть к помощи полиции, — решил Дружинин.

Мы вовремя договорились, потому что с улицы послышался шум подъезжающих машин, хлопанье дверей и звуки голосов.

— Явились, — сказала Нонна.

Горбун, прихрамывая, пошёл встречать прибывших, а мы остались одни.

— Не верится, — вздохнула Нонка.

— И мне. Кажется, что это сон.

— Дурной сон.

— Наверное, если бы мы видели её, — я мотнула головой в сторону комнаты, — мы сразу бы поняли, что это реальность.

— Лучше не смотреть, — содрогнулась Нонна.

— Да, лучше не смотреть, — кивнула я.

Обычно в воображении видишь себя очень мужественной, решительной и хладнокровной, но на деле всё выходит наоборот. Сейчас я ощущала себя слабой, безвольной и была счастлива, что всю инициативу взял на себя горбун.

— Ты её видела? — прошептала Нонка.

— Да что ты?! Я только открыла дверь, а он сразу же загородил вход и не дал даже взглянуть.

— Кто? Леонид?

— Ну да.

— Интересно, кто бы это мог быть? Кто-нибудь из Иркиных знакомых?

— А может, грабительница? — предположила я.

— Полиция это выяснит.

— Долго придётся ждать, — сказала я. — Все они в полиции тупоголовые.

Нонна с уважением посмотрела на меня, не зная, что я лишь высказываю вслух обязательный смысл каждого детективного романа, где орудует сыщик-любитель.

— Как бы не заподозрили кого-нибудь из нас, — припугнула я подругу. — Появление Дружинина в доме, где лежит труп, очень загадочно, а твоё присутствие здесь и вовсе необъяснимо.

— А у тебя нет алиби, — сейчас же нашлась Нонка.

— Все мы оказались законченными преступниками, — сказала я. — А может, мы сговорились. Это правда, что тюрьмы здесь вроде наших домов отдыха?

— Не знаю, я там не сидела, — призналась моя подруга.

— Знаешь, Нонн, по-моему, они там слишком долго копаются.

Моё заключение было преждевременным, потому что шум шагов стал приближаться к нам. Первым вошёл хмурый горбун, показавшийся совершеннейшим уродом рядом со своим спутником, при виде которого у меня сладко заныло сердце. Глупее не придумаешь, чем создавать в воображении внешний облик своего героя, но в последнее время любимых персонажей своих книг я упорно наделяла высоченным ростом, широкими плечами, отросшими золотистыми волосами, завивающимися крупными кольцами, того же цвета кудрявой бородкой и голубыми глазами. Этот тип мужской красоты переходил из книги в книгу три раза и поневоле завладел моим воображением. Теперь же передо мной был воплощённый в плоть и кровь герой моих грёз, да ещё и одетый в просторную кожаную куртку рыжего цвета, подчёркивающую его мощь. Каким жалким и низкорослым выглядел рядом с ним горбун! Как велик и безобразен был его горб! Как угрюмо было его лицо в сравнении с открытым, ясным и энергичным взглядом полицейского.

Нонна встала, а я была настолько ошеломлена встречей со своим героем, что сидела неподвижно, не сводя с него глаз.

Оказалось, Дружинин предупредил полицию, что нужен следователь, владеющий русским языком. Нильс Хансен им владел не блестяще, но достаточно для того, чтобы объясняться. Основные показания дал горбун, на которого мой красавец-викинг смотрел, как на диковинное и опасное животное. Пока шёл допрос, Дружинин всё больше замыкался в себе, а лицо становилось похоже на неудачно выполненную маску. На нашу с Нонкой долю выпало лишь подтвердить показания горбуна, что мы и сделали.

— Пока всё ясно, — бодро заявил Хансен, захлопывая блокнот.

— А что именно вам ясно? — поинтересовалась Нонна, восхитив меня умением точно выражать мои мысли.

Хансен поглядел на неё, потом, к величайшему моему счастью, задержал взгляд на мне, покосился на горбуна и объяснил:

— Пока нет данных, я предполагаю, что убитая — преступница, занимающаяся квартирными кражами. На это указывает содержимое её сумочки, а также беспорядок в спальне хозяйки дома. Кто её убил — неясно, но моё первоначальное мнение, что это сделали её сообщник, сообщница или сообщники, у которых с убитой могли быть личные счёты.

Мы с Нонной были очарованы деликатностью полицейского, ни на миг не заподозрившего ни меня, ни её и только время от времени косящегося на горбуна.

— Я постараюсь не беспокоить вас зря, — предупредил Хансен, чему лично я не обрадовалась. — Но я буду держать вас в курсе дела и наведаюсь, если будет необходимо. А когда вернётся хозяйка, мне надо будет с ней побеседовать. Также сообщите, когда появится бывший хозяин этого дома.

Напоследок Хансен оставил нам свой телефон и, озарив нас живым взглядом голубых глаз, направился к двери, через которую как раз в это время выносили закрытое тканью тело. При виде полотнища, смутно обрисовывавшего контуры фигуры, я впервые ясно осознала свершившуюся трагедию и, должно быть, сильно побледнела, потому что горбун поднёс мне стакан воды.

— Спасибо, — пробормотала я, тупо взглянув на стакан. — Какой ужас!

В прихожей возникло какое-то оживление, и Дружинин подошёл к двери, загородив от нас то, что там происходило. Теперь, когда Хансена в комнате не было, плечи горбуна вновь оказались непомерно широки, а рост — высоким для горбуна и уж, во всяком случае, много больше, чем мои 162 сантиметра.

— Приехал ваш муж, Нонна, — сообщил наш вестник.

Нонна была приятно удивлена.

— Откуда он знает, где тебя искать? — спросила я.

— Я его не ждала, но, по привычке, оставила записку, — ответила любящая жена, вставая.

Ларс ворвался в комнату, взбудораженный новостями.

— Я только что узнал от полицейского, что у вас здесь произошло несчастье, — сказал Ларс. — Леонид, вы мне объясните, кто она, что ей было здесь нужно и почему её убили?

Горбун кратко пересказал все события, а Ларс слушал молча и покачивал головой.

— Это невероятно! — высказал он своё мнение. — Я бы ничему не поверил, если бы своими глазами не видел носилки с телом убитой. Вот уж никогда не думал, что буду участником детективной истории! Сейчас я слишком ошеломлён, но потом надеюсь собраться с мыслями и проанализировать случившееся.

— А в результате мы получим книгу, которой будем зачитываться, — сказала я.

Ларс с улыбкой поблагодарил меня за комплимент.

— Очень рад, что вы пришли, Ларс, — заметил горбун. — Один бы я провозился долго, а вдвоём мы мигом отчистим комнату.

— Комнату? — оторопело переспросил писатель.

— Мне кажется, что мы должны освободить дам от тяжёлого зрелища и грязной работы.

У меня зародилась мысль, что освободить от тяжёлого зрелища он хотел именно меня, а не Нонну, а Нонна была причислена к освобождаемым от «кровавой» работы дамам только из приличия. Мне уже надоело, что все принимают меня за эфирное создание, падающее в обморок при виде крови. Однажды одна из бывших моих сотрудниц даже спросила: "Жанночка, мне кажется, что ты бы не смогла почистить рыбу. Тебе было бы её жаль". Знала бы она, как ловко я умею чистить рыбу, если у неё нет головы! А уж разделывать размороженных кур и индеек я умею мастерски, жаль только, что после экономических реформ у меня нет денег на их покупку. При виде чьей-то пораненной руки я не теряю присутствия духа и не убегаю с визгом, а помогаю перевязывать рану. Думаю, что лужу крови на полу я тоже смогу перенести без дрожи, но никто об этом почему-то не догадывается.

— Вы предлагаете ликвидировать кровь? — допытывался Ларс.

Горбун кивнул и вышел из комнаты. Ларс растерянно посмотрел на жену, на меня и нерешительно двинулся следом. Было совершенно ясно, что он боится. Со мной произошло что-то странное: вместо того, чтобы посочувствовать человеку, я злорадно предвкушала, как он будет бледнеть и пугаться, теряя своё мужское достоинство, в то время как горбун хладнокровно опустит тряпку в кровавую лужу и, намочив её, выжмет в ведро, а кисти рук при этом к него станут красными. От яркой картины, вставшей в воображении, у меня к горлу подступила тошнота, а по всему телу пробежала крупная дрожь.

— Что там? — встрепенулась Нонна и быстро вышла в прихожую.

Я поспешила за ней и успела заметить убегающего в ванную Ларса и устремляющуюся за ним жену. Через минуту она вышла оттуда, плотно прикрыв дверь, из-за которой доносились натужные звуки рвоты. Горбун выглянул из комнаты, прислушался и презрительно улыбнулся. Во мне властно заговорила женская гордость, но реальный голос подала Нонка.

— Я помогу вам, Леонид, — сказала она. — Я не боюсь крови. Когда-то я была медсестрой.

Дружинин посмотрел на неё с сомнением, но в комнату пропустил. Я подождала, но оттуда не донеслось ни вопля, ни шума падения.

— Я тоже помогу, — решительно заявила я, но горбун стал непреодолимой преградой на моём жизненном пути.

— Вас, Жанна, я туда не пущу, — твёрдо произнёс он. — Это не такое зрелище, чтобы его стоило видеть.

Если то, что я испытала, нельзя назвать яростью, то, я уж не знаю, как это называется.

— Правда, Жанночка, — высунулась Нонка. — Лучше тебе сюда не ходить. Ничего приятного здесь нет.

— Но не могу же я сидеть, сложа руки, — возмутилась я.

— Вымой прихожую, — нашла мне дело бессовестная Нонка.

— А может, мне перетащить мебель на улицу? — ядовито прошипела я.

— Зачем? — удивился Дружинин.

— Правда, зачем? — не поняла Нонка.

— Чтобы потом её потребовалось втащить обратно, и у меня нашлось дело, — объяснила я, улыбаясь не без свирепости. — Это называется бесполезной работой. Примерно то же самое, что мыть чистую прихожую.

— А где ты видишь чистую прихожую? — налетела на меня Нонка. — Даже если её убирали утром, то она не может оставаться чистой после того, как по ней протопала рота полицейских.

Я не стала поправлять её насчёт времени последней уборки.

— Мне тоже кажется, что полезнее будет вымыть здесь пол, а не таскать мебель с места на место, — подтвердил горбун, посмеиваясь.

Я круто повернулась и отправилась за орудиями самого ненавистного для меня труда, рассчитывая затем пройти мимо запретной двери, заглянуть в неё, похвалить Нонку и Дружинина за доблестный труд и хладнокровно удалиться, но планы разлетелись в прах при звуке хлопнувшей двери.

Сейчас, вспоминая эти события, я понимаю, что вела себя, как истинная идиотка, разозлившись на людей, которые обо мне заботились. Да и как им было обо мне не позаботиться, если все знали, что я умирала от страха от одного предчувствия, что в доме не всё в порядке. Конечно, все сочли меня нервной, легко возбудимой, подверженной приступам внезапного испуга психопаткой.

Переключившись на мытьё полов, я всё-таки отдала должное действиям Нонны и Дружинина, найдя их обоснованными, но так и не осознала, что моё собственное поведение отличалось ребячливостью. Я тёрла пол и ругала себя за несдержанность. И кто меня тянул за язык рассказывать про своё сверхпредчувствование? Расхвасталась на свою голову, а теперь меня считают слабонервной особой и ограждают от малейшего потрясения, как пятилетнего ребёнка. Я бы, пожалуй, сочла это даже правильным, если бы с такой же заботливостью отнеслись и к Нонке, но я оказалась в изоляции и это наводило на неприятные мысли.

Из ванной вышел бледный, как полотно, Ларс.

"Все они, писатели, слабаки и ничтожества, — с ожесточением подумала я. — Вот Нильс Хансен и глазом не моргнёт при виде крови. Счастье ещё, что он не присутствовал при моём позоре, а то и впрямь подумал бы, что я готова на каждом шагу падать в обморок".

От переживаний, интенсивной работы и голода у меня закружилась голова и потемнело в глазах (у меня это бывает), так что мне пришлось присесть на подвернувшуюся весьма кстати тумбочку. Когда в глазах прояснилось, а кожу перестало покалывать из-за оттока крови, я встала.

— Вам нехорошо, Жанна? — с испугом спросил Ларс, замерший напротив меня.

— Нет, просто устала, сказала я. — И есть хочется.

— Я что-нибудь приготовлю, — предложил Ларс.

У меня не хватило терпения даже представить, как долго я буду ждать ужин, если не примусь за дело сама.

— Вы, наверное, любите готовить, — предположила я с подкупающей улыбкой.

Ларс клюнул на мою удочку.

— У нас всегда готовит Нонна, — признался он, считая, что будет выглядеть героем, взявшись за непривычное дело.

— В таком случае, я предлагаю поменяться работами. Вы домоете пол, а я приготовлю лёгкий ужин.

Ларс легко пошёл на уступки и, провожая меня до кухни, доверительно шепнул:

— Совсем я опозорился. Как увидел, что весь пол залит кровью, так и замер, а Леонид мрачно осклабился и наклонился над лужей. Тут-то я и не выдержал. Не оглядывайтесь, а то Нонна смотрит на нас. Стыдно, что муж сдался, а стойкая жена заняла его место.

— Что же поделаешь? — успокаивала я его. — Не каждый способен выдержать вид крови, да ещё такого количества крови, как говорят. А вот я могу выдержать, но мне не верят и не впускают в комнату.

— И хорошо делают, что не впускают, — одобрительно заметил Ларс.

— Кажется, вы выразили желание вымыть пол, — сухо напомнила я.

— Ой, нет, не надо думать, что я плохо знаю русский язык, — замахал руками Ларс. — Я не выражал желания, а всего лишь согласился.

На том мы и расстались, чему я была очень рада, потому что мне не терпелось приступить к ужину. Я не ошиблась, именно к ужину, а уже потом к его приготовлению. Для начала я подсчитала пирожные и выяснила, что их едва ли хватит на всех, а значит, можно закусить ими, чтобы их вид не дразнил голодных людей. Конечно, убийство — плохая приправа к сливочному крему, но я поняла это, лишь когда доедала второе пирожное и противный ком встал в горле. Больше я не стала искушать судьбу, заела жирную сладкую массу солёным огурцом, поставила чайник на плиту и занялась изготовлением бутербродов, самым что ни на есть женским занятием из всех, которыми занимались сегодня в этом доме и с чем моей гордой натуре пришлось смириться.

Если вы думаете, что насыщенный событиями вечер закончился мирным ужином, то, естественно, ошибаетесь. Не успели мы собраться за столом, чтобы закусить, чем Бог послал, и обсудить, что предпринять дальше, как горбуну, которому было дело абсолютно до всего, вздумалось меня опекать.

— Как вы себя чувствуете, Жанна? — спросил он, с тревогой глядя на меня.

— Прекрасно, — ответила я, удивившись повышенному вниманию к своей особе. — А что?

— Вы совершенно ничего не едите, — заметил горбун.

Могла ли я рассказать ему о двух пирожных, солёном огурце, бутерброде с ветчиной, двух кусках ветчины без хлеба и трёх бананах, которые нашли пристанище в моём желудке? Да я буду выглядеть ненасытной обжорой только что из СНГ, а не эфирным созданием, за несколько дней всё-таки привыкшем к продуктовому изобилию.

— Мне не хочется, — скромно сказала я, не смея поднять преступных глаз.

— Ты очень бледна, — отметила Нонна, окинув меня опытным взглядом бывшей медсестры.

— Так кажется из-за освещения, — ответила я.

— Нет, правда, вы выглядите совершенно больной, — подтвердил Ларс.

Если трое говорят тебе, что ты осёл, то поневоле почувствуешь на ногах копыта. Услышав мнение горбуна, Нонны и Ларса, я сразу начала ловить у себя болезненные симптомы и, что хуже всего, сразу их поймала. У меня слегка закололо в боку, что могло быть признаком больной печени, селезёнки, сердца и прочего, слегка зачесалась щека, что напоминало о диабете, пересохло во рту и страшно захотелось пить, что говорило об общем расстройстве здоровья и заставило меня пожалеть, что я не домыла тихо-мирно пол и не предоставила Ларсу возможность готовить ужин и заглатывать без всякого порядка деликатесы, которые в конце концов доведут меня до больницы.

— Очень хорошая свежая ветчина, — нахваливала Нонна, с жалостью поглядывая на меня. — Попробуй.

Я и без неё знала, что ветчина хорошая и свежая, но я только что съела её в таком объёме, что вкусной её назвать уже не могла.

— Нонн, я, правда, не хочу, — решительно отказалась я и собралась налить вторую чашку, но трое моих опекунов одновременно потянулись за чайником, чтобы избавить меня от непосильной работы. Ларс оказался в наиболее выгодном положении, потому что сидел рядом с чайником, и честь наполнить мою чашку не уступил никому.

— Когда вы мыли пол, у вас закружилась голова, — припомнил Ларс, которому следовало бы иметь память похуже. — Вы побледнели и присели на пылесос.

Пылесос? А я думала, что это тумбочка.

Горбун с трогательной заботой сверлил меня тёмными глазами, и я почувствовала скуку.

— Ларс, по-моему, вы приписываете мне свои ощущения.

Мой ответ заставил писателя густо покраснеть, а из горла Дружинина вырвался приглушённый смешок.

— Один — один, — засмеялась Нонна, с ласковым сочувствием глядя на мужа. — Но тебе, Жанночка, и в самом деле, надо прилечь.

Допив вторую чашку, я сомневалась, не будет ли просьба налить третью равнозначна крушению ореола женственности, которым меня неожиданно наделили, но теперь сомнения исчезли.

— Может, мне сначала позволят выпить чаю? — холодно спросила я.

Моя чашка была моментально наполнена, но взгляд, подаренный мне Ларсом, показал, что он считает моё намерение вместить в себя третью чашку безрассудным и вредным для здоровья упорством, служащим только для того, чтобы оттянуть время. Из деликатности я минуты две не притрагивалась к чашке, хотя у меня пересохло во рту и, останься я одна, я выпила бы сразу несколько чашек холодной воды, нисколько не заботясь об изяществе манер. Как всё-таки отношение окружающих обязывает к ожидаемому от тебя поведению!

Пока я тянула приличествующее обстановке время, моя жгучая жажда бесследно прошла, и даже крошечный глоток чая показался мне лишним, а Нонка в это время с начальственным видом смотрела на меня, готовая, по-моему, вступить в права медсестры. Когда угроза вмешательства с её стороны была уже отчётливо видна, я услышала шум.

— Кто-то пытается открыть входную дверь, — сказала я.

На меня недоверчиво покосились все, кроме горбуна, имевшего возможность убедиться в тонкости моего слуха.

— Кто бы это мог быть? — обидным для меня тоном воскликнула Нонка.

— Может, убийца? — напряжённо спросил Ларс, услышавший, наконец, лязгающие звуки. — Долго возится с замком. Должно быть, подбирает ключ.

— Не подберёт, — сказала я. — Я закрыла дверь на предохранитель. Может, открыть? Вдруг это свой?

— Мартин? — спросила Нонка.

— У него нет ключа, — ответил горбун.

— Разве должен зайти Мартин? — удивился Ларс.

— Не должен, но может, — неохотно пробормотал Дружинин.

— А вдруг это вернулся полицейский? — спросила я и почувствовала, что тёмные глаза испытующе уставились на меня.

— В любом случае надо узнать, кто пришёл, — сказала Нонна.

— Да, надо узнать, — согласился Ларс.

Все посмотрели на горбуна. Он едва заметно усмехнулся, встал и пошёл открывать. Я последовала за ним, чтобы помочь в случае опасности. Сзади остановились Ларс с Нонной. Горбун без колебаний звонко щёлкнул замком, отворил дверь и впустил в дом хозяйку. На мой взгляд, первоначальным намерением Иры было наброситься на меня с упрёками, что я заставила её ждать на улице, но, увидев нахмурившегося при её появлении горбуна, а затем остальных гостей, она замерла на месте.

— Всем привет, — сказала Ира, быстро овладев собой. — Что за собрание? Жанна, зачем ты закрыла дверь на предохранитель? Он сломан, и я никогда им не пользуюсь. Жаль, что на этот раз он сработал.

Дружинин молчал, остальные тоже не спешили заговаривать.

— Сейчас тебе всё объясню, — сказала я. — Пройдём сначала в гостиную.

Чувствовалось, что Ира устала, раздражена и расстроена.

— Меня весь день не было дома, — начала я рассказывать, когда все расселись по своим местам, а помрачневший, замкнувшийся в молчании горбун примостился на конце дивана подальше от всех. — Когда я пришла…

Я рассказала обо всём по порядку, упомянув про свой необъяснимый страх лишь слегка, поскольку только он мог оправдать присутствие здесь Нонны и, как следствие этого, её мужа.

Ира слушала молча, широко раскрыв глаза, а горбун исподлобья бросал то на неё, то на меня быстрые взгляды.

— Это настолько странно, что в голове не укладывается, — призналась Ира. — Нужно время, чтобы всё обдумать, а я сейчас очень устала.

Это послужило сигналом.

— Нам пора, — сказал Ларс, вставая. — Я на машине, Нонна.

Мне стало не по себе. Одна дело сидеть в компании и обсуждать убийство, а совсем другое — остаться вдвоём с Ирой, да ещё после подробного пересказа связанных и несвязанных с убийством обстоятельств. Очевидно, мои глаза выдали охватившее меня беспокойство, потому что его заметил горбун.

— Наверное, не надо оставлять девушек одних, — сказал он. — Вы, Ларс, поезжайте, а я перегоню машину к дому и в ней переночую.

Я бы не возражала против ночёвки Дружинина в доме, тем более, что была лишняя комната, и вопросительно посмотрела на Иру, но та или не поняла моего взгляда или не хотела оставлять горбуна у себя.

— Как знаете, — холодно бросила она.

Конечно, мне было обидно за человека, пошедшего ради нас на такие неудобства и в ответ не услышавшего даже доброго слова, поэтому я, как могла, исправила грубость своей подруги, сказав, что мы ему очень благодарны, но, признаюсь честно, мысли мои были слишком заняты красивым полицейским и для горбуна в них места почти не осталось.

Когда дверь за последним гостем закрылась, мы с Ирой переглянулись и с пятой попытки поставили замок на предохранитель. Было слышно, как заурчали обе машины, но одна из них затихла вдали, а вторая с мягким шуршанием подъехала почти к самому дому.

— Сторож на месте, — сказала я. — Пойдём, осмотрим место преступления. Я там ещё не была.

— Ты говоришь о месте преступления, а мне всё ещё не верится, что это случилось на самом деле, — призналась Ира.

— Мне самой не верится, но носилки с телом выносили, это точно.

Дверь комнаты, которую мне уже не хотелось называть своей, мы открывали осторожно, готовые тут же её захлопнуть, если что-нибудь покажется нам подозрительным, но помещение было точно таким же, как и до совершения преступления, только гораздо чище. Горбун и Нонна поработали на совесть, и если, и в самом деле, здесь всё было залито кровью, то теперь нельзя было отыскать и намёка на разыгравшуюся драму. Мы с Ирой заглянули в каждый уголок, осмотрели каждую вещь, но не нашли ни единой улики, которая позволила бы нам определить, что в доме был чужой. Вероятно, грабительница не успела обшарить комнату, потому что ничего не пропало и даже не было сдвинуто с места. Впоследствии мы давали показания следователю, где полностью подтвердили этот факт.

Ира оглядывалась с особой тщательностью не как хозяйка, но, главным образом, как человек, не заставший даже выноса тела. Я же, видя её усердие, ловила себя на мысли, что человек очень суетен и в любой, даже самой трагической ситуации, он не может сосредоточиться только на важном, а цепляется за какие-то мелочи, не имеющие никакого отношения к свершившемуся. Вот, например, я, вместо того, чтобы проникнуться ужасом перед убийством, представить предсмертные мучения жертвы или хотя бы испугаться за собственную жизнь, прежде всего оглядела комнату в поисках чего-то такого, что могло бы выставить меня в неприглядном свете. Ищите и обрящете. Я обнаружила, во-первых, брошенные как попало платья, которые рассчитывала убрать после возвращения с прогулки, но мне помешали субъективные и объективные причины в виде горбуна и трупа молодой девушки (говорила мне мама всегда держать вещи в порядке!), а во-вторых, рукопись. Разве могла я знать, оставляя на столе открытую тетрадь, что возникнут обстоятельства, когда до меня здесь перебывает масса народу, причём каждый вошедший сможет заглянуть в заманчиво-доступный текст. Стыд обжёг меня, когда я подумала о Дружинине. В моей повести уже выведен горбун, притом такой хитрый, жестокий и мстительный, так мастерски умеющий прикидываться сочувствующим чужому горю, что Дружинин, имеющий тот же физический недостаток, не мог не оскорбиться, если бы перелистал тетрадь.

— Ничего нет, — разочарованно сказала Ира, поднимаясь с колен. — Ты что замерла?

— Я? Нет, ничего.

— Никаких улик, — повторила Ира.

— Откуда же возьмутся улики, если их специально уничтожали. Дружинин с Нонкой постарались.

— Пойдём ко мне, — решительно заявила Ира.

В её комнате видимых изменений не было, но многих ценных вещей не оказалось на месте. Исчезли золотые цепочки, колечки, серьги. Горя от их пропажи Ира не испытала, потому что они были найдены полицией в сумочке убитой и изъяты в качестве вещественного доказательства с обещанием вернуть по окончании следствия.

— Странно, — с сомнением произнесла Ира. — Кому понадобилось убивать воровку?

— Следователь сказал, что это сделал сообщник, — просветила я её.

— Тогда почему он не забрал золото?

— Может, он привык к совсем другим драгоценностям, так что…

— Ты считаешь, что мои драгоценности для жулика не представляют интереса? — обидчиво спросила Ира.

— Представляют, конечно, но убийца мог быть не обычным вором, а главой банды. Убитая нарушила их законы, и её убрали. Золото не тронули, чтобы не оставлять следов, или не успели взять, потому что их спугнули.

— Кто спугнул? Горбун? — поинтересовалась Ира.

Впервые это слово было произнесено вслух и, разговаривая между собой, мы с Ирой иначе его не называли до того дня, как мы придумали Дружинину другое прозвище.

— Может, горбун, а может, кто другой. Мартин, например, — сказала я.

— А мы с Ларсом поссорились, — ни с того, ни с сего объявила Ира.

— Вы уезжали вместе?

— Да. Хотели несколько дней побыть вдвоём. Мы начали ссориться с утра, и Ларс сказал, что я схожу с ума и со мной становится опасно находиться рядом. Я тоже вспылила и наговорила ему с три короба. Тогда он выскочил из дома, хлопнув дверью, взял в сарае удочки и ушёл на берег. Потом вернулся, и всё началось сначала.

Ира всхлипнула.

— Бывает, — утешала я. — Сам прибежит просить прощения.

— Он сказал, что я дура, бросил рыбу на грядку с салатом, схватил свои вещи и уехал. Тётка его ничего не поняла и всё приставала ко мне с вопросами. Я подождала немного и тоже уехала.

Будь у меня любимый и назови он меня дурой, он бы сразу перестал быть любимым, но Иру, страдающую от ссоры с Ларсом и готовую его простить, мне стало очень жалко.

— Рыбы-то много наловил? — поинтересовалась я.

— Мало. Он плохой рыболов. У меня улов всегда лучше.

— Теперь-то мне ясно, что завтра он прибежит сюда, — с уверенностью сказала я. — Сделает вид, что его интересуют новости об убийстве, а сам постарается с тобой помириться.

Страдальческое выражение слетело с лица Иры.

— Ты ничего не понимаешь, ты никогда не любила, — самодовольно возразила она.

— Поэтому я вижу всё яснее, — ответила я, и на этом наши ночные бдения закончились.

Ира осталась у себя, а я нехотя пошла в злополучную комнату, где произошло убийство. Когда рядом находится человек, с которым можно поговорить, внимание рассеивается и страх исчезает, но едва останешься в одиночестве, как в голову начинают лезть чёрные мысли, воображение рисует кровавые картины и душой овладевает ужас. Искренне восхищаюсь людьми, которые спокойно укладываются спать в комнате, где только что лежал труп, выключают свет и полностью отвлекаются от действительности. Я на такое не способна и просидела всю ночь на диване при ярком свете, вздрагивая от малейшего шороха и испытывая неудержимое желание перейти в гостиную. Но от последнего меня удерживал стыд перед Ирой, из комнаты которой не доносилось ни звука. Так прошла ночь.

Утром приехал полицейский. Шум его машины привлёк моё внимание и разбудил Иру. Счастливая, она всю ночь крепко спала.

— Кто это? — зевая, спросила моя подруга.

Она вышла из своей комнаты и не потрудилась даже надеть халат, а может, хотела, как бы между прочим, похвастаться передо мной красивой ночной рубашкой.

— Прелесть, — сказала я.

— Хороший человек? — передёрнув плечами от лёгкого озноба, переспросила Ира.

— Не человек хороший, а рубашка прелесть, — уточнила я. — Человек, впрочем, тоже хороший. Он из полиции. Расследует наше дело… А кружева на груди очень к месту. Весьма, знаешь ли, пикантно… Говорит по-русски, хоть и с акцентом.

— Чем же он так хорош? — вяло поинтересовалась Ира. — Кружева меня и привлекли.

— Главное, что они сами по себе выглядят эффектно, — похвалила я. — Он высокий, красивый, кудрявый. Мне очень понравился.

— Значит, только должность оградит его от твоих издевательств, — сделала выпад Ира.

В кои-то веки мне понравился мужчина, а с этим не находит нужным считаться даже моя подруга.

— Когда сама его увидишь, согласишься со мной, — уверенно сказала я. — Его зовут Нильс Хансен. Душка-полицейский!

Прихожая огласилась сдержанными смешками, а между тем за дверью Хансен и горбун спорили по-датски. Ира стала переводить, показывая хорошее знание языка. К слову сказать, Нонна так и не выучилась свободно говорить по-датски, и весь её словарный запас сводился к наименованию продуктов, которые она покупала в магазине.

— Твой Душка хочет войти, а горбун его останавливает, — рассказывала Ира.

— Почему?

— Говорит, что мы устали за вчерашний вечер, поздно легли, а у тебя до утра горел свет. Горел?

— Он и сейчас горит, — вспомнила я.

— Так выключи его сейчас же: уже светло, — деловито велела Ира.

Я почти бегом исполнила её волю. Вероятно, не только в СНГ электроэнергия подорожала.

— Душка расспрашивает горбуна, не заметил ли он чего подозрительного вчера, когда ждал тебя перед дверью, и сегодня ночью. Горбун ничего не видел и не слышал, ни о чём не догадывался. Тебе не кажется это подозрительным?

— Не знаю, — сказала я. — А почему он обязательно должен был что-то заподозрить?

— Потому что он мне не нравится, и его появление здесь вчера всё-таки довольно странно.

— Он искал Мартина.

— С чего бы ему так о нём заботиться? Мало ли у Мартина баб? Позвонил бы тебе, убедился, что дома никого нет, и оставил тебя в покое. Зачем он приехал на этот раз? Может, ему самому от тебя что-нибудь нужно?

— Не болтай глупости! — рассердилась я. — О чём они говорят сейчас?

Ира прислушалась.

— Всё о том же. Хансену хочется к нам, а горбун стережёт наш покой.

— Может, пока он держит оборону, мы успеем выпить кофе? — предложила я.

Ире моя мысль показалась забавной.

— Иди одевайся, а я пока приготовлю завтрак, — сказала я. — Этих тоже придётся учесть.

Ира смешно сморщилась.

— Горбун нас так преданно охранял, что заслуживает чашки кофе. А если дать одному, то и второго пригласить придётся.

До чего же проигрывал Дружинин в сравнении с Хансеном! Он казался уродом-троллем рядом с красавцем-эльфом. Даже вчера это впечатление не было таким острым, а сегодня их невозможно было видеть вместе без того, чтобы невольно не найти в них две противоположности. Особенно невыгодно смотрелся горбун после ночи, проведённой в машине. Нет, костюм его не замялся безобразным образом и был по-прежнему элегантно прост, но побриться ему было бы не лишним, а то он казался угрюмее, чем был на самом деле.

Пока полицейский знакомился и разговаривал с хозяйкой дома, горбун подошёл ко мне и с трогательной заботой спросил, спокойно ли прошла ночь. Его доброжелательность вселила в меня надежду, что он ничего не знает о своём коварном двойнике, творящем зло в моей повести.

— Спасибо, вы нас хорошо охраняли, — ответила я, стыдясь признаться этому человеку без нервов, что всю ночь протряслась от страха.

Горбун внимательно смотрел на меня, и моя ложь не могла его обмануть, но он предпочёл не вдаваться в подробности и не указывать мне на то, что лёгкая синева под глазами и ярко выраженная бледность говорят о моих переживаниях яснее всяких слов.

Я отвечала Дружинину, а сама всё поглядывала на своего викинга, так что даже не заметила, когда именно горбун замолчал и ушёл в себя, по временам бросая пронзительные взгляды на меня и прямо-таки испепеляющие — на следователя.

— Есть новости, господин Хансен? — спросила я, когда Душка закончил допрос Иры.

— Никаких новостей нет, — охотно откликнулся полицейский, — но я всё более убеждаюсь в правильности своей версии.

Его ответ был очень интересен по смыслу, и все мы вправе были ждать объяснения этой растущей убеждённости, но Душка не подозревал о нашем ожидании и без лишних слов сел за стол. От него исходила такая энергия, что я почти перестала чувствовать утомление после бессонной ночи, а когда полицейский изволил обратить на меня внимание, мне стало особенно приятно.

— Как долго вы пробудете в Дании, Жанна? — спросил Хансен.

— Месяц, — ответила я. — Приблизительно.

Вслед за этим мне пришлось объяснить цель поездки, а потом, в неофициальной части разговора, описать представление, на котором выиграла приз. Полицейскому очень понравилось поведение ведущего, и он счёл, что это очень опытный человек и глаз у него намётанный. При этом он особо пристально взглянул на меня, и я пожалела, что не успела подкрасить губы и одеться понаряднее.

— Если вы не возражаете, мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели на фотографии и сказали, известна ли вам эта девушка, — сказал следователь, когда кофе был допит.

Наконец-то мне представилась возможность своими глазами увидеть убитую. Распростёртого и окровавленного тела на фотографии, конечно, не оказалось, но лицо было снято очень чётко и было, как живое. Девушка как девушка, на вид лет двадцати, похожая на многих своих сверстниц, особых примет не имела.

— Я её не знаю, — сказала я, возвращая фотографии.

Горбун рассматривал лицо незнакомки с особой тщательностью, временами взглядывая то на меня, то на Иру, что до крайности заинтересовало Хансена. Покачав головой, Дружинин передал снимки подозрительно следящему за ним полицейскому.

Едва фотографии попали в руки Иры, как она бросила их на стол.

— Да, я знаю её, — угасшим голосом произнесла она.

У Хансена загорелись глаза.

— Это дочь моего знакомого.

Произнесённое имя оказалось слишком сложным для восприятия на слух, и я даже не попытаюсь его здесь отобразить.

— По какой причине она проникла в ваш дом?

Объяснения Ира давала неохотно и кратко, но общая картина вырисовалась чётко и очень неприглядно. Со своим знакомым моя подруга была в очень близких отношениях и навещала его два раза в неделю за хорошее вознаграждение. Импульсивная дочь много раз грозила любовнице своего отца скандалом, публичными побоями и даже убийством, но Ира не принимала этого всерьёз и, во всяком случае, не могла предположить, что девушка пойдёт на ограбление.

Полицейский записал её показания в книжку и заявил, что ситуация разъясняется. Тут уж даже застывший в углу горбун встрепенулся и озадаченно посмотрел на него, потому что версия об убийстве воровки сообщником рушилась, а новая пока даже не намечалась.

— Мы имеем личность убитой, и теперь дело сдвинется с мёртвой точки, — объяснил Хансен и обратился к Ире. — Вас я попрошу поехать со мной на официальное опознание.

Моя подруга была подавлена и молчалива, а я меня на душе было очень мерзко и хотелось покинуть этот дом. Уходя, Ира даже не взглянула в мою сторону, то ли стыдясь открывшейся правды, то ли по другой причине.

Когда полицейская машина отъехала, горбун встал.

— Очень неприятная история, — нехотя произнёс он, словно это не было очевидно.

— Да, — откликнулась я.

— Будет хорошо, если её алиби смогут засвидетельствовать, — продолжал Дружинин.

Меня сразу осенило, что Ира — первый человек, на которого подает подозрение в убийстве.

— Есть свидетели, которые могут подтвердить, что её не было в Копенгагене, — с жаром сказала я.

— Значит, один подозреваемый отпадает, — заключил горбун и посмотрел в окно. — Будет очень жаркий день. Вы сегодня куда-нибудь пойдёте?

Я чуть было не объявила о своём решении переехать в отель, но меня остановила мысль о положении, в которое попала Ира. Ей и без того сейчас очень плохо, и мой побег, означающий резкое осуждение, будет равносилен предательству. О деньгах, которые быстро таяли, у меня тогда даже мысли не возникло, и воспоминание об этом наполняет моё сердце радостью.

— Нет, я буду ждать Ирину. Кто-нибудь должен побыть с ней это время.

По-моему, горбун ожидал совсем другого ответа, но то, что я сказала, ему понравилось. Во всяком случае, глаза у него не были холодными и отчуждёнными, как прежде.

— Я хочу поискать Мартина, — сказал он нерешительно.

— Конечно, — согласилась я. — Пожалуйста, сообщите мне, если найдёте его.

Дружинин согласно кивнул.

— Если не найдёте, тоже сообщите, — попросила я.

— Вам не страшно оставаться одной? — спросил горбун.

У меня мелькнуло опасение, что он хочет взять меня с собой, но, хоть глаза у него были красивые, а брови длинные и выгодно их оттеняли, делая ещё выразительнее, разъезжать вместе с ним по окрестностям было для меня нежелательно. Не то, чтобы я его стеснялась, но всё-таки…

— Чего мне бояться? — спросила я. — Меня здесь никто не знает, я никому не сделала ничего плохого, так что убивать меня некому.

Горбун молчал, искоса поглядывая на меня, а я безмятежно ждала, что он скажет ещё, демонстрируя полное спокойствие и безудержную храбрость.

— Жанна, вы не будете возражать, если я оставлю здесь машину? — нарушил молчание Дружинин.

— Конечно, оставляйте, Леонид Николаевич, — разрешила я, а сама, между тем, думала, что произносить вслух имя моего брата очень приятно, только бы не того человека называть этим именем.

— Вы одна из немногих, кто называет меня полным именем, — заметил горбун с лёгкой улыбкой. — Почему бы вам не присоединиться к большинству?

— Так я буду ждать известий о Мартине, Леонид, — повторила я.

— А вы, Жанна, закройте за мной дверь, да покрепче её заприте, — посоветовал Дружинин и вышел.

Ему явно не хотелось покидать этот дом. Проследив за тем, чтобы я надёжно отгородилась от остального мира, он остановился на дорожке перед домом, огляделся и медленно, прихрамывая, ушёл. Я следила за ним из окна и, должна отметить, что его облик почти не вызывал во мне жалости и сострадания.

Едва горбун скрылся за углом, я почувствовала чудовищное одиночество. Большой пустой дом, особенно если ты в нём всего лишь гостья, всегда вызывает гнетущее впечатление, но, если в нём вчера произошло убийство, а сегодня хозяйка узнала в убитой дочь своего любовника и уехала в обществе полицейского на опознание, тогда находиться в таком доме становится невыносимо. Я даже пожалела, что не пошла вместе с горбуном на поиски загулявшего Мартина. Ну, и пусть я покажусь в таком обществе всему городку, это было бы даже интригующе. Правда, тотчас же нашёлся довод, запрещающий мне такой род действий, потому что поиски могли затянуться и Ира вернулась бы в пустой дом, а у неё и без того слишком тяжело на душе. Нет, надо не думать о своём отношении к её образу жизни и постараться, чтобы она могла забыться и отдохнуть. А что я должна для этого предпринять? Что вообще может в таком случае предпринять женщина? Наверное, единственное, что ей остаётся, это приготовить обед. Да-да, Ира вернётся измученная, подавленная, на неё будет больно смотреть, а дома её ждут и сочувствующая подруга и хороший обед.

Я захлопнула двери во все комнаты и удалилась на кухню. Тут же пришлось оттуда выйти, потому что зазвонил телефон. Это был Ларс, который во всех подробностях узнал последние новости кроме одной-единственной, но самой важной, а именно: кем приходился Ире отец убитой девушки. Если Ира сочтёт нужным, она сама во всём признается, а мне вмешиваться в чужую жизнь ни к чему. Чтобы отвлечь Ларса от опасной темы, я даже рассказала о нежелании горбуна оставлять меня одну и о его наказе покрепче запереть дверь для предохранения от новых трупов. Ларс сначала засмеялся, а потом решил, что Леонид прав и мне надо быть поосторожнее.

Но вернёмся к обеду. Я открыла холодильник и исследовала его содержимое. Сыр, колбаса, ветчина, масло, мясо, сметана, творог и многое прочее. Творог и сметану Ира просила выбросить ещё до своего отъезда, потому что они, видите ли, были трёхдневной давности. Нашла кого пугать тремя днями хранения! Будто забыла, что я из СНГ. У нас такие вещи сначала долго хранятся в магазинах, потом не спеша перекочевывают в частные холодильники и медленно, как дорогой деликатес, поедаются хозяевами этих холодильников. Положим, я не буду рисковать изнеженным желудком своей подруги, но выбрасывать хорошую еду у меня рука не поднимется. Придётся сделать лепёшки. И суп. И второе.

Я заставила весь стол продуктами и решила сбегать в магазин. Это было вовсе не обязательно, потому что для приготовления обеда имелось достаточно компонентов, но мои встрёпанные нервы требовали успокоительного движения и временного, хотя бы кратковременного, ухода из дома. Я подхватила сумку, бросила в неё сетку и кошелёк и торопливо заперла за собой дверь. Всё. Теперь прогуляться до магазина и обратно.

Крупные магазины оказывали на меня неприятное действие, но побывать в мелких магазинчиках и лавочках доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие, такая здесь царила чистота и опрятность, а прилавки ломились от свежейших продуктов. Мои две вместительные сумки наполнились доверху, причём без всяких очередей. Я подняла их и, не опасаясь, что демонстрирую перед всеми пример русской жадности, понесла домой. Главным для меня было запасти побольше продуктов, чтобы долго не требовалось идти в магазин. По СНГвской привычке я питала жгучую неприязнь к магазинам.

Русская баба с двумя огромными сумками. Что может быть непригляднее? Ничего. Посмотрел бы на меня сейчас горбун! Он счёл меня слабым нервным созданием, а я способна за один раз притащить еду на целую неделю. Вот так-то.

Хорошо, что я довольно сдержанна на язык и, когда онемевшие пальцы разжались и сумки более или менее плавно опустились на землю, из моих сомкнутых от напряжения уст не сорвалось ни единой жалобы или чего похуже. Передохнув, я снова взялась за свою ношу и, мысленно кляня себя за желание облегчить себе жизнь в дальнейшем путём отравления её в настоящем, неровной, спотыкающейся походкой пошла дальше. До страхов ли теперь? Домой, скорее домой, чтобы бросить на кухне эти проклятые сумки.

— Жанна, что вы делаете? — воскликнул горбун, появляясь на моём пути, словно по мановению волшебной палочки. Мои мучения разом прекратились и с избавлением от пригибающей книзу ноши появилась неземная лёгкость.

— Надо было сходить в магазин, — объяснила я. — А что?

— Вам ли носить такие тяжести?!

— А кому? — вызывающе спросила я.

Забота горбуна была очень приятным и неизведанным явлением, потому что кроме моего брата ещё ни один мужчина не пробовал взять на себя мою ношу. Хотя нет, пробовал. Один раз мне донёс сумку мой собственный начальник, сказав при этом, что она неподъёмная. А в сумке этой всего-навсего лежали книга, учебник, тетрадь, зонтик и пенал с ручками и карандашами.

— Могли бы сказать мне, — осуждающе напомнил о себе горбун.

Мне хотелось посмотреть, как хромой горбун потащит мои сумки, а он пока что держал их на весу, стоял и рассуждал о своей готовности исполнять мои желания. Стоять-то каждый может. А вот ты попробуй с ними походить.

— Советские женщины носят такие тяжести, какие мужчинам и не снились, — гордо сказала я. — К сожалению, нам приходится полагаться только на себя.

— "Есть женщины в русских селеньях…" — процитировал горбун, улыбаясь.

— Вот именно, — сухо сказала я. — И не только в русских. Вам не тяжело?

Горбун переложил обе сумки в одну руку и обычной походкой пошёл рядом со мной. Сильнее хромать он не стал, и не было заметно, что ему тяжело, поэтому едва ли он смог оценить мою способность таскать тяжёлые сумки, и немощным существом я ему вряд ли перестала казаться. Ладно, если есть желание, пусть мнит себя рыцарем. Донести разок девушке сумки до дому труда не представляет. А вот попробовал бы он постоять в очередях в советских магазинах!.. Сразу бы сдался.

— Никаких известий о Мартине? — спросила я без особой надежды.

— Нет. Но я, как видите, недалеко ушёл.

Не могу сказать, что общество горбуна вселяло в меня восторг, но оно и не было в тягость. Он как-то незаметно вошёл в мою жизнь и сразу стал чем-то привычным. Я, конечно, не могла с ним общаться как со своим сотрудником, тоже, кстати, Лёней, или доверительно беседовать, как с Ирой, но он не вызывал во мне чувства стеснения или неудобства, что тоже было очень важно.

При подходе к дому пришлось посторониться и пропустить машину.

— Ларс приехал, — безрадостно сказал горбун.

Писатель уже выходил из машины.

— Вы не одна, Жанна? — закричал он, помахав нам рукой. — Добрый день, Леонид. Знал бы, что вы здесь, не стал бы так спешить.

— А почему вы так спешили? — сумрачно спросил Дружинин.

В его голосе проскальзывало недовольство, и от этого он сразу потерял обаяние и сделался очень несимпатичным, напомнив мне моего собственного вымышленного горбуна и, как следствие, необходимость проверить, точно ли я припрятала тетрадь подальше, а то всякое бывает: один раз в неё не заглянули, а в другой — заглянут.

— Вы спрашиваете, почему спешил! — патетически вскричал Ларс. — Да я мчался, прямо-таки летел сюда, думал, что Жанна одна. Разве можно такую легкомысленную девушку оставлять одну?

— Легкомысленную? — не выдержала я. — Это я легкомысленная? Помилуйте, что вы такое говорите? Да я предусмотрительнее всех вас.

— Что касается закупки продуктов, то вы, действительно, предусмотрительны, — подтвердил горбун, перекладывая сумки в другую руку, но не позволяя себе поставить их на землю.

Я не сочла нужным замечать его реплику и держалась с холодным достоинством.

— Тогда кто же вчера забыл запереть дверь? — с отеческой улыбкой ехидно поинтересовался Ларс.

— Не знаю. Может, грабительница.

— А кто сегодня забыл закрыть окна? — обличал меня Ларс с чисто писательской проницательностью.

— Понятия не имею, — отрезала я. — Наверное, Ира.

— Не пора ли вернуться в дом? — не выдержал горбун.

Я решила придержать язык и не расспрашивать, устал он или не устал, а поскорее отперла дверь.

— Ужас, какая жара на улице! — пожаловался Ларс. — Пока мы стояли, я думал, что меня хватит удар. А Мартин так и не появлялся?

— Нет, — хмуро ответил горбун, относя сумки в кухню. — Раз вы остаётесь за сторожа, Ларс, я всё-таки поищу его.

Итак, я заимела сторожевого писателя. Может, удастся заставить его рассказать о своих книгах, настоящих и будущих?

— Приходите обедать, Леонид, — пригласила я горбуна, выступая в роли радушной хозяйки.

— С удовольствием, — ответил Дружинин.

Я ушла на кухню и там, поглядывая в окно, проследила, как горбун сначала решительно захромал прочь, но потом походка его становилась всё медленнее и, наконец, он остановился в раздумье и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, побрёл обратно.

— Леонид что-то забыл, — объявил из гостиной Ларс, который, должно быть, тоже смотрел в окно.

Я выглянула из кухни. Вид у горбуна был какой-то растерянный, словно он не знал, что ему делать.

— Леонид, что случилось? — участливо спросила я.

— На улице, и правда, жарко, — сказал он, всё так же неуверенно глядя на меня. — Вы разрешите мне остаться?

У меня мелькнуло подозрение, что он болен.

— Конечно. О чём разговор? Проходите в гостиную.

— Может, вам помочь? — предложил горбун.

Я поскорее отказалась от мысли, что он болен, раз уж у меня появилась счастливая возможность освободиться от самой нелюбимой и грязной работы.

— Если есть желание, — сказала я таким тоном, что, формально предоставляя ему право выбора, на самом деле лишала его возможности отказаться, — можете почистить картошку.

Или горбун был не совсем нормален, или он прекрасно владел собой, потому что я не уловила даже тени неудовольствия или разочарования, которые обязаны были появиться на его лице. Напротив, он взял кастрюлю, нож и миску с таким видом, словно всю жизнь мечтал почистить картошку.

— Если хотите, располагайтесь на воздухе. Возьмите кресло и Ларса.

Мой намёк был мгновенно понят и вызвал сдержанную улыбку, а также исчезновение моего помощника и картошки.

Устроились Дружинин и Ларс в холодке, с прекрасным видом на цветник, загораживающий компостную яму, словом, так удобно, что я им позавидовала и принялась хозяйничать без увлечения, лишь под влиянием долга.

Сметана и творог, оставленные на столе, конечно, начали закисать, так что, не теряя времени, я их замесила с содой и мукой и испекла пышные сдобные лепёшки. Суп я сварила обычный, по нашему с мамой особому рецепту, то есть положила в мясной бульон немного крупы, картошки и мелко нарезанной капусты, измельчённый корень петрушки, а также лук, натёртую морковь, нарезанные репу, кабачок, тыкву, ну, в общем, обычный набор. А когда суп был почти готов, всыпала туда вынутое из супа и мелко нарезанное мясо, колбасу, а также сладкий зелёный перец. Вкусно и восхитительно просто, но для граждан России уже недоступно, а датчане вряд ли додумаются до такого гибрида крестьянского и южных супов. Мои старания могли бы потерпеть полный крах, но я вовремя вспомнила про соль. Сама-то я почти не употребляю её, но большинство людей почему-то не догадывается исключить из рациона этот продукт, так что я щедро посолила суп, проявляя широту русской души. На всякий случай, я поставила на видное место солонку, чтобы не забыть подать к столу. Я понимала, что теперь это совершенно излишне, но что может удержать русского человека, если он хочет создать на столе изобилие?

Тушёное с морковью и огромным количеством лука мясо было уже готово и томилось под подушкой в комнате Иры, два вида салатов и винегрет красовались в салатниках, а картофель, почищенный горбуном, почти сварился, когда за окном зашуршали шины и к дому подкатила полицейская машина. Горбуна и Ларса как ветром сдуло с насиженных мест, причём сами насиженные места с трогательной предусмотрительностью были перенесены ими подальше от глаз приехавших. Оценила я этот маневр лишь тогда, когда в сопровождении Хансена в дом вошла Ира, не усталая и ищущая сочувствия, а исполненная мрачной решимости, с плотно сжатыми губами и ненавидящим взглядом. Уж не знаю, какая душевная буря нанесла этот пласт неприязни, но на меня Ира старалась не глядеть.

— Это оказалась та девушка? — спросила я, сохраняя самообладание.

Ира отвернулась, кусая губы. Полицейский перестал принюхиваться и поспешил ответить сам.

— Да, это она. Сомнений быть не может.

— У вас есть какие-нибудь предложения, господин Хансен? — поинтересовалась я.

— Предположения есть всегда, но пока это служебная тайна, — чистосердечно объяснил следователь.

Мне сразу стало ясно, что полиция запуталась и не знает, с какого конца взяться за расследование.

— У вас, я чувствую, намечается обед, так что разрешите… откланяться, — вежливо и с запинкой сказал Хансен, и я поняла, что в изучении языков лучшего результата достигаешь, когда читаешь классику.

Полицейский, однако, не спешил откланиваться, а улыбался широкой белозубой улыбкой, и голубые глаза его излучали саму доброту.

— Может, вы разделите нашу трапезу?

Я не учла, что датчанин не знает русский в совершенстве.

— Что такое трапеза? — с надеждой спросил он.

— В данном случае, обед, — ответила я.

Душка у меня на глазах разрывался между долгом полицейского и учтивостью голодного человека. Последняя победила.

— Скажу честно, я жестоко голоден, — доверительно произнёс он.

Я была счастлива, что этот блистательный гигант останется с нами на правах гостя и я смогу им любоваться.

— Проходите в гостиную, — предложила я. — Ира, ты мне поможешь?

У моей подруги едва хватило терпения дождаться ухода полицейского.

— Что, презираешь? — вызывающе спросила она.

Откуда у меня обнаружилось столько благоразумия? Я схватила Иру за руку и, не дав ей опомниться, втолкнула в кухню.

— Что ты на меня кричишь? — агрессивно прошипела я. — Хочешь, чтобы полиция сочла меня наводчицей.

Первый натиск оказался очень действенным, потому что Ира замолчала. Теперь надо было проявить побольше дружелюбия.

— Я знала, что ты придёшь усталая и голодная и соорудила грандиозный обед. Думала, что посидим вместе в спокойной обстановке, а придётся принимать гостей.

— Кого ещё? — устало спросила Ира.

— В саду сидят Ларс и Леонид.

— Зачем они там сидят?

— От тебя, наверное, прячутся, — с усмешкой сказала я. — Решили, что своё раздражение тебе лучше сорвать на мне. Рыцари!

— Извини, Жанн, — пробормотала Ира. — Мне казалось, что ты будешь нехорошо обо мне думать. А я его очень люблю. Ты этого не поймёшь, но поверь, что я без него не могу жить. Ларс никогда не оставит Нонку, а мне тоже хочется устроить свою жизнь.

Я не стала задумываться над любвеобильностью сердца своей подруги, в конце концов, это её личное дело и меня не должно касаться.

— Поможешь мне накрыть на стол? — спросила я.

Ира кивнула и улыбнулась.

— Я думала, что ты меня будешь осуждать, — сказала она. — А ты не забыла, что нормальные люди употребляют соль?

Грубовато Ира со мной обращается, но мир превыше всего.

— Нет, не забыла, боюсь даже, что пересолила.

Какой хозяйке, принимающей дорогого гостя, не знакомо чувство беспокойства за свою стряпню? Присутствуй за столом лишь Ларс или горбун, мне и в голову бы не пришло волноваться: чем богаты, тем и рады, но мой обед будет вкушать человек, при виде которого сердце замирало от счастья, поэтому мне не хотелось ударить в грязь лицом.

— Ира, я тебе под подушку поставила мясо, — вспомнила я. — Чтоб не остыло.

— А почему под мою? — ревниво спросила Ира.

— От моей комнаты у меня со вчерашнего вечера очень неприятное впечатление. Боюсь, как бы через мясо не передалось остальным.

— Извини, но меняться с тобой местами я не буду, — сразу предупредила Ира. — А для того, чтобы мясо сохраняло постоянную температуру, есть специальное…

— Извини, я из СНГ, — скорбно произнесла я, чем и пресекла лекцию о бытовых приборах.

— Зови этих, — отсмеявшись, сказала Ира.

Я высунулась из окна.

— Товарищи, — позвала я, — идите обедать.

С Ирой чуть не стало плохо.

— Господа, пожалуйте к столу, — переменила я обращение.

Из сада донёсся здоровый смех Ларса.

— Просто беда с обращениями, — пожаловалась я. — Один обидится на «товарища», другой рассердится на «господина», а сущность третьего не соответствует ни товарищу, ни господину.

— А как лично вы выходите из положения? — поинтересовался Ларс.

Я привела несколько практических примеров:

— Сидоров здесь? Попов, к телефону!

— Это который Попов? — пошутил горбун, доказывая, что пристально следит за событиями на исторической родине.

Если бы я попыталась поддержать шутку, меня могли не так понять. Что ни говорите, а отношение к правительству очень зависит от того, находишься ли ты в сфере влияния этого правительства или благоденствуешь за границей этой сферы.

— Между мной и тем Поповым дистанция огромного размера, — неприязненно пробормотала я и почувствовала на себе заинтересованный взгляд горбуна, явно собиравшегося при случае вызвать меня на откровенность.

Чтобы избежать расспросов, я села подальше от потомка русских эмигрантов и оказалась в очень удачной близости к златогривому Хансену, который, попробовав мой суп и крепко его посолив, стал вдруг со мной очень любезен, и это послужило для меня признаком благоприятной оценки моего кулинарного искусства, так как я, как и все (кроме одних только хирургов) убеждена, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

— Жанна, ещё один такой обед, и я буду вынужден развестись с Нонной и жениться на вас, — страстно заявил Ларс.

Я скосила глаза на солонку, где содержимого осталось на донышке.

— В таком случае, следующий обед пройдёт без вас, — ответила я и, видя, что у писателя вытянулось лицо, добавила. — Я обязана позаботиться не только о себе, но и о своей подруге.

— Правильно, — подхватила Ира, уничижительно взглянув на Ларса. — Так и надо с ними.

— Вот попал… как это… как кур во щи, — пожаловался Ларс.

— В ощип, — поправила Ира. — Разве бывают щи с курицей?

Справедливость во мне всегда первой подаёт голос.

— Конечно, бывают, — заговорила справедливость. — Я сама варила щи с курицей.

— Вы в СНГ ещё и не то придумаете, — отрезала Ира.

— Без фантазии у нас, конечно, не приживёшь, — гордо согласилась я, — но щи с курицей существуют. Можешь взять поваренную книгу и посмотреть.

Ира настороженно поглядела на меня, а потом сорвалась с места и полезла в одно из отделений стенки.

— Но я сам вычитал это выражение из книги, — оправдывался Ларс.

— А мне в книгах попадались оба выражения, — сказала я.

Полицейский озадаченно смотрел на нас, не понимая, чем вызван переполох и перерыв в еде.

— Нашла, — разочарованно объявила Ира. — Вот бы никогда не подумала!

— Век живи — век учись, — вырвалась у меня избитая фраза.

— Очень правильное русское выражение, — встрепенулся писатель.

— Но выражения "попасть как кур во щи" я никогда не слышала, — упрямо сказала Ира.

— Леонид, рассудите нас, — обратился Ларс к Дружинину.

Я посмотрела на горбуна и обнаружила, что наши изыскания доставили ему немало удовольствия, и он не скрывал улыбки. Меня смутило не только это, но ещё и то, что спор не стоил выеденного яйца и был совершенно неуместен в присутствии датского полицейского.

— Это принципиально? — осведомился горбун.

— Неужели это не видно сразу? — рассмеялась я. — Наш спор зашёл в тупик.

— Ну, так вы правы. Существуют оба выражения. Как мне кажется.

Как это ни глупо, но мне стало приятно.

— Теперь Жанка нос задерёт, — заметила Ира.

Ларс сразу за меня вступился:

— Она заслуживает сегодня всяческих похвал. И не только сегодня.

Я люблю, когда меня хвалят, но не так навязчиво.

— "Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок", — процитировала я, вновь вызвав у горбуна улыбку.

— Жанна, господину Якобсену придти на следующий званый обед нельзя, потому что он женат, — сказал Хансен, старательно подбирая слова и заглядывая мне в лицо. — А я могу надеяться на приглашение? У меня нет жены.

Горбун так и впился в меня сверлящими тёмными глазами, и от этого я не совсем удачно подошла к делу, выставив себя законченным бюрократом.

— Конечно, господин Хансен. Но только при наличии справки.

Открывшийся рот полицейского напомнил мне, что низкопробные советские шутки можно пускать в ход только на их родине. Зато Ира веселилась, а Ларс ядовито улыбался.

Горбун угрюмо взглянул на меня.

— Надеюсь, я освобождён от доказательств на право пообедать? — спросил он.

Во мне всколыхнулась щемящая жалость к этому человеку. Если бы не изуродованная спина, у него могла бы оставаться надежда на то, что его когда-нибудь полюбят. Он не был бы красавцем и многих женщин отталкивали бы пронзительный взгляд и крючковатый нос, но и гораздо более некрасивые люди находят свой счастье. А кому нужен горбатый урод?

— Надеетесь, что я отнесусь к вам, как к соотечественнику? — поинтересовалась я. — Ошибаетесь, никакого блата.

— Что такое "блат"? — спросил Ларс.

— Это такие неофициальные льготы, — объяснила я. — Ко всем предъявляются определённые требования, а к тому, кто идёт по блату, их не предъявляют. Например, при поступлении в институт.

— А мне можно… пройти по блату? — спросил Хансен. — Мне здесь очень нравится. Я впервые присутствую на русском обеде. Как называется суп?

— Крестьянский, — ответила я, припомнив, что в поваренных книгах так называется суп с крупой.

Хансен не понял, и Ларс перевёл мой ответ на датский язык, добавив необходимые, на его взгляд, пояснения.

— А! Такие супы в старину ели в русских деревнях! — восхитился Хансен.

Горбун выразительно поднял брови. Я почувствовала, что внушаю датчанам ошибочное понятие о быте русских крестьян.

— А может, и не крестьянский, — сказала я.

Полицейский остановил на мне свои изумительные и изумлённые голубые глаза.

— Как это понять? — спросил он.

— Жанна, выражайся яснее, — попросила Ира. — Откуда ты выкопала такой рецепт?

— Откуда? Детали взяты из головы…

— То есть суп с мозгами, — перефразировала Ира.

Я посмотрела сквозь неё.

— … а если рассматривать в целом, то примерно так готовили наши родственники из Грозного.

— Теперь, по крайней мере, понятно, какой это крестьянский суп, — заметила Ира.

— У вас там родственники? — заинтересовался горбун, скользнув внимательным взглядом по моему лицу.

Я знала кое-какие особенности разреза своих глаз, поэтому поспешила пресечь возможные заблуждения.

— У меня бабушка оттуда, но предки мои не чеченцы, а казаки. Теперь уж почти все, с кем мы поддерживали отношения, поумирали, а от последней тёти давно нет известий. Как она там живёт? Русским в чужих республиках теперь очень плохо.

"Как будто в своей очень хорошо", — добавила я про себя.

Дружинину очень хотелось послушать про Россию, и я его хорошо понимала: для человека, обитающего в обстановке полной стабильности, жизнь в гигантской, раскалывающейся на враждующие части державе представляется захватывающе интересной, а тем более, если предки этого человека — выходцы из России. Однако вновь заговорил Хансен, а мне было важно, чтобы у златокудрого красавца остались обо мне самые добрые впечатления.

— Я ничего не понял, — сказал полицейский. — Какой это суп?

Мне стоило большого труда не рассмеяться, и поэтому я почувствовала злость к горбуну, который сидел на своём месте, страшный, небритый, уродливый и невероятно в эту минуту для меня отвратительный, и откровенно смеялся, пользуясь своим отдалённым положением.

— Я перепутала, господин Хансен, это суп терских казаков.

Ларс кое-как растолковал, кто они такие.

— А что такое щи? — спросил Хансен. — Почему Ирина стала искать щи в книге?

Разъяснение этого важного понятия взяла на себя Ира, а я молчала, обдумывая, как бы отомстить развеселившемуся уроду.

— Пригласите меня в гости, когда у вас будут щи, — попросил Хансен.

— Ладно, мы вас пригласим, — согласилась я. — Да, Ира?

Ира кивнула.

— Очень вкусный салат, — отметил Ларс.

От писателя я ожидала более интересной беседы…

— Мне очень нравится мясо, — похвалил Хансен.

… кстати, и от полицейского тоже. Неужели нельзя рассказать какой-нибудь случай из практики?

— Вы прекрасная хозяйка, — сказал мой красивый герой, доедая пышную сдобную лепёшку.

Отрицать этот очевидный факт у меня не хватило духу. Что правда, то правда, хозяйничать я умею. Другое дело, что я терпеть не могу заниматься хозяйством.

— Я правильно выразился? — спросил полицейский.

— Слишком точно и полно, — ответила я. — Недоговорённость на одно слово ценилось бы больше.

Горбун и Ира засмеялись сразу, затем к ним присоединился Ларс, а Душка, хуже других владевший русским, так и не понял, что я хотела сказать.

— Набиваешься на комплимент? — спросила Ира.

— Она хотела сказать, что девушками больше ценится, когда их называют прекрасными, и совсем не нравится, когда их называют прекрасными хозяйками, — разъяснил Ларс полицейскому.

— Я не успел похвалить ваше платье, — сразу же нашёлся Хансен. — Оно вам очень идёт.

Я и без него знала, что оно красивое, так что не была тронута комплиментом, предназначавшимся не мне, а моему платью, но этот датчанин был так хорош собой, так нежно глядел на меня, что я невольно ему улыбнулась.

— "И в сердце льстец всегда отыщет уголок", — еле слышно и весьма двусмысленно процитировал горбун.

Может, для остальных его слова были лишь шуткой или окончанием приведённой мною ранее цитаты, но я чувствовала всю их справедливость, поэтому была смущена.

— Лесть — это очень большое искусство, — сказала Ира. — Я совсем не умею льстить.

— А я всегда говорю то, что думаю, а все принимают это за лесть, — пожаловался Ларс.

— А вы, Жанна? — спросил горбун.

— Я стараюсь поменьше льстить, потому что даже самая грубая моя лесть принимается за правду.

— Однако, какой вы опасный человек, — заметил Дружинин.

— От моей лести бывает плохо только мне, — возразила я.

— Никогда не слышал, что умелому льстецу бывает плохо, — признался Ларс.

— Представьте себе, что вы хотите повышения зарплаты, — начала я. — Что для этого нужно?

— Подольститься, — ответила Ира.

— Вот и я так думала, — обрадовалась я, — поэтому, когда сдавала сложную работу, в которой начальник не разбирается, я в разговоре очень тонко намекнула, что без его руководства работа не сдвинулась бы с места.

— А он? — спросила Ира, для которой рассказы про моего начальника служили источником гнева и веселья. — Клюнул?

— Конечно. Поверил, что знает эту работу, и накинул себе добавочную премию из общего фонда, — закончила я.

Все восприняли мой рассказ как анекдот, а между тем, я говорила чистую правду и вправе была ожидать хоть видимости сочувствия.

Мой прекрасный полицейский смеялся вместе со всеми, наслаждался едой и алкогольным напитком, который достала из своих запасов Ира, и в конце концов так обмяк, что на мои осторожные, но упорные расспросы о ходе следствия выложил всю правду. Таким образом, я выяснила, что Хансен ничего не понимает и его расследование зашло в тупик.

Пока мы доверительно беседовали с Душкой, горбун становился всё угрюмее, то и дело посматривал на часы, и у него был вид человека, который куда-то очень спешит и ждёт подходящего случая, чтобы раскланяться. Однако он просидел до конца обеда и ушёл только вместе с остальными. Пока Хансен со мной прощался, а Ларс задержался с Ирой в гостиной, Дружинин бегло взглянул в зеркало, провёл рукой по небритой щеке и, кажется, впервые осознал, насколько у него сегодня неопрятный вид.

— До свидания, Жанна, — сказал Ларс.

— Счастливого пути.

Горбун подошёл ко мне, подал руку, усмехнулся и вдруг галантно поднёс мою руку к своим губам. Не спорю, когда мужчина целует у дамы руку, это выглядит очень эффектно, однако предварительно всегда надо спрашивать, желает ли дама, чтобы у неё целовали руку. Я сейчас меньше всего была расположена подавать руки для поцелуя, потому что на них не было надушенных перчаток, а совсем недавно они начистили и нарезали такое количество остро пахнущих овощей, что от них на версту разило луком. Дружинин, конечно, никогда не был современной женщиной и такой примитивной вещи учесть не мог. Однако я вовремя заметила, что Хансен во все глаза уставился на церемонное прощание, и сразу перестала смущаться. Ничего страшного, если горбун подышит запахом лука, это полезно и даже рекомендовано против насморка, зато датчанин будет знать, как обращаются с женщиной воспитанные русские мужчины.

— Ирина останется дома? — тихо спросил Дружинин.

— Вероятно.

— И вечером никуда не уйдёт?

— Нет, наверное.

Горбун, очевидно, любил точность, потому что остался недоволен моим приблизительным ответом.

Когда гости удалились, Ира обняла меня за шею и повисла на моём плече.

— Можешь меня поздравить, — радостно сообщила она. — Мы с Ларсом помирились и… только не проговорись Нонке… уезжаем завтра к его тётке на побережье.

Причин для поздравлений, по-моему, было маловато.

— Очень рада за тебя, — сказала я.

— Полицейский очень даже ничего, — удосужилась заметить Ира. — Настоящий Душка. И, кажется, уже неравнодушен к тебе. Смотри, не упусти.

— А тебе не кажется, что он слишком громоздок? — спросила я для отвода глаз. — Это большой минус для городской квартиры.

Вечером позвонил горбун. Говорила с ним Ира, и меня он к телефону не позвал.

— Спрашивал, не появлялся ли Мартин, — объяснила Ира. — И ещё спросил, не страшно ли нам оставаться на ночь одним и не нужно ли приехать. Я, конечно, отказалась.

— Он хочет все ночи проводить под нашей дверью? — засмеялась я. — А если расследование затянется?

— Чем реже его видишь, тем спокойнее себя чувствуешь, — заметила Ира. — Мне он до того неприятен, что я даже боюсь оставаться с ним наедине. И тебе не советую. Как ты его терпишь?

— Сначала очень трудно делать вид, что не замечаешь его горба, — согласилась я. — Так и тянет отвести глаза, едва сдерживаешься. А потом, ничего, привыкаешь. Я уже почти не обращаю внимания на его внешность. Как странно, что его зовут так же, как Лёню.

— Какого Лёню?

— Моего брата.

Ира была поражена.

— Да как ты смогла это заметить? Твой брат был красавцем, а этот… Мне бы в голову не пришло их сравнивать!

— Я и не сравнивала, но поневоле заметишь, что его зовут Леонид, если он тебе так представляется. Да ещё Леонид Николаевич.

— А ты об этом не думай. Мало ли одинаковых имён, — утешила меня подруга. Впрочем, я и без её наставлений перестала об этом особенно задумываться.

На следующий день Ира с радостным оживлением стала собираться в дорогу. Считалось, что ещё весна, однако жарко было по-летнему. Сначала я даже позавидовала Ире, потому что отдых на побережье представился мне раем, но моя подруга ехала туда с определёнными целями, и, кроме того, ей ещё предстояло туда добираться, а я могла поставить шезлонг и мирно читать.

Едва Ира скрылась за поворотом, я осуществила своё желание и без стеснения потревожила библиотеку своей подруги. Когда я растянулась в кресле, на моём лице непременно должно было отражаться полное счастье. Мне было так хорошо и покойно, что я положила книгу на колени и закрыла глаза, полностью отдавшись ощущению отдыха и удобства. Сколько времени я так просидела, не знаю, думаю, минут пять, не больше, а из оцепенения меня вывел визг тормозов. Звук был настолько внезапный и резкий, что во мне сердце подпрыгнуло.

— Вы уютно устроились, Жанна, — приветствовал меня горбун.

— Как вы меня испугали! — воскликнула я. — На весь квартал симфонию гремите.

Дружинин рассмеялся и сел на ступеньку веранды.

— Вы любите Грибоедова? — спросил он.

— Я люблю "Горе от ума", но терпеть не могу Чацкого, — ответила я и, видя, что мой гость намеревается обсуждать со мной эту занимательную тему, опередила его, поинтересовавшись: — Что-нибудь случилось?

Горбун сразу потускнел.

— А что должно случиться?

— Я думала, вы привезли новости о Мартине, — призналась я. — Вы так стремительно подъехали…

— Нет о нём новостей, — хмуро ответил Дружинин. — Как в воду канул.

Меня, разумеется, сразу осенило.

— Леонид, а не мог он, и правда, кануть в воду? — спросила я. — Наклонился, оступился… Потом оказался в больнице.

Горбун ничего не ответил, но пересел в самый угол и задумался.

— Что вы читаете? — спросил, наконец, мой странный гость.

— Хочу перечитать "Мёртвое озеро", — ответила я, не без умысла не называя автора. — Читала его несколько лет назад и основательно забыла.

— Вы любите Некрасова или Панаеву? — спросил горбун, принимая более удобное положение и прислоняясь к стене.

— Принесите себе кресло, — предложила я. — Я бы сама вам принесла, но очень не хочется вставать.

Горбун засмеялся.

— Вы хорошая хозяйка и очень откровенный человек, — сказал он.

— Не значит ли это, что я сама должна тащить кресло? — спросила я.

— Это означает, что я вами восхищён, но отказываюсь от кресла, потому что мне здесь очень удобно. У меня вообще барственные замашки, так что я везде устроюсь с удобствами. Вы любите Некрасова?

— Люблю, — ответила я.

— Часто его перечитываете?

— Очень редко, — вынуждена была признать я.

Дружинин завёл разговор о Некрасове и заставил меня выставить напоказ всё моё невежество, сам же говорил легко и свободно, словно эта тема была для него очень близкой. Редко бывает, чтобы кто-нибудь увлёк меня беседой до такой степени, но горбуна я готова была слушать бесконечно.

— Что из произведений Некрасова изучают в русских школах? — поинтересовался мой лектор.

Вопрос оказался для меня неприятным, потому что я не удосужилась перечитать ни одного произведения из школьной программы, кроме "Горя от ума" и "Евгения Онегина".

— Не помню, — призналась я. — Кажется, "Железную дорогу", "Мороз — красный нос", отдельные стихотворения. Честно говоря, у нас так навязчиво преподают, что надёжно прививается отвращение не только к разбираемым произведениям, но и к их авторам.

— Вам не привили, — заметил горбун.

— В значительно степени привили. К произведениям, а не к авторам. Всё, что мы когда-то проходили, я рассматриваю теперь с особым пристрастием. Если вообще рассматриваю.

— Отсюда и нелюбовь к Чацкому?

— Нет, это врождённое.

Горбун поднял изумлённые глаза.

— Вот уж не подозревал, что русские дети рождаются со знанием Грибоедова и отвращением к Чацкому. Но, как вы вчера правильно заметили, век живи — век учись. А чем, позвольте спросить, вам так несимпатичен этот молодой человек?

— А почему он должен быть мне симпатичен? — возмутилась я. — Явился в чужой дом, где его не ждали, но всё-таки приняли, высмеял всех гостей и вовсю потешался над общими знакомыми. А зачем он сказал Софье, что она его завлекала? Бедная девушка не знала, как от него избавиться, и почти прямо говорила ему, насколько он ей неприятен.

Дружинин с удовольствием слушал мою обличительную речь.

— Я вижу, вам нравится Софья, — заметил он.

— Не могу сказать, что я от неё в восторге, — возразила я, — но мне нравится, что в ней нет расчета и она благородна.

— В чём же, хотелось бы знать, её благородство?

— Молчалина она полюбила не за деньги и не за звание. Она слишком молода, чтобы распознать его истинную натуру, а когда случайно подслушала его разговор с Лизой, то всю вину взяла на себя, а его не выдала своему отцу, несмотря на разочарование. Разве это не благородство?

— Интересно, какие отметки вам ставили в школе за такие суждения?

— Никаких не ставили, потому что наши учителя не выносили, когда кто-то смел своё суждение иметь. У доски я страстно доказывала то, в чём убеждали нас учебники. У нас лишь одна учительница ни с того, ни с сего вдруг потребовала выразить только свои мысли об образе Базарова из "Отцов и детей" и даже обещала ставить отметки исключительно за грамматику. В результате весь класс дружно доказывал ей, что Базаров нам отвратителен. Она с тихой грустью прочитала наши сочинения, сказала, что постарается нас переубедить, долго переубеждала, но не переубедила и потребовала, чтобы следующее сочинение было написано, как положено. Так что с собственными мыслями было покончено.

Горбун слушал с интересом и не перебивал, но мне показалось, что он надо мной потешается.

— А что, Леонид, вы думаете о Базарове, Софье, Чацком?

— Примерно то же, что и вы. Здесь наши мнения сходятся. Жанна, я вижу, вы любите читать и говорить предпочитаете о литературе, а не о своих конструкциях. Почему вы выбрали профессию инженера?

— Во-первых, откуда вы знаете, что я конструктор, а не инженер-электрик?

Горбун чуть отвернул голову и посмотрел в сад.

— Я сказал первое, что пришло на ум, — сказал он. — А что, во-вторых?

— То, что я бы с удовольствием поговорила о своей работе, но эта тема слишком специфична и мало кому интересна.

— Мне очень интересна, — запротестовал Дружинин. — Я всегда мечтал поговорить с конструктором. Но вы не ответили на мой вопрос.

Я пожала плечами.

— Везде такие конкурсы, что у меня не было шансов поступить туда, куда меня тянуло.

— А куда вас тянуло? — с любопытством спросил горбун.

— В три места сразу, а пошла в четвёртое.

Дружинин понял, что мне не хочется говорить о своих былых увлечениях, и не настаивал на более вразумительном ответе.

— Вы учились с Ириной и Нонной в одной школе?

— Даже в одном классе.

— Три близкие подруги и такие разные.

— Люди не должны быть одинаковыми, иначе было бы скучно жить.

— Ирины нет дома? — неожиданно спросил Дружинин.

— Нет.

— И долго её не будет?

— Не знаю. Забыла спросить.

Горбун нахмурился.

— Вы не хотите переехать в отель? — резковато спросил он.

Я покосилась на своего мучителя. Разве возможно ему объяснить, что денег у меня осталось слишком мало для оплаты номера? Если бы я сразу поселилась в отеле, я бы кое-как перебилась, урезывая себя в питании, но Ире я не хотела показывать своё безденежье и тратила деньги с умом, но не скупо, поэтому их осталось слишком мало для пропитания и оплаты номера.

— Зачем мне переезжать в отель?

— Чтобы не оставаться одной в доме, где произошло убийство.

Очень справедливые слова, но денег в моём кошельке от них больше не стало.

— Я очень люблю оставаться одна в доме, где произошло убийство, — терпеливо объяснила я.

— Но я же знаю, что вы боитесь, — говорил мой заботливый гость.

— Даже если я боюсь, я свой страх никому не показываю, — возразила я. — В советской женщине мужества не меньше, чем в Надежде Дуровой.

Горбун как-то невесело рассмеялся, и мы заговорили о кавалерист-девице, причём я предпочитала больше слушать, потому что снова ощутила, до чего поверхностно моё образование и беден язык. Дружинин много и увлекательно рассказывал, приводя сравнения и вдаваясь в историю, которая для меня, как и для огромного большинства советских людей, была обширным белым пятном.

— Ларс идёт, — прервал он сам себя.

Меня словно спустили на землю, до того будничным и скучным было общество писателя после увлекательной беседы с горбуном. Кроме того, я вправе была и удивиться, потому что знала о его свидании с Ирой.

— Добрый день, — поздоровался Ларс. — Здравствуйте, Леонид. Жанна, можно вас на минуточку?

Зачем только люди заводят секреты, из-за которых другим людям приходится выбираться из шезлонга? Я встала и отошла вместе с Ларсом на приличное расстояние, а горбун с мрачной подозрительностью глядел нам вслед.

— Что случилось? — спросила я.

— Мне не хотелось говорить при посторонних, — прошептал Ларс, — а вам теперь всё известно про нас с Ириной, вот я и отозвал вас в сторону. Ирина ещё здесь или уехала?

— Уехала, — ответила я.

— Какая досада! — вздохнул Ларс. — А я спешил, думал, что успею. У меня сегодня столько дел, что выехать из города я смогу только к вечеру. Хотел предупредить Ирину.

— Могли бы позвонить, — резонно заметила я.

Ларс развёл руками.

— Не догадался. Представляете, забегался и совсем забыл про телефон!

— Иногда бывает и такое, — согласилась я.

— Новостей никаких?

— Каких новостей?

— О той девушке, которую убили, — понизил голос Ларс.

— Никаких.

Я хорошо понимала, что Ларс не может о ней забыть ни на минуту. Сначала я тоже усердно обдумывала мотивы преступления, но, убедившись, что детектив из меня неважный, пришла к благотворному решению поберечь нервы и по возможности отгонять от себя все мысли о таинственном убийстве. Днём мне это в разумных пределах удавалось, но ночью в мозгу упорно прокручивались все подробности, которые на моё счастье и благодаря горбуну были известны мне только по рассказам.

— Мне почему-то очень тревожно за вас, — признался Ларс. — Вы не чувствуете страха?

Если сейчас, при дневном свете, я его не чувствовала, то после его слов почувствовала.

— Н-нет, — с запинкой сказала я.

— Может, вы проведёте несколько дней у моей родственницы? — предложил Ларс. — Она глухая, почти слепая и очень нелюбопытная.

— О, большое спасибо, Ларс, но я лучше останусь здесь, — поблагодарила я. — Уверена, что мне ничего не грозит.

Разумеется, я кривила душой. Мне очень захотелось куда-нибудь уехать. Однако жить у какой-то незнакомой датчанки, которая не только не владеет русским, но к тому же глухая и почти слепая, было бы ещё неприятнее, чем оставаться здесь.

— Как хотите, Жанна, — сказал Ларс. — Я тоже уверен, что вам не грозит опасность, но, знаете ли, мало ли что…

— Спасибо, Ларс, вы очень добры.

На лице писателя лежала печать заботы, он вздыхал и силился что-то произнести, но не решался.

— Жанна, я хотел спросить вас о Леониде, — пробормотал он в невероятном смущении. — Вы приглашали его сегодня?

— Нет.

Я была удивлена.

— А он знал, что Ирины нет дома?

— Откуда же он мог об этом узнать?

Ларс нахмурился.

— Почему вы об этом спрашиваете? — насторожилась я.

Ларс вздрогнул.

— Только не подумайте ничего плохого, Жанна. У меня и в мыслях не было вас пугать. — Вдруг у него прорвался неуклюже-игривый тон. — А вам не кажется, Жанна, что наш общий знакомый готов бросить все свои дела, чтобы поговорить с вами?

— Ему, наверное, хотелось послушать про Россию, а мы говорили о книгах, — высказала я свои соображения.

— О каких книгах вы говорили?

— О "Горе от ума", "Записках кавалерист-девицы" и прочих в том же духе. Иногда разговор заходит о самых неожиданных вещах.

— Вы лучше расскажите ему о том, как живёт сейчас ваш народ, — посоветовал Ларс. — Леонид всегда очень занят. Раз уж от бросил свою работу и посетил вас, надо, чтобы у него не осталось чувства потерянного времени. Послушайтесь моего совета и говорите о том, ради чего он приехал и что ему интересно, а то он станет поддерживать разговор из вежливости, а сам будет думать чёрт знает о чём. Больше говорите сами, потому что, в отличие от большинства людей, он любит слушать в надежде узнать что-то новое, а не говорить о том, что ему досконально известно. А теперь я пошёл. Леонид! — закричал он. — До свидания!

Дружинин пробормотал что-то неразборчивое.

Я не могла избавиться от смущения. К сожалению, я слишком мнительна и часто предполагаю то, чего нет на самом деле. Вместо того, чтобы спокойно вернуться на своё место и поддержать разговор, который заведёт мой гость, я создавала несуществующие сложности и сомневалась, не заставила ли горбуна вести слишком легковесную и пустую беседу, забывая, что он говорил без всякого поощрения с моей стороны.

Я вернулась к своему шезлонгу и постаралась опуститься в него плавно и изящно.

— У вас неприятности, Жанна?

Горбун обладал каким-то удивительным умением угадывать чужое настроение.

— Нет, отчего же.

Наша оживлённая беседа, прерванная так внезапно, не возобновилась, что укрепило моё подозрение, что она скучна, а Дружинин молча и неподвижно сидел на ступеньке, хмурясь и твёрдо сжав губы.

Времена вновь смешались для меня. Я приехала из бедствующей России, оторвавшись от нервной и вместе с тем серой и будничной жизни, а рядом сидел хорошо, даже изысканно одетый горбун из благополучной страны, и беседовали мы только что не о ценах и политике, а о литературе, причём не так судорожно, словно торопясь высказать главное, пока не прервали, как говорят у нас те, кто не разучился читать, но спокойно и неспешно, как описывается в старых книгах.

— О чём вы сейчас думаете? — поинтересовался Дружинин.

— О том, что русские разучились беседовать, — откровенно призналась я.

Горбун пригнул голову и глядел на свои колени.

— Вам было скучно? — спросил он с кривой усмешкой.

Я не предполагала, что мои слова могут быть поняты так ошибочно.

— Совсем наоборот. Именно благодаря вам я и подумала, что у нас в редких домах можно спокойно поговорить о книгах.

— О чём же у вас говорят?

— Сейчас говорят главным образом о ценах, недостатке продуктов и денег, дружно ругают правительство и яростно спорят друг с другом, защищая какого-нибудь члена правительства, чтобы на следующий день желать его гибели.

— А вы? — спросил горбун.

— А чем я хуже? — возмутилась я.

— Я не заметил, чтобы вы говорили о ценах и магазинах. Вы заходили в магазины с тех пор, как приехали?

— Что же в вас за сила такая, если вы не заметили, как дотащили вчера мои сумки?

Горбун рассмеялся.

— Ваши магазины действуют мне на нервы, — пожаловалась я. — У нас лучше: вошёл и взял что есть, если это тебе нужно. А в ваши магазины зайдёшь и не знаешь, что тебе нужно и нужно ли что-нибудь вообще.

— Извините за нескромный вопрос: в материальном отношении вы живёте как все или лучше, чем основная часть населения?

А ещё говорили, что за рубежом не принято интересоваться чужой зарплатой!

— Как все. Лучше, чем одинокие пенсионеры, инвалиды, матери-одиночки и малообеспеченные семьи с детьми, но хуже, чем начальство, Ветераны, кооператоры и спекулянты. В общем, жить можно.

Упорные расспросы стали мне надоедать. Одно дело — обнаруживать перед иностранцем русского происхождения пробелы в образовании, что всё-таки личная моя вина, а совсем другое — выворачивать свой пустой карман и показывать, до какой нищеты доведён народ.

Горбун не спускал с меня глаз.

— Не сердитесь, Жанна, — начал он. — Мне…

Он не договорил и замер, пристально вглядываясь в конец дорожки.

— К вам гости, — сумрачно объявил он.

По дорожке шла Нонна, держа за руку девочку лет пяти. Дитя, в свою очередь, тащило за собой куклу, от одного вида которой советские дети подняли бы рёв. Позади следовали двое незнакомых мужчин.

— Кто это, Леонид? — настороженно спросила я.

Горбун покачал головой.

Мне понравился старший, как впоследствии выяснилось, родственник Ларса и отец девочки. Он был строен, черноволос и довольно привлекателен лицом. Молодому человеку было лет двадцать пять и внешне он походил на моего сотрудника, на котором я привыкла оттачивать своё остроумие. Полагаю, что именно благодаря этому обстоятельству я сразу почувствовала себя с ним легко, несмотря на его застенчивость, незнание им русского языка и моё невежество во всех других языках.

— Здравствуй, Жанночка, — заговорила Нонка. — К нам в гости приехали родственники мужа, и Ларс посоветовал привезти их к тебе. Леонид, как хорошо, что вы ещё не ушли! Прошу вас, будьте переводчиком. Они не знают ни слова по-русски, и за утро я с ними совершенно замучалась.

— И поэтому решила сделать мне такой же подарок, — разгадала я её хитрый замысел. — Неужели Ларс не мог научить их говорить по-русски?

— Но почему же все обязаны говорить по-русски? — возразила Нонна.

— "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин".

Зря Дружинин всё утро разговаривал со мной о литературе. Раз начав, я уже не могла освободиться от цитат. Сам-то он сидел, словно его ничего не касалось, и посмеивался, а к нам, между тем, уже подошли оба взрослых гостя и дитя и вежливо улыбались.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — заторопилась Нонна, ласково глядя на Леонида и явно обрадовавшись возможности переложить заботу о гостях на его горб.

Дружинин встал и с изысканной вежливостью представил нам вновь прибывших. Полагаю, что речь его на датском отличалась таким же изяществом, потому что гости перестали незаметно для окружающих осматривать его фигуру, а оживились и закивали.

Как выяснилось, старшего датчанина звали Петером, а младший носил имя Ханс.

— А это Марта, — засюсюкала над девочкой Нонна, поправляя её светлые локоны.

Меня всегда поражало, что, слушая жуткие нечленораздельные звуки, которые издают над ними взрослые, дети ухитряются улавливать в них смысл и через некоторое время с большей или меньшей степенью точности выговаривать слова. Я, человек, умудрённый жизнью и достаточно прилично владеющий русским языком, часто не могла разобрать не только слова, но целые фразы, которые изливала на девочку Нонна.

— Я тебе вчера не позвонила, — вспомнила моя подруга. — Ларс сказал, что ты в норме, но, когда я была здесь, вид у тебя был ужасный. Как ты себя чувствуешь?

Горбун услышал её заботливые речи и окинул меня оценивающим взглядом, за который я решила особым способом отомстить Нонке.

— В целом ничего, — печально сказала я, — но недостаточно хорошо, чтобы соорудить для гостей какой-нибудь обед.

Дружинин быстро отвернулся, а Нонна погрозила мне пальцем и ушла в дом, чтобы приступить к приготовлению еды. Кажется, она была очень довольна, что может уединиться в кухне и хоть на время забыть о своих гостях. Я тоже была довольна, потому что могла не думать о кастрюлях и в то же время не особенно волноваться о датчанах: раз они не говорят по-русски, то ими волей-неволей придётся заниматься горбуну.

Мой хитрый расчёт, однако, едва не провалился, потому что Дружинин оказался не ягнёнком и вовсю выказал своё коварство, повернувшись ко мне и улыбнувшись с подозрительной любезностью.

— Хорошо, что вы остались с гостями, Жанна, — похвалил он меня. — Надо дать Нонне отдохнуть.

— Я тоже так думаю, — настороженно согласилась я.

— Мне кажется, что скучно вам теперь не будет, и поэтому очень рад за вас, а я, пожалуй, пойду.

— Пойдёте?! — с ужасом воскликнула я. — Куда вы пойдёте, Леонид?

— Домой. Я совсем запустил работу.

Перспектива сидеть с датчанами, натянуто улыбаясь и не открывая рта до той поры, пока обед не будет готов, а точнее, пока Нонка не сочтёт себя отдохнувшей, чуть не убила меня.

— Что с вами, Жанна? Вам нехорошо?

Я смотрела на горбуна с лютой ненавистью, а он смеялся.

— Наверное, впервые моё присутствие для кого-то так желанно, — нахально заявил он, а мне нечего было ему ответить.

— Жанна, помоги мне, — позвала меня Нонка, и я поспешила к ней.

— Представляешь, он заявил, что ему надо работать и он уходит, — возмущалась я.

— Кто? Леонид?

— Именно. Правда, потом оказалось, что он не совсем уходит, а, скорее, остаётся. Знаешь, за такие шутки надо бить.

— Так и быть, побей, раз тебе так хочется, но сперва послушай меня.

— Ну?

— Присмотрись к Петеру.

— А что в нём такого особенного?

— Он человек хороший и к тому же вдовец.

На меня сразу повеяло сватовством.

— Что ж из того, что он вдовец? — ощетинилась я.

— Я тебе не предлагаю выходить за него замуж, — спокойно убеждала меня Нонна, — просто присмотрись. Симпатичный, хороший семьянин, прилично зарабатывает… ОЧЕНЬ прилично зарабатывает!..

— … и согласится переехать в СНГ, — заключила я.

— Разве тебе не хочется закрепиться здесь? — удивилась Нонна.

— Я здесь ещё не осмотрелась, — призналась я. — Очень уж отличается быт там и тут. Словно на другую планету попадаешь.

— Ну, вот и осмотрись, — вкрадчиво сказала Нонна, выталкивая меня из кухни. — И присмотрись. Не забывай, что тебе не двадцать.

— Забудешь, так напомнят, — проворчала я.

На веранде на вынесенных стульях уже расположилась мужская часть общества. По совету Нонны, я пригляделась к Петеру и выяснила, что внешне он ещё интереснее, чем показалось мне вначале, но менее красив, чем Хансен. Вот если бы Петер был Хансеном, а Хансен Петером, я бы не колебалась и все силы употребила на то, чтобы ему понравиться, но он не был моим златокудрым героем, поэтому я направила внимание на выискивание его недостатков. Если бы мне удалось найти что-то, его порочащее, то сомнения исчезли бы сами собой, а если в далёком будущем появятся сожаления, то потребуется лишь вспомнить непростительный недостаток кандидата в женихи — и сожалеть будет не о чем.

Я, конечно, не стояла и не глазела на Петера, а глянула разочек украдкой, натолкнулась на подозрительный взгляд горбуна и села в шезлонг, чувствуя себя не очень свободно. К счастью, Марта оказалась приветливой девочкой и совершенно не дичилась. Оторвавшись от отца, она подошла ко мне и, положив куклу мне на колени, принялась на датском объяснять её достоинства.

— Вы любите детей, Жанна? — спросил горбун и пояснил, хмуро покосившись на Петера. — Это вопрос датчан, но мне тоже интересно.

— Терпеть не могу, — сказала я, — и не знаю, о чём с ними говорить, но дети почему-то этого не понимают и никогда не оставляют меня в покое. А датчанам скажите, что я просто о б о ж а ю детей. И вообще, Леонид, переводите, пожалуйста, мои слова полестнее для меня.

Дружинин ухмыльнулся и что-то сказал Петеру. Тот засмеялся.

— Что вы ему сказали? — насторожилась я.

— Только то, о чём вы попросили напоследок, — ответил горбун.

Я поняла, что, как бы обдуманно я ни говорила, он всё равно будет переводить по-своему.

— Тогда почему он смеётся? — угрюмо спросила я.

— Это хороший смех, — сказал горбун. — Очень лестный для вас.

Ханс о чём-то заговорил, обращаясь к Дружинину, но и посматривая в мою сторону. Я была уверена, что речь снова идёт обо мне, поэтому занялась Мартой, а вернее — её куклой. На моё детство большое влияние оказал старший брат, поэтому в то нежное время меня интересовали только ружья, пистолеты, солдатики и, как уступка моему полу, плюшевые и меховые зверюшки. Куклы я стала ценить лишь в зрелом возрасте, но, разумеется, не с точки зрения игры, а с чисто эстетической. В кукле, которую я сейчас держала на коленях, не было внешней прелести, какая бывала (в нашем СНГ даже об игрушках приходится говорить в прошедшем времени) во многих советских куклах. Наоборот, меня неприятно удивило её слишком взрослое лицо и по-женски сформированная фигура, но играть с ней оказалось настоящим удовольствием. Прежде всего, Марта дала мне послушать, как её любимица говорит «мама», открывая при этом рот. То, что глаза у Берты закрывались, меня не удивляло, потому что и наши куклы умеют их закрывать, но вот открывающийся кукольный рот — явление для меня новое и неожиданное.

Что-то щебеча, Марта отбежала к отцу и, порывшись в его кармане, извлекла на свет божий уменьшенную копию бутылочки с соской, ложку и крошечную куколку. Вернувшись ко мне, она на примере куклы показала мне сложный процесс кормления детей, причём рот Берты неуклонно открывался в нужный момент и закрывался, когда ложка или соска отнимались от губ. Покормив куклу, Марта повела её гулять по моим коленям, держа её только за руку, а ноги Берты передвигались автоматически, без посторонней помощи, слегка сгибаясь в коленях. Чтобы не пропустить такое чудо, я по собственной воле покинула шезлонг и сама (О благословенные длинные юбки!) повела куклу за руку, а она вышагивала по полу, как ни в чём не бывало, философски принимая смену поводыря. Куда годятся прославленные Барби и Синди в сравнении с Бертой! В довершение всего, вероятно, чтобы меня добить, Марта изогнула руки куклы, сунула в них маленькую куколку и заставила Берту ходить, укачивая дочку.

Выявив все достоинства куклы, я села на ступеньку и занялась более детальным исследованием сложной игрушки. Марта вертелась рядом, руководя моими действиями, а потом прижалась ко мне, обняв меня за шею. Вероятно, бедной девочке очень не хватало матери, потому что в её движениях читалось больше, чем детская ласковость, но, несмотря на жалость, которую я к ней испытывала, шея у меня начала болеть, и я посадила её к себе на колени, а затем оглянулась на примолкнувших гостей. Все трое с разными выражениями смотрели на меня, причём самый простодушный взгляд был у Ханса.

Удивительно, до чего общность языка сближает людей за рубежом! Разве смогла бы я чувствовать себя так легко с едва знакомым человеком на родине? Я была бы скована в его присутствии и не знала, о чём с ним говорить. Теперь же я нисколько не стеснялась горбуна.

— В чём дело? — строго спросила я.

Дружинин отвёл глаза, быстро взглянул на Петера и нахмурился.

— Не предполагал, что вы любите играть в куклы, — сказал он.

— И правильно делали, что не предполагали, — похвалила я его.

— Ну да, конечно, вы сейчас выступали в роли конструктора, — поддразнивал меня горбун. — Что же может сказать советский инженер о датских игрушках?

— Что будет бессовестно, если какой-то из наших чиновников вздумает рекламировать такую куклу по телевизору.

— Почему?

— Потому что наши дети не могут получить даже самые примитивные игрушки. Зачем же их дразнить такими куклами? От Барби они с ума сходят, что же с ними будет, если показать подобную Берту? А она дорогая? Все родители могут купить такую куклу для своих детей?

— Только состоятельные, — сказал Дружинин.

— Разве отец этой девочки миллионер? — удивилась я.

— Не миллионер, но богат, — нехотя ответил горбун, пристально глядя на меня. — Он возглавляет фирму по производству игрушек.

— Понятно, — оживилась я. — А эта кукла — продукция фирмы. Неплохая продукция. Так ему и передайте.

Горбун заговорил по-датски, а Петер почему-то засмеялся.

— Что вы ему сказали, Леонид? — возмутилась я.

— Перевёл ваши слова.

— Почему он смеётся?

Дружинин и глазом не моргнул.

— От радости, — объяснил он.

Я почувствовала, что к окончанию визита датчан успею возненавидеть горбуна, который делал всё, от него зависящее, чтобы выставить меня в невыгодном свете.

Петер вновь что-то сказал, улыбаясь мне и кивая.

— Он вас благодарит, а мне всё-таки надо уходить, — заявил Дружинин.

— Куда вы так спешите? — удерживала я его. — Что у вас за работа, которая не может подождать?

— Перевод на датский Некрасова, — ответил он, улыбаясь.

Для меня всё стало ясно.

— Так вот почему вы его так хорошо знаете!

— Ещё и поэтому, — согласился горбун, не умоляя, однако своих заслуг.

— А что вы переводите? — поинтересовалась я, усаживая Марту поудобнее для себя.

— "Три страны света". И представьте, застрял на середине, а время не ждёт.

Какое счастье, что года полтора назад я зашла в книжный магазин именно в тот день, когда там продавался этот роман, и неменьшее счастье заключалось в том, что у меня были с собой деньги.

— "Ну, оно, конечно, неприятно. А умереть не умрёшь", как сказал бы Хребтов, — объявила я.

Дружинин хмыкнул и собрался было что-то спросить, но в этот миг заговорил Петер.

— Что он сказал? — поторопилась я выяснить у вновь помрачневшего и о чём-то задумавшегося горбуна.

— Это не для ваших ушей, барышня, — произнёс Дружинин.

Между тем Петер смотрел на меня очень мило и не было заметно, что у него есть привычка ругаться.

— А если честно?

Горбун почти со злобой покосился на ни о чём не подозревавшего главу фирмы.

— Он сказал, что вы хорошо обращаетесь с детьми.

Перевод был дан одной фразой, а датчанин говорил долго, так что большую часть сказанного мне не довелось узнать. С чисто женским коварством я выработала план дальнейших действий, по которому должна была проявить необычайную нежность к ребёнку и внимание — к отцу этого ребёнка и заставить своего мучителя убедиться, что никакие его ухищрения не заставят меня изменить мнение о них в худшую сторону.

— Марта очень хорошая девочка, и с ней нетрудно подружиться, — ласково сказала я.

Дружинин нехотя перевёл несколько слов, а Петер задумчиво посмотрел на меня.

В этот день все мои усилия были направлены на то, чтобы доставить горбуну неприятности, благодаря чему и мне было весело, и гостям приятно. А в довершение удовольствия зазвонил телефон и, так как трубку взяла я, то и честь говорить с Душкой выпала тоже мне. Полицейский спрашивал, нет ли у нас новостей, а также объяснил, что склонен считать подозреваемым исчезнувшего Мартина и все силы употребит на его розыск.

Положив трубку, я кратко рассказала о намерениях Хансена, а горбун, не долго думая, поведал обо всей этой истории датчанам. У Ханса от возбуждения загорелись глаза, а Петер стал задумчив, словно убийство незнакомой девушки бросало тень на обитателей дома. Следить за этой переменой было неприятно, и я решила удалиться из комнаты под предлогом показать Хансу место преступления. Пример свободно жестикулирующего Ханса воодушевил меня и, несмотря на то, что мне очень мешала Марта, я детально показала, где была обнаружена девушка, как она была обнаружена и что я испытывала при этом. Как же мне было легко с этим скромным молодым человеком! Мы переговаривались знаками и совсем не нуждались в помощи горбуна. Напротив, я убеждена, что его вольные переводы наших реплик лишь затемняли бы дело. Но Дружинин всё-таки нарушил плавное течение нашей беседы, заглянув в комнату и окинув нас внимательным взглядом.

— Петер собирается уходить, — объявил он, и мне показалось, что он чем-то очень доволен. — И о чём же вы сумели договориться с Хансом?

К счастью, я не успела ответить, потому что молодой датчанин стал о чём-то расспрашивать горбуна.

Дружинин повернулся ко мне.

— Он очень удивлён, что вы держите у себя обезьяну, и спрашивает, как при угрозе голода в СНГ вам удаётся её прокормить.

Мне с трудом удалось сдержать смех.

— Он ничего не понял, — сказала я, сразу почувствовав ужасную усталость. — У меня только собака, а она ест то же, что и мы.

Дружинин задержался после ухода гостей и неуверенно посмотрел на меня.

— Жанна, вы не передумали? — спросил он.

— О чём вы?

За сегодняшний день было сказано слишком много, поэтому я не могла сообразить сразу, что имеет в виду горбун.

— Вы не хотите переехать в отель? Я бы отвёз вас в город.

— Нет, не хочу, — отказалась я, принуждаемая таким непонятным для моего собеседника явлением, как отсутствие денег.

Был бы на месте Дружинина человек из СНГ с моим уровнем доходов, он моментально бы сообразил, что настаивать бесполезно и прямо-таки неприлично, но горбуну такие тонкости были неведомы.

— По крайней мере, заприте покрепче дверь, — попросил он. — И окна закройте. Но на вашем месте, я бы переехал.

Вечерело, и беспокойство уже начинало подбираться ко мне, так что горбуну можно было не напоминать об опасности.

— Конечно, запру, — бодро заверила я его. — Не только запру, но и забаррикадируюсь, как в крепости. В случае опасности буду стрелять, а перед входом вырою волчью яму.

Дружинину не понравился мой оптимизм.

— До свидания, Жанна, — попрощался он, очень строго взглянув на меня. — Доброй ночи.

Доброй ночи. Я была бы счастлива, если бы она оказалась доброй и кончилась благополучно. Я услышала, как заработал мотор и отъехала машина, вернулась в дом и заперла дверь. По-моему, было бессовестно со стороны Иры оставлять меня одну в доме, где произошло убийство.

Чем можно заняться, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей? Все люди разные, и панацеи быть не может. Лично я собрала на диване в гостиной несколько книг из библиотеки Иры, в том числе "Мёртвое озеро" Некрасова, сборник рассказов Конана Дойля, пару повестей Агаты Кристи, ручки, тетрадь с моей повестью, кипу листков с намётками будущих злодеяний горбуна и дюжину бананов на случай острого голода. Кроме этих полезных приготовлений я везде задёрнула шторы и включила свет. Честь моей предусмотрительности! Теперь я могла спокойно выйти из своей комнаты, зная, что встретит меня не таящая опасность темнота, а милый, успокаивающий, внушающий надежду свет.

Затем я очистила банан, положила на колени "Мёртвое озеро", а на книгу — раскрытую тетрадь и принялась обрисовывать коварные замыслы горбуна. Внешность своего героя мне не пришлось выдумывать, ведь его прототип не так давно распрощался со мной, но над именем пришлось долго размышлять, потому что назвать злодея именем моего брата я не могла и помыслить. Как всегда, его пришлось назвать условно, однако я знала, что настолько привыкну к этому условному имени, что потом не смогу представить его иначе, чем Борисом Дмитриевичем. Сюжет повести перекликался с окружающей меня действительностью, но, конечно, был много ярче, потому что вымышленные герои не только говорили, но и мыслили, а в жизни мысли людей скрыты от постороннего восприятия. Героиней я сделала девушку, похожую на меня, но, разумеется, моложе, красивее и гораздо умнее, которая приезжает в другой город к родственнице, знакомится с многими тётушкиными знакомыми, в том числе и с горбуном. Эту часть повести я уже успела написать раньше, но благодаря неожиданному появлению симпатичного Петера с дочерью и засевшей в мою романтическую голову фантазии быть к ним поласковее, потому что это, как мне казалось, досадило бы Дружинину, решила кое-что изменить в своём сюжете, так что пришлось срочно переписать несколько страниц и кое-где подправить текст, сделав горбуна таким галантным и обходительным, что он будто бы сумел внушить к себе любовь неопытной в сердечных делах девушки. Что делать? Воображение порой рисует такие необычайные картины, которых в действительной жизни не могло возникнуть. Так и моей героине суждено было влюбиться в тётушкиного горбуна, в то время как мне это чувство не грозило, хотя я и познакомилась с реальным горбуном и даже имела с ним длинные беседы. Моя фантазия, лишившись сдерживающего повода, способна унести меня в самые невероятные дебри человеческих чувств, так что после недолгих сомнений я уже свободно представляла переживания своей героини. Между тем, произошло убийство, потом серия покушений, которые я ещё не слишком отчётливо себе представляла, ещё одно убийство. Лишь в самом конце будет ясно, что преступником был горбун, а жертвой его исковерканной психики должна была стать полностью доверявшая ему девушка.

Моей задачей в этот вечер было описание первого убийства и, наверное, каждый согласится, что менее подходящую тему в моём нынешнем положении придумать было трудно. Когда моя героиня обнаружила труп, картина реального преступления предстала передо мной с такой отчётливостью, что стало жутко. В комнате за стеной, где была убита девушка, мне почудились шаги и стон, у входной двери кто-то царапался, а за окном слышалось шуршание. Будь я у себя дома в Москве, мысль об окне можно было бы отбросить, потому что на шестнадцатый этаж так просто не вскарабкаешься, а уж тот, кто окажется способен на сей подвиг, должен обладать недюжинной ловкостью и не выдаст своего присутствия заурядным шуршанием. Но здесь была не Москва, не милый моему сердцу шестнадцатый этаж, а небольшой частный домик в окрестностях Копенгагена, и проникнуть в него мог каждый желающий.

Не подумайте, что моя жизнь в этот вечер и последовавшую за ним ночь свелась к пассивному ожиданию беды: на Руси не только не перевелись, но и умножились женщины, которые могли бы остановить на скаку коня, если бы эти благородные животные не стали редкостью, и войти в горящую избу, особенно если в этой избе находится импортная видеотехника. При невероятном всплеске преступности в СНГ, какая наблюдается сейчас, почти каждая советская женщина находится в состоянии готовности по мере сил дать отпор бандиту или квартирному вору. Дать отпор и, если возможно, бежать, пока не появилась милиция и не арестовала подвергшуюся нападению за превышение степени самозащиты. До сих пор моя роль в происходящих событиях была самой что ни на есть жалкой, но это вовсе не следствие моей слабости и беззащитности. Будь я одна, мне бы поневоле пришлось предпринимать самостоятельные шаги, где и проявилась бы моя способность к решительным действиям, но рядом оказался горбун, который так решительно отстранил меня от всех неприятностей, что я растерялась и полностью подчинилась его воле, словно это было очень естественно для меня, никогда ни на кого не полагавшейся, потому что полагаться было особенно не на кого. Правда, несмотря на свою стойкость, я сейчас не была бы против присутствия Дружинина, потому что нервы у меня не железные и их не мешало бы поберечь, но он ушёл и приходилось рассчитывать только на свои силы, подкрепляемые надеждой, что убийца побоится забраться в ярко освещённый дом. Именно поэтому в моих руках и оказались найденные весьма кстати молоток для отбивания мяса и топор, а сама я показалась себе чем-то средним между Чингачгуком и гангстером.

Время, однако, шло, никто не приходил, и моё внимание стало ослабевать. Молоток нашёл себе пристанище на одном конце дивана, топор — на другом, а сама я уселась между ними с тетрадью в руках и через несколько минут уже была увлечена новым эпизодом.

Звонок в дверь заставил меня подскочить. Мне был бы нежелателен даже телефонный звонок, потому что он вывел бы меня из состояния с трудом достигнутого душевного равновесия, но нежданный посетитель вселил в меня панический ужас. Я стояла в прихожей, держа в каждой руке по орудию кулинарного и плотницкого труда, и не решалась приблизиться к двери.

Второй звонок заставил меня переместиться на шаг, а третий, очень долгий и требовательный, — призвать на помощь разум. Стало ясно, что гость не уйдёт и будет продолжать трезвонить, пока его не впустят. Особенная настойчивость звонков позволила пробиться робкой надежде в невинном характере визита. Возможно, это пришла соседка Иры, а я вообразила себе невесть что. Её могла привлечь устроенная мной иллюминация, и добросердечная женщина хочет узнать, не случилось ли чего плохого и не нужна ли помощь.

Словно в подтверждение моей догадки, за дверью послышался женский голос, что-то кричавший по-датски, а следом — гулкие удары. Во мне вновь проснулась недоверчивость, потому что в нашем несовершенном мире существуют наводчицы, своим кротким обликом усыплявшие внимание хозяев, а вслед за ними в дом врывались бандиты. Сконцентрировав в себе решимость, я положила молоток на столик телефона, крепко сжала топор и рывком распахнула дверь, явив перед собой испуганную старушку, пялившуюся на моё устрашающее оружие. Переведя взгляд выше, старушка что-то залопотала, с нежностью оглядела меня и проскользнула в дом. Я была совершенно сбита с толку и осторожно выглянула за дверь, но поблизости никого не было. Осмелев, я вышла на веранду, выразительно поигрывая топором и всматриваясь в темноту. До меня не доносился ни единый звук, а глаза не разглядели даже смутной тени, но всё равно я ощущала чьё-то присутствие.

— Кто здесь? — неуверенно спросила я.

Меня окружало безмолвие. Если кто-нибудь и спрятался в одном из тёмных углов, то он затаил дыхание и не выдавал себя. Был бы у меня фонарь, мне было бы проще, но сейчас я была бессильна перед сомкнувшимся вокруг мраком. Мне следовало не искушать судьбу и сразу же уйти в дом, но громом ворвавшийся в уши скрип половицы заставил меня метнуть наугад топор и спастись за дверью, слыша за спиной характерный шум отскакивающего от летящего предмета человека и грохот падающего топора.

Руки у меня тряслись, и пришлось постоять около двери, прежде чем идти к водворившейся в доме незваной гостье, но этот неприятный миг всё же настал, и я предстала перед старушкой. Вновь послышалось лопотанье, в котором я долго не могла разобрать ни единого слова, пока, наконец, не было произнесено имя Мартина.

— Мартина нет, — сказала я и для верности показала на дверь.

Старушка открыла рот.

— Нет Мартина, — повторяла я, мотая головой. — He is not at home.

Я так хотела, чтобы старушка меня поняла и не приняла мой взмах в сторону двери на свой счёт, что даже перешла на осколки английского языка, удержавшиеся в моей памяти, но гостья, бывшая, по-видимому, родственницей Мартина, знала по-английски ещё меньше меня. Я уже начинала отчаиваться, но старушка вдруг перестала спрашивать про Мартина и перенесла на меня доброе, даже восторженное внимание, от которого я устала уже через пять минут. Старушка ворковала, рассматривая меня и ласково кивая, а я улыбалась через силу, стараясь не выдать своего утомления и растерянности. Наконец, мне удалось освободиться, и я стала знаками спрашивать, не хочет ли она поесть и лечь спать. Мне показалось, что последующий длинный монолог старушки относился к моему предложению поесть и отдохнуть и носил утвердительный характер, так что я кивнула старушке, улыбнулась и поспешила на кухню готовить чай. Опыт с Хансом показал мне, насколько несовершенен мой язык жестов, но согласие гостьи поесть и лечь спать было моим спасением, так что я убедила себя в том, что друг друга мы поняли правильно.

Зачем мне подробно описывать чаепитие и укладывание старушки в комнате Иры? Достаточно сказать, что я излила на неё столько заботы и любезности, сколько никогда ещё ни к кому не проявляла, так что обвинить меня в невнимании никто не сможет. Не хочу хвастаться, но, по-моему, гостья была очарована моей предупредительностью и, прощаясь на ночь, долго что-то говорила, улыбаясь особенно ласково.

Улыбка — это самый действенный и понятный язык у всех народов, но и самый утомительный, так что, уединившись в своей комнате, я была счастлива прогнать с лица выражение вынужденной и длительной радости. Но, даже избавившись от улыбки, я ещё долго чувствовала напряжение в мышцах рта и начала опасаться, что, если старушка зайдёт ко мне по какой-нибудь причине, у меня не будет сил снова растянуть губы. Впрочем, я недолго была занята раздумьями, потому что усталость давала себя знать, а появление в доме безопасной и беззащитной старушки странным образом успокаивало и вселяло уверенность в собственной безопасности.

Я спала долго и крепко, а проснувшись, уловила запах кофе и позвякивание посуды на кухне. По мнению многих, старые люди спят мало. Мне лично не удавалось убедиться в этой особенности стариков, но моя гостья, похоже, наконец-то подтвердит правильность этого высказывания. Наверное, она встала очень давно, успела выпить кофе и теперь моет посуду. Нехорошо получилось, что ей пришлось самой о себе позаботиться, но откуда мне было знать о её привычках?

Ароматный кофе дразнил меня, но ужас перед общением со старушкой был сильнее прихотей желудка, и я стала придумывать занятие по душе, которое поможет мне скоротать часок, а гостья будет думать, что я ещё не проснулась. Если я примусь за продолжение своей повести, то часа мне будет мало, но полистать знакомую книгу, не вчитываясь особенно, будет и приятно и полезно. Мой выбор пал на Островского, и я насладилась примерами русской речи, впитывая в себя особенно красочные выражения с тайным намерением применить их в разговорах с горбуном, если представится подходящий случай. Этот человек так живо откликался на цитаты, что вытряхнуть на него ворох старомодных фраз будет ни с чем не сравнимым удовольствием. Я представляла, какое у него будет при этом лицо, и даже не пыталась скрывать от себя, что буду с нетерпением ждать его прихода.

Ко мне постучали задолго до истечения намеченного мной часа. Послышался голос старушки, и я поспешила одеться и открыть дверь. Не переставая говорить, улыбаться и чуть ли не приседать, гостья знаками стала приглашать меня в гостиную. Я послушно вошла туда и убедилась, что деятельная родственница Мартина не теряла времени даром, насыщая только себя, и употребила его на приготовление общего завтрака и хорошо продуманную сервировку стола. Её забота так меня растрогала, а сама она так приветливо улыбалась, что я не нашла ничего лучшего, чем поцеловать её в морщинистую щёку, как целовала своих и маминых престарелых тётушек. Не берусь судить, как втайне отнеслась к этому датчанка, но отношения между нами до конца оставались прекрасными, а улыбки — радушными.

Кофе был превосходный, но для меня был вдвойне вкуснее, чем обычно, ещё и потому, что не я его варила. Почему-то для меня теряется половина прелести какого-нибудь блюда, если его готовлю я сама. Даже если десять человек хором восхваляют мою стряпню, мне она кажется не такой аппетитной, чем могла бы быть, примись за дело кто-нибудь другой. Это уж особенность моей психики, и с ней ничего нельзя поделать, но именно из-за этой особенности, а не только из-за лени, я люблю предоставлять готовить другим. В данном случае мне не пришлось раскаиваться в том, что я не встала пораньше: руки у старушки были золотые, а умение красиво накрыть на стол — поистине удивительно.

Я разнежилась от доброго расположения своей гостьи и её неиссякаемого желания подлить мне ещё кофе, расслабилась, начала терять скованность, а улыбка моя стала естественной, но, к сожалению, когда мы встали из-за стола, старушка засобиралась уходить. Она собиралась, а я стояла рядом и не знала, как её удержать до прихода кого-нибудь, кто знает датский язык. Я так старалась, что смысл моих знаков дошёл, наконец, до гостьи, и она произнесла длиннющую речь, в которой, наверное, разъяснила всё, что меня интересовало. Я ничего не поняла, но не стала просить притомившуюся к концу монолога старушку повторить объяснения и молча смотрела на неё, придав своему лицу приличествующее случаю выражение сдержанной грусти.

Перед уходом старушка снова долго говорила, сгорая от нежности и ласково кивая, и мне ничего не оставалось делать, как поцеловать её во второй раз, что вовсе не доказывает странное мнение о нас иностранцев, будто русские любят целоваться.

Закрыв за гостьей дверь, я в замешательстве снова её открыла, потому что меня посетила мысль проводить старушку до станции, но мой утренний наряд не позволил мне выйти на улицу, и я не стала догонять датчанку. На веранде было пусто, и ничто не указывало на то, что ночью здесь кто-то прятался. Топор валялся на полу, крови на нём не было, трупов и отсечённых конечностей поблизости не просматривалось, поэтому меня стали одолевать сомнения, не выдумала ли я притаившегося убийцу, ведь у страха, как известно, глаза велики, а шум, возникший после того, как я метнула топор, мог быть вызван не человеком, рванувшимся в сторону, а падением самого топора и стуком моих каблуков.

Я прошла в свою комнату, чувствуя беспредельное одиночество и нарастающую тоску. Почему-то уход старушки, с которой я не могла перемолвиться словом, которую не понимала и которая не понимала меня, подействовал на меня таким странным образом, что я почувствовала обиду: на Иру — за то, что она бросила меня одну, на Ларса — за то, что он увёз её, хотя мог бы подождать со своей любовью до моего отъезда, даже на горбуна — сама не знаю, за что. Только Хансен представлялся мне прежним героем, разыскивающим убийцу, но и то…

Чтобы развеяться, я решила пройтись по окрестностям. Пешие прогулки всегда оказывают благотворное действие на нервы, а тем более — прогулки по малоизученным местам. Можно было бы съездить в Копенгаген, но я не знала, когда вернётся Ира, придёт ли полицейский и приведёт ли Нонна своих гостей. Я уходила на такое короткое время, что даже не стала брать сумку, а ключ и немного денег (на всякий случай) положила в карман. Напоследок я написала на листке бумаги: "Скоро приду", и положила записку на видное место в прихожей, чтобы она сразу бросилась Ире в глаза и ей не пришлось гадать, убили меня или я исчезла по собственной воле.

Было очень тепло, но в воздухе ощущалась свежесть, а не вчерашняя духота, поэтому мои мысли сразу же приняли приятное направление и вились только вокруг Василькова из пьесы "Бешеные деньги", которую я с удовольствием перечитала утром, голубоглазого полицейского и кое-каких эпизодов из моей повести. Я шла мимо красивых аккуратных домиков по ровной дороге, ноги мои не проваливались в ямы, не месили вековую грязь, не перешагивали через камни, потому что асфальт был так прочен и хорошо укатан, словно его положили только вчера. Здесь можно было идти с завязанными глазами и не бояться споткнуться, и, наверное, из-за этого от прогулки веяло чем-то ненастоящим, будто она мне снилась. То ли дело у нас! Не говорю уже о гулянье на природе, но даже путь от метро Белорусская до моего дома на Малой Грузинской требует немалой ловкости и выносливости, потому что представляет собой сплошную смену ям, рытвин, бугров и камней, вылетевших из выветрившегося асфальта.

Впитывая в себя новые впечатления от спокойной и бесцельной прогулки, я не заметила, что зашла слишком далеко и собралась повернуть назад гораздо позже, чем намеревалась. На обратном пути я задержалась ещё ненадолго, чтобы выпить чашку кофе с пирожным, обсыпанным цукатами и разноцветной леденцовой крошкой, так что прогулка затянулась, но я не сожалела об этом, приятное чувство не покидало меня ни на минуту, а домой совсем не хотелось. Когда мне попалась на глаза скамеечка, я без колебаний решила воспользоваться её услугами и продлить удовольствие бездумного отдыха. Здесь-то и нашёл меня горбун.

Если уж быть точной, то первой заметила знакомый силуэт я, а Дружинин, может быть, прошёл бы мимо, так и не обнаружив моего присутствия, скрытого пушистым кустом.

— Здравствуйте, Леонид! — приветливо окликнула его я.

Он замер, повернув на звук моего голоса встревоженное лицо, и мне пришлось выйти из-за куста.

— Вот не ожидала увидеть вас здесь! Вы гуляете или по делу?

Горбун смотрел на меня так, словно я совершила преступление, а он палач не только по профессии, но и по убеждению.

— Что случилось? — встревожилась я.

— Это всем интересно знать, — сдержанно ответил горбун.

Мне стало неловко, что я остановила человека, который, может быть, куда-то спешит и вовсе не желает тратить время на болтовню с праздной девицей.

— Не буду вас задерживать, — попрощалась я и хотела вернуться на свою скамейку.

— Куда вы, Жанна? — опомнился Дружинин. — Уходите?

— Ухожу, — призналась я. — А то у вас такой вид, словно вы хотите меня убить.

Тёмные глаза впились мне в лицо.

— Было такое желание, — согласился горбун, чуть усмехнувшись.

— Можно узнать, за что? Я совершила что-нибудь особенное или при виде меня такое желание возникает непроизвольно?

— Знали бы вы, какой учинили переполох дома! — с чувством произнёс Дружинин.

Во мне зашевелилось нехорошее предчувствие. Почему-то я подумала о Москве и своём собственном доме, хоть ясно было, что горбун не может знать о событиях там.

— Какой переполох? — угасшим голосом спросила я. — Давайте сядем, и вы мне всё расскажете по порядку. У меня там есть чудесная скамейка. Наверное, её поставили специально к моему приезду.

Дружинин подождал, пока я сяду, и, быстро взглянув на меня, пристроился рядом, даже слишком рядом.

— Что за переполох? — тревожно повторила я.

Горбун улыбнулся.

— Не волнуйтесь, Жанна, — успокаивал он меня. — Ничего страшного не случилось. Просто вы опять забыли закрыть дверь.

— Я закрыла дверь.

— Нет, не закрыли. Ирина вернулась: дверь распахнута настежь, на столе лежат топор и записка "Скоро вернусь", а вас нет. Час прошёл, вас всё ещё нет…

Я вынула ключ из кармана и показала ему.

— Это ничего не доказывает, — сказал горбун, поняв меня без слов.

— Но вот же ключ! — убеждала его я. — Зачем мне понадобилось его брать, если я не запирала дверь?

— Вот уж чего не знаю…

Под моим жёстким взглядом он умолк. Я тоже молчала. От прекрасного настроения остались лишь воспоминания.

— Не будем ссориться, Жанна, — мягко проговорил горбун. — Поговорим о чём-нибудь нейтральном.

— Сегодня прекрасная погода, — ледяным голосом сказала я первое, что пришло в голову.

— Ничто не предвещает дождя, — поддержал меня Дружинин.

— Дождя точно не будет, если его предвещают синоптики, — заметила я. — Верная российская примета. Вы успокоились?

— Когда увидел, что вы живы, то успокоился. А что?

— Можете вы теперь, трезво подумав и признав, что ключ служит для запирания дверей, ответить мне, из-за чего всё-таки возник переполох? Из-за того, что кто-то открыл дверь?

Я стойко выдержала взгляд горбуна.

— Да, из-за этого, — подтвердил он. — Из-за того, что кто-то открыл дверь, а вас нет уже три часа.

— Быть не может! — не поверила я и взглянула на часы. — Остановились.

— Забыли завести?

Невинный и естественный вопрос мог быть и намёком на общую рассеянность, а отсюда и на незапертую дверь, которую, как я с относительной точностью помнила, я запирала.

— Нет, не забыла, — твёрдо сказала я, снимая часы и встряхивая их.

Горбун с удивлением смотрел на моё бесцеремонное обращение с тонким механизмом, но пробудить их к жизни можно было лишь грубыми методами.

— Может быть, лучше сдать их в починку? — деликатно спросил Дружинин.

— В починку?!

Стоимость моих часов была намного меньше той суммы, которую потребуют теперь в часовой мастерской за то, чтобы вынуть механизм, подержать в спирте и, вложив обратно в корпус, встряхнуть. Но постороннему человеку знать о моих финансовых подсчётах было необязательно, поэтому я смягчила, как могла, свой невольный возглас.

— Их давно пора выкинуть, — горячо сказала я. — Мне нравится в них только браслет, а то бы я давно их заменила.

Горбун взял часы из моих рук и ловко открыл крышку.

— Их надо прочистить, — сказал он. — А так они ещё послужат.

— Конечно, послужат. Ещё внукам в наследство оставлю. Что-что, а часы у нас делают на совесть.

— И даже на экспорт, — добавил Дружинин, заметив на циферблате надпись "Сделано в СССР".

— У нас многое делается на экспорт, — гордо сообщила я.

"Жаль только, что для пользования внутри страны ничего хорошего не делается", — добавила я про себя.

— Здесь рядом мастерская, — заметил горбун. — Мы можем зайти по дороге.

— В другой раз, — отказалась я, забирая свои часы. — Приеду домой и зайду. У нас отличные мастера.

Само собой разумеется, что я не собиралась выполнять своё обещание, так как кроме недостатка средств, я ещё испытывала крайнее недоверие к часовым мастерским. После обращения туда даже в самые благополучные времена часы переставали ходить через неделю. Мне говорили, что существует практика замены хороших деталей на плохие, ну, примерно то же самое, как в телевизионных ателье, так что я, насколько возможно, избегала обращаться к разного рода мастерам.

Дружинин не стал настаивать и молча смотрел, как я застёгиваю замок на браслете.

— Когда я позвонил, Ирина очень волновалась, — сказал он. — Я вызвался разыскать вас.

— Так вы искали меня! — догадалась я. — А почему же прошли мимо?

Горбуна тут же очень заинтересовала машина, медленно проезжавшая по дороге. Он отвернулся и сквозь нежную молодую листву стал разглядывать дорогу. Внезапно лицо его напряглось, и я поспешила посмотреть, что он там увидел, но дорога была уже пуста, а Дружинин вновь повернулся ко мне. От его нахмуренного лица мне стало неуютно, и я чуть отодвинулась от него. Горбун взглянул на меня странными глазами, а в это время мимо куста прошли какие-то люди.

— Если Ира волнуется, надо поскорее вернуться, — заметила я, торопливо вставая. — Вы пойдёте со мной или останетесь?

— Как скажете, — пробормотал горбун, опуская голову. — Если я вам помешаю, не стесняйтесь, скажите.

Я почувствовала, что обижу его, если откажусь от его общества.

— Ни боже мой! — с живостью сказала я.

Дружинин встрепенулся и вопросительно взглянул на меня.

— Явно из классики.

— Когда же нет, — согласилась я.

— Это не из "Мёртвого озера". Что вы читаете?

— Отгадайте.

— Скажите что-нибудь ещё.

— "Какую я сегодня кулебяку ел, господа, просто объяденье!", "Бери пистолет, а то я убью тебя стулом", "Перед смертью попробуем спрятаться за печку".

Горбун рассмеялся.

— Островский. "Бешеные деньги", — определил он.

— Святая правда. Так мы идём или нет?

— Разве вам здесь не нравится? — спросил мой непостоянный спутник. — Зачем уходить?

— А говорят, что только женщины полны противоречий! — воскликнула я. — Вы же меня убить хотели за то, что я ненадолго задержалась, а теперь сами убеждаете остаться. Как это понимать, Леонид?

— Я не убеждаю, а предлагаю, — поправил меня горбун. — Здесь прекрасно, а десять минут роли не играют. Поговорим лучше об Островском. Я задумал перевести две-три его пьесы на датский, но не знаю, как к ним подступиться. "Ни боже мой", "когда же нет" любого переводчика сведут с ума.

— Интересно, как бы вы перевели выражение "стракулист чахлый"?

— Это не из "Бешеных денег", — возразил Дружинин.

— Вы помните пьесу наизусть?

— Нет, но всё равно там некому это сказать.

— Ваша правда, — сдалась я и села рядом с ним на скамейку. — Это из "Семейной картины".

— Не помню, — признался горбун. — А вы предпочитаете классику, Жанна? Почему?

— Хочется отвлечься от наших неурядиц, а не погружаться в них. А почему вы думаете, что я предпочитаю классику?

— По цитатам.

— Разве можно цитировать современные произведения? — улыбнулась я. — Мне бы тогда пришлось говорить, что я балдею от пейзажа и ловлю кайф в тени этого куста.

— Негусто, — определил Дружинин. — Я знаю больше.

— Тогда воздержитесь, по крайней мере, от цитирования "Москвы-Петушков", — попросила я.

— Это я обещать могу.

— Однако пора идти, — сказала я так решительно, что горбун без возражений встал.

— Если вы переживаете за Ирину, можно позвонить, — предложил он.

— Можно, — согласилась я. — Только к чему звонить, если мы сейчас сами придём.

"Сейчас" обернулось в час или около того, потому что Дружинину захотелось пройти по самому короткому пути, и этот путь завёл нас очень далеко от дома.

— Ночь прошла спокойно? — спросил мой спутник, пока мы брели по дороге, обычно пустынной, но сегодня оживляемой отдельными прохожими.

— Да. Почему вы спрашиваете?

— Я не мог себе простить, что уехал. Надо было остаться ночевать в машине перед домом.

Я промолчала, потому что он, и правда, мог бы ночевать в машине, а не оставлять меня одну во власти страха и убийц. Горбун следил за мной краем глаза, но ответа так и не дождался.

— Всё было тихо?

— А что должно греметь? Грозу не обещали.

— Если б обещали, то её бы точно не было, — напомнил горбун. — Верная российская примета. — Я имел в виду людей. Никто не подходил к дому?

На меня напало ужасное упрямство. Раз он так равнодушен к моим бедам, то незачем ему знать о старушке и неизвестном на веранде, если неизвестный там действительно был.

— Никто не стучался в дверь?

Я недоверчиво покосилась на него. Откуда он знает, что стучались?

— Почему кто-то должен стучаться?

— Потому что на столе лежал топор, — объяснил Дружинин.

— У меня нет привычки встречать гостей ударом топора по лбу, — призналась я.

— Не прозвучало ли в вашем голосе сожаление? — с досадой спросил горбун. — Что всё-таки произошло?

— Ничего не произошло, — твердила я, словно от того, удастся мне скрыть визит старушки или не удастся, зависела моя жизнь.

— Значит, никто не приходил? — разочарованно произнёс Дружинин.

— Кто же мог придти? — стояла я на своём.

Горбун помрачнел и некоторое время шёл молча.

— Я совсем забыл вам сказать, Жанна, — спохватился он. — Пришли Нонна, Петер с дочерью и Ханс. Вы рады их видеть?

Я бы не сказала, что жажду встречи с ними, но от Дружинина, якобы забывшего о них, я это скрыла.

— Конечно, рада, — с воодушевлением ответила я. — Очень милые люди, а Марта на редкость славная девочка, я сразу её полюбила. В жизни ни к кому не привязывалась так сильно с первой же встречи.

Горбун стал совсем мрачен.

— В таком случае, приношу извинения за то, что невольно вас задержал, — глухо сказал он. — Вот мы и пришли. До свидания. Ирина будет вам переводчиком.

— Куда вы, Леонид?

Мне вовсе не хотелось, чтобы горбун, умевший оживить угасающий разговор, покинул наше общество, где без него непременно воцарится смертельная скука.

— Мне надо работать, — сухо объяснил Дружинин.

— Отложите работу на завтра, — убеждала я его. — Возьмите творческий отпуск.

— Никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — привёл горбун поговорку настолько зубодробильную, что чуть не поколебал моего решения удержать его любыми способами.

— Никогда не надо откладывать на завтра, раз существует послезавтра. Вы же сами говорили, что застряли на середине романа, так не лучше ли подождать вдохновения?

— Это не всегда лучше.

— Вы на меня обиделись, да? — грустно спросила я.

— За что я мог на вас обидеться? — холодно поинтересовался горбун, нетерпеливо посматривая на свою машину красивого вишнёвого цвета.

— Не знаю на что, но обиделись. Или рассердились. Но раз вы так спешите, то до свидания.

Я решила сохранить остатки своего подорванного уговорами достоинства, кивнула горбуну и пошла к дому, где на веранде уже расположилось всё общество.

— Наконец-то! — обрадовалась Ира. — Где вы её нашли, Леонид?

Я оглянулась. Дружинин, как ни в чём ни бывало, стоял за моей спиной. В этот момент ко мне бросилась Марта и повисла у меня на руках.

— Марта, здравствуй, обезьянка, — ласково сказала я. — Где твоя замечательная Берта?

Горбун проводил нас бешеным взглядом.

Мы вернулись если не к обеду, то к кое-какой весьма своевременной закуске, поэтому разыгравшийся было аппетит не успел перерасти в голод. К сожалению, приходилось ограничивать себя даже в пирожных, которых было очень много и которые, как я узнала позже, принёс горбун, так как с одной стороны за мной с нескрываемым интересом наблюдал Петер, а с другой меня преследовали ревнивые тёмные глаза.

— Без тебя приходил полицейский, — сообщила Нонна.

— Кто? Хансен? Эх, жаль, я его не застала!

Горбун испепеляющее глядел на меня.

— Мне так хотелось вытянуть из него что-нибудь новое, — поспешила я исправить свой промах. — Эти полицейские такие скрытные!

— Ничего нового нет, — сказала Ира. — Мартина всё ещё не нашли.

— Зачем же он приходил? — не поняла я.

— Осмотрел дорожки сада и сказал, что стадо слонов не могло так затоптать следы, как мы.

— Поздновато опомнился, — усмехнулся Дружинин.

— Полицейский цитирует первоисточники, — просветила я их.

— Какие первоисточники? — спросила Нонна.

— Конана Дойля.

— А вы, Жанна, оказывается, кроме русской классики интересуетесь криминалистикой? — ядовито пошутил горбун.

— Нет, я просто интересуюсь ещё и английской литературой. В урезанном объёме. Конан Дойль, Агата Кристи, Эдгар По, Честертон.

— Объём, действительно, урезанный.

Я напрягла мозги и мысленно перебрала имеющуюся у меня дома детективную литературу, которой увлекалась мало и урывками, но которая почему-то всё прибывала.

— Эллери Куин, — вспомнила я. — Дик Френсис, Чарльз Сноу… Грэм Грин.

— Блестяще, — серьёзно сказал горбун.

— Уилки Коллинз. Дафна Дюморье.

— Я восхищён, — мрачно признался горбун.

Мне показалось, что он тоже пытается вспомнить каких-нибудь авторов, но, как это обычно бывает, в самый нужный момент ему ничего не приходит в голову.

— Чарльз Диккенс, — обрадовалась я. — Я имею в виду "Тайну Эдвина Друда".

Нонна изящно зевнула, а Ира демонстративно заговорила с Петером и Хансом.

— Вы читаете Диккенса? — спросил горбун.

— Неужели мне читать только Хаггарта и «Анжелику»?

— При чём здесь Хаггарт и "Анжелика"? — не понял Дружинин.

Он и не мог этого понять, раз не жил в СНГ.

— Потому что ими завалены все прилавки у перекупщиков, — разъяснила я. — Диккенса не купишь, а разного рода «Анжелик» навалом.

— Они пользуются спросом? — поинтересовался горбун.

— Предложение диктует спрос. Что предлагают, то и берут. С трудом, но берут. Прежде шагу нельзя было ступить, чтобы не натолкнуться на Чейза, а теперь он постепенно подходит к концу, но скоро выйдет в других изданиях.

— Вам не нравится Чейз?

— Не нравится. Всюду кровь, блондинки и сыщики-супермены. Мне он кажется грубым и однообразным. А вам он нравится?

— Я не увлекаюсь детективами.

— Я тоже.

— Однако вы без запинки перечислили…

— С запинкой, — поправила я его. — А если вы обходите детективы стороной, то откуда вы знаете, что я перечисляла авторов детективных романов? Кстати, можно вас спросить, что вы сейчас читаете? Помимо "Трёх сторон света".

Мне, действительно, было интересно это узнать и ни о каком подвохе не могло быть речи, а горбун почему-то усмехнулся и поглядел куда-то за окно.

— Вы колдунья? — спросил он.

— Скажите уж прямо: ведьма, — разрешила я. — Только сперва объясните, что натолкнуло вас на эту догадку.

— Ваш вопрос. Я бы мог, конечно, вас обмануть, но, по-моему, это бесполезно. Я читаю Сименона, притом, именно его романы о Мегрэ. Как теперь доказать, что я не любитель детективов?

Нонна засмеялась, чем привлекла внимание Иры.

— О чём разговор? — спросила она.

— О книгах, — ответила я.

— А-а-а, — разочарованно протянула Ира и мельком глянула на горбуна. — А ты, Жанка, замечаешь, что Петер с тебя глаз не сводит?

Не будь здесь свидетелей, я бы её придушила, но свидетели были, поэтому я сохранила хладнокровие.

— Имеющий очи да увидит, — только и ответила я.

— Жаль, что ты их не имеешь, — посетовала Ира. — Придётся поделиться моими.

По-моему, чувство, которое выразили вспыхнувшие глаза горбуна, можно было назвать если не ненавистью к Ире, то крайней степенью неприязни.

Не знаю, чем бы закончился тягостный для меня разговор, но Ларс своим приходом спас положение.

— Я так и знал, что найду вас здесь, — объявил он. — Звонить не стал, а сразу приехал.

Меня больше интересовали разговоры, а не игра с куклой Марты, но девочка не отходила от меня ни на шаг, поэтому пришлось вновь заставить Берту повторить всё, что она умела делать. Петер издали наблюдал за нашей игрой, а Ханс подсел к нам и сам увлёкся куклой, давая повод заподозрить его в немалой практике. Мы забавляли Марту, а горбун в это время завёл очень интересный разговор с оставшимися за столом. Он словно специально выждал момент, когда Марта и Ханс расшумелись и заглушили его голос. Как ни напрягала я слух, две трети рассказа потонуло в их репликах. Чтобы заставить их умолкнуть, требовалось придумать какое-нибудь мирное занятие. Каждый русский имеет десяток талантов, которые может применить в критическом случае, так что особо фантазировать не было необходимости. Лист бумаги, карандаш и резинка — и вот уже Ханс сидит передо мной, глупо улыбаясь, и ждёт, какой же красавец выйдет на портрете. Тишина установилась, но Дружинин, как нарочно, тоже закончил рассказ.

Марта ворковала рядом, я водила по бумаге то карандашом, то резинкой, а горбун стал проявлять признаки заинтересованности. Он молчал и бросал на нас угрюмые взгляды, я же рисовала и делала вид, что не замечаю его. Не знаю, какой бес руководил моими поступками, но я демонстрировала полнейшее равнодушие к Леониду и в то же время думала только о том, как он воспринимает моё равнодушие.

Когда-то я очень увлекалась рисованием и даже мечтала поступить в художественный вуз, но мечты остались мечтами, а я не ходила даже в студию. Постепенно я совсем перестала рисовать и не возвращалась к этому виду искусства много лет. Принявшись рисовать Ханса, я боялась, что не сумею передать изображению хоть маломальское сходство с оригиналом, но дело пошло, и то, что появилось на бумаге, наполняло моё сердце гордостью. Бывают периоды невероятного подъёма творческих сил, когда возможно самое невозможное. Именно такой период был у меня. Законченный рисунок вызвал восторг у Ханса, хотя он-то при своей скромной внешности мог бы радоваться потише. Петер улыбался, рассматривая портрет своего брата, и что-то говорил горбуну и Ларсу, а Нонна и Ира пустились в воспоминания о школьных годах, когда я не расставалась с альбомом и карандашами.

— Меня ты тоже нарисуй, — попросила Ира. — Я специально сделаю себе причёску и схожу к косметологу.

— А меня не надо, — заранее отказалась Нонна. — Я ещё не забыла, какой ты меня изобразила в последний раз.

Горбун обернулся ко мне.

— Жанна, Петер просит передать, что вы правильно поняли характер Ханса.

— А какой у него характер? — удивилась я. — Я ничего не поняла. Что вижу, то и рисую.

— Не хотелось бы мне быть вашей моделью, — признался Ларс.

— Почему? — Это не я обиделась, а художник во мне.

— Мало ли что таишь в душе, а вы без церемоний вытащите это на всеобщее обозрение. Смотрите и любуйтесь.

— Интересно, каким бы вы увидели меня? — заинтересовался Дружинин.

Я боялась ошибиться и невольно оскорбить горбуна. Не верилось, что урод может захотеть иметь своё точное изображение. Или у него такое самомнение, что он считает привлекательным даже свой горб? Бывает такое нарушение в психике, когда человек начинает безудержно восхищаться своей внешностью и выставлять напоказ, как главное достоинство, самые отвратительные физические недостатки. Женщины, имеющие вывих бедра и едва ковыляющие на кривых ногах, начинают облачаться в сверхъузкие брюки, вместо того, чтобы исправить несправедливость природы юбкой подлиннее. Дружинин казался мне человеком слишком умным для такого извращённого самолюбования. До сих пор он держался свободно и непринуждённо, не подавая мысли, что тяготится своим уродством, но это получалось естественно. Даже некоторая склонность к щегольству, которая была бы странной в ком-нибудь другом, казалась неотрывной от его натуры, тем более, что красивые костюмы очень ему шли и были скроены умелым портным, учитывавшим особенности фигуры своего клиента. Однако, неужели Дружинину доставит удовольствие увидеть своё некрасивое лицо и согбенные плечи на бумаге?

— А каким вы хотели бы казаться? — спросила я.

— Без подсказок, — вмешался Ларс. — Вот вам бумага и карандаш. Садитесь и рисуйте.

Никому не советую рисовать уродов, если вы не питает к ним ненависть. Я долго раздумывала, как приукрасить его внешность, но ничего не придумала и решила, что раз Дружинин сам захотел увидеть себя на портрете, то пусть на себя и пеняет. Что я вижу, то и рисую. Горбун сел напротив меня словно только для того, чтобы безотрывно смотреть на меня, но меня это уже не трогало: я рисовала, я творила.

Странное дело: прежде я замечала лишь то, что Дружинин очень некрасив и хороши в его энергичном лице только брови и глаза, а теперь, когда я могла без стеснения рассматривать его внешность, она стала казаться даже приятной. Нос, который я считала крючковатым, оказался более сложной формы, очень чёткой и лёгкой для изображения, твёрдые очертания рта заставили меня потрудиться, потому что таили в себе много неожиданного, а уж глаза на портрете вышли чуть ли не выразительнее, чем в жизни. Я вырисовала все намечающиеся морщинки на этом колоритном лице, даже несколько лёгких шрамов, которые я прежде не замечала, потом подправила общие формы, проложила тени, тщательно изобразила хорошие густые волосы и слегка, чтобы они не бросались в глаза, наметила плечи. Я просидела над портретом больше часа, и под конец не выдержал даже горбун.

— Жанна, вы не устали?

— Нет, — сказала я, хотя всё тело у меня затекло. — А вы, Леонид?

— Тоже нет, — ответил Дружинин без энтузиазма.

Ира захихикала, а Нонна деликатно опустила голову.

— Всё. Конец! — объявила я, ожидая бурю восторга.

Горбун вскочил и с любопытством взглянул на рисунок. Вместо улыбки на его губах появилась и тут же исчезла болезненная гримаса.

— Из вас получился бы прекрасный художник, — бесстрастно сказал он и отошёл.

От его ровного голоса веяло холодом, и я потеряла уверенность в своём шедевре. То, что мне показалось хорошо, другим может быть расценено как мазня. А каково больше часа просидеть неподвижно и получить вместо портрета детские каракули!

Мой рисунок уже пошёл по рукам, причём почти на всех лицах появлялось смущение.

— Н-да, — протянула Ира, передавая листок Нонне.

— Портрет тебе не удался, — мягко сказала та. — Ты, наверное, устала, рисуя Ханса.

Ларс ухмыльнулся не без злорадства.

— Теперь я убедился, что лучше не давать себя рисовать. Разве я не прав, Леонид?

Горбун промолчал. Я растерянно оглянулась на него, но он был совершенно спокоен, на меня не смотрел и что-то говорил Марте, причём девочка весело смеялась в ответ.

Ханс молча передал портрет брату. Петер сначала поднял брови, потом присмотрелся внимательнее, долго рассматривал изображение, сравнивая с оригиналом, покачал головой и что-то сказал.

— Что он говорит? — шёпотом спросила я у Иры.

— Что он удивлён, — ответила она тоже шёпотом.

Было от чего придти в отчаяние. Я ещё раз взглянула на рисунок, но не обнаружила в нём ничего особенного. Горбун был на нём как живой, не хуже и, как я теперь поняла, не лучше, чем в действительности.

— Ничего не могу разобрать, — призналась я. — Завтра увижу недостатки, а сейчас не вижу.

Я села на диван, всё ещё держа рисунок в руке, а Марта перебралась ко мне, завладела портретом, рассмотрела его во всех подробностях и что-то сказала, от чего горбун сделал вид, что смотрит в окно, а Ханс шикнул на девочку.

— Давайте выпьем чай, — предложила Нонна. — Я его давно включила, боюсь, что уже остыл.

Она быстро внесла чайник и стала разливать чай.

— Был бы рад остаться, но должен идти, — сказал горбун. — Мне ещё нужно заехать к редактору. До свидания. Спасибо за рисунок, Жанна, он мне очень понравился.

Этому я не поверила, тем более, что он не выразил желания взять его с собой.

— До свидания, Леонид, — попрощалась я, причём так старалась скрыть неуверенность, что мой голос прозвучал на удивление спокойно и даже весело. — Заходите почаще.

— Как-нибудь зайду, — сдержанно ответил горбун, не глядя на меня.

Когда его машина отъехала, все обернулись ко мне.

— С ума сошла? — осведомилась Нонна. — Зачем ты его нарисовала таким… Это же оскорбительно!

— Да, он еле сдержался, чтобы не уйти сразу же, — подтвердил Ларс. — Вы специально решили его поддеть?

Ира пожала плечами.

— Ну и хорошо, что так получилось, — сказала она. — Пусть помнит о своей внешности.

Я была так огорчена, что не нашла в себе сил даже оправдываться.

Петер о чём-то заговорил, и Ларс с Ирой вновь занялись исследованием моего рисунка.

— Что там опять? — устало спросила я.

— Петер говорит, что у Леонида очень добрые глаза, а внимание он на это обратил, только увидев портрет.

— Вы ему польстили, Жанна, а он этого не оценил, — соболезнующим тоном сказал Ларс.

Нонна заинтересовалась рисунком.

— Да, действительно. — согласилась она. — Но зачем ты нарисовала эти рубцы?

— Куда я их дену? — огрызнулась я. — Кстати, откуда они у него?

— С детства, — ответил Ларс. — Он попал в аварию чуть ли не в младенчестве, и только чудом выжил. Родители погибли, а его, совершенно изувеченного, извлекли из-под обломков. Его вылечили, но он остался уродом.

— А кто его вырастил? — заинтересовалась я.

— Дядя по материнской линии. Англичанин.

— Значит, у него мать англичанка? — спросила я.

— Англичанка.

— А отец точно русский? — недоверчиво поинтересовалась я.

— Русский.

Я соображала.

— Если его вырастил англичанин, то откуда же он знает русский язык? — не понимала я.

— А откуда я знаю русский язык? — спросил Ларс. — Выучил, вот и знает.

Я, конечно, не стала указывать Ларсу на то, что его акцент сразу выдаёт иностранца, а Леонид говорит, как настоящий россиянин, и ему ведомы все тонкости нашего сложного языка.

Мне предоставили достаточно пищи для размышлений, и эту ночь я спала плохо, вновь и вновь переживая и общее впечатление от моего рисунка и последующие разговоры. Утром я первым делом бросилась к портрету. Теперь, когда забылся сам процесс творчества и восприятию изображения не мешали раздумья о живом лице, я уже могла попытаться понять, в чём моя ошибка. Лучше было бы подождать несколько дней, но у меня не хватало терпения. Я с опаской поглядела на рисунок и должна была признать, что прежде всего он бил по нервам слишком выразительным изображением неправильных черт лица и лишь потом читались чувства, спрятанные за этими чертами. Мне, создателю портрета, легче было проследить изгиб бровей, форму рта, взгляд, а от стороннего зрителя требовались прежде всего выдержка и терпение.

— Любуешься? — усмехнулась Ира, неслышно войдя в комнату. — Вот не ожидала, что ты его так крепко съездишь по морде! Я еле удержалась, чтобы тут же при нём не пожать тебе руку. Это было великолепно!

Я не решилась даже оправдываться. Грубая прямота Иры яснее, чем укоры Нонны, показали мне, до какой степени я обидела и без того несчастного человека.

— Хансен не звонил? — уныло спросила я, чтобы переменить тему.

Ира оживилась.

— Вот что я придумала, — деловито сказала она. — Тебе надо его увлечь!

— Такое могла придумать только ты, — заметила я.

— Но ведь он тебе нравится? Нравится? Признайся.

— Он мне нравится, но я в него не влюблена, — ответила я.

— Этого и не требуется. Главное, что он тебе не противен, а остальное приложится. Я заметила, что он считает тебя интересной девушкой, поэтому остаётся совсем малое. Ну, Жанночка, сделай это для меня!

— Что сделать?

— Пусть он в тебя влюбится.

— Мне-то к чему его любовь? — возражала я, уже воображая приятное зрелище красавца-полицейского, склонившегося к моим ногам.

— Просто так. Это будет твоей практикой. Потом, когда влюбишься сама, пустишь в ход испытанные на нём средства. Соглашайся же, а то становится скучно.

— У меня не получится, — уверенно заявила я.

— Получится. Очень даже получится. Мы вместе разработаем тактику и заставим его сгореть от любви. Мы обратим его в дым, в пепел, в горстку пылающих углей.

Мне стало весело.

— Давай попробуем, — согласилась я. — А что для этого нужно делать?

— Пленять, — объяснила Ира.

— Обворожим его и оставим в дураках, — засмеялась я.

— Займёмся туалетом. Примерь-ка вот это, а потом это…

Я примерила все многочисленные платья, юбки и блузки Иры и обнаружила, что вполне могу их носить.

— Чудесно! — одобрила Ира. — Сегодня наденешь эту блузку и вон ту юбку. Не забудь цепочку с кулоном. Душка будет в отпаде.

После этого моя причёска подверглась серьёзным изменениям, так что я с удивлением обнаружила в зеркале незнакомую и довольно симпатичную девушку.

— Без очков было бы лучше, — отметила Ира. — Но они тебя не очень портят.

— Спасибо, — поблагодарила я. — Без них я бы не видела выражения лица Душки.

— Почему бы тебе не заказать контактные линзы? — спросила Ира.

Меня даже умилила её наивность. "Почему бы тебе не заказать контактные линзы?" Просто, ясно и не поверишь, что она сама из Советского Союза. Ну, как говорить такому человеку о финансовых возможностях?

— Я им не доверяю, — сказала я. — Мне кажется, что они вредны… всё-таки постоянное давление на глаз…

— Зато не портят внешность.

— Внешность, может быть, и не портят, но я их заказывать не буду. К тому же даже королева Англии носит очки, а уж она-то может заказать самые лучшие контактные линзы.

Ссылка на королеву поколебала убеждённость Иры в достоинствах контактных линз.

— Она носит очки? — всё-таки переспросила она.

— В новостях показывали. Она должна была что-то зачитать, надела очки, зачитала и опять их сняла. И видела бы, какие очки! Даже мои лучше, хоть и… то есть, я хочу сказать, что они советские, поэтому и лучше.

Иру одолело неудержимое веселье.

— Ты стала настоящей патриоткой, — заметила она, отсмеявшись. — На тебя так подействовала заграница?

— Нет, это уже давно. То есть это врождённое. Я всегда любила Россию, но с перестройкой она словно возродилась. Какие речи звучали! Русские! Россия! Великая русская культура! Прекрасный русский народ! Знаешь, появилась какая-то гордость за то, что я русская. Представляешь: не советский человек, а русский человек. Звучит? Сейчас нас опять принижают. И работать мы не умеем, и ленивы, и привыкли кормиться с тёплой руки государства… Это наш-то народ, который обобрали до нитки!

— Хочешь, я буду покупать тебе газеты? — спросила Ира.

— Не хочу, — отказалась я. — Хочу отдохнуть от политики. Приеду через двадцать дней, а страна уже другая.

— Ты иногда смотришь новости, — возразила Ира. — Тебя врасплох не застанешь.

— Цены каждого застанут врасплох, — здраво сказала я. — Ты не хочешь вернуться?

— Не хочу, а после твоей речи, тем более не хочу. Примерь-ка этот перстень. А клипсы?.. Нет, они лишние, сними. Давно пора проколоть уши. Скромные серёжки сюда очень бы подошли. Подведи глаза… Так. А вот румяна. Чуть-чуть… Дай, я сделаю… Теперь губы. Возьми эту помаду…

Наше усердие не было напрасным, потому что полицейский заехал к нам, выпил кофе с пирожными, оставшимися от вчерашнего дня, узнал новости, то есть их отсутствие, долго пялился на меня, охотно согласился, чтобы я налила ему ещё одну чашку кофе, выложил своё отсутствие новостей, задал несколько несущественных вопросов, напомнил про обещание пригласить его на щи и уехал.

— Ну? — победоносно спросила Ира.

— Ну и что?

— Ты видела, как он на тебя смотрел?

— А как он на меня смотрел?

— Как кот, — торжественно объявила Ира.

— А мне показалось, как баран. Что дальше?

— Тебе идёт роль хозяйки. Ты так мягко предлагаешь выпить кофе, что отказаться невозможно. Надо будет пригласить его на щи.

— Ты сумеешь их так приготовить, чтобы было вкусно? — спросила я.

— М-м-м… А ты?

— Я обязательно впихну что-нибудь лишнее. Помню, что там мало компонентов, поэтому нужна строгая пропорция, а то в рот не возьмёшь. В классических щах должна быть картошка?

— Сейчас принесу книгу, — сказала Ира.

Мы обнаружили великое множество разновидностей щей и совсем было приуныли, но я нашла замечательный выход.

— Пусть Нонка приготовит, — догадалась я. — В крайнем случае, тень не упадёт ни на тебя, ни на меня, что нам и нужно.

— Правильно, — обрадовалась Ира. — Она считается хорошей хозяйкой, пусть она и отдувается. Ты не возражаешь, если я уйду?

— Как я могу возражать?

— Я имею в виду, не боишься ли ты ночевать одна.

— Не боюсь, — грустно сказала я. — Куда-нибудь уезжаешь с Ларсом?

— Нет, не с Ларсом.

— Уходишь к тому человеку? — догадалась я. — Правильно, всё-таки у него убили дочь. Может, хоть немного отвлечётся.

— Нет, с ним уже покончено. Я давно подозревала, что будущего у нас не будет. Есть у меня на примете один старичок… Крепкий ещё старичок, не подумай, что я хочу получить наследство. Я думаю, он будет благодарен мне за то, что я погублю ради него свою молодую жизнь, и будет меня на руках носить. Как мой план?

— Ничего. Только не нарвись на сквалыгу.

Мне вовсе не хотелось думать об Ириных любовниках! Пусть у неё их целая сотня, но ко мне это отношения не имело.

— Так я пойду, да, Жанночка? Если Ларс позвонит, скажи, что я задержалась в гостях. Покрась к завтрашнему дню ногти!

Когда Ира ушла, я спохватилась, что не рассказала ей о старушке, переночевавшей у нас, но было уже поздно и пришлось отложить разговор до следующего раза.

Я тоже не стала сидеть дома и несколько часов провела в Копенгагене.

Когда я вернулась, то, к стыду своему, обнаружила, что опять забыла запереть дверь. На этот раз винить было некого, так что чувство удивления, неловкости и стыда, которое сразу поднялось во мне, способствовало возвращению всех прежних забот. Однако главное место в моих раздумьях занял горбун, не только не заехавший к нам, а к его визитам я уже успела привыкнуть, но даже не позвонивший. Оставалась надежда, что он звонил в то время, когда в доме никого не было, но тогда он должен позвонить позже. Чтобы не бегать к телефону, я перенесла его в гостиную и поставила на стол, но аппарат упорно молчал.

Не собираясь терять время в ожидании, пока кто-нибудь вспомнит о моём существовании, я решила выпить чай с пирожным. Сегодня мы с Ирой и полицейским хорошо потрудились над пирожными, которые принёс нам в подарок Дружинин, а позже мы с ней вдвоём доели почти все оставшиеся пирожные, но одно из них, посыпанное тёртым шоколадом и грецким орехом, с лимонными дольками сверху осталось мне на ужин. Вообще-то я предпочитала пирожные со светлым кремом и белым тестом, но Ира, большая любительница шоколадных пирожных, на этот раз почему-то выбирала такие же, какие ела я. Может быть, причина крылась во внешнем виде оставшегося пирожного: оно было немного помято, а шоколадная крошка осела на лимонных дольках. Мы даже не стали выкладывать его на общее блюдо и подавать к столу, но мне-то быть привередливой не приходилось, и я предвкушала, как буду его есть.

Я уже достаточно поела пирожных в прекрасной Дании, чтобы не набрасываться на них, как из голодной деревни, а поедать их чинно, запивая чаем или кофе.

— Кипи, не испытывай моего терпения, — обратилась я к медлительному чайнику, но в это время зазвонил телефон.

Я резво подбежала к аппарату.

— Алло.

— Это вы, Жанна? Добрый вечер. Я вам не помешал?

— Нет, что вы, Ларс. Добрый вечер.

— Всё в порядке? Ничего нового?

— Всё в порядке. Ничего нового, — подтвердила я.

— Что вы делаете?

— Собираюсь пить чай. С пирожным, — честно призналась я.

— Очень хорошо. Не буду вам мешать. Я, пожалуй, тоже выпью чай, если Нонна составит мне компанию. Если что-нибудь будет нужно, звоните, не стесняйтесь.

— Спасибо, Ларс. До свидания.

Я положила трубку и в раздумье посмотрела на телефон. В молчании горбуна было что-то очень неприятное и тревожное. Видно, я крепко его обидела, если он не подаёт о себе вестей целый день. А может, мне самой ему позвонить? Он сухо спросит, что мне от него понадобилось… Нет, от Дружинина грубости ждать не надо. Может, смысл вопроса будет именно таким, но прозвучит он безукоризненно вежливо. Я отвечу, что хотела узнать, не слышно ли чего о Мартине. И куда мог пропасть этот нелепый датчанин?

Я набрала номер, который как-то оставил Дружинин, и после непродолжительного молчания в трубке раздался знакомый голос. Я стремительно нажала на кнопку, поняв, что веду себя, как ненормальная. Зачем мне потребовалось звонить этому человеку? Он, видите ли, обиделся на меня из-за рисунка! Сам же просил его нарисовать, а если не знал, какая у него внешность, то пусть теперь любуется. Знания тоже чего-то стоят. Вот и сразу видно, что он не чистокровный русский. У русских сейчас столько проблем, что им не до тонких переживаний, а тем более — не до своей внешности. Вот я, например, не собираюсь страдать из-за того, что ношу очки и у меня не греческий нос. Идя на кухню, я всё-таки заглянула в зеркало и с сожалением убедилась, что от совершенства мой нос по-прежнему очень далёк. И вообще в эту минуту я показалась себе такой некрасивой и невзрачной, что у меня испортилось настроение, а это не могло не отразиться на моём мысленном обращении к горбуну, на которого я перенесла раздражение из-за своих глупых переживаний. Подумаешь, обидчивая институтка! Вот я бы не стала обижаться на художника, который изобразит мои недостатки. Что есть, то есть, от этого никуда не денешься и приходится примиряться с любой внешностью, если изменить её нельзя. А я-то расстраиваюсь из-за его причуд и чуть совсем не опозорилась, позвонив ему. Хорошо, что хватило ума не заговорить. И вообще непонятно, что заставляет меня помнить о нём. Не иначе, как имя.

— Леонид Николаевич, — произнесла я негромко, вслушиваясь в свой голос. — Лёня.

Как же обидно называть этим именем горбатого урода, хотя, надо признаться, к нему оно подходит больше, чем к моему сотруднику, который не был уродом, но зато был непревзойдённым дураком.

Я подошла к чайнику и, пока заваривался чай, хотела откусить крошечный кусочек пирожного. Я уже поднесла его ко рту, то тут зазвонил телефон, и мне пришлось положить пирожное обратно на тарелку и бежать к аппарату.

— Да?

— Ирина? — спросил Дружинин.

У нас с Ирой совершенно разные голоса, и до сих пор никто не догадался нас спутать.

— Её нет дома, — сказала я. — Что ей передать, Леонид?

Честно говоря, первым моим порывом было бросить трубку, ответив, что моей подруги нет дома, но потом я резко изменила своё намерение и решила дать понять, что узнала горбуна, ну, а он пусть выкручивается, как хочет.

— Добрый вечер, Жанна, — помолчав, сказал Дружинин. — Я хотел узнать, нет ли новостей.

Внезапно у меня переменилось настроение, и мне захотелось быть с ним поласковее, чтобы стереть у него неприятный осадок после вчерашнего дня. Как бы глупо ни вёл себя горбун, но мне и самой надо быть добрее, а то я начала подходить к нему со своей точки зрения, то есть человека не очень красивого, но без бросающихся в глаза недостатков. Будь у меня горб, может, я воспринимала бы жизнь в самом чёрном цвете и имела бы подозрительный, злобный, сварливый характер, несравнимый с характером Дружинина.

— Мне самой хотелось вам позвонить, Леонид, — призналась я. — С тем же вопросом.

Дружинин, кажется, был озадачен моим любезным тоном.

— Вы мне не звонили только что? — спросил он.

— Нет, — решительно ответила я. — Только собиралась. Сегодня или завтра. Может, послезавтра. Кстати, утром приходил полицейский, но ничего нового не сказал. По-моему, он никогда не расследует это дело.

— Ну конечно, он ведь не Знаменский.

— И не Томин. Теперь я убедилась, что детективами вы, действительно, не интересуетесь. А как ваша работа?

— Стоит. Ждёт послезавтра. Значит, вы сейчас одна?

— Как перст.

— Ирина скоро вернётся?

Я представила стандартные вопросы, которые повлечёт за собой мой правдивый ответ, и решила пойти на невинный обман.

— Скоро. Где-нибудь через час или около того.

— Что вы сейчас читаете? — поинтересовался горбун. — Островского?

По-видимому, горбун не воспринимал меня иначе, чем оторванную от жизни нервную барышню с книгой в руках.

— Сейчас я ничего не читаю, — ответила я. — Я придумываю устройство зажима к нагревательному элементу в электроплитке.

Последовавшая затем длительная беседа велась исключительно о замечательной электроплитке с диаметром конфорки сто миллиметров и нагревательным элементом мощностью, недостаточной даже для того, чтобы довести до кипения пол-литра воды. Мы с горбуном сошлись во мнении, что такая плитка не нужна вообще и пользоваться спросом она не будет, но разошлись во взглядах на моё отношение к этой бессмысленной работе, причём я высказывала совершенно трезвый взгляд на вещи, а он руководствовался буржуазными принципами, всё ещё чуждыми нашему обществу.

— Как же я могу отказаться делать эту работу, если мне выдано задание, подписанное моим начальником? — вопрошала я. — За что же я буду получать зарплату?

— Объясните ему, что это нелепость, — посоветовал горбун, близко к сердцу принявший идиотскую идею, которой было одержимо наше начальство и которая в нашем секторе служила поводом для веселья.

— Мне уже три раза удавалось его убедить, — гордо ответила я, — но он так же легко переубеждается заказчиком плитки.

— А вы откажитесь её делать.

— Не могу, у нас безработица. Кроме того, уже отпечатали паспорт на это уродство, так что недалёк тот день, когда мой монстр выйдёт на мировой рынок.

— Если этот ужас неизбежен, то стоит ли заниматься им в отпуске? — осведомился горбун.

Пока мы обсуждали нелепую плитку, в моей голове сама собой стала прорабатываться конструкция зажима. А взлёт вдохновения меняет отношение даже к монстрам, вызываемым к жизни потугами начинающих советских предпринимателей, взращенных системой ВПК.

— Что же делать, если ко мне пришла такая замечательная мысль, — миролюбиво сказала я. — Очень славный зажим. И вообще я сделаю эту плитку такой удобной и симпатичный, что, если заказчик поменяет нагревательный элемент, она будет работать и очень даже надёжно.

— Зачем нужна такая крошка? — трезво спросил горбун.

— Первоначально считалось, что её будут брать с собой в командировку. Положат в карман и поедут.

— А это возможно?

— Сложный вопрос, — призналась я. — Видите ли, прессматериал, из которой её хотят изготовлять, очень тяжёлый, но если ткань кармана прочная, то положить её туда можно.

— А нельзя заменить прессматериал?

— Это не от меня зависит, — с сожалением сказала я. — От меня зависит конструкция, а за неё я ручаюсь.

— В это я могу поверить, если вы даже в отпуске думаете о работе.

Если бы это была Ира, я бы могла ей объяснить, что на работе думать о работе сложно, так как там все обсуждают события в стране, а я к тому же пишу свои повести, отвечая, если кто спросит, что пишу письма многочисленным тётушкам.

— Так что с вашей плиткой в особо прочном кармане я…

Слишком уж оптимистично он был настроен.

— … и с проводом через плечо, — добавила я.

— С каким проводом?

— Чтобы включать плитку. Толщина миллиметров шесть, а длина стандартная, то есть полтора метра. К тому же не забудьте регулятор нагрева, а он больше самой плитки. Регулятор и вмонтированный провод — это не моя затея.

Мне было смешно, но нервы горбуна были не такими крепкими, как мои.

— Где же вы работаете? — удивился он.

— Не там, где вы подумали, — внесла я ясность. — Хотя, если иметь дело с нашим начальством, то можно подумать самое худшее.

— Вы любите свою работу? — спросил Дружинин.

— Ничего. Если бы ещё получать нормальные задания, то было бы совсем хорошо.

— А вы оставайтесь здесь, — предложил горбун. — Вашему старанию нашлось бы применение.

— Ну что вы, Леонид, — возразила я. — У нас и без того много говорят об утечке мозгов. Если и мои утекут, то промышленность совсем встанет.

Слово было произнесено, и мы заговорили о советской промышленности и экономике, сравнивая их с западными. Как выяснилось, Дружинин кое-как понимал сущность нашей реформы, а для меня после его разъяснений её смысл стал ещё туманнее, потому что его мнение противоречило всему тому разнообразию мнений, какие высказывали советские и зарубежные экономисты.

— Я не могу понять реформу, — честно призналась я. — Одни говорят, что она не двигается, другие — что идёт полным ходом. Кто-то очень аргументировано доказывает, что действовать надо именно так, другой — что совсем иначе, причём тоже приводит неоспоримые доказательства. А что из всего этого выйдет, никто не берётся предсказывать. Говорят, что этого не знает сам господь Бог. Как же все любят ссылаться на Бога, когда не хватает аргументов! Я не экономист и сужу как средний обыватель: если производство падает, а цены стремительно растут, то это очень плохо. И я не вижу выгоды для государства от свободных цен.

Последовавшие разъяснения горбуна были бы очень правильными, если бы относились не к нашей действительности.

— Всё равно не понимаю, как можно в государственных магазинах разрешать устанавливать произвольные, нигде не зафиксированные цены, прибыль-то идёт в карман продавцу, а не государству. Даже в книжных магазинах только договорные цены, так что книгу стоимостью три рубля покупаешь за шестьдесят.

— Я думал, основная проблема русских — как не умереть от голода, — сказал горбун.

— Цены на продукты питания — слишком тяжёлая тема, так что о них лучше не думать. Гораздо приятнее возмущаться ценами на книги.

— А, так вы выбираете целью своего возмущения только приятные предметы? — догадался Дружинин, смеясь.

— Конечно. Всегда надо совмещать приятное с необходимым.

Вслед за этим горбун стал очень подробно выспрашивать, какие книги продаются сейчас в советских магазинах, в чём я могла дать ему полный отчёт.

— А с детскими книгами плохо, — заключила я. — Для племянника мне в основном приходится покупать книги у спекулянтов, да и тех мало. То есть, мало книг, а не спекулянтов.

— У вас есть племянник? — заинтересовался горбун.

— У меня всё есть, — ответила я.

Посыпавшиеся вопросы Дружинина о системе образования в нашей стране ставили меня в тупик, потому что я решительно не знала, какое преимущество даёт обучение в там называемых лицеях.

— Я знаю, что в некоторых лицеях программы до конца не разработаны и нет учебников, так что обучение идёт или по вузовским учебникам или как-то ещё. В лицеях с гуманитарным уклоном большое внимание уделяется языкам. Моя юная родственница учится в одном из таких лицеев, но, судя по всему, свободно говорить не будет ни на английском, ни на немецком. К счастью, латынь им ещё не успели ввести, потому что нет учебников.

— А почему бы и вам не выучить английский? — ни с того ни с сего спросил горбун.

— Голос, вроде бы, ваш, а слова моей мамы, — с досадой сказала я. — Где я буду говорить по-английски? У себя на работе? "Лёня, give me your pencil, because my pencil is on my chief's table". Я имею в виду моего сотрудника, Леонид, он ваш тёзка.

— Этот ваш сотрудник владеет английским?

— Нет, конечно.

— Он молодой?

— Мой ровесник.

— Вместе бы и изучали язык, — после некоторого молчания посоветовал горбун.

— Он слишком ленив, — возразила я. — Учить английский его не заставишь, ему интересен только молодёжный жаргон, поэтому понять, что он говорит, иногда очень трудно.

— Наверное, у вас много друзей. Неужели никто не хочет заняться этим делом?

— Никто не хочет, — заверила я его. — Он всем надоел ещё в школе.

— А, так вы изучали английский? — обрадовался горбун.

— Но я его не знаю, — сразу же сказала я. — Это было давно, даже очень давно, так что я не помню ни единого слова.

— Это я как-нибудь проверю, Жанна, — пообещал горбун.

— Пожалуйста. Если бы я сказала, что знаю английский, я бы боялась проверки, но моё незнание можете проверять сколько хотите.

— Вы не будете возражать, если для проверки я загляну к вам завтра?

— Не буду, если вы скажете, во сколько вы придёте, — предупредила я, потому что сидеть целый день дома в ожидании его предполагаемого визита мне не хотелось.

— Вы куда-нибудь уходите? — догадался горбун.

— Просто хочу погулять, — объяснила я.

— Одна?

— Конечно.

— Вам не скучно?

Мне было очень скучно ходить по городу в одиночестве, настолько скучно, что это лишало прогулки всякой прелести.

— Бывает, — сдержанно призналась я.

— Можно составить вам компанию? — осторожно спросил Дружинин.

Мне было приятно, что у нас восстановились хорошие отношения и горбун не думает больше о злосчастном рисунке, так его обидевшем. К тому же скуки в его обществе можно было не опасаться, поэтому я ответила без малейших колебаний.

— Можно.

— Когда за вами заехать?

Я тоже всегда предпочитаю назначить срок, чтобы не томиться в ожидании.

— Утром, конечно, — сказала я.

— С зарёй в шестом часу?

— Шутить изволите? — испугалась я.

Горбун рассмеялся.

— Часов в восемь не будет поздно? — спросил он.

— Лучше в девять, — попросила я.

— Хорошо, в девять. Ирина ещё не вернулась?

— Нет ещё. Да вы скажите, что ей передать.

— Ничего не надо передавать. Пока её нет, соблюдайте, пожалуйста, осторожность. Никому не открывайте дверь, если постучат. Даже если вам покажется, что пришёл знакомый.

— Конечно, не открою, — успокоила я его. — И не надо меня учить правилам самозащиты: уж что-что, а преступность у нас в СНГ на самом высоком уровне.

На этом оптимистическом утверждении мы и закончили наш долгий разговор. Положив трубку на место, я ещё посидела у телефона, припоминая, не наговорила ли я слишком больших глупостей, но не пришла к определённому выводу. Чай, о котором я, наконец, вспомнила, конечно, совсем остыл, да мне и расхотелось пить. Одинокое пирожное на тарелке возбуждало аппетит, но я решительно отказалась от притязаний желудка, рассудив, что лучше мне лечь пораньше, чтобы не хотелось спать на прогулке, а не поедать вкусные вещи. Пожалуй, моё решение яснее всяких слов и убеждений доказало, что пребывание в Дании пошло мне на пользу, и я начинаю насыщаться сладостями.

Перед сном я долго возилась с замком, пытаясь поставить его на предохранитель, и, когда я уже отчаялась и решила бросить эту затею, предохранитель, наконец, сработал, а надёжно запертая дверь придаёт уверенность человеку, остающемуся одному в доме, где произошло убийство. Страха я не чувствовала, напротив, настроение было хорошим, сон — крепким и спокойным, а пробуждение — безмятежным. Наверное, подспудно меня очень мучило чувство вины перед горбуном за свой слишком реалистичный рисунок, потому что при мысли о том, что наши отношения наладились, мне становилось легко и отрадно. Встав, я прежде всего достала портрет, осмотрела во всех подробностях, но, не заметив ничего обидного для оригинала, снова спрятала между бумагами.

Пора было одеваться, да и перекусить не мешало бы, ибо вчера я обошлась без ужина, а тащить горбуна в кофе не хотелось по двум причинам. Прежде всего, потому что я предпочитала предоставить своему спутнику полную свободу действий, ехать туда, куда он захочет меня отвезти, смотреть то, что он решит мне показать, а не тянуть его в места, рекомендуемые путеводителем, тем самым сбивая его планы. Уж, наверное, он лучше знает, где приятнее всего побывать, поэтому не стоит с самого начала ошеломлять его известием, что я умираю от голода. Это во-первых. Вторая же причина, доставлявшая мне много проблем в жизни, могла быть рождена и взращена в единственной стране мира, а именно в СССР, и укреплена тоже в единственном в своём роде и неповторимом СНГ. Дело в том, что я испытывала болезненное стеснение перед чужими затратами на меня. Если я гуляла с подругами и знакомыми женского пола, то проблем не возникало, потому что каждый платил за себя, а за некоторых приходилось приплачивать мне или нам с мамой, что также не задевало нашу щепетильность, а те немногие молодые люди, с которыми мне доводилось куда-то идти, не отличались широтой души и так явно боялись переплатить, что достать кошелёк и заплатить за своё мороженое или кофе самой было лёгким и естественным делом. С горбуном этот номер вряд ли пройдёт, и моя привычка платить за себя могла неприятно его удивить. С другой стороны, я его совсем не знала и могла ошибаться, приписывая ему щедрость, поэтому, если я спокойно буду воспринимать то, что он за меня платит, это ему может не понравиться. Да и вообще, кто разберёт этих иностранцев? Откуда я знаю, что у них принято, а что нет? Лучше уж позавтракать сразу, а на прогулке сделать вид, что забыла об обеде.

Я направилась было на кухню, чтобы поставить чайник, но в то же время мне послышалась какая-то возня за дверью, а вслед за этим раздался звонок. Если приехал горбун, то он слишком поспешил и наказал самого себя ожиданием за дверью, потому что я бродила по квартире в ночной рубашке и впустить его не могла.

— Кто там? — спросила я.

— Это я, Ларс Якобсен, — после продолжительного молчания глухо прозвучало за дверью.

— Что случилось, Ларс? — испугалась я. — Что-нибудь с Нонной?

— С Нонной всё в порядке, — крикнул Ларс окрепшим голосом. — Я заехал за Ириной.

— А её нет дома, — ответила я. — Жаль, что вы не позвонили по телефону, вам не пришлось бы напрасно проделывать такой путь.

За дверью раздался смущённый смешок.

— Мы же свои люди, Жанна, — сказал он. — Надо ли вам объяснять, почему я не мог позвонить?

— Можно не объяснять, — согласилась я.

Мне не хотелось обсуждать способы, к которым прибегал Ларс для обмана своей жены. Это было настолько противно, что, даже если бы Нонна не была милой и доброй женщиной, какую я знала, я и то целиком и полностью держала бы её сторону. Нет ничего хуже, чем лгать, выкручиваться, путаться в объяснениях. Такой человек унижает прежде всего самого себя.

— Вы не знаете, когда она вернётся? — спросил Ларс.

— Не знаю, — с сожалением призналась я.

— Может, вы меня впустите? — попросил писатель. — Неудобно разговаривать через закрытую дверь.

— Извините, Ларс, не могу, — возразила я. — Я только что встала и ещё не привела себя в порядок. Если у вас есть время, то посидите пока на веранде.

— Слушаю и повинуюсь, — донеслось из-за двери.

Не скажу, что я была недовольна бесцеремонным вторжением писателя, но и быть довольной у меня не было повода, потому что его визит оттягивал предстоящую прогулку с горбуном. Мне бы хотелось, чтобы Ларс не задерживал нас или присоединился к нам, а сидеть в ожидании, пока гость догадается уйти, было неприятно. Ещё лучше было бы, чтобы вернулась Ира, и мы вчетвером куда-нибудь сходили. В большом обществе всегда веселее, чем вдвоём, к тому же это разрешило бы все мои проблемы, потому что я брала бы пример с Иры, а уж она-то знает, что принято и что не принято в Дании.

Одевалась я без спешки, продумывая каждую деталь туалета, потому что (если уж признаваться, то во всём) я очень люблю принарядиться, и эта моя страсть портит настроение многим из моих сотрудниц. На этот раз я надела свободный венгерский костюм и вышитую голубую блузку. Я была уверена в его неотразимых качествах, потому что опробовала его на самой вредной женщине в нашем отделе и, когда она два часа энергично не замечала моё новое одеяние, а потом с гримасой отвращения заявила, что воротник на редкость уродлив, я отнесла костюм к разряду самых нарядных их моих вещей. Приодевшись и слегка завив волосы, я включила чайник и пошла на веранду спросить Ларса, не хочет ли он выпить чай или кофе.

Ларс перенёс кресло с веранды на дорожку и сидел спиной ко мне, любуясь на цветник, который загораживал компостную яму, о чём писатель, конечно, не подозревал.

— Доброе утро, Ларс, — сказала я. — Хорошая сегодня погода, правда?

— Да, день будет чудесный, — подхватил он, вставая.

День мне нравился, но в воздухе ощущалась какая-то странность. Сначала я не могла понять, в чём дело, но потом уловила неприятный запах, к счастью, очень слабый. Почему-то такие незадачи, как гудящие трубы в доме, неработающий кран или запах на улице, случаются чаще всего в самые неподходящие моменты, а именно когда приходят гости.

— Приготовить вам чай или кофе? — предложила я.

— А что бы предпочли вы? — вежливо спросил датчанин и тут же подсказал правильный ответ. — Вероятно, кофе?

— Да, я бы предпочла кофе, — вынуждена была согласиться я.

— Я тоже, — сказал Ларс. — По утрам почему-то всегда хочется кофе. А знаете, что я вчера сделал после нашего разговора?

— Что?

— Пошёл в кондитерскую и купил пирожные, а потом мы с Нонной пили чай и говорили, что это вы нас… как это… подбили на чаепитие.

— Как иногда полезно поговорить по телефону, — сделала я вывод. — Так я приготовлю кофе?

— Разрешите, я за вами поухаживаю, — попросил Ларс. — Садитесь в кресло и отдыхайте, а я всё сделаю сам. Вам так к лицу этот костюм, что с моей стороны будет некрасиво заставлять вас стоять у плиты. Будьте королевой, а я вашим покорным пажом.

Меня несколько озадачило бурное славословие писателя, но из любой ситуации можно извлечь выгоду, а в данном случае его галантность сулила мне готовый завтрак, поэтому я не стала ждать, пока Ларс передумает, и заняла кресло. Запах с этого места стал явственнее, хотя и не намного, и заставил меня подосадовать на какого-то горе-садовода, вздумавшего удобрять землю в очень неподходящее время.

— Принести вам книгу?

— Подожду перевод вашей, — ответила я.

— Боюсь, что придётся подождать, — рассмеялся Ларс. — Но я уже обещал, что первый же экземпляр перевода я подарю вам.

Когда Ларс ушёл, я откинулась в кресле и приготовилась наслаждаться ярким ковром цветника, но, по-видимому, моей натуре не хватало ни поэтичности, ни стойкости, потому что смириться с бьющим в глаза солнцем я не могла и встала, чтобы передвинуть кресло. Шедший ко мне Ларс остановился и помахал рукой, чтобы привлечь моё внимание.

— Жанна, где мне взять кофе? — поинтересовался он.

— На полке над плитой. В красной банке.

— Ясно. Вам не понравилось, как я поставил кресло?

— Вид очень красивый, но слишком яркое солнце, — объяснила я. — Жаль, что оно встаёт на востоке.

— Ну, я пошёл, — сказал датчанин. — Скоро я принесу кофе.

На последнее я не надеялась, но Ларс выполнил своё обещание и довольно скоро появился в дверях с подносом в руках.

— Я нашёл пирожное в холодильнике! — обрадовано сообщил он от двери. — Я знаю, что вы любите сладкое.

Есть люди, испытывающие благодарность за любой пустяк, а есть такие, в которых при рождении не заложена способность быть благодарными. Хорошо, что Ларс не знал о моих мыслях, а то он бы причислил меня к последним. А подумала я о том, что лучше не знать о пристрастии девушки к пирожным и принести их в подарок, чем обладать познаниями на этот счёт и оставить её с тем, что может предоставить её собственный холодильник.

— Как же вы правы, Ларс, — сказала или, вернее, хотела сказать я, но резко затормозившая у живой изгороди машина прервала деятельную работу моих мыслей и вялый ручеёк слов.

Ларс вздрогнул и чуть не выронил поднос. Кофе при этом пролилось, и что-то упало на землю, по-моему, ложка.

— Какой… сумасшедший?..

Мне показалось, что Ларс хотел применить эпитет покрепче, но изменил своё намерение из-за моего присутствия.

— Это, наверное, Леонид, — сказала я. — В прошлый раз он подкатил с таким же визгом.

— Это и сейчас он, — растерянно произнёс писатель. — Вы его звали?

— Мы договорились, что он заедет за мной сегодня утром, — объяснила я.

— Не ожидал, что он появится здесь после того рисунка, — признался Ларс и, ставя поднос на стол на веранде, нечаянно уронил пирожное на пол. — Как нехорошо получилось! Не придётся вам его попробовать. И кофе залил весь поднос. А Леонид вам сам позвонил?

Я дала утвердительный ответ самым непринуждённым и даже слегка удивлённым тоном, словно не только не видела ничего особенного в том, что горбун забыл об обидевшем его портрете (а я, и правда, не видела в этом ничего особенного) и позвонил мне, но и сочла бы странным, если бы он не позвонил.

Дружинин приближался к нам неторопливо, и поэтому хромота его была не так заметна. Имей он другую внешность, он был бы неотразим, но даже при своих данных он вызывал невольное уважение умением хорошо и к лицу одеться. Уродство обычно вызывает жалость, но если при этом человек перестаёт следить за собой, то жалость уступает место отвращению.

Когда Дружинин подходил ко мне, я встала.

— Доброе утро, Леонид, — приветствовала я его.

По его взгляду было видно, что мои старания по выбору одежды оказались ненапрасными. Я ясно чувствовала, что ему очень нравится, как я выгляжу, а невольное восхищение, порой прорывающееся даже у самого сдержанного человека, очень поднимает настроение.

Горбун поцеловал мне руку, и сейчас этот жест выглядел естественнее словесной похвалы, да и руки мои не пахли луком. Ногтям, возможно, и не мешало бы быть поровнее подпиленным, а ещё лучше — покрашенным, но ведь всего не предусмотришь. Если бы только этот противный запах, пропитавший воздух, не портил сцену из старинного романа!

Дружинин заговорил по-английски, чётко и внятно выговаривая слова, без излишней спешки, но и не нарочито и медленно, а именно так, чтобы было удобно для восприятия и, в то же время, не возникало чувство собственной неполноценности. Половину слов я, разумеется, не поняла, но смысл был ясен и выражался в том, что выгляжу я восхитительно и мне очень идут голубые и серые цвета. Была ещё какая-то сложная фраза про погоду, но я так и не разобрала, сравнивает ли он меня с солнечным днём или хочет сказать, что мне будет приятно гулять в этот солнечный день, а может, смысл был в чём-то другом, но это неважно, потому что главное я уловила: комплимент мне был сделан от чистого сердца.

Дружинин перестал говорить и вопросительно поглядел на меня. У меня было только два пути: или признаться, что я кое-что поняла, или не признаваться. Если бы мне предстояло продолжительное знакомство с этим человеком, я бы ухватилась за возможность выучить английский язык, но это была только игра. Сегодня он развлечётся, поговорив со мной, и упростит, насколько это возможно, фразы, делая вид, что очень доволен моими познаниями, а завтра у него изменится настроение, и он забудет про английский, а может, и про меня. Принимая во внимание кратковременность моего пребывания здесь и проблематичность наших будущих встреч, я решила, что лучше всего не позориться и играть в абсолютное непонимание, тем более что это близко к истине.

— "Век с англичанами, вся английская складка", — произнесла я фразу из "Горя от ума".

— Уверен, что вы прекрасно меня поняли, — заметил горбун по-английски.

— Что вы сказали, Леонид? — спросила я с непроницаемым видом.

Как же всё-таки приятно называть этим именем умного, воспитанного и образованного человека! Обращаясь так к своему сотруднику, я не могла даже сопоставить его с моим братом, а узнав горбуна ближе, я не только не отгоняла от себя мысль об одинаковых именах, но мне это даже нравилось. Пусть он, по общему мнению, урод, но не внешность красит человека, а душевные и умственные качества.

Дружинин повторил последнюю фразу по-русски, но звучала она теперь несравненно красивее.

— Уверен, что вы прекрасно меня поняли.

— Излишняя уверенность может навредить человеку, — сказала я, захотев пошутить, но вышло слишком зловеще.

— Приму к сведению, — пообещал горбун с такой неохотой, что я поневоле рассмеялась. — Я так понимаю, что Ирины нет дома? Почему вы вчера сказали, что она вернётся?

Мне было очень стыдно, что он поймал меня на обмане, и я даже не сообразила, насколько это не его дело и насколько он не имеет права допрашивать меня с таким пристрастием. Я вообще терпеть не могу ложь и не из-за болезненной приверженности к истине, а из-за неизбежных последствий обмана. Люди, часто говорящие неправду, обычно забывают, о чём именно они наврали, и обязательно попадаются. Порой не знаешь, куда деваться от стыда, когда сотрудница или подруга начинает рассказывать какую-то историю, которую я от неё уже слышала раньше, но в другом варианте. К сожалению, совсем избежать обмана в нашей жизни не удаётся из-за назойливого любопытства окружающих, но, раз солгав, приходится помнить о своей лжи годами, а иногда возвращаться к ней ещё раз, так что я стремлюсь лгать как можно реже и, если это удаётся, избавляться от мелкой лжи, когда представляется случай, ну, вот как сейчас.

— Чтобы вы не волновались и не спрашивали, не боюсь ли я оставаться одна, — ответила я, решив одним ударом разрубить начавший накручиваться клубок лжи.

Горбун недовольно примолк.

— Ну, какой смысл обсуждать, боюсь я или не боюсь, если Иры всё равно нет, и она от этого не появится, — убеждала я его. — Да и почему вас это так волнует?

— Меня, Жанна, волнует то, что в этом доме убита случайно попавшая в него девушка, а Мартин, бывший около этого дома, до сих пор не найден, — строго проговорил он. — Я не хочу, чтобы следующей случайной жертвой оказались вы, поэтому условимся на будущее, что больше вы не будете меня обманывать.

Тон горбуна не допускал ни шуток, ни возражений, и мне ничего не оставалось, как согласиться.

— Хорошо, Леонид. А чем вы можете помешать, если такая случайность произойдёт?

— Это моя забота, — сказал он.

Такой решительный отказ дать объяснения мог бы мне очень не понравиться, если бы не сопровождался обезоруживающей улыбкой.

— Вы готовы, Жанна?

— Я-то готова, — нерешительно ответила я. — Но не выпить ли нам сначала кофе?

— Лучше мы зайдём куда-нибудь по дороге. Я знаю одну кофейню, где можно выпить настоящий турецкий кофе, — предложил он.

По-моему, горбун отказывался из боязни, что мы засидимся за столом и потеряем много времени.

— Неудобно перед Ларсом, — поторопилась объяснить я. — Он сварил кофе собственноручно и по собственному желанию, так что надо уважить его старания.

Мне трудно передать выражение лица Дружинина при этих словах, потому что определения «изумлённое», "потерянное", «укоризненное», "оскорблённое" не дают правильного понятия и можно выстраивать длиннейший ряд из подобных слов и всё-таки не выразить его ошеломлённость в полной мере. Он резко вскинул голову и увидел скромно ожидавшего на веранде Ларса. Горбун опустил глаза, а когда поднял их, они светились холодной насмешкой.

— Вы это сделали нарочно? — почти весело спросил он.

— Что именно? — поинтересовалась я, стараясь сохранять спокойствие. Почему-то мне стало очень неудобно из-за присутствия здесь датчанина.

— Пригласили господина Якобсена, — пояснил горбун.

Мне показалось, что его первым побуждением было повернуться и уйти, но он пересилил себя и ждал моего ответа. Мне это понравилось, потому что и в книгах и в жизни многие ссоры и беды возникают из-за недоразумений, которые, благодаря достойной сожаления гордости, оставались невыясненными. Никогда не нужно подчиняться страстям, лучше выждать, когда свой голос подаст разум. Горбуна я поняла, жаль только, что поздно. Он. разумеется, решил, что я хотела посмеяться над ним, для чего специально пригласила Ларса. Вот он, дескать, какой болван, что вздумал пожалеть меня, пожертвовал своим временем, отложил работу, чтобы стать моим экскурсоводом, а я не нуждаюсь ни в жалости, ни в его обществе и показываю ему, что стоит мне свистнуть, как ко мне тут же кто-нибудь прибежит. Мне нужно было сообразить раньше, что горбуна оскорбит явное пренебрежение его великодушием, и постараться помягче объяснить ему, что я не причастна к приходу писателя. Ну, что с меня взять, если я такая недогадливая? Если бы я имела намерение обидеть Дружинина, я бы заранее знала о чувствах, которые он будет испытывать, но я-то ни в чём не виновата!

— При чём тут я? — спросила я, смеясь против воли. — Он появился совершенно неожиданно и слишком рано. Знали бы вы, как он меня напугал! Я думала, что-то случилось с Нонной.

Горбун недоверчиво смотрел на меня.

— Что ему нужно? — хмуро поинтересовался он.

Я физически ощутила, как ненавистно ему присутствие Ларса, и заподозрила, что дело здесь не только в неожиданности его появления, потому что в таком случае досада горбуна прежде всего пала бы на меня, а не на Ларса. Вероятно, между литераторами пробежала чёрная кошка, но, когда и по какой причине, я не понимала и не пыталась понять, ибо знала, что взаимная приязнь — вещь капризная и хрупкая и сохраняется обычно при условии, что симпатизирующие друг другу люди видятся редко. При частом общении из-за разницы во взглядах, привычках и интересах начинает накапливаться раздражение и недовольство друг другом. Нужно иметь много общего или очень любить друг друга, чтобы прощать кажущиеся заблуждения или невольные ошибки.

— Он заехал за Ирой, — объяснила я и поторопилась уточнить, — но сделал это по секрету.

— Про этот секрет знает вся Дания, — возразил горбун. — Но почему я его всё время вижу не возле Ирины, а возле вас?

Если это была забота о моём добром имени, то он явно забыл, что живёт в век, когда такое понятие для общества перестало существовать и осталось личным делом женщины.

— Я недогадлива, — с милой улыбкой сказала я, — поэтому дайте мне совет: что ответить Ларсу, если он спросит о ваших визитах?

Что тут будешь делать? Дружинин мрачно взглянул на меня, приготовился что-то сказать, но, ничего не придумав, хмыкнул и засмеялся.

— Видно, придётся уважить старания Ларса, — сказал он. — Разрешите предложить вам руку.

Мне ничего не оставалось, как перебороть застенчивость и пройти с ним под руку десяток шагов, отделяющих нас от веранды, делая вид, что торжественные выходы — самое привычное для меня дело. Горбун был сама любезность и даже хромать старался в такт моим шагам, но, когда мы взошли на веранду и я освободилась от ненужной поддержки, я подметила странное торжество в его глазах, обратившихся на датчанина.

— Доброе утро, Ларс, — вежливо поздоровался Дружинин. — Прекрасная погода сегодня.

— Рад вас видеть, Леонид, — приветливо ответил писатель. — Жанна, наверное, удивлена, что в чужой Дании она окружена такой заботой.

Все говорят, что у женщин злые языки, а я много раз замечала, что мужчины тоже способны весьма чувствительно уколоть друг друга. Я не знаю, что имел в виду Ларс, но, судя по тому, каким напряжённым стало лицо у горбуна, его высказывание достигло цели.

— Отчего же, ведь она знала, что будет находиться среди русских, а у нас не принято предоставлять гостя самому себе.

У нас у русских! Горбун тоже не лез в карман за словом и сумел дать отпор датчанину. Слушать их ядовито-вежливые реплики было смешно, однако оставалось неясным, а потому тревожным, куда их заведёт словесная дуэль.

— Где же обещанный кофе? — поинтересовалась я.

— Он совсем холодный, — извиняющимся голосом сказал писатель и смущённо опустил глаза на пустую чашку с остатками кофе на донышке, стоявшую в стороне от полной. — Как же долго вы беседовали! Поставить другой кофейник? Ту чашку я расплескал, а остатки допил.

— Не хочется задерживаться, — отказался горбун за меня. — Оставьте посуду на столе и едем. Выпьем кофе у турка… почти у турка. А пирожные там такие, каких Жанна ещё не видела.

— Так едем скорее! — воскликнула я, смеясь.

Ларс с ужасом взглянул на меня и, воспользовавшись тем, что горбун отвернулся, предостерегающе покачал головой. Я была поражена.

— До свидания, Ларс, — попрощался Дружинин. — Вы не забыли закрыть дверь, Жанна?

— Я не забыла, — растерянно ответила я. — Сейчас закрою.

Пока я брала сумочку, вешала её на плечо, пристраивая ремень так, чтобы не помять воротник, искала ключ и запирала дверь, я не могла освободиться от тревожного чувства, рождённого странными знаками датчанина.

— Куда вы собираетесь поехать? — спросил Ларс.

Он всё не уходил, стоял в сторонке и старался не обращать внимания на горбуна, бросающего на него косые взгляды в вежливом ожидании, когда тот наконец-то уберётся.

— Я хочу показать Жанне город, — терпеливо объяснил горбун. — До сих пор она видела только то, что рекомендуется видеть, а я покажу ей настоящий Копенгаген.

— Могу я ожидать, что мы пройдём по маршруту Иоанны Хмелевской? — с надеждой спросила я.

Я была уверена, что это имя неизвестно Дружинину, но он лишь сначала слегка нахмурился, вспоминая, а потом улыбнулся.

— Можно ли так увлекаться детективами?! — укоризненно произнёс он. — А против посещений барышнями игорных домов я решительно протестую Ипподром тоже для вас не место.

— Московский ипподром виден из моего окна, — с достоинством сказала я. — Мне давно хотелось попасть на скачки.

— Надо было приехать в Данию, чтобы осуществить свою мечту, — заметил горбун.

— Про ваш ипподром я читала у Хмелевской, а про порядки на Московском ипподроме — в наших газетах. Как вы думаете, есть разница?

— Хорошо, когда-нибудь я приглашу вас на скачки, — неопределённо пообещал он. — Был счастлив с вами уведеться, Ларс.

Горбун спешил увести меня, а мне показалось бессовестным бросать датчанина одного на веранде перед запертой дверью, тем более, что он явно напрашивался поехать с нами, пока безмолвно, но мог и заговорить.

— Если у вас есть свободное время, Ларс, может, вы поедете с нами? — спросила я.

Горбуна так и передёрнуло, но он промолчал.

— Спасибо, я как раз не знал, куда деваться, — схватился за моё предложение писатель. — Я не помешаю, Леонид?

— Нет, — сдержанно ответил горбун, что можно было понимать по-разному, а Ларс понял как прямое разрешение.

Будь я на месте Ларса, я ни за какие богатства в мире не поехала бы с горбуном, не скрывающим, насколько ему нежелательно присутствие датчанина. Даже будучи на своём месте я не решалась взглянуть ему в лицо, не без основания полагая, что оно не светится добротой и ко мне.

Дружинин, не теряя времени даром, повёл меня к машине, торжественностью процедуры дав мне повод ещё раз почувствовать себя королевой, но королевой опальной, поскольку он молчал весь путь до машины, и молчание это красноречивее всяких слов выражало его недовольство моим поступком. Предоставленный самому себе Ларс шёл за нами и обратил на себя внимание только в тот момент, когда горбун открыл дверцу, приглашая меня занять переднее сиденье рядом с собой. Мне было бы спокойнее поместиться сзади, чтобы не чувствовать на себе хмурые взгляды, но я и без того внесла неприятные коррективы в его планы, так что вызывать ещё большее его неудовольствие не хотела.

— Красивый оттенок, — сказала я, прикоснувшись к сверкающей поверхности машины.

Мужчины очень тщеславны и, как я и ожидала, на лице горбуна отразилось лёгкое удовлетворение, но Ларс всё испортил, объявив, что лично он предпочитает серебристую краску, а красный цвет его раздражает и кажется ему чуждым Европе.

Если вы думаете, что, вспомнив о животном, которого тоже раздражает красный цвет, я упомянула о нём, то ошибаетесь.

— Да, скифы мы! Да, азиаты мы! — объявила я, не надеясь на точность цитаты, но с огромным достоинством. — Я русская и очень люблю яркие цвета. Неяркие цвета я тоже люблю.

Горбуну так понравились мои слова, что он перестал смотреть на меня с непроницаемой вежливостью и даже слегка улыбнулся.

— В таком случае, ваша машина должна быть ярко-красного цвета, — высказал предположение Ларс.

— Не угадали, — ответила я и забралась на отведённое мне место.

Я редко ездила в автомобилях и знакома только с «Москвичом» и старой «Волгой», так что особо сравнивать конструкцию салона в разных типах машин не могла, но всё же должна была мысленно признать, что едва ли когда-нибудь ещё раз буду занимать такое удобное кресло, а вокруг будет так красиво и просторно.

Приглушённые выкрики на датском языке привлекли моё внимание.

— Зачем вы пугаете бедное животное, Ларс? — спросила я, видя, что небольшая пёстрая собачка поджала уши и пугливо косится на разгневанного писателя, не отказываясь, однако, от намерения проскользнуть в сад.

— Почему он её гонит? — спросила я Дружинина.

— Зачем Ирина позволяет ей приходить?! — возмущался Ларс.

— Её приручил Мартин, — объяснил горбун. — Она всегда заходила к нему и получала лакомство.

— Ей надо отдать пирожное, — сообразила я.

— Незачем её приучать! — с неожиданной резкостью возразил Ларс. Я не подозревала, что он так не любит собак.

Горбун ничего не сказал.

Сообразив, что недоброжелатель скоро уедет, собака села в сторонке и виляла хвостом, умильно поглядывая на горбуна. Едва Ларс сел в машину и захлопнул дверцу, она деловито подошла к Дружинину, подставив ухо, чтобы его почесали, и, получив привычную порцию ласки, отошла и села у живой изгороди в ожидании того славного времени, когда останется одна и никто не сможет помешать ей обследовать сад.

— Какая забавная собака! — сказала я. — Она чья-то или бродячая?

— Чья-то, — ответил горбун. — Чья, не знаю, но её часто отпускают побегать. Пристегните ремень, Жанна.

Вот уж к чему советский человек не приучен, так это пристёгивать ремень, но созданная мной видимость пристёгнутого ремня одним движением рук горбуна была превращена в действительность.

— Она принадлежит одной старой… как это? — вмешался Ларс.

— Даме, — подсказала я.

— Нет, хуже.

— Женщине, — подал голос Дружинин.

— Не женщине, — отмахнулся писатель. — Есть такое хорошее русское выражение…

— Божьему одуванчику, — определила я.

— Нет.

— Старой карге, — предположил горбун.

Ларс только мотал головой и морщился.

— Ирина так хорошо сказала…

— Старой песочнице, — сразу догадалась я.

— Вот-вот, — обрадовался Ларс. — Такая же противная песочница, как и её собака.

Горбун хмыкнул и повёл машину по дороге. Такого спокойного плавного движения без рывков и покачивания и никогда не ощущала. В машине ли было дело или в состоянии дороги, а может, и в том и в другом сразу, но впервые езда в легковом автомобиле доставила мне удовольствие. До сих пор я предпочитала ездить или на автобусе и троллейбусе или, если была возможность, на очень тряской, но надёжной машине, которую в народе прозвали «козлом».

— Вы не ответили, какого цвета у вас машина, — напомнил Ларс.

— Я предпочитаю беззаботную жизнь, поэтому у меня нет машины, — ответила я, кляня в душе бестактность писателя.

— Какая связь между машиной и беззаботной жизнью? — удивился горбун.

— С появлением машины кончается беззаботная жизнь и начинаются заботы, как то: бензин, запчасти, ремонт, стоянка и так далее, не говоря уже о рёве сигнала среди ночи и необходимости бежать на улицу, чтобы узнать, угнали машину, только собираются угнать или снимают колёса.

Нарисованная картина даже мне показалась слишком безотрадной, поэтому я поспешила пояснить, что это только моя точка зрения, а за точку зрения оставшейся части советских граждан я не ручаюсь: судя по обилию машин, эта точка зрения не так трагична.

Горбун, ведущий машину на порядочной скорости, затормозил так внезапно и резко, что я испугалась, не попал ли кто-нибудь под колёса, но сам он был спокоен.

— Вы очень хорошо водите машину, Леонид, но остановки вам не даются, — сказала я.

Горбун бросил на меня косой взгляд и открыл дверцу со своей стороны.

— Сейчас мы составим компанию Ларсу, — пояснил он перед уходом, — а то он, наверное, чувствует себя лишним.

Датчанин сам нарвался на такое обращение, но всё-таки Дружинину не следовало опускаться до грубости. Если так пойдёт дальше, то прогулка превратится в тяжёлое испытание.

Горбун вернулся с Ирой, которая несколько растерялась от неожиданной встречи и приглашения проехаться вместе с нами. Я готова была возносить благодарность небесам за то, что в трудную минуту они послали мне подругу, а водитель уже направлял машину к шоссе.

— Вы чем-то расстроены? — тихо спросил он, обращаясь ко мне.

И он ещё спрашивает, не расстроена ли я!

— По-моему, это вы на меня сердитесь, — ответила я.

— Из-за чего я могу на вас сердиться? — холодно поинтересовался горбун.

— Наверное, из-за того, что я пригласила Ларса поехать с нами.

— А зачем вы его пригласили? — допытывался горбун.

— Мне стало его жалко, — объяснила я. — Да и вы совсем некстати напомнили мне, что у русских не принято предоставлять гостя самому себе.

Машина слегка вильнула.

— Посмотришь — сама доброта, а зазеваешься — и окажешься в нокауте, — пробормотал Дружинин.

Мои лучшие чувства были удовлетворены, так что теперь я могла позволить себе желание как-нибудь поднять настроение своего спутника.

— А что я такого сказала? — спросила я. — Всего-навсего вспомнила о пресловутом русском гостеприимстве.

— Всего-навсего… о пресловутом… — бормотал горбун.

— И теперь вы весь день будете на меня сердиться?

— На вас? Никогда! Вы проведёте чудесный день, но теперь я не повезу вас туда, куда хотел сначала.

— Слишком таинственно и непонятно. Чем вам могут помешать Ира и Ларс?

По губам горбуна скользнула неопределённая усмешка, но прямого ответа не последовало.

— А как насчёт ипподрома? — спросила я не оттого, что непременно хотела туда попасть, а просто чтобы поддержать разговор.

— С детства испытываю отвращение к верховой езде, — признался Дружинин.

Мне надо было быть умнее и не звать горбуна на зрелища, которые должны напомнить ему о его уродстве. Хорошо ещё, что я заговорила о скачках, а не о художественной гимнастике.

— Завтра ко мне приезжает родственник, большой любитель лошадей и собак, — сказал Дружинин.

Остальное он досказал по-английски. Моих познаний оказалось достаточно для того, чтобы понять его намерение нас познакомить.

— Не изображайте профессора Эмманюэля, — попросила я. — Мне не знакомы ни греческий, ни латынь, ни, тем более, английский.

— Профессор Эмманюэль? — переспросил горбун. — Когда я разговариваю с вами, милая барышня, мне кажется, что я сдаю экзамен по… словесности.

— До сих пор ваши познания были безупречны. Хорошо бы на этот раз вы не читали эту книгу.

— Хорошо бы, — согласился Дружинин, сворачивая на какую-то улицу. — Откуда взялся этот профессор? Кто его выдумал?

— Шарлота Бронте.

— Вспомнил. Это тот суетливый субъект, который был влюблён в англичанку? Самое подходящее для вас чтение.

— Чем же оно плохо? Почему вы можете читать про суетливых субъектов, а я не могу?

— Я читал в ранней молодости.

— А сейчас что читаете?

Горбун перечислил несколько английских авторов, из которых мне был знаком только Олдингтон, в чём я и призналась. Весь оставшийся до обещанной кофейни с турецким кофе путь Дружинин небезынтересно говорил о послевоенной английской литературе, а потом вдруг вспомнил о своём родственнике.

— Вы не ответили на мой вопрос, — заявил он.

В сущности, я не была против нового знакомства, но лишь при условии, что с ним можно будет как-нибудь объясняться.

— А говорит он по-русски? — спросила я.

— Ни слова, — был дан обнадёживающий ответ. Горбун при этом слегка улыбался.

— Я не знаю, — неуверенно сказала я. — Надо спросить у Иры. Если она согласна, то приходите вместе с ним и будьте заодно переводчиком. Откуда, вы сказали, он приехал? Из Лондона?

— И после этого вы будете утверждать, что не понимаете английскую речь?

Мне очень не хотелось говорить, что девять лет нас учили английскому в школе, практически никого не научив ни говорить на этом языке, ни читать, ни воспринимать на слух английскую речь, а мне девятилетние ежедневные занятия в школе дали только восхитительную возможность без стараний и затрат труда быть первой в группе, когда я училась в институте, и благодаря этому чувствовать себя на уроке уверенно и приятно. Девять лет в школе и два года в институте. Всего одиннадцать лет. При любой другой методике обучения за этот срок можно выучить три-четыре языка, но наша советская система, как всегда, отличается оригинальностью и, опровергая поговорку "тише едешь — дальше будешь", не приводит к овладению не только вершинами, но даже самыми мелкими бугорками чужого языка. На эту тему у нас много говорят, ещё больше пишут, но обсуждать недостатки советской системы образования с чужестранцем мне не позволяла собственная гордость советских и, в немалой степени, элементарный стыд. Попробуй, объясни ему, что мне больше дало самостоятельное изучение учебника (занятие, которое я быстро бросила и к которому я непременно когда-нибудь вернусь), чем прошлые старания учителей.

— Я не знаю английский, — решительно повторила я.

— Откуда же вам известно, что он из Лондона?

Какое горбуну дело, могу я разобрать несколько слов по-английски или не знаю ни единого слова?

— Советская смекалка, — объяснила я. — Если мне говорят о приезжающем откуда-то человеке, а потом произносят название города, то я начинаю подозревать, что человек прибыл именно из этого города, в данном случае из Лондона. А какая разница, говорю я по-английски или нет?

— Большая, — ответил Дружинин, мягко тормозя, но объяснять, в чём эта разница, не стал.

Тихое, почти неслышное журчание голосов на заднем сиденье прервалось, и мы вылезли из машины.

Горбун превзошёл самого себя в любезности, деликатности и умении незаметно направлять разговор на интересные для всех темы, так что с полным правом мог считаться душой нашего небольшого общества, ухитряясь при этом оставаться в тени. Я впервые встретила человека, с которым было так легко общаться. По словам Иры, он был угрюм и нелюдим, но я убеждалась в обратном: и в обществе и наедине со мной он не терялся и не замолкал на полуслове, вынуждая усиленно раздумывать, о чём ещё с ним можно говорить. Больше того, это у меня иногда возникали сомнения, не скучно ли ему со мной и не кажусь ли я ему слишком примитивной и неразвитой. Именно в таком подавленном настроении я и покидала кофейню, потому что в очередной раз убедилась в своём поверхностном образовании после того, как горбун попытался завести со мной разговор об экономической политике правительства Америки и, заподозрив, что мои познания в этой области более чем слабы, хотел повести разговор так, чтобы взять труд ответа на свой же вопрос на себя, а Ларс ни с того, ни с сего вмешался и стал выспрашивать о моём мнении на некоторые специальные темы, выставляя меня в самом неприглядном свете, так что даже Ире стало неловко. Попытки горбуна защитить меня от неожиданной атаки ни к чему не привели, так что мне пришлось самой о себе позаботиться.

— О чём вы говорите, Ларс?! — воскликнула я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно непринуждённее и веселее. — Я в нашей политике не могу разобраться, до американской ли мне? Вы уж разрешите мне "с учёным видом знатока хранить молчанье в важном споре" и не выставляйте напоказ моё невежество.

Ира засмеялась, а горбун кивнул.

— После нашего вчерашнего разговора я задумался о советской реформе и вдруг сам перестал её понимать, — весело признался он. — Наверное, чтобы совсем запутаться, надо пожить в СНГ.

Разговор о политике на этом закончился, но у меня осталось очень тяжёлое чувство собственной неполноценности и острое сожаление, что я пригласила Ларса поехать с нами.

— Отчего это особа столь прекрасная, как вы, может быть столь печальна? — произнёс над моим ухом горбун.

В это время я усердно рассматривала близлежащие дома и ничем не выдавала своего настроения, поэтому было совершенно непонятно, по каким признакам он определил мою печаль.

— Разве я печальна?

— Мне кажется.

Раз ему кажется, то незачем и говорить об этом. Я мельком взглянула на него и обнаружила на его лице выражение насмешливого сочувствия.

— Разве я прекрасна? — задала я следующий вопрос.

Ко времени написания этой книги я значительно продвинулась в изучении английского языка. Скажу больше: я могу более или менее свободно беседовать на общие темы; однако я не решаюсь приводить мнение Дружинина в оригинале и буду пользоваться переводом.

— Не скажу, что вы очень красивы, но смотритесь вы неплохо, — ответил он по-английски, с особым старанием выговаривая слова.

— Ваше счастье, что я не знаю английский язык! — возмутилась я.

Я впервые слышала, чтобы горбун смеялся так искренне, и надо признаться, это ему шло.

— Зачем спрашивать про очевидное? Будем считать, что это вам возмездие за предприимчивость, — заявил он.

— Впервые слышу, что я предприимчива, — строго сказала я.

— Не надо было проявлять самостоятельность и приглашать с нами Ларса.

Осторожно оглянувшись, я убедилась, что датчанин занят разговором с Ирой и не может нас слышать.

— Откуда мне было знать, что он набросится на меня с такими вопросами? Экономика — это его конёк?

— Насколько я мог заметить, нет, — осторожно ответил горбун. — Но я его знаю недостаточно хорошо, мы редко встречались. Просветить вас насчёт взглядов американского правительства на развитие экономики, чтобы господин Якобсен не мучался?

— Если речь пойдёт об американской экономике, то я послушаю с удовольствием, но не портите мне настроение экономикой в СНГ, дайте отдохнуть от потрясений, уже недолго осталось.

— Говорить по-английски или по-русски? — спросил горбун менее весело.

— По-грузински, если можно. А если хотите говорить на ветер, то можно даже по-датски. Кстати, куда мы идём?

— Увидите, — ответил Дружинин. — Но знаете, Жанна, вы меня разочаровали.

— Вот как?

— Я ваши цитаты узнаю, а вы мою — нет.

Моё встрепенувшееся было самолюбие вновь улеглось.

— Я поняла, что это из какой-то книги, но цитата настолько ошеломляющая, что поневоле задумаешься над смыслом, а не над авторством. Кажется, что-то знакомое.

— При случае постараюсь припомнить что-нибудь ещё, — пообещал горбун.

— Ладно, Леонид, читайте мне лекцию по экономике, — сказала я. — Только помните, что хотя для инженера я довольно сообразительна, но я всё-таки всего лишь инженер, а не литератор.

— Пресвятая Богородица! — прошептал Дружинин. — Ну и самомнение!

Переговорившие о чём-то своём и догнавшие нас спутники застали беседу об экономике в самом разгаре. Странная тема для разговора на прогулке!

Рассказывать подробно о нашем гулянии слишком долго и скучно, потому что моё перо не в состоянии ни изложить смысл популярных лекций моего знающего экскурсовода, который мог говорить интересно буквально обо всём, ни передать красот датской природы, уступающей нашей российской там, где та уцелела, ни обрисовать архитектурные памятники или просто места, куда горбуну вздумалось нас привести. Должна признаться, что Дружинин устроил мне маленький праздник, щедро оделяя всех, а преимущественно меня, вниманием, заботой и познаниями. Не менее щедр он был и на деньги, но меня это перестало смущать, едва я убедилась, с какой беспечностью смотрят на это Ира и Ларс. Пожалуй, кроме разговора об экономике я могу вспомнить лишь один неприятный эпизод, виновником которого опять-таки был Ларс.

Это случилось почти перед самым возвращением к оставленной где-то на улице машине. Как-то так получалось, что наши с горбуном разговоры рано или поздно переходили на литературные темы. Вот и в этот раз, почему, не знаю, мы заговорили о методах перевода, которыми пользовался Дружинин. Наверное, моё тайное увлечение стало неотрывной частью моего я, потому что мелкие проблемы, превращавшиеся для меня временами в камни преткновения, стали напоминать о себе сами, едва для их разъяснения наступал подходящий момент. Горбун охотно говорил о своей работе, а я жадно слушала и отделяла сведения, дающие ответы на мои вопросы. Если бы я не стеснялась своих творений, я бы напрямую спросила его о том, что казалось для меня важным, но приходилось быть осторожной и не давать ему повода заподозрить о моих занятиях. Я бы не осудила человека, в зрелые годы по-дилетантски занимающегося разработкой никому не нужных конструкций, но не была уверена, что Дружинин так же снисходительно отнесётся к моему литературному творчеству. Может, я и была неправа, но согласитесь, что одно дело выступать в роли профессионала, поддерживающего начинающего любителя, а совсем другое — быть этим любителем.

— Леонид, остановитесь, пока не поздно! — с шутливым ужасом воскликнул Ларс, прервав Дружинина на полуслове. — Жанна сейчас заснёт! Вы поговорите с ней о новостях в технике, а не об особенностях стилей.

Горбун не был готов к такому выпаду и, приняв слова Ларса всерьёз, что на его месте сделал бы каждый, растерянно замолчал.

— Просыпайтесь, Жанна, — окликнул меня писатель. — Что с вами сегодня?

— "Всю ночь читает небылицы, и вот плоды от этих книг", — проговорил горбун, попытавшись разрядить обстановку.

Я очень ясно понимала, насколько ему должно быть горько, проговорив со мной столько времени и уверовав, что я увлечена беседой, узнать, что он напрасно тратил своё красноречие, а я умираю от скуки, и я оценила, с какой изощрённой жестокостью датчанин отомстил Дружинину.

— Вы сильно ошибаетесь, Ларс, — возразила я. — Мне как раз намного интереснее слушать Леонида, чем рассуждать о новостях в технике.

Мне было обидно за горбуна и не хотелось, чтобы у него остались неприятные воспоминания, связанные со мной, поэтому я не ограничилась этим неубедительным заверением и пошла дальше, принося в жертву своё самолюбие.

— Наверное, я выбрала себе профессию не по призванию, — продолжала я, — потому что мне по-настоящему интересны только те конструкции, которые я разрабатываю, при условии, конечно, что они совершенно новые и не имеют аналогов, но разговаривать на общие технические темы мне скучно. Лучше я буду слушать Леонида, тем более, что когда-то в ранней молодости я сама пыталась что-то написать, а говорить о том, с чем связаны прошлые увлечения, всегда интересно.

Сказав о ранней молодости, я, конечно, перешла за грань разумного, потому что Ларс читал мои повести, написанные далеко не в ранней молодости, но я надеялась, что писатель проявит чуткость и не выдаст меня.

Ларс, и правда, промолчал, но скрыть усмешку не смог, из чего можно было понять, какого он мнения о моём заявлении, а может, и о моих творениях, и я решила больше об этом не говорить, однако не учла, какой интерес моё признание вызовет у горбуна. Он словно ждал его и сразу же ухватился за мои неосторожные слова.

— Вы пробовали сочинять? — спросил он. — Удачно?

— Так удачно, что вы перечитываете мои шедевры по два раза в год, — ответила я, не теряя хладнокровия и раздумывая, как бы поскорее прекратить этот допрос.

— Вы их куда-нибудь посылали? — не унимался Дружинин.

— Нет, конечно. Чтобы послать, надо сначала написать что-нибудь стоящее.

— В оценке «стоящего» можно ошибиться, — возразил горбун. — Вы могли столкнуться с трудностями в разработке сюжета и разочароваться в своих способностях, а если бы…

Я проследила за непритворным зевком Иры и прервала переводчика.

— То я разочаровалась бы ещё больше.

— Надеюсь, вы не выбросили свои работы? — поинтересовался горбун.

— Не знаю, — ответила я, стараясь не глядеть на него. — Не помню.

Тут уж Ларс не выдержал и пришёл мне на помощь.

— Давайте поговорим о чём-нибудь другом, — предложил он. — Вы же видите, Леонид, что Жанне неприятна эта тема.

За сегодняшний день датчанин успел мне порядком надоесть, поэтому вместо благодарности за неловкую поддержку я ощутила раздражение. Прежде всего, если он хотел освободить меня от необходимости отвечать горбуну, то мог бы заговорить о постороннем предмете, а не объявлять во всеуслышание, что какие-то темы мне неприятны. А потом, это наше с Дружининым дело, говорить нам о моих творениях или не говорить, и стыда здесь никакого нет. Вон сколько людей в свободное время рисуют, пишут, занимаются поделками. Когда мама работала в "Науке и жизни", я сама видела, какое огромное множество рассказов и повестей присылали в редакцию с просьбами дать отзыв или напечатать. Не могут же все эти люди быть недоразвитыми. Вот и я имею своё невинное увлечение и урываю часы от отдыха и работы, чтобы переносить на бумагу деятельность своего воображения.

— Кажется, не выкинула, — призналась я. — Вроде бы даже знаю, где всё это хранится.

— Вы бы разрешили мне почитать? — спросил горбун.

Я не знала, куда деваться от его настойчивости, и датчанин меня прекрасно понял.

— Не пора ли возвращаться? — осведомился Ларс, и на этот раз я обрадовалась его вмешательству.

— Наверное, пора, — согласился Дружинин.

По наивности, я решила, что тема о моих чудачествах исчерпана и больше мы к ней не вернёмся, но, разумеется, ошиблась: горбун отличался невероятным упрямством и отличной памятью и не оставлял ни одного вопроса не выясненным до конца.

— Вы не ответили, можно мне почитать ваши произведения? — напомнил он, когда мы возвращались.

— Мои произведения? — удивилась я. — Если бы вы раскрыли хоть одно из них, то сказали бы: "Я глупостей не чтец".

— Сами вы Чацкого не любите, а меня готовы наделить всеми его качествами, — пожаловался горбун. — Я очень люблю читать образцовые глупости, я даже сам их пишу.

— На каком языке?

Горбун искусно вывел машину на главную дорогу и кивнул.

— На английском. Вы думаете, я случайно убеждаю вас выучить этот язык? Я остро нуждаюсь в читателях.

— Ваш аргумент неотразим.

— Так как насчёт ваших глупостей? — не отставал Дружинин.

— Вы их и так наслушались довольно.

Горбун молчал и не отрывал глаз от дороги. Я уже привыкла к его внешности и фигуре, но сейчас он сидел ко мне боком, очень невыгодно для себя, и во мне вновь проснулась жалость к этому умному, но обиженному судьбой человеку.

— Я не вожу с собой рукописи, Леонид, — сказала я возможно мягче. — Они где-то пылятся и ждут, когда ленивая хозяйка сдаст их, наконец, в макулатуру.

— Вы не умеете лгать, Жанна, — заявил горбун.

— Я не умею лгать?! Ну, это уж слишком!

— А что за тетрадь лежала на столе в вашей комнате в тот день, когда обнаружили девушку?

Упоминание убитой может оказывать благоприятное действие лишь при чтении детективов, но не в жизни, а уж заявление Дружинина о том, что он видел мою начатую рукопись, привело меня в смятение и заставило срочно соображать, выявила ли я к тому времени самые отвратительные черты внешности того горбуна или сделала это позже. Вроде бы, выявила.

— Какая тетрадь? — безразличным тоном спросила я. — Что в ней было написано?

Беседа за спиной смолкла, что могло означать только одно: нас подслушивают.

— Я не успел прочитать полностью, но начало мне показалось интересным.

Во мне затеплилась надежда, что горбун не знает о своём коварном двойнике.

— По-моему, очень нехорошо читать то, что написано не для вас.

Я сама восхитилась суровости, прозвучавшей в моём голосе.

— А что же мне, в таком случае, читать? — поинтересовался горбун. — До сих пор никто не догадался написать книгу для меня. Давайте поменяемся: вы мне дадите почитать свою повесть, а я вам — все свои. У меня не только переводы, но есть и несколько собственных произведений.

— Не соглашайтесь, Жанна, — посоветовал Ларс. — Леонид — строгий критик, и его пера побаиваются многие писатели, в том числе и я.

— Ладно, Жанна, поговорим об этом позже, — зловеще предложил горбун. — Без восхищённых слушателей. Вы разочарованы моим воспитанием?

Я молчала.

— Жанна! — позвал Дружинин.

Я молчала.

Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на меня. Ира фыркнула и зашепталась с Ларсом.

— "Ох! Глухота — большой порок!" — громким шёпотом поделился своими соображениями Дружинин. — Сударыня!!!

— "Творец мой! Оглушил звончее всяких труб!" — нашлась я.

— Может, лучше будет читать "Горе от ума" по порядку, а не вразбивку? — поинтересовалась Ира. — Не машина, а литературный салон. Неужели не надоело ещё в школе?

— Разве мы виноваты, что Грибоедов успел использовать все наши выражения? — спросила я.

Ларс засмеялся, а горбун задумчиво произнёс:

— "Чему он рад? Какой тут смех? Над старостью смеяться грех".

Мне не всегда удаётся остановиться вовремя.

— "Вот странное уничиженье!" — сказала я, потеряв чувство меры.

Дружинин поморщился, а Ире на этот раз цитата очень понравилась, потому что задевала чувства неприятного ей человека.

— "Забрать все книги бы, да сжечь", — выразительно пожелал горбун.

— Нет, лучше сохранить, — сказала я, — так: для больших оказий.

— По-моему, вы допустили неточность, — деликатно заметил Дружинин.

— По-моему, тоже, — согласилась я.

— Прекратите, я не могу больше смеяться, — взмолилась Ира, доставая зеркало и вытирая глаза. — Когда приедем, я поставлю кофе.

Не знаю, каким образом перекрёстный огонь цитат повлиял на желание моей подруги выпить кофе, но оно так и не покинуло её и, когда мы приехали, она, прежде всего, побежала ставить кофейник.

На веранде Ира остановилась и оглянулась на нас.

— Кто устроил этот беспорядок? — осведомилась она весьма строго.

Когда мы подошли ближе, то обнаружили, что одна из чашек, по счастливой случайности, пустая, опрокинута, пирожное с тарелки бесследно исчезло, а сама тарелка — чисто вылизана.

— Это, наверное, та дрянная собака, — догадался Ларс.

— Какое с её стороны бесстыдство! — согласилась я, с удовольствием представляя сцену поедания пирожного, потому что люблю воровато-наглое выражение, которое появляется на мордах собак, когда они знают о недопустимости своих поступков, но всё-таки совершают их.

— Я не против этой собаки, — призналась Ира, но я не выношу её хозяйку. — Ладно, сейчас приготовлю кофе.

Мы расположились каждый по своему вкусу: Ларс — на веранде, я — в кресле перед верандой, а горбун питал странное пристрастие к ступеньке.

— В котором часу вы обычно ужинаете в Москве, Жанна? — спросил Ларс.

— В рабочие дни — после работы, а в выходные — повинуюсь голосу природы.

— Вам понравилась прогулка? — поинтересовался Дружинин.

— Да, очень. Я вам очень благодарна, Леонид.

Горбун хотел что-то сказать, но оглянулся на Ларса и раздумал.

Мне нравилось сидеть в кресле, но противный запах, ощущавшийся с самого утра, не только не ослабел, но даже несколько усилился. Я не могла определить точно, откуда доносился этот отнюдь не аромат, но, судя по направлению ветра, со стороны цветника.

— Жанна, вы спите? — спросил заскучавший Ларс.

Я вообще не понимала, зачем два недоброжелательно настроенных друг к другу человека сидят на веранде, а не расходятся. Горбун мог бы, пожалуй, остаться, но Ларсу полезнее было бы пойти к Ире и помочь ей управиться по хозяйству. А вообще-то, на мой взгляд, оба литератора слишком усердно посещали этот дом, не заботясь о своей работе, в чём, наверное, было преимущество свободной профессии, но неудобство для хозяйки. Вот я вынуждена каждый день отправляться на работу и отсиживать положенные часы, занимаясь попеременно то сочинительством, то чтением или разговорами, а иногда даже работой, когда становилось ясно, что иначе к сроку её не сдать. Но в гости в рабочие часы я не ходила.

— Не мешайте мне, Ларс, я погружена в глубокие размышления, — неохотно отозвалась я.

Горбун поднял голову, а Ларс поинтересовался:

— Можно спросить, о чём вы думаете?

По-видимому, у датчанина было поразительное умение не обращать внимания на многочисленные неприятности, которые он причинял, и чувствовать себя легко и уверенно с людьми, которым, по его милости, пришлось несладко.

— Вам захотелось поговорить о технике? — спросила я с бьющим в глаза доброжелательством. — Я размышляла об ультразвуковой головке для глубокого сверления.

— Это, Ларс, не про нашу честь, — сухо заметил горбун.

Просто не верилось, что русский — не его родной язык.

— Я пытаюсь понять, что может пахнуть в той стороне, — призналась я и махнула рукой в сторону компостной ямы.

— Цветы, — удивлённо ответил Ларс. — Разве они не перед вашими глазами?

— Нет, они за моей спиной, а благоухает вовсе не цветами. Такое впечатление, что здесь…

Мне стало неловко употреблять при писателе и переводчике глаголы типа «сдохла» и «воняет».

— Здесь не может быть какой-нибудь собаки?.. — начала я.

— Конечно, — бесстрастно согласился горбун. — У Ирины их целая свора.

— Сюда могла забраться какая-нибудь бродячая собака. В поисках места вечного успокоения.

— Не чувствую никакого запаха, — заявил Ларс.

— Я тоже не чувствую, — поддержал его Дружинин.

Конечно, где им его почувствовать, если горбун сидит в уголке на ступеньке, а Ларс ещё дальше на стуле.

— Вы неудачно сидите, — попыталась я объяснить.

— Нет, Жанна, как раз мы сидим очень удачно, — возразил Дружинин. — Боюсь, что это вы выбрали неудачное место. Перенести вам кресло?

— На это я и сама способна, — с досадой отказалась я, вставая.

Горбун тоже встал и подошёл ко мне.

— Я должен перед вами извиниться за свой поступок, — чуть улыбаясь, сказал он, — но, увидев на столе открытую тетрадь, я не удержался от искушения в неё заглянуть, а потом не смог оторваться. Какой кары я заслуживаю?

— Об этом я подумаю на досуге, — пообещала я. — Давно не читала книг о временах инквизиции и, к сожалению, перестала разбираться в видах пыток.

— А как насчёт продолжения?

— О каком продолжении может идти речь?

Горбун смотрелся очень мило, и в эту минуту я готова была согласиться с Петером, что у него удивительно добрые глаза. К тому же, было совершенно ясно, что он не успел прочитать о своём отвратительном двойнике.

— Вы так стыдитесь говорить о своих произведениях, словно это что-то недостойное, — ободрял меня Дружинин. — Дайте мне прочитать ваши работы, и я скажу, какие в них достоинства и недостатки. Я не утверждаю, что я великий знаток литературы, но кое в чём всё-таки разбираюсь.

— Вам не даёт покоя преподавательская деятельность Мартина? — спросила я.

Горбун поморщился.

— Не надо говорить о Мартине, — попросил он. — Кто знает, где он и что с ним! Но я получу от вас всё, что вы написали, а прежде всего продолжение той повести.

— Думаю, что вы слишком умны, чтобы заниматься мазохизмом.

— Какой смысл в том, чтобы люди умные оказывались в худшем положении, чем те, у которых вовсе нет ума? — осведомился горбун и выжидательно посмотрел на меня.

— Откуда это? — не поняла я.

— Вы ли это говорите, вы, у которой столько ума?

— А если я эту книгу не читала?

— Это из сборника сказок, который я купил в Москве в свой последний приезд, — объяснил горбун. — Мне с детства нравилась эта сказка, но цитирую я именно тот перевод.

— Вы приезжали к нам? — удивилась я. — А почему раньше об этом не говорили? Знаете, у вас поразительная скромность!

— Я иногда сам этому поражаюсь, — согласился он. — Вспомнили сказку?

— Нет, конечно.

— Это Шарль Перро…

— "Рике с хохолком", — обрадовалась я. — Когда-то мне она очень нравилась.

— Ну, вот видите, как я вам угодил, — смеясь, сказал горбун.

Его глаза не отрывались от меня, и мне показалось, что он надо мной потешается. Ясно, что потешается, раз заставляет меня узнавать цитаты из сказок.

— Ну, конечно, угодили, Леонид, — обрадовано подхватила я. — Теперь, по крайней мере, для меня стал вырисовываться круг вашего чтения.

— Ларс, вы слышали, с чем мне приходится мириться? — пожаловался Дружинин.

Я и не заметила, когда к нам подошёл датчанин, но оказалось, что он стоит рядом со мной.

— Но всё-таки что-то здесь не так, — сказала я. — Теперь-то чувствуете… некоторое амбре?

Горбун рассмеялся.

— Вы всё ещё не оставили мысль о собаке? Но, подумайте, зачем ей выбирать для могилы ваш цветник?

— Чтоб не тратиться на венок, — ответила я и пошла прочь.

— Жанна, вы куда? — окликнул меня Дружинин.

— За граблями, — объяснила я.

— О господи! — вырвалось у него. — Зачем вам грабли?

— Не хочу шарить в крапиве руками!

Когда я вернулась, то обнаружила, что моё кресло занято и в нём плотно уселся Ларс.

— Всё равно ничего не чувствую, — заявил он, закладывая руки за голову.

— Я тоже, — сказал Дружинин, хмуро поглядывая на писателя.

— Зато я чувствую, — сказала я. — Помяните моё слово: здесь или мёртвая собака, или гигантская курица, или сверхъогромная крыса.

Ларс закрыл глаза.

— Позовите меня на похороны, — попросил он.

Я направилась к цветнику, больше доверяя своему носу, чем глазам. Горбун, прихрамывая, шёл за мной. Разговор о похоронах вызвал во мне интерес к его вероисповеданию.

— Леонид, вы какой веры? — поинтересовалась я.

Несчастный горбун, по-видимому, не привык к естественным вопросам.

— Честное слово, я не магометанин, — признался он, придя в себя.

— А всё-таки, кто вы: православный, протестант, католик? Вы же только наполовину русский?

— Кто вам сказал? — спросил горбун, с ожесточением оглядываясь на Ларса.

— Слухом земля полнится.

— Протестант. Это имеет какое-нибудь значение?

— Абсолютно никакого, — успокоила я его.

— Вы религиозны?

— Не сказала бы. Но учение Христа мне нравится. А вы верите в Бога?

Горбун настороженно поглядывал на меня.

— Нет или почти нет. Но меня удивляют ваши взгляды, ведь в Советском Союзе религия была не в почёте, не правда ли?

— Зато в СНГ баню не откроют, предварительно её не освятив. Не так давно хотели освятить зоопарк, но не знаю, что их этого вышло. Кажется, одержимый дьяволом крокодил кого-то укусил.

— Вы, конечно, православная?

— Разумеется. Меня моя прабабушка крестила собственноручно.

— Прабабушка?

— Мама рассказывала, что церемония была проведена по всем правилам. С миром и молитвами. Моя прабабушка была дочерью священника и замуж вышла за священника, поэтому не могла смириться с тем, что мама не хочет меня крестить.

— И окрестила сама? — рассмеялся Дружинин.

— Именно. Это было во Владимире, когда мама приехала к ней погостить. Моего брата крестили тоже во Владимире и тоже дома, но провести обряд бабушка пригласила священника.

— У вас есть брат? — спросил горбун.

— Был, но пять лет назад не стало. После Чернобыля у многих кого-то не стало. Даже в Москве, хоть это очень далеко от места катастрофы.

Не знаю, какое чувство возникло у Дружинина после моих слов, а я вдруг отчётливо осознала, в каких непохожих мирах могут жить два человека. Мне пришлось вплотную соприкоснуться с Чернобыльским взрывом, а для него это очень страшная, но далёкая трагедия. Мне приходится постоянно думать об экономии, а он даже представить не может, по какой причине я не несу часы и многое другое в ремонт. У нас в Москве килограмм масла стоит треть моего месячного оклада и нужно иметь большую находчивость, чтобы так распределить мою зарплату и мамину пенсию, чтобы хватило на еду и проезд и как-нибудь выгадать деньги на театр и книгу. Его подобные заботы никогда не посещали. Конечно, и у него должны быть свои трудности, потому что уродство остаётся бедой для человека в любой, даже самой процветающей стране, однако как же отличается его горе от горя таких же людей у нас. Он лишился родителей, но оказался не в детском доме, который для ребят хуже тюрьмы, а под крылышком у дяди, позаботившимся о его воспитании и образовании. А у нас родители вынуждены отказываться от здоровых детей, потому что не могут их прокормить. Вон какой он сильный, а Ларс говорил, что его вынули из машины совершенно изувеченного. Попади он в автомобильную катастрофу у нас, особенно сейчас, он, может, был бы уже в могиле, потому что в больницах нет медикаментов. В лучшем случае, он ездил бы в инвалидной коляске, если бы сумел её купить. А в Англии его вылечили и поставили на ноги. Да, мы живём в двух разных мирах, в двух измерениях, и Дружинину никогда не понять наших российских трудностей. Я ощутила даже чувство какого-то мрачного превосходства над ним, таким благополучным и изнеженным. Попади он в жёсткие условия нашей действительности, он бы, скорее всего, не выжил, бедняга. Вероятно, такое же чувство испытывала бы какая-нибудь продрогшая на морозе сосна, наблюдая за растениями в теплице.

— Вы думаете о брате? — прервал молчание горбун.

— Я о нём никогда не забываю, — ответила я. — Но сейчас я думала о другом… Сколько раз вы к нам приезжали?

— Семь раз.

— Счастливое число. Вам у нас нравится?

Мне показалось, что ему было неприятно подчёркивание его положения гостя в нашей стране.

— Иначе бы я не приезжал, — сдержанно ответил он.

— Вы мне расскажете о своих впечатлениях?

— В другой раз, а то Ларс не может выдержать одиночества.

Горбун с отвращением взглянул на направляющегося к нам писателя.

Подойдя, датчанин спросил:

— Нашли свою собаку?

— Ищем, — ответила я.

Кто ищет, тот всегда найдёт. Есть в этом высказывании что-то роковое. Когда я раздвинула крапиву под очередным кустом, среди зелёных побегов показалось что-то очень знакомое.

— Смотрите! — воскликнула я.

Передо мной лежала мёртвая собака, та самая, которая утром проявляла такое настойчивое желание проникнуть в сад.

— Что с ней? Отчего она умерла?

Выразительные глаза горбуна расширились, но он лишь мрачно покачал головой, а датчанин побледнел, причём ничего другого я и не ожидала от слабонервного писателя.

— Может, она была стара или больна? — предположил Ларс. — Как нам теперь объясняться с её хозяйкой? Ирина! Ирина, иди сюда!

Вышедшая звать нас к столу Ира растерялась, увидев несчастное животное.

— Что нам с ней теперь делать? — спросила она. — Я ни за что не пойду к этой старой ведьме. Она решит, что я чем-то ударила её собаку или отравила.

У горбуна странно сверкнули глаза, но он сказал лишь, что готов подтвердить непричастность Иры к смерти собаки.

— Нет-нет, — качала головой моя подруга. — Закопайте её где-нибудь. Пусть эта старая песочница думает, что собака убежала или попала под машину, но не вмешивает в это дело меня. Я не хочу лишних разговоров.

— Я вывезу её на машине, — предложил горбун.

— Можно закопать где-нибудь поблизости, — возразил Ларс. — Давайте зароем её хотя бы в том углу. Там ничего не растёт.

— У меня? Ни за что! — упёрлась Ира. — Увозите её куда угодно, но меня оставьте в покое.

— Как ты не понимаешь, что кто-нибудь может увидеть, как Леонид несёт собаку! — одёрнул её Ларс. — Ничего не случится, если эта маленькая собачка будет зарыта там, где ничего, кроме живой изгороди, нет.

Ира полностью лишалась воли, едва Ларс начинал на чём-то настаивать.

— Хорошо, я согласна, но закопайте её сейчас же, чтобы забыть о ней и не вспоминать.

Горбун и Ларс обменялись неприязненными взглядами, и датчанин отправился за лопатой.

— Поскорее заканчивайте и приходите пить кофе, а то остынет, — распорядилась Ира и вернулась в дом.

— Как всё это странно, — тихо сказала я.

Дружинин резко повернулся ко мне.

— Что вам кажется странным, Жанна? — поинтересовался он.

— Она была такая весёлая утром, — объяснила я. — Подошла к вам поздороваться, выжидала, когда мы уедем… Не может быть, чтобы она была больна или очень стара. Как вы думаете, отчего она умерла?

Я уже привыкла к пристальным взглядам горбуна, но сейчас его глаза слишком долго не отрывались от моего лица.

— Может, собаку случайно ушибли или она проглотила что-нибудь несъедобное и отползла в ближайшее укромное место, чтобы умереть? — спросила я. — Или подавилась?

— Всё может быть, — проговорил Дружинин в глубоком раздумье.

— Всё равно мне это очень не нравится, — томимая неясными предчувствиями, призналась я.

— Кому же это понравится? — не возражал он.

Ларс лично выкопал яму, но перенести туда собаку предложил горбуну.

Я представила, как земля будет засыпать мягкую шерсть и открытые остекленевшие глаза собаки, и не выдержала.

— Может, её во что-нибудь завернуть?

— Сколотим гроб, поставим памятник, — подхватил Ларс, но горбун меня поддержал.

— Лучше завернуть. Принесите какую-нибудь тряпку, Жанна.

Ира без возражений нашла кусок какой-то ткани и передала мне. Горбун аккуратно завернул вытянувшееся тельце и перенёс в яму. Писатель набросал сверху землю, заровнял место и забросал сорванной поблизости крапивой.

— Похороны состоялись, — подвёл итог горбун. — Теперь что?

— Поминки, — подсказала я.

— Вы упорно искали собаку и нашли её, — заявил Ларс. — Вы как чуяли, что собака должна быть.

— Я и сейчас чую, что где-то должна быть ещё одна.

— Жанна, пойдёмте лучше выпьем кофе, — предложил горбун, увлекая меня к дому. — Вы отдохнёте, успокоитесь и забудете про собак.

— Ирина не согласится похоронить здесь ещё одну собаку, — добавил Ларс. — Да и вообще у вас, Жанна, странное чутьё на трупы.

Рука, державшая мою руку, дрогнула. Я подняла голову, чтобы взглянуть на горбуна, но он смотрел в другую сторону.

— Жанна не случайно увлекается детективами, — процедил он сквозь зубы.

— Чрезмерно увлекается, — подхватил Ларс.

Дружинин, наверное, поставил перед собой задачу не думать о неприятном, потому что повернулся ко мне с самой приветливой улыбкой.

— Чрезвычайное увлечение детективами часто влечёт за собой желание написать что-то в этом жанре. Вас посещало такое желание?

— А вас? — сейчас же спросила я.

— Был грех, — признался он.

— Выходит, детективами вы всё-таки интересуетесь, — отметила я. — И даже чрезмерно.

Горбун рассмеялся и крепче сжал мою руку.

— А вы? — спросил он.

— Я меру знаю.

— Но у вас что-нибудь написано?

— Что хорошего можно написать на работе… — я вовремя спохватилась, что даю очень невыгодное представление о своей работе и торопливо добавила, — … когда умираешь от скуки в ожидании заказчика. Ларс, вы когда-нибудь писали детективы?

Датчанин и всегда-то красотой не отличался, а тут его физиономия совсем съехала набок.

— Не напоминайте мне о грехах молодости, — попросил он. — Я серьёзный писатель.

— А я так люблю несерьёзную литературу! — вздохнула я.

— Я вам переведу какой-нибудь из его детективов, — пообещал горбун перед дверью, пропуская меня вперёд.

— Наконец-то!

— А меня спросили? — мрачно осведомился писатель. — Всё-таки это мои книги.

— Ваши книги, Ларс, принадлежат народу, — высокопарно ответил Дружинин и удержал меня за руку в тот момент, когда я хотела пройти в комнату. — Но при условии, что потом вы отплатите мне хотя бы пересказом вашей повети.

— Я не умею рассказывать, — ответила я, высвобождая руку. — Лучше переведите для меня ещё и свой детектив.

Похоже, горбун вбил себе в голову, что ему необходимо прочитать мои повести и теперь от меня не отстанет. Я даже пожалела, что не захватила с собой какую-нибудь тетрадь, чтобы он заглянул в неё, испугался, ужаснулся, убедился в моей бездарности и больше не просил меня ни о чём подобном. Мне, конечно, будет очень стыдно, однако только этим путём я смогу получить покой. Жаль, что в повести, которая медленно, но продвигалась, действовал страшный горбун, а не кто-то другой, иначе я могла бы уже сейчас сунуть ему тетрадь, чтобы он удовлетворился.

За столом Ларс был молчалив, а после кофе улучил момент, когда возле меня никого не было, и шепнул мне на ухо:

— Вам не кажется, что кое-кто к вам неравнодушен?

Передо мной тотчас же встал прекрасный образ полицейского.

— Не кажется, — ответила я с тайным сожалением.

— Я бы ни за что не стал вам этого говорить, Жанна, но приходится. Вам надо быть осторожнее с Леонидом.

Я глядела на него, как на сумасшедшего.

— Побойтесь бога, Ларс! Что вы такое говорите?!

Старайтесь не оставаться с ним наедине, — предостерегал меня датчанин. — Будьте с ним очень вежливы, не раздражайте его, но постарайтесь пореже с ним видеться, а если он будет груб и настойчив, постарайтесь не показывать, что он вам противен и его домогательства вызывают только отвращение.

Я онемела, а Ларс грустно усмехнулся и покачал головой.

— Как видите, мне приходится выступать в роли вашего опекуна. Это нелегко, но когда я заметил, что он начал преследовать вас, я принял решение вас предостеречь. Что вы смотрите на меня так удивлённо? Думаете, Ирина случайно его ненавидит? Здесь вышла целая история. Я бы вам рассказал о ней, но жалко Ирину. Я даже попрошу вас не говорить ей о нашем разговоре, чтобы не напоминать о том, что случилось.

Довольно избитое выражение "как громом поразило" и, на научный взгляд, ошибочное, но я, и правда, стояла, как громом поражённая.

— Я не знаю, что случилось, наверное, что-то очень скверное, но почему же он так спокойно приходит сюда и держится непринуждённо…

Ларс даже засмеялся над моей наивностью.

— Был бы он другим, я бы вас не предупреждал, — сказал он. — Не знаю, почему он такой, но только дело не в воспитании, потому что дядя его — человек достойный. Наверное, на него влияет чувство собственной неполноценности или чего-то ещё, я не психолог, чтобы разобраться, но я с самого начала ощущал в нём какую-то ущербность, способность раздражаться без причины, быть жестоким. Вы, наверное, скажете, что это очень вежливый и мягкий человек, но я знаю его ещё и с другой стороны. Если бы Ирина не стыдилась того, что ей довелось пережить, она рассказала бы вам о нём многое. Но она не согласится посвятить вас в свои переживания, а мне остаётся только просить не выдавать меня и быть очень осторожной с Дружининым, даже если он кажется вам интересным собеседником.

Что можно чувствовать после этого разговора? У меня оставалось единственное чёткое желание — уехать куда-нибудь, где не будет ни горбуна, ни Ларса, ни Иры с какой-то неприятной тайной. Короче, мне очень захотелось домой, в СНГ, в Москву, на милую моему сердцу Малую Грузинскую улицу, в квартиру, где царят мир, покой, книги и любимая собака с плохим характером.

Но это было первое желание. Почти сразу же оно исчезло из-за отсутствия в нём здравого смысла. В самом деле, разве могла я сейчас уехать? Мало того, что у меня взят билет на конец месяца, но останавливали ещё и чисто субъективные причины.

Способен ли какой-то коварный горбун заставить меня раньше времени уехать из страны, в которую я попала чудом и в которую больше никогда не попаду? Но, помимо сказанного, меня одолевали и другие мысли.

У Некрасова в романе "Три страны света", который, кстати, переводил сейчас горбун, есть очень хорошие слова, и я приведу их полностью. "Когда художник до такой степени проникнут своей идеей, что не расстаётся с ней ни на минуту, что бы ни делал, о чём бы ни говорил, — верный признак, что произведение будет хорошо". Я не считаю себя писателем, но всё-таки по-любительски я имею какое-то отношение к литературе, поэтому я вправе была ожидать, что для любителя моя повесть про горбуна будет удачной, так как после первого потрясения, когда меня даже посетило немыслимое по безрассудству желание сию же минуту очутиться дома, мысли мои обратились к тетради, вызывавшей такое любопытство Дружинина. Получалось, что жизнь таила в себе не меньше трагических неожиданностей, чем могла предложить фантазия, и реально существующий горбун, образованием и воспитанием заставлявший окружающих забывать о его уродстве, превратился в существо, по коварству не уступающее моему вымышленному герою. Пожалуй, я смогу смело списывать своего горбуна с его прототипа и непременно должна повнимательнее наблюдать за Дружининым, чтобы впечатлений хватило и на будущее, если в этом образе возникнет потребность ещё раз. Кто знает, встретится ли мне в жизни второй такой образчик вырождения человеческой души?

Когда я помогла Ире унести посуду на кухню и повернулась, чтобы идти к гостям, дорогая подруга больно сжала мой локоть и прошептала:

— Ты так кокетничаешь с горбуном, что это даже неприлично.

— Я не кокетничаю, — огорчённо оправдывалась я. — Мы просто разговариваем.

— Со стороны виднее, — отрезала Ира. — Лучше перенеси своё внимание на Душку, а горбуну укажи на дверь. Я возражать не буду.

После такого напутствия моё настроение не улучшилось, но запрещать Дружинину приходить у меня язык не поворачивался, несмотря на то, что совет полностью подтверждал слова Ларса. Трудно было сразу свыкнуться с мыслью, что человек оказался негодяем, но ещё труднее быть жестокой с ущербным существом, а резкий отказ от дома был бы для горбуна весьма болезненным. Я успокоилась на решении не принимать Дружинина, если буду дома одна, не ездить с ним на прогулки, если он будет звать, и поостеречься особенно много разговаривать с ним, чтобы в его больном мозгу не возникали какие-то ненужные фантазии. Если соблюдать эти простые правила, то я ничем не буду рисковать, а там, глядишь, интерес горбуна ко мне, если он существует, пройдёт естественным образом, и он перенесёт своё внимание на кого-нибудь ещё.

В гостиной оба гостя устроились очень удобно: Ларс — в кресле, а горбун — на диване. Мне оставалось только сесть на стул, то есть очень неудобный для отдыха предмет, или на диван возле горбуна, что противоречило моему намерению держаться от него подальше. Датчанин вёл себя сегодня как герой, поехав вместе с нами на прогулку против желания Дружинина, чтобы оградить меня от опасности, о которой я не подозревала, но очень бы хотелось, чтобы и в обычной жизни он тоже проявлял героические черты характера и пересел бы на диван, а, если ему не хочется сидеть бок о бок с горбуном, то на стул, а кресло бы предоставил мне. Но Ларс и кресло представлялись в эту минуту монолитным изваянием, и отделить одно от другого без помощи специальных инструментов казалось невозможным. По-моему, чаще всего так и бывает, что мужественный и заботливый в критических ситуациях мужчина в быту оказывается малодушным и мелочным. Наверное, поэтому мне, не бывавшей в экстремальных ситуациях, и лезут в глаза только недостатки и слабости сильного пола.

Однако садиться на стул, когда в комнате имелись кресло и диван, мне казалось обидным.

— Славная погода, — сказала я. — Сейчас приятнее всего на веранде.

Дальше распространяться о своих планах я не стала, чтобы не задерживаться и не дать Ларсу возможности опередить меня и плюхнуться в моё любимое кресло. В этом отношении горбун моих опасений не вызывал, потому что был воспитан достаточно хорошо, чтобы не занимать самых удобных седалищ.

Сразу вслед за мной на веранду вышли Ларс и Дружинин, но они опоздали, и теперь меня можно было поднять с кресла только подъёмным краном.

— Вы устали, Жанна? — спросил горбун, стоя у косяка.

— Нет, отчего же.

Я поглядела на вольготно расположившегося на новом месте Ларса и решила позаботиться о втором госте, который, должно быть, почувствовал перемену в моём отношении к нему, потому что был задумчив и вёл себя несмело. Но как проявить о нём заботу и при этом не показать этой заботы?

— Садитесь, — предложила я ему.

Не очень-то вежливо бросать слово в пространство, не обращаясь к человеку по имени, но теперь, когда я о нём узнала кое-что недостойное, мне было трудно называть его Леонидом.

Горбун ничего не ответил, и вид у него был такой, словно он ничего не слышал. Ну, не слышал и не надо. Надо было слушать.

— Хорошо-то как! — с затаённым восторгом заявил Ларс.

По моему мнению, было бы ещё лучше, если бы сюда не доносился слабый, но навязчивый запах, однако говорить я этого не стала, чтобы не выглядеть слишком приземлённой.

— Ещё бы звон колоколов, а вдали чтобы блестел золотой купол церкви, — пожелала я не совсем от чистого сердца.

— Вы, наверное, рады, что стали отмечать церковные праздники? — спросил Дружинин.

По-моему, он обрадовался подвернувшейся теме разговора и жадно за неё ухватился.

— У нас сделали нерабочим днём только Рождество, а Пасха бывает в воскресенье, всё равно это выходной, так что радоваться особенно нечему.

— Я имел в виду, что прекратились преследования за соблюдение церковных обрядов, — пояснил горбун после некоторой заминки.

— Да, перестали, — согласилась я. — Раньше записывали тех, кто ходил на Крёстный ход, вылавливали комсомольцев, сообщали на работу.

— И вы попадались? — жадно поинтересовался Ларс.

— Я никогда не видела Крёстный ход в натуре, — призналась я. — А по телевизору смотреть скучно. Я вообще не люблю церковные обряды.

В эту минуту к нам вышла Ира, и я спросила у неё:

— Ира, ты ходила на Крёстный ход?

— Никогда не ходила, — решительно заявила Ира. — Хотела сходить, но так и не собралась. А ты ходила?

— Я? Нет. Я всегда была дисциплинированной девушкой, соблюдала все требования и сидела дома. — Я помолчала и, не скрывая горечи, добавила. — Там я мирно и, главное, с удовольствием смотрела "Праздник святого Иоргена", где высмеивались плутни и жадность духовенства, несовместимые с советской нравственностью. Впрочем, если бы этот фильм показывали не в эту ночь, а в следующую, я бы, наверное, сходила на Крёстный ход, но правительство правильно рассчитывало время показа.

— Хороший был фильм, — согласилась Ира.

— Значит, Пасху вы никогда не праздновали? — сделал вывод Ларс.

— Почему? — удивилась Ира. — Яйца мы всегда красили и куличи пекли.

— Мы только в церковь не ходили и молитвы не произносили, — добавила я.

— Я в церковь зашла… как-то, — поправила меня Ира.

— Самый красивый праздник, — сказала я. — Тётушка нам звонила с поздравлениями и говорила: "Христос воскресе". А мама мне всегда заранее напоминала, что отвечать надо: "Воистину воскресе". Я это говорила, так что тётушка была счастлива.

— Она так религиозна? — спросил горбун.

— Ещё как религиозна! У неё отец был священником и был репрессирован, а им, детям, приходилось говорить, что они отрекаются от такого отца, потом надо было опасаться, что им не дадут учиться в институтах, как дочерям врага народа, что самих посадят… Всю жизнь им приходилось молчать о своей вере, а чтобы сговориться идти в церковь, они использовали пароль: "Поедем к Лёле".

Так как Ира засмеялась, мне пришлось пояснить:

— Это моя тётушка, которая жила около их любимой церкви. А когда желающим наконец-то было дозволено верить, а прочих верить усиленно призывали, мои престарелые верующие родственники долго не могли освоиться со свободой и продолжали прятать иконы.

— И у тебя есть иконы? — спросила Ира, но сама себе ответила. — Ах да, есть одна.

— Вы тоже её прятали? — задал вопрос горбун.

— Нет. Она у меня открыто стоит на книжной полке. Но я смелая, потому что мне не пришлось пережить гонения. Моему прадедушке-священнику повезло, и он умер молодым в окружении родственников, так что особых несчастий из-за его сана в нашей семье не произошло. Зато сейчас церковные обряды соблюдаются слишком ревностно и на богослужениях маячат члены правительства. Праздники стали справлять легально, и поэтому даже Пасха стала скучна.

— Почему? — не понял Ларс.

— Потому что "Праздник святого Иоргена" отошёл в прошлое, — пояснил горбун, выдавая этим едким замечанием свою наглую сущность.

— И куличи, кстати, тоже, — добавила я.

— Почему? — удивилась Ира.

Как же далека от жизни она была!

— Потому что я не уверена, что на их изготовление хватит моего месячного оклада, — объяснила я ей подробно, как ребёнку.

— Да, вчера я слышала, что у вас в России цены опять выросли, — вспомнила Ира. — За квартиру надо теперь платить очень много, не помню сколько, за телефон, кажется, в три раза больше, чем прежде.

Я молчала, оберегая в себе философское спокойствие, а взгляды всех троих неумолимо обратились на меня.

— Ничего другого и не ждала, — бодро сказала я. — Улучшение нашей жизни придёт позже, — я еле удержалась, чтобы со злостью не добавить "в мире ином", — а пока она может становиться только хуже.

— На промтовары цены, кажется, тоже вырастут, — продолжала Ира. — Или уже выросли.

— Значит, будет полное изобилие, — заметила я, совершенно не огорчаясь, потому что одежды нам с мамой должно было хватить на несколько лет, на крайний случай, я могу сшить что-нибудь из имеющихся у нас дома тканей, в остальном недостатка тоже пока не было, а на стиральный порошок, мыло и зубную пасту деньги выкраивать как-нибудь удастся. В такие минуты человек становится эгоистом и думает только о себе, не печалясь заботами других.

— Продукты питания вздорожают очень сильно, — закончила Ира.

Она смотрела на меня так, словно Россия не была её родиной, и наши беды её не волновали.

— А что ещё можно ожидать от этих жирных… — от раздражения я не знала, как их обозвать подостойнее, — глядя на которых вспоминаешь то окорок, то обратную сторону павиана.

Здесь я погрешила против истины, потому что такие ассоциации посещали всех только при виде прежнего правительства, а сейчас верх над холодными зрительными сравнениями брали неблагоприятные живые чувства, мешающие по достоинству оценить пухлые лица со здоровым румянцем, поэтому эпитеты менялись постоянно.

Люди очень бессовестны и не понимают, что человек подвержен слабостям и может не сдержать эмоций. Их естественная реакция — засмеяться, пусть и с долей сочувствия, а не войти в положение того, по ком жестоко бьет каждое колебание в экономике. И почему она колеблется только в одну сторону? Ведь это уже не колебательное движение, а поступательное. Хорошо, что я быстро совладала с нервами и отвлеклась от грядущей безотрадной перспективы очередного снижения жизненного уровня, а то было бы стыдно демонстрировать русского человека, не умеющего держать себя в руках.

— Говорят, что человек, покидающий Россию на несколько лет, потом не может освоиться с нашей жизнью, — спокойно сказала я, улыбаясь. — Я боюсь, что мне тоже будет нелегко привыкнуть к произошедшим переменам.

— Ну, я не сомневаюсь, что вы освоитесь очень быстро, — заметил горбун. — По-моему, вы уже освоились с предстоящим.

Хорошо, если так, но мне всё-таки было стыдно, что я распустилась и дала волю бессильной ярости. Вообще-то наш народ ведёт себя очень мудро и принимает неизбежное зло со спокойным достоинством. Жаль, что представитель этого народа погорячился и не смог дать наглядный пример.

— Дай, Бог, спокойно принять то, что изменить мы не в силах, — сказала я, и от мудрости этих высказанных кем-то слов мне стало очень легко.

Горбун с любопытством разглядывал меня.

— Вы всегда так рассуждаете? — спросил он.

— Не всегда, но стараюсь по-возможности скорее приходить к этому выводу.

— Я вам завидую, — произнёс он.

Хорошо ему было завидовать, безбедно существуя в мире изобилия, а пожил бы в наших условиях, так быстро бы научился прибегать к утешительным доводам, как единственному средству сохранить разум. Однако, приятно сознавать, что ты владеешь чем-то, что может вызвать зависть, тем более, что это что-то — философский взгляд на жизнь. Если вдуматься, то Дружинину тоже не мешало бы освоить этот приём обретения спокойствия, чтобы не страдать из-за своего уродства и не допускать к сердцу озлобление на весь мир. Тогда Ларсу не пришлось бы предупреждать меня, чтобы я остерегалась горбуна.

Почему, раз вбив себе в голову, что запах, который меня преследует, исходит от мёртвой собаки или чего-то в этом роде, я уж не могу прогнать эту мысль? Я сидела в кресле, незаметно принюхиваясь, и ждала, когда уйдут гости, чтобы приняться за поиски. Мне нужно было, чтобы они ушли засветло и мои мрачные розыски благодаря свету луны не стали зловещими, потому что такого рода романтику я люблю только в книгах.

— Жанна, у вас сейчас очень сосредоточенный вид, — заметил Ларс. — Держу пари, что вы думаете о собаке.

— Довольно! — резко оборвала его Ира. — Я не желаю о ней слышать!

— Что поделаешь, если у меня навязчивые идеи, — возразила я. — Чувствую, что тут собака не зарыта, и всё тут.

Горбун только взглянул на меня, однако в его глазах промелькнула такая мука и даже обречённость, что я растерялась.

Я ещё немного посидела в кресле, пытаясь перебороть себя, но всё-таки встала.

— Не могу я так! — не выдержала я. — Пойду, поищу, что там почило.

Ира фыркнула и поспешила пересесть в моё кресло.

— Только, пожалуйста, ищи подольше, — откровенно попросила она.

Я предвидела, что она не встанет независимо от того, скоро я вернусь или не скоро, поэтому не стала прислушиваться к её просьбе, а молча пошла навстречу ветру.

— Ты ничего не выбрасывала в помойку? — запоздало задала я естественный вопрос, который должен был у меня возникнуть прежде всего.

— Не в помойку, а в компостную яму, — поправила меня Ира, которая считала себя опытным садоводом, хотя до сих пор ничем не доказала этого звания. — Ничего не выбрасывала. Даже сорняки. Ты ведь ещё не выполнила обещания помочь мне привести участок в порядок.

Проблема с запахом не стояла бы передо мной, если бы в домах не было канализации и на участках стояли непритязательного вида кабинки. В таком случае я ни за что не ринулась бы на поиски и не стала привлекать всеобщее внимание к слабому запаху, неважно, с какого участка он доносился бы. Но кабинок нигде в округе не существовало, в яму бросали только выполонную траву, так что воздух должен быть безупречно свеж.

— Стойте, Жанна! — хрипло окликнул меня горбун, хватая за руку. — Не ходите туда!

Хватка у него была железная.

— Пустите меня, мне больно, — попросила я.

Больно мне не было, но было неприятно чувствовать себя, словно в оковах.

— Извините, — смутился Дружинин, неохотно отпуская мою руку.

— Что случилось? — осведомился Ларс, быстро подойдя к нам и давая понять, что готов вмешаться, если горбун позволит себе какую-нибудь вольность.

— Кажется, я знаю, что случилось, — тихо пробормотал Дружинин.

— Я вас не понимаю, — признался датчанин, пожимая плечами.

Горбун повернулся ко мне.

— Вернитесь на веранду, Жанна, — требовательно сказал он. — Пойдёмте, Ларс.

Я послушно отошла, охваченная тревогой, а Дружинин подхватил грабли, прихрамывая, обошёл цветник и приблизился к яме. Ларс нерешительно плёлся следом.

— Что там происходит? — лениво спросила Ира.

В это время горбун осторожно пошевелил граблями в яме и резко выпрямился, что-то сказав Ларсу. Писатель опасливо взглянул вниз и в ужасе отпрянул.

Ко мне тотчас же пришла страшная догадка.

— Ира, мне кажется, они нашли Мартина, — прошептала я.

Ира побледнела, приподнялась в кресле и бессильно упала обратно.

— Это ужасно! — проговорила она одними губами.

Прежде, глядя на горбуна, я бы подумала, что он превосходно владеет собой, но сомнения, посеянные Ларсом и Ирой, заставляли меня заподозрить, что полное спокойствие в трагических ситуациях проистекает от душевной чёрствости или от каких-то ещё более тёмных свойств души. От его холодного неприступного вида меня стала пробирать дрожь.

— Я вижу, вы уже всё поняли, — отметил он, подойдя и скользнув по нашим лицам настороженным взглядом.

— Его убили? — хрипло спросила Ира.

Он кивнул и оглянулся на бледного, как привидение, Ларса, с трудом доплетшегося до веранды.

— Убили и скинули в яму, а сверху забросали травой, — объяснил горбун. — Извините за сравнение, Жанна, но у вас чутьё, как у собаки.

Ира встала, но Дружинин опередил её намерение.

— Вам не надо смотреть на него, Ирина. Он… очень изменился.

Странно, что неприязнь, которую горбун питал к моей подруге за погубленную жизнь Мартина, никак не отразилась ни в его взгляде, ни в голосе. Наоборот, казалось, он был преисполнен сочувствия к ней, словно к верной жене, потерявшей любимого мужа. Да, Ларс был прав: притворяться горбун умел мастерски.

— Он совершенно раздут, — проговорил датчанин, морщась от подкатывающей к горлу тошноты и мотая головой.

— Прекратите, Ларс! — одёрнул его Дружинин.

— Он весь коричнево-зелёный, — как невменяемый, твердил Ларс. — А мух там, словно на навозной куче.

Горбун глядел на датчанина бешеными глазами, а на того вдруг напал нервный смех, и он никак не мог остановиться, хохоча всё громче и громче.

Я наблюдала истерику только один раз, когда моей бывшей сотруднице принесли изменения к уже выполненной работе, но это был совсем другой смех и совсем по другому поводу, а сейчас здоровый мужчина безудержно хохотал над телом убитого друга, и это было настолько страшно, что выдержать я не могла.

— Остановите его, прошу вас! — взмолилась я.

Горбун рассеянно взглянул на меня и, как слепой, шагнул к Ларсу. Звук пощёчины прозвучал неестественно громко, как в индийском кино, а писатель отлетел шагов на семь и вломился в кусты смородины, сразу перестав смеяться. Мгновение оба смотрели друг на друга ненавидящими глазами, но тотчас же выражение лиц изменилось.

— Поосторожнее, Леонид, — пробормотал датчанин в смущении.

— Извините, не рассчитал, — ответил Дружинин, отворачиваясь. — У вас была истерика.

Поступок горбуна испугал меня. Я знала, что истерику часто останавливают пощёчиной, но в свой жестокий удар он вложил слишком много чувства и в эту минуту казался мне отвратительным чудовищем, уродливым как телом, так и душой. Настал момент, когда сдержанность, вежливость, хорошее воспитание слетели с него, приоткрыв его истинное весьма страшное лицо.

Я отвела от него глаза и посмотрела на Иру. Она заливалась слезами и, кажется, не заметила расправы над своим любимым. Ларс многозначительно и скорбно взглянул на меня, опустился перед Ирой на колени и принялся её утешать, нашёптывая что-то на ухо.

Горбун сумрачно проследил за ними и обратился ко мне.

— Жанна…

Я непроизвольно отпрянула, не сумев скрыть своего ужаса, чем, кажется, привела его в замешательство. Не меньше минуты мы смотрели друг на друга, а потом он шагнул ко мне.

— Не приближайтесь! — вскрикнула я, отступая.

Наверное, я вела себя не слишком умно и, будь у меня хоть частица разума, я бы поняла, что, даже если горбун обладал всеми человеческими пороками, он не смог бы причинить мне никакого вреда при двух свидетелях, но очень уж внезапно раскрыл мне Ларс глаза на этого человека, а поступок горбуна дополнил впечатление.

— Что с вами?! — почти сердито спросил он. — Неужели и вас придётся успокаивать?

— Таким же зверским способом? — вырвалось у меня.

Горбун замер.

— Жанна, простите, я не сдержался, — принялся оправдываться он. — Мартин был мне очень близким другом, и я перестал владеть собой.

Он был мне страшен и отвратителен, и стена, в которую я упёрлась, испытала на себе напор моего тела, когда он стал приближаться.

— Не подходите ко мне! — ещё раз, но гораздо более резко, повторила я. — Я не хочу оказаться ни в больнице, ни на кладбище!

— Успокойтесь, я никогда не бью женщин, — хмуро сказал горбун. — Прошу вас, будьте немного добрее.

В эту минуту он с большим успехом мог бы упрашивать камень.

— Вы хотели позвонить в полицию, — холодно напомнила я.

Он промолчал и вошёл в дом, а я посмотрела на Иру и Ларса, которые продолжали утешать друг друга и не обращали внимания на окружающих. Это тоже было очень странно, нереально, тревожно и вызывало желание оказаться одной или с кем-то очень близким. Я вошла в прихожую, остановилась у двери и слушала, как Дружинин по-датски объяснялся с полицией.

— Сейчас приедут, — сказал он, опуская трубку.

— Не надо позвать Нонну? — спросила я, движимая желанием не столько сообщить ей о страшной находке, сколько чувствовать рядом доброго и надёжного друга.

— Можно, — согласился он, но сам звонить не стал, предоставляя это дело мне.

— Я не помню номер её телефона, — сказала я.

Горбун без запинки назвал номер и отошёл, считая, по-видимому, что я всё ещё опасаюсь кулачной расправы, хотя с меня уже слетела настороженность.

— Нонна, здравствуй. Это я, Жанна, — заговорила я, не зная, как ей сообщить о случившемся поделикатнее. — Поскорее приезжай.

— Ларс, конечно, с вами? — с неприятным смешком осведомилась она.

— Да, здесь.

— И провёл с вами весь день? А зачем вам понадобилась я? Неужели стало скучно?

Терпеть не могу выражение "инициатива наказуема", но она, действительно, наказуема и проявлять её лишний раз не следует. Присутствие здесь Нонны было совсем необязательно, однако мне потребовалось её вызвать и, в итоге, я должна выслушивать пренеприятнейшие вещи.

— Нонн, у нас очень плохие новости, — пояснила я, но не стала говорить, что это за новости.

— Что там у вас? — насторожилась она, по-моему, заподозрив несчастье с неверным и ненаглядным Ларсом.

— О Мартине, уточнила я, но, как ни пыталась моя подруга выяснить правду, не сказала ей ничего определённого. — Очень тяжёлое известие.

— Он умер?! — вскрикнула Нонна.

— Потом поговорим. Ты лучше приезжай.

— Сейчас же еду, — пообещала Нонна.

Я положила трубку.

— Почему вы не сказали ей, что Мартин убит? — спросил горбун.

Наверное, я сама была виновата в отчуждении, возникшем между нами, потому что слишком увлеклась опасениями его дурных наклонностей и слишком трагично восприняла его срыв при виде хохочущего Ларса. Конечно, в его поступке проскользнула какая-то озлобленность, но, если разобраться, были и смягчающие обстоятельства.

— Мне хочется, чтобы у неё было время подготовиться, — объяснила я. — Нельзя сразу обрушивать на неё правду. По-моему, она очень хорошо относилась к Мартину.

Горбун кивнул, и взгляд его стал мягче.

— Вы предусмотрительны, — отметил он. — Вернётесь на веранду или пойдёте в комнату?

Мне было тяжело видеть рыдающую в объятиях Ларса Иру, поэтому я молча вошла в гостиную и села в кресло. Дружинин остановился на пороге.

— Мне оставаться здесь, уйти или всё-таки можно войти into the room? — поинтересовался он.

— Как хотите, — растерялась я. — А почему вы спрашиваете?

— Вы ведь меня, кажется, отныне боитесь, — ответил горбун, садясь на диван и устремляя на меня пронзительный взгляд. — Что на вас такое нашло? Я не подозревал, что вы подвержены истерике.

— Если бы вы посмотрели на себя со стороны, когда…

— Довольно! — прервал он меня. — я, кажется, уже объяснил, почему это вышло, и извинился перед вами. Неужели вы будете бесконечно вспоминать этот случай?

Я понимаю, что у всех нервы издёрганы, но я не понимаю, почему именно от меня требуется выдержка. Почему я, девушка из СНГ, прославившегося на весь мир трудностями жизни, должна успокаивать выросшего в спокойной Англии мужика? Положим, он потерял друга и нуждается в утешении, но и для моих женских нервов испытание было слишком трудным.

— Я не буду ни о чём вспоминать, если вы сами не напомните мне, — как можно спокойнее ответила я. — Сегодня очень тяжёлый день, а ведь как приятно он начался!

Горбун печально усмехнулся.

— Я хотел пригласить вас завтра на прогулку, — сказал он. — Теперь об этом нечего и думать.

Наверное, только нам, русским, по всякому случаю приходят на ум поговорки. Вот и тогда я сразу подумала, что нет худа без добра. Смерть Мартина была трагедией, но даже она таила в себе маленькое, совсем крошечное добро, потому что совместная прогулка, которую хотел мне предложить Дружинин, откладывалась по независящей от меня и потому неоскорбительной для него причине. А уж против этих прогулок Ларс и Ира предупредили меня достаточно ясно.

Горбун отвернулся и долго смотрел на дверь. Никогда не следует скрывать своих добрых порывов, но мы стыдимся проявлять лучшие свои чувства. Я понимала, что он борется с горем, не давая ему проявиться открыто, при свидетелях. Какие бы тёмные чувства не таились в его душе, но он искренне скорбел о смерти друга, и в моём сердце осталось место только для сострадания, но я стеснялась, боялась, не знала, как выразить сочувствие и молчала.

— Ира очень переживает, — сказала я, чтобы отвлечь его от собственного горя.

— Она быстро утешится, — ответил горбун после некоторого молчания.

— Ларс пишет детективы? — спросила я вовсе не из-за особого желания выяснить этот вопрос, в другое время для меня интересный, но сейчас заслонённый единственным важным событием. Мне хотелось, чтобы горбун заговорил о чём-нибудь постороннем, потому что в любую минуту сюда могли войти и застать его с искажённым судорогой лицом.

— Прежде писал.

— А теперь?

— Перешёл на серьёзные социальные проблемы.

— Он хорошо пишет? — продолжала я расспрашивать, делая вид, что не замечаю сухости тона и нарочито кратких ответов.

— По-разному.

Не так уж важно, что оставшийся без лучшего друга горбун считает меня равнодушным сухарём, но зато вид его приходит в норму и сильные переживания сменяются сдержанностью.

— Ему больше удаются детективы или социальные проблемы?

Я не обиделась на взгляд, брошенный на меня Дружининым, потому что и сама чувствовала на себе неотвязной мухой, которая зудит и зудит, противно и не к месту, не обращая внимания на чужое горе.

— На последнем он терпит поражение.

— Почему же он не вернётся к прежнему жанру?

Горбун не успел ответить, потому что в прихожей кашлянул сам предмет разговора. Сначала я испугалась, что он слышал наши обсуждения его книг, но потом сообразила, что говорили мы тихо, а Ларс не такой человек, чтобы подслушивать, подкравшись к самой двери. К тому же он поддерживал за плечи совсем обессилевшую от слёз Иру.

Я встала, уступая место, и датчанин бережно усадил мою подругу. Мне не дано обращаться с людьми так нежно, поэтому я могла лишь молча, с глубоким почтением взирать на проявление другим этого душевного свойства или, если хотите, таланта.

Почувствовав на себе взгляд горбуна, я отвела глаза и села за стол. По какому праву люди считают возможным рассматривать себе подобных столь бесцеремонным образом? Между тем Дружинин, не стесняясь, терроризировал меня своими тёмными глазами.

Ларс повернул стул к креслу Иры и сел с ней рядом, взяв её руки в свои.

— Кто бы мог подумать?! — негромко, но с глубокой печалью произнёс Ларс.

Он скорчился на стуле и тупо глядел на свои и Ирины руки.

— Каждый, — сквозь зубы процедил Дружинин.

— Нет, этого я не подозревал, — покачал головой Ларс.

У меня тоже эта мысль не возникала, хотя, как я теперь понимала, она должна была возникнуть непременно. Почему-то при чтении детективов любое исчезновение воспринимается как убийство, но в жизни подозрение о смерти кого-то из знакомых сначала отторгается разумом и, лишь когда становится единственно возможным, разум медленно, неохотно уступает неизбежному. Не знаю, может быть, у кого-то всё происходит по-другому, но я пишу о себе и передаю собственные ощущения. Только теперь я понимала, что если Мартин исчез сразу после убийства девушки, то он или замешан в преступлении и бежал, боясь разоблачения, или обнаружил преступников и убит ими. Все в один голос утверждали, что Мартин не мог быть убийцей, следовательно, он стал жертвой.

— Не могу понять, кому он мог помешать, — признался Ларс.

Для писателя он оказался туповат.

— Убийце той девушки, — сказала я. — Он ночевал на дорожке, по которой ходят редко. Убийца его не заметил, но зато Мартин видел убийцу, хотел его остановить или как-нибудь выдал своё присутствие. У преступника не было выбора, и он убил свидетеля.

Горбун подошёл к окну и встал изуродованной спиной к нам, чего он обычно избегал.

— Не могу поверить, что Мартина нет в живых, — шептал Ларс. — Мы дружили с детства…

Он закрыл лицо руками, погрузившись в воспоминания и горькие раздумья, а я почувствовала себя лишней. Этих двух людей связывала с Мартином многолетняя дружба, а Ира была его женой, я же видела его всего два раза и оказалась невольной виновницей его смерти. Почему я не разбудила его утром или не подождала, пока он проснётся сам? Я думала лишь о своём покое. Мне не хотелось с ним объясняться, вот я и ушла пораньше из дома…

Моё самоистязание было натянутым, и я это прекрасно понимала, но чувство вины не проходило. Может, и горбун думает так же, ведь людям свойственно возлагать на кого-то вину за происшедшее. С Ларсом мне было легче, потому что он страдал открыто, а Дружинин пытался скрыть своё горе и не давал повода даже открыто посочувствовать ему.

— Мы найдём убийцу, Ларс, — тихо сказала я, надеясь, что это хоть немного утешит его.

Горбун резко обернулся и окинул нас очень странным взглядом. Я сразу почувствовала всю двусмысленность моего положения. Я не знала Мартина с хорошей стороны, как они, не была способна полностью разделить их горе, поэтому не могла вписаться в эту среду горюющих друзей и была среди них лишней. Не надо думать, что смерть человека оставляет меня равнодушной. Нет, мне было очень жаль Мартина, но я не могла его жалеть, как жалела бы собственного друга.

Ларс что-то сказал по-датски, вероятно, напомнил, что больше мы никогда не увидим Мартина, так как Ира зарыдала и по-русски согласилась, что никогда.

Горбун молча вышел и, судя по звуку шагов, удалился на кухню. Если уж он не сказал никому ни слова и никак не объяснил свой уход, значит, он не мог говорить, а помешать говорить ему при данных обстоятельствах могли только слёзы. Он был слишком сдержан для того, чтобы проявить такую слабость на людях, но предаваться горю в одиночестве, когда некому тебя отвлечь, мучительно, я это знаю по собственному опыту. Однако ничего нельзя было сделать и приходилось мириться с тем, что на кухне плачет человек.

Мы продолжали сидеть молча, и тишина нарушалась только всхлипываниями Иры и вздохами Ларса. Я изнемогала от одиночества среди этих людей. Мне было бы легче выслушивать их воспоминания о Мартине или жалобы, но ужасно было молча сидеть, ощущая свою никчёмность и неспособность принести утешение, а оттого стесняясь даже шевельнуться.

— Кажется, полиция, — объявила я, услышав тихий шорох шин. — Пойду, встречу их.

Стыдно, но я испытала даже радость от возможности покинуть пропитанную горем комнату.

Проходя по прихожей, я заглянула на кухню и обнаружила, что Дружинин сидит за столом спиной ко мне, закрыв лицо руками. По-видимому, он не слышал, что к дому подъехали машины, и полностью ушёл в себя. Я не люблю проявлять чувства на людях, а потому мне всегда неловко видеть, когда застают врасплох поддавшегося своим переживаниям человека. Особенно мучительно было представить, каким жалким должен был выглядеть не успевший приготовиться к встрече горбун перед красивым, подтянутым, всегда бодрым Хансеном.

— Леонид, — негромко позвала я, подходя. — Приехала полиция.

Горбун промолчал. При сильных переживаниях человек иногда настолько не замечает окружающего, что докричаться до него бывает трудно.

— Леонид! — позвала я настойчивее и легонько коснулась его плеча.

Моя рука тут же оказалась зажатой в его руке, что выглядело как трогательный ответ на моё сочувствие, но всё-таки я осознавала всю глупость своего положения, потому что стояла за его спиной, неподвижная, как соляной столб, в то время как он глядел прямо перед собой и сжимал мою руку. Наверное, я начисто лишена сентиментальности, потому что никогда не могла понять, какое удовольствие может доставить ощущение чужой руки в своей ладони. Мне казалось, что горбун даже не замечал моего присутствия, что с таким же успехом к нему мог подойти совершенно незнакомый человек, однако, если моя рука приносит ему утешение, я готова была на несколько секунд предоставить её в его владение, тем более, что она покоилась на его плече и вытягивать её, неудобно перегибаясь через него, мне было ненужно.

— Спасибо, Жанна, — тихо поблагодарил меня горбун неизвестно за что. — Я сейчас приду.

Наконец-то я обрела свободу и воспользовалась ею, тихо выскользнув из кухни.

Какие только мысли не возникают, когда тебя выбьет из колеи чей-то взгляд, слово или, как сейчас, жест. Моей первой мыслью было посмотреть на себя в зеркало, что я и успела наспех сделать перед появлением полицейских.

— До чего же вы тщеславны, Жанна! — произнёс вышедший вслед за мной горбун, не то с укором, не то с удовольствием, но, во всяком случае, было ясно, что он успел придти в себя.

— Если лишить меня тщеславия, то что же останется? — спросила я, стараясь хотя бы этой шуткой ободрить его и окончательно возвратить ему прежнюю невозмутимость.

Я как-то мало задумывалась в этот короткий промежуток времени над тайнами его характера и относилась к нему с робкой жалостью и осторожным сочувствием.

— Может, тогда проявится нежная женская душа? — предположил он, улыбаясь.

Если уж он умудрился обнаружить нежную душу у меня, то приходилось опасаться за здоровье его собственной души. Впрочем, скорее всего это была шутка, своей вымученностью соответствовавшая нынешним печальным обстоятельствам.

— Трудно найти в тёмной комнате чёрную кошку, если её там нет, — привела я не помню чьи слова, которые одно время настолько часто звучали с экрана, пока не были затасканы до отвращения, что иногда срывались с языка совершенно непроизвольно.

— Приятно, когда человек знает себе цену, — заявил горбун и повернулся к входящему в дверь полицейскому.

Конечно, сравнивать их было невозможно. Насколько же приятнее было смотреть на Хансена, чем на Дружинина, особенно когда Душка скользнул по мне взглядом, напомнившим мне о позабытых мною достоинствах венгерского костюма. Какая удача, что я надела сегодня именно этот наряд, благодаря которому могу подняться в глазах красивого полицейского.

Горбун поспешил сразу же ввести Хансена в суть последних событий и последовал вместе с ним к злополучной яме, предназначенной для выполонной травы, а мне пришлось встречать Нонну и объяснять, что же у нас произошло.

Милая добрая Нонка залилась слезами.

— Ты, Жанночка, не поверишь, как я успела привыкнуть к Мартину! — невнятно говорила она. — Словно знала его всю жизнь. Какой хороший был человек!

Я убеждена, что Нонна, которая всегда была очень добра к людям, так же привыкла к горбуну и не замечала его пороков, о которых хорошо знали Ира и Ларс.

— Я тебя понимаю, — согласилась я. — Всё это очень горько и тяжело. Я его почти не знала, но и то чувствую себя ужасно. Ира плачет, не переставая.

Хорошо, я вовремя вспомнила, что Нонне лучше не видеть, как Ларс утешает Иру, иначе её жалость к подруге перерастёт в жалость к себе. Мне удалось первой войти в гостиную, пролагая для Нонны путь, безопасный для её нервов. Сделав своё дело и убедившись, что, забыв о ревности и соперничестве, обе молодые женщины обнялись в порыве скорби, я сочла свой присутствие здесь излишним и обременительным для охваченных горем людей и вышла на веранду.

Хансен, энергично взявшись за обследование места преступления, был как всегда неотразим. Он деловито сновал вокруг ямы, отдавал распоряжения и, не вполне доверяя опыту и добросовестности подчинённых, сам осматривал крапиву и живую изгородь.

Горбун, освободившийся после дачи показаний, подошёл ко мне и молча наблюдал за действиями полицейских.

— Нашёл место, где лежала собака, — пояснил он, когда Хансен подозвал сотрудника и начал ему что-то втолковывать, показывая на землю.

— И что же он думает по этому поводу? — поинтересовалась я.

— Наверное, решил, что здесь боролись убийца и его жертва, — ухмыляясь, произнёс горбун. — Вам не кажется, что он "уж больно не хитёр"?

— "И правда, начал свет глупеть", — машинально согласилась я, увлечённая наблюдением за нелепым поведением Душки. Но тут же спохватилась. — "Всё кажется в другом ошибкой нам". Откуда ему знать, что это не Мартин боролся с убийцей, а мы оплакивали собаку?

— Трава примята недавно и не успела подняться.

— Может, у него свои соображения, — оправдывала я Душку. — Потом найдёт место, где боролись убийца и жертва, как-нибудь сличит следы и выяснит, присутствовал убийца в обоих случаях или только в одном.

От взгляда горбуна мне стало неуютно.

— Я ничего такого не хотела сказать, но ведь полицейский обязан подозревать не только кого-то постороннего, но и каждого из нас, не так ли?

— Да, конечно, — хмуро сказал он. — Вы совершенно правы, Жанна. Подозрение падает на каждого из нас.

Мне стало ясно, что я его чем-то или огорчила, или разочаровала. Чтобы избавиться от неприятного чувства и избавить от него Дружинина, я негромко сказала:

— Хотелось бы мне знать, какая часть подозрений приходится на мою долю.

Горбун откликнулся незамедлительно:

— Если бы Хансен был объективен, то на вашу долю приходилась бы шестая часть подозрений.

— Почему именно шестая?

— А вы посчитайте: вы, я, Ирина, Нонна, Ларс и неизвестный, который мог пробраться в дом.

— Неизвестного надо поставить на первое место, — сказала я. — Конечно, полиция обязана проверить алиби каждого из нас, но мы-то знаем, что мы здесь ни при чём.

— Да… конечно, — нехотя согласился горбун. — У меня алиби нет, барышня, но могу вас уверить, что я не убийца.

— Правда? — восхитилась я. — Как хорошо, что вы мне это сказали! Теперь остаётся опросить троих наших знакомых и поместить в газете объявление с просьбой откликнуться того, кто признает себя убийцей.

— Если вы не будете просить адрес, имя и фамилию, то на ваше объявление откликнется немало людей.

— Было бы глупо признаваться даже анонимно. Если бы я была на их месте…

Я замолчала на полуслове, испугавшись, что своими рассуждениями о том, как должен поступать убийца, навлекаю на себя подозрения.

— Что бы вы сделали на их месте, Жанна? — насмешливо переспросил горбун.

Я грустно покачала головой.

— Боюсь, что я раскололась бы через пять минут.

— Вряд ли, — утешительно заверил Дружинин. — Вы себя недооцениваете. Не так-то просто вас раскусить.

— "Не поздороваться от этаких похвал", — проговорила я. — Только не подумайте, что я причастна к преступлению.

— Почему я должен так думать?

— Всё-таки это случилось почти сразу же после моего приезда.

— Да, именно после вашего приезда, — со странной интонацией в голосе согласился горбун.

Я и сама сознавала, что главным подозреваемым лицом должна была стать я, но он мог бы не напоминать мне о столь печальном факте.

— Не раздумывайте об этом слишком усердно, — посоветовал Дружинин. — Просто будьте осторожны и ведите себя очень осмотрительно, чтобы следующей случайной жертвой не оказались вы.

Было очень мило с его стороны заверять меня в своей убеждённости, что я не замешана в преступлении. Но кто знает, что творилось в это время в его душе?

Несмотря на то, что Хансен до сих пор не напал даже на отдалённое подобие следа, он не владел глупостью в том объёме, которым наделил его горбун, и не заблуждался по поводу причины примятой растительности.

— Что за животное вы там осматривали? — осведомился он, подходя.

Тёмные глаза горбуна ясно отразили удивление, а потом стали напряжённо-внимательными. Я же ощутила подлинную гордость за своего полицейского, словно его успех каким-то образом касался и меня.

— Как вы догадались, господин Хансен? — удивлённо спросила я, доставив ему истинное удовольствие своим восклицанием.

Всё-таки с мужчинами невозможно иметь дело. Стоит им чуть-чуть польстить, выразив восхищение их умом, способностями или профессиональными навыками, и они начинают прямо-таки на глазах раздуваться от самодовольства. Женщины в этом отношении гораздо сдержаннее и в основной своей массе не станут так открыто показывать, насколько им приятна похвала.

— Я заметил по следам, что какое-то животное проползло по траве и некоторое время лежало на одном месте, скорее всего в судорогах, потому что растения повреждены.

Хансен говорил не так гладко, как передаю его слова я, но надо ведь делать скидку на то, что русский — не его родной язык, что в его жилах не было ни капли русской крови, и что по специальности он не был переводчиком.

— Да, мы нашли там мёртвую собаку, — призналась я. — Мы её похоронили в том углу.

— Чья это собака, и от чего она умерла? — спросил Хансен, с удовольствием оглядывая меня, вернее, мой наряд.

В горбуне вдруг проснулась энергия, и он решительно отстранил меня от полицейского, предпочитая рассказывать сам. По-моему, он стал серьёзнее относиться к Хансену после проявленной им наблюдательности. Так как Дружинин отвёл Душку к месту, где была обнаружена собака, а на меня бросил очень строгий взгляд, я не последовала за ними и не знаю, о чём они говорили.

Когда хмурый горбун и пренебрежительно усмехавшийся Хансен вернулись, я поняла, что разговор между ними вышел особенным, но, что именно они сказали друг другу, оставалось неясным.

— Пройдём в дом, — предложил полицейский. — Пока мои люди производят обмеры, я опрошу свидетелей.

Я не ставлю своей целью написание криминального романа и не собираюсь воспроизводить здесь подробности следствия, поэтому скажу кратко, что опрос не дал никаких результатов и не навёл Хансена на след, но вслух он это, конечно, не стал высказывать. Уяснив, что ничего нового мы не скажем и он только зря теряет с нами время, Душка задержался сверх положенного всего на несколько минут, употребив их на воспоминание о вкусном супе с неясным названием, которым его здесь потчевали, но от предложенного кофе отказался, сославшись на дела.

Остаток дня мы посвятили обсуждению похорон и планов по вызову родственников Мартина. О дне, когда можно будет забрать тело, Хансен обещал вскоре сообщить, так что откладывать печальные заботы на будущее было нельзя.

Остаётся лишь упомянуть, что горбун был всё это время мрачен и чуть ли не зол, что явственно ощущалось, хотя и не проявлялось внешне. Я заподозрила, что на его настроение повлиял разговор с Хансеном, свидетельницей которого я, к сожалению, не была.

— Схожу, подгоню машину, — заявил Ларс, вставая. — Подожди меня здесь, Нонна.

Горбун мрачно взглянул на него и тоже встал.

— Пожалуй, я тоже пойду. Могу я вам чем-нибудь помочь, Ирина?

Ира брезгливо поморщилась, но, подумав, принять помощь согласилась.

— Можете меня подвезти завтра к родственникам Мартина, а то моя машина в ремонте.

Я не предполагала, что у моей подруги есть машина. Почему-то наличие машины у Ларса я воспринимала как должное, а вот машина Иры меня удивила. Мне казалось, что даже если у супружеской пары была машина, то при расторжении брака она естественным образом отходит к мужу. Должно быть, я переносила своё отношение к личному транспорту, его ремонту и обслуживанию на других и не предполагала, что кому-то машина может быть необходима.

Горбуна просьба Иры не привела в восторг. Он задумался, мельком взглянул на меня и покачал головой.

— Боюсь, я не смогу вас подвезти, — с сожалением сказал он. — Завтра ко мне приезжает родственник, и я должен его встретить.

— В таком случае, может быть, меня отвезёт Ларс? — осведомилась Ира, причём от её голоса повеяло холодом.

Однако Ларс уже успел выйти, чтобы подвести машину поближе к дому, и за него ответила Нонна.

— Завтра вы не сможете поехать вместе, — двусмысленно сказала она. — Насколько мне известно, на завтра у него назначено дело.

Понятно, конечно, что жена, которую постоянно обманывают, не может спокойно согласиться на совместную поездку мужа и его любовницы, но время для ревности было выбрано неудачно, ведь Ире предстояли очень неприятные хлопоты.

— В таком случае, обойдусь без машины, — напряжённым голосом сказала Ира.

— Едем, Нонна? — спросил Ларс, открывая дверь.

— Конечно, дорогой, — торопливо ответила Нонна, выходя и оставив мужу время только попрощаться.

Горбун тоже встал.

— Если будет нужно, звоните в любое время, — сказал он.

Ира пренебрежительно усмехнулась и ничего не ответила.

— До свидания, — попрощалась я за нас двоих.

Дружинин не стал задерживаться и расстался со мной даже несколько сухо, что мне не понравилось. Не то, чтобы я мечтала о долгих словоизлияниях, но всё-таки я уже привыкла к манере горбуна прощаться со мной по особенному, не так, как с другими. Нет-нет, я не делала из этого никаких выводов, но моему самолюбию такое внимание льстило и было очень приятно.

— Ушёл? — зло спросила Ира. — Как же, дождёшься от него помощи! Чёртов горбун!

— Он же сказал, что должен встречать родственника, — вступилась я за Дружинина.

— Как зашла речь о конкретной помощи, так сразу и родственник выискался! — продолжала бушевать Ира.

— Не сразу, — поправила я. — Он мне ещё утром говорил, что к нему приезжает родственник из Англии.

— Дядя, что ли?

— Не знаю. Он не сказал.

— А почему ты за него заступаешься? — сердито спросила Ира. — Чем он тебе так угодил? Лучше держись от него подальше.

— Совсем ничем не угодил, — ответила я. — Но должна ведь в мире быть справедливость.

Нервы у Иры за сегодняшний день сильно пострадали, и любая фраза могла вызвать непредсказуемый эффект. Хорошо ещё, что на сей раз это был продолжительный смех.

— Ты с ним поосторожнее, — предостерегала она меня, успокоившись. — Терпеть не могу эту горбатую скотину. И кроме того… он мне подозрителен. Почему он всё время вертится вокруг дома? Он меня ненавидит, а я его ненавижу ещё больше.

— За что ему тебя ненавидеть? — спросила я, надеясь, что Ира хотя бы намекнёт мне на то, что между ними вышло.

— Не знаю, — смущённо сказала Ира. — Наверное, считает, что я погубила Мартина, что из-за меня он стал пить.

Она явно что-то недоговаривала, и эта недоговорённость оставляла широкий простор для всевозможных и самых невозможных подозрений.

— Во всяком случае, он просил узнать у тебя, нельзя ли ему привести с собой своего родственника.

— Ни в коем случае! — отрезала Ира. — Мало того, что мне приходится видеть этого дромадёра, так ещё и второй будет здесь торчать?!

Несмотря на естественную жалость к уроду, «дромадёр» мне понравился.

— А ты не знаешь, его родственник без горба или с ним? Представляешь, из двух дромадёров составился бы один двугорбый верблюд.

Мы ещё долго издевались над несчастным человеком, придумывая ему то одно прозвище, то другое, пока я не вернулась к неразрешённому вопросу о приглашении родственника нашего горбатого знакомого.

— Ну так что передать Риголетто? — спросила я.

— О чём? — не поняла Ира.

Пока мы веселились за счёт Дружинина, моя подруга начисто забыла о теме предыдущего разговора.

— О его родственнике, — ответила я.

Мне вдруг очень захотелось, чтобы у нас в гостях появился англичанин. Я была знакома с немцами, вьетнамцами, датчанами, но с англичанами ещё не общалась.

— Я не хочу, чтобы он его приводил, иначе не избавишься от обоих. А так чёртов горбун пореже будет здесь появляться.

Этот аргумент мне в голову не приходил, но теперь решил все сомнения. Я вовсе не хотела, чтобы Дружинин прекратил свои визиты, которые всегда вносили в наше общество оживление. И кроме того, он был мне интересен как человек со сложным, изломанным характером, и в этом случае во мне говорил писатель.

— Ир, я не могу сказать ему, чтобы он не приводил своего родственника. Я ему почти обещала, что ты его пригласишь.

— Не надо было обещать, — безжалостно ответила Ира.

Тут уж я взмолилась:

— Ну, Ирочка, ну, пожалуйста, разреши его пригласить. Ну, хочешь, я сейчас пол вымою? Или лучше завтра.

Ира думала.

— Тогда сама ему скажи, что не разрешаешь приходить с родственником, — предложила я.

— Пол мыть не надо, — смилостивилась она, и у меня отлегло от сердца. — Лучше вскопай несколько грядок.

— Вскопаю, — огорчённо пообещала я, подумав, что ради Дружинина приносятся слишком большие жертвы.

На другой день рано утром Ира уехала к родственникам Мартина. Мне делать было нечего, но отправиться на прогулку я не решилась из уважения к общему горю. Чтобы как-то убить время и заодно выполнить обещание вскопать несколько грядок, я сразу после кофе приступила к сельхозработам. Прежде всего надо было выбрать место для возделывания грядок, а это представляло собой сложную задачу. Как честный человек, я не могла выбрать самый лёгкий для обработки участок, но, благодаря галантности горбуна, я достаточно чётко усвоила, что я не лошадь и не бык, а девушка, и, следовательно, по общечеловеческим законам, не должна поднимать целину. Приходилось выбирать золотую середину, и я долго смотрела на заросшую сорняками землю, подбадривая себя и набираясь решимости. Здесь, как и во всяком деле, лучше всего было призвать на помощь вдохновение, а это такая капризная штука, что мне пришлось тяжко. Я перебрала в памяти множество книг и фильмов, герои которых помогли бы мне своим примером, но тщетно. Приёмной дочери Сайлеса Марнера вскапывал землю для цветника её жених, в "Таинственном острове" Жюля Верна землю обрабатывали крепкие и умелые мужчины, а в польском фильме, не помню названия, в распоряжении Антонии были такие замечательные механизмы, что любо-дорого поглядеть. Ире тоже следовало бы заиметь мини-плуг, а не пользоваться примитивной лопатой. Нет, вдохновения, западными примерами, как видно, не вызовешь.

— "Есть женщины в русских селеньях", — еле слышно пробормотала я, но энтузиазма не вызвал и этот родной образ, потому что сейчас же полезли посторонние мысли, а именно: почему Некрасовскому идеалу "не жалок нищий убогий". С моей «совковой» точки зрения, пословица "от сумы да от тюрьмы не отказывайся" очень верна, поэтому не стоит презирать нищих, если каждому честному человеку грозит безработица, а значит голод и нищета, так что я не могла согласиться с пренебрежительными словами "вольно ж без работы гулять". В конце концов, когда кормилец умер, примерная русская женщина, сильная, красивая и гордая, у которой всё спорилось в руках и у которой "не решится соседка ухвата, горшка попросить" (почему?), не вынесла тягот жизни и надорвалась на работе.

— Какой кошмар… о, боже мой! — с чувством сказала я, усаживаясь на ступеньку.

Именно в эту минуту подъехала машина, и Дружинин, у которого была очень веская причина для отказа подвезти Иру, появился передо мной собственной персоной.

— Good morning, Jane! What do you think about?

— About many things. Какими судьбами?

Мне было неприятно, что он наврал про встречу родственника, из-за которой не мог помочь Ире. Если он сумел приехать сюда, то, наверное, успел бы довезти мою подругу и вернуться. Более того, мне не понравилось, что он окинул потёртые джинсы Ирины, к слову сказать, прекрасно на мне сидящие, всего одним, но зато не очень восхищённым взглядом, что могло означать неодобрение. Возможно, мне гораздо больше шли платья и юбки, но нельзя же так ясно выражать своё отношение к рабочему наряду застигнутой врасплох девушки.

— Что-то произошло? — спросил горбун, почувствовав, что я чем-то недовольна.

— Ира разрешила привести вашего родственника сюда, — сказала я. — Вы его уже встретили?

— Ещё нет. Он приезжает сегодня, но позже.

До сих пор не могу понять, почему я сразу взяла с ним такой вольный тон, но он молча терпел мои придирки и только оправдывался.

— Тогда почему вы отказались отвезти Иру? — прямо спросила я.

Хорошо ещё, что он не пытался врать и изворачиваться, а то он навсегда бы упал в моих глазах.

— Слишком долго объяснять, — терпеливо ответил он, глядя поверх меня. — Поверьте, что у меня были веские причины для отказа от поездки вдвоём.

Я сразу же вспомнила о предупреждениях держаться от горбуна подальше и о своём решении не принимать его, когда буду дома одна, но он стоял передо мной, не спрашивая, удобно мне это или не удобно, и избавиться от него возможности не представлялось.

— Что вы собираетесь делать? — спросил незваный гость, который был для меня уж точно хуже татарина.

— Почему вы думаете, что я собираюсь что-то делать? — рассеянно поинтересовалась я, прикидывая, что бы такое взять в руки, чтобы отбить у него недостойные желания, если таковые у него возникнут.

— Потому что вы заняли моё место, — объяснил Дружинин. — Я привык к тому, что вы предпочитаете шезлонг.

— Если я сяду в шезлонг, то уже не заставлю себя встать, а меня ждёт работа.

Я наконец-то догадалась, чем мне вооружиться, и взяла в руки камень, которым ранее заложила дверь, не давая ей закрываться. Горбун ошеломлённо смотрел, с каким непринуждённым совершенством я перекладываю булыжник из руки в руку, но словесно не выразил своего изумления.

— Какая работа? Осведомился он, не сводя зачарованных глаз с моих рук.

— Важная, тяжёлая и грязная, — охотно объяснила я. — Она-то и заставила меня вспомнить о русских крестьянках вообще и о Некрасове в частности.

Дружинин рассмеялся и, заметив воткнутую в землю лопату, сделал правильный вывод.

— Время у меня есть. Если вы не против, я выполню эту работу за вас.

Я сочла, что это было бы справедливо, потому что только его английский родственник вынудил меня дать твёрдое обещание заниматься земледелием.

— Другая на моём месте была бы против, но я уважаю русское гостеприимство и удовлетворяю все желания гостя. Электроплуга здесь нет, но испытанная веками лопата в полном вашем распоряжении.

— А дома вы пользуетесь электроплугом? — поинтересовался горбун. — Или вы типично городской житель и на природу выезжаете только отдыхать?

— Нет, почему же! У меня есть фазенда аж в десять соток.

— Вы сами обрабатываете столь гигантское поместье?

— С мамой. У нас не принято обзаводиться невольниками или крепостными, вот почему это всего лишь чуть облагороженные джунгли. Примерно то же самое, что находится перед вами.

— Извините за задержку, но вы упомянули больную для меня тему. Что конкретно вы вспомнили из Некрасова?

По-моему, горбун попросту отлынивал от работы, но, не прекращая вертеть в руках булыжник, я охотно раскритиковала примерную русскую женщину, доставив горбуну огромное удовольствие.

— Никогда не рассматривал образ Дарьи с этой точки зрения, — признался он, наблюдая за моим булыжником. — Вам не тяжело?

— Нет.

— А зачем вам этот камень?

Мне стало подозрительно, почему ему не даёт покоя орудие пролетариата в руках инженера.

— У нас так много кричат: "Время собирать камни! Время собирать камни!" Поневоле за ними тянешься.

— Особенно после известия об общем подорожании, — заметил Дружинин. — Вы знаете, что в России плата за электроэнергию возросла в два раза?

— Дай, Бог, спокойно принято то, что изменить мы не в силах, — произнесла я, стараясь сдержать злость. — Эта лопата вас устраивает или поискать другую?

— Я неприхотлив, — заверил меня горбун. — Сейчас иду. Может, отнести туда ваше кресло? А то мне будет скучно.

— Неужели вы спокойно отнесётесь к тому, что вы будете работать, а я отдыхать? — заинтересовалась я новым для меня явлением.

— Когда же нет?

— Мой сотрудник, тот самый, который ваш тёзка, не потерпел бы столь вопиющего неравенства и боролся бы за эмансипацию.

Упоминание о моём сотруднике оказало на Дружинина неприятное впечатление, и он молча подхватил кресло и понёс его к облюбованному мной участку земли. Однако он не учёл, что этот участок я облюбовала для себя, а не для него.

— Стойте, Леонид! — окликнула я его. — Поставьте кресло вот сюда, а копайте здесь, между яблонями, если это яблони. Работать на свежей густой траве ведь приятнее, чем в крапиве и сорняках, а уж тот противный участок я, так и быть, обработаю сама.

Горбун окинул оценивающим взглядом девственную зелёную лужайку, хмыкнул, принёс лопату и всадил её в плотное переплетение корней. Я устроилась в шезлонге и с наслаждением смотрела, как легко лопата в его руках выворачивает дёрн. Камень мне пришлось положить на место, но теперь я держала под рукой вилы, якобы чтоб горбун мог с их помощью отделить корни от земли, а на самом деле — с целью самозащиты, мысли о которой не были моей фантазией, поскольку Дружинин взглядывал на вилы подозрительно часто и с явной антипатией.

— Жанна, вы не надумали переехать в отель? — спросил горбун.

— После того, что случилось, это было бы даже неприлично, — возразила я с лёгким удовлетворением, что для отказа нашлась причина, не унижающая моё достоинство. — Получается, что я бросаю Иру в минуту опасности, если опасность существует, в чём я сомневаюсь, хотя и… боюсь, конечно. Вам бы, наверное, страшно не было.

— Почему? — не прерывая работы, спросил горбун.

Я слегка передвинула вилы.

— Мне кажется, что вы сумели бы себя убедить в том, что это случайность и вряд ли она повторится.

— А что думаете вы? — угрюмо поинтересовался Дружинин.

— Примерно то же самое, но отогнать тревогу всё равно не могу. Так и кажется, что убийца где-то притаился и только ждёт случая, чтобы кого-нибудь прикончить. Чувствуешь себя героиней Агаты Кристи: всё вокруг приятно и мило, а смерть стоит за спиной.

Горбун резко поднял голову и взглянул мне в лицо.

— Я думаю, что вам… и всем нам придётся соблюдать осторожность. Если девушка убита по ошибке, то преступник может ошибиться ещё раз. Я не верю, что хотели убить именно её. Даже если она кому-то мешала, то выследить, что она пошла именно в этот дом и он пуст, слишком трудно.

— Но кого же хотели убить? Сейчас здесь живём только мы с Ирой, но вряд ли кому-то может оказаться полезна моя смерть. Значит, охотятся за Ирой? У неё очень много знакомых, но неужели кто-то из них может оказаться убийцей?

Горбун вновь поднял на меня глаза и тотчас же их опустил, делая вид, что рассматривает свои руки, обхватившие черенок лопаты. Руки у него были красивые и ухоженные, с длинными пальцами и ровными ногтями, которые он, наверное, не только ежедневно подпиливал, но и полировал. У меня всегда вызывали отвращение мужчины, слишком пекущиеся о своей внешности. Обычно такие люди подвивают и подкрашивают волосы, подбривают брови, чуть ли не напомаживаются. Иногда, сидя в метро, увидишь перед собой мужские руки с нежной кожей, и в душе начинает нарастать неприязнь, а как поднимешь глаза и взглянешь на гладкое лицо с жестокими глазами и кожаную униформу, так сразу делаешь вывод: или вымогатель или сутенёр. К счастью, Дружинин не прибегал к частым услугам парикмахера, чтобы казаться привлекательнее, и к косметологу вряд ли когда-нибудь наведывался, но за руками тщательно следил, не допуская обломанных или неровных ногтей и грязи под ними, что было по-своему неплохо, особенно, если знать, как ловко и умело он способен вскопать участок.

— Что толку гадать, если нам ничего не известно, — остановил меня горбун. — Ларс, вы давно пришли?

Я оглянулась и обнаружила, что датчанин стоит у веранды и, вероятно, слушает наш интересный разговор.

— Только что, — ответил он. — Здравствуйте, Жанна. Рад вас видеть, Леонид. Прежде мы с вами редко встречались и, наверное, я должен благодарить Жанну за то, что могу беседовать с вами каждый день.

Горбун промолчал и продолжал работу, а Ларс обратился ко мне:

— Я услышал ваши последние слова, Жанна, и теперь они не дают мне покоя. Если девушку убили случайно, приняв её за другую, то кого намечали убить? Как вы думаете, Леонид?

Последний вопрос был задан неожиданно резким тоном. Взгляды обоих литераторов скрестились.

— Зачем вы пугаете девушку своими домыслами, Ларс? — сухо спросил горбун. — Никто ничего не знает, так незачем и толковать об этом. Ирине и вам, Жанна, следует соблюдать осторожность, а охотиться могут за кем угодно.

— Даже за вами? — спросила я.

— За мной? Зачем убивать меня в доме Ирины?

— Откуда же мне знать? Вы сказали, что охотиться могут за каждым, поэтому я и беру для примера вас.

Ларс не преминул вмешаться.

— Может, он по ошибке решил, что вы живёте здесь, — зло съязвил он.

Наверное, слова датчанина сильно задели Дружинина, потому что он ответил после долгой паузы и слишком спокойно.

— Да, в последнее время я стал бывать здесь слишком часто. Пожалуй, вы правы, и я меньше времени провожу дома, чем здесь.

Мне пришлось изобразить полное неведение относительно его раненых чувств, чтобы неуместной жалостью не довершить выходки Ларса.

— Но надеюсь, вы не жалеете о потерянном времени? — спросила я.

Что я перестаралась, я поняла, когда увидела, как заблестели его глаза. Наверное, не так уж часто ему говорят, что он желанный гость, если он так обрадовался, а смысл моей реплики сводился именно к тому, что горбуну рады.

Ларс поморщился и выразительно взглянул на меня, предостерегая в очередной раз против легкомысленных поступков. Но уж на этот раз он был сам виноват, и раскаяния я не чувствовала.

— Вы уже встретили своего родственника? — спросил датчанин, обращаясь к усердно трудившемуся горбуну.

Меня всегда удивляли люди, которые спокойно смотрят на загруженного работой человека, не думая помочь, а Ларс относился именно к такому сорту людей. Но я умела хорошо скрывать свои чувства и, откинувшись на спинку кресла, спокойно слушала литераторов.

— Нет, — сохраняя полнейшее спокойствие, ответил Дружинин. — А вы уже переделали все свои дела?

Скорее всего, Ларс хотел пройтись по поводу отказа горбуна подвезти Иру, но тот опередил его и первым нанёс удар.

— Тоже нет, — сознался Ларс и замолчал.

Я переставила вилы так, чтобы датчанин обратил на них внимание, и моя попытка удалась.

— Вы собрались поработать, Жанна? — осведомился он, косясь на вилы.

— Да, — охотно призналась я, собираясь ещё охотнее удовлетворить естественный порыв Ларса освободить меня от этой работы.

— Не обращайте на меня внимания, — попросил писатель. — Я не буду вам мешать. Если позволите, я пройдусь по саду и посмотрю, как Ирина ведёт своё хозяйство. Нонна тоже любит поработать в саду.

Ну, Нонка всегда находила удовольствие в весьма странных и непривлекательных занятиях, зато Ларс, по-видимому, разделял мои вкусы и питал отвращение к личному трудовому вкладу в сельхозработу, предпочитая наслаждаться деятельностью других.

— Если вы думаете, что сможете поменять вилы на хлыст, то ошибаетесь, — заметил Дружинин, когда Ларс отошёл на достаточное расстояние. — Господин Якобсен не годится в невольники.

Казалось бы, за разговорами время пролетело быстро, но горбун, без спешки и заметных постороннему взгляду усилий, вскопал большую часть участка.

— Тогда оставлю вилы себе, — согласилась я, поневоле заражаясь его энергией и впадая в заблуждение на счёт лёгкости работы.

Однако, едва я воткнула вилы в землю, горбун отобрал их у меня.

— Извините, Жанна, — сказал он, — но я противник равноправия мужчин и женщин. — Если есть желание, приготовьте кофе, иначе мой здоровый аппетит перерастёт в голод. Думаю, Ларс тоже не откажется от ленча. Не сочтите за труд заглянуть в мою машину и захватите коробку на переднем сидении.

Попытавшись вывернуть ком вскопанной земли и убедившись, что это удовольствие на любителя, я не стала протестовать и тем охотнее смирилась с женской долей приготовления кофе, что к нему намечались пирожные.

Я не успела отойти далеко, как была остановлена видом Ларса, настолько растерянного, что я не решилась уйти, не выяснив, в чём тут дело.

— Что с вами, Ларс? — испуганно спросила я, опасаясь очередной страшной находки.

Горбун устремил настороженный взгляд на датчанина.

— Понимаете… — запинаясь, начал тот. — Я боюсь ошибиться, но, по-моему, кто-то был на том месте, где мы зарыли собаку.

— Почему вы так думаете? — спросила я, невольно посмотрев на Дружинина.

Горбун воспринял это известие с мрачным удовлетворением.

— Потому что вчера я сам накидал сверху траву, а теперь там всё разворочено, — пояснил Ларс.

Я поспешила к указанному месту и убедилась в справедливости слов писателя.

— Ясно, что собаку вырыли, — хмуро пояснил горбун, остановившись рядом.

— Но это же… кое-что означает, — сказала я, не решаясь пояснить свою мысль.

— Может, она всё-таки лежит здесь? — предположил Ларс.

Горбун покачал головой, но всё-таки разгрёб землю лопатой.

— Ничего, — сказал он, кивнув на пустую яму. — Кто-то произвёл эксгумацию тела до нас.

— Ирина вернулась, — сказал Ларс. — И не одна… О, да это же тётя Мартина! По-моему, она впервые сюда приезжает.

Горбун кивнул.

— Ирину она раньше не видела? — спросил датчанин.

— По-моему, нет, — неуверенно ответил Дружинин и усмехнулся.

— Наверное, она… как это… совершает очередной вояж по родственникам? Она делает это раз в два года.

Горбун поднял брови, но ничего не сказал по поводу забавно построенной фразы.

— Если уж она оказалась здесь, то никто лучше неё не справится со всеми трудностями, и помощь ей не потребуется, — заметил он.

Я пригляделась, узнала старушку и почувствовала себя нехорошо. Мало того, что я не представляла, как буду объясняться с моей ночной гостьей, но я ещё и вспомнила, что за разными событиями никому не успела рассказать о её визите. Горбуна привлёк мой озабоченный вид, и его внимательные тёмные глаза очень долго не отрывались от моего лица.

По мнению очевидцев, чёрт не так страшен, как его малюют, а в данном случае моя встреча с тётей Мартина произошла много приятнее и сердечнее, чем я успела её нарисовать в воображении. Старушка что-то защебетала, улыбаясь и утирая слёзы, я её, к удивлению Ларса и горбуна, поцеловала, а Ира исподтишка погрозила мне кулаком.

— Пока не выдадут тело Мартина, тётя Клара поживёт здесь, — пояснила Ира. — Я приготовлю что-нибудь поесть. Помоги мне, Жанна.

Пирожные, привезённые горбуном, оказались очень кстати, но меня не покидало воспоминание о чисто вылизанной тарелке на веранде и мёртвой собачке под кустом. Пока мы были с Ирой на кухне наедине, я поделилась с ней новостью об исчезнувшей собаке и своих подозрениях о причине смерти весёлого животного.

— Но ведь пирожное предназначалось не для собаки, — прошептала Ира, сильно бледнея.

— Вот именно. Если бы Риголетто задержался, на месте собаки была бы я.

— Не на месте собаки, конечно, — поправила меня Ира, — а в другом месте.

— Неважно. Главное, что я была бы уже мертва. Счастье, что он резко затормозил и Ларс от неожиданности уронил пирожное на пол.

Я неуверенно посмотрела на Иру.

— Ты что? — испугалась моя подруга.

— Ларс сам вызвался приготовить кофе, — сказала я.

— Ну и что?

— У него была возможность отравить пирожное.

— Не будь дурой! — рассердилась Ира. — Зачем ему тебя убивать? Кто ещё имел доступ к пирожному?

— Ты, — хладнокровно напомнила я.

— Спасибо. А ещё кто?

— Оно долго лежало в холодильнике, — сказала я. — Дверь на кухню ты не запираешь, так что туда мог войти кто угодно. Кстати…

— Что?

— Понимаешь, когда ты ушла, я тоже пошла погулять, а когда вернулась, то дверь была открыта.

— Опять?! Ты просто сумасшедшая. Можно подумать, что ты не из СНГ, а из папуасской деревни.

— Мне кажется, что я закрывала дверь, — возразила я.

— Моя дверь не имеет привычки самостоятельно открываться, — ядовито сказала Ира. — В итоге, кто угодно мог войти и отравить пирожное.

— Кто угодно, — кивнула я. — А знаешь, я была бы мертва ещё позавчера, если бы не позвонил Леонид.

— Дромадёр, — поправила меня подруга.

— Неважно кто, но он позвонил, когда я собиралась выпить чай с пирожным, а когда мы кончили говорить, чай до такой степени остыл, что пить и есть мне уже не хотелось.

— Может, собака отравилась вовсе не пирожным, — предположила Ира.

— Тогда почему кому-то потребовалось похищать её труп?

Ира думала.

— Непонятно, кому предназначалось пирожное, — заявила она.

Мне очень не хотелось этого говорить. Но я всё-таки сказала:

— По-видимому, мне.

— Почему ты так думаешь? Может. Убийца не знал, что меня не будет дома, и хотел избавиться именно от меня. Мало ли у меня врагов.

— Каких ещё врагов? — не поняла я.

Ире было не до нежностей.

— Если мужчина бросает женщину, то он считает это в порядке вещей и не питает к ней ненависти, а если женщина бросает его первая, то он приходит в ярость. Тебе этого не понять, так что поверь моему опыту.

— Пусть будет так, — согласилась я. — Но про меня-то он забыл, а это пирожное съела бы скорее я, чем ты.

— Ты не любишь тёмные пирожные, — обречённо сказала Ира.

— Откуда твой покинутый мужчина может это знать? — спросила я.

Ира уставилась в окно и будто окаменела.

— Ты что? — испугалась я.

— Мне пришла в голову одна мысль.

— Какая?

— Ничего, если я на минуточку тебя оставлю? Мне надо поговорить с Ларсом.

— Да, пожалуйста.

Моё любопытство было возбуждено, но ещё больше были возбуждены нервы. Так возбуждены, что у меня вырвался непроизвольный смешок, едва я вспомнила о двух чашках кофе, приготовленных вчера утром Ларсом, одна из которых опустела за время нашей беседы с горбуном. У меня возникло подозрение, что, если бы Ларс не уронил пирожное, он и его бы съел, пока я выслушивала комплименты, а если бы съел, то наказал бы за жадность самого себя. Может, он и уронил-то его только потому, что излишне поторопился. Как назло, Ира отсутствовала долго, а когда пришла, то была очень бледна.

— Жанна, меня хотят убить, — сказала она очень просто, но не поверить ей было невозможно.

Мне стало жутко, но, думаю, гораздо страшнее мне было бы, если бы Ира сказала, что убить хотят меня. Слабое, но от этого не менее подленькое удовлетворение, что охотятся всё-таки не за мной, имелось, и никто, кроме меня знать об этом не должен.

— Откуда ты это взяла? — попробовала я её утешить. — Кого ты подозреваешь?

— Горбуна, — тихо ответила Ира.

Если бы Ира сказала мне, что именно она охотится за мной, я и то не удивилась бы сильнее.

— Что за чепуха! — отмахнулась я.

— А зачем же он здесь крутится? Думаешь, ради тебя? Как бы не так! Ты для него служишь лишь ширмой.

Самолюбие — коварная вещь, и страдает оно жестоко, стоит его ненароком задеть.

— Я из России, а он увлечён всем русским, — начала я, но Ира меня прервала.

— Был он в России, русских знакомых у него хоть пруд пруди, но его тянет почему-то именно сюда. Я сначала тоже подумала, что он таскается сюда из-за тебя. Мне даже смешно стало, когда представила, как он будет тебя домогаться, а ты ему скажешь что-нибудь типа "старой каракатицы" или "дремучего короеда", как заявила тому типу в метро.

— Когда я так говорила?

— Он к тебе тогда прицепился: "Девушка, что за книга у вас в руках? Девушка, как вас зовут? Девушка, можно вас проводить?" Когда ты ему ответила, что ты о нём думаешь, я чуть со смеху не лопнула, а он покраснел, как рак.

— Ничего не помню. Всё ты выдумываешь, — рассердилась я. — Не было такого!

— А уж когда ты его обозвала трёхполосным игудоном…

— Игуанодоном, — поправила я. — И не трёхполосным, а четырёхпоясным. Сама не знаю, откуда я выискала четырёхпоясного. Наверное, это было минутное озарение.

— Этот тип так и понял, поэтому предпочёл ретироваться.

— Старая толстая скотина, — сказала я. — Подумал, что девочка, вот и решил добиться лёгкой победы. Подобные типы развращают наших девиц.

— Я не уверена, что он был толст и так уж стар. Лет сорок, а то и меньше. Во всяком случае, если бы чёртов Дромадёр услышал в свой адрес то, что ты сказала тому субъекту, он бы совсем сгорбился.

— Это только в твоём воображении он стремится услышать про четырёхпоясного игуанодона, — заметила я.

— Теперь и я убедилась, что ты его совсем не интересуешь, — согласилась Ира.

— А каким образом ты в этом убедилась? — не удержалась я от вопроса.

— Увидела, как зло он поглядел тебе вслед, а Ларс ещё и слышал кое-что. Что именно, я не буду тебе говорить, но чёртов горбун не считает тебя перлом ума. Ты только не обижайся, потому что это не я думаю, а Дромадёр.

— Верблюды всегда воображают о себе слишком много, — попробовала я отшутиться. — У них и вид самодовольный, а уж плевать на людей они просто обожают.

— Вот именно, — обрадовалась Ира.

Мне было не до радости, поскольку для меня не было ничего болезненнее неблагоприятного отношения окружающих к моему уму. Может быть, я подсознательно чувствовала свой слабое место, но легче мне от этого не становилось. А Ира, похоже, не так уж переживала из-за моего унижения, впрочем, будь я на её месте, глубокого сочувствия от меня тоже ожидать не следовало.

— Для убийства нужна очень веская причина, — сказала я тоном следователя. — А ты мне до сих пор не объяснила, почему он тебя ненавидит.

— Это касается лично меня, — неохотно ответила Ира. — Я этой скотине сказала очень неприятные вещи про его внешность, но не предполагала, что это может иметь такие последствия. А он, наверное, замыслил мне отомстить.

Мне сначала было просто неприятно, но потом в душе стала нарастать такая тоска, что хоть бросайся вниз с Нового Венца в моём любимом Ульяновске. Я даже испугалась, потому что не подозревала, до какой степени наделила горбуна всякими душевными совершенствами. Он превратился для меня в положительного героя, какие бывают только в книгах, и даже вчерашние разъяснения Ларса не могли до конца разрушить моё идеальное к нему отношение. Чтобы изменить моё мнение о нём, потребовалось задеть или точнее оглушить меня известием, что я для него лишь дура, которую удобно сделать ширмой для своих целей. Мало того, что он презирает меня (а значит, и весь белый свет), но он оказался ещё и грязным, развращённым типом. Без причины Ира не станет указывать человеку на недостатки его внешности, а тем более тому, у кого эти недостатки лезут в глаза. Значит, имелись очень веские основания для жестоких слов, а Ларс так ясно намекнул на тайну, которой Ира стесняется и считает позором, что сомневаться в том, какие это основания, не приходилось. Недаром Ларс предупреждал меня, что я не должна оставаться с горбуном наедине, потому что он бывает настойчив и груб. Конечно, писатель ближе к жизни, чем обычный человек, но в одном он ошибся: горбун не был увлечён мной и в душе меня презирал. А мне-то доставляло удовольствие произносить его имя! Я-то воображала, что, несмотря на внешность, ему очень подходит имя моего брата!

— Смотри, что получается. Я поссорилась с ним незадолго до твоего приезда, и он решил прикончить меня, но приехала ты. Он увязался с Мартином ко мне домой, познакомился с тобой, понял, что тебя не бывает дома днём, и решил, что может действовать без помех. Он выследил, когда ты ушла из дома, и убил девушку, подумав, что это я.

Тут уж мне пришлось возразить.

— Он знал, что тебя не будет дома, ведь я сказала Мартину, что ты не придёшь ночевать, а Мартин сообщил горбуну, что переночует у меня.

— А ты ему сказала, что от своего знакомого я уеду с Ларсом на побережье? — спросила Ира.

— Нет, конечно. Во-первых, я не знала, что ты едешь с Ларсом на побережье, а во-вторых, я вообще не люблю говорить о таких вещах.

— Вот именно! — Ира так обрадовалась, словно доказывала, что её как раз не хотят убить, а не наоборот. — Дромадёр знал, что я проведу ночь со своим знакомым и вернусь домой. Мартин тоже это знал, а следовательно, должен был уехать от тебя рано. В случае неудачи дромадёру ничего не грозило: он приехал за Мартином, вот и всё. А в случае удачи тень на него не падает, потому что каждый, так и ты, будет считать, что он-то, мол, знал про то, что меня не будет дома.

— Откуда он знал, что ты придёшь, а я уже уйду?

— Он был уверен, что, как все нормальные люди, приезжающие в нашу страну, ты с утра уходишь осматривать памятники культуры и не мешаешь людям друг друга убивать.

— Ир, мне надоело слышать, что я не отношусь к нормальным людям, — почему-то обиделась я.

Ира отреагировала соответственно.

— А мне надоело, что ты называешь меня Иром. Ты сама говорила, что так звали собаку.

— Очень приличного пуделя. Хоть и одноглазого, зато польского.

— Не хочу быть одноглазым пуделем, — отрезала Ира.

— Не хочешь и не надо, — уступила я. — А дальше что?

— Он выследил, что ты вышла из дома, и думал, что Мартин тоже уже ушёл. Оставалось только дождаться меня, и он решил, что девушка, которая вошла в незапертый дом, и есть я. Со спины нас можно спутать, потому что она подражала мне в одежде и причёске. Он убил её, а в это время проснулся Мартин и подошёл к дому. Горбуну пришлось и его убить, и в спешке он спрятал тело в яме. Недаром он не удивился, когда обнаружили тело, даже сделал вид, что давно подозревал о смерти Мартина.

— Ну хорошо. А каким образом он мог отравить пирожное? Откуда ему было знать, что дверь окажется открыта? И откуда он мог знать, что единственное пирожное съешь ты, а не я?

— А какое ему дело, если ты случайно умрёшь? — мрачно пошутила Ира. — Этой скотине, по-моему, даже нравится разглядывать трупы.

— Но он не сумасшедший, чтобы так рисковать.

Ира кивнула.

— Я тоже думаю, что он отравил пирожное заранее. Оно было отравлено, ещё когда лежало в коробке с другими пирожными.

— Слишком ничтожен шанс, что пирожное съешь ты, а не кто-то другой.

Ира злорадно засмеялась.

— Это ты так думаешь, а он рассчитал верно. Вспомни, что это пирожное было сильно помято, поэтому, как всякая хозяйка на нашем месте, мы его не стали подавать к столу. Пирожных было много, и они должны были остаться к следующему разу, в том числе белые, потому что их было больше всего. Он знает, что ты любишь именно их, поэтому чёрных купил только три штуки. Одно он отравил и помял, чтобы гостям оно не досталось, а досталось мне, потому что мне безразлично, помялось оно в коробке или нет, а я больше всего люблю тёмное тесто. Я бы его сразу съела, если бы ты не привязалась ко мне с просьбой попробовать то жуткое пирожное, после которого я уже ничего не могла есть.

Ничего не скажешь, грубовато было сказано, притом совершенно несправедливо, потому что я не упрашивала её есть пирожное со светлым кремом. Я даже, если говорить по правде, удивилась её выбору. Однако я и не подумала обижаться или спорить. Я была так же поражена неожиданным проявлением Ирой здравого смысла и логики, как моя московская подруга моими ответами на памятном вечере, который принёс мне возможность оказаться здесь.

— Ира, у тебя прямо-таки талант! — сказала я. — Тебе надо работать детективом. Можешь смело открывать частное агентство — успех тебе обеспечен.

Кому не лестна искренняя похвала? Ира оказалась даже скромнее, чем всякий другой на её месте, потому что решилась признаться:

— В основном, я сама обо всём догадалась, но кое в чём мне помог Ларс, когда я с ним посоветовалась.

— А я подскажу ещё одну деталь, — сказала я. — Паршивый Дромадёр несколько раз приставал ко мне с предложением переехать в отель, потому что здесь, видите ли, опасно. Теперь-то я понимаю, что моё присутствие ему мешает и ему хочется убрать меня подальше. Недаром он интересовался, скоро ли я уеду домой. Будем рассказывать полиции?

Ира отрицательно покачала головой.

— Нет, пока ещё рано. Ларс говорит, что мы должны следить за ним и соблюдать осторожность, чтобы не показать ему, что мы его подозреваем. У нас нет ни одной улики, и мы даже не сможем заставить полицию заподозрить, что он убийца. А если такая версия возникнет, то он будет очень осторожен, и мы никогда не докажем его вину.

— Недаром во всех книгах говорится, что полицейские очень тупые! — с чувством сказала я. — Придётся любезничать с этим чёртом, как прежде.

— Раньше ты любезничала с удовольствием, — подколола меня Ира. — А теперь будешь любезничать по необходимости.

Я представила, какой дурой выступала, веря, что ему со мной интересно и этот грязный тип приходит сюда из братского расположения ко мне, и на душе вновь стало невыносимо гадко. Я даже не нашла в себе сил оправдываться перед Ирой. А она в это время открыла коробку и разглядывала подарок горбуна.

— Судя по внешнему виду, пирожные безопасны, — отметила Ира. — Все целенькие, ровненькие.

— Всё-таки не ешь тёмные, — посоветовала я. — Пусть травится кто угодно, на удачу.

— Иди, зови своего приятеля к столу, — велела Ира. — Я уже несу кофе и закуску. Скажи спасибо, что мне некогда и я не рассчиталась с тобой за тётю Клару. Выдала себя за меня, а мне пришлось доказывать полуслепой старухе, что я не верблюд.

— Живуч советский фольклор, — отметила я. — Не отмирает даже в Дании. Но Дромадёра зови сама, а я не в состоянии.

Всё-таки выйти на веранду пришлось мне. Горбун сидел на ступеньке, Ларс — чуть поодаль на стуле. Между собой они не говорили, лица у обоих были хмурые и замкнутые, словно они задумали соревнование "кто кого пересидит" и были этим очень недовольны.

— Я всё вскопал, Жанна, — доложил Дружинин. — Корни, в основном, я тоже выбрал. Остались только самые мелкие.

Я заставила себя быть вежливой.

— Спасибо. Кофе готов, прошу к столу.

Тёмные глаза горбуна с неумолимым постоянством впились в меня, и я представила, как он потешается надо мной, считая, что я стану принимать на веру все его комплименты и уверения, как было прежде.

— А сюда едут Нонна, Петер с Мартой и Ханс, — объявил Ларс. — Они недавно звонили.

Для горбуна это явно не было новостью, но всё-таки я уловила тень неудовольствия на его лице. А я, сверх ожидания, испытывала злобную радость, сразу же, под влиянием какого-то вдохновения решив, что буду сверхлюбезна с Петером, а Марту попросту не буду отпускать от себя ни на шаг. Этим я убью сразу двух зайцев: во-первых, покажу, что не нуждаюсь в обществе Дромадёра, а во-вторых, хотя бы сегодня не буду общаться с предполагаемым убийцей. Раздражать его явным пренебрежением не следует, потому что это опасно, но пора положить конец его попыткам сделать из меня ширму.

— Очень приятно, — заявила я с преувеличенным восторгом. — Я успела соскучиться по Марте.

Горбун помрачнел, как это бывало всегда, когда я говорила о своём отношении к девочке. Наверное, он терпеть не мог детей, особенно здоровых, стройных и красивых.

— Когда они приедут, они к нам присоединятся, а мы не будем ждать, пока кофе остынет. Проходите в гостиную, — распорядилась я. — Ларс, что же вы стоите?

Я намеревалась первой проскользнуть в дверь, но моё запястье оказалось крепко зажато в кисти горбуна, так что мне пришлось задержаться на веранде наедине с ним.

— Жанна, вы не могли бы ответить на один вопрос? — спросил он.

— Пожалуйста, — сдержанно согласилась я, высвобождая руку.

— Что с вами случается в моё отсутствие?

— То есть?

Мне стало не по себе.

— Почему с некоторых пор вы сначала смотрите на меня этаким зверем и лишь потом сменяете гнев на милость?

— Вам показалось, — оправдывалась я. — Вы, наверное, очень мнительны.

Горбуна не удовлетворило моё объяснение, и он продолжал пристально на меня смотреть. Если он думал, что я пущусь в рассуждения, а он будет надо мной втихомолку посмеиваться, то ошибся.

— Я вас не понимаю, — спокойно сказала я. — Или скажите, что вы имеете в виду, или не будем задерживать остальных.

Разумеется, он не мог не встревожиться, поняв, что глупая рыбка начала от него ускользать и он скоро не сможет использовать её в своих страшных целях.

— Откуда такой холод? — допытывался он. — В чём я провинился?

Я поняла, что, пожалуй, переборщила.

— Что вы говорите, Леонид?! — весело спросила я. — Откуда у вас обо мне такое плохое мнение? Может, вы устали и у вас испортилось настроение? Или работа оказалась вам не под силу?

— О, нет, — слабо улыбаясь возразил Дружинин. — Мне под силу любая работа. Как это? Раззудись плечо, размахнись рука?

Он, конечно, ожидал, что, по своему обыкновению, я стану вспоминать общеизвестные цитаты и поговорки, и, вероятно, готовился приветствовать мои литературные изыскания, смеясь надо мной в душе, но он сильно ошибался и ни одной цитаты не сорвалось с моих уст прежде всего потому, что я теперь стыдилась показывать своё невежество, а во-вторых, потому что ни одна подходящая цитата не приходила в голову.

— Вероятно, — хмуро согласилась я. — Вам виднее.

У горбуна вытянулось лицо.

— Жанна, что случилось? Не лучше ли прямо сказать, что произошло?

Как бы ни так. Скажи я ему, в чём я его подозреваю, и осталось бы лишь гадать, сколько ещё часов мне отпущено жить на этом свете. Но всё-таки, во избежание неприятностей, мне надо было побороть свою неприязнь к нему, а то он мог заподозрить неладное и приступить к решительным действиям. Куда моему вымышленному горбуну до его прототипа! Но мне-то как не повезло! Никогда я и близко не стояла с преступником, а тут мне приходилось играть роль ни о чём не подозревающей девушки, легкомысленной подруги его жертвы. Никогда не предполагала, что попаду в такую историю. Я бы с радостью уехала, чтобы не подвергать свою жизнь ненужной опасности, но моё присутствие служило для Иры какой-то гарантией безопасности и моральной поддержкой, пусть и слабой.

— Я всё время думаю о той собаке, — нашла я выход. — Кому-то очень мешал её труп. Как вы думаете, в чём тут дело?

Наверное, не следовало задавать последний вопрос, но иногда бывает трудно удержаться.

— Думаю то же, что и вы, — ответил горбун. — Не пытайтесь меня уверить, что вы ничего не понимаете. Собака отравлена, и преступник вырыл её тело, чтобы уничтожить улику. Я высказал Хансену свои подозрения по поводу её смерти ещё вчера, но он счёл их выдумками писателя. Пожалуй, главный недостаток моей профессии в том, что меня всегда подозревают в необъективности, приписывая мне сильно развитое воображение. Уверен, что к словам конструктора он отнёсся бы внимательнее, не подозревая, насколько воображение богаче у вас, чем у меня.

Или это была открытая насмешка, или тайный замысел заставить меня расспрашивать о значении этого странного утверждения и таким способом втянуть меня в разговор.

— Не знаю, что вы хотите этим сказать, — сохраняя достоинство, сказала я, — но, по-моему, давно пора идти к столу. Сейчас приедет Нонна и привезёт с собой Петера с Мартой. Мне не хотелось бы встречать их в рабочей одежде.

В душе я ликовала, видя, как его всего передёрнуло. Какое счастье, что я встретила его в весьма непривлекательном виде, так что теперь могу подчеркнуть, насколько выше ценю общество Петера.

— Русская барышня, — пробормотал горбун, со странной усмешкой разглядывая меня. — Ради датчанина она будет наряжаться, а соотечественника встретит в лохмотьях.

Меня так и подмывало спросить, где он видит соотечественника, но я благоразумно не стала реагировать на его выпад и попросту пошла в свою комнату, чтобы осуществить страстное желание переодеться, но, сделав два шага, задержалась, столкнувшись с выходящим на веранду Ларсом.

— Ирина спрашивает, куда вы подевались, — сказал он, окидывая нас тревожным взглядом. — Все давно сидят за столом.

"Все", это было сильно сказано, поскольку на веранде нас скопилось уже больше половины от общего числа присутствующих, но его опасения были мне понятны, и я мысленно благодарила его за чуткость и заботу. Зато горбуну очень не понравилось вмешательство писателя, и он молча и весьма хмуро прошёл в гостиную.

Не мудрствуя лукаво, я надела вышитую джинсовую юбку и очень красивую многоцветную кофту, прекрасно подходящую к вышивке. Вообще-то, это была одна из любимейших моих кофт, и я рассчитывала надеть её в особо ответственном случае, но сейчас мне было необходимо уколоть самолюбие горбуна в ответ на его оскорбительные слова в мой адрес, которые, к счастью или несчастью, подслушал Ларс. Чего бы мне это ни стоило, но я выкажу ему своё пренебрежение именно тем, что буду особо внимательна к Петеру и Марте.

Глаза горбуна вспыхнули, когда я вышла к столу. Он, конечно, не ожидал, что за такое короткое время я успею совершенно преобразиться. Так пусть же знает, что ради него я не сменила бы старые джинсы на красивую юбку, а тем более, не надела бы кофту неординарного фасона с изящно подобранным орнаментом. Ира тоже с уважением осмотрела мой наряд, а это означало, что я не ошиблась в выборе одежды, так как угодить женщине всегда труднее, чем мужчине.

— Вы, как всегда, прекрасны, — сказал Ларс, но горький опыт уже научил меня не быть вороной и не разевать рот в ответ на лесть.

Я не успела даже попробовать кофе, потому что пришли гости, и это вынудило нас заново пересаживаться, потому что об их размещении никто не подумал. Я сразу же завладела Мартой и занималась её куклой под одобрительные взгляды Петера, которому было, конечно же, приятно, что и дочь его, и продукция его фирмы пользуются у заезжей русской барышни таким успехом. Но зато горбун был настолько хмур и молчалив, что я была счастлива от сознания, что смогла его уколоть.

Счастье моё длилось недолго, потому что, как рядовой русский человек, крепкий задним умом, я только сейчас подумала над сообщением горбуна. Если он с самого начала предполагал, что собака отравлена, и даже высказал Хансену свои подозрения по поводу её смерти, притом до того, как она исчезла, то из всего этого можно сделать два вывода: или он не повинен в преступлении, или, напротив, убийца — он и ведёт очень хитрую и опасную игру, надеясь навести полицию на ложный след. Эта тема требовала серьёзных размышлений, а пока я решила зорко наблюдать за собравшимися, стараясь не упустить ни малейшего, даже самого незначительного эпизода, потому что по своему книжному опыту знаю, какие неожиданные выводы можно сделать из, казалось бы, невинного замечания кого-то из присутствующих.

Мой кофе безнадёжно остыл, но, по СНГ-вской привычке, я бы его выпила, чтоб не выливать ценный продукт, а Ира, воспитанная ещё в СССР и успевшая перевоспитаться в Дании, даже не спросила меня, хочу ли я его выпить или предпочту горячий, и незаметно убрала чашку. Старушка-датчанка, Петер, Ханс и Марта не могли стать моими собеседниками, а Ларс ушёл на кухню, чтобы помочь Ире и Нонне варить новый кофе. Мне было смертельно скучно изображать из себя любительницу детских игр, а Дружинин, как назло, разговаривал со старушкой и не обращал на меня внимания.

— Жанночка, ты не выйдешь ко мне? — позвала меня Нонна.

В соседней комнате, куда я была увлечена, добрая милая женщина ухитрилась в свою очередь укрепить меня в ненависти к горбуну.

— Знаешь, Жанночка, — начала она извиняющимся тоном, — это, конечно, не моё дело, но я заметила, что Леонид приходит сюда очень часто.

— Часто?! — злобно воскликнула я, вспоминая не без содрогания, какие долгие беседы я с ним вела, не подозревая, что выступаю перед ним в роли Петрушки. — «Часто» — это слишком слабо сказано. Он отсюда не уходит.

— Вот я и хочу тебе посоветовать, чтобы ты постаралась пореже с ним встречаться. Ты не обижайся на меня, Жанночка, но ты напрасно проводишь с ним столько времени.

Если уж даже Нонна, которая предпочитала не замечать человеческих недостатков, предостерегает меня против горбуна, то мне следует соблюдать величайшую осторожность.

— Нонн, я была бы счастлива, если бы он сюда больше не приходил. Вопрос только, как ему это сказать.

— Мне кажется, если ты не будешь уделять ему столько внимания, он и сам поймёт, что ему лучше не приходить сюда так часто.

— Я ему никакого внимания не уделяла, а спокойно с ним разговаривала, причём только отвечала на его вопросы, — недовольно сказала я. — Впредь я собираюсь ограничиваться самыми краткими ответами.

Нонна широко раскрыла глаза.

— Жанночка, что произошло? Вы с ним поссорились?

Она ужаснулась бы при известии о любой ссоре, но на этот раз я не могла отделаться от мысли, что она испугалась за последствия ссоры именно с этим опасным человеком.

— Нет, не поссорились, но он мне осточертел.

Нонна поспешила закончить неприятный разговор под благовидным предлогом помощи на кухне, а я вернулась в гостиную.

Недаром Евангелие учит, что надо прощать своим врагам, а Иоанн Конштадский пояснял, что соблюдать эту заповедь необходимо ещё и для того, чтобы не подозревать в каждом невинном поступке, слове и взгляде ненавистного тебе человека угрозу и недоброжелательство. Теоретически я полностью соглашаюсь с этим мудрым советом, но почему-то забываю его применять на практике. Почему бы сейчас мне не вспомнить, что Дромадёр тоже человек и нельзя ждать от него только гадостей, но я сочла его гнусным, испорченным, грязным типом и даже в том любопытном взгляде, которым он меня встретил, прочла издевательство. Я подумала тогда, что если мы только подозреваем его в убийстве и наша версия может оказаться ошибочной, то презрение к окружающим людям ясно написано на его лице и надо быть очень недалёкой, чтобы не увидеть этого с самого начала.

— Марта, иди сюда, — позвала я девочку, и она подбежала ко мне, повинуясь не столько голосу, сколько жесту.

Дружинин злобно посмотрел на нас, но старушка, которую он почтительно слушал, не заметила этого.

— Что вы сейчас читаете, Жанна? — спросил горбун, когда тётя Клара решила посмотреть, не нужна ли молодым хозяйкам её помощь.

— Самую актуальную литературу, — кратко ответила я.

— Какие-нибудь статьи Ельцина или Попова? Кстати, вы знаете, что ваш мэр вышел в отставку?

— Как? Опять? И с тем же успехом? Кого же считать мэрином?

Дружинин улыбнулся.

— Его отставку поспешили принять, так что мэрин у вас теперь Лужков.

— Что называется: изгнание чёрта дьяволом, — мрачно сказала я. — Недаром Лужков председательствовал на балу Сатаны.

Всё-таки горбун пристально следил за событиями в России, и от него можно было узнавать новости.

— Нельзя здесь достать наши газеты? — спросила я. — Мне так хотелось отдохнуть от политики, но это невозможно.

— Я вам привезу, — пообещал горбун. — Скажите только, какие.

Я назвала две газеты, которые любила и выписывала, и он кивнул.

— Проще ничего не бывает, потому что я их постоянно читаю.

Что ни говорите, но очень многое в наших вкусах и взглядах совпадало. Или он только прикидывался, что совпадало? Мне приходилось быть теперь очень осторожной в своих оценках.

— Всё-таки вы не ответили, что вы читаете, — вновь заговорил горбун.

— А! Вновь завели излюбленный разговор? — спросил Ларс, появляясь ненадолго, чтобы взять забытую чашку. — Можно подумать, что с Жанной можно разговаривать на единственную тему.

Горбун был мне отвратителен, но и Ларс, услышавший его высказывание обо мне и ставший, следовательно, свидетелем моего позора, не вызывал у меня восторга.

— Нет, со мной можно говорить ещё о собаках и конструкции оригинальной плитки мощностью в двести Ватт, — заверила я, опасаясь, что Ларс разделяет мнение горбуна о моей персоне.

— О собаках лучше говорить с моим дядей, а я предпочитаю близкие мне темы, — возразил горбун. — Вы не хотите мне сказать, что вы читаете?

— Сказку "Синяя борода", — сухо ответила я.

Сама не знаю, почему я назвала именно эту сказку.

— Вам нравится это чтение? — удивился Ларс.

Даже если бы оно мне не нравилось, теперь мне бы пришлось ответить, что я от него без ума.

— Почему бы и нет? — спросила я. — Синяя Борода — очень приятный человек, вежливый и обходительный.

Горбун ничего не ответил, но видно было, что всерьёз он мои слова не воспринимает и предоставляет мне изливать плохое настроение в любой доступной мне форме. Зато Ларс принял моё заявление за чистую монету и был поражён.

— Вы, наверное, шутите, Жанна? Разве этот персонаж наделён такими качествами?

— А как же! — подзадоривала я непонятно почему разволновавшегося писателя. — Именно он, и никто другой, наделён всеми человеческими совершенствами, а чтобы не делать из него хрестоматийного положительного героя, ему привили маленький недостаток — удовольствие убивать своих жён.

Ларс внезапно побледнел и поднёс руку ко лбу, но я сделала вид, что этого не заметила, потому что у меня тоже иногда возникает резкая боль, но только в затылке при неудачном повороте головы, и мне очень не нравится, когда окружающие это замечают. Говоря по правде, раньше меня беспокоили эти непонятные боли, но я приписала их чему-нибудь типа остеохондроза и успокоилась, а теперь, когда, благодаря прессе, каждому иностранцу (хорошо, что не каждому русскому) известно, что все советские чем-то больны и эти болезни сразу же выявляются зарубежными врачами, едва бывшие советские покидают свою страну, я совсем возрадовалась и решила: если хочешь жить долго, то надо оставаться на родине и не показываться зарубежным врачам, потому что я знаю бесчисленное множество людей, выполнявших эти несложные правила и доживавших до глубокой старости.

Однако, вернёмся к нашим баранам. Горбун резко вскинул голову и уставился на меня. Я понимала, что говорю чепуху, но раз уж начала превозносить мнимые достоинства Синей Бороды, то не могла остановиться. Вообще-то, в моих словах был определённый смысл, но его мог понять лишь тот, кто читал одну мою повесть, которую лично я считала не лишённой интереса. Там это странное рассуждение звучит, на мой взгляд, весьма к месту, но, вырвав его из текста и пересказав своими словами, я отняла у него всякий смысл и выставила себя перед горбуном ещё большей дурой, чем была на самом деле. Но нельзя ведь объяснить ему, что я цитирую саму себя. Я представила, как это могло бы выглядеть и какое представление о моих творениях создастся у горбуна, если он познакомится с ними по этому образчику хромого юмора. И мне заранее стало стыдно, а потому я с особенной чёткостью докончила своё гениальное высказывание.

— У каждого свои недостатки.

То, что Дружинин смотрел на меня непонимающим, словно заворожённым взглядом, это понятно, но Ларсу можно было бы проявить большую догадливость и сделать вид, что удивляться нечему, ведь среди прочих творений я когда-то отдавала на его суд и то, откуда я взяла цитату. Понятно, что он не мог помнить всю мою и, льщу себя мыслью, не только мою галиматью, которую ему пришлось прочитать, но, владея моим секретом, он мог бы быть подогадливее и, как следствие, снисходительнее ко мне. У меня даже зародилось подозрение, что Ларс рассказал о моих неудачных опытах Дружинину, поэтому горбун так навязчиво пристаёт ко мне с просьбами дать ему почитать что-нибудь из моих повестей. Я попыталась припомнить в подробностях, не горбун ли навёл меня на признание в том, что я пишу для себя, но, как всегда в таких случаях, не смогла придти к определённому выводу. Если бы я не узнала о компрометирующих этого человека фактах, не говоря уже о подозрении в убийстве, то мне было бы легче быть объективной, но сейчас я была ослеплена собственными эмоциями и особенно переживала из-за признания горбуном моей глупости. Только очень умный и хитрый человек типа Глумова может запросто сказать в нужный момент, что глуп, ума недостаточно и в этом нет ничего удивительного, и он не скрывает этого, потому что скрыть невозможно, а дожидаться, когда другие скажут, не хочется. Надо лелеять далеко идущие планы, чтобы говорить такие вещи. Кроме того, одно дело, когда сам про себя говоришь нехорошо, а совсем другое — когда плохо про тебя говорят другие.

— Любопытно, Жанна, вы сами до такого додумались или обходитесь чужими цитатами? — осведомился горбун безразличным тоном, но глаза его продолжали сверлить меня с обидным интересом.

— Кто же ещё может до такого додуматься? — спросила я в свою очередь, причём далеко не безразличным, а, скажем, довольно вызывающим тоном.

— Некоторые и не до такого додумывались, — объявил Ларс, причём непонятно было, имел ли он в виду себя, горбуна или кого-то ещё.

— Обязательно включите это в свою повесть, — посоветовал горбун, с барственным видом откидываясь на спинку дивана. — Писатели всегда используют такие блестящие определения.

— Спасибо, учту ваше мнение, — вежливо поблагодарила я, понимая, что за этим советом скрывается издёвка.

Дружинин стал мне противен до невыносимости. Даже если он гениальный переводчик, писатель и критик (в чём, не имея доказательств, можно было позволить себе усомниться), некрасиво постоянно намекать на глупость или бездарность человека, который пишет для себя, не рассчитывая издавать свои произведения. На работе я разрабатываю любые конструкции, которые мне поручают, и, до сих пор никто ещё не был в претензии. Едва я подумала про это, мне сразу же захотелось постучать по дереву, потому что судьба вообще капризна, а судьба конструктора — вдвойне, поэтому, чтобы не сглазить, лучше подстраховаться дедовскими методами. Конечно, стучать я не стала и через плечо не плюнула (к тому же я постоянно забываю, через какое плечо нужно плевать, сколько раз и, главное, на кого), тем более что реакция на эти действия всех находящихся в комнате была бы впечатляющей.

Второстепенные мысли не отвлекали меня от раздражения против горбуна. И зачем этот тип донимает меня моим творчеством? Каждый волен иметь своё хобби. Почему бы мне не заниматься для развлечения чем-нибудь безобидным? Вот если бы горбун для тренировки мозгов придумывал какие-нибудь конструкции, то я бы не стала его критиковать, даже если его изобретения до отвращения примитивны. Жаль только, что он не увлекается изобретательством, и я не могу проявить своё великодушие.

— Наверное, уже включили, — не отставал от меня мой мучитель.

— Если вам так хочется, я придумаю побольше подобных… как бы это выразить?.. включу в какой-нибудь рассказ и подарю вам, — предложила я.

Дружинин долго не сводил с меня пристального взгляда, а потом кивнул.

— Договорились, — сказал он и погрузился в молчание.

Я занялась игрой с Мартой, Ларс ушёл на кухню, а вернувшаяся в комнату старушка приняла участие в разговоре Петера и Ханса. Все были настолько сдержаны в своём горе, что посторонний человек мог бы не заметить, что этот дом дважды посетила смерть.

— Жанна, — позвал меня горбун.

Я подняла голову.

— Как у вас продвигается ваша повесть?

Я не теряла присутствия духа.

— Какая повесть?

— В которую я нечаянно заглянул.

— Никак не продвигается, — ответила я, вежливо улыбнувшись. — Мне она надоела с самого начала, и я бросила её.

Горбун великолепно разыграл роль человека, которому любопытны и мои увлечения и мои мысли.

— Почему? — спросил он с удивлением. — Начало очень интересное и, знаете ли, даже интригующее. Будет жаль, если вы не захотите разрабатывать сюжет дальше.

— Был бы сюжет, — возразила я.

— А его нет?

Какое горбуну дело, есть он или нет?

— Не знаю.

Дружинин сел поудобнее, чтобы лучше меня видеть.

— Может, возникли какие-нибудь трудности? — поинтересовался он. (И каким же располагающим был его голос!) — Я мог бы помочь.

— Зачем помогать в безнадёжном деле? — спросила я, невольно смягчаясь от его мнимого доброжелательства. — А как продвигается ваша работа?

К чему я завела разговор на излюбленную тему горбуна? Теперь будет трудно его прервать, а Дружинин подумает, что вновь сумел внушить мне симпатию.

— Никак не продвигается, — признался он. — Хотите, я расскажу вам сюжет моей будущей книги?

Правильнее было бы вежливо отказаться от прослушивания, но предложение было так заманчиво, что я не выдержала.

— Расскажите.

— В следующий раз, если вы не против, — сказал горбун. — Я чувствую, что скоро нас пригласят к столу, а мне бы не хотелось делиться своими планами во всеуслышание.

Мне ничего не оставалось, как согласиться.

— Так какую же актуальную литературу вы читаете? — спросил Дружинин, ободрённый моим вниманием.

— Агату Кристи, — со стойким спокойствием ответила я.

В другое время я бы подумала, что тень, мелькнувшая на лице горбуна, вызвана горем от смерти Мартина, которое усиленно заглушалось, но всколыхнулось от моего неосторожного намёка, однако сейчас я не знала, правильно ли моё предположение, и склонна была заподозрить, что душа горбуна таит в себе только чёрные страсти и помыслы.

— Вот любительница детективов! — усмехнулся Дружинин.

— А вы уже дочитали Сименона? — любезно поинтересовалась я.

— Из-за вас, милая барышня, мне пришлось перечитать десяток пьес Островского, — ответил горбун. — Откуда мне было знать, что попутно надо заглянуть и в Кристи? Счастье ещё, что вы не сможете предложить мне отгадать какую-нибудь цитату из её книг.

Я подумала, но не смогла вспомнить ни одного яркого высказывания, поэтому только заметила:

— Из её книг черпаешь слишком много практических сведений, поэтому забываешь про цитаты.

— Я заметил, что вы вообще очень практичный человек, — признался горбун. — Однако неясно, какие практические сведения вы можете извлечь из этих книг. Вы ведь не собираетесь стать преступницей?

Конечно, очень хорошо, что горбун так явно показал своё отношение к моей роли в трагических событиях, хотя, если наши догадки оправдаются, и Дружинин сам окажется убийцей, то он и не мог заподозрить меня в совершении этих преступлений.

— Если предположить, что, как всякий человек, я когда-нибудь смогу оказаться в роли жертвы, то… Что с вами?

Горбун так странно взглянул на меня, что я не удержалась от вопроса. Дружинин покачал головой и изобразил улыбку.

— "Всё рюматизм и головные боли", — пожаловался он.

Я сейчас же ухватилась за возможность немного уязвить мерзкого горбуна:

— Эти ужасные болезни вызваны тем, что вы вскопали Ире участок земли?

Дружинин укоризненно взглянул на меня.

— Кстати, откуда те слова? — неосторожно спросила я, не признав свой любимый цитатник и дав, тем самым, горбуну возможность отыграться.

— Позор! — с притворным ужасом прошептал он. — А я-то думал, что вы знаете "Горе от ума" чуть ли наизусть.

Мне вновь показалось, что он надо мной насмехается.

— Так какие же меры предосторожности надо принимать жертве, если пользоваться советами этой дамы?

Я думала, что тема исчерпана, но оказалось, что разговор ещё только начинается.

— Разные, — не слишком любезно отозвалась я.

— Жанна, мне в самом деле это интересно, — не отставал горбун. — Совершено два убийства. Если есть какой-то способ избежать опасности, не лучше ли его открыть?

Меня удивила его серьёзная реакция на мою пустую болтовню.

— Я пошутила, — сказала я. — Какие могут быть способы защититься? Только если вы точно знаете, что преступник перед вами…

Горбун слегка вздрогнул.

— … но и в этом случае предусмотреть все неожиданности нельзя. Вот если он вам подаёт тарелку с бутербродами…

— Что тогда? — глухо спросил Дружинин.

— Тогда не надо брать ближайший бутерброд, а нужно взять тот, что подальше, пренебрегая всеми правилами приличия.

— Уверен, что, когда перед вами окажется тарелка с пирожными, вы начисто позабудете про это правило, а возьмёте то, что вам больше понравится, даже если оно к вам ближе всего, — заметил горбун.

Это вновь навело меня на мысль о собаке и вероятной причине её смерти, так что я порадовалась, что кроме нас в комнате находятся ещё три взрослых человека и один ребёнок, и поэтому пока никакие неприятности мне не грозят.

— А ещё что? — спросил Дружинин.

— Нелишне будет наудачу переставить чашки на столе.

— Вряд ли это можно сделать незаметно, — усомнился горбун. — Но попробовать можно. Кстати, вот и чашки появились.

Стол был накрыт заново, Ларс принёс чашки, и Нонна разлила всем кофе, но, когда гости стали стягиваться к столу, выяснилось, что Марте нужно срочно выйти, и Петер увёл её, старушке — удалиться в комнату, куда были унесены её вещи, а Ире — переговорить с Ларсом, для чего они уединились на кухне, причём писатель бросил прощальный неуверенный взгляд на оставшихся и, в особенности, на свою жену. Мне очень не понравилось, что Нонна подчёркнуто не обратила внимания на поведение своего мужа и подруги, так подчёркнуто, что даже оставшийся в одиночестве Ханс окинул удаляющуюся парочку любопытным взглядом, а заговорившей с ним Нонне отвечал очень участливо. Я могла понять, что Ларс и Ира любят друг друга, но, даже если их любовь беспредельна, им бы следовало пожалеть Нонну.

Меня отвлёк странный взгляд горбуна, словно его что-то мучило и смущало. Что его так взволновало? Непохоже, что его гложут сомнения в добродетельности поступков Ларса и Иры. Может, у меня юбка порвана или пуговица расстегнулась? Но тогда ему лучше или вообще не смотреть на меня или, если у него больное воображение, смотреть с удовольствием.

— Что вас тревожит? — спросил горбун.

Я растерялась, потому что, во-первых, сама могла бы задать ему этот вопрос, а во-вторых, это было совершенно не его дело. Если же его совсем не волнуют поступки его знакомых и переживания Нонны, то это очень плохо о нём говорит.

— Ничего, — ответила я и подошла к столу.

Горбун последовал за мной. Я обернулась и обнаружила, что Нонна стоит ко мне вполоборота, делая вид, что слушает говорящего ей о чём-то Ханса, видного мне только со спины, а сама настороженно смотрит на дверь и прислушивается к звукам со стороны кухни.

— Вы не хотите довериться мне? — не отставал от меня Дружинин.

Хорошо, что я вовремя узнала о том, насколько этому человеку нельзя доверять. Я посмотрела в его лживые глаза, принявшие сейчас выражение доброты и участия, и кивнула.

— Я вам полностью доверяю, — сказала я. — Скрывать ничего не буду.

Вслед за тем какой-то бес заставил меня ещё раз оглянуться с самым заговорщицким видом и переставить на столе несколько чашек, причём, каких именно и куда, я не заметила. Горбун растерянно смотрел на меня, и я подозреваю, что в тот момент он гадал, чудачество ли это, проявление ли глупости или прямое помешательство. Думаю, что и мои мысли приняли бы сходное направление, окажись я на его месте.

— Заветам Агаты верны? — спросил горбун скучным голосом, и вид его при этом был каким-то пришибленным.

— Я же говорю, что всецело вам доверяю, — повторила я, не сдержав издёвки.

Горбун сумрачно взглянул на меня и отошёл, а я сейчас же стала корить себя за содеянное, потому что злить его было опасно, а, кроме того, жалко. Я смотрела в окно до тех пор, пока, случайно повернув голову, не обнаружила, что его в комнате уже нет. Наживать себе врага мне не хотелось, и, к тому же, у меня оставалась слабая надежда на то, что, может быть, мы его всё-таки зря подозреваем в убийстве, ведь, даже если у человека множество дурных наклонностей, в этом страшном преступлении он может быть неповинен.

В прихожей я спросила:

— Уходите по-английски, не прощаясь?

Дружинин, открывавший входную дверь, вздрогнул и обернулся.

— Время пролетело незаметно, — объяснил он вежливо, но твёрдо. — Мне пора. Нонну я предупредил, что должен идти.

Я терпеть не могу, когда кто-то на меня сердится или обижается. Конечно, я сама была виновата в том, что несчастный человек вылетает из дома, как ошпаренный, но чувство вины не может помочь делу без приложения дополнительных усилий. Я вообще слишком свободно повела себя с этим человеком, который и по возрасту был старше меня, лет, наверное, на десять или даже больше, и по знаниям намного меня превосходил. Но мало того, что я вынуждала его подстраиваться под себя, болтая всякий вздор о книгах Агаты Кристи, так ещё и прямо обидела его, вздумав переставлять чашки, вместо того, чтобы ответить на его серьёзный вопрос, доказывающий, что это чуткий человек, сразу реагирующий на изменение настроения собеседника.

— А почему вы не попрощались со мной, Леонид? — спросила я с невольной грустью.

Услышав своё имя, в последнее время ставшее редким в моих устах, горбун перестал глядеть на меня с прежней суровостью, но от намерения уйти не отказался.

— Я видел, что вы заняты очень важными делами, и не хотел вам мешать.

Сколько же яда умещалось в этом субъекте!

— Я уже освободилась от важных дел, — сказала я, улыбаясь.

— В таком случае, разрешите мне с вами попрощаться, — мягко ответил Дружинин.

— Но как же вы поедете? — спохватилась я. — После тяжёлой работы, не поев, не отдохнув. За кого вы нас с Ирой принимаете? Выпейте сначала кофе, а потом поедете. Это вас не задержит.

Мне, действительно, захотелось, чтобы он остался, а когда мне очень хочется, то не было ещё случая, чтобы моё желание не было выполнено.

— Останьтесь, прошу вас, — ласково сказала я.

— Если только минут на десять, — неуверенно произнёс горбун.

— Это ровно столько, сколько требуется на то, чтобы выпить чашку кофе, если очень спешишь.

— А сколько требуется, если не очень спешишь? — улыбнулся горбун.

— Если за чашкой кофе встречаются русские, то они могут просидеть до вечера. Конечно, если запас кофе у хозяйки достаточный, иначе придётся перейти на чай.

— Как мне хочется в Россию! — с чувством сказал Дружинин.

— К нам все хотят, — согласилась я, подумав про себя, что уехать от нас хотят тоже очень многие.

Своего я достигла, но едва мы вернулись в гостиную, как Нонка бросила на меня укоризненный взгляд, дающий понять, что она не одобряет мой поступок и по-прежнему считает, что я сама виновата в частых визитах горбуна. Ей было не понять, что лучше иметь врага перед глазами, чем за спиной. Но, как бы там ни было, а зверь, хотя бы временно, был укрощён, и недобрые чувства ко мне сменились у него тёплыми чувствами к России.

Наконец все расселись по своим местам, но едва гости взялись за чашки, а лично я — за пирожное, как кукла, поставленная Мартой на диван, упала. Общее внимание перенеслось на Берту, которую её заботливая хозяйка подняла и поустойчивее прислонила к спинке дивана, что-то ей сказав при этом, погрозив пальцем и, судя по жестам, пообещав напоить её кофе потом. Будь я на месте Берты, я бы не преминула вновь завалиться на бок, потому что по себе знаю, как легко забыть своё обещание накормить голодного, когда чувствуешь приятную сытость в собственном желудке. Моя собака тоже прекрасно это знает и предпочитает завтракать, обедать и ужинать вместе с нами, а если удастся, до нас, чтобы иметь время выпросить дополнительный лакомый кусочек. Собаке это удаётся, потому что голос у неё громкий, хорошо натренированный, а бедной Берте, как видно, придётся насытиться обещаниями, так как падать ей было теперь некуда.

— Вы, как всегда, предпочитаете пирожные? — заметил Ларс.

Не хватало ещё, чтобы все начали потешаться над моим пристрастием к сладкому. Датчанина явно заинтересовало, когда же я прекращу заменять нормальную еду пирожными. Хуже всего, что и Марта, как добросовестная мартышка, стала подражать мне и уплетать точно такие же пирожные, какие выбирала я, а ещё хуже, что отец Марты не был доволен быстрым приобретением девочкой дурных привычек и неразумным поглощением такого большого, по его мнению, количества пирожных. Но вот что было ещё хуже, так это то, что несносный горбун выразительно посматривал на меня, из чего следовало, что его интересует, беру ли я ближайшие пирожные или те, что подальше, а я, как назло, сосредоточила внимание на внешней их привлекательности, а не на расположении, и успела взять три ближайших. Кофе был вкусный, ароматный и был бы особенно приятен, если бы напряжённое выражение лица Нонны не служило плохой приправой к трапезе, а косые взгляды Иры, бросаемые на Дружинина, должны были бы лишить его аппетита, если бы он не был так сосредоточен на моих действиях.

Старушка что-то лопотала, обращаясь к своим ближайшим соседям, и Ира отвечала ей весьма благосклонно и сочувственно, что не мешало ей выражать своё отношение к горбуну непроизвольной мимикой, но зато внимание Петера отвлекалось от старушки моим дурным влиянием на Марту или, может быть, моей красивой яркой кофтой, иначе я не могу объяснить, почему он так подолгу останавливал на мне свой взгляд, а тёте Кларе нередко отвечал невпопад, что, видя реакцию датчанки, замечала даже я, хотя для меня их речь сливалась в один неразборчивый поток звуков.

— Большое спасибо, но я, и в самом деле, должен идти, — сказал горбун, взглянув на часы и торопливо поднимаясь.

Нонна сидела слишком неудачно и, чтобы выйти из-за стола, ей потребовалось бы потревожить соседей, а Ира словно приросла к месту и не собиралась вставать, поэтому я сочла себя обязанной проводить Дружинина до двери, как должна была бы поступить хозяйка дома.

— Вы едете на вокзал? — спросила я, чтобы не молчать.

— В аэропорт, — ответил горбун.

Для меня нет ничего тягостнее, чем прощание. Никогда не знаешь, что следует сказать, чтобы гость остался доволен моей любезностью и вместе с тем не задержался на пороге ещё на добрых полчаса. Недаром моя тётушка ввела в наш обиход поговорку: "Не бойся гостя сидячего, но бойся гостя стоячего".

— Может, вы побудете с нами ещё немного?

— "У нас, коммерсантов, время даже дороже денег считается. Затем до приятного свидания и потрудитесь быть здоровы".

Цитату я не узнала, но срамиться не захотела и не стала спрашивать.

— Не за труд, а за удовольствие сочту, — только и смогла я ответить.

Горбун так взглянул на меня, что я ожидала какого-то страшного объяснения, но он лишь посоветовал мне соблюдать осторожность после нового открытия, очевидно, подразумевая исчезновение трупа собаки, сказал, что надо будет сообщить об этом полиции, и открыл дверь.

— До свидания, — довольно сухо бросил он через плечо.

Меня вновь стало мучить предчувствие, что я его обидела.

— Ира сказала, что с удовольствием примет вашего родственника, — вспомнила я, приписав своей подруге тёплые чувства к приезжающему.

Горбун обернулся, и вид его выразил сомнение в объективности моего заверения, но он не успел произнести ни слова, потому что в гостиной послышался шум и испуганные крики.

У меня от любого шума душа ушла бы в пятки, ибо теперь я ждала только новых бед, а от переполоха среди гостей даже у самого хладнокровного человека сдали бы нервы. Я инстинктивно взглянула на горбуна, потому что до сих пор в трудные минуты руководил нами он, и я ещё не успела привыкнуть смотреть на него, как на предполагаемого убийцу.

— Что там? — прошептала я, чувствуя, как от лица отхлынула кровь, а это случается со мной нечасто.

Хорошо, что существуют смелые и решительные мужчины. Преступник он или не преступник, но именно горбун быстро пошёл назад, а я следовала за ним, даже не пытаясь опередить его и первой заглянуть в комнату.

В дверях гостиной мы столкнулись с Петером, который что-то быстро сказал горбуну и тут же стал звонить по телефону.

Мне не пришлось выспрашивать, что случилось, или пробиваться сквозь людей, столпившихся перед диваном, потому что горбун тотчас же перевёл слова датчанина.

— Ларсу плохо.

В его голосе прозвучали удивление, недоверие и даже смятение, но мои мыслительные способности были настолько скованы неожиданной болезнью писателя, что раздумывать о чувствах горбуна я была не в состоянии.

Вернулся Петер и вновь что-то сказал, но переводчика рядом со мной уже не было, потому что вместе с Нонной он оказывал посильную помощь Ларсу.

— Сейчас приедут, — всхлипывая, объяснила Ира. — Господи, что же это такое?!

Я не предполагала, что её чувство к Ларсу так глубоко, считая, что это всего лишь мимолётное увлечение, не сильнее, чем связь с отцом убитой девушки. Мне даже стало стыдно за своё тайное мнение об их отношениях, так как до меня только сейчас стало доходить, что если меня любовь обошла стороной, то другие могут испытать на себе самое немилосердное её влияние.

— Что с ним? — спросила я.

Ира больше не могла говорить и лишь покачала головой, выражая этим своё неведение.

Я знала горбуна всего несколько дней, но за это короткое время успела убедиться, что никакое событие не может оставить его праздным зрителем. Что бы ни случилось, он всегда оказывался на месте происшествия одним из главных действующих лиц. Сейчас он помогал Нонне, предоставив ей, как бывшей медсестре, руководить, но именно он первым предположил, что Ларс отравился. Когда мысль эта укрепилась в умах присутствующих, от них потребовали освободить помещение, чтобы Нонне, Дружинину и энергичной тёте Кларе никто и ничто не мешало при оказании первой помощи. Не знаю, каких успехов они достигли, но мы, столпившиеся в прихожей, подавленные произошедшим и способные только взглядами вопрошать друг друга неизвестно о чём, не успели как следует освоиться со своим положением, потому что машина скорой помощи примчалась очень быстро и добровольных спасателей сменили квалифицированные.

Как и предполагал горбун, Ларс отравился. Но страшнее всего было известие, что это не случайное отравление, а умышленно введённый в пищу или питьё яд. Утешением послужило лишь уверение врачей, что, благодаря быстрому принятию необходимых мер, жизнь писателя вне опасности и можно рассчитывать на самое скорое выздоровление. Зато вызванная полиция, как видно, не обнаружила никаких утешительных факторов, потому что бравый Хансен на этот раз выглядел не таким бодрым и жизнерадостным, чем всегда.

— Дело оказалось сложнее, чем предполагалось, — прошептал над моим ухом горбун, когда носилки с больным вынесли из дома, а мы собрались в гостиной.

Я кивнула.

— По-моему, передвинув чашки по методу Агаты Кристи, вы сильно затруднили работу полиции, — нашёптывал горбун.

— Спасла жертву, но подставила Ларса, — горестно возразила я.

— Получилось забавно, — пробормотал Дружинин, но не стал развивать свою мысль.

Мне захотелось отойти от этого человека, потому что посеянное Ирой подозрение вновь пробудилось от его холодных слов. Мне касалось, он знал, что должно было произойти и кому предназначался яд, но уверен в своей безнаказанности и спокойно принимает игру случая, как нечто забавное, но не нарушающее его планов. Я хотела сделать шаг в сторону, но горбун не дал мне осуществить своё намерение, удержав меня за локоть.

— Не уходите, Жанна, — строго произнёс он, и я покорно осталась на прежнем месте.

Горбун испытующе глянул мне в глаза.

— Как вы предполагаете, кто жертва? — совсем тихо спросил Дружинин, наклоняясь ко мне.

Я не решалась произнести имя своей подруги, потому что у горбуна, если он был преступником, могли возникнуть определённые подозрения насчёт меня.

— У вас ведь есть какая-то теория? — предположил он. — Меня интересует именно ваше мнение.

— Теории-то есть всегда, но они чаще всего бывают ошибочны. Я не Пуаро, а скорее, Гастингс, поэтому мне лучше помалкивать.

— Гастингс? — горбун усмехнулся. — Вы не Гастингс, Жанна, а кое-кто другой.

— Доктор Шеппард, — подсказала я с неприкрытым, как надеялась, сарказмом.

— Это… это… Откуда это?

— Из "Убийства Роджера Экройда", — подсказала я. — Помните, он с самого начала вёл записи и, вроде бы, ни о чём не подозревал, а потом выяснилось, что он-то и есть убийца. Но что я говорю? Вы же не любите детективы и не можете этого помнить.

Взгляд горбуна выразил укор.

— Ваше ехидное замечание, барышня, я пропускаю мимо ушей, — предупредил он. — А про вашего Шеппарда я вспомнил, но вас этим именем никогда не назову.

— Спасибо.

— Даже Хансен вас не подозревает, хотя и мог бы.

Я сразу воспрянула духам.

— Вы знаете точно, что не подозревает?

— Мне так кажется, — более чем уклончиво ответил несносный горбун. — А теперь я попрошу вас вспомнить, какие чашки и куда вы передвигали.

Если бы я помнила или могла вспомнить, я бы ему ни за что не призналась, чтобы не оказаться очередной жертвой, но я чисто машинально переставила несколько чашек и даже лично себе не могла сказать, к каким из них прикасалась.

— Не помню, — ответила я.

Горбун задумался, а я, вместо того, чтобы поразмыслить над тем, рад мой собеседник этому ответу, не рад или сомневается в моей искренности, вдруг осознала, в какое идиотское положение себя поставила. Как теперь объяснить Хансену, зачем мне потребовалось трогать посуду? Правда, кроме Дружинина, никто не знал о моём опыте, так что оставался шанс столковаться с ним насчёт будущих действий. Поглощённая собственными переживаниями, я упустила из виду, что мою просьбу он не только охотно удовлетворит, но, возможно, она сыграет ему на руку.

Чтобы не привлекать к себе общее внимание, я не стала звать его, а незаметно потянула за рукав. Горбун, кажется, не ожидал, что я могу обратиться к нему так бесцеремонно, потому что очень живо повернулся ко мне и, по своему обыкновению, так и впился взглядом мне в лицо. Впрочем, минуту спустя я решила, что его не столь поразила моя вольность, сколько он испугался, не вернулась ли ко мне память, и не наведу ли я полицию на верный след, указав, какие чашки переместила.

— Леонид, не могли бы вы не говорить об Агате Кристи полиции?

Сначала глаза Дружинина широко раскрылись, но затем он осознал мои опасения и улыбнулся. К счастью, он не был моральным садистом и не заставил меня пуститься в длинные и унизительные объяснения, за что я почти почувствовала к нему благодарность.

— Могу, но всё-таки предупредите Хансена, что вы… ну, скажем, что вы поправляли посуду на столе и могли кое-что переставить.

Как же самонадеян был горбун! Убедившись, что я не смогу навести полицию на след, он успокоился и не схватился за возможность ещё более запутать следствие, а великодушно предоставлял Хансену шанс топтаться на месте, не кидаясь за мнимым преступником, избравшим жертвой Ларса.

Мы с горбуном проговорили всё начало следствия. Но всё-таки я поняла, что датчанин мог бы умереть, если бы не попросил вызвать врача тотчас же, едва почувствовал что-то неладное, и если бы не прижимал руки к желудку, что натолкнуло горбуна на догадку об отравлении. Помощь Нонны, Дружинина и тёти Клары тоже оказалась небесполезной и должна была сильно сократить время его пребывания в больнице. По какому-то наитию, я покосилась на горбуна и обнаружила, что это известие не вызвало в нём восторга. Несомненно, он сильно недолюбливал писателя, а может, постоянные визиты Ларса в этот дом очень мешали его планам. У меня даже промелькнуло подозрение, что датчанин не был случайной жертвой, а его нарочно убрали. Промелькнуло, а потом укрепилось. Может быть, горбун не хотел его смерти, а намеревался отправить в больницу и тем расчистить себе дорогу. Но если так, то или он подсыпал яд после того, как я передвинула чашки, или я случайно оставила чашку Ларса на прежнем месте. Последнее даже вернее, если вспомнить, как растерялся горбун, когда я начала хозяйничать на столе.

Я подозрительно взглянула на Дружинина и особенно ярко осознала, как изуродована его спина, а значит, каким несчастьем обернулась для него давнишняя авария. Мало того, что он потерял обоих родителей, — утрата невозместимая, однако в какой-то мере компенсированная заботой дяди, но неизлечимое уродство перечеркнуло всю его жизнь, и, кто знает, не считает ли он в самые горькие свои минуты, что ему лучше было бы разделить участь отца и матери.

Я так прониклась его предполагаемыми чувствами, что на мои глаза навернулись предательские слёзы, которых я всегда стыжусь, потому что они уместны только в своё время, а в наш лишённый сентиментальности век они вызывают, в лучшем случае, недоумение. Я так старалась вернуть себе холодную рассудительность, что полностью в этом преуспела и вновь смогла трезво судить о характере и поступках горбуна. Нельзя не признать его поразительную выдержку, и в общении он был на удивление обаятельным, этого у него не отнимешь, но тем ужаснее должны быть страсти, которые кипят в его душе, не находя выхода. Не дай, Бог, оскорбить его или задеть! Наверное, любое обидное замечание может превратиться в его глазах в повод для убийства. Бедной Ире нелегко будет продержаться, пока какой-нибудь промах горбуна не даст полиции возможность его арестовать. Мне придётся напрячь все силы, умственные, а если потребуется, и физические, чтобы помочь ей избежать смертельной опасности.

Тем временем Хансен стал выяснять подробности, а я, подумав, решила не мешать следствию и не упоминать о перемещении чашек. Никто не знает, когда и куда был подсыпан яд, потому что полиция только ещё собиралась провести экспертизу. Вдруг яд был в одном из пирожных? Или был подсыпан в кофе позже? Что, если я только собью Хансена с правильной мысли? Очень, очень тяжела доля свидетеля, который хочет помочь следствию.

— Сядьте так, как вы сидели за столом, — попросил Хансен, чтобы со всей отчётливостью восстановить картину происшествия.

Мы повиновались, причём я впервые осознала, что горбун сидел достаточно далеко от Ларса, так что не мог подсыпать яд в процессе еды, зато я сидела через одного человека от писателя. Петер, занимавший позицию между нами, вроде бы, не мог быть заподозрен в страшном преступлении, а соседкой Ларса была его жена, которая, несмотря на измены мужа, слишком любила его, чтобы желать его смерти. Кроме того, я просто не могла представить, что Нонна способна отравить человека. Конечно, трезвому холодному уму Нонна показалась бы самой подозрительной из всех, за исключением, разве что, горбуна, потому что имела уважительную причину убить Иру, а заодно и своего изменника-мужа.

Выдвинув новую версию, я почувствовала себя плохо и решила признаться в передвижении чашек, чтобы не брать грех на душу и переложить ответственность на того, кто избрал своей профессией отгадывание загадок.

— Господин Хансен, — обратилась я к душке-полицейскому.

До чего же он был хорош, когда обернулся ко мне! Да, истинно, это был мой любимый герой, сошедший со страниц моих повестей! А как обворожительна была улыбка, делающая его внешность ещё прекраснее и придающая ему неповторимое обаяние. Наверное, следователь и должен вести себя так, чтобы свидетели и потерпевшие чувствовали к нему доверие и охотно делились с ним своими сомнениями и наблюдениями, видя в нём друга, а не судью. Наверное, он понял бы и "метод Агаты Кристи", восприняв его как шутку, которая в данном случае может иметь неожиданные последствия, но рисковать я всё-таки не стала.

— Я хочу предупредить, что поправляла кое-какие предметы на столе и могла случайно передвинуть чашки.

— Вот как? Это интересно, — оживился Хансен. — Чашки были полные или пустые?

— Полные.

— Какие именно чашки вы передвигали?

— Я не помню. Я даже не утверждаю, что я их передвигала, но я могла случайно это сделать.

Я искренне сочувствовала полицейскому, которому придётся ломать голову над ещё одной проблемой, а именно: принимать ли во внимание возможное перемещение чашек или остановиться на предположении, что убить хотели именно Ларса. Тут уж не спасут от уныния даже моя броская кофта и вышитая юбка, которые, я не могу этого не отметить, не оставили Хансена равнодушным.

— Кто ещё притрагивался к чему-нибудь на столе? — сначала угасшим, но к концу предложения вновь окрепшим голосом спросил полицейский.

Ответом послужили неуверенно-недоумевающие взгляды и лёгкое пожатие плеч.

Я переживала за Душку, поэтому насмешливый взгляд, брошенный на меня горбуном, вызвал в моей душе целую бурю. Конечно, каждому ясно, что преступник не будет признаваться, что подходил к столу и что-то трогал, но ведь надо учесть, что Хансен не так уж свободно владеет русским языком и может совершить ошибку, не совсем правильно подобрав слова.

— Кто мог подойти к столу? — вновь спросил Душка, и я возликовала, потому что это была уже правильная постановка вопроса.

— Каждый, — ответил горбун. — Я подходил с Жанной.

— Вы видели, какие предметы она переставила? — с надеждой поинтересовался полицейский.

Было бы наивностью ждать от горбуна признания, но Хансен этого не знал.

— Нет, — категорически отрацал Дружинин и даже для пущей убедительности помотал головой, что опять-таки было подозрительно.

— Значит, вы не заметили, какие предметы были передвинуты, — повторил Хансен. — Значит, вы не следили за девушкой и не знаете, что она делала или могла сделать.

У меня чуть рот не открылся от неожиданности. А этот наглый горбун говорил, что Хансен не считает меня подозреваемой! Даже здесь он готов солгать.

— Знаю, — как ни в чём ни бывало возразил горбун. — Она дотрагивалась до… этого молочника. Кажется, ей пришлось переставить эти две чашки… и эту, а сахарницу поставить, если не ошибаюсь, здесь.

Горбун не только не покраснел от явной лжи, но даже, по-моему, и глазом не успел моргнуть, как уже переставил местами мою чашку и чашку Ларса, а также чашки Иры и Нонны, а также ещё какие-то предметы. Потом он в нерешительности замер и сообщил, что, может быть, и ошибается. По-моему, в душе все согласились, что он ошибается, потому что такое грандиозное количество предметов передвинуть случайно было невозможно.

Если он хотел выгородить меня, то я ему очень благодарна, но мне всё-таки показалось, что его целью было перепутать все чашки на столе, чтобы у бедняги Хансена голова совсем пошла кругом. Лично я запуталась и уже не была уверена, какая чашка кому принадлежала.

Полицейский подумал, прикинул что-то в уме и спокойно и неторопливо вернул все предметы на прежние места.

— Ситуация разъясняется, — кивнул Хансен. — А вы, Жанна, не заметили, дотрагивался ли господин Дружинин до предметов на столе?

Я не следила за горбуном, хоть он и стоял рядом, потому что больше была занята мыслями о Нонне, я даже не заметила, как он ушёл из гостиной, но мне было совестно в этом признаваться после того, как он пытался отвести от меня подозрения.

— Нет, не дотрагивался, — ответила я, ругая себя за малодушие, тем более, что навязчивые тёмные глаза выжидательно смотрели на меня.

— Больше вы не подходили к столу? — поинтересовался Хансен.

— Нет, мы разговаривали довольно далеко от этого места.

— А кто накрывал на стол?

— Я, — сказала бледная и грустная Нонна, — мой муж, тётя Клара и Ирина.

Хозяйку Нонна могла бы поставить на первое место, хотя бы ради приличия, но, как видно, она не могла себя пересилить.

— Кто варил кофе?

— Я, — вновь отозвалась Нонна. — Тётя Клара его разлила по чашкам, а мой муж отнёс их в гостиную.

Полицейский раздумывал.

— Пока всё ясно, — заявил он, наконец.

Не знаю, что он имел в виду, но, по-моему, яснее наше положение не стало.

— Попрошу всех пройти в другую комнату, а сюда я буду вызывать вас по очереди, — распорядился Хансен.

Долго я ждала этих слов и всё-таки дождалась. Почти во всех прочитанных мной детективах свидетели вызываются по одному и дают показания. Хансен почему-то только сейчас додумался до такой простой вещи.

Первого вызвали горбуна, и Хансен очень долго с ним беседовал, так долго, что я ожидала увидеть Дружинина вновь уже в наручниках. Ничего подобного не произошло и, как это ни невероятно, с моей души словно свалился тяжёлый камень. Просто поразительно, какую жалость может вызывать физическое уродство, потому что больше я ничем не могу объяснить чувства облегчения, охватившего меня при виде благополучно вернувшегося к нам горбуна. Следующим вызвали Петера, который до того сидел рядом со мной и рассеянно принимал участие в нашей с Мартой нескончаемой игре с куклой. Войдя в комнату, горбун прежде всего упёрся взглядом в нашу мирную группу и с удовольствием разрушил идиллическую сценку, услав датчанина к следователю. Сам он сейчас же сел на его место, и Марта доверчиво сунула ему куклу, делясь при этом своими соображениями о новых правилах игры с ней. Меня это не удивило, потому что дети вовсе не определяют, как принято думать, шестым чувством, добро или зло исходит от внешне добродушного человека. Я давно это подозревала, а уж наш отечественный садист Щекотило подтвердил моё мнение, потому что, как никто другой, умел располагать к себе детей. Меня удивляло только то, что сам горбун увлечённо говорил с девочкой и не рассказывал мне о беседе с полицейским. Зачем же он сел рядом со мной, если не собирается делиться подробностями допроса?

— Леонид, что он спрашивал? — поинтересовалась Нонна.

Я навострила уши.

— Ничего нового, — отозвался горбун. — Кто подходил к столу, кто и как стоял при этом и всё в том же духе. Я рассказал ему о собаке и, в основном, он выяснял подробности, связанные с ней.

Все примолкли, а меня мучил очень важный вопрос. Мне хотелось знать, чем объяснил горбун смерть собаки.

— Он спрашивал, почему она умерла? — опасливо спросила я.

— Конечно.

— Что вы ему сказали?

Дружинин усмехнулся.

— Не лучше ли будет каждому высказать своё мнение? — спросил он.

— Мы так и сделаем, но ведь позволительно знать и чужое мнение.

— Оно совпадает с вашим, Жанна. Я тоже считаю, что собака погибла, съев пирожное, оставшееся на тарелке. Вопрос лишь в том, кто его отравил.

Мне стало жарко от воспоминания, что только по счастливой случайности это пирожное не оказалось в моём желудке.

— Вопрос ещё в том, когда его отравили и кому оно предназначалось, — жёстко добавила Ира.

Теперь мне стало холодно, и я не смела поднять на горбуна глаза. Мне казалось, что ему теперь всё известно о наших подозрениях, и он незамедлительно предпримет новые шаги для того, чтобы заставить нас замолчать.

— Жанна, вас вызывают, — мягко сказал горбун, и от его сочувственного тона мне стало тошно.

Я встала, уступив место вернувшемуся Петеру, и вышла из комнаты. Сердце моё сильно билось скорее от страха и волнения, чем от мысли, что сейчас я увижу милого полицейского и он будет говорить со мной с глазу на глаз. Но едва я взглянула на голубоглазого Хансена, как напряжение спало, и я почувствовала себя очень легко.

— Вам к лицу эта блузка, Жанна, — сообщил полицейский.

Какой женщине подобный комплимент придётся не по вкусу?

— Вы сказали, что переставили посуду на столе. Не можете ли вы мне объяснить, зачем вы это сделали? Только прошу вас говорить правду, потому что события не позволяют шутить.

— Но началось всё, действительно, с шутки, господин Хансен, — заявила я. — Мы с Дружининым вспоминали Агату Кристи (полицейский заулыбался), и я сказала, что, судя по её книгам, если не хочешь быть отравленной, то не надо брать с блюда ближайшее пирожное, а перед едой следует незаметно переставить чашки и тарелки. Дружинин возразил, что сделать последнее невозможно, а я воспользовалась тем, что никто не смотрит в нашу сторону и доказала ему наглядно, что нет ничего невозможного. Я не предполагала, что одна из чашек, действительно, скажется отравленной.

— Почему вы думаете, что яд был в чашке? — сейчас же спросил полицейский.

Эта придирка была в духе советских чиновников, но я не ожидала услышать её из уст Душки.

— Потому что больше его некуда было сыпать, — ответила я.

— Вы не брали ближайшего к себе пирожного? — задал неожиданный, даже какой-то мальчишеский, вопрос Хансен.

— Взяла, — покаялась я. — Оно выглядело таким аппетитным, что я вспомнила об Агате Кристи лишь после того, как его съела.

— Вы не припомните, чью чашку вы могли передвинуть господину Якобсену?

— Не помню, — призналась я. — Я даже не вполне уверена, что передвигала именно его чашку.

Дело было слишком деликатным, чтобы высказывать предположения, но, на всякий случай, я дала полицейскому необходимую нить.

— Мне кажется, господин Хансен, что я могла бы поставить туда чашку Ирины Лау, но не утверждаю этого.

— Ирины? — Хансен задумался. — У вас есть какие-нибудь подозрения?

Обвинять горбуна я не могла, не имея веских доказательств. Опыт жизни в СССР и СНГ убедил меня, что чиновникам любого рода надо рассказывать как можно меньше своих догадок, чтобы они не ринулись по подсказанному тобой пути с тупой энергией ободрённого кабана. Тюрьмы в моей стране наводят ужас, и мне меньше всего хотелось бы упрятать за решётку ни в чём не повинного человека, который лишь выглядит подозрительным. Правда, говорят и пишут, что зарубежные тюрьмы комфортабельнее многих наших домов отдыха, но кто знает? У них ведь и люди менее закалённые, чем у нас. К тому же, я боялась, что и в прекрасной Дании на каждого следователя приходится столько дел, что он спешит обвинить невиновного, чтобы поскорее закрыть хоть одно из них.

— Нет у меня никаких подозрений, — ответила я. — И догадок никаких нет. Очень тёмное дело. А вы уже нащупали убийцу?

Кому же приятно признаваться в собственном бессилии? Полицейский поморщился и признался, что сделано очень много, но личность преступника ещё не выявлена.

— Я уверена, что не сегодня-завтра вы уже арестуете виновного, — ободрила я его.

Мы ещё немного поговорили о собаке, труп которой украли, о случаях, когда я забывала закрывать дверь, вернулись к знаменательному вечеру, когда обнаружили тело девушки, а также упомянули о некоторых других событиях. Короче, я рассказала о каждом дне моего пребывания в Дании, перечислив, с кем и когда я встречалась, что делала, куда ходила.

— Не припомните ли вы что-нибудь особенное? — спросил Хансен. — Что-нибудь такое, что вас удивило или испугало.

Честно говоря, больше всего за это время (конечно, кроме обнаруженных трупов) меня испугали местные универсальные магазины и первый визит тёти Клары, но полицейский меня спрашивал не об этом.

— Нет, ничего не припоминаю. Если вспомню, то обязательно вам сообщу.

Я не покрывала страшного и жалкого горбуна и не умалчивала ни о каких случаях, а говорила совершенно искренне. Дни мелькали так быстро и вместе с тем были так насыщены, что я терялась и не могла выделить среди мелочей ничего такого, что врезалось бы мне в память и не давало покоя хоть короткое время, кроме признания Дружинина, что он заглянул в мою тетрадь. Но, к счастью, он не успел узнать о своём двойнике, так что можно было не говорить об этом случае.

— Спасибо, Жанна, — поблагодарил меня Хансен и улыбнулся. — Не подумайте, что это пустой комплимент, но блузка вам, правда, очень идёт. Я не перестаю восхищаться вами. Позовите, пожалуйста, Ирину.

Здесь было что-то не так, и я продолжала ломать себе голову даже тогда, когда вернулась в комнату, отослала Иру и села на диван. Какое-то воспоминание мучило меня в связи с последними словами Хансена, но не давалось в руки.

— О чём вы говорили? — спросил меня горбун, подсаживаясь рядом.

Не хотел он меня оставить в покое. Видно, ширма была ему необходима. Или ширма, или бесплатный клоун. А почему я должна пересказывать ему наш разговор, если он ко мне так гадко относится и, к тому же, не потрудился рассказать о собственной беседе с Хансеном?

— Наверное, о том же, о чём и вы, — ответила я.

— Вряд ли, — усомнился горбун. — Во всяком случае, голову даю на отсечение, что кое-что вы не могли ему сказать.

Я пренебрежительно покосилась на него и согласилась.

— Хорошо, отдавайте, если вам не жалко, но при условии, что палачом буду я.

— А я-то поверил, что вы инженер, — пробормотал горбун в мнимом смятении.

— У меня одна основная специальность, но я овладела многими смежными, к тому же есть и увлечения, — объяснила я. — А что я не могла ему сказать? Я ему всё сказала, даже об Агате Кристи.

Дружинин улыбнулся не без грусти.

— Кое о чём вы не догадываетесь, Жанна, — сказал он.

Я не обратила внимания на эти слова, потому что вспомнила, наконец, эпизод, который разъяснил мне, что полагаться на любезность полиции не следует. Как же Хансену не похвалить мою блузку, если в тот раз, когда он остался с нами обедать, Ира объявила, что я набиваюсь на комплименты, а кто-то, не то Ларс, не то горбун, сказал, что девушки любят, когда их называют прекрасными. Мне блузка очень идёт, я знаю это сама, но вовсе не обязательно, что Хансен, и в самом деле, это заметил. Вполне могло быть, что наши вкусы расходятся, и он похвалил мой наряд не совсем искренне. А как бы мне хотелось ему понравиться!

— Жанна, Петер спрашивает, что вам сказал Хансен, — сухо перевёл горбун вопрос датчанина.

Не знаю, что на меня нашло, но я ответила:

— Сказал, что мне очень идёт блузка.

Дружинин рассмеялся, но в этом он был не одинок. Чтобы рассмешить людей, требуется очень немногое, и это видно на моём примере. То ли они были в таком напряжении, что ухватились за первую же возможность разрядиться, то ли отныне я должна себя считать перлом остроумия, но все, знающие русский язык, расхохотались, а когда горбун перевёл мои слова недоумевающим датчанам, то и Петер с Хансом присоединились к общему веселью. Ладно, горбун рад любой возможности надо мной посмеяться, Ханс ещё очень молод, но Петеру можно быть поумнее, а уж все мысли Нонны должны быть направлена на своего несчастного мужа, так что не только смех, но даже мимолётная улыбка не вправе появляться на её губах.

— Что я такого сказала? — спросила я, поневоле заражаясь воцарившимся здесь настроением. — Что за легкомыслие в такой трагический момент? Любезный господин Хансен заставил меня рассказать час за часом обо всём, что я делала все эти дни.

Дружинин сейчас же забормотал по-датски, и Петер получил исчерпывающий ответ на свой вопрос.

Я предчувствовала, что горбуну захочется поговорить, причём он о своей собственной беседе с полицейским не расскажет или отделается поверхностным пересказом, а меня будет допрашивать долго, с пристрастием, и, может быть, найдёт какой-нибудь повод надо мной посмеяться.

— Вы не волнуетесь о своём родственнике? — спросила я.

Горбун сразу поскучнел, а Нонна благожелательно улыбнулась, показывая этим и своё сочувствие, и своё расположение. Удивительное всё-таки создание эта Нонка. К горбуну, душа которого уродливее, чем его тело, она будет питать самые тёплые чувства, а на Иру таить злость, хотя во всём надо винить Ларса. Если женатый человек чист и честен, то ни одной женщине не удастся его завлечь, а если пришла настоящая любовь (я допускаю и эту возможность), то он не будет обманывать жену и лгать на каждом шагу.

Горбун ответил так просто, что даже немного расположил меня к себе:

— Очень волнуюсь.

— Наверное, Хансен вас отпустит, — предположила я. — Он ведь уже переговорил с вами.

— Теперь уже поздно, — покачал головой Дружинин. — Мой дядя не будет ждать и пяти минут сверх назначенного срока.

— Как же теперь быть? — поневоле забеспокоилась я, почему-то решив, что этому поборнику точности, если он хочет следовать своим принципам даже в чужой стране, ничего не остаётся делать, как только отправляться обратно в Англию.

— Теперь мне предстоит встретиться с ним дома и выдержать тихую бурю, — Дружинин улыбнулся. — Как классический англичанин, он очень сдержан, даже во гневе, но легче мне от этого не будет.

Я не могла представить, как кто-то выговаривает горбуну за какой-нибудь проступок, а тот покорно внимает, оправдывается, да ещё, может быть, просит прощения. Мне он представлялся настолько уверенным и самостоятельным, что никакие родственные связи, а тем более — родственные узы, не могли над ним тяготеть. Но, узнав, что есть человек, который наделён властью командовать горбуном, я пожалела, что он «классический» англичанин и в своём арсенале имеет лишь суровый тон, а не мощные кулаки. Наверное, этому подлому горбуну полезно было бы надавать несколько крепких оплеух.

— У вас уважительная причина, Леонид, — напомнила Нонна. — По-моему, вам не надо волноваться.

— Я особенно и не волнуюсь, — признался горбун. — Дядя знает, где ключ.

К моему глубокому сожалению, действительно, не было похоже, чтобы он волновался, а ещё больше я досадовала на то, что причина, из-за которой Дружинин не встретил своего дядю, была, вне всякого сомнения, уважительной.

После Иры вызвали Нонну, потом тётю Клару и, наконец, Ханса. На этом полицейский закончил опрос свидетелей, рекомендовал соблюдать осторожность, разрешил Нонне поехать в больницу, чтобы убедиться, что её мужу не угрожает опасность, и покинул нас, взяв на экспертизу всё, что нашёл нужным.

— Я поеду с тобой, — хмуро и решительно объявила Ира засобиравшейся подруге.

Нонна не ответила ни «да», ни «нет», решив, по-видимому, уступить и оставить выяснение отношений до более подходящего момента, но на её лице появилась маска сдержанного раздражения.

Тётя Клара была настолько потрясена развёртывающимися событиями, что способна была только выразить надежду, что этому ужасному случаю найдётся естественное объяснение и не нужно будет подозревать каждого из близких друзей в совершении столь страшных преступлений.

Петер тоже не стал задерживаться и увёл своё семейство, заверив, что он не оставит нас в этот тяжёлый период, хотя было неясно, что он может предпринять.

Горбун ушёл со всеми вместе. Он очень мило попрощался со старушкой, ещё более усилив расположение, которое она к нему испытывала, и уже в прихожей обратился ко мне.

— Теперь вам не будет страшно, Жанна, — почти весело заметил он. — Даже если Иры не будет здесь ночью, тётя Клара останется вашим сторожем.

Меня так и подмывало сказать ему, что, если Иры не будет ночью, и он об этом будет знать, мне не надо будет тревожиться и без тёти Клары. Но вместо этого я ответила:

— Конечно, это очень надёжная защита.

Наверное, горбун и сам почувствовал, что возложил на хрупкую старушку слишком большие надежды, потому что тихо рассмеялся.

— Как бы там ни было, но я уверен, что пока вам незачем тревожиться.

Он уже открыл дверь, но вернулся.

— Жанна, привезти вам одно из произведений господина Якобсена?

— Конечно, — обрадовалась я, но, подумав, спохватилась. — Если оно не на датском.

— Я его перевёл, — отозвался Дружинин. — Почти.

Будь я одна, я бы запрыгала от восторга, но при горбуне я и виду не подала, что рада.

— Привезите, — милостиво согласилась я.

— А вы? — сейчас же осведомился Дружинин.

— Что я?

— Вы дадите мне что-нибудь взамен?

Опять он взялся за своё. Как же ему хотелось надо мной поиздеваться. Я представила, как он будет насмехаться над моим сочинением, если когда-нибудь добудет его, а потом, возможно, прочтёт его друзьям как образец глупости и неумения облечь свои мысли в слова. Нет, такого я выдержать была не в силах.

— Я вам не могу предложить книгу из своей библиотеки, — как можно спокойнее ответила я, — но, если вы хотите, выберите что-нибудь из Ириной.

Дружинин не только не попытался скрыть, но даже подчеркнул свою досаду.

— Зачем мне чужие книги? Мне хочется посмотреть, как вы продолжили вашу повесть. Или это роман?

— Или это ничто, — закончила я.

По-видимому, горбун привык добиваться своих целей, потому что моё упорство его раздражило.

— Девушку, конечно, украшает скромность, — сердито сказал он, — но никогда не следует забывать про чувство меры. Не думайте, что мне так уж необходимо читать вашу повесть. Вы так упорно скрываете эту тетрадь, что мне уже расхотелось в неё заглядывать. Счастливо оставаться.

В этой тираде и поспешном уходе было что-то по-детски трогательное. Я поглядела вслед удаляющейся по дорожке сада сгорбленной фигуре и крикнула:

— "На взгляд-то он хорош, да зелен — ягодки нет спелой: тотчас оскомину набьёшь".

Ответом мне был весёлый смех, поэтому наше своеобразное прощание не оставило после себя неприятного осадка.

Реакция на бурные события бывает самой неожиданной. Оставшись наедине с тётей Кларой, я почувствовала, что засыпаю. Глаза у меня прямо-таки слипались, и я с ужасом думала, какое нечеловеческое усилие я должна над собой совершить, чтобы высидеть весь вечер с датчанкой, не имея возможности даже перекинуться с ней парой слов. Я вернулась в гостиную и села на диван, ощущая засыпающим сознанием, что губы мои сложились в привычную вежливую улыбку. Потом каким-то не совсем отключенным от реальности краешком мозга я поняла, что старушка убирает со стола, так что улыбаться, праздно сидя на диване, попросту неприлично. С огромным трудом я заставила себя встать, но умница-тётя Клара мгновенно избавила меня от всех моих мучений, что-то проговорив по-датски, озарив меня ласковой улыбкой и понятным во всех странах мира жестом предложив мне отправляться спать. Последний, о ком я подумала, засыпая, был не отравленный убийцей Ларс, не горбун, не тётя Клара, а Джеймс Хэрриот, английский ветеринар, написавший интереснейшие книги о своей жизни, работе и пациентах. В частности, он говорил о целительном действии искусственного сна, побеждавшего иногда верную смерть. Свой сон я не могла назвать естественным, так что какую-то пользу он был обязан принести, хотя бы избавив меня от немого общения с датчанкой. Кстати, наш Максим Зверев тоже упоминал о благотворном влиянии долгого сна на организм животного. А чем я хуже животного? Мне тоже необходим долгий, очень долгий, невероятно долгий сон.

Прогноз горбуна не оправдался, и старушке не пришлось быть моей единственной защитницей в ночные часы, которые, кстати сказать, промелькнули для меня мгновенно и незаметно. Утром выяснилось, что Ира вернулась из больницы довольно рано, очень удивилась, узнав, что я уже легла, посмеялась по этому поводу и до глубокого вечера просидела с тётей Кларой за кофе. Ларс чувствовал себя намного лучше, потому что благодаря вовремя принятым мерам, яд не успел всосаться, и сегодня его должны были выписать, так что после завтрака Ира собиралась подъехать к больнице. Туда же должна была прибыть и Нонна. Едва ли можно позавидовать несчастному писателю, вчера чуть не отправившемуся на тот свет, а сегодня, когда он ещё не оправился от потрясения и болезни, окружённому ревнующими друг к другу женщинами. Я бы на его месте предпочла добираться домой одна, даже если на это уйдут последние силы.

Вскоре после того, как Ира уехала, нас с тётей Кларой посетил горбун. Сегодня, выспавшись и приободрившись, я уже не была абсолютно убеждена, что преступник именно он, но на всякий случай решила не сообщать ему о выходе Ларса из больницы. Если Дружинин не замышляет дурного, то на его планы выздоровление писателя не повлияет, а если он вынашивает чёрные замыслы, то внезапное появление датчанина должно оказаться препятствием для их осуществления. Помимо этих не лишённых смысла соображений мною двигало желание хоть чем-то досадить человеку, считающему меня дурой, в чём, может быть, и была доля истины, но осознание этого не умаляло обиды.

— Как чувствует себя наш пострадавший? — после обязательных приветствий спросил горбун.

К счастью, тётя Клара отправилась готовить кофе и не могла нарушить мои хитрые намерения по сокрытию факта скорого появления среди нас Ларса. К двойному счастью, потому что издевательский тон гостя мне очень не понравился.

— Лучше, — ответила я. — Ира уехала к нему.

— Не сомневался, — кивнул Дружинин.

Это мне понравилось ещё меньше. Горбун со зловредной ухмылкой взглянул на меня и миролюбиво сообщил:

— Я принёс вам повесть Ларса в своём переводе.

Думаю, мне вряд ли удалось погасить огонь, вспыхнувший в моих глазах при этом известии, но голос мой прозвучал безукоризненно сухо.

— Спасибо. Я с удовольствием прочту.

Дружинина не обманула моя уловка, и он рассмеялся.

— Только вы уж не обессудьте: я не откорректировал текст, и в нём скрывается масса ошибок.

— Вы доставите мне огромное удовольствие, — утешила я его. — Очень люблю находить чужие ошибки, но, заявляю заранее, что терпеть не могу, когда находят мои собственные.

— Обещаю, что когда буду читать вашу повесть, то не найду ни одной ошибки… Sorry! Совсем забыл, что виноград хорош, да зелен. Вот повесть Ларса.

Стараясь сдержать нетерпение, я открыла тетрадь и, уяснив, какого рода перевод мне предложен, просверлила горбуна негодующим взглядом.

— Разве напрасно я вас убеждаю учить английский язык? — злорадно улыбаясь, спросил горбун. — Справитесь с переводом?

— Не знаю, — честно призналась я, кладя тетрадь на стол. — Ваш дядя приехал?

— Приехал.

— Сердился на вас за то, что вы его не встретили?

— Сначала сердился, но потом проникся нашими бедами.

Если горбун был повинен в двух убийствах и одном покушении, то едва ли его дядя подозревал об этом. Мне от всей души стало жаль несчастного старика, которому предстояло узнать в сыне родной сестры опасного и злобного преступника.

Тётя Клара бесшумно накрыла на стол и удалилась так незаметно, что мы не сразу осознали, что её уже нет в гостиной. Она принесла два прибора, и отсутствие третьей чашки меня неприятно озадачило. Я привыкла, что в нашем доме все собираются за одним столом: родители, дети, дедушки, бабушки, гости родителей, гости детей, словом, все, кто окажется в этот час в квартире.

— Куда она делась? — растерянно спросила я. — Пригласите её к столу, а то неудобно.

— That's right, — отозвался Дружинин, и этим мне пришлось удовлетвориться.

Итак, мне предстояло сидеть лицом к лицу с предполагаемым убийцей и мирно пить кофе. Знаете, в этом было нечто бодрящее, настолько бодрящее, что я почти не думала о мнении, которое сложилось у горбуна о моей персоне, а также о том, что я служила лишь ширмой для его гнусных дел. Прекрасно, пусть я буду глупой ширмой, но, может быть, убеждённость негодяя в моей недалёкости усыпит его бдительность, заставит сделать ошибку и поможет нам его уличить. Если же он ни в чём не повинен, то мне нет дела до мнения человека, с которым я навсегда расстанусь дней через двадцать.

— Не подать ли бальсанцу с селёдочкой? — бодро спросила я, подвигая к себе чашку и готовясь достойно сыграть свою роль.

Брови горбуна беспокойно шевельнулись.

— Что-нибудь случилось? — осведомился он, и я поняла, что не стоит играть роль простушки так вызывающе.

Горбун продолжал смотреть на меня и почему-то не стремился отгадывать, из какой пьесы Островского взята приведённая мной цитата. Его озабоченное внимание начало действовать мне на нервы.

— Что я такого сказала?

— Никак не пойму, что с вами происходит, Жанна, — пробормотал Дружинин.

Оказывается, не я одна занималась психологическими изысканиями, горбун страдал той же болезнью.

— Когда поймёте, обязательно скажите мне, — попросила я. — А то я и не подозревала, что со мной что-то происходит. Вы ждёте, чтобы кофе остыл, или боитесь его пить?

— Я жду демонстрации какого-нибудь приёма из Агаты Кристи, — ответил горбун. — У вас это очень хорошо получается. Хорошо и весьма эффективно. Вчера я был восхищён.

Конечно, можно было бы воспользоваться тем, что мы ещё не притрагивались к чашкам, и поменять их местами, но выглядело бы это неприлично и даже дико.

— А может, этим я нарушу свои планы? — сказала я.

Бедняжка горбун слегка опешил от милой шуточки, но не растерялся и нашёл в себе силы для ответа.

— Утешительно хотя бы то, что придётся погибнуть от руки прекрасной барышни, а то уж я грешил на нашу достойную тётю Клару.

Было странно, что полуангличанин, посещавший нашу страну всего лишь как турист, с такой лёгкостью поддержал мою «совковую» шутку. Мне показалось это невероятным, поэтому я поспешила остановить наш далеко идущий диалог.

— Я всегда недолюбливала подобные разговоры у нас на работе, а теперь мы пустились по стопам моих сотрудников и, особенно, вашего тёзки.

Дружинин кисло улыбнулся.

— Мой тёзка тоже согласен принять от вас смерть?

— На такое он, пожалуй, не согласен, но ни одно чаепитие в нашем секторе не обходится без угроз в адрес моих чертежей. Почему-то его беспокоят только мои чертежи, а не чьи-то ещё. Наливая чай, он каждый раз предрекает им гибель.

Горбун помрачнел, а я поднесла было чашку к губам, но, так и не отпив кофе, поставила её обратно.

— Есть сомнения? — хмуро спросил мой гость.

Я никогда не любила чрезмерное внимание к своей особе, а Дружинин не упускал из вида на одно моё движение, так что я чувствовала себя как под микроскопом и поэтому не нашлась, что ответить.

— Ну, старушку-то вы вряд ли подозреваете, — как бы про себя заметил горбун.

В этом он был абсолютно прав.

— Предлагал же вам применить метод королевы детектива, — говорил меж тем безжалостный горбун, с удовольствием прихлёбывая кофе.

Предлагать-то предлагал, но наверняка знал, что я не решусь у него на глазах переставить чашки. С другой стороны, зачем было ему убивать меня, если он охотился за Ирой? Для практики?

Мне самой стало стыдно за свои мысли.

— Вы не боитесь, что яд могли подсыпать в банку с кофе? — спросила я.

— Как у вашей Хмелевской? — невозмутимо поинтересовался горбун.

Наверное, он перечитывал все книги, про которые я упоминала в наших разговорах, а может, обладал абсолютной памятью и не нуждался в перечитывании.

— Почему у моей? Во мне только шестнадцатая часть польской крови.

— А во мне… м-м-м… приблизительно шестьдесят четвёртая, — высчитал горбун. — Только не будем думать о неприятном. Бог не без милости, казак не без счастья. Едва ли преступнику доставит удовольствие отравить всех обитателей и гостей этого дома.

Я ему поверила и хотя и не без сомнений, но всё-таки стала пить кофе, а сама подумала, что раз уж он сам заговорил о преступнике, то к месту будет спросить его о мнении на этот счёт Хансена, а также и его собственном.

— Вы не знаете, полиция подозревает кого-нибудь конкретного?

Дружинин покачал головой и невесело усмехнулся.

— Как водится, Хансен прежде всего подозревает меня, — сообщил он.

Если горбун был преступником, то он сделал хороший ход в своей игре.

— Почему вы так думаете?

— Во-первых, потому что в день убийства я ждал вас у двери, а значит, имел возможность проникнуть в дом.

— Убийство произошло утром, а вы пришли под вечер, — напомнила я.

— Это не имеет значения. Я мог заехать утром, а потом, под предлогом, что ищу Мартина, вернуться вечером.

Мы с Ирой именно это и предполагали, так что горбун словно прочёл наши мысли. Надо было срочно доказать ему обратное.

— В таком случае, подозрительнее всего вела себя я. С чего мне вздумалось ни свет, ни заря убегать из дома?

— Я бы не сказал, что восемь часов это "ни свет, ни заря", — усмехнулся Дружинин.

— Мне легко было бы убить Мартина, пока он спал, а с девушкой я бы справилась в два счёта. Так что главное подозрение падает на меня, а не на вас.

— Хорошая идея, — ухмыльнулся горбун. — Теперь бы придумать мотив — и вам можно идти в полицию с повинной.

— Подождите, мотив я не могу придумать так быстро. А что, во-вторых?

— Что, во-вторых? Или горбун забыл, с чего начал, или не хотел продолжать. Но я-то не забыла и очень хотела.

— Какая у полиции вторая причина для подозрений?

По-моему, Дружинин пожалел, что начал с «во-первых», дав этим повод добиваться «во-вторых». Вместо ответа он спокойно поднял кофейник и выжидающе посмотрел на меня. Я рассеянно кивнула и, в результате, чашка передо мной была наполнена до краёв, а пить-то мне и не хотелось. Потом горбун налил кофе себе и отпил ароматную горьковатую жидкость, по-моему, уже без удовольствия. Вид у него был очень грустный. Меня вдруг осенило, почему он не захотел продолжать разговор про подозрения Хансена. Так уж повелось, что в неблагонамеренных поступках первыми всегда подозревают уродов и горбунов. Мой гость не был уродом в прямом смысле слова, и при других обстоятельствах он бы вызывал восхищение умением держаться, воспитанием и мужеством, с каким он терпел свой физический недостаток. Однако при других обстоятельствах, а не при существующих. Ларс, Ира и даже деликатная Нонна ясно дали понять, что за достойным внешне поведением скрывается истинное душевное уродство. И всё же мне было его очень жаль. Так жаль, что я раскаивалась, что настаивала на продолжении, которого всё равно не получила, но дала горбуну повод ещё раз вспомнить о своей внешности. Хорошо, что он не сказал мне прямо того, что явно читалось за его молчанием. Заверять в ответ, что он красавец, было бы глупо, неубедительно и даже оскорбительно, но и обсуждать с ним, какое впечатление производит на окружающих его горб, я бы тоже не смогла.

Я смотрела на свою чашку и чувствовала, что не в состоянии проглотить ни капли кофе.

— По-моему, времени прошло достаточно, и вы должны убедиться, что кофе не отравлен, — заметил Дружинин, неверно истолковав мои страдания.

Как всё-таки хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Будь я на месте горбуна и узнай, что какая-то девица жалостливо разбирает чувства, которые ей внушает мой недостаток, может быть, незначительный для неё, но для меня представляющий главное бедствие всей моей жизни, заслонившее для меня всю прелесть этой жизни… Что бы я испытывала? Наверное, жестокую боль.

От этих размышлений на меня повеяло беспросветной тоской. Если горбун, и правда, подозревает окружающих в излишнем и недоброжелательном внимании к его фигуре, то внутренняя жизнь его похожа на прощание с усопшим у свежевырытой могилы. Почему мне в голову пришло это сравнение, не знаю, но меня чуть не передёрнуло от нахлынувших воспоминаний, слишком ярких и мучительных.

Так уж повелось, что люди сторонятся прежде всего физического уродства, беспричинно распространяя его на душу. Есть ли книга, в которой урод играет положительную роль? Дружинин переводил "Три страны света", где плетёт свои сети горбун Добротин, из-за людской злобы и вечных насмешек ставший хитрым, мстительным, безжалостным, но, в конце концов, наибольший вред принесший самому себе. Представляю, как горько Дружинину переводить многочисленные страницы, посвящённые горбуну, а в особенности те, где описываются издевательства, сопровождавшие Добротина почти всю его жизнь.

Положительный герой всплыл в моей памяти внезапно и озарил окруживший меня мрак ярким светом. Гэрет из "Зимы в горах" Уэйна. У меня возникло ощущение, что я тащила в гору тяжкий груз и кто-то неожиданно снял его с моих онемевших плеч. Прочь примеры из отечественной литературы! В конце концов, жизнь на Руси на протяжении всей её истории была так тяжела, что об особой деликатности к людям речи быть не может, а тем более, о бережном обращении с теми, кто сильно отличается от окружающих и поэтому очень уязвим. В натуре обычного грешного человека, терпящего личные беды, иногда возникает желание уколоть своего ближнего. А кого легче обидеть, если не обиженного судьбой? Нет, в России, где почти каждому приходится бороться не за достойную жизнь, а за выживание, светлые литературные примеры найти трудновато. Правда, в фольклоре встречается образ чудовища с доброй душой, но это всего лишь сказочный персонаж, например, заколдованный принц из сказки "Аленький цветочек". Однако здесь необходимо отметить явную натяжку, потому что принц не был страшилищем с раннего детства, имел когда-то облик очень привлекательный, а положение такое высокое, что, будь он даже трижды уродом, никто не посмел бы его обидеть. Но даже при наличии хорошего воспитания, приятной наружности и всяких прекрасных черт характера, принц всё-таки не был совершенством и, требуя от купца одну из его дочерей, не подумал, какое приносит горе отцу. Если бы таким вот образом к страшному зверю из дома ушла я, с моей мамой тут же случился бы инфаркт и никакие чудесные превращения в будущем не заслонили бы зла, которое причинил принц. Если поразмыслить, купец тоже держался не на высоте. Вместо того, чтобы предлагать любимым дочерям выбрать наводящую дрожь участь, ему следовало бы сослаться на свои коммерческие дела и самому отправляться на жительство к чудовищу. Да, хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Узнай Дружинин хоть о малой доли моих литературных изысканий, он в ужасе сбежал бы от этого бреда, непонятно почему провернувшегося у меня в голове.

— По-моему, вы сильно сгущаете краски, — сказала я.

Наверное, и у горбуна мысли в голове не застаивались, потому что он поднял на меня изумлённые глаза, явно забыв, о чём мы говорили вначале.

— Пусть я опровергаю утверждение, что быстрее всего человеческая мысль, но я всё ещё продолжаю думать о Хансене. Вам не кажется, что вы поддались излишней мнительности?

— У меня есть для этого повод, — возразил Дружинин.

Конечно, повод у него был, и повод слишком печальный. Но, может быть, он ошибался, и Хансен не придавал значения его внешности.

— Излишняя мнительность всегда вредит и даже вызывает подозрения, — неуклюже пошутила я.

— Какие подозрения? — быстро спросил горбун.

Из-за дурацкой жалости я чуть не выдала наши с Ирой догадки. Недаром он сразу насторожился. И кто меня дёрнул за язык его утешать?

— Пусть не подозрения, но уж недоумение точно вызывает. Почему вы решили, что вы у полиции на заметке? Вам это Хансен сказал?

— Это следует из "во-вторых", — ответил горбун, и я уж думала, что на этом он остановится, но он продолжал. — Во-вторых, я имел глупость откровенно поговорить с Хансеном, о чём теперь жалею.

"Во-вторых" оказалось совсем не тем, что я вообразила и из-за чего пустилась в самые мрачные размышления, благодаря которым даже не смогла допить кофе, пока он был ещё горячим. Плохо я разбираюсь в людях, коли решила, что самоуверенный горбун будет страдать из-за своего уродства. Уж он-то наверняка считает себя неотразимо прекрасным, недаром Ире пришлось напомнить о его внешности.

— Вы, конечно, указали ему на преступника, — пренебрежительно заметила я.

Он молча обратил на меня глаза.

— Сделали ему классический подарок, — продолжала я, — но полицейские чем-то сродни военным, поэтому обычно с тупцой…

— С чем? — не понял горбун.

— С тупцой, — чётко повторила я. — То есть обладают изрядной долей тупости. Это неологизм.

— Полезное слово, — по-литераторски остро отметил горбун. — Постараюсь запомнить. И что же дальше?

— Вместо благодарности он заподозрил вас.

На лице моего гостя сменилось несколько оттенков чувств, но под конец на его губах появилась улыбка.

— Вы почти угадали, Жанна, — сказал он.

Я мгновенно забыла о своём отношении к Дружинину.

— Так кто же убийца? — спросила я.

Горбун не спешил отвечать, а я на какое-то время поверила, что напрасно подозревала его в преступлении, и задержка с объяснением меня задела. Вполне возможно, что в голове у него уже выстроилась стройная версия, в которой не хватает лишь самых малых звеньев, чтобы она стала чёткой картиной происшествия, но ведь все не могут сразу догадаться о том, кто именно и по какой причине решился на два убийства и покушение на третье, иначе все были бы детективами и у писателей не стало бы возможности вывести на страницах своих произведений Холмсов, Пуаро и отцов Браунов, как образцов ума, изобретательности и предусмотрительности. Похоже, сейчас я оказалась на месте не слишком сообразительных помощников великих детективов и, честное слово, позавидовала их умению подавлять гордость. Неужели, живи они на самом деле, они и впрямь смогли бы безропотно и понимающе сносить высокомерие своих гениальных друзей?

— Я не знаю точно, кто убийца, — поразмыслив, ответил Дружинин. — У меня нет никаких доказательств, только одни подозрения, так что не просите меня назвать имя. Я могу ошибиться, а вы будете относиться к этой личности настороженно и не заметите подлинного преступника.

Он рассуждал здраво, но любопытство моё было слишком задето, чтобы удовлетвориться такими вот убеждениями.

— Это мужчина или женщина? — допытывалась я.

— Забудьте, что я сказал, — попросил горбун, покачав головой.

— А как это сделать?

— Принять к сведению мои убеждения и не думать об этом.

— Я надеялась, что вы открыли какой-то новый способ, — разочарованно протянула я, — а вы рассуждаете как Лёня у нас на работе.

— Если вам что-нибудь будет нужно, Жанна, звоните.

Я глазам своим не поверила, когда обнаружила, что Дружинин встал с явным намерением удалиться.

— До свидания, Жанна, — попрощался он.

Посещение горбуна было на этот раз каким-то скучным и оставило по себе очень неприятный осадок. Я вообще не люблю, когда гости ведут себя не так, как обычно, но теперь мне было особенно тягостно от мысли, что я сама послужила причиной грустной перемены. Ира, Ларс и Нонна дали мне дельный совет отвадить этого человека от дома, но мне сразу же стало чего-то очень не хватать.

— Куда вы всё время спешите? — спросила я.

— Если бы я спешил всё время, то успел бы перевести несколько глав, — возразил Дружинин.

— А мне можно ещё полмесяца не думать о работе, — сообщила я с тайным удовольствием. — У вас бывает отпуск? Или вы сами себе его устраиваете?

— Я сам себе господин, — усмехнулся горбун.

Он имел твёрдое намерение уйти и уже направился к двери. Наверное, ему не так уж нужна была «ширма», если он не стал задерживаться, и Ларс не ошибся, когда услышал, что горбун, мягко говоря, очень невысокого мнения о моём интеллекте. Ну, а коли так, то и пусть чёртов Дромадёр поскорее убирается. Я его не зову, он сам ежедневно сюда таскается, а, по-моему, ничего нет хуже, чем приходить в гости и осуждать человека, который тебя тепло принимает и делает всё возможное, чтобы тебе было хорошо.

— До свидания, — коротко попрощалась я.

Мне даже не хотелось выходить в прихожую, чтобы его проводить, но я себя пересилила, иначе вышло бы совсем уж невежливо.

В дверях Дружинин оглянулся на меня, словно чего-то ждал, но я стояла с застывшей вежливой улыбкой и сама себе казалась каменным изваянием. Он так и ушёл, не услышав от меня ни единого доброго слова, и даже не зашёл попрощаться с тётей Кларой. А я показала закрывшейся двери язык, повернулась на каблуках и вернулась в комнату, снедаемая негодованием и тихой грустью.

Горбун явно собирался посидеть подольше, но вдруг переменил решение, а я так и не поняла, почему. Я бы не удивилась, если бы перед этим мы яростно спорили, старались переубедить друг друга, сердились, но ничего подобного не было: мы тихо разговаривали, а он убежал. Может, таким образом он решил избавиться от моих расспросов о преступнике? Или Ира права, и хитрый горбун, осознав, что ширму из меня сделать невозможно, решил не терять понапрасну времени?

Я взяла со стола оставленную Дружининым тетрадь, взвесила на руке и открыла. Мне, знающей лишь азы английского языка, трудно разбирать даже печатный текст, а передо мной лежала рукопись, и почерк был хоть и чёткий, но торопливый и мелкий. Я всматривалась в очертания букв и пыталась представить, какой характер должен быть у владельца этой тетради, но потерпела неудачу. Попытка с ходу разобрать текст тоже не удалась, так что я отложила задачу понять душу переводчика, а также содержание повести до вечера. Мне вдруг стало тошно находиться в этом доме и захотелось на волю. Я тихо проскользнула в свою комнату, взяла сумку, на всякий случай положила в неё свою начатую повесть и вышла в прихожую. Там я заметила на столике рядом с телефоном газеты, о которых говорила горбуну, и мне стало совсем тяжело. Я забыла о его обещании принести их, а он помнил. В рассеянности я просмотрела заголовки, осознала, что жизнь на родине планомерно ухудшается, так что ничего нового не происходит, бросила последний взгляд в зеркало, убедилась, что на мне красивый наряд и сегодня я выгляжу неплохо, но не почувствовала от этого никакой радости и выбралась из дома с тяжестью на сердце и стараясь не думать о том, что не предупредила старушку о своём уходе. Да и как я могла её предупредить, не зная датского языка?

На кого-то благотворно действует природа, а на меня — собственная фантазия. Путь я начала с самыми мрачными мыслями, но потом стала продумывать продолжение повести, увлеклась размышлениями о злобном гении своей героини и, чем больше сочиняла, тем более проникалась переживаниями девушки и горбуна, пока не обнаружила, что сюжет чудесно переменился, что придуманный жестокий горбун приобрёл человеческие черты, и мне его искренне жаль, а преступления в тётушкином доме совершал, оказывается, не он, а гостившая там пожилая родственница, у которой были веские причины для убийства девушки, но о которых никто не мог заподозрить.

Я медленно прогуливалась по дороге, углублённая в проблемы своих героев, и мало-помалу пришла к выводу, что чем больше отвратительных черт выявлялось у реального горбуна, тем более благородным мне хотелось представить вымышленного.

Дойдя до любимой скамейки, где несколько дней назад мы сидели с Дружининым, я уступила искушению и отдохнула на ней от душевных потрясений, усердно заполняя одну страницу за другой и слушая, как лёгкий ветерок шуршит молодой яркой листвой. Я не заботилась о слоге, повторениях, ошибках, решив, что позже перепишу всё заново, но мне необходимо было записать созданное и исправленной моей фантазией, чтобы ничего не забыть и потом лишь дополнять сюжет, который теперь стал намного интереснее и полнее, чем прежде.

Я увлеклась, но через час заставила себя встать и продолжила путь уже совсем в другом настроении. Мне было очень хорошо, так хорошо и радостно, как не было бы даже при самом крупном выигрыше в идиотской лотерее, о которой я прочла в оставленной горбуном газете и которая, как водится, должна была обогатить множество моих сограждан, причём каждый участник этой игры имел шанс выиграть аж до нескольких десятков миллионов рублей. Создатели очередного жульничества явно страдали гигантоманией, и автор статьи, которую я наспех прочитала, написал об этих махинаторах с приятной русскому сердцу прямотой и едким юмором. И всё же, окажись у меня несколько десятков миллионов, у меня не могло бы возникнуть такого приподнятого настроения как сейчас, после часа удивительно плодотворной работы. Мне даже стало стыдно за ощущение счастья на фоне горя, которым были охвачены близкие Мартина, общего беспокойства за Ларса, невидимых слёз отца убитой девушки. Всё, абсолютно всё отодвинулось от меня куда-то очень далеко, и я осталась наедине с природой и своими героями, из которых особо выделяла преображённого горбуна.

Дорога мне нравилась, но, когда потянулся ряд мелких магазинчиков, стало ещё интереснее. Я разглядывала витрины, но внутрь не заходила, исключение составила лишь лавочка, где я усмотрела собачку, стоявшую на задних лапках и явно что-то выпрашивавшую. Мало того, что она составила бы пару с уже пленившей моё сердце собачкой и по цвету, и по форме, и по материалу, но к тому же в её открытой пасти, висячих кончиках ушей и согнутых передних лапках было что-то очень трогательное. Короче, в мою сумку попала очередная собачка, кошелёк выпустил ещё одну бумажку, а мне оставалось утешать себя сознанием, что я русская, а русским свойственна беспечность, так что, если я не куплю кое-какие предметы для дома, исчезнувшие из наших магазинов, я не буду исключением из правила. Может, и было бы полезнее купить какие-нибудь тряпки, но зато бесполезные мелочи я покупаю с особым удовольствием, а это тоже что-то значит.

Вторым, и последним, магазинчиком, куда ноги принесли меня сами, был, естественно, книжный, и там я пробыла недолго, но с огромной пользой, потому что вышла оттуда совершенно оглушённая нежданно свалившимся счастьем, а в моих руках был роман Жюля Верна, о котором я мечтала с детских лет, потому что о нём очень занимательно рассказывала мама. Я давно искала этот роман, но ни в библиотеках, ни на чёрном рынке о нём никто не слышал. Теперь он был у меня в руках, изданный московским кооперативным издательством, этакая непритязательная книжка в мягкой обложке, таящая в себе много чудесного. Я не удивилась, что русские издания лежали в зарубежных магазинах, но не ожидала, что там окажется книга, выпущенная таким малым тиражом.

Теперь мне было бесполезно взывать к своей совести, потому что тройную радость (от успешной работы, прелестной собачки и желанной книги) погасить было невозможно. Я бодро шла вперёд, разглядывая окрестности, и добралась до чудесного местечка, которое у себя на родине я бы назвала загородным парком.

Датское приветствие, прозвучавшее сбоку, не произвело бы на меня никакого впечатления, если бы не было тотчас же повторено по-английски, да ещё с прибавлением моего имени. Я повернула голову и обнаружила Петера с дочерью, уютно расположившихся на траве в компании с карликовым пуделем. Меня пронзил стыд при мысли, что датчанин заметил, какое блаженство разлито по моей физиономии, и сделал естественный вывод, что я наделена немыслимым бездушием и, вместо того, чтобы разделять печаль своих друзей, предаюсь безудержной радости. Я поспешила придать своему лицу кислое выражение и опасливо присмотрелась к Петеру, однако по его виду не было похоже, что он очень уж скорбит, и я приободрилась, позволив себе сдержанную жизнерадостность. Впрочем, долго следить за собой мне не пришлось, потому что девочка тотчас бросилась ко мне и полностью завладела моими руками, вниманием и даже волей, потому что от убедительных предложений Петера к ним присоединиться я не могла отказаться именно из-за неё. Она так настойчиво тянула меня за руку, так умоляюще заглядывала мне в глаза и всё это сопровождалось таким мелодичным лаем пуделя, что я отказалась от намерения сослаться на занятость и подсела к ним.

Против ожидания, никакого напряжения при общении с Петером я не чувствовала, а объяснялись мы на осколках моего английского, помогая себе знаками, когда не хватало слов. Впрочем, вести долгие беседы нам было некогда, потому что мы были с милой и бойкой девочкой, которая увлечённо придумывала для нас роли в своих затеях, и мы усердно играли их, то перебрасываясь мячом, играя в собачек, причём между нами с Петером на равных носились ребёнок и пудель, то изображая одушевлённые, а порой и неодушевлённые предметы, то затевая совсем новые для меня игры, подвижные и забавные. Глава фирмы оказался весёлым и симпатичным человеком, нимало не стеснявшимся подойти на четвереньках к иностранке, когда Марте захотелось изобразить нечто вроде рыцаря, подъезжающего к даме сердца, в то время как пудель пытался стянуть возомнившую о себе девочку на землю. А потом мы ели апельсины. Не те маленькие жёлтые кислые апельсины, к которым гладкая тонкая корочка словно приросла намертво, а огромные тёмно-оранжевые, с шершавой толстой коркой, которая отделялась от сладкой, сочной, ароматной мякоти без затраты сил, нервов и терпения.

Домой Петер подбросил меня на своей машине, и я удивилась, до чего же быстро мы доехали: когда я шла по этой дороге, она казалась мне бесконечной. Петер не хотел заходить в дом, рассчитывая вернуться пораньше и успеть заглянуть на работу, чтобы проверить, всё ли там в порядке и не накопились ли вопросы, отложить которые до конца его отпуска нельзя. Честно скажу, услышав такое, я почувствовала зависть к фирме, у которой такие руководители. За сегодняшний день я насмотрелась на множество игрушек у Марты и других детей, про которые Петер говорил, как о продукции своей фирмы, и теперь, видя отношение главы фирмы к работе, я поняла, почему эта фирма процветает.

Планы планами, но Петеру пришлось положиться на надёжность своей фирмы и задержаться в нашем доме, который стал магнитом, притягивающим к себе людей.

Едва я открыла рот, чтобы попрощаться с Петером, пуделем и особенно с погрустневшей Мартой, как заметила знакомую вишнёвую машину. И как горбуну было не жалко жечь драгоценный бензин! Так я подумала для успокоения совести, но втайне была рада его возвращению, потому что наше холодное прощание утром меня тяготило.

— Leonid is here, — сообщила я, улыбаясь.

О, благословенный английский язык! Недаром мама убеждает меня учить его. Запас английских слов у меня невелик, но без них мне было бы сегодня очень трудно.

Радость от возможности выразить свою мысль длилась недолго, потому что чело Петера после моих слов омрачилось, и весь вид его говорил о задумчивости и даже озабоченности. Мне это не понравилось, так как намекало на то, что датчанин тоже в чём-то подозревает Дружинина.

— Где ты была?

Я даже вздрогнула от резкого голоса, а передо мной выросла Ира, злая, как фурия, и кулаки её, к моему ужасу, упирались в бока. Недаром в предках у неё числились украинцы.

— Хотела немного пройтись и встретила Петера, — объяснила я. — Мы немного задержались в парке.

— Где?

— Там.

Я махнула рукой и встретила тяжёлый взгляд горбуна.

— Что случилось? Опять дверь была открыта? — перешла я в наступление.

— Нет, дверь была заперта, но ты мне скажи, почему ты не сказала, куда идёшь? Тётя Клара клялась, что ты ушла вместе с Леонидом, а он уверяет, что ушёл один.

— Тётя Клара не заметила, что он ушёл до, а я после.

Я обернулась к Дружинину за поддержкой, но в это время он холодно рассматривал Петера, вылезавшего из машины.

Они обменялись вежливыми приветствиями, но оба держались настороженно и отчуждённо, что было странно.

— Я боялась, что с тобой что-то случилось, — призналась Ира таким усталым голосом, что я почувствовала себя свиньёй.

— Извини, Ира, я не думала, что задержусь. Ларс уже дома?

Горбун стегнул по мне грозным взглядом, и я сразу же пожалела, что скрыла от него выход Ларса из больницы. Ничего я этим не добилась, а человека рассердила.

— Ларс здесь. Сегодня мы должны забрать тело Мартина и отправить в… (она назвала какое-то место). Похороны завтра. Ларс возьмёт на себя все хлопоты с перевозкой, а у нас с тётей Кларой будут другие заботы.

Мне было стыдно за три счастливых и беззаботных часа, которые я провела на фоне общего горя и волнений.

— Скажи, чем я могу помочь, — потребовала я, но Ира отказалась от моих услуг.

— Думаю, твоя помощь мне не потребуется, — сказала она. — Будешь ждать меня здесь.

— Зачем Жанне оставаться одной? — вмешался Дружинин. — Поедем все вместе.

— Нет, я не хочу, — сразу насупилась Ира. — Жанне там нечего делать, и ей лучше остаться здесь.

Я поняла, что у Иры накопилось столько раздражения против горбуна, что теперь она из чистого упрямства будет отказываться брать меня с собой. Честно говоря, мне очень не хотелось ехать. Помочь я, действительно, ничем не могла, а присутствовать на похоронах человека, которого почти не знала, было ни к чему.

Ира словно прочитала мои мысли.

— Да поймите же! — почти грубо обратилась она к горбуну. — Жанна приехала меньше чем на месяц и, вместо того, чтобы отдохнуть, попала в такую историю. Зачем ей ехать ещё и на похороны? Мало, что ли, там будет народу?

Дружинин остался очень недоволен, но возражать не стал. И хорошо сделал, потому что его странное желание убедить Иру взять меня с собой, было подозрительным. Неужели он, действительно, охотится за моей подругой, и я нужна ему как ширма? Знает, что в незнакомой обстановке среди множества чужих лиц я буду держаться поближе к Ире, а следовательно, он сможет сделать вид, что его интересую я, и, не вызывая ни в ком подозрений, быть в опасной близости к своей жертве.

— Действительно, делать мне там как-будто нечего, — согласилась я. — Но, если тебе что-нибудь понадобится, скажи.

Горбун нахмурился, а мне было уже не до того, потому что из машины выбралась уставшая ждать Марта и подбежала ко мне. Пудель встал на задние лапы, а передние положил на меня, манера, присущая многим собакам и моей в частности и вызывающая растроганные улыбки зрителей, а также грязные следы на одежде. Я потрепала пёсика по голове.

— Какой симпатяга! — умилилась Ира. — У тебя всё ещё та собака?

— Которая из тех? — спросила я.

Я уже привыкла, что для людей чужое время останавливается, и они очень удивляются, когда ребёнку, которого они давно не видели, оказывается не пять лет, а четырнадцать, а чужой щенок становится стариком.

— Ну, та, чёрная с белым. Лайка.

— Московские собаки редко превращаются в Мафусаилов, — ответила я, поняв, что не ошиблась в ожиданиях. — Та собака умерла в тринадцать лет, а нынешней уже восемь.

— Как же летит время! — ахнула Ира.

Дружинин со странным выражением рассматривал пуделя. Почувствовав повышенное внимание к своей особе, весёлый пёс, начисто лишённый комплекса неполноценности, подлетел к горбуну и запрыгал вокруг него. Заводить дружбу с собаками этот человек умел, и я невольно позавидовала непринуждённости, с какой он обращался с чужим пёсиком.

— Пошли в дом, — предложила Ира.

Все двинулись к дому, причём честь вести за руку Марту выпала мне. Общаться с милой девочкой было приятно всегда, но особенно сейчас, когда горбун шёл неподалёку и косо на меня посматривал.

Увидев Ларса, я прежде всего поинтересовалась, как он себя чувствует, хотя это и было излишне: датчанин не валился с ног от изнеможения.

— Я-то чувствую себя превосходно, а вот вы чуть не загнали меня обратно в больницу. Я так переволновался, когда тётя Клара сказала, что вы ушли с Леонидом (тут он сделал короткую, но очень понятную мне паузу), а он утверждал, что ушёл один.

Дружинин хмуро поглядел Ларсу прямо в глаза, а тот сделал вид, что ничего не замечает. Конечно, сдерживаться, если считаешь человека преступником, очень трудно, но писателю надо было лучше за собой следить, а то он сам себе противоречил, нам советуя не настораживать горбуна, а на деле первым выдавая наше о нём мнение.

— Да уж, ты нас заставила поволноваться, — подтвердила непонятно откуда появившаяся Нонна.

— Не продолжайте, я виню себя кругом, — ответила я. — Во всём вините Петера. Я хотела побыть с ним и Мартой всего пять минут, а потом забыла про время.

Горбуну надоело ждать, пока мы переговорим о постороннем, и он сразу приступил к делу.

— Ларс, нам с вами пора отправляться.

Писатель взглянул на Петера и что-то спросил. Датчанин кивнул, а горбун нахмурился.

— Пожалуй, так будет лучше всего, — согласилась Ира.

В этой драме я была статистом, поэтому не решилась спросить, что они хотят делать, но Ларс понял моё положение и пришёл на выручку.

— Я всё ещё чувствую слабость, поэтому Петер поедет вместе с Леонидом, а я вместе с вами, Нонной и Ириной отправлюсь завтра.

— Жанна останется здесь, — возразила Ира.

— Тогда завтра мы поедем втроём. А вы, Жанна, не забывайте запирать дверь.

— Не беспокойтесь, не забуду.

Мне было стыдно, что, по странному стечению обстоятельств, дверь регулярно оставалась открытой именно после моего приезда. Добро бы, я хоть раз забыла закрыть дверь в московской квартире, так нет же, я никогда этого не забывала.

— А что вы будете делать? — осведомился писатель, который был всегда очень внимателен ко мне.

— Читать вашу повесть.

Горбун нахмурился.

— Вы уже выучили датский язык? Ха-ха-ха, — захохотал Ларс.

— Датский не знаю, но Леонид уверяет, что я знаю английский.

Ларс перестал улыбаться.

— Я не пишу на английском, — растерянно сообщил он.

Совсем не к месту я решила похвастаться и кивнула на маленький столик у двери, где лежала тетрадь.

— Мне дали перевод.

Ларс оправился от удивления.

— Какой же повести? — спросил он. — У меня их много.

Этого я не знала и вопросительно взглянула на горбуна, но тот был мрачен и отвечать не стал.

— Не знаю, — призналась я.

— Знаете, мне неловко, — сказал писатель. — У меня есть удачные повести и романы, а есть очень неудачные. Учтите это, когда будете читать. По возвращении я спрошу о вашем впечатлении.

Говоря более грубо, писатель считал горбуна способным познакомить меня с его творчеством по самому худшему произведению. Мне было очень неловко за допущенную датчанином бестактность, но я ответила совершенно спокойно.

— Надеюсь, мне понравится. А когда вы вернётесь?

— Наверное, завтра вечером.

— А я — послезавтра, — ответила Ира.

Я подумала о ночи, которую опять проведу одна в пустом доме, и почти тотчас вспомнила о старушке.

— Кстати, а где тётя Клара?

Все почему-то заулыбались.

— Уехала, — отозвалась Нонна. — Ей надо предупредить родственников и всё подготовить для похорон.

Хмурившийся и до сих пор предпочитавший не смотреть на меня горбун повернулся ко мне и с минуту не сводил с меня глаз, что-то обдумывая.

— Жанна, — позвал он.

Он впервые обратился непосредственно ко мне, и меня это очень порадовало.

— Да? — откликнулась я.

— Жанна, вы не могли бы мне помочь?

— Наверное, — растерялась я. — А что надо сделать?

— Сходите завтра с моим родственником на бега.

— Я?! На бега?!

У Ларса отвисла челюсть, Ира вытаращила глаза, Нонна нервно сглотнула, а я поняла, что рано радоваться. Мне показалось, что он надо мной издевается.

— А что в этом особенного? — убеждал меня горбун. — Вы сами как-то предложили сходить на ипподром, а дядя весьма решительно настроен туда идти. Вот и выручите меня, сходите вместе. Этим вы избавите меня от необходимости идти самому, а то я ненавижу это зрелище.

Во мне вновь шевельнулась жалость к несчастному калеке.

— Я могу сходить, — нерешительно сказала я, — но я понятия не имею, где это.

— О, мой дядя вам покажет, — не сдавался горбун. — Он сам вас туда приведёт и позаботится о вас. Ему нужно лишь, чтобы кто-нибудь составил ему компанию. Я потом вам позвоню и мы договоримся, где и когда вам встретиться.

Предстоящий поход показался мне абсурдным, но горбун был так обрадован моему согласию, что отказаться у меня не хватило духу. От меня требовалось всего-навсего встретиться неизвестно где с неизвестным мне старым англичанином, пойти с ним на ипподром, то есть место для меня совершенно новое, о котором я читала устрашающие статьи в российских газетах, милый, но краткий вымысел Хмелевской, а также неутешительные детективы Дика Френсиса. К тому же общение с чопорным Джоном Булем представляло собой сомнительное удовольствие. Но эти мысли я старалась гнать в три шеи, иначе с моего языка слетело бы столько возражений, что горбуну пришлось бы отправляться на ненавистные ему бега самому. Ладно, схожу. По крайней мере, будет о чём рассказать дома, где мне поверят, а уж на работе придётся быть скрытной, иначе прослыву выдумщицей.

Я промолчала, а Дружинин пришёл в такое хорошее расположение духа, что заявил:

— Чтобы вам не было страшно, я привезу вам собаку.

Мне показалось, что я схожу с ума, но всё-таки попыталась совладать с растерянностью.

— Ваш дядя так грозен? — спросила я.

Ира всхлипнула, прикрыла рот рукой и отвернулась, Нонна проделала то же самое, а Ларс смеялся откровенно. Недоумевающий Петер стойко сносил незнание русского языка.

Дружинин сдержанно улыбнулся.

— Я привезу вам собаку, чтобы вам не было страшно ночью, — строго пояснил он.

На последнем слоге он всё-таки не удержал смешок, так что впечатление от его сурового тона было смазано.

Мысль о собаке показалась мне не лишённой интереса. В самом деле, вместо того, чтобы дрожать и прислушиваться к каждому шороху, выдумывая всякие ужасы, можно будет переложить эту обязанность на трезвый рассудок степенного и обаятельного пса.

— Никаких собак! — воспротивилась Ира. — Не хочу их видеть в своём доме!

Я покосилась на пуделя, усевшегося в кресло, но возражать не стала. Ира была здесь хозяйкой, и не мне устанавливать свои порядки. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Дружинин тоже не настаивал, но по лицу его пробежала лёгкая тень.

— Я тоже недолюбливаю собак, — признался Ларс.

— Ладно, займёмся делами, — сказал горбун. — До свидания. Я вам позвоню, Жанна. А вам, Нонна, лучше увезти Ларса домой. Он очень бледен, и ему надо отдохнуть и набраться сил для завтрашнего дня.

— Да, мы сейчас поедем, — заторопилась Нонна.

Она осталась тверда, несмотря на заверения Ларса в прекрасном самочувствии и убеждения, что он может отдохнуть и здесь. Кажется, она даже обрадовалась подвернувшейся возможности увезти мужа из дома его любовницы.

— Едем сейчас же, — заявила Нонна и направилась к двери.

Ларс подмигнул мне, улыбнулся и покорно последовал за ней.

— Совсем забыла! — воскликнула Нонна, останавливаясь и резко оборачиваясь.

Муж перестал корчить рожи и вопросительно воззрился на неё.

— Двоюродный племянник Мартина собирает монеты, — объяснила она. — Жанночка, у тебя не найдётся мелочи?

— Да, конечно.

Я открыла сумку. Проклятый кошелёк имел скверную привычку прятаться в самых неожиданных местах, поэтому я сразу же вынула книгу и тетрадь и сразу пожалела об этом, потому что при виде знакомой зелёной тетради горбун шагнул вперёд. Кошелёк нашёлся, а вожделенная тетрадь вновь скрылась из поля зрения Дружинина, но он ещё долго поглядывал на мою сумку.

— Здесь есть недавно выпущенные гривенники, — сказала я, впервые порадовавшись этим жёлтым монеткам, которые я второпях часто путала с двушками и тем самым обогащала жадных продавцов.

— Похожи на две копейки, — заметила Ира.

— Есть жетоны на метро, — сказала я, оставив себе два, а остальные три отдавая Нонне.

— Разве появились специальные жетоны? — удивились подруги, рассматривая металлические кружочки.

— Скоро будут пластмассовые, но у меня их ещё нет. Знала бы, попросила бы у сотрудницы. Её муж разрабатывает новые турникеты для метро.

— Как интересно, — сказала Ира. — А почему нельзя пользоваться металлическими?

— Потому что они себя не окупают. Вот ещё монеты, Нонна.

— Спасибо, Жанночка. Ларс, за мной!

"Крошки, за мной!" — мысленно произнесла я.

— Теперь можно отправляться и нам, — сказал Дружинин. — По дороге отвезём Марту домой.

Напоследок мне пришлось приласкать и поцеловать прильнувшую ко мне девочку, которая почему-то полюбила меня с первой же встречи. Жёсткий взгляд горбуна остудил наше пылкое прощание.

— Больше так не делай, — холодно сказала Ира, когда все удалились.

— Да, это есть верх необразованности и подлость в высшей степени, — согласилась я.

— Я говорю с тобой совершенно серьёзно! — рассердилась Ира.

— Я не думала, что ты так быстро вернёшься, — объяснила я. — Знала бы, не стала задерживаться.

— Я не об этом. Зачем ты приваживаешь чёртова Дромадёра? Вместо того, чтобы любезничать с ним, ты бы вспомнила о Душке.

Красавец-полицейский, о котором я не думала всё утро и половину дня, вновь занял в моих мыслях подобающее ему место.

— Я о нём помню, — ответила я. — Он заезжал?

— Звонил. Сказал, что яд был в чашке с кофе.

— Это и без него всем было ясно. А что дальше?

— А ещё он заедет сегодня вечером или завтра утром, но, скорее всего, сегодня вечером, и вернёт посуду. Если дома никого не окажется, то он всё оставит на веранде. Ты сама понимаешь, что должна сделать.

— Что?

— Быть дома и встретить его. Оденься скромно, будто его и не ждёшь, но очень привлекательно. Давай-ка продумаем наряд и причёску.

Мы думали около часа, а когда закончили, то мне оставалось лишь удивляться таланту своей подруги. Если бы мне выглядеть так каждый день, то меня смело можно было бы зачислить в число очень привлекательных девиц.

Если он приедет сегодня, то у меня есть шанс ему понравиться, но если его принесёт сюда завтра утром, то всё искусственное очарование моих волос и лица исчезнет без следа.

— Как ты думаешь, может, мне всё-таки поехать сегодня? — спросила Ира, когда мы вернулись в гостиную. — Неудобно, что тётя Клара хлопочет, а я приеду на готовое. Ещё подумают что-нибудь. Никто ведь не знает, что мы с Мартином хотели развестись, так лучше не давать им повода для сплетен.

— Тебе виднее. Если считаешь, что лучше уехать сегодня, то поезжай.

— Да, пожалуй, поеду, — решила Ира и встала. — Предупрежу Ларса, что завтра за мной не надо заезжать.

— Конечно, позвони.

После переговоров по телефону она вернулась обескураженная.

— Нонна напросилась ехать со мной, — объяснила она с унылой гримаской. — Сказала, что хочет помочь.

— Может, так будет лучше, — попробовала я её утешить. — Ты же знаешь, какая она хозяйка: ещё как поможет.

Ира помотала головой и подумала.

— Знаешь, мы договорились встретиться на вокзале в два сорок, чтобы успеть на поезд на три часа. Я сделаю вид, что опоздала, а когда она позвонит, ты её убеди, чтобы она не теряла времени и ехала одна, а я поеду на следующем поезде.

Если не хочешь с кем-то ехать, то будешь искать любые причины для отказа от поездки, а идея Иры была не так уж плоха. Вот мне вряд ли удастся отвертеться от знакомства с дядей горбуна.

— Как я его ненавижу! — воскликнула Ира.

Мне не надо было спрашивать, кого. Мы думали об одном человеке.

— Дружинина?

Ира кивнула.

— Интересно, что ему от тебя надо? Зачем он хочет отправить тебя на эти чёртовы бега?

Я пожала плечами.

— Ты же сама слышала, что он терпеть не может верховую езду. Наверное, ему тяжело смотреть, как люди гарцуют на лошадях, и помнить, что ему это недоступно. Его дядя этого недопонимает, иначе не тащил бы его на такие зрелища. Ты что?

Ира издевательски смотрела на меня и смеялась.

— Нашла несчастненького! — потешалась она. — Это ему-то недоступна верховая езда? Слышала бы ты, с каким восторгом Мартин рассказывал, как прекрасно Дромадёр держится в седле!

Мне пришлось ещё раз убедиться в отсутствии у меня всякой проницательности.

— Тогда почему он сказал, что ненавидит скачки? — поинтересовалась я. — Он и прежде это говорил.

— Не знаю. Поэтому держись с ним настороже.

— Может, не ходить? — нерешительно спросила я.

— Как хочешь. Его дядя — человек вполне приличный, так что тебе ничто не грозит, но я не понимаю, какие планы у нашего красавца. Разве что он хочет ещё раз услать тебя куда-нибудь со своим дядей, а сам…

Ира хладнокровно провела пальцем у горла, но, по-моему, взгляд у неё был испуганный.

— В следующий раз ему не удастся меня одурачить, — заверила я. — Во второй раз я не попадусь.

— Ну ладно, не попадайся, а я пошла на вокзал. Не забудь, что я опаздываю, а Нонка пусть не теряет времени даром и едет. Встретимся на месте.

— Я передам.

Ира ушла, а у меня прочно установилось самое мерзкое настроение из всех, какие я пережила за сегодняшний день. Ложь горбуна казалась бессмысленной, поэтому от неё было особенно тревожно и горько.

Звонок и взволнованный голос Нонны не способствовал поднятию духа.

— Нонн, мы с Ирой заболтались, и она вылетела в последнюю минуту. Если она опоздает, то поезжай одна, а то уже поздно. Встретитесь на месте.

— Я поняла, — сказала Нонна. — Могла бы сказать прямо. Если она позвонит, передай, что я уже уехала. До встречи.

Нехорошо получилось с Нонкой. Кто-кто, а уж она-то меньше всего заслуживала того, чтобы её обманывали.

Когда Ира позвонила, я ей прямо выложила всё, что думала о её выдумке.

— Ну и чёрт с ней, — грубо отозвалась она. — Сама напросилась. Значит, я вернусь послезавтра, а ты всё-таки будь поосторожнее. Мало ли что. Спутают тебя со мной, а мне отчитываться перед твоей мамой. Я не шучу.

Искренняя забота, даже если она облечена в такую форму, всегда приятна, поэтому я пообещала быть начеку и посоветовала ей самой быть поосторожнее, потому что, если ей мстит именно горбун, он будет всё это время рядом с ней.

— За меня не беспокойся: рядом со мной будет Ларс. Уж он-то проследит, чтобы Дромадёр ни к чему не прикасался. Если будет нужно, он глаз с него не спустит.

Я верила, что писатель сделает всё возможное, чтобы уберечь любимую, недаром он отпустил с ней жену, а может, сам попросил её поехать, но всё-таки тяжёлое чувство не покидало меня.

Чтобы развеяться, я решила сделать попытку хоть приблизительно понять, о чём же говорится в пресловутой повести Ларса. В крайнем случае, то есть в случае неудачи, всегда можно напомнить, что английского языка я не знаю, а раз горбун принёс мне свой перевод, то пусть хотя бы расскажет сюжет. Я подумывала о таком повороте событий, однако надеялась, что сумею справиться с текстом самостоятельно. Найти бы только англо-русский словарь.

Пока я раздумывала, где у Иры может быть словарь, затрещал телефон. Звонил Ларс. Он спрашивал, не страшно ли мне, убеждал покрепче запирать двери и окна и сетовал на слабость и головокружение, из-за которых ему пришлось отпустить женщин одних, а самому остаться дома. Его тоже томило беспокойство.

— Уверена, что к завтрашнему дню у вас всё пройдёт, — утешала я его, — а Ира обещала мне быть очень осторожной. К тому же, с ней будет Нонна.

Я сомневалась, что Ира вытерпит общество подруги, но Ларсу об этом, конечно же, не сказала.

— Хорошо бы! — вздохнул Ларс. — Я подумывал, не приехать ли к вам, чтобы вам не было одиноко, но чувствую себя… на последнем… Как же это?.. А, да!.. на последнем издыхании.

— Ничего, вечером заедет полицейский, привезёт всё, что он взял на экспертизу, так что мне скучно не будет.

Писателю было обо всём известно.

— Да, Ирина мне говорила об этом, — сказал он. — Вы будете его ждать?

— Конечно. Мне бы хотелось его подробно обо всём расспросить. Наверное, у него уже есть какие-нибудь догадки или подозрения.

— Как бы мне хотелось приехать! — продолжал вздыхать Ларс.

— Я вам расскажу о нашем разговоре, — пообещала я.

— Как вам понравилась моя повесть? — поинтересовался Ларс. — Вы её уже читаете?

До чего же эти писатели нетерпеливы!

— Я как раз ищу словарь, чтобы её прочитать. И почему Леонид не перевёл её сразу на русский?

На этом мы расстались, и я вновь принялась за поиски.

Словарь я нашла в стенке, а вот тетрадь бесследно исчезла. На столике в углу её не оказалось, не оказалось её на большом столе, на столике у телефона, в моей и Ириной комнате, словом, несмотря на то, что дом я обыскала очень тщательно, я её не нашла. Сразу же вспомнилось, какой недовольный вид был у переводчика, когда я упомянула о повести. Проклятый горбун! Наверное, он разозлился на меня за то, что я похвасталась его тетрадью перед Ларсом, и решил мне отомстить. Представляю, как он потешался, когда представлял мои усердные поиски. Интересно, что было бы, если бы я спросила у него, принесёт он тетрадь назад или нет? Вероятнее всего, он предложил бы мне меняться: он даст мне перевод повести Ларса, а я ему — свою повесть. Конечно, так и будет, недаром у него глаза разгорелись, когда я вынула содержимое сумки. Да-да, идея обмена возникла у него именно тогда, теперь я хорошо это понимала, но мою повесть он не получит никогда. Даже если бы в ней не действовал человек с его внешностью, я всё равно оберегала бы её от его глаз. И ещё я твёрдо решила, что о его тетради я вообще не буду упоминать, а если он заговорит о ней сам, буду давать неопределённые ответы, чтобы у него не было повода ни веселиться надо мной, ни добиваться моей повести. Если он поймёт, что я не обескуражена пропажей его тетради, то он же останется в дураках. Вот только для Ларса придётся что-нибудь выдумать, потому что объяснения будут выглядеть или глупо или мелочно.

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.

— Жанна, у вас всё в порядке? — спросил Дружинин.

— Конечно, — вежливо сказала я.

— Ирина дома?

А вот её отъезд лучше всего было бы скрыть. Он сегодня туда уедет, но ведь остановится, наверное, не в одном с ней доме. А если и так, то её появление будет для него неожиданностью, и он не успеет что-либо предпринять.

— Ушла в магазин. Она вам нужна?

— Нет. Что вы делаете?

Какое ему до этого дело? Не могу же я признаться, что только что закончила поиски его тетради и размышляю о его подлом характере. Мало того, что он лжец, так он ещё и способен на такие шутки! Ничего, я ещё спрошу у него, умеет ли он ездить верхом, надо только выбрать подходящий момент. Но что же ему отвечать сейчас?

— Что я делаю? — переспросила я. — Если говорить откровенно, то разговариваю с вами.

— Когда вы говорите таким тоном, мне становится тревожно, — помолчав, сказал он.

— Ну, хорошо, признаюсь, что сейчас я наливала воду в графин. Специально для Иры.

Сама не знаю, почему я приплела сюда графин. Видно, я очень хотела подчеркнуть, что мои мысли очень далеки от литературы.

— Почему специально для Ирины? — не понял горбун.

Если уж я солгала, то приходилось идти до конца.

— Потому что это она придерживается теории, что надо пить сырую воду, а я предпочитаю её не пить.

У Иры, действительно, была такая теория, и она несколько раз в день наполняла стакан водой из-под крана, так что рядом с такими фактами моя первоначальная ложь о графине стала почти незаметна.

— Ну да, я читал о составе московской воды.

— Вот-вот, — обрадовалась я. — Так что пусть Ира пьёт свою воду, а я обойдусь другими напитками.

— Вы сегодня куда-нибудь собираетесь?

Мне, и правда, захотелось прогуляться.

— Да, наверное, уйду.

— Куда, если не секрет?

Ну и навязчивый же это был тип! Но выход я нашла очень быстро. Мне хотелось купить акварельные краски, так как те краски, что я покупала в Москве, оказывались никуда не годными, а мне, после того, как я нарисовала графические портреты Ханса и горбуна, захотелось вновь вернуться к этому благородному виду искусства.

— В магазин за красками. Если хотите, напишу ваш портрет акварелью.

Я сразу же пожалела о своих словах, потому что не хотела его обидеть. Я предложила это необдуманно, но от чистого сердца, и с удовольствием бы написала его портрет, так как до сих пор не могла забыть увлечение, с каким водила карандашом по бумаге, стараясь как можно точнее передать черты его лица. Но он-то этого не знал, и получилось, что я больно его уколола. Если бы речь шла о человеке с обычной внешностью, которому просто не понравился мой рисунок, я не стала бы жалеть о своих словах, но всё обстояло по-другому. Пусть нрав у горбуна гадкий, но внешность себе он переменить не мог, так что нельзя было напоминать ему о недостатках лица и фигуры. По мне, пусть у него будет хоть два горба, а лицо всё растерзано, лишь бы он был так же добр и приятен в общении, как казался вначале, но если вопрос о внешности для него крайне болезненный, мне не следовало растравлять его раны.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил меня Дружинин, словно бы не заметив моей грубости.

— А как дела у вас, Леонид? — спросила я, приветливостью стараясь загладить свою вину перед ним.

— Оформляем документы. Петер ждёт меня в машине. Позже я вам перезвоню.

Неужели мне суждено постоянно терзаться из-за своих поступков? Почему я не могу быть доброй и милой девушкой? Почему Нонна может, а я не могу? Что толкает меня то говорить колкости, от которых мне самой становится тошно, то делать сомнительные комплименты? Я знаю, как тяжело жить среди бестактных людей, но сама тоже способна многим отравить существование. Несчастный горбун! И я же считаю его лжецом, злодеем, обвиняю во всякого рода кознях!

Чтобы уменьшить дикое нагромождение лжи, я разыскала на кухне прелестный красный графинчик, налила в него воды и залюбовалась бликами. Место для него я выбрала на маленьком столике в гостиной, причём постаралась так его развернуть, чтобы форма ручки дополняла благородные пропорции самого сосуда. А крышку мне почти не пришлось поправлять, потому что сдавленная с двух сторон шишечка сама установилась широкой частью к наблюдателям.

Утешенная результатами своих рук, я отыскала красный стаканчик и поставила его рядом с графином, перепробовав несколько вариантов, и остановилась на самом для меня приемлемом. После этого я взяла сумку и вышла.

Доставая ключ и поворачивая его в замке, я всё ещё думала о красках и о милом графине, который можно было бы нарисовать в сочетании с какими-нибудь яблоками. Получился бы очень красивый натюрморт. Однако, едва я положила ключ в карман и для верности подёргала дверь, в моих мозгах произошёл переворот, и неожиданно для себя я приняла самое гениальное решение из всех, на какие была способна и за которое хвалю себя до сих пор. Я со странной отчётливостью вспомнила, что привычка проверять, заперта ли дверь, появилась у меня очень давно, когда ключ в замке московской квартиры впервые провернулся вхолостую, и вскоре перед уходом я уже бессознательно дёргала за ручку двери, едва ключ бывал убран. Конечно, каждый человек когда-нибудь может забыть повернуть ключ и при этом изменить привычке контролировать работу замка, но быть не может, чтобы ни с того, ни с сего он начал проделывать это постоянно. Я подумала, что со времени приезда в Данию мне стали приписывать непонятную рассеянность, а что ни говорите, но себя-то я знаю и забывчивостью не отличаюсь. Я не Жак Паганель и не привыкла ни веселиться над собой, ни спокойно сносить насмешки, тем более что твёрдо убеждена в их необоснованности, но всё-таки я стерпела бы обвинение в рассеянности, если бы в доме не произошли очень страшные события. Теперь мириться с самооткрывающейся дверью было бы непростительным легкомыслием. К тому же мне не нравилось, что у замка редко срабатывало предохранительное устройство, а согласитесь сами, как неприятно сознавать это ночью. У меня даже мысли не возникало, что открывать дверь мог преступник, так как я считала, что заявлять о своём визите, не запирая её, очень глупо. Я решила, что виноват в этом какой-нибудь хулиган, нашедший потерянный Ирой ключ и теперь забавляющийся доступным ему способом. Есть такая порода мелких пакостников, смысл существования которых сводится к навязчивым телефонным звонкам ночами, в подбрасывании гадких записок в почтовые ящики, а то и сжиганию газет и журналов в этих ящиках. Подобные им хамы за рулём обливают прохожих грязью, стараясь попасть колесом в лужу. Какое удовольствие этим людям доставляют их деяния, я никогда не понимала, тем более, что чаще всего они даже не знают, кому доставляют беспокойство и не видят результат своих трудов, то есть реакцию жертв. Нет сомнения в том, что Ира или Мартин обронили ключ и его подобрал какой-нибудь дебильный мальчишка, может быть, втайне надеющийся, что его выходки примут за явление полтергейста, однако, во-первых, вину за его шутки возлагают на ни в чём не повинную гостью из России, а во-вторых и в самых главных, в этом доме орудовал хладнокровный убийца и неприятные, но безобидные в другое время действия парня могут помочь преступнику. Правильна ли была моя догадка или нет, но, в любом случае, замок следовало сменить, так что кроме красок я решила купить новый замок и сразу же, не дожидаясь ночи, его установить.

Наверное, здесь существовали специальные магазины, где продавались товары для художников, но я не могла изменить себе и начать поиски такого магазина, когда очень приятные на вид краски были выставлены в одном из отделов местного магазина. Я выбрала набор из тридцати шести цветов и была очень довольна приобретением.

Выбор замка никаких трудностей тоже не представил, несмотря на то, что по этой части я полная невежда. Я старалась присматриваться к форме ключа и внешнему виду замочной скважины. Высмотрев замок и ключи к нему, похожие на те, что были у Иры, я смело их купила, уверенная, что моя подруга будет довольна моей предусмотрительностью и пожалеет о том, что не ей первой пришла в голову идея таким простым способом прекратить проникновение в дом посторонних.

Дольше задерживаться я не могла, боясь пропустить Хансена, если он заедет в этот вечер, и повернула к дому. Пока не стемнело, следовало новый замок поставить на место старого, потому что мне предстояло провести ночь в пустом доме, а это меня очень тревожило, и я хотела обезопасить себя, насколько это было возможно. Итак, войдя в дом, я, не теряя времени, вооружилась молотком и отвёрткой и направилась к двери.

Винты я отвинтила и положила на пол, но что было делать дальше, я не знала и придирчиво осматривала новый замок, а также старый, болтающийся в двери, но не желающий вылезать.

От раздумий меня оторвал жизнерадостный возглас.

— Здравствуйте, Жанна!

— Здравствуйте, господин Хансен.

Я встала со стула и положила на него инструменты, которые держала в руках. Они сразу же заинтересовали полицейского.

— Что вы делаете, Жанна? — спросил он.

— Меняю замок. Мне известно, что сделать это очень просто, а как именно это сделать, я не знаю. По-моему, там засел какой-то винт, но мне никак не удаётся его оттуда вытащить.

— Зачем вы хотите сменить замок? — озабоченно спросил Хансен.

— Видите ли, мне не нравится, что дверь часто оказывается незапертой.

— Вы опять нашли дверь открытой?

Лицо Хансена приняло озабоченное выражение.

— Нет, сегодня дверь была закрыта, — успокоила я его. — Просто я считаю ненормальным, что кто-то открывает дверь, и, на всякий случай, решила сменить замок. Или вы тоже думаете, что это я забываю запирать дверь?

Полицейский скользнул по мне внимательным взглядом.

— Сначала думал, но теперь думаю. Вы приняли правильное решение, и я удивляюсь, что сам не посоветовал вам сменить замок. Совсем упустил это из виду. Только мне кажется, что, если вы и дальше будете менять его так, как сейчас, вы будете ночевать вообще без замка. Можно вам помочь?

Он ещё спрашивает! Да я сама бы его об этом умоляла, если бы была уверена в том, что он умеет менять замки.

— Если вам нетрудно, — деликатно согласилась я.

— Вы сегодня очень хорошо выглядите, — начал Хансен издалека.

— Доброе слово и кошке приятно.

Я сразу же пожалела, что произнесла эту фразу, потому что полицейский не понял, какая кошка имеется в виду, почему ей приятно доброе слово, при чём здесь кошка вообще, и захотел выяснить этот вопрос детально.

— Это такая поговорка, — объяснила я, не решаясь признаться, что фразу эту я взяла из фильма, а то Душка мог начать расспрашивать меня ещё и про этот фильм, из которого я только и помнила нудную женщину, на удивление окружающим бесконечно повторяющую про кошку, которой приятно доброе слово.

— Какая красивая поговорка! — одобрительно сказал Хансен. — А как вы думаете, кто мог открывать дверь? У вас есть на этот счёт какие-нибудь соображения?

Я позавидовала, как ловко он приступил к замене замка, и задумалась, правильна ли моя догадка и водятся ли в Дании такие же мелкие пакостники, как у нас. По идее, они должны водиться везде, но кто знает… И всё же я решилась высказать свои предположения.

— Это возможно, однако маловероятно, потому что на убийство такие люди обычно не способны, — возразил Душка.

— Дверь может открывать хулиган, а убийца — действовать самостоятельно и лишь воспользоваться тем, что дверь открыта.

— Такое стечение обстоятельств бывает очень редко, но я не исключаю, что вы можете оказаться правы. Вы абсолютно уверены, что сегодня в дом не заходили?

У меня был трезвый взгляд на события.

— Абсолютно уверена я быть не могу, — сказала я. — У убийцы может быть свой ключ. Я знаю, что после отъезда хозяйки я выходила только в магазин, и это не могло занять много времени. Когда я вернулась, дверь была заперта.

Хансен так быстро проделал всю работу, что, наверное, я не смогла бы её повторить, даже если бы не отвлекалась от наблюдений. Однако, это доказывало, что вставить новый замок, действительно, очень просто.

— Я закончил, — объявил Душка.

По-моему, он сам был восхищён своей сноровкой и ждал такого же восхищения от меня.

— Большое спасибо, господин Хансен, — поблагодарила я. — Никогда не думала, что можно так быстро поменять замок!

Я всегда знала, что мужчины очень тщеславны, поэтому меня не удивило самодовольное выражение лица красавца-полицейского. Но до чего же он был хорош!

— Доброе слово и кошке приятно, — сказал он, подавив приступ законной гордости.

— Ирина сказала, что яд был подсыпан в кофе? — спросила я, выждав, когда мне расхочется смеяться.

— Да, именно в кофе.

— Не удалось узнать, кто притрагивался к этой чашке?

— Бесполезно, — махнул рукой Душка. — Убийце не требовалось трогать чашку. Ему надо было лишь подсыпать яд.

— Да, конечно, вы правы.

— Господин Дружинин часто здесь бывает? — как бы между прочим спросил полицейский.

Я вспомнила наш разговор с горбуном и его признание, что его, как водится, заподозрили первым. Его поведение, и правда, было подозрительно, однако, если он на заметке, то незачем ещё больше заострять внимание полиции на его сомнительной персоне.

— Так же, как все остальные.

— Сегодня он приходил?

— Приходил. Утром и днём.

Хансен поднял на меня заинтересованный взгляд.

— К вам?

— Утром ко мне. Он занёс мне свой перевод, который обещал вчера. И газеты. А днём он приехал из-за убитого. Он и господин Якобсен должны были доставить тело в… ну, в общем, туда, где его должны будут похоронить.

— Кто был в доме во время его первого визита?

— Родственница убитого.

Хансену оказалось интересным абсолютно всё. Он расспросил, где была хозяйка дома, должна ли она была вернуться быстро и долго ли просидел горбун.

— Значит, теперь господин Дружинин и господин Якобсен уехали? — спросил он.

Я желала быть абсолютно точной.

— Нет. С господином Дружининым уехал родственник Ларса… то бишь господина Якобсена…

— То бишь? Что значит "то бишь"?

— Это устаревшее выражение, означающее "то есть".

— Понятно. А почему остался господин Якобсен?

— Потому что его только сегодня выписали из больницы, и он до сих пор чувствует слабость. Он очень хотел приехать сюда и услышать от вас новости, но не смог даже этого.

— И хорошо, что не приехал, — Хансен весело улыбнулся. — Новостей-то никаких нет.

На его месте я не стала бы так радоваться по поводу отсутствия новостей, но, наверное, он говорил это для отвода глаз, чтобы его не очень расспрашивали.

— Значит, ночью вы будете одна в доме, — сделал вывод Хансен. — Ирина уехала, господин Дружинин уехал, господин Якобсен лежит в постели… У него очень заботливая жена… А у вас новый замок. Не думаю, что старый ключ подойдёт к нему, но попробовать не мешает.

Мне удалось вставить ключ и повернуть на треть оборота, но повернуть его обратно было намного сложнее, а вынуть его из замка я смогла лишь с третьей попытки. Хансен тоже попробовал и с тем же результатом, если не считать, что сил у него было побольше, и он едва не сломал ключ, когда его поворачивал, а потом вытягивал из замка.

— Нет, этим ключом замок не открыть, — удовлетворённо заявил он.

Но у меня моя покупка уже вызывала сомнение.

— А нельзя так подточить ключ, чтобы он подошёл к замку?

Полицейский чарующе улыбнулся.

— Можно, — ответил он. — Но на это требуется время. Гораздо легче использовать отмычки.

Ничего утешительного в этом утверждении я не видела, а Хансен продолжал:

— Только вам нечего бояться, Жанна. Если до сих пор наш преступник не пользовался отмычками, то едва ли будет пользоваться ими впредь.

— Я тоже так думаю, — согласилась я, а сама меж тем соображала, не включить ли в свою повесть эпизод с замком, но только вставлять его будет не полицейский, а сама девушка вместе с тётушкой и родственницей-убийцей. Причём больше никто об этом знать не будет. Однажды девушка придёт с прогулки, а в двери будет торчать сломанный ключ, который преступник не сумел вытащить. Кто пытался войти? Любой, кроме вставлявших замок. Однако, если поразмыслить, то именно преступнице очень выгодно оставить обломок ключа в двери, чтобы отвести от себя подозрения.

— Жанна, вам понравилась Дания? — прервал мои размышления Хансен.

— Да, очень, — ответила я. — Жаль только, что у вас такой размах приобрела преступность.

Улыбка сползла с лица Хансена. Может, моя шутка была не из лучших, но я уверена, что, будь на месте Душки горбун, он улыбнулся бы, если и не от чистого сердца, но хотя бы из вежливости. Но передо мной был полицейский, и так как он стоял и хлопал глазами, мне пришлось выкручиваться, ругая себя за болтливость.

— Не воспринимайте мои слова всерьёз, господин Хансен, — попросила я. — Это всего лишь шутка.

— Шутка? А!

Улыбка вновь вернулась на лицо Душки, а я поклялась больше не шутить, потому что в следующий раз выпутаться из мною же созданных трудностей может оказаться намного труднее.

Хансен не спешил уходить, а меня его визит почему-то стал тяготить. Приглашать его в дом и сидеть там с ним тет-а-тет за чашкой кофе не хотелось, потому что вечерело, а памятный визит несчастного Мартина научил меня осторожности.

— Очень утомительный был сегодня день, — пожаловался полицейский. — Только, к сожалению, безрезультатный.

Свой день я тоже не могла назвать спокойным, поэтому очень хорошо понимала Хансена.

— Зачем же вы привозили эти вещи? — я кивнула на свёрток на столе. — Ничего бы не случилось, если бы они полежали у вас ещё немного. До свидания, господин Хансен. Спокойной ночи.

— До свидания. Как следует заприте дверь и проверьте, заперты ли окна, — сказал полицейский после заминки.

Он понимающе улыбнулся и пошёл по дорожке к выходу. Перед тем, как скрыться за кустами, он махнул мне рукой. Заворчала невидимая машина, и я осталась одна.

Совет Хансена был, в сущности, совершенно излишним, потому что я и без него намеревалась не только запереть окна и двери, но и закрепить их дополнительными приспособлениями. Прежде всего, я тщательно заперла дверь и поставила её на предохранитель, так что теперь её невозможно было бы открыть с внешней стороны даже при наличии ключа. Прежний замок часто давал сбои, и предохранительное устройство редко когда действовало, поэтому теперь я могла бы чувствовать себя в сравнительной безопасности, если бы не крайняя осторожность, присущая моему характеру вообще, а в экстремальных ситуациях — особенно. Порой мне самой становилось тошно от своей предусмотрительности, но только не сейчас. Я раз пять проверила замок, а чтобы помочь хитроумному механизму предотвратить проникновение преступника внутрь, поставила несокрушимую преграду в виде щётки, рукоятка которой в нашем доме всегда выполняла множество побочных функций.

Потом загремел телефон. Стараясь не признаваться сама себе, я ждала звонка Дружинина, поэтому подлетела к аппарату очень резво, но трубку подняла с предусмотрительной неспешностью.

— Да? — строго и одновременно со скукой произнесла я.

— Сдурела, что ли? — осведомилась Ира.

Я сбавила тон.

— Почему?

— Ты так сказала своё «да», что я чуть трубку не выронила. Думала, что попала к президенту. Что у тебя происходит?

— Ничего.

— Ты одна?

— Одна.

— Тогда почему на меня рявкнула?

Это был один из случаев, когда говорить правду ни в коем случае нельзя. Если я скажу, что рассчитывала на горбуна, то Ира не удовлетворится объяснением, начнёт о нём рассуждать и не даст промолчать.

— Мне несколько раз кто-то звонил. Не знаю, может, не туда попадал, может, нарочно набирал чужой номер.

У меня не было уверенности, что в Дании имеет хождение этот вид телефонного хулиганства, но ничего лучшего придумать не смогла.

— А что говорили?

— Ни слова русского, — объяснила я.

— Может, спрашивали меня? — задумалась Ира.

— Может быть. Но ты не беспокойся, я отвечала очень вежливо, — успокоила я подругу.

— Я в этом убедилась. Ты бы таким тоном говорила не со мной, а с чёртовым Дромадёром.

— Кстати, о дромадёрах, — вспомнила я. — Он звонил, спрашивал, где ты. Я скрыла, что ты уехала.

— Он думает, что я дома? — оживилась Ира.

— Именно. Поэтому, если это возможно, постарайся не попадаться ему на глаза. Вы ведь остановились не в одном доме?

— Да забудь ты про ваши переполненные квартиры с приезжими по всем углам! — рассердилась Ира. — Конечно, нет. Я бы тоже не остановилась у родных Мартина, а предпочла бы отель, но неудобно.

— Тогда, если он позвонит, я буду держаться до последнего и утверждать, что ты со мной, а ты тоже делай вид, что тебя нет там, где ты сейчас находишься.

— А ещё очки надела! — заявила Ира. — А ещё стихи пишешь!.. "Нет там, где ты есть". Только тебе такое и может придти в голову. Успокойся, он меня увидеть не сможет, потому что сегодня не приедет.

— Не приедет?

— Он позвонил и сказал, что они договорились на завтра. Тело привезут прямо к началу церемонии.

— Давно звонил?

— Давно.

Мне стало стыдно, когда я представила, как буду лгать, скрывая отъезд подруги, а он, зная правду, будет слушать, да ещё, наверное, выспрашивать у меня, что она делает.

— Значит, бесполезно убеждать его, что ты не там? Ему уже всё известно?

— Ему ничего не известно, — успокоила меня Ира. — Он говорил с тётей Кларой, а она в это время ещё не знала, что я приеду.

Я воспрянула духом.

— Отлично!

— Только не вздумай геройствовать. Когда позвонит, скажи, что я уехала. Я тут в безопасности, а тебе будет спокойнее.

— Ладно.

Разумеется, я не собиралась следовать её совету, но хотела успокоить подругу.

— Душка так и не приходил?

— Приходил, — объяснила я. — Ничего нового нет. Посуду я вымыла и поставила на место.

— Ему понравился твой облик?

— По-моему. Сказал, что я хорошо выгляжу. Ну, в общем, ты знаешь его манеру: сделает комплимент и, пока ты, развесив уши, таешь от блаженства, он, не теряя времени даром, задаёт вопрос по существу.

— Долго просидел?

— Он не сидел, а стоял. Мы разговаривали на веранде, пока он менял замок.

— Что он менял?

— Замок.

— Зачем?

— Чтобы никто не смог его открыть, — объяснила я. — Разве тебе не надоело, что кто-то всё время открывает дверь?

— Это его идея?

— Моя, — похвасталась я.

— Сразу видно. Значит, теперь и я не смогу попасть в дом?

— Ты сможешь, но больше никто. Никому не говори о новом замке, пусть это будет секрет для того, кто это проделывает.

— Ладно, не морочь мне голову. Хансен ещё вернётся, или он ушёл насовсем?

— Зачем ему возвращаться?

— Дура.

— Почему?

— Наконец-то понравился мужик. Так хватай его и держи покрепче. Я специально уехала, чтобы не мешать, а ты не могла этим воспользоваться! Любезничай теперь с Дромадёром, пока он тебя не придушит где-нибудь в тёмном закоулке!

— Что ты говоришь?!

— Упустить такую возможность!

— Довольно об этом. Не могла же я пригласить его, на ночь глядя.

В трубке раздался громкий вздох.

— Другого от тебя и не ждала, — призналась Ира уже спокойнее. — Дело твоё. Новый замок хоть надёжный?

— Такой же, как старый, только работает хорошо.

— Если уж меняешь замок, то почему не купить получше?

— Зато вставлять легче, — ответила я с видом знатока. — Как там Нонка?

— Догадалась остановиться в отеле, — сообщила Ира.

На том разговор и закончился. Я положила трубку, внесла телефон в гостиную и долго, бессмысленно смотрела на него. Идиотский замысел Иры познакомить нас с Хансеном поближе не произвёл на меня никакого впечатления, потому что таким образом удержать человека и выйти за него замуж можно было только по её мнению. Меня мучило, что не звонил горбун. Если он давно уладил все дела и до завтрашнего дня никуда не уедет, то почему не звонит? Я была бы очень рада, если бы он сказал, что поход с его дядей на ипподром отменяется, но сидеть вот так весь вечер и гадать, позвонит горбун или не позвонит, было тягостно.

Чтобы не терять времени даром, я достала тетрадь и продолжила свою повесть, а уж если я чем-нибудь увлекусь, оторваться от работы мне бывает очень трудно. Я забыла обо всём, даже о дяде горбуна, но тут вновь затрещал телефон. На сей раз это был удручённый своей болезнью писатель.

— Какие новости, Жанна? — спросил он.

— Приходил Хансен, — объяснила я, стараясь выражаться как можно точнее, чтобы сэкономить время. — Яд был подсыпан в кофе, но кроме этого они ничего не выяснили. Звонила Ира. У неё тоже всё в порядке.

— А мне звонила Нонна, — сказал Ларс. — Жаль, что такие милые женщины не любят друг друга.

— Очень жаль, — согласилась я, а сама подумала, что не Ларсу бы на это сетовать.

— Леонид звонил?

— Нет.

— Жанна, почему он всё время говорит о какой-то тетради, которую вы должны ему показать? Помню, вы пробовали сочинять. Разве вы ещё не забыли своё увлечение?

— Забыла, — ответила я. — Но Леонид не забыл и требует от меня что-нибудь почитать.

— Не советую, — предостерёг меня датчанин. — Вы сочиняли не так уж плохо, можно сказать, что даже хорошо для любителя, но Леонид привык писать критические статьи и не стесняется высказывать своё мнение, если что-то оказывается ему не по вкусу. Боюсь, он не учтёт, что вы не профессионал, и не сдержится, а вам будет очень обидно. И пожалуйста, Жанна, будьте осторожны и никому не открывайте дверь. Слышите? Никому!

— Конечно, Ларс.

На душе у меня был беспросветный мрак. Только что я наслаждалась своим замыслом. Разрабатывала отдельные части повети, исправляла неточности, вставляла дополнения, а после совета Ларса у меня оставалось единственное желание — выбросить тетрадь в мусорный ящик. Неужели нельзя оставить в покое и меня и моё увлечение? Почему я не могу, как все нормальные люди, тихо и безобидно тратить своё свободное время на то, что мне нравится? Я же ни к кому не лезу со своей повестью, но почему-то теперь не только горбун, но и Ларс не дают мне вздохнуть свободно, один из злого любопытства, а второй из самых добрых чувств. И, как это обычно бывает, проявление добрых чувств оказалось гораздо болезненнее злого любопытства.

— А как вам моя повесть? — спросил Ларс. — Вы уже начали её читать?

Мне этот вопрос был неприятен. Унеся свой перевод, горбун поставил меня в очень неловкое положение, и я почувствовала, что злость на него, появившаяся после убеждений держать мою тетрадь подальше от его насмешливых глаз, возросла во много раз.

— Мне было досадно, что Леонид передал вам перевод, — объяснил Ларс. — Я боюсь, что он перевёл одну из самых моих неудачных повестей, и не хотел бы, чтобы по ней вы судили о моих книгах, но, раз так получилось, скажите ваше мнение.

— Леонид перевёл её на английский, — пожаловалась я. — Боюсь, мне не удастся её прочитать.

— Хорошо, если не удастся, — сказал датчанин. — А вдруг вы её прочтёте, и она вам не понравится? Ну, что же, желаю удачи. Завтра утром перед отъездом я вам позвоню.

Положив трубку, я первым делом убрала тетрадь в стол, где у меня уже лежал портрет горбуна. Как ни была я расстроена, я всё же не удержалась от искушения ещё раз на него взглянуть. Мне хотелось вернуться к приятным воспоминаниям о той радости, том подъёме духа, которые я испытывала, рисуя этот портрет, ну и заодно проверить, не заметила ли я за последнее время чего-нибудь нового в лице горбуна, что не отразила в портрете. С этой же целью я рассматривала рисунок и сегодня утром, и вчера вечером, и вчера утром. Как я и ожидала, ничего нового и неожиданного портрет мне не открыл и, насмотревшись на него вдосталь, я задвинула ящик стола.

Настроение не улучшилось, напротив, я с отвращением вспоминала радостное оживление, почти восторг, с которым до разговора с Ларсом я думала о своей повести и своих героях. И прежде, при разработке других сюжетов, у меня бывали неожиданные переломы в своём отношении к работе, при которых мне то казалось, что повесть получится интересной, захватывающей, чуть ли не талантливой, то наступал период жесточайшего разочарования, и череда тёмных и светлых периодов в моей жизни следовала непрерывно, не оставляя места для равнодушия. Однако от чужого отношения к моим творениям мои чувства страдали только во второй раз в жизни, причём оба раза из-за Ларса, уважаемого и известного писателя, высказывающего своё мнение достаточно прямо, несмотря на старание сгладить неутешительный смысл слов. Как же я жалела, что когда-то отдала на его суд свои любимые повести! Сочиняла бы для души, незаметно для окружающих, недоступная для их критики, только потому, что это увлечение скрашивает мою жизнь. Тогда Ларс не лез бы ко мне с предостережениями, потому что сам бы не знал, плохи или хороши мои творения и достойны ли они прочтения.

Чтобы не поддаваться отчаянию, я открыла "Мёртвое озеро" и заставила себя углубиться в книгу, не допуская посторонних мыслей. В таком состоянии меня застал телефонный звонок. Это был горбун, не нашедший ничего лучшего, чем уловить недостатки в моём голосе и с цепкостью Иры выспрашивать о причине моей грусти. На этот раз, видите ли, я не рявкала, а была грустна.

— Я не знала, что у меня грустный голос, — ответила я. — На досуге об этом поразмыслю. А почему такой весёлый голос у вас?

— Весёлый? Странно. Ладно, на досуге я тоже об этом поразмыслю. Что у вас с телефоном? Как ни позвоню, всё время занят.

— Звонил Ларс, — объяснила я. — Но давно.

— Вы, наверное, любите говорить по телефону, — сделал неожиданный вывод Дружинин.

— Теперь не могу. Разговоры получаются какими-то вымученными, а часто вообще не знаешь, о чём говорить. Куда лучше личные встречи. Конечно, если собеседник приятный.

— И часто вам звонят? — спросил горбун, по-моему, сквозь зубы.

Я решила не ссылаться на маму, которая обычно принимает на себя шквал новостей от наших родственников и знакомых.

— К сожалению, иногда очень часто.

— И как вы это терпите?! — произнёс горбун со странной интонацией, не то насмешливо, не то раздосадовано.

— А я помню, что Господь никогда не посылает испытание сверх человеческих сил, и это помогает мне выживать, — ответила я на случай, если горбун подсмеиваться надо мной. Шутить, соединяя мелкое и вечное, не следовало бы, но человек грешен.

— Эта уверенность, наверное, помогает вам выдерживать не только телефонные звонки, но и существенные трудности? — осведомился Дружинин.

— А то как же! Мне поэтому и близка философия Хребтова. Он ведь в тяжёлые минуты находил утешение в том, что бывает ещё хуже. Вот и я этим утешаюсь. И других утешаю.

— Других?

— Ну да. Моя подруга только начнёт жаловаться, что всё дорого, серо и нудно, жизнь невыносима, а настроение хуже некуда… У вас такое бывает?

— У всех, наверное, бывает. Но не у всех из-за нестабильности в экономике.

— Безусловно. У каждого свои беды. Вот я её и убеждаю, что радоваться жизни надо именно сейчас, потому что потом будет ещё хуже.

— Очень действенное утешение.

— И понятное каждому советскому сердцу.

— Вы ведь знаете, что я только наполовину русский, — хмуро напомнил горбун.

— Я не сказала «русскому», а подчеркнула «советскому», то есть обитающему в нашей стране. Ира меня уже не понимает, потому что уехала до перестройки и приспособилась к жизни здесь.

— А вы бы смогли приспособиться? — спросил горбун.

— Человек ко всему может приспособиться, — философски рассудила я и сделала исключение. — Кроме больных ностальгией в острой форме.

— Вы ностальгию ещё не ощущаете? — заинтересовался горбун.

Разговор с ним оказывал на меня странное успокаивающее действие. Только что я умирала от горя и отвращения к себе, горбуну и всему миру, а теперь говорила совершенно спокойно и даже начинала чувствовать странное удовольствие.

— За несколько дней я её ещё не почувствовала и ещё через несколько дней, когда надо будет уезжать, тоже вряд ли успею почувствовать.

— Вам здесь понравилось?

Я вспомнила, как хлопал глазами Хансен, услышав мой ответ на такой вопрос, и хотя была уверена, что горбун расценит его как шутку, всё-таки решила не рисковать.

— Пока было больше неприятностей, чем хорошего, — просто сказала я. — А город красивый.

— Да, — согласился горбун. — Отдохнуть вам не удалось. Что вы делали сейчас? Только больше не говорите о привычке Ирины пить сырую воду.

— Я не говорю. Меня мучила жажда просвещения, и я её утоляла.

— Иссушали мозг наукою бесплодной? — рассмеялся горбун. — Вновь мини-плитка на двести ватт?

— Вы запомнили? — удивилась я. — Нет, такие потрясения мне ни к чему. Я мирно читала "Мёртвое озеро".

— А я думал, что перед вами та зелёная тетрадь…

Достигнутый покой рухнул от этих слов.

— Нет, передо мной только книга, — сухо ответила я.

Горбун помолчал.

— Возникли какие-нибудь трудности? — осторожно спросил он. — Я мог бы помочь.

— Нет.

Вновь последовало молчание.

— Жанна, вы дверь закрыли? — спросил он с неожиданным оживлением.

— Да. Я всегда её закрываю.

— А окно?

Я взглянула на окно.

— Конечно.

— Простите, что я выспрашиваю, но при нынешних обстоятельствах надо как следует проверять засовы.

— Я с вами совершенно согласна и уверяю вас, что все замки основательно смазаны, засовы задвинуты, а мост поднят.

— А окна?

— Забраны решётками, а стёкла пуленепробиваемые.

— Все?

— Разумеется. Я придерживаюсь мнения Пуаро, что свежий воздух хорош на улице, а в дом его впускать незачем.

— Проверьте, чтобы мне было спокойнее. Вдруг свежий воздух в дом всё-таки проникает?

— Хорошо.

Меня удивляло, что горбун ни разу не упомянул о своём дяде. Или он забыл о решении отправить нас на ипподром, или то была только шутка, воспринятая мной всерьёз и сильно подпортившая мне нервы.

— Проверьте сейчас же, при мне.

В глупой настойчивости горбуна была только одна хорошая сторона — это доказывало, что проникать к нам у него не было намерения, иначе он бы не требовал тотчас же проверить окна и двери. Хотя, если учесть, что в доме, где происходят убийства, легкомыслию нет места и все запоры проверяются неоднократно, преступник вполне может проявлять заботу, не ущемляя своих интересов.

Я с досадой положила трубку на стол, вышла в прихожую, дёрнула за ручку дверь, обошла все комнаты, проверила окна, вернулась в гостиную и осмотрела окно там, а потом уже вспомнила про кухню. Вот здесь окно было чуть приоткрыто, но настолько незначительно, что с улицы оно казалось надёжно запертым, поэтому никакой благодарности к горбуну за его настойчивость я не почувствовала.

— Всё в порядке, — сказала я ему, вновь взяв трубку.

— Вы хотите сказать, что закрыли все окна или что все окна были закрыты? — пожелал уточнить он.

Непонятно, откуда у людей возникает потребность уцепиться за какую-нибудь мелкую деталь и выспрашивать о ней во всех подробностях.

— Ни то, ни другое, — ответила я. — Окно на кухне было чуть приоткрыто, и я его закрыла. Но только его.

— А говорили…

— Всего не учтёшь, — прервала я его намечавшиеся излияния.

— Ирина уехала?

От неожиданности я чуть не проговорилась, но вовремя спохватилась и довольно спокойно ответила, что моя подруга дома.

— Она может подойти к телефону?

Похоже, горбун решил проверить, правду ли я говорю. Сейчас моё решение скрыть отъезд Иры казалось не имеющим смысла, но уж коли я начала лгать, останавливаться на полдороге было нельзя, и я дала исчерпывающее объяснение, почему она не может подойти.

— Она принимает ванну.

У разных людей разные вкусы и привычки, поэтому я ещё добрый час могу ссылаться на то, что Ира принимает ванну.

Горбун тоже это понял, поэтому переменил тему разговора.

— А что вы думаете о повести господина Якобсена?

Всё-таки это был очень неприятный человек! Мало того, что он втихомолку унёс свою тетрадь, так ещё спрашивает меня о ней. Он так и ждал, что я начну жаловаться на её исчезновение, и тогда он будет просить взамен мою несчастную повесть, которую никто, фактически, не читал, но о которой уже было столько разговоров.

— Что вам сказать? Тетрадь довольно объёмная, а почерк приличный.

Горбун рассмеялся, но, по-моему, был обескуражен тем, что его затея не удалась.

— Ладно, Жанна, поговорим о повести в другой раз, я позвонил совсем по другому поводу.

— Я вас слушаю, — настороженно сказала я.

— Завтра мы к вам подъедем часам к девяти, после чего я покину вас, оставив своего дядю на ваше попечение.

Я предчувствовала, что это я окажусь на попечении дяди, а не наоборот.

— Погуляете, сходите на ипподром, — весело продолжал горбун. — Уверяю вас, что скучно вам не будет, дядя умеет говорить интересно…

— … причём, по-английски, — в тон ему добавила я.

Дружинин рассмеялся.

— Ничего, со временем научитесь говорить и по-английски, — сказал он. — Зато вы меня очень выручите.

Настала пора задать вопрос по существу. Спрошу, умеет ли он держаться на лошади, а потом буду наблюдать, как он выкручивается.

— Чем это я вас выручу? — с глубоким умыслом спросила я.

— Я же говорил, что не люблю скачки, — повторил он.

— А сами вы никогда не пробовали ездить верхом?

В трубке на некоторое время воцарилась тишина, и я предвкушала, как он начнёт оправдываться, а, может, попросту скажет, что не пробовал.

— Если говорить откровенно, то я неплохо держусь в седле, но это не мешает мне не любить скачки.

— Почему? — удивилась я.

— Долгая история. Если говорить в двух словах, то, взяв меня на воспитание, дядя уделял слишком большое внимание моему физическому развитию и заставлял меня много ходить, плавать, заниматься боксом и верховой ездой, так что у меня на всю жизнь сохранилось отвращение к отдельным видам спорта. Вам, наверное, это не совсем понятно.

Напрасно он так думал. Мне достаточно было представить искалеченного ребёнка, слабости которого умный дядя не потакает, а заставляет упражняться через силу, через боль, готовя его к будущей жизни, и мне стала понятна ненависть горбуна к скачкам. А к дяде его я почувствовала восхищение.

— Нет, мне понятно, — ответила я.

Итак, триумф не состоялся.

— Ладно, Леонид, приезжайте завтра вместе с дядей. Кстати, как его зовут?

— Разве Ирина вам не сказала? — удивился он.

Странный он был человек, если думал, что у нас только и дела — говорить о нём и его родственнике.

— Нет. Почему она должна об этом говорить?

— Мистер Олбермейль, но вы зовите его мистер Чарльз.

Мне было нетрудно обращаться к нему по фамилии, но уж по имени-то его называть было не только легко, но и приятно, потому что оно навевало очень милые воспоминания о моей прежней собаке, чёрно-белой лайке Чарли. Об этом я горбуну, конечно, не сказала и лишь подтвердила, что всё поняла.

На том мы и расстались.

Непонятно, каким образом, но разговор с Дружининым упокоил мои взбудораженные чувства. Я даже перестала думать о своей повести с отвращением, что уж было совсем удивительно. Каждая встреча, каждая беседа с этим человеком побуждала меня к творчеству, должно быть, потому, что я непроизвольно сопоставляла реального и вымышленного горбунов, причём вымышленный приобретал тем больше приятных черт характера, чем больше неприятного я узнавала в реальном.

Меня перестало волновать, что думает о моём творчестве Ларс, а также, что подумал бы о нём Дружинин, если бы прочитал не первые несколько страниц, а хотя бы пару десятков. Я вновь достала тетрадь и добавила к написанному ещё шесть страниц, после чего выдохлась и убрала её обратно.

Передо мной вплотную встал вопрос подготовки к ночи. Чем непрогляднее становился мрак за окном, тем большую тревогу я ощущала. При дневном свете приоткрытое окно выглядело невинно, однако теперь мне в душу закралось опасение, не проник ли кто-нибудь в дом. Чем абсурднее выглядела эта мысль, тем прочнее она закреплялась в душе. Мне кажется, в этом виноваты печать и телевидение. За последнее время Министерство Культуры (или что-то, его заменяющее) пичкало нас таким количеством низкопробных американских ужасов, что на часть из них набрела даже я, поэтому мои нервы, и без того не слишком крепкие, были порядком расшатаны и легко поддавались страхам, над которыми иностранец, не подвергшийся усиленной антикультурной атаке, лишь посмеялся бы. Вот бы кто увидел, как нелепо я кралась по всей квартире, методично обследуя все закоулки и вздрагивая от каждого шороха! Я заглянула даже в шкафы, помятуя об известной поговорке. Обнаружить там скелет было бы скверно, но найти живого убийцу — ещё хуже. Но нет, дом был абсолютно пуст. По обыкновению, я оставила свет в прихожей и удалилась в свою комнату, где мне с трудом, но удавалось отвлечься от воспоминаний о девушке, лежавшей здесь в луже собственной крови. Спасибо Некрасову. Его "Мёртвое озеро" скрасило несколько часов, по прошествии которых я решила лечь спать. Настольную лампу я, на всякий случай, оставила гореть, но отнесла её в самый дальний угол, чтобы не мешал свет. Я рассудила очень здраво, что если мне суждено быть убитой, то гораздо приятнее умереть во сне, а если преступник охотится за Ирой и обнаружит, что в доме только совершенно посторонняя девушка, которая крепко спит и не замечает его появления, он тихо удалится, так и не потревожив мой сон, потому что ему не нужны ни свидетели, ни лишние жертвы. Благодаря этим размышлениям, мне удалось настолько успокоиться, что я, действительно, крепко заснула и проспала три или четыре часа, пока что-то не разбудило меня так внезапно, что я вздрогнула всем телом и сердце моё сильно заколотилось. К своему ужасу, я обнаружила, что в комнате темно и свет пробивается лишь в щель под дверью. Лампочка в настольной лампе, как я потом выяснила, перегорела, причём, как всегда, в самое неподходящее время. Но такую мелочь я не посчитала даже за неприятность, так как уловила, что в замке тихо ворочается ключ.

— Ира, звони в полицию! — закричала я, с ужасом глядя на дверь, в которую любезный полицейский вставил новый замок. — Сейчас застрелю идиота!

Ручка двери дёрнулась, но безрезультатно, и это вселило в меня надежду, что если не замок, то палка от щётки выдержит любой натиск.

— Скажи, чтоб побыстрее! — крикнула я. — Что ты говоришь?.. Уже едут?

Незнакомец перестал возиться с замком, ещё раз судорожно рванул дверь и побежал прочь. Я прислушалась, и мне показалось, что пришелец не один, но, к счастью, тот или те, которые были с ним, тоже стремительно удалялись.

Терпеть не могу эффектные позы, но оказалось, что я могу их принимать не хуже провинциальных актёров. Разжав кулак и опустив руку, которую непроизвольно прижала к груди, я глубоко вздохнула и почувствовала, что не могу стоять из-за дрожи в ногах. Руки у меня тоже тряслись, как это бывает, когда неожиданно спадает нервное напряжение. Я была в сходном состоянии, когда отбивала от больших злых собак мою беззащитную моську, внушившую им желание попробовать её на зубок.

Оставшуюся часть ночи я пролежала без сна, сначала прислушиваясь к утихающей дрожи, а потом для успокоения читая "Мёртвое озеро". Посредственный из меня вышел герой, но как всегда, утешение можно было найти в классике, где женщина не выступает ни в роли бойца, ни в роли носителя тяжестей. И только перед самым рассветом мне пришло в голову, что от растерянности я не вооружилась топором или молотком.

Утром мне удалось на полчасика заснуть, но будильник затрещал, напоминая, что скоро пожалуют гости. Я тщательно заварила чай, дождалась, пока он как следует настоится, и выпила тёмно-коричневый напиток в надежде, что он взбодрит меня и поможет продержаться до вечера. Одевалась я очень долго, перебирая свои и Ирины вещи, и один за другим отвергая десятки вариантов. Выручило меня воспоминание из книги, где главному герою показалось ошеломляющим сочетание алой блузки и чёрной юбки. Я тоже люблю сочетание красных и чёрного тонов. У меня была узкая чёрная юбка, а вот блузку сочного светло-бордового оттенка пришлось позаимствовать у моей подруги. Не знаю, как кому, но на меня мой наряд произвёл очень благоприятное действие. Оставалось подвить волосы и ждать, когда горбун привезёт своего дядю.

Я и ждала, ни о чём не подозревая, а когда за живой изгородью прогудела машина, взяла сумочку и собралась открыть дверь. Не тут-то было! Замок заело, и он никак не хотел отпираться. Что мне стоило выйти заранее, чтобы посмотреть, какая погода и свеж ли воздух? Зачем я сидела в душном доме до последнего?

Делать было нечего, не взывать ведь к Дружинину, чтобы он меня выпустил. Пришлось открыть окно, чтобы выбраться хотя бы этим способом. Очень мешала узкая юбка, выгодно подчёркивающая фигуру, когда я ходила, сидела или стояла, но создающая непредвиденные проблемы при лазании через окна. Хорошо ещё, что показавшийся в конце дорожки горбун застал меня всего лишь стоящей коленями на подоконнике и до прыганья вниз дело не дошло.

Минуты две мы молча друг друга обозревали. Не знаю, потрясло его сочетание бордового и чёрного цветов или моя коленопреклонённая поза, но он разглядывал бы меня и дольше, да только я вернула его к действительности.

— Доброе утро, Леонид, — приветствовала я его сверху.

— Доброе утро, Жанна. Вам помочь спуститься?

Он плохо выглядел, и голос его прозвучал непривычно глухо. По-моему, он не понял бедственности моего положения и решил, что я лазаю через окна для собственного удовольствия.

— Нет, помогать мне спускаться не надо. Лучше вы помогите мне открыть дверь.

— Дверь?

Прошедшая ночь и поза, в которой я стояла сейчас, подействовали мне на нервы особым образом. Я не могла удержаться от смеха.

— Пожалуйста, выручите меня, Леонид, попробуйте открыть дверь с той стороны. Вот ключ.

Дружинин понял, наконец, что я не готовлюсь стать ни акробатом, ни квартирным вором, улыбнулся, взял ключ и скрылся за углом. Теперь, когда на меня никто не смотрел, мне было фактически всё равно, возвратиться в комнату или спуститься на улицу. Я спокойно села на подоконник, свесила ноги и спрыгнула вниз, благо было невысоко.

— "Иной, глядя на тот скачок И разрушаясь в ветхой коже, Чай приговаривал: — Ах! Если бы мне тоже!"

Я вздрогнула и оглянулась. Горбун вернулся и теперь стоял возле меня, посмеиваясь, а сам внимательно оглядывал меня с ног до головы, словно проверяя, к лицу ли мне мой наряд и можно ли меня представить его английскому дядюшке в таком виде. Это мне не понравилось и оскорбило бы, если бы он не улыбнулся особенной мягкой улыбкой и не сказал:

— Как я завидую своему дяде!

Гнев испарился, и на меня снизошло умиротворение.

— Мне нужны плоскогубцы или клещи, — объявил Дружинин и выразительно поглядел на окно.

Я тоже поглядела и нашла, что теперь оно кажется выше, чем тогда, когда я с него спускалась.

— Я не знаю, где Ира хранит инструменты, — сказала я. — А зачем вам плоскогубцы?

Дружинин перестал улыбаться.

— В замке застрял ключ, — объяснил он. — Прочно застрял. У вас были гости, барышня?

Настала пора рассказать о ночных посетителях.

— Значит, преступник был не один, — со странной улыбкой повторил горбун.

Нетрудно догадаться, что он при этом думал. Перепугавшейся девице муха показалась слоном и вместо одного преступника она увидела их целую роту. Обычному человеку и один убийца показался бы страшен, но, как видно, не переводчику.

— Может, вы мне не верите? — сухо спросила я.

— Я верю, что вас кто-то посетил, но сомневаюсь, что преступников было двое. Я сейчас принесу плоскогубцы. Они у меня в машине.

Мне было обидно, что горбун не проявил никакого интереса к ночному гостю. На мой взгляд, преступник заслуживал большего внимания, чем мой наряд.

Вернувшийся Дружинин с натугой крутил ключ, пытаясь его вытащить.

— Крепко засел, — сделал он очередной вывод. — Как вы думаете, что ему было нужно?

Мне стало страшно, едва я начала соображать. Кто знал, что Ира уехала? Или, вернее, кто не знал, что её нет дома? Только горбун, Петер и Ханс. Вряд ли Петеру и Хансу захочется избавиться от моей подруги, но горбун вполне может возненавидеть её за то, что она высказала ему неприятное о его внешности. Положим, Ира была доведена до этого поведением самого горбуна, но люди, способные на неблаговидные поступки, не способны быть справедливыми. Так неужели ночью сюда приходил сам Дружинин?

Я скользнула по нему встревоженным взглядом и сразу же заметила, что синева вокруг запавших глаз, бледность и общая усталость, еле уловимо скользившая в каждом его движении, вызваны отнюдь не плохим самочувствием, а были следствием бессонной ночи, и, может быть, не одной. Сколько раз Ира высказывала мне свои подозрения, но они оказывали на меня мимолётное действие, почти исчезавшее, стоило горбуну придти или позвонить. Я соглашалась с Ирой, но до сегодняшнего утра не верила, что этот человек и есть преступник. Бедняга-Ларс, наверное, отчаялся образумить меня намёками и предупреждениями.

— Есть у вас какие-нибудь подозрения? — переспросил горбун, искоса взглянув на меня.

Он выдрал, наконец, ключ и держал его теперь на ладони, рассматривая.

— Нет, — против воли тихо ответила я.

— Самодельный, — с первого же взгляда определил Дружинин. — Вы поменяли замок, Жанна?

— Откуда вы…

— Потому что старый был весь в царапинах, — ответил горбун, не дожидаясь окончания.

— Мне его поменял господин Хансен, — объяснила я.

На всякий случай я держалась от горбуна подальше и рассматривала ключ на значительном расстоянии, одновременно стараясь не пропустить ни единого движения страшившего меня человека.

— Где старый замок?

Если уж горбун лез ночью в дом, зная, что Ира там не одна, значит, он готов был убить и меня, если бы я проснулась и застала его на месте преступления. А в таком случае, ему ничего не стоит заподозрить, что у меня имеются какие-то догадки, а то и улики, и придушить меня, заманив в дом. Недаром он так убеждал меня переехать в отель.

— В кухне. Лежит на столе, — слабым голосом сказала я.

Наши взгляды встретились, и пытливые тёмные глаза устрашили меня. Они так и высматривали какой-нибудь признак, указывающий на то, что я становлюсь опасна их владельцу.

— Можно посмотреть? — осведомился он.

— Зайдите, — разрешила я.

Дружинин бросил на меня прощальный внимательный взгляд, но не стал приглашать меня с собой и прошёл в дом.

— Вот почему дверь была открыта! — крикнул он, предварительно чем-то погремев.

Я смирила естественный порыв войти и самой убедиться, в чём дело. Было что-то странное в желании горбуна заманить меня в дом.

— Почему? — крикнула я.

Мне пришлось подождать, пока Дружинин не показался в дверях.

— Ключ отпирает замок, но не запирает, — пояснил горбун.

Он не делал попытки приблизиться ко мне, и я настолько успокоилась, что напомнила:

— А кто-то говорил, что это я всё время забываю закрывать дверь.

— Я давно понял свою ошибку, — мягко проговорил Дружинин и шагнул ко мне.

Я отступила, обернулась и увидела Ларса, только-только показавшегося из-за живой изгороди.

— Ларс, это вы? — я не верила своему счастью. — Как хорошо…

Мне пришлось прикусить язык из опаски, что чрезмерная радость покажется странной не только датчанину. Я осторожно поглядела на горбуна и успела заметить, какая ненависть горела в его глазах, устремлённых на писателя.

— Доброе утро, Ларс, — приветствовал он датчанина. — Решили навестить Жанну?

Теперь на лице его была маска вежливого внимания, полностью заслонившая истинные чувства.

— Рад вас видеть, Леонид, — ответил Ларс. — Рад, хотя и удивлён.

— Я уезжаю, — объяснил Дружинин. — Пойдёмте, Жанна, я познакомлю вас с мистером Чарльзом.

У Ларса округлились глаза.

— С мистером Чарльзом?

Не ответив, горбун подошёл ко мне и предложил руку. Не без опаски я приняла её, поддерживаемая сознанием, что при свидетеле Дружинин не посмеет сделать мне ничего дурного.

— Ночью кто-то пытался проникнуть в дом, — словно только что об этом вспомнив, сообщил он писателю.

— Правда? — удивился Ларс. — А кто это был, узнать не удалось?

Горбун уже исчерпал запас любезности, поэтому отвечать пришлось мне.

— Нет, не удалось, — сказала я. — Я побоялась открыть ему дверь.

— Открыть дверь?! — испугался датчанин, приняв мои слова всерьёз. — Как можно открывать дверь ночью? Даже если бы в доме был кто-то ещё, этого делать не следовало, но вы были совсем одна.

Я опасалась поднять глаза, чтобы не встретить взгляд Дружинина.

— Гость был настолько любезен, что оставил нашей барышне подарок, — заявил горбун.

Мне было не очень-то приятно стоять под руку с преступником, а уж когда этот человек узнал о моей лжи, мне стало особенно не по себе, и я попыталась отодвинуться от горбуна, но он задержал мою руку, чуть покрепче прижав к себе, и я осталась в том же положении, чувствуя себя очень несчастной.

— Подарок? — Ларс был совершенно сбит с толку своеобразной манерой переводчика излагать события.

— Да, в двери остался ключ, — пояснил Дружинин, усмехнувшись. — Бедняга не знал, что накануне полицейский любезно сменил замок.

— Сменил замок? Давно пора было это сделать! — оживился Ларс.

— Пойдёмте, Жанна, — сказал Дружинин. — И Ларсу, и мне пора ехать. Мы и так задержались.

В другой раз я могла бы обидеться и, пусть не сказать, но подумать, что я не навязывалась ехать на ипподром с мистером Чарльзом, а тем более не приглашала приехать ни Ларса, ни горбуна.

Мы молча прошли до конца дорожки, провожаемые взглядом датчанина, и подошли к красивой машине, на которой мне когда-то очень понравилось ехать. Навстречу нам шагнул старик… нет, я бы не решилась назвать его стариком… пожилой сухощавый мужчина, седовласый, с очень приятными чертами свежего лица, в строгом и вместе с тем нарядном сером костюме.

Горбун нас церемонно представил, дядя вежливо поздоровался, я ответила, своим произношением, по-моему, не так уж сильно уронив честь специальной английской школы, и почувствовала, что под временным покровительством мистера Чарльза могу чувствовать себя в безопасности.

— А я вас покину, — распрощался Дружинин. — Мы с Петером условились…

Ему не удалось закончить фразу, потому что рядом появился Ларс, который поздоровался с мистером Чарльзом и обратился ко мне.

— Жанна, вы опять забыли закрыть дверь.

— Я забыла?.. Да, а где ключ? — растерялась я.

— У меня. — Горбун был немного смущён, но скрыл это за лёгкой улыбкой. — Я сейчас закрою. Кстати, по-моему, второй выход тоже остался незаперт.

Он ушёл, чуть прихрамывая, а мне очень живо припомнилось, как лихо я спустилась с подоконника. Пришлось напомнить себе, что на мне красивая блузка и изящная узкая юбка, с которыми не сочетаются унылость и излишняя застенчивость. Я бросила взгляд на мистера Чарльза и обнаружила, что он поглядывает на меня очень любезно, однако со странным интересом.

Англичанин сейчас же заговорил, неторопливо и тщательно выговаривая слова. Я знаю, как это тяжело, потому что примерно так же, разве что чуточку быстрее, разговаривала с вьетнамкой, зачастившей к нам в гости. Боюсь, что я не так его поняла, но мне показалось, что он сказал о том, как приятно ему наконец-то со мной познакомиться (?) и к тому же оказать услугу (???). Может, ему и было приятно наконец-то самому познакомиться с русской, раз уж его племянник так увлечён Россией, но уж услугу-то оказываю ему я, а не он мне. Без ипподрома я прожила тридцать лет и проживу ещё восемьдесят, а он, как говорил горбун, большой любитель скачек, но предпочитает ходить туда не один.

В это время по-английски заговорил Ларс, но не так внятно, как мой новый знакомый, так что мне оставалось только внимать, ничего не понимая, и ругать себя за то, что не удосужилась выучить ни одного иностранного языка, тогда как Ларс говорит не менее, чем на двух, так же, как Дружинин.

Мистер Чарльз слушал датчанина внимательно и учтиво, отвечая кратко, но, судя по реакции писателя, достаточно полно. Мне показалось, что в устах Ларса прозвучало слово «girl», но не могу за это поручиться. Впрочем, не было ничего особенного в том, что он упомянул про меня, раз уж я стояла рядом.

Вернувшись, горбун передал мне ключ и сообщил, что окно он закрыл.

— Спасибо.

Я спрятала ключ в сумочку. Потом мне пришлось не раз удивляться, как это я не вспомнила об отравленных пирожном и кофе и не подумала о том, что опасно предоставлять преступнику в одиночестве расхаживать по всему дому.

За весь тот день я не могу припомнить ни единого случая, когда мне стало бы неприятно общество англичанина или я ощутила бы неловкость. Он был настолько вежлив и в хорошем смысле прост, что уже через пять минут я чувствовала себя так, словно знала его с рождения. Я даже со своими родственниками всегда была более скована, чем с этим человеком, которого видела впервые, чужим по крови и национальности.

Я думала, что мы съездим на ипподром, посмотрим скачки и расстанемся, но ошиблась: сначала мистер Чарльз подъехал к какому-то красивому парку, где мы гуляли по дорожкам, осмотрели какой-то ничем не примечательный домик, попутно беседуя. Да, именно беседуя, потому что мне пришлось не только пространно отвечать, но и задавать вопросы. Потом мы вкусно позавтракали в маленьком уютном ресторанчике, и, благодаря этому, я поняла, что моё пристрастие к пирожным уже не является достоянием немногих посвящённых, так как мистер Чарльз не ждал моих признаний в этой слабости, а сразу же любезно предложил мне выбрать моё любимое лакомство.

На ипподром мы явились задолго до начала скачек, и я получила возможность под руководством опытного человека познакомиться с этим странным миром. Скачки на меня ожидаемого впечатления не произвели, но мне было интересно, несмотря на то, что я не видела никаких особых достоинств в невзрачной чалой лошади по сравнению с вороным красавцем в белых чулках. Я не могла согласиться с неблагоприятным мнением мистера Чарльза о моём любимце, но согласилась на пари, проиграла, конечно, и отдала своему спутнику жетон на метро, утешая себя мыслями, что, во-первых, великий знаток лошадей выиграл не совсем, раз его чалая пришла второй, во-вторых, то, что мой вороной добрался до финиша предпоследним, а не последним, а в третьих, в метро мне всё равно не придётся стоять в длинной очереди за жетонами, так как у меня в запасе имеется ещё один. Мой спутник с любопытством рассмотрел жетон, спросил, что означает надпись и буква в центре, спрятал его в карман и обратил моё внимание на небольшую гнедую лошадку, участвующую в следующем заезде.

Мистер Чарльз не расстался со мной и после скачек, решив, по-видимому, посвятить мне весь день. Под вечер у меня устал язык от непрестанного произнесения английских звуков, а мой собеседник, должно быть, ещё больше уставший замедлять свою речь, выглядел по-прежнему бодрым и внимательным ко мне. Домой он повёз меня поздно, часов в десять, и по дороге предложил оставить у меня до утра свою собаку, чтобы она отпугивала незваных гостей, о последнем визите которых ему, должно быть, успел доложить горбун при прощании. Мне было так тошно думать об очередной страшной ночи в пустом доме, что я с радостью согласилась, представляя почему-то весёлого фоксика. Пусть он не послужит мне защитой, но одиночество скрасит, а лаять будет очень звонко.

По-моему, мистеру Чарльзу пришлось по вкусу моё согласие, и он поспешил за него ухватиться. Почти бесшумно затормозив у какого-то дома, окружённого садом, он попросил меня подождать и скрылся, а когда вернулся, то вместо ожидаемого милейшего фокса или хотя бы спаниеля, рядом с ним гордо вышагивал громадный дог почти чёрной масти. И что бы мне раньше не вспомнить, что, судя по книгам, англичане предпочитают иметь в своих особняках именно догов. Я не думала, что дядя горбуна имеет особняк, но в деле выбора породы собак он был ортодоксом.

Каждый способен понять моё состояние, когда в машину влезло могучее чудовище и жарко задышало мне в самое ухо, а мистер Чарльз, словно не замечая, что я боюсь пошевелиться, радостно объяснил, что опасаться мне теперь нечего, что пёс очень спокойный и послушный, что кормить его не надо, потому что он только что поел и что зовут его Денди. Мне оставалось надеяться, что поужинал Денди основательно, так как это было в моих интересах.

У Ириного дома мистер Чарльз затормозил опять-таки плавно и бесшумно, в противоположность своему племяннику, и я вышла из машины со слабой надеждой, что англичанин сообразит, насколько опасно оставлять гигантскую собаку в чужом доме с чужим человеком. Мне всегда было суждено обманываться в лучших своих ожиданиях, и, вместо того, чтобы увезти свою собаку Баскервилей, мистер Чарльз предложил мне "to caress" её. Я не помнила, что означает этот глагол, но жесты владельца великолепного (на расстоянии) животного достаточно убедительно предлагали мне погладить дога. Человека посмелее они бы убедили сразу, но я пересилила себя только после повторного приглашения, готовая отпрянуть при малейшем признаке недоброжелательства со стороны собаки. Мысленно пережив ближайшую перспективу сложной операции раздробленной руки, я дотронулась до головы собаки и, не встречая недовольства, погладила гладкую блестящую шерсть. Что же, пёс был очень мил и выказал своё благодушие настолько, что обнюхал и лизнул мне руку, размахивая тонким хвостом.

Мистер Чарльз одобрил наше знакомство, сделал краткое, но энергичное наставление своему догу, учтиво попрощался со мной и уехал. Денди спокойно проводил глазами машину, но не сделал ни малейшей попытки броситься вдогонку. Напротив, когда шум мотора стих вдали, он обратил на меня взгляд, полный такого достоинства, что мне стало неудобно заставлять его ждать на улице.

— Пойдём, — пригласила я его по-русски и подошла к двери.

Сохраняя полнейшую невозмутимость, Денди последовал за мной. Он отличался таким безупречным поведением, что не рыкнул, не отпрянул и не вздрогнул даже тогда, когда выпавший у меня из руки ключ едва не угодил ему по носу.

— Извини, Денди, — сказала я, подняла ключ и погладила дога по голове.

Пёс безропотно принял ласку и со сдержанным любопытством присмотрелся ко мне.

— Заходите, пан Денди, — пригласил я, открывая дверь. — Cоme in.

Дог прошёл внутрь вместе со мной, огляделся и уселся в сторонке, не спуская с меня поразительно умных глаз.

Я почти не спала ночью, гуляла целый день и, конечно, устала и хотела спать.

— Я постелю тебе в прихожей, — сказала я. — Но, если хочешь, можешь лечь в гостиной на диване.

Денди проследил, как я налила для него в миску воду и поставила у двери, расстелила одеяло на полу в прихожей, зашёл в гостиную и с задумчивым интересом взглянул на диван, по которому я похлопала рукой, а потом след в след двинулся за мной в мою комнату. Меня начинало беспокоить столь повышенное внимание к своей особе.

— Место! — строго сказала я и хотела было произнести наудачу: «Place», но зазвонил телефон.

Я знала, что непонятная спешка может не понравиться собаке, поэтому шла неторопливо и очень спокойно, будто и не слышала за своей спиной мягкую поступь мощного зверя. Только взяв трубку, я позволила себе оглянуться: чёрный пёс стоял рядом и внимательно следил за каждым моим движением.

— Вас долго не было, Жанна, — сказал Ларс. — Я уж начал беспокоиться.

— Я вернулась минут десять назад, — уточнила я.

— Вы весь день были с дядей Леонида? Какое он произвёл на вас впечатление?

— Очень приятный и милый человек.

Мне, и правда, мистер Чарльз очень понравился, но, вместе с тем, мне было его безмерно жаль. Каково ему будет узнать, на что способен любимый племянник!

— Так что день прошёл хорошо?

— О да, очень! Но я не ожидала, что вы будете дома. Нонна тоже приехала?

— Нет, — ответил Ларс. — Моя жена не захотела оставлять Ирину одну. Нонна — очень заботливая женщина. А я вернулся, чтобы отдохнуть. Всё-таки отравление не прошло для меня незаметно.

Мне хотелось расспросить, как прошли похороны, но я постеснялась и решила отложить это до возвращения Иры.

— Леонид остался там или вернулся?

— Вернулся. Я потому и позволил себе приехать… Извините, Жанна, может, вы и не знаете, Ирина могла вам не сказать… — замялся Ларс. — Нам кажется, что надо остерегаться Леонида… Вам-то ничего не грозит в прямом смысле… — Бедняге-писателю было очень неловко, и у него даже вырвался нервный смешок. — Опять мы с вами возвращаемся к прежней теме.

Такой поворот разговора меня устраивал. Прошлые, а особенно последнее, предупреждения Ларса оставили очень неприятный осадок, но мне всё-таки хотелось выяснить, что же конкретно произошло между Дружининым и моей подругой.

— Ларс, а не могли бы вы прямо рассказать мне, в чём всё-таки дело?

Датчанин вздохнул.

— Могу, но при условии, что Ирина никогда не узнает о том, что я вам сейчас скажу, иначе она мне не простит. Даже Нонна ни о чём не подозревает.

— Обещаю.

— Если в двух словах, то, когда Мартин женился, Леониду очень понравилась Ирина, и он… как бы это сказать… стал приставать к ней с определёнными предложениями. Ирина долго не решалась говорить об этом с мужем, Мартин ведь очень любил Леонида, а когда поняла, что семейная жизнь не задалась, стала жаловаться на ухаживания Леонида. Мартин в это время очень много пил, был полностью под его влиянием и обвинил во всём саму Ирину. Вы уже знаете, что они расстались. Перед самым вашим приездом Леонид усилил атаку, а Ирина была так измучена всеми неприятностями, что поговорила с ним слишком резко и, к сожалению, высказала такие вещи, что он её возненавидел. Потом были убиты девушка и Мартин, чуть не отправился на тот свет я… да и вы, Жанна, не погибли по счастливой случайности. Вас, можно сказать, спасла моя неловкость, ведь, не урони я пирожное на землю, вы были бы отравлены. Я не могу открыто обвинять Леонида, потому что никакими доказательствами мы не располагаем. Только очень уж подозрительно, что всё это случилось сразу же после его знаменательного разговора с Ириной. Дай Бог, чтобы я ошибся!

Да, куда было первоначальному сюжету моей повести до реальности! Хорошо, что я изменила характер своего героя. Теперь выдуманный образ благородного горбуна будет моим спасением от размышлений о Дружинине.

— Только прошу вас, Жанна, не подавайте виду, что вы посвящены в эту тайну. Ирине будет невыносимо об этом думать, потому что кое-какие подробности я вам не рассказал и не расскажу. Когда Ирина говорила о них, она плакала.

— А нельзя поставить в известность полицию? — спросила я.

— То есть рассказать эту историю? Но ведь никакого результата не будет. Попробуйте доказать, что в убийствах замешан Леонид. Часто я сам в этом сомневаюсь.

Не знаю почему, но мне бы очень хотелось, чтобы мы ошибались, наши подозрения были чудесным образом опровергнуты и преступником оказался неизвестный мне человек.

— Я тоже, — согласилась я. — Особенно, когда с ним разговариваю.

— Я это заметил, — признался Ларс. — Леонид умеет располагать к себе, но меня тревожит, что он проявляет такое внимание к вам. Может быть, он делает вид, что вы ему нравитесь, чтобы иметь доступ в дом? Не огорчайтесь, ведь это всё-таки лучше, чем, если бы его интересовали действительно вы, иначе могла бы повториться история с Ириной. Я, как видите, слежу за ним и, мне кажется, что, в действительности, вы ему не нравитесь, я хотел сказать, нравитесь не так, как нравилась Ирина. Но на всякий случай, вы его всё-таки остерегайтесь.

Если бы Ларс знал, какой болью отзывалось во мне каждое его слово! Вновь я ощущала себя всего лишь глупой ширмой, которой достаточно сказать несколько комплиментов, чтобы она с радостью встречала презирающего её человека.

— Если говорить честно, Ларс, я его боюсь, — сказала я, чувствуя, с каким трудом мне удаётся сохранять видимость спокойствия.

— Не вы одна, — горько добавил датчанин.

— А может, мне лучше переехать в отель?

Я знала, что этим обрекаю себя на настоящий голод, потому что оставшихся денег едва хватило бы на оплату самого дешёвого номера, но сейчас прежде всего приходилось думать о проблемах подруги, а не о своих удобствах.

— Как советовал вам Леонид? — тотчас спросил Ларс. — А вам не кажется, что это сыграет ему на руку?

— Но ведь тогда для него будет закрыт путь в дом, — возразила я.

— О, не беспокойтесь, пройти сюда он сумеет, но зато мы не сможем за ним наблюдать. Вы ему в чём-то очень помогаете, поддерживая с ним хорошие отношения, но ещё больше мешаете своим присутствием.

— А если отказать ему от дома? — предложила я.

— Толку от этого не будет никакого, но тогда мне придётся опасаться, что свою ненависть он перенесёт на вас. Нет, пусть всё остаётся как есть, только будьте настороже. Кстати, он вам сегодня звонил?

— Нет.

— Странно. Я ожидал, что он сразу же бросится к телефону. Ничего, ещё позвонит.

— По-моему, уже поздно. Скорее всего, он позвонит утром.

Ларс засмеялся.

— Это намёк? — спросил он.

— Ну что вы! — запротестовала я. — Меня радует, что вас интересует, всё ли у меня в порядке.

— А меня будет тревожить, если он не позвонит, — хмуро заметил писатель. — Как бы он опять туда не уехал. Мне страшно за Ирину.

Вместо спокойного отдыха в чужой стране, вместо интересных прогулок и полного забвения российских неурядиц мне суждено было постоянно переходить от страха к отчаянию.

— Что же теперь делать? — упавшим голосом спросила я.

— Да что же это я вас пугаю?! — опомнился Ларс. — Она ведь там не одна, и Леонид не сможет пробраться в дом ночью. Всё будет в полном порядке. Вас тоже ничто не должно беспокоить, потому что ему известно, где сейчас Ирина, и к вам он не полезет.

— Я не одна дома, — сказала я. — Мистер Чарльз оставил мне на ночь свою собаку.

— Большую? — с напряжением спросил Ларс.

— Гигантского дога, — ответила я. — Шерсть у него почти чёрная, глаза умнейшие. Очень впечатляющий зверь! Ходит за мной по пятам и не спускает с меня глаз.

Я покосилась на Денди и встретила пристальный взгляд.

— Иногда мне даже делается страшно, — добавила я.

— Собака опасна? — испуганно спросил Ларс.

— Предполагается, что нет.

— А вы не знаете, это не Леонид попросил своего дядю привезти вам дога? Помнится, он уже предлагал вам собаку, но Ирина отказалась.

— Какое это имеет значение? — не поняла я.

— Не знаю, — откровенно признался Ларс, — но теперь я всего боюсь и готов только к самому худшему. Можете обвинять меня в излишней подозрительности, но это так. Что это за собака? Что от неё можно ожидать? Хозяин, может быть, уверен в её доброте, но оставлял ли он её хоть раз в чужом доме? В душу человека не заглянешь, а что можно сказать о душе собаки? Вы говорите, она не спускает с вас глаз?

Я со страхом взглянула на Денди. Он продолжал глядеть на меня.

— Не спускает. Ни на мгновение.

— Не рычит?

— Нет.

— Не скалит зубы?

— Нет.

— Не делайте резких движений и поменьше ходите по квартире, — посоветовал Ларс. — На всякий случай. Лучше перестраховаться, чтобы не жалеть потом.

И зачем я согласилась оставить эту собаку на ночь?! Хотела получить надёжного защитника, а приобрела зверя, от которого не знаешь, что ждать.

— Понятно, Ларс, — жалобно пробормотала я. — Мне и самой не хочется его раздражать.

Мы расстались, но не успела я отойти от телефона, как он затрезвонил вновь.

— Это опять я, — сказал Ларс. — Я придумал, как вам избавиться от собаки. Выведите её на улицу, будто бы погулять, а сами закройте за ней дверь.

— Понятно. Я попробую, — пообещала я.

Выгонять пса на улицу я даже не пыталась, потому что было неясно, насколько он избалован и не окажется ли ночёвка под открытым небом губительна для его нервов и здоровья. Однако я решила закрыть его в гостиной и не выпускать.

— Пойдём, Денди, — ласково позвала я.

Всё-таки он был чертовски умён и чуток. Как ни пыталась я изобразить саму доброту, но он не клюнул на мою удочку и по-джентльменски пропустил меня вперёд, не оставив, однако, времени для того, чтобы я захлопнула перед его носом дверь. Он стал моей тенью, безмолвной и внушающей опасения.

— Ладно, не буду тебя обманывать, — сдалась я. — Я ухожу спать, а ты устраивайся, где захочешь.

Денди захотел лечь посреди моей комнаты, причём так, что я не смогла бы выйти, не наткнувшись на него. Ладно, пусть лежит, где хочет, лишь бы не проявлял агрессивности. Я так устала, что не могла даже по-настоящему бояться чёрного зверя на полу, а от тяжёлого разговора с Ларсом осталось только чувство величайшего отвращения к себе, горбуну, а заодно и к самому Ларсу, как невольной причине этого чувства. Среди ночи я проснулась, вспомнила о доге и поглядела вниз. Чёрный силуэт достаточно отчётливо вырисовывался на полу. Я протянула руку, взяла очки, надела их и взглянула на Денди ещё раз. Пёс не шевельнулся и лишь скосил на меня недремлющее око.

— Спи спокойно, — шёпотом сказала я. — Go to sleep.

Не знаю, последовал ли моему совету пёс, но я непробудно проспала до восьми часов, да и то разбудило меня лишь беспокойное поведение собаки.

— Ты что? — спросила я, видя, что Денди крутится возле двери, и вид у него не такой уверенный, как вчера. Да и трудно сохранить самообладание, когда тебя неудержимо притягивает ближайший куст на дворе.

— Гулять? — спросила я, вставая. — Сейчас я тебя выпущу. Go for a walk.

Умнейшей собакой был этот дог. Умнейшей и деликатнейшей из всех, каких я знала. Разве станет какая-нибудь другая собака молча топтаться у двери, не решаясь нарушить сон нерадивой хозяйки?

Я открыла дверь и выпустила пса в сад, а пока он гулял, оделась и убрала постель. После этого я включила кофейник и пошла посмотреть, куда делся Денди и что делается на улице. Пёс сидел у самой двери, наслаждаясь утренним солнцем, но настороженно обернулся, услышав мои шаги.

— Подвинься, пожалуйста, — попросила я. — Дай пройти.

Губы дога вздёрнулись, обнажив клыки, от одного вида которых у меня пересохло во рту. Я отшатнулась, а зверь вошёл в дом и сел спиной к двери, ясно показывая, что отныне я должна считать себя пленницей. Такого поворота событий я не могла предвидеть, однако больше Денди не проявлял недоброжелательства и сомневаться в этом не приходилось, потому что мои собаки научили меня более или менее разбираться в их поведении.

— Я иду завтракать, — объявила я. — I am going to have breakfast.

Неважно, сколько ошибок я сделала в коротком предложении, главное, что пёс меня прекрасно понял.

— Пойдёшь со мной? — спросила я.

Денди и не предполагал со мной расставаться, но от еды отказался.

— Как хочешь, — сказала я. — Такой большой собаке, как ты, диета не повредит.

Когда я вымыла и убрала посуду, дог забеспокоился, что напомнило мне, насколько это незнакомая собака и насколько я не знаю её характер. Сомнения Ларса в честности побуждений горбуна, который убедил своего дядю оставить у меня пса, пустили мощные корни и в моей душе. Медленно, стараясь не раздражать Денди, я двинулась в прихожую. Пёс опередил меня и сел у входной двери, без злости, но достаточно отчётливо показывая чудовищные зубы.

Выход для меня оказался закрыт, но квартира была в полном моём распоряжении. Я прошла в гостиную и подошла к окну с намерением его открыть, но тут же отпрянула, потому что суровый зверь с рычанием отделил меня от окна.

— Тебе не кажется, что это уже слишком? — рассердилась я, но едва ли пёс смог определить по моему тону, что я сгораю от негодования. Мне и самой мой голос показался тихим и дрожащим.

Денди стоял у окна, настороженный и страшный. Я, шаг за шагом, стала отодвигаться к двери, но пёс одним прыжком оказался рядом. Меня отнесло в сторону, и каким-то образом я обнаружила себя стоящей на диване. Глупее убежища от гигантской собаки не придумаешь, но от страха человек иногда совершает такие поступки, какие ему самому через минуту кажутся странными.

Как всегда невовремя зазвонил телефон. Какое счастье, что я не унесла его на место. Выйти в прихожую я бы сейчас не решилась.

— Да, — произнесла я, не спуская глаз с Денди, с интересом наблюдавшим за моими робкими передвижениями к аппарату.

— Жанна, что с вами?

Ларс сразу уловил, что со мной творится нечто странное. Я хотела объяснить, но пёс подошёл поближе, и у меня из горла вырвался лишь какой-то хрип.

— Жанна, что случилось? Жанна! Жанна! — Ларс уже почти кричал.

Не могу сказать, хотел Денди развлечься и попугать меня, или намерения его были честны и невинны, но он опёрся передними лапами о стол и приблизил к моему лицу свою гигантскую морду. Я дико заорала, выронила трубку, зацепила ногой провод, и аппарат полетел на пол. Пёс отскочил, облизал ушибленную лапу, обнюхал телефон и спокойно уселся, помахивая хвостом.

— Шутить и ты горазд, ведь нынче кто не шутит! — сказала я, наслаждаясь явными признаками дружелюбия, но не решаясь поставить телефон на место.

Денди являл собой в эту минуту воплощение солидности и спокойствия. Несомненно, он был очень красив, и пропорциональность сложения ещё более подчёркивал почти чёрный цвет.

— Ты не будешь против, если я тебя нарисую? — спросила я.

Если человек одержим какой-то мыслью, то ему оказываются нипочём даже спрятанные устрашающие клыки. Я уже воображала, как на бумаге появятся чёткие прекрасные наброски, а примером при рисовании животных я обычно брала манеру Ватагина. Пёс прошёл следом за мной, убедился, что я не делаю попыток бежать и, пока я доставала бумагу и карандаши, уселся в дверях моей комнаты. Делать ещё один переход мимо собаки я не решилась и поэтому поудобнее уселась на диване и стала набрасывать своего мучителя. Денди это пришлось не по вкусу. Он вставал, снова садился, отворачивался в смущении и, как любая другая собака, всячески выражал своё отвращение к моим действиям, так что ничего, мало-мальски напоминающего прекрасного пса, у меня не получилось.

— Бессовестный ты пёс, — сказала я, захлопывая тетрадь.

Не чувствуя на себе моих изучающих взглядов, собака сразу успокоилась и обрела потерянное на время сеанса достоинство. А мне сразу же захотелось попробовать свои новые акварельные краски.

— Я иду рисовать графин, — предупредила я Денди, осторожно продвигаясь к выходу.

Пёс размахивал хвостом и не мешал мне, но и не переставал следовать за мной по пятам. Я подняла телефон и села перед пленившим меня красным графинчиком. Карандашом я водила очень мягко, почти без нажима, чтобы сквозь прозрачный слой краски не просвечивали чёрные линии, а когда добралась до отделки и, в частности, до вырисовывания плоской шишечки на крышке, замерла. Я прекрасно помнила, что, когда искала для графина наиболее выгодное положение, устанавливала шишечку широкой частью к себе и после этого не только не дотрагивалась до неё, но даже не подходила к столику. А теперь она была небрежно повёрнута наискосок. Если её не трогали, я со своего места обязана была видеть широкую часть. Но раз её трогали, то, значит, кто-то был в доме.

В первый миг я не подумала о Дружинине, но потом вспомнила, с какой настойчивостью он расспрашивал, почему я наливаю воду именно для Иры и не пью её сама. На следующее утро он входил в дом осматривать замок и вполне мог подсыпать в графин яд. Кроме того, он в одиночестве закрывал дверь и окно…

Меня трясло от нервного возбуждения, и это состояние передалось собаке. Она встала и настороженно оглядывала то меня, то комнату, прислушивалась и принюхивалась.

Как мне надо было поступить? Звонить в полицию я не могла, боясь, что Хансена не окажется на месте, а объясняться с датчанами на русском языке было бы абсурдно. К тому же, я только сейчас окончательно поняла Ларса, который был почти уверен в том, что преступления совершал горбун, даже знал причину его ненависти к Ирине, но не мог поведать о своих подозрениях полиции, потому что не располагал ни единым фактом. А чем располагала я? Ну, допустим, вызову я полицию. А что скажу? Что шишечка повёрнута не так? Хорошо, если люди попадутся вежливые, а то меня и на смех могут поднять. Вот если бы быть уверенной в том, что вода в графине, действительно, отравлена, тогда никакого стыда я бы не почувствовала, даже если бы сперва все засмеялись. Я бы наслаждалась насмешками, упивалась бы ими, зная, что потом они сменятся удивлением и восхищением моей наблюдательностью. И что тогда? Кто проник в дом и подсыпал яд? Кто мог это сделать? Если отвлечься от ненависти горбуна к Ире, ещё не доказывающей, что он желает её смерти, сделать это мог кто угодно, потому что, налив воду в графин и уйдя за красками и замком, я оставила окно приоткрытым. Это во-первых. А во-вторых, горбун сейчас же укажет на то, что вчера утром, когда он знакомил меня со своим дядей, Ларс оставался около дома. Полиция должна быть объективной, и она будет тем более объективной, что не знает об отношениях горбуна с Ирой.

Мне оставался только один выход — позвонить Ларсу. Однако для этого требовалось выйти в прихожую и взять телефонную книгу, а при возбуждении, охватившем чёрное чудовище, решиться на это оказалось непросто.

Какое счастье, что Ларс был дома!

— Жанна? — воскликнул он. — Что с вами было? Я думал, что вас растерзал проклятый пёс, и позвонил Петеру. Вы застали меня дома совершенно случайно. Я уже должен был ехать к вам, но забыл ключ и вернулся. Что случилось?!

— Извините, Ларс, я испугалась собаки, когда она встала на задние лапы, и уронила телефон.

— Почему же вы не перезвонили?! — завопил датчанин.

Он был вправе сердиться, тем более, что я была так занята своими страхами, а потом красотой пса и, как следствие, рисованием, что совсем забыла позвонить.

— Если бы вы увидели Денди, вы бы меня поняли, — ответила я.

Понял меня Ларс или не понял, но он перестал кричать.

— Что же теперь делать? — спросил он. — Петер уже мчится к вам. Наверное, мне тоже надо приехать.

— Да, Ларс, приезжайте, пожалуйста, — попросила я. — У меня новость. Я только что заметила, что кто-то трогал графин. Наверное, вода теперь отравлена. Как бы сдать её на проверку?

— Почему вы думаете, что кто-то трогал графин? — недоверчиво спросил Ларс. — Он стоял не на том месте?

— Нет, на том, но крышка у него повёрнута не так, как поворачивала я.

Будь я на месте Ларса, я бы тоже потеряла дар речи от наблюдательности русской девицы. Откуда же ему было знать, сколько времени я вертела графин, чтобы добиться нужного светового эффекта, и сколько времени его рисовала, пока не заметила, что кто-то этот эффект нарушил.

— Вы уверены? — выдавил из себя писатель.

— Абсолютно!

— Жанна, когда эта история кончится, я опишу её в своей книге и там выражу всё восхищение, которого вы достойны.

— Выразите, пожалуйста, — согласилась я. — Только приезжайте скорее.

— Еду.

Первым, конечно, подоспел Петер и, увидев приоткрытую дверь, смело ринулся в дом, но тут же с воплем вылетел обратно, а Денди, с жутким рыком сделавший впечатляющий прыжок, приземлился на все четыре лапы на том же месте, с какого прыгнул.

— Is you alive, Peter? — крикнула я, перепугавшись не меньше датчанина.

Петеру только казалось, что он жив, но в меня его сомнения вселили уверенность. Последовавшие затем переговоры убедили примчавшегося мне на помощь гостя, что убрать собаку не в моих силах.

Потом подъехал Ларс, но, заранее предупреждённый о строгом нраве Денди и узнавший вдобавок о судьбе своего родственника, не стал входить и предложил вызвать полицию.

Вот тут-то, наконец, и прозвучал телефонный звонок, и приятный лживый голос горбуна осведомился о моём здоровье. Лучше бы Дружинин позвонил до моего последнего открытия, тогда я сумела бы разговаривать с ним непринуждённо, но сейчас я его боялась и ненавидела.

— Попросите, пожалуйста, мистера Чарльза, чтобы он приехал за своей собакой, — холодно сказала я.

— Что-нибудь случилось? — насторожился горбун. — Денди плохо себя ведёт?

— Он ведёт себя как хозяин, — рассердилась я. — Ходит за мной по пятам, не выпускает из дома, никого не впускает в дом…

— А кого он должен впустить? — спросил Дружинин.

— За дверью стоят Петер и Ларс, а ваш пёс рычит на них…

В ответ он рассмеялся так нагло, что я швырнула трубку, не дожидаясь окончания этого издевательства.

Больше горбун не звонил, но приехал довольно быстро, притом не один, а с дядей. В другое время я бы порадовалась за Денди, не скрывавшего, что он счастлив вернуться к хозяину, но теперь я лишь изо всех сил старалась сдержать клокотавшую во мне ярость, чтобы не обидеть ни в чём не повинного мистера Чарльза.

— Я не терял времени даром, — обратился ко мне Дружинин, — потому что сразу понял: в случае задержки на одной из ваших любимых скамеек будет обнаружен мой труп.

И он ещё мог шутить! Да как шутить!

От моего косого взгляда он сразу стал серьёзным.

— Денди, что ты здесь натворил? — спросил он.

Громадный дог закинул лапы на плечи горбуну, а тот бесцеремонно обхватил могучую собаку за туловище и по-приятельски потащил в дом, так что Денди оставалось только перебирать задними лапами. Хвост его энергично мотался из стороны в сторону, и пёс явно блаженствовал.

В гостиной Ларс уже взирал на графин, и насторожившийся переводчик сразу выпустил собаку.

— Какие-нибудь новости? — спросил Дружинин, косо поглядывая то на него, то на предмет его внимания.

— Жанна считает, что кто-то трогал графин, — объяснил Ларс.

— Почему вы так считаете, Жанна?

— Потому что крышка была повёрнута так, а теперь она стоит вот так.

Мне пришлось дать им наглядное представление о перемещениях шишечки, и поражённые литераторы обменялись понимающими взглядами.

— На такое способен только конструктор, — сделал вывод Дружинин.

Ларс объяснил томящемуся в неведении Петеру возникшую ситуацию, и тот что-то проговорил.

— Петер предлагает вызвать полицию, — перевёл горбун. — Я присоединяюсь к нему. Заодно расскажем о ночном госте и предложим Хансену в подарок ключ.

Он быстро заговорил по-английски, и мистер Чарльз кивнул, с уважением глядя на меня. Пока вызывали Хансена, объясняли ему суть дела и дожидались его приезда, позвонила Ира и, не спрашивая, чем заняты мои мысли и время, сухо попросила, чтобы я срочно соорудила какую ни на есть закуску, достала из холодильника вино, а из стенки — банку маринованных огурцов, банку консервированных баклажан и заветную баночку с маринованными грибами, которую она хранила для какого-нибудь торжественного случая.

— Приедут тётя Клара, две старые ведьмы, дряхлый гриб и молодой жук, — объяснила она. — Надо устроить поминки. Ты уж постарайся, пожалуйста.

— Понятно, Ира. Я всё сделаю. Когда вас ждать?

Три часа — не такой уж большой срок для устройства поминок, особенно если при этом ждёшь полицию.

— Что сказала Ирина? — спросил Дружинин, чуткий то ли от природы, то ли от постоянной настороженности, свойственной человеку с нечистой совестью.

— Она приедет через три часа с тётей Кларой и… ещё четырьмя родственниками. Она просит приготовить обед и накрыть на стол.

— Ирина хочет устроить поминание? — спросил Ларс.

— Поминки, — поправила я. — Впрочем, суть одна.

— Жалко, что здесь нет Нонны, — сказал Ларс. — Она очень хорошая хозяйка.

— Ничего, Жанна скажет, что нам делать, и мы ей поможем, — возразил Дружинин.

Если он думал, что утешил меня, то ошибся: я пришла в ужас. Если горбун будет иметь свободный подход к пище и напиткам, то неизвестно, чем это может кончиться.

— Спасибо, — хмуро поблагодарила я.

На кухню за мной потянулись все, но, не успели приняться за обследование холодильника, как появилась Нонна. Прежде всего она коротко вскрикнула от любезности Денди, первым вышедшим ей навстречу, а потом объяснила, что через три часа сюда приедет Ира, и повторила её просьбу устроить поминки.

— Я поспешила к тебе, чтобы помочь, — закончила она.

Во взгляде Ларса промелькнула гордость, и я его поняла. Хорошо человеку, имеющему такую добрую и милую жену. А если бы этот человек к тому же не обманывал её, то жене бы тоже повезло.

Ларс кратко пересказал все наши новости, и ошеломлённая новыми бедами Нонна принялась за приготовление салатов.

— Что делать мне? — спросил горбун.

Я испугалась, что, по неведению, Нонна поручит ему готовить такое блюдо, куда он со злости всыплет количество яда, способное отравить всех собравшихся за столом.

— А вы, наверное, предпочтёте чистить картошку? — спросила я, изображая улыбку.

Горбун бросил на меня пытливый взгляд, но промолчал.

Прибывший Хансен прервал распределение обязанностей и выслушал мой краткий рассказ, а также сухие показания горбуна. После этого он поговорил с каждым наедине. Что ему сказали остальные, не берусь судить, но когда очередь дошла до меня, то Хансен умело вытянул все сведения, какие я хотела и не хотела скрыть. Я выложила ему и о том, что забыла закрыть окно, и о том, как горбун два раза входил в дом один, и о том, что Ларс короткое время оставался у открытой двери. Хансен был очень внимателен и приятен, но мои мысли были заняты коварством горбуна.

— Почему вы не захотели войти в дом? — задал полицейский неожиданный вопрос.

Признаться, что я смертельно боюсь горбуна? Моя советская душа ещё больше боялась откровенности с полицией.

— Потому что я уже собралась уходить и не хотела возвращаться в дом, — объяснила я.

— Кто знал о том, что вы налили воду в графин? — спросил Хансен.

Ларсу, наверное, удалось найти подходящие слова для того, чтобы передать Хансену свои подозрения и, вместе с тем, не выдать тайну Иры, но я не была так изобретательна.

— Я не помню, говорила я с кем-нибудь об этом или нет. Кажется, нет.

Я ругала себя, злилась на себя, даже издевалась над собой, но донести полицейскому на горбуна не могла.

Хансен разочарованно взглянул на меня и закончил свой допрос, сказав:

— Как всё-таки хорошо вы умеете одеваться!

Сегодня даже такой прекрасный комплимент не произвёл на меня никакого впечатления, да и не мог произвести, потому что на мне была вчерашняя чёрная юбка и белая блузка, придававшие мне очень строгий вид. Вот если бы Хансен увидел меня вчера…

— О чём вас спрашивал полицейский? — поинтересовался горбун, едва я вышла в прихожую и закрыла за собой дверь.

Я пронзила его холодным взглядом.

— О том же, о чём и вас. Просил рассказать, как всё произошло.

— Вы рассказали?

К счастью, горбун стоял от меня в отдалении, и мне не приходилось думать, следует мне его бояться или нет.

— Всё, как было, — подтвердила я и мстительно добавила. — Не утаила ни единой подробности.

— Значит, ему уже известно, что для русских барышень окно — такой же естественный путь на волю, как дверь?

Я слегка отвернулась, чтобы не засмеяться открыто, а горбун заметил:

— Наконец-то вы приходите в себя.

Его мягкая улыбка на этот раз не стёрла недоверия и отчуждения, может быть, потому что он улыбался одними губами, а глаза оставались печальными и усталыми.

— Вы плохо себя чувствуете? — неожиданно для самой себя спросила я.

— За кого вы меня принимаете? — грустно усмехнулся Дружинин. — Разве я могу признаться красивой девушке, что у меня невыносимо болит голова?

— Ну, так выпейте что-нибудь, — предложила я. — У Иры наверняка есть анальгин.

Горбун не стал возражать, мы прошли в гостиную, и я выдвинула ящик, где моя подруга держала лекарства. Пакетики, баночки и коробочки с незнакомыми названиями заставили меня растеряться.

— Разрешите, я вам помогу? — предложил Дружинин.

Помогал он скорее самому себе, но я почти с благодарностью уступила ему место, потому что демонстрировать своё невежество по части лекарств означало бы доказательство не моего здоровья, а скорее отсутствия у правительства и Министерства здравоохранения интереса к здоровью своих граждан.

— Что вы ищите? — подозрительно спросил Ларс.

— Что-нибудь от головной боли, — объяснила я.

Датчанин, гладивший скатерть, поставил утюг на подставку и подошёл к нам. Он придирчиво следил за каждым движением рук горбуна, и я поняла, почему. Ларс боялся, что преступник подложит какую-нибудь отравленную таблетку в коробочку с лекарствами, которые принимает Ира. Едва ли Дружинину понравилось такое внимание со стороны Ларса, но он вёл себя очень сдержанно.

— Нашёл. Спасибо, Жанна.

Ну, благодарить он должен был только себя, потому что мои поиски продолжались бы до вечера.

— Садитесь в кресло, Леонид, — сказала я. — Сейчас принесу воды.

Женщин можно судить очень строго, выискивая и находя в них бесчисленные недостатки, но редко какая из них не окажет помощи больному. Ларс был мужчиной, поэтому из присущей им чёрствости бросил на меня выразительный взгляд. Чтобы доказать датчанину, что я помню о нашем разговоре и страшных догадках, я обернулась в дверях и спросила:

— Вы предпочитаете воду из-под крана или из графина?

Когда я вернулась, горбун улыбался. Голова его бессильно лежала на спинке кресла, а осунувшееся лицо выражало странную мечтательность. Я передала ему чашку.

— Спасибо, Жанна, вы спасли мне жизнь, — сказал Дружинин.

Слова были высокопарны, но тон выражал искреннюю благодарность.

Денди, прикорнувший в углу, встал, подошёл к нему и лизнул свесившуюся с подлокотника кисть.

— Пора приниматься за дело, — сказал горбун.

— Какое дело? — удивилась я. — Сидите и не вставайте. Здесь полно народу, так что обойдёмся без вас.

Ларс выключил утюг, расстелил скатерть и вышел за дальнейшими распоряжениями. Дружинин закрыл глаза.

— Может быть, вызвать врача? — испугалась я.

— Сейчас всё пройдёт, — пробормотал горбун. — Десять минут посижу и пойду чистить картошку.

— Нет-нет, никакой картошки! — возразила я и вышла из комнаты.

На кухне царило оживление. Нонна занималась закусками, Петер чистил овощи, Ларс вскрывал консервные банки, а мистер Чарльз, нацепив на себя фартук, колдовал над мясом.

— Хансен уже уехал? — спросила раскрасневшаяся Нонка.

— Нет. Сама не пойму, зачем он сидит в моей комнате. Наверное, размышляет. Полицейские любят размышлять независимо от того, есть от этого какой-нибудь толк или нет.

Терпеть не могу готовить обед в обществе прирождённой хозяйки. Всегда оказывается, что я делаю что-то не так: то режу не так, то раскладываю не так, то размешиваю не так.

— Если можно, я буду на подхвате, — попросила я. — Что отнести в комнату?

— Посчитай количество человек, поставь на стол приборы, — начала перечислять Нонна, и мне стало невыносимо скучно, — потом отнеси на стол эти салатники…

В комнате Хансен разговаривал с горбуном. При моём появлении Денди вильнул хвостом.

— Господин Дружинин говорит, что вы будете поминать убитого, — обратился ко мне полицейский.

— Да, звонила хозяйка дома и попросила накрыть на стол.

— Нехорошо, когда в доме, где случились убийства собираются люди, — заметил Хансен.

Я с ним согласилась, но и он, и я понимали, что сделать ничего нельзя.

— Я возьму с собой графин, — сказал полицейский. — Ключ я тоже возьму. Преступник должен был иметь возможность взять настоящий ключ, чтобы сделать поддельный.

— А нельзя подобрать более или менее подходящий ключ и попросту подогнать его к замку? — спросила я, доставая банки с огурцами, баклажанами и грибами.

— Вы знаете, как это сделать? — подал голос Дружинин.

Он сидел в кресле, ещё более осунувшийся, чем прежде. Ему явно было очень нехорошо, но это не помешало мне судить о нём объективно. Что ни говорите, а горбун легко мог воспользоваться ключом Мартина и сделать себе дубликат. Однако попробуй это докажи!

— Я где-то читала, кажется, даже у Диккенса, что можно нанести на поверхность металла воск, а потом осторожно ввести ключ в замок и постараться повернуть: на воске останется след, по которому и надо подточить ключ.

— Вы пробовали? — поинтересовался горбун.

— Не пришлось, — с сожалением призналась я.

— И не пытайтесь, — посоветовал полицейский. — Всё равно ничего не выйдет.

— Меня удивляет умение Жанны из любой книги выделить главное, — заметил Дружинин, приоткрыв глаза.

— А меня удивляет нездоровый интерес, с которым всегда выслушиваются технология подделки ключа, способы отключения сигнализации или открывания чужой машины, — парировала я.

— Почему бы не принять к сведению полезный совет? — возразил Дружинин, смеясь. — Я очень люблю послушать знатока. Как вы сказали? Открывания чужой машины?

— Не открытия же! Кстати, а как правильно сказать?

— Вы у меня спрашиваете?

— Подумаешь! Сухотина-Толстая написала в дневнике: "Пиша эти строки". И ничего. Дочери Толстого всё дозволено.

— А вам — нет, — подхватил переводчик. — К счастью, когда я читал начало вашей повести, я не заметил таких оборотов. Может, когда вы мне дадите продолжение, я их обнаружу… Ладно, считайте, что я ничего не сказал.

Хансен посмеялся вместе с нами, хотя и не вник в тонкости разговора, а сам всё поглядывал на стол.

— Что это у вас, Жанна? — спросил он.

— Баклажаны, — объяснила я. — А это грибы, гордость Иры.

— Это очень вкусно? — спросил Душка, выдавая грех чревоугодия.

— Да, — подтвердила я. — Пища богов. Может, вы останетесь с нами, господин Хансен?

Тёмные глаза горбуна с неожиданной остротой вонзились в меня, но тотчас он вновь расслабился и лениво перевёл их на полицейского.

— К сожалению, не могу, — отказался Хансен. — Много работы. Вы говорите, это вкусно?

Мне как-то не верилось, чтобы датчанин никогда не ел грибов. Наверное, этим способом он пытался намекнуть мне, что не худо бы дать ему попробовать чудесное кушанье. Ну что ж, если человеку очень хочется маринованных грибов, почему бы не доставить ему удовольствие.

— Хотите попробовать? — спросила я.

— Если это не нарушит ваших планов, — согласился Душка, подходя. — Вдруг их надо открывать перед самой подачей на стол.

— Их можно открывать в любое время, — ответила я, уходя за открывалкой.

Ларс не пожелал уступить мне честь самой открыть банку, а Нонна ловко вырвала из моих рук инициативу и отправилась собственноручно накладывать Душке грибы, должно быть, испугавшись, что от усердия я вывалю на его тарелку сразу половину банки. Отрезав два куска хлеба и схватив тарелку и вилку, она соблаговолила вспомнить о моём присутствии только в комнате.

— Жанночка, сходи, пожалуйста, с Петером за вином, — попросила она.

Я оглянулась: датчанин стоял за моей спиной, несомненно, уже предупреждённый об идее моей подруги. Горбун настороженно смотрел на нас.

— Нонн, Ира сказала, что вино есть в холодильнике, — напомнила я.

По губам горбуна скользнула улыбка.

— Жанночка, — очень ласково обратилась ко мне Нонна, а сама так и прибила меня взглядом, — в холодильнике вина недостаточно.

Уходить в какой-то дурацкий магазин, когда готовилась дегустация грибов!

— Но я же ничего не смыслю в вине, — сделала я последнюю попытку отвертеться.

— Заодно купите что-нибудь к чаю, — жёстко сказала Нонна, и я поняла, что пути к отступлению отрезаны.

— Ладно, через пять минут, — пробормотала я.

Привлечённый всеобщей суматохой, в комнату с полотенцем в руках зашёл мистер Чарльз. Денди, опасавшийся, что пропустит какое-то из ряда вон выходящее зрелище, выдвинулся на середину комнаты. Горбун с насмешкой покосился на меня и перенёс внимание на тех, кто столпился вокруг стола.

— Это пища богов, — повторил заворожено глядевший на банку Хансен.

— Открываю, — торжественно провозгласил Ларс, и все затаили дыхание.

В наступившей тишине металл тихонько лязгнул о металл, потом раздался такой звук, словно наружу выплеснулся фонтан, и уже затем мы были оглушены ужасающей вонью. Ларс вскрикнул, а я возблагодарила судьбу за то, что она вычеркнула меня из списка главных действующих лиц.

Нонна рванулась открывать окно, Денди гибкой тенью вылетел в прихожую, но чиханье его не смолкало, Ларс застыл, держа банку в вытянутой руке, мистер Чарльз усиленно махал полотенцем, выгоняя отравленный воздух, что было бессмысленно, поскольку источник запаха оставался тут же, а бессовестный горбун хохотал, сжав голову руками. Хохотал и даже не пытался помочь нам проветрить помещение! Всё-таки он был отпетым негодяем, и его сущность проглядывала в каждом его поступке.

— Жанка, что ты смеёшься?! — закричала Нонна, распираемая бурлившими в ней чувствами. — Открой входную дверь! Не дай Бог, они приедут раньше, чем обещали! Ну, что ты стоишь, как пень?!

Я понимала, что события приобретали трагическую окраску, и смех здесь неуместен, но стоило мне посмотреть на изумлённые голубые глаза Хансена и безумные движения суетившихся вокруг стола людей, как смех овладел мной с такой силой, что у меня ноги подкосились, и я рухнула на диван.

— Please, open the door! — взывал мистер Чарльз. — Door! Open the door!

Он изо всех сил размахивал полотенцем, поднимая ветер и загоняя вонь в самые отдалённые углы.

Петер выручил всех, открыв дверь и устроив сквозняк, но атмосфера в комнате всё равно густела. Осчастливленный Денди наслаждался свежим воздухом в саду.

— Не провести ли опыт с топором? — с трудом проговорила я, вытирая слёзы.

— Вынесите эту гадость! — наконец-то догадалась Нонна.

Ларс, всё ещё державший банку в вытянутой руке, рванулся к двери, так что Петер, дороживший своим костюмом и собственной чистотой, шарахнулся в сторону.

— The meat! — вскрикнул мистер Чарльз и убежал на кухню.

— Может, это и вкусно, но очень нехорошо пахнет, — опомнился Хансен. — Я пойду.

Он подхватил графин и выскочил из комнаты.

— Жанна, — позвал он из коридора, — о каком опыте с топором вы говорили?

Полицейский оставался полицейским даже в экстремальных условиях.

— Есть такая поговорка: "Запах такой, что хоть топор вешай", — сказала я.

— Понятно. До свидания. Графин я привезу после исследования.

— Мы тоже пойдём, — заторопилась я. — Слышишь, Нонн?

Горбун окинул нас с Петером недобрым взглядом, поэтому я порадовалась, что хоть на время окажусь от него в отдалении.

— Не задерживайтесь, — предупредила Нонна. — Не дай Бог, они скоро явятся.

Когда мы с Петером торопливо выскочили из дома, перед моим мысленным взором витал поэтический образ крыс, бегущих с тонущего корабля. Денди, наверное, тоже испытывал родственные чувства, потому что сунулся ко мне с виноватым видом. Я всё ещё была одурманена ароматом испорченных грибов, иначе не могу объяснить, каким образом я решилась погладить дога по морде и потрепать уши. Пёс не был против, и я засомневалась, не сглупила ли я, до дрожи боясь добрейшей собаки. Вот только почему Денди не выпускал меня из дома? Посчитал его своим, а меня — за грабителя?

В винах я не разбираюсь, поэтому советоваться со мной в их выборе было бесполезно, а именно это затеял было датчанин, зато в царстве конфет и пирожных я чувствовала себя, как дома. Уяснив, что я не пью вообще и всё потребление вина у меня сводится к редкому добавлению "one tea-spoon" в чай, Петер по собственной инициативе купил мне приятного цвета вишнёвый напиток, лимонную воду и ещё три бутылки разных безалкогольных жидкостей, так что я решила, что размах свойственен не только русским. В принципе, я была довольна, что на стол подадут не только вина, потому что крепкие напитки кроме меня может не употреблять тётя Клара, а уж две "старые ведьмы" обязательно должны потянуться к безобидному питью именно потому, что они старые. "Дряхлый гриб" вряд ли позволит себе больше двух рюмок, — рассуждала я. — А возраст "молодого жука" может быть слишком невинен для выпивки". Так что, повторяю, я была очень довольна предусмотрительностью Петера, но сама не решилась бы указать на необходимость приобретения этих бутылок, потому что деньги были его, а не мои. По этой же причине я очень осторожно подходила к выбору пирожных и конфет, выбирая цену не дешёвую, но и не дорогую, чтобы не показаться ни скупой, ни расточительной. Наверное, я бы ограничилась самым необходимым, если бы Петер не качал головой и не повторял: "It's too little for all". Если бы я всё ещё жила в СССР, я бы согласилась, что приобретённого количества провизии, возможно, маловато, но жизнь в едва возникшем и почти развалившемся СНГ научила меня считать скромную, по прежним меркам, трапезу роскошным обедом.

Увлекательное всё-таки дело — закупать вкусную еду, не думая при этом, что после званого вечера оставшиеся до зарплаты дни придётся просидеть на сухарях и остатках тех блюд, которые, по странной случайности, не доели гости. Пока мы весело рассматривали прилавки, Петер говорил о своей дочери. Большая часть рассказа оказалась для меня слишком сложной, но я уяснила, что девочка меня очень полюбила, и это заставило меня подумать о приближавшемся отъезде. Привязанность ребёнка хороша только тогда, когда она бесследно проходит с отъездом того лица, которому он подарил эту привязанность, но Марта была сиротой, и это меня смущало. Детям свойственно фантазировать, и неизвестно, что она вообразила. Может, она уже видит во мне будущую мать. Её отец рассказывает о ней очень спокойно и, конечно, не подозревает, что надежды ребёнка могут перейти за грань разумного, а ему следовало бы позаботиться обо всех случайностях и потихоньку убедить Марту принимать меня лишь как очень расположенную к ней тётю, которая скоро уедет и которую девочка никогда больше не увидит.

— Are you tied? — спросил Петер.

Я не совсем поняла, имеет ли он в виду усталость от посещения магазинов, или спрашивает, не утомили ли меня его речи.

— No, I'm not.

Такой ответ устранял все проблемы и не противоречил истине, потому что я чувствовала не усталость, а голод. Прискорбный эпизод с "пищей богов" вовсе не отбил у меня аппетит. У Петера тоже. Теперь уж не помню, кто первый решился попробовать конфету, по-моему, всё-таки я, но после того, как мне это предложил датчанин. Самым сложным было начать, а потом мы уже совершенно спокойно сидели на скамейке, ели пирожные и конфеты и при этом чувствовали себя прекрасно.

Ни я, ни Петер не спешили обратно. В то время я не задавалась вопросом «почему», но теперь я думаю, что мы оттягивали возвращение, так как оба были чужими Мартину, не могли полностью разделить горе его друзей, а горе это ощущалось, не смотря на обыденность их поведения. К тому же должны были приехать родные Мартина, а их мы и вовсе не знали. Мы были никем на этих поминках, притом положение Петера было намного лучше, чем моё, потому что моё имя было связано с этим убийством, ведь не заявись Мартин ко мне и не заночуй на дорожке сада, он и сейчас был бы жив и, кто знает, может, оберегал бы свою жену с заботливостью, о которой я не смогла бы помыслить. Наверное, поэтому мы провели на скамейке так много времени.

Когда мы вернулись, то, прежде всего, наткнулись на Денди, гордо вышагивающего рядом с мистером Чарльзом. Говорил с англичанином преимущественно Петер, поэтому мы очень быстро узнали, что Ира и родственники Мартина уже приехали, а сам он должен уйти, потому что через час у него назначена важная встреча. Он был, как всегда, очень вежлив, но держался чопорнее, чем во время приготовления обеда. Глядя на него сейчас, я бы не заподозрила, что он способен размахивать полотенцем, а потом кричать "The meet!" и бежать на кухню. Но мне мистер Чарльз нравился и в образе предупредительного джентльмена, и в образе непринуждённо ведущего себя повара. Нравился до определённого момента. А потом, когда я погладила Денди и, резко подняв голову, уловила, каким странным, очень недовольным взглядом он смотрит на меня, заставил насторожиться. Что-то во мне, моей манере держаться или поступках его очень не устраивало. Это был только мимолётный взгляд и больше уловить его мне не удалось, но если уж я начинала думать о чём-то неприятном, то уже не могла избавиться от этих мыслей.

Мистер Чарльз не мог дольше задерживаться, вежливо попрощался с Петером, любезно раскланялся со мной и уехал на машине Дружинина, а Денди остался, из чего вытекало, что горбун в доме. Счастье, что Ира настороже, и рядом с ней находится Ларс.

Мне было тягостно встречаться с родственниками Мартина, а уж недовольный или показавшийся недовольным взгляд мистера Чарльза окончательно вывел меня из душевного равновесия. Если бы с ним уехал горбун, может быть, это было бы единственным светлым пятном за сегодняшний день, но этого не случилось.

— Наконец-то! — приветствовала нас Нонна, встретившаяся нам в прихожей. — Тебя, Жанночка, только за смертью посылать.

— За сладкой смертью, — уточнила я.

К тому времени теория о "сладкой смерти" стала забываться, как стал забываться и вкус кондитерских изделий, но у меня-то память была крепкая.

Моё место оказалось как раз напротив горбуна, а моими соседями слева и справа оказались Ларс и тот самый "молодой жук", о котором говорила Ира, то есть парень примерно одних со мной лет, говоривший по-датски и по-немецки. Моей подруге, наверное, мало было Хансена. Ей непременно понадобилось познакомить меня ещё с одним сравнительно молодым человеком, да ещё посадить нас рядом, не думая о том, что по-немецки я знаю только самые общеупотребительные фразы типа "Хэнди хох" да "Гитлер капут".

Но как всё-таки приятно досадить своему ближнему! Едва я заметила, что моё окружение не нравится ни Нонне, ни горбуну, ни даже Петеру, как "молодой жук" сразу показался мне милым и симпатичным.

Ира сидела за два человека до Дружинина, и мне не надо было поминутно следить, как бы горбун что-нибудь не натворил. Зато горбун весь обед следил за мной. Он ни на минуту не спускал с меня глаз, так что я постаралась с показным увлечением слушать и отвечать Ларсу, расспрашивающего меня о нашем с Петером походе и, между прочим, сообщившего, что переводчик всё время просидел в кресле, так что опасаться, вроде бы, нечего. "Молодой жук" тоже вдохновенно рассуждал на немецком, но это меня уже не беспокоило, так как Ларс предупредил, что в настоящий момент тот изучает именно этот язык и, почти не переставая, разговаривает на нём, не обращая внимания, есть у него слушатели или нет. Я очень люблю, когда люди учатся, поэтому с удовольствием внимала стараниям оратора.

"Две старые ведьмы" почти не запечатлелись в моей памяти, а "старый гриб" оказался печальным мужчиной лет пятидесяти, который не обратил на меня внимания даже тогда, когда мы с Петером наткнулись на него на кухне и я поздоровалась. Позже, видя, как старательно он отводит от меня глаза, я поняла, что ему неприятно видеть девушку, из-за которой погиб Мартин.

После усиленного поглощения пирожных и конфет моих сил хватило только на салат и маринованный огурец, поэтому я приветствовала всеобщее насыщение и выход из-за стола. Чувство неловкости, смущения и собственной ненужности не проходило, поэтому, как это ни странно, но я была почти благодарна горбуну за то, что он подошёл ко мне и сел на диван не совсем рядом со мной, но достаточно близко, чтобы говорить, не привлекая всеобщего внимания.

— Вас не покидает чувство вины за смерть Мартина?

Удивительно, как хорошо он понимал чужое настроение, только странно было, что он так свободно обсуждал со мной мои переживания. Неужели он не чувствует, что двое из окружающих его людей убеждены в его причастности к преступлениям, а я считаю его главным подозреваемым. Если позвонит Хансен и сообщит, что вода в графине отравлена, я не смогу найти для горбуна никаких оправданий. Он один знал, что я достала графин, и что вода предназначается для Иры. Отравив её, он выдаст себя с головой. Даже странно для такого умного человека совершить глупейшую ошибку, но, если бы преступники не ошибались, их не смогли бы уличить.

— Я понимаю, что его смерть была случайна, но родные Мартина вправе меня возненавидеть.

— Родные и друзья! Что же вы, барышня, забыли про друзей?

Я чуть не вздрогнула. В его словах мне почудилась угроза. Что он имеет в виду?

Горбун пригнулся ко мне и заглянул в глаза.

— Почему вы так побледнели?

— А вы ожидали ликования? Это вы посчитали необходимым меня возненавидеть?

По-моему, он огорчился.

— В этом грехе я неповинен, — ответил он, — однако вам следовало бы быть немного осмотрительнее. Вы так охотно пускаете в дом всех, кому приходит в голову к вам приехать, словно у себя в Москве вы совсем не боитесь ни грабителей, ни бандитов. Один из тех, кто вас окружает, убийца, а вы не хотите соблюдать элементарных мер безопасности.

Один их тех, кто меня окружал, был убийцей, как ни невероятно это казалось. Но кто? Подозрительнее всех был горбун, он ненавидел мою подругу, и у него единственного был мотив для убийства. Однако если он был преступником, то в каком же положении я оказалась! Рядом со мной сидел убийца, наклонялся ко мне и, заглядывая в глаза, убеждал меня быть предельно осторожной. Что он хотел? Боялся, что на его совести окажется ещё одна ненужная жертва? Или надеялся уберечь меня от случайности по другой причине? Видел он во мне только ширму или человека? А может, он не был преступником? Я была бы счастлива стать посмешищем, лишь бы выяснилось, что никакого яда в графине нет.

— Почему вы молчите?

Он склонился ко мне ещё ближе, и Ларс, занятый каким-то серьёзным разговором с Петером, стал бросать на меня тревожные взгляды.

— Что я могу сделать? Приедет Нонна, и я запру перед ней дверь? Или перед Ларсом? А, между прочим, Леонид, вы подали мне хорошую мысль. Раз уж вы сами призываете меня к осторожности, то я с вас и начну. В следующий раз, когда вы приедете, мы будем разговаривать через дверь.

Дружинин отодвинулся. А жаль, мне очень нравился одеколон, которым он пользовался.

— Переезжайте в отель, — хмуро сказал он.

— Этим я освобожу дорогу преступнику, — объяснила я, с интересом следя за его реакцией. — Ира останется одна, и негодяю легко будет её подловить и прикончить.

Кажется, Дружинин хотел усмехнулся, но раздумал, потому что губы его слегка скривились и снова крепко сжались. Зря всё-таки я обозвала его негодяем. Неровен час, он решит отомстить и мне.

— Вы купили краски? — вдруг спросил он.

— Да, но ещё не опробовала. Вдруг и они оставляют налет?

Мне пришлось объяснить, какой налёт оставляет на бумаге большинство акварельных красок, и как это досадно, когда прекрасный рисунок оказывается испорчен матовыми пятнами.

— Признаться, я рисую очень плохо, и такие тонкости мне неведомы. А как вам понравился господин…?

Увы, имени "старого гриба" я не запомнила.

— Совсем не понравился, — сгоряча отозвалась я, забыв, что не следует быть столь категоричной.

— Что так?

— По-моему, он считает, что это я убила Мартина. С ним здороваешься, а он… тупеем не кивнёт. И всё время демонстративно отворачивается.

— Не судите слишком строго человеческие слабости, — посоветовал горбун, печально улыбаясь. — В последнее время Мартин не переставал пить, но многие любили его по-прежнему. Я спросил о нём только потому, что он художник, и вы могли бы…

— Не могу и не хочу. Он так ясно даёт понять, как я ему неприятна, что я ни за что к нему не подойду.

— А как вам нравится Денди? Вы перестали его бояться?

Услышав своё имя, дог подошёл к нам и с удовольствием принял наши ласки.

— Ваш пёс — прелестный пёс.

— Целый день играет, — продолжал Дружинин, — молчит, когда его бранят. Но, кстати, о псах. Вы мне разрешите ещё раз взглянуть на мой портрет?

Эта просьба застала меня врасплох. Я не могла забыть первую реакцию горбуна и боялась, что он окончательно расстроится, обидится, а что из этого выйдет, никто бы не смог предусмотреть.

— Я не помню, где он, — попыталась я отговориться.

— Едва ли, — усомнился горбун.

— Зачем он вам? Портрет неудачный, потому что я давно не рисовала, искать его очень долго… Вы чувствуете себя лучше?

— Да. Спасибо за заботу. Никогда не думал, что болеть так приятно.

Ларс уже откровенно нас рассматривал.

— Так я получу свой портрет, или я зря позировал столько времени?

— Сейчас принесу.

От смущения и опасений меня охватило ожесточение. Ну и пусть он получит свой портрет. Может, если он посмотрит, как он выглядит в моих глазах, его визиты сразу прекратятся. В моей комнате оказались "старый гриб" и "молодой жук", причём первый что-то выговаривал второму. При моём появлении они замолчали, а я, жалея, что так некстати сюда зашла, вынула рисунок и, свернув его в трубочку, чтобы не было понятно, что это такое, поспешила выйти. Везде были люди. Некуда было зайти, чтобы с кем-нибудь не встретиться, поэтому мне не удалось бросить последний взгляд на портрет перед тем, как отдать его горбуну.

Вернувшись, я обнаружила, что Ларс сидит на моём месте и о чём-то беседует с переводчиком, а у того сквозь вежливое безразличие проскальзывает чуть ли не отчаяние. Увидев меня, Ларс замолчал, встал и уступил мне место.

— Вот, возьмите, — сказала я, передавая горбуну свёрнутый рисунок и опасливо глядя на него.

Что за такое короткое время Ларс мог наговорить Дружинину? Неужели он высказал ему наши предположения и обвинения, и теперь убийца мечется от страха, гадая, куда ему уехать, чтобы избежать возмездия?

— Можно взять его с собой? — спросил горбун, принимая рисунок.

— Да, конечно.

Он опять стал самим собой, и лишь тревога в глазах выдавала его состояние. Убедившись, что Ларс отошёл, он объяснил своё желание получить портрет.

— Мой дядя услышал об этом вашем таланте и очень хотел посмотреть на рисунок, но, к сожалению, так и не дождался вашего возвращения.

— Мы успели с ним попрощаться.

Я попробовала связать недовольный взгляд мистера Чарльза со злополучным портретом, уже принесшим мне столько неприятностей и обещавшим неприятности в будущем. Наверное, горбун рассказал своему дяде о портрете, дядя, привыкший чутко угадывать настроение своего воспитанника (как мая мама — моё), конечно же, уловил, что племянник оскорблён, и естественной реакцией его было недовольство мною. Как бы мне хотелось, чтобы англичанин оказался наблюдательным человеком и заметил, что я всего лишь очень неумелый любитель, не претендующий на звание художника и не имеющий намерения никого обижать.

— Вы расстроены? — усмехнулся горбун.

Я обратила внимание на то, что он не собирается развёртывать рисунок и вновь смотреть на своё изображение, поэтому совсем пала духом.

— Нет, что вы. Только, пожалуйста, не показывайте его…

Ну, почему я тут же забываю имена, но твёрдо помню клички. "Старый гриб" так и вертелся у меня на языке, а его настоящее имя стёрлось из моей памяти без остатка.

— Не беспокойтесь, не покажу, — пообещал Дружинин.

Наверное, он не меньше меня опасался, что его изображение будет вновь придирчиво рассматриваться, а значит, и сам он попадёт под обстрел как бы случайных изучающих взглядов.

— Вам понравился мой дядя?

— Да, он очень воспитанный человек. Надеюсь, он не слишком скучал?

Дружинин насмешливо прищурился.

— Он пожаловался, что эта чопорная молодая девица не умеет держать пари.

— Чопорная? — Я была убеждена, что вела себя с незнакомым человеком неслыханно развязно. — Какое ещё пари?

— Один раз порадовали старика, дали ему выиграть, а второй раз не решились.

— Я бы доставила ему удовольствие, но у меня закончились жетоны на метро.

Всё-таки горбуна, не переставая, грызла какая-то забота. Он был невнимателен, беспокоен и говорил первое, что приходило в голову, только чтобы не молчать.

— Жанна, вы не хотите завтра съездить в Копенгаген? — вдруг спросил он.

Я испугалась, не собирается ли он услать меня, а сам без помех расправиться с Ирой, но он тут же развеял эти мои опасения, посеяв новые.

— Со мной, — добавил он.

Я зареклась ездить с ним вдвоём уже после предупреждения Ларса, но с тех пор, как в моей душе поселились ещё более страшные опасения, я не решилась бы оказаться с ним с глазу на глаз в соседней комнате.

— Согласиться после вашей лекции о безопасности было бы прежде всего неуважением к вам, — ответила я.

Горбун тяжело вздохнул.

— Почему все мои слова оборачиваются против меня? — задал он риторический вопрос.

Я была уверена, что Ларс не случайно не уходил из комнаты и держался в непосредственной близости от нас. Легко было догадаться, что он подслушивал наш разговор, боясь, что по свойственным, с его точки зрения, глупости и легкомыслию, я приму какое-нибудь из предложений горбуна или скажу ему что-нибудь неподходящее. Мой отказ от поездки в Копенгаген он одобрил, выразив это улыбкой и еле заметным кивком.

— Вы, конечно, ещё не причитали прославленную повесть господина Якобсена? — спросил переводчик.

Как я и ожидала, лицо автора упомянутой повести напряглось. Он и всегда-то терпеть не мог обсуждения своих произведений, а перевод повести был сделан без его согласия и ведома. К тому же он даже не знал, о какой именно повести ведётся разговор. Ну, каково скромному человеку слушать, как обсуждается неясно какое из его произведений. А вдруг оно окажется той самой повестью, которую он считает наиболее неудачной и стыдится, что когда-то поддался искушению ухватиться за случайно пришедший в голову сюжет и написать слабую, невыразительную и очень неинтересную вещь. Между литераторами существовала почти неприкрытая вражда, и Ларс мог ожидать от своего недоброжелателя очень некрасивого поступка. Но каков был горбун! Как категорично он спрашивает! И ведь не скрывает убеждённости в том, что я не прочитала его перевод. Конечно, унёс тетрадь, а теперь кокетничает, как старая дева. И ведь добивается только одного: чтобы я призналась в пропаже тетради. Уж тогда он начнёт выменивать её на мою повесть, которую я начала в недобрый час.

— Конечно, нет. У меня не было времени. Я даже не помню, куда её положила.

— Только не надейтесь убедить меня в своей рассеянности, милая барышня. Вы прекрасно помните, что и куда вы положили и, главное, зачем.

Я-то намёк прекрасно поняла, а бедный Ларс никак не мог успокоиться. У меня даже возникло желание тихонько сказать ему, что поводов для волнений у него нет, но мне было стыдно признаваться в том, что горбун только подразнил меня переводом повести.

— Вчера я целый день была занята, — напомнила я.

— Хотите меняться: я вам переведу повесть на русский, а вы мне дадите прочитать свою повесть?

Именно этого предложения я боялась, только не думала, что он сделает его, не дожидаясь признания в потере тетради.

— Не хочу.

— А без обмена не хотите?

— Всё равно не хочу. И вообще, мне кажется, что я не должна читать повесть без разрешения автора.

— Это ещё почему? — оторопел переводчик.

— Мне кажется, что Ларсу это будет неприятно. Он достаточно ясно сказал, что не считает повесть достойной внимания.

— Если уж совершил ошибку, опубликовав её, то пусть терпит. Мало ли чепухи напечатано у меня. Может, мне потребовать, чтобы никто не смел её читать? Кстати, повесть у него совсем недурна.

— Какое счастье, что моей галиматье не грозит опубликование! — сказала я. — По крайней мере, я вправе никому её не показывать.

— Ничего хорошего в этом не вижу, — проворчал Дружинин. — Хотите, я переведу её и напечатаю здесь, в Дании? Или предпочитаете Англию?

— А вдруг меня обвинят в связи с заграницей?

— Почему вы так боитесь показать, что вы написали? Начало хорошее, а если в дальнейшем что-то пошло не так, то я вам скажу, в чём ошибка.

Спасибо Ларсу за то, что предупредил меня о манере Дружинина критиковать жёстко, едко и беспощадно, потому что, не будь героем повести горбун, я бы могла поддаться на уговоры. Нет, хватит с меня опыта с Ларсом. Уж как мягко старался говорить со мной датчанин, однако не смог до конца скрыть своего отношения к моему творчеству, и я хорошо помнила, как тяжело мне было пережить разочарование. Даже сейчас, когда я смирилась со своей бездарностью, на меня оказывает болезненное действие любое напоминание о ней.

— Не боюсь, а не хочу. Давайте об этом больше не говорить.

— "Оставь надежду всяк, сюда входящий", процитировал вконец раздосадованный горбун. — Узнаёте цитату, барышня?

Когда мне предлагают разработать элементарную конструкцию или, как сейчас, отгадать общеизвестную цитату, меня охватывает чувство глубочайшего унижения. Можно было не читать Данте, но не узнать этой цитаты было нельзя.

— Конечно, — ответила я, — раз именно эти слова вспомнил Хэрриот перед тем, как войти к телящейся корове.

Дружинин прикрыл лицо рукой, скрывая смех.

— На вас смотрит тётя Клара, — предупредила я.

Старая датчанка, до сих пор относившаяся ко мне с родственной нежностью, сегодня вела себя сдержанно и отчуждённо. Наверное, клановое мнение о моей причастности к печальным событиям сыграло свою роль и здесь.

Вняв увещеваниям, хитрый и лживый горбун отнял руку от лица с таким выражением, что со стороны можно было заподозрить его только в крайней усталости. Тётя Клара так и сделала, да ещё подошла к нему с ласковыми расспросами. Умел же этот человек нравиться!

Между тем, Нонна, Ира и тётя Клара начали накрывать на стол. Нонна бросила на меня недовольный взгляд, и я поняла, что пора придти им на помощь.

— Пойду, помогу, — сказала я.

Горбун успел удержать меня за руку и усадил обратно. Хмурый Петер удивлённо покосился на нас, Ларс выжидательно поднял голову, а Нонна, расставляющая на столе чашки, сердитым взглядом дала мне понять, что считает моё поведение безобразным.

— В чём дело? — холодно спросила я.

— И без вас народу много. Денди!

Пёс подошёл по первому же требованию. Вот бы и моя собака была так же послушна, а то она сначала раздумывает, не слишком ли уронит своё достоинство, если выполнит мою просьбу после того, как я охрипну, а потом уж подходит или не подходит.

— Славный пёс, правда?

На этот раз дог не показался мне таким славным, потому что сел между мной и дверью и уставился на меня очень строгим взглядом.

— Что это значит? — рассердилась я.

— Это значит, что вам придётся остаться здесь, — объяснил горбун.

— Почему?

— Во-первых, ваше общество мне нравится, а во-вторых, если вы уйдёте на кухню, туда может придти и преступник. Вы, конечно, не забыли, что один из посетителей этого славного дома преступник?

Если Дружинин был преступником, то он, к тому же, был и садистом, потому что ему доставляло удовольствие пугать меня, постоянно напоминая об опасности и разговаривая намёками. Кого он имел в виду? Себя? Если так, то наглости ему было не занимать.

Меня всегда удивляло, как спокойно ведут себя герои детективных романов. Они ходят поодиночке по дому, где убийства следуют друг за другом с беспорядочностью, не позволяющей установить, кто же этим занимается. Читая, понимаешь, что на месте хладнокровных англичан русские дрожали бы от страха и старались держаться вместе, чтобы и свидетелей иметь, и связать руки преступнику. А теперь я сама оказалась в доме, где совершаются убийства, и, как это ни странно, тоже не дрожу от ужаса, не вскрикиваю от каждого шороха и даже, по глупости, открываю дверь каждому гостю. Правда, у меня было большое преимущество перед героями детективов: я знала, кого собираются убить, и даже приблизительно знала, кто собирается убить. На минуту в голову закралась страшная мысль, что всё моё спокойствие рухнет, если выплывет какой-нибудь факт, неоспоримо доказывающий, что мы зря обвиняем горбуна. Наверное, я была бы счастлива, что этот обаятельный наглец чист от подозрений, но каково будет строить новую версию и выискивать нового преступника. Вот тогда настанет период метаний и опасений, и каждый из окружающих Иру людей будет под подозрением.

— Я не забыла и теперь намерена опасаться всех подряд, так что, будьте любезны, пересядьте на другой конец дивана.

— И вы не побоитесь остаться с глазу на глаз с Денди? — спросил Дружинин.

— Я с ним уже оставалась.

Ларс с саркастическим видом взирал на нас, Петер серьёзно и хмуро листал какой-то журнал, а я чувствовала себя невероятно глупо.

— Почему вы не спрашиваете о моей работе? — поинтересовался горбун.

— Как же она продвигается? — холодно спросила я.

— Что касается перевода Некрасова, то неважно продвигается. Зато у меня возникла мысль…

Его мысль и, главное, её изложение так меня заинтересовала, что я перестала обращать внимание на окружающих и следила только за сюжетом его будущего романа. В разбор кое-каких деталей он втянул меня настолько, что незаметно для себя самой я сначала высказала несколько своих соображений, а потом мы вместе вовсю обсуждали его героев, вводили новых и развивали разные эпизоды.

— Жанна, подойди сюда, — прервала нас Ира.

Нелегко было обнаружить себя среди людей, одержимых самыми насущными проблемами и очень далёких от изящного замысла Дружинина.

— Ненормальная! — прошипела Ира мне в самое ухо. — Свистнул тебе твой красавец, а ты и растаяла! Ларс уже рассказал мне о графине. Неужели тебе не ясно, кто отравил воду?

Прекрасный вымышленный мир исчез, а на лицо горбуна вновь упала тень.

— Неизвестно, может быть, я ошиблась, — попробовала я защититься.

Но Ира была убеждена в обратном.

— Увидим, — недобро усмехнулась она. — Но ведь ты не отрицаешь, что я теперь вдова и убитая девушка нам не привиделась?

— Я этого не отрицаю, но совсем не обязательно, что их убил Дружинин.

После того, как мы уютно обсуждали будущую книгу горбуна, мне было особенно мучительно представлять его в роли преступника.

— Опять ты за своё! — отметила Ира и вновь очень недобро скривила губы. — Тогда скажу тебе ещё одну вещь, только боюсь, что она тебя огорчит.

— А именно?

— Этой ночью в комнате, в которой меня поместили, кто-то пытался открыть окно.

— Кто?

— Я, как ты понимаешь, очень испугалась, вскочила, что-то опрокинула на пол. Потом оказалось, что упал столик. Наверное, того, кто пытался ко мне влезть, испугал шум, потому что скрип прекратился. Я думала, что он ушёл, отдёрнула штору и выглянула из окна, но тут он побежал прочь.

— Высокий он или низкий? Толстый? Тощий? Кого он тебе напомнил? Ну, хотя бы приблизительно!

— Это был ОН! — прошептала Ира.

— Но так ты могла его разглядеть?!

— Я не видела его лица. Я видела только силуэт. У этого человека был горб. А ещё мне показалось, что он прихрамывает.

— Ты уверена?

— Я могу поклясться, что ко мне пытался пробраться именно чёртов Дромадёр, потому что хоть я не видела лица, но других горбатых я не знаю, а у него был горб, это совершенно точно. Правда, Ларс и уверяет, что я могла ошибиться в темноте. Если даже Ларс мне не верит, то как мне доказать полиции, что это была наша скотина?

— Думаю, что никак.

Наконец-то моё настроение полностью соответствовало печальным событиям. Человек, носящий имя моего брата, с которым мы только что обсуждали интереснейшие вещи, был преступником, и на этот раз нельзя было придумать никаких обстоятельств, которые могли бы оправдать горбуна. Всё было предельно ясно: Дружинин подсунул мне свою собаку, создавая иллюзию, что он пытается защитить меня от преступника, а сам поспешил к Ире в надежде, что ему удастся пробраться в комнату, не потревожив её крепкий сон, и тихо убить её, тем самым осуществляя свою месть. Коварный и страшный человек! Я знала остроту глаз своей подруги. Если уж она говорит, что видела горб, значит, так оно и было.

— Надо обо всём рассказать Хансену, — решила я.

Мне уже не было страшно, что я навлеку беду на невинного человека. Всплывали всё новые и новые факты, так что с сомнениями приходилось расстаться.

— Ларс тоже так считает, — сообщила Ира. — Он говорит, что дело полиции доказать его виновность или невиновность, а наша обязанность помогать следствию и не умалчивать ни про одно подозрительное обстоятельство. Он возьмёт это на себя и сам позвонит Хансену. Или это сделаешь ты?

— Нет, пусть Ларс расскажет обо всём, о чём сочтёт нужным рассказать, — отказалась я. — Я не могу.

— Прекрасно. Кстати, сегодня мы может пить кофе спокойно: Дромадёр не выходил из комнаты, а когда стали накрывать на стол, Ларс не спускал с него глаз. Думаю, сэра Чарльза нам опасаться не надо.

— Сэра Чарльза?

— Разумеется. Чего ради ты его звала мистером?

— Мне его так представили, а он не возражал.

— Ну, он человек воспитанный и ничего не скажет, но твой горбун оказал тебе плохую услугу, выставив тебя в таком невыгодном свете перед лордом Олбермейлем.

Мне стало совсем скверно. Пожалуй, разгадка недовольного взгляда англичанина скрывалось именно в вольном к нему обращении. До чего же подлый у него племянник!

— Могу я помочь на кухне? — спросила я.

— Поздно опомнилась, — отрезала Ира. — Не надо было ворковать с Дромадёром.

Понятно, в каком настроении я была, когда меня перехватила Нонка.

— Ты совсем ничего не понимаешь или притворяешься? — спросила она. — Неужели не ясно, что тебе надо уделить внимание Петеру, а не терять время с Леонидом. Он приятный человек, но тебе пора задуматься о семье. Петер — очень обеспеченный человек, а Марта — замечательная девочка, и ты легко примешь её как родную дочь.

Милая Нонна! Мы нервничаем, ищем убийцу, страдаем из-за горбуна, а она занята устройством семейного счастья своей подруги. Но, во-первых, я не привыкла навязываться человеку, которому, может быть, не нравлюсь, и, кроме того, сейчас я не могла думать о ком-то ещё, кроме Дружинина.

— Поговорим об этом потом, — попросила я. — Это так неожиданно.

Если уж даже Нонна возмутилась, значит, я сказала невероятную глупость.

— Неожиданно?! Да я толкую об этом почти с самого твоего приезда!

Хорошо, что в прихожую выглянул Ларс, а то бы мне не избежать длинной и страстной отповеди.

— Где Ирина? — спросил датчанин.

Лицо его жены стало замкнутым и отчуждённым.

— На кухне, — резко ответила она, не глядя на него.

Вздохнув, Ларс проследовал мимо нас по указанному адресу. Что он говорил Ире, я не знаю, но что-то очень короткое, так как Ира почти сразу же ушла в гостиную, унося какое-то блюдо.

— Нонна! — позвал Ларс.

Моя подруга прервала разговор и пошла на зов. На этот раз не стал задерживаться Ларс, и, не успела я подумать, как противно возвращаться в комнату, где находился горбун, как датчанин уже подошёл ко мне.

— Жанна, я ведь предупреждал, чтобы вы не разговаривали с Леонидом о литературе! — раздосадовано проговорил он. — Вы забываете, что это не я, не Нонна и не Ирина. Он привык очень строго, часто незаслуженно строго судить чужие мнения.

Очень гадко услышать такое, особенно, когда жалеешь, что человек, с которым было так интересно говорить, оказался негодяем. Выходило, что интересно было только мне.

— Что вы ему наговорили? Он слушал вас с таким выражением, что мне хотелось дать ему пощёчину. Не забывайте, что ему интересно только его мнение, а остальных он считает невеждами и дураками. Ради вас, ради вашего спокойствия умоляю вас не давать втягивать себя в разговор. Не дай, Бог, он на свой лад переиначит все ваши беседы и выведет вас в какой-нибудь своей книге в таком облике, что вы будете оскорблены. Неужели вы не видите, что он неспроста крутится возле вас?

Я молчала, потому что в горле у меня стоял ком, да и отвечать мне было нечего.

— Что вы ему дали?

— Ничего, — с трудом выговорила я.

— Но я же видел, что вы отдали ему какую-то свёрнутую бумагу! — не отставал Ларс. — Надеюсь, вы не поддались на уговоры и не дали своё сочинение?

— Ах, это! — Я попыталась изобразить безразличие. — Он попросил у меня свой портрет.

У Ларса даже дыхание захватило. Он глотнул, судорожно вздохнул и покачал головой.

— Вы неисправимы, — сказал он. — Можно ли так рисковать? Разве вы забыли, как он принял этот портрет в первый раз? Вы хотите, чтобы он и вас возненавидел?

Я не испугалась, что горбун может меня возненавидеть, но мысль о том, как он потешался надо мной, заставляя рассуждать о своих героях и придумывать целые эпизоды, грызла меня, как изголодавшийся хищный зверь. Подлый убийца, которого я принимала за достойного человека! Мало того, что он проникает в этот дом, пользуясь мной как ширмой, так он ещё надо мной смеётся! Впрочем, можно ли надо мной не смеяться? Никогда не думала, что чьё-то неблагоприятное обо мне мнение способно ввергнуть меня в такое отчаяние, а из-за проклятого горбуна я уже несколько раз переживала сущий ад. Если поразмыслить, то какое мне дело до этого негодяя? Пусть себе думает что хочет. Возможно, я, как говорится, звёзд с неба не хватаю, но я ни разу не почувствовала, что кто-то считает меня настолько глупой, как думает Дружинин. Только раз мне было очень больно, когда Ларс возвратил мне мои рукописи с дружеским пожеланием не отчаиваться, если литература окажется не моим поприщем. Наверное, мне не следует вторгаться в чуждую мне область, как бы мне этого не хотелось, зато в своём-то деле я разбираюсь. Это было утешением, пусть и слабым, но оставалось непонятным, почему же моё сердце так тягуче ныло.

— Я вас огорчил, Жанна? — заметил Ларс и, кажется, сам готов был чуть ли не расплакаться.

О, благословенная польская кровь, взыгравшая в моих жилах!

— А чего мне огорчаться? — спросила я, весело улыбаясь. — Думаю, что портрет — ещё не повод для убийства. Гораздо больше меня заботит то, что Ира ночью видела Дружинина.

— Вы верите? — быстро спросил Ларс. — Она не могла ошибиться?

— Я бы ошибиться могла, потому что зрение у меня неважное, но она видит лучше ястреба. Если она утверждает, что убегающий человек был горбатым и хромым, значит, так оно и было.

— А я боялся верить, — признался писатель. — Меня одолели сомнения. Вдруг мы ошибаемся? Понимаете, даже если мы ничего не сможем доказать полиции, для нас самих должно быть окончательно ясно, что это Леонид убил Мартина и ту девушку, а потом по ошибке отравил меня… к счастью, меня, а не Ирину. Если вы подтверждаете, что Ирина не могла ошибиться, значит, для нас его преступление доказано, и мы должны все силы направить на то, чтобы заставить его сделать промах.

Мне казалось, что Ларс никогда не сомневался в виновности горбуна, и для меня было неожиданностью узнать о сомнениях в душе писателя. Видно, даже личная вражда и неблаговидные поступки Дружинина не могли до конца разрушить надежду Ларса на то, что преступником окажется кто-то другой. Эта надежда до последнего разговора с Ирой жила и в моей душе, только я была так наивна, что порой позволяла ей перерастать в уверенность.

— Я с вами согласна, Ларс. Надо за ним внимательно следить. Вы поговорите с Хансеном?

— Как только появится такая возможность. Может, сегодня же вечером.

Последним сокрушающим ударом за короткое время между окончанием разговора с Ларсом и возвращением в гостиную, был отчуждённый взгляд тёти Клары, скользнувший по моему лицу и тут же ушедший в сторону.

В комнате никаких особенных перемен не произошло. Ларс, вернувшийся раньше меня, разговаривал с Петером. Горбун рассеянно гладил собаку, а родственники Мартина постепенно стягивались к столу.

— Возвращайтесь на своё место, Жанна, — пригласил меня Дружинин. — Продолжим наш разговор.

— Зачем? — спросила я. — Сказано достаточно.

Ларс поднял голову, предупреждая меня о том, что нельзя давать горбуну понять, в чём мы его подозреваем.

Горбун встал и подошёл ко мне. Я невольно сделала шаг назад, но приходилось терпеть, что этот неприятный и страшный человек будет стоять рядом и говорить со мной, словно не знает за собой тяжкой вины. Однако он лишь взглянул мне в лицо, застывшее от стараний сохранить непринуждённость, и не стал мучить меня разговорами.

— Вас нельзя отпускать от себя ни на шаг, — только и сказал он.

Я решила промолчать, но любопытство, беда общечеловеческая, одержало верх.

— Почему? — спросила я.

— Потому что вы меняетесь странным образом. С кем вы поговорили?

— А главное, о чём? — подсказала я.

— С кем, понять нетрудно, потому что господин Якобсен только и искал случая к вам подойти. О чём он с вами говорил, я тоже могу догадаться.

Я испугалась за Ларса, так как преступник мог сообразить, что писатель ведёт против него войну, и избавиться от опасного человека.

— С Ларсом я почти не разговаривала, — поторопилась я сообщить. — В основном мы болтали с Ирой и Нонной. — О делах прошлых, вам неинтересных.

— Вы никак не научитесь лгать, — тоном соболезнования сказал горбун. — Пора бы вам усвоить, что "умный человек не тратит даром такой удобной вещи, как ложь".

Он так гладко ввёл в свою речь цитату из Марка Твена, что я даже не заподозрила о ней, тем более что меня захлестнула новая волна боли от сознания, какую жалкую роль он отвёл мне в осуществляемой им драме.

— Петер — очень симпатичный человек, вы не находите?

Иногда вопросы горбуна так сильно выбивались из русла разговора, что мне не удавалось переключаться на них сразу.

— "Да, между тунгусами был бы даже красавцем," — брякнула я, всё ещё одержимая собственными переживаниями.

Опомнилась я, лишь услышав его смех.

— Что? Ах да, очень приятный человек, мне он сразу понравился. А дочь его — чудесная девочка.

Мне показалось, что сначала он чему-то вроде бы даже обрадовался, а потом задумался, и его настроение сменилось на противоположное.

— Можно увезти вас завтра в город? — спросил он.

Наверное, против воли, на моём лице отразился страх, потому что он поторопился отказаться от своего предложения.

— Вижу, что мои призывы соблюдать осторожность, и впрямь, обернулись против меня. Надеюсь, что с такой же осмотрительностью вы отнесётесь и к другим. Что-то долго не звонит Хансен.

— Кому-кому, а Дружинину не стоило торопить события, потому что обнаружение яда должно было указать на него, как на преступника. Или он уже сам устал от своих злодеяний и был бы своему уличению и аресту? Психолог из меня был очень плохой, и в своих умозаключениях я опиралась на приписываемые горбуну чувства, а не на реальные факты, поэтому, конечно же, мысли изучаемого мною субъекта были далеки от моих догадок.

— Да, почему-то он не торопится, — согласилась я. — Может, наконец-то обнаружили отпечатки пальцев?

Горбун замер, представляя, какие перспективы это сулит, но потом покачал головой.

— Едва ли, — усомнился он. — Я убеждён, что никаких отпечатков они не найдут. Разве только ваши.

— Ну ещё бы он не был убеждён! Ясно, что он вспомнил, какие перчатки или какую тряпку он использовал, чтобы открыть крышку графина, не коснувшись её пальцами. Вспомнил и сразу успокоился, не зная того, что ночью Ира его видела и узнала.

— Вы, наверное, очень скучали без Денди? — спросила я, надеясь так повести разговор, чтобы вынудить его рассказать о вчерашней ночи и проговориться о чём-нибудь, что подтвердит показания Иры. Я в её словах, конечно, не сомневалась, но хотелось бы подловить горбуна, который уже начал совершать ошибки.

— Меня утешало сознание, что вам с ним очень весело, — ответил Дружинин.

Почему-то мне расхотелось продолжать разговор о вчерашней ночи.

Пока накрывали на стол, горбун молчал. Он не был зол или угрюм, но у меня создалось впечатление, что его терзает беспокойство. Мне тоже было очень не по себе. Мало того, что я снова и снова припоминала каждую фразу Иры, рассказавшей мне о ночном происшествии, и Ларса, предостерегавшего меня против бесед с горбуном, сгорала от стыда, возмущения, ненависти и многих других чувств, так ещё Ларс время от времени шёпотом ободрял меня и давал благожелательные советы, не ведая, что они только углубляют неутихающую боль. Он словно чувствовал, что мне очень плохо, хотя я и скрывала своё настроение, поэтому в своей любезности дошёл даже до того, что попросил у меня мою повесть, которой так домогался горбун, а для меня его предложение, рассчитанное на то, чтобы доставить мне удовольствие, было подобно ножу, вонзившемуся мне в сердце. Я, конечно, заставила себя улыбнуться и отказалась, сказав, что слишком много разговоров ведётся вокруг пустяка, о котором и говорить-то не стоит.

— Нет, почему же! — возмутился Ларс. — Мы виделись с вами довольно давно, и за это время вы могли… как бы это выразиться… выбрать другие темы, усовершенствовать стиль… Так иногда бывает. Давайте, я прочитаю вашу последнюю работу и скажу вам своё мнение.

— Спасибо, Ларс, — сказала я, — но вам нет нужды беспокоиться. Чуда не произошло, лучше писать я не стала. И вообще, я не понимаю, почему вокруг моего невинного увлечения кипят такие страсти. Неужели если кто-то будет рисовать для своего удовольствия, не имея к этому данных, его тоже будут одолевать ценители?

— Если ценителями окажутся художники, то вниманием этот бедняга будет обеспечен, боюсь только, что от этого внимания ему не поздоровится. Жаль, что никто из художников не видел ваших рисунков. Вот вы заслужили бы похвалу. Вы хорошо нарисовали Ханса, но уж Леонида вы изобразили просто… ну, просто талантливо.

Мне казалось, что его тихий голос слишком громок, и до сидящего напротив Дружинина должно долетать каждое слово. При чувствах, которые меня терзали, я должна была бы радоваться, что и этого неприятного человека можно уколоть, но я испытывала только стыд, отвратительный, мучительный стыд перед горбуном за то, что чужими устами напомнила ему о его уродстве.

— Ларс, пожалуйста, говорите тише, — попросила я, не решаясь поднять глаза на своего обиженного врага. Я знала, что свой портрет он положил в карман. Если он слышал слова Ларса, то должен был испытывать только одно желание — изорвать ненавистный листок бумаги на мелкие клочки.

— Он не слышит, — беспечно отозвался Ларс, но такой ответ меня не удовлетворил.

— Но всё-таки говорите тише, — настаивала я.

— Ладно, — согласился Ларс, но был так уверен, что его не слышно, что почти не снизил голос. — Погодите-ка… Кажется, господин… художник? Я попрошу его посмотреть ваш рисунок…

— Нет, Ларс!

Мне стало ясно, почему горбун попросил у меня портрет. Он предвидел, что кто-нибудь захочет показать мой рисунок художнику, и обезопасил себя, лишив знатока уготованного ему зрелища.

— Отчего вы так стесняетесь? — удивился Ларс. — Уверяю вас, что вы чудесно рисуете. Вот это истинное ваше призвание. Зря вы теряете время на сочинение историй. Но, впрочем, я сужу по прежним вашим произведениям, а последние могут мне очень понравиться. Ну, так я покажу ваш рисунок…

— Ларс, я не хочу! — настойчиво повторила я, чувствуя, что теряю контроль над собой и глаза мои начинают чуть ли не метать молнии.

— Да вы не волнуйтесь, я сделаю это от своего имени, так сказать, анонимно. Я не скажу, кто это нарисовал, и позову вас только при благоприятном отзыве, а я в нём уверен.

— Если вы это сделаете, Ларс, то нашим хорошим отношениям придёт конец!

Датчанин недоверчиво взглянул на меня.

— Не беспокойтесь, я очень деликатно узнаю его мнение.

Мне показалось, что он уже сейчас хочет обратиться к "старому грибу", и это повергло меня в панику.

— Вы хотите, чтобы мы стали врагами?

Жизнь среди кавказских народов не прошла для моих предков даром, и сейчас их потомок боролся с рвущимися наружу чисто южными страстями. Хорошо, что мне удалось остановиться на этой фразе, но, боюсь, что, если бы мой взгляд обладал испепеляющим свойством, жизнь известного датского писателя оборвалась бы именно в этот момент.

— Такую очаровательную девушку лучше иметь другом, — засмеялся оправившийся от замешательства Ларс. — Я сдаюсь.

Мой гнев сразу остыл, я улыбнулась, но до самого конца не спускала с датчанина глаз, опасаясь, что втайне от меня он осуществит своё намерение и заговорит со "старым грибом" о портрете горбуна.

"Молодой жук" рассуждал по-немецки теперь не со мной, а с одной из "старых ведьм", бывшей его соседкой с другой стороны, ко мне же он предпочитал оборачиваться лишь тогда, когда этого требовала вежливость. Мне от его перемены не было ни холодно, ни горячо, но всё-таки от ненавязчивой антипатии родственников Мартина мне не становилось легче переносить этот день.

Однако всё на свете имеет обыкновение кончаться. Подошли к концу и поминки, лишь мои мучения грозили затянуться. Посетители, как нарочно, расползались по домам страшно медленно, как одурманенные «Примой» тараканы, а Ларс ещё и не преминул скорбно вздохнуть, сожалея о моей скромности, не позволяющей мне выпустить из рук ни портрет, ни рукопись. Попутно он шепнул мне об осторожности, которая равно необходима и в присутствии и в отсутствии Дружинина. Нонка поцеловала меня и шепнула на ухо, что уж она-то позаботится о том, чтобы мы с Петером сходили куда-нибудь вдвоём. Петер очень тепло со мной попрощался, что меня почти растрогало после холодности родственников Мартина, почти не обративших на меня внимания при уходе. Зато горбун меня удивил и смутил церемонным целованием руки и очень выразительным взглядом, смысла которого я не поняла. Денди простился проще. Он лизнул мне руку и повилял хвостом.

Сначала мне показалось счастьем, что все удалились и осталась только тётя Клара, собиравшаяся уехать завтра рано утром. По мне, было бы лучше, если бы и она уехала, но счастье никогда не бывает полным. Сначала старушка сохраняла сдержанность и чуждалась меня, но постепенно смягчалась, а уж когда минут через сорок после ухода гостей Иру стала одолевать жажда и она предложила выпить кофе, датчанка отбросила отчуждённость и вновь взяла на себя роль доброй и заботливой хозяйки. Пока тётя Клара суетилась, а она непременно хотела взять всю накопившуюся работу по уборке посуды на себя, мы с Ирой получили возможность поговорить. Однако я рано радовалась, потому что наши разговоры, только слегка коснувшиеся похорон и событий, им сопутствующих, переключились на горбуна и вились вокруг него, растравляя мои и без того наболевшие раны. Теперь от меня потребовалась ещё большая выдержка, чем при гостях, но я с честью перенесла испытание, показывая лишь негодование и отвращение и тщательно скрывая боль.

— А почему ты так разозлилась на Ларса? — задала Ира неприятный для меня вопрос.

Пришлось честно признаться, что я была против показа портрета Дружинина художнику, а Ларс настаивал.

— Нет, иметь дело с мужчинами невозможно! — взорвалась Ира. — Сам убеждал нас не раздражать Дромадёра, и первый же об этом забыл. Конечно, неплохо было бы вновь показать всем его рожу, но пока он не в тюрьме, лучше этого не делать. Ты молодец, что об этом подумала.

Похвала была незаслуженной, потому что при отказе показать портрет я руководствовалась совсем другими соображениями.

— Но как же они глупы! — изумлялась моя подруга. — Послушаешь — говорят так умно, рассудительно, а положиться на них нельзя ни в чём.

— Курица — не птица, мужик — не человек, — привела я излюбленное выражение дам нашего отдела.

— Это ещё что такое? — развеселилась Ира.

— Мудрость основной и лучшей части нашего народа, — объяснила я.

Иру, пока она жила в СССР, эта мудрость, по-видимому, обошла стороной, и теперь моя подруга наслаждалась приобретённым знанием.

— Если скажешь это при Нонке, не говори, что имеешь в виду её мужа, — попросила она. — Иначе лишишь её всякого удовольствия.

— Ну разумеется! — Я даже обиделась от такого недоверия.

— Принеси портрет Дромадёра, — попросила Ира. — Хочу на него полюбоваться. Пусть в одиночестве, но мы над ним посмеёмся. Верно?

— У меня нет портрета, — объяснила я.

— Куда же он делся?

— Дромадёр попросил, пришлось отдать.

Прав был горбун, когда говорил, что умный человек не тратит даром такой удобной вещи, как ложь. Не мешало бы мне проявить ум и, в целях собственной безопасности, придумать какое-нибудь другое объяснение исчезновения портрета.

— Нет, всё-таки правильнее было первоначальное изречение. Вот уж, действительно, "курица — не птица, женщина — не человек". Ты понимаешь, что себе же делаешь хуже? Он совсем взбесится, если ещё раз увидит своё изображение!

Гнев Иры долго держался на очень высоком уровне, но, наконец, пошёл на убыль.

— Будь теперь настороже, — посоветовала она.

Ночью меня мучили кошмары, в которых горбун то убивал Иру, кидался с ножом на меня, гонялся за Нонной и Ларсом, а то начинал глумиться над моими повестями, которых не читал и никогда не прочтёт, и издеваться надо мной. Он говорил едко и жёстко, разбирая по косточкам каждое моё высказывание, и так унижал меня, что даже во сне я чувствовала, как колотится у меня сердце и слёзы катятся по щекам. Когда я вспоминаю это время, мне становится жалко слёз, пролитых зря, и нервов, затраченных впустую. Хотелось бы мне знать, на сколько лет удлинилась бы моя жизнь, если бы не было этих безумных переживаний.

На следующее утро головная боль и общая вялость послужили мне возмездием за мою неспособность совладать с эмоциями, к тому же встать пришлось рано, чтобы проводить тётю Клару, с которой мы на прощание расцеловались, а тут ещё Ире вздумалось пилить меня за то, что я отдала горбуну его портрет.

— Ир, хватит, мне и без того плохо, — взмолилась я.

— А что с тобой? — подозрительно осведомилась она.

— Голова раскалывается. Интересно, какие таблетки принимал Дромадёр?

— Ты кормила его моими таблетками?! — возмутилась Ира. — А теперь они, конечно, отравлены!

— Нет, не отравлены. Ларс за этим проследил лично.

Ира сжалилась и дала мне таблетку, но моё состояние оставалось подавленным.

— Сегодня мне надо проведать своего старичка, — заявила Ира. — А что собираешься делать ты?

Лучше всего мне было бы лечь спать, но я заглушила голос инстинкта, так как разум убеждал меня, что спать можно и в Москве, а второй раз попасть в Копенгаген можно будет разве лишь в мечтах.

— Пойду, прогуляюсь, — сказала я.

— Сегодня погуляй, а завтра посади, пожалуйста, салат, лук и редиску. Я от тебя уже не требую вскопать обещанную грядку, но ткнуть в землю семена ты, по-моему, способна.

Упоминать лишний раз про горбуна не хотелось, а то я могла бы ей сказать, что он отработал за меня и своего дядю. Однако помочь Ире надо было, и я согласилась посвятить завтрашнее утро земледелию.

— На всякий случай, ходи осторожно, — посоветовала Ира. — Мало ли что ему может взбрести в голову?

— Ты тоже, — ответила я. — А если вернёшься раньше меня, никому не открывай дверь. Окно тоже держи закрытым.

— Не учи учёного, — самодовольно сказала моя подруга. — И не лезь вперёд батьки в пекло. Кстати, твой Дромадёр вчера оставил для тебя газету. Лежит около телефона.

Я промолчала. Узнать российские новости было неплохо, но, к сожалению, со всеми приятными и неприятными для меня явлениями было связано имя горбуна, даже с таким пустяком, как газета. А Ира выжидательно смотрела на меня с намерением встретить насмешкой любое моё слово. Я не отрицаю, что до сих пор вела себя очень глупо, но и страдала от этого прежде всего я.

— Ну, оставил и оставил, — сказала я. — Удивительно, что он не забыл её принести.

— Дверь не забудь запереть, — сказала Ира напоследок.

Не успела она скрыться, как зазвонил телефон. Этот аппарат вообще всегда звонил невовремя. Оказалось, что Ларс очень интересуется, спокойно ли прошла ночь и где сейчас Ира.

— Она только что ушла, — ответила я.

— Куда? — с неприятной прямотой спросил Ларс.

Вообразите себя на моём месте. Как бы вы объяснили ему, куда ушла его любимая?

— Куда-то по делам, — ответила я. — К вечеру вернётся.

Ларс долго сокрушался по поводу её безрассудства и, по-моему, готов был сейчас же бежать за ней, если бы знал хотя бы приблизительно, где может её встретить.

— Почему я не позвонил раньше?! Вот уж не ожидал, что она уйдёт!

Такая забота бала очень хороша, но не решала наших проблем.

— Я не понимаю, что мы будем делать дальше, — заявила я. — Вы не можете всю жизнь ходить за Ирой по пятам и оберегать её от опасности. Что вы намерены предпринять?

— Как раз над этим сейчас ломает голову полиция, — заметил Ларс. — Я разговаривал с Хансеном и рассказал обо всём, о чём мы раньше умалчивали.

— Ну и как?

— Он задумался и, по-моему, наконец-то стал кое-что понимать. Вода в графине, как мы все и предполагали, оказалась отравлена.

Улик против горбуна и без того было достаточно, и всё же новое подтверждение его вины меня просто убило. Чуткий Ларс, кажется, понял, что разговаривать мне совсем не хочется, и поспешил закончить беседу.

— Чем вы собираетесь заняться, Жанна? — спросил он напоследок. — Может, прислать к вам Нонну?

Меня возмутило, что он так свободно распоряжается временем и планами своей жены, которой, может быть, совсем не хотелось сюда тащиться.

— Спасибо, Ларс, не надо. Мне хочется пойти погулять.

— Жанна, вы тоже, пожалуйста, будьте поосторожнее, — попросил писатель. — Сами знаете, бережёного бог бережёт. Мало ли что бывает. А куда вы собрались?

— Ещё не знаю. Хотела съездить в Копенгаген, но, наверное, схожу в парк.

Почти сразу же позвонил Хансен, повторил, что вода в графине отравлена, что он привезёт графин сегодня к вечеру, похвалил мою сногсшибательную наблюдательность и спросил о моих планах на этот день. Я объяснила, что не буду удаляться от дома более чем на четыре километра и, скорее всего, пойду в парк.

— С кем вы сейчас разговаривали? — как бы между прочим поинтересовался Хансен.

— С господином Якобсеном, — ответила я, понимая, что разочаровываю его, так как он ждёт активных действий со стороны горбуна, а начаться они должны были звонком по телефону.

— Очень умный человек, — отметил полицейский. — Я с ним сегодня разговаривал. Вы, конечно, знаете, о чём. Прав ли он или нет, но его мнение надо принять к сведению. Постарайтесь не ходить по безлюдным местам.

Лучше бы милый Хансен позаботился об Ире, а не обо мне.

— А где госпожа Лау? — спросил он.

Мне понравилось, как солидно прозвучало имя моей подруги.

Я ответила ему примерно то же, что и Ларсу. Хансен не стал расспрашивать подробнее и ещё раз повторил о своём намерении заехать ближе к вечеру.

Мы попрощались, я положила трубку и взяла вчерашнюю газету. Вести с родины, как водится, не вселили в меня оптимизма. Кроме военных событий на территории бывшего СССР, гибели множества людей, голода в одних местах и угрозы голода в других, устрашающего роста преступности, самоубийств, детской и взрослой смертности, гибели на дорогах, стремительного обнищания населения и, как следствие, продолжающегося сокращения рождаемости, были ещё и две огромные статьи по российской экономике. Первая заставила меня заподозрить невероятное, то есть, что за моё недолгое отсутствие в стране произошёл резкий поворот к лучшему и теперь правительство гигантскими шагами уверенно ведёт её к процветанию. Это было неправдоподобно, но очень желанно. Зато вторая статья доказывала, что страна стремительно катится к полному развалу, экономика переживает очередной кризис, грозящий всем нам немыслимыми бедами, правительство беспомощно топчется на месте, а в свободное от беспомощности время строит себе роскошные виллы за границей на государственный счёт. Только такие статьи мне и читать в моём подавленном состоянии! Я совсем было пала духом, но, к счастью, тот же мрачный экономист поместил свои прогнозы. Я их бегло просмотрела, обнаружила заверение, что будущая зима будет голодной и не все смогут её пережить, и почувствовала, как с души моей свалился один из придавивших её камней. Нам столько раз обещали повальную смертность от голода и холода, что эти обещания нас не смущали. Другое дело, если бы нам пообещали сытую и спокойную зиму; вот тогда пришлось бы отказать себе во всём необходимом и закупать любые долгохранящиеся продукты, какие только уцелеют к этому времени в магазинах.

Положив газету на столик, я захватила сумку и бросила последний взгляд в зеркало. Сегодня Ира принарядилась очень тщательно, потому что от впечатления, которое она производила на своего избранника, зависело её будущее, а я предпочла не задумываться о внешности и надела вышитую джинсовую юбку и красивую голубую блузку. Очень милый и достаточно скромный наряд, но даже он не мог меня порадовать.

Горбун позвонил, когда я уже открыла дверь. Он сразу же заявил, что сидит за письменным столом и очень увлёкся работой. Словно меня очень интересовали его занятия или я собиралась навязывать ему своё общество и донимать просьбами. Меня это возмутило с самого начала и послужило плохой приправой к общему отношению к Дружинину.

— Вы, наверное, хотели узнать, был ли яд в графине? — любезно спросила я.

Я ожидала, что он смутится или, если совладает с собой, начнёт жадно выспрашивать о подробностях, но его ответ меня удивил.

— Теперь это вряд ли имеет значение.

Если бы он знал, как ещё имеет!

— Почему?

— Даже если бы вода в графине не была отравлена, намерения преступника выдал яд в кофе.

— Бедный Ларс, — сказала я, считая, что справедливее было бы горбуну самому отведать приготовленный им напиток.

— Да, бедный Ларс, — согласился Дружинин, но я уловила издёвку. — У вас удивительно лёгкая рука, Жанна.

Меня это окончательно вывело из себя.

— Раз вы работаете, мне бы не хотелось вам мешать, — сказала я. — До свидания.

— У меня уже прошло желание работать, — заявил он. — Давайте, поговорим.

Я представила, как он будет смеяться надо мной на том конце провода, смеяться откровенно, зная, что я не вижу его лица, и мне стало ещё больнее от его красивого располагающего голоса и кажущегося внимания ко мне.

— Зато я спешу, — отказалась я.

— Куда вы спешите? — сразу насторожился он.

Какое ему дело до моих планов?

— Я ухожу, — сухо сказала я.

— Счастливого пути, — ответил он. — Кстати, Ирина дома или ушла?

Мне показалось забавным уверить его в том, что хозяйка осталась дома. Пусть приедет и обнаружит, что птичка улетела.

— Дома. И не собирается никуда уходить. Честно говоря, я беспокоюсь за неё, и мне совсем не хочется оставлять её одну. Но часа через три я вернусь и, надеюсь, за это время ничего не случится.

Я нарочно предупредила, что вернусь через три часа, чтобы он не вздумал заехать к нам в то время, когда Ира может вернуться.

— Конечно, не случится, — подтвердил горбун, — если она не будет открывать дверь кому попало, как это делаете вы.

Его слова были бы справедливы, если бы под "кем попало" он имел в виду себя, но он, конечно же, подразумевал кого-то другого, и мне пришлось оставить его в этом счастливом заблуждении.

— До свидания, — попрощалась я.

— Wait for a moment! Вы не сказали, был в графине яд или нет.

В числе моих достоинств была значительная доля вредности.

— Какое это теперь имеет значение! — воскликнула я и положила трубку.

Я была довольна, что досадила ему и вместо ответа повторила его же слова, но наслаждалась недолго. Вскоре мне перестало быть весело, а потом и вовсе стало так грустно, что я едва удержалась от слёз. Не знаю, почему я так сильно переживала из-за какого-то горбуна, но ничего не могла с собой поделать. Мои мысли не переставали крутиться вокруг него, а нервы остро реагировали на каждое упоминание о нём.

Чтобы не терзаться ещё больше, я поспешила выйти из дома и шла вперёд и вперёд, не замечая, что ноги сами несут меня к парку, где мне встретились Петер и Марта. Сознание, что я надеюсь их вновь увидеть на том же месте, пришло ко мне поздно, уже около книжной лавочки. Мне пришлось приостановиться и подумать, хорошо ли я делаю, направляясь в парк. Когда мы видимся, девочка не отходит от меня и, наверное, рада была бы не расставаться. Стоит ли приучать её к себе?

К сожалению, голос разума заглушался такими несовершенными чувствами как тоска и одиночество. Мне очень не хотелось быть одной. Я мечтала, что в парке случайно выйду на Петера, и его общество отвлечёт меня от неотвязных мыслей о подлом человеке, который влез в мою жизнь.

Как я ни переживала, но пройти мимо книжного магазинчика оказалось выше моих сил, а когда я оттуда вышла, то вид у меня был, должно быть, немного ошарашенный. Скажите на милость, каким образом в эту жалкую лавчонку просачивались книги в русском переводе и даже изданные в России? Я ругала себя, укоряла, стыдила, но ничего не могла с собой поделать и купила-таки толстый том Андре Жида, где помимо двух романов были ещё и заметки о России, которые мы с мамой читали в журнале «Звезда», заказанном нами у знакомой библиотекарши, и хотели бы иметь дома. Приятно, что желание осуществилось, но сумма, которую я заплатила недрогнувшей рукой, временно лишила меня способности соображать абстрактно, так что всю дорогу до парка я была занята подсчётами, сколько такая книга может стоить на прилавке спекулянта в Москве и не сглупила ли я, купив её сейчас, а не дотерпев до приезда домой. Для собственного успокоения я достала книгу и взглянула на последнюю страницу. Тираж показался мне смехотворным. Нечего было и думать, что эти книги проваляются среди «Анжелик», книг ужасов и фантастики до моего возвращения. Даже если бы я не уезжала из Москвы, вряд ли можно было ожидать, что я их застану.

Книги книгами, но моя прогулка могла бы кончиться очень печально, не отскочи я вовремя от летящей на меня машины. И виновата в трагедии была бы только я, потому что я слишком глубоко задумалась над своей покупкой и стала переходить улицу не только в неположенном месте, но даже не посмотрев по сторонам. Я растерянно посмотрела вслед вишнёвой машине неведомой мне марки и осторожно перешла на другую сторону, кляня свою невнимательность. Я даже в Москве не позволяю себе расслабляться, а в Дании надо быть бдительной вдвойне, так как нежданная-непрошенная смерть вообще-то неприятна, а за границей она сопряжена с устрашающими расходами по перевозке тела. Одно время советских граждан просто-таки донимали газетными статьями о стоимости перевозки тел в долларах. Вряд ли честный, не обременённый миллионами человек вправе ожидать, что в случае несчастья его похоронят в родной земле.

Удивительно пустынно было на улицах и в парке. Никогда этого не замечала, но, помня совет Хансена держаться поближе к людям, я поняла, что это не так-то легко выполнить. То есть, можно было держаться поближе к двум каким-то мужчинам, постоянно попадавшимся мне на глаза, но я боялась незнакомых мужчин в парке, хотя, по-моему, они и сами смущались столь частому совпадению наших маршрутов. Прогулка не доставляла мне никакого удовольствия, и я решила, если не встречу Петера с дочерью, съездить в Копенгаген.

Я лишь приблизительно помнила место, где в тот день расположились датчане, поэтому шла медленно, словно чинно прогуливалась, чтобы никто не заподозрил во мне ищейку, потерявшую след.

Мои надежды оправдались, и я увидела знакомую группу: Петер, играющий с Мартой в мяч, пудель, погружённый в сон, и Ханс, углубившийся в какую-то книгу. По моему пристрастному мнению, игроков явно было недостаточно и им нужен был третий, но я медлила, наблюдая на ними издали и не решаясь подойти.

Странное дело: я рыскала по всему парку, надеясь оказаться в обществе милый людей, но стоило мне их найти, как я уже не знала, сохранилось ли у меня прежнее желание. Петер был очень славный человек, но ведь он мне совсем чужой, и поделиться с ним своими мыслями мне не позволят не только мои жалкие познания в английском языке. Я могла разговаривать с датчанином только на самые ограниченные темы, дозволяемые приличиями и словарным запасом. Если бы Дружинин оставался умным, снисходительным и порядочным человеком, каким он мне очень долго казался, лучшего собеседника я не могла бы представить. Он бы говорил, а я молча слушала и, уверена, очень скоро тяжёлые переживания забылись бы.

Мне пришлось пробудиться от грёз. Горбун был хитёр, жесток и злопамятен, умел лгать и притворяться, не имел снисхождения и жалости. Им двигала только ненависть к доведённой до отчаяния женщине, которая бросила ему в лицо неосторожные слова в ответ на его домогательства, сами по себе бывшие оскорблением, а тем более — для жены его друга… Если бы не было всего этого, я не бежала бы сейчас от самой себя, а с миром в сердце наслаждалась сознанием, что оказалась в Дании и должна увезти отсюда самые лучшие воспоминания, потому что случай попасть за рубеж мне больше не представится. Я вообще предпочитаю отовсюду увозить наиболее благоприятные воспоминания, для чего стараюсь или не задерживать внимание на неприятном или смотреть на постоянные, а тем более временные, трудности как на обязательное приложение к приятному времяпровождению, без которых и радость будет не в радость. Прежде это меня спасало, но не сейчас, потому что надо быть сумасшедшим, чтобы искать удовольствия, не замечая или принимая как должное убийства.

Я ещё раз посмотрела на отца и дочь, весёлых, оживлённых и беззаботных, на Ханса, солидно изучающего книгу, и поняла, что их общество никакого удовольствия мне не доставит, напротив, я могу внести в их покой собственные мрачные переживания. Мне никого не хотелось видеть, даже Ларса, потому что из-за своей заботливости он мог вновь учить меня как надо держаться в обществе Дружинина, не подозревая, какие терзания вызывает каждое его слово.

Шагая к выходу, я машинально протянула руку, чтобы сорвать свежий сочный лист с куста, полюбоваться тонкими прожилками и мягким зелёным цветом, а потом растереть в пальцах и вдохнуть запах, но вовремя одумалась. Хорошо было проделывать такое на родине, где в людях крепко засело устаревшее сознание, что наша страна сказочно богата лесами. Там такой жест не вызовет удивления или недовольства, хотя и нам пора бы научиться бережному отношению к природе, но сомнительно, что на это так же снисходительно посмотрят датчане. Я и без того допустила сегодня большую оплошность, переходя дорогу в неположенном месте, и за эту оплошность чуть не поплатилась. Довольно изображать из себя дикаря, прибывшего из забытого Богом края. Пора вспомнить, что меня воспитала громадная страна с богатой, хотя и печальной историей. Неважно воспитала, но я должна выделять и поддерживать лучшее в этом воспитании.

Мне так не терпелось выбраться из парка, что приходилось сдерживать шаг, а то мой уход показался бы бегством.

— Jane!

До меня дошло, наконец, что зов, отдававшийся в моих ушах, — не плод воображения, а близко касающаяся меня реальность. Обернувшись, я обнаружила, что за мной следует лорд Олбермейль, или, если выражаться проще, дядя горбуна. Англичанин был, как всегда, подтянут, свеж, безукоризненно учтив, но, что самое главное, в нём сквозило глубокое внутреннее удовлетворение. Помня очень недовольный взгляд, случайно мною подмеченный, я не сомневалась, что радость ему доставила отнюдь не встреча со мной, а скорее такое состояние души было неотъемлемо от его здоровой натуры. Однако неприятное чувство ко мне, в котором я его вчера напоследок заподозрила, бесследно прошло, иначе он не стал бы меня догонять и так настойчиво окликать. Несчастный человек! Он жил сегодняшним счастливым днём, не зная, какой удар ждёт его завтра или послезавтра, когда откроются преступления самого близкого ему существа. Мне стало его бесконечно жаль, и, более того, я почувствовала к нему особое расположение, словно к товарищу по несчастью, уже обрушившемуся на меня, но последний, самый сокрушительный удар приберегающего для него.

— Good afternoon, Mister Charles, — ласково сказала я. — I haven't heard you. I'm happy to see you. How are you?

Я вытряхнула на бедного человека слишком много фраз, к тому же, по привычке, назвала его мистером Чарльзом, поэтому вправе была ожидать похолодания его отношения ко мне, но лорд или прекрасно владел собой, или, как это ни невероятно, и в самом деле был очень доволен моими словами. Наверное, он почувствовал, что моя радость при виде него непритворна, поэтому и улыбнулся такой чудесной улыбкой, или (после того, как я ошиблась в горбуне, я стала ко всему относиться с подозрением) таким улыбкам его обучили с детства, и он дарил их людям не от чистого сердца, а по обстоятельствам.

Последовал обмен любезностями, а потом лорд спросил, тщательно выбирая наиболее доступные для меня слова, не окажу ли я ему любезность и не составлю ли ему компанию. Мне стало стыдно за свои недостойные мысли. Если бы мистер Чарльз не хотел, он бы не подошёл ко мне, а тем более, не предложил мне своё общество. Это был не лживый угодник, старающийся со всеми быть любезным, а славный честный человек, предоставленный самому себе, потому что его племянник занят.

— Where are you going? — спросил он.

Прекрасный вопрос и сказанный в чудесном замедленном темпе.

— I intended to go to Copenhagen but I can stay here.

Для человека, окончившего спецшколу, фраза была составлена достаточно понятно и, главное, вежливо. Как выяснилось, дядя горбуна был бы очень счастлив поехать вместе со мной, если его общество не будет мне в тягость.

Я рассчитывала, что мы поедем на поезде, но мистер Чарльз, с завидной осторожностью переводя меня через улицу, направился к оставленной в переулке вишнёвой машине. Сначала её цвет вызвал во мне неприятную ассоциацию с чуть не сбившем меня автомобилем, но тон стоявшей передо мной машины был немного иным и, кстати, больше соответствовал моему вкусу.

Лорд открыл дверцу, и я опять очутилась в знакомом уютном салоне. Нет, что ни говорите, а горбун умел жить со вкусом.

Мы гуляли от души, осматривая places of interest, говоря языком моего спутника, а по нашему, достопримечательности, потом отдохнули в тихом ресторанчике, где выпекались на редкость вкусные миндальные пирожные, так добросовестно взбитые, что казались воздушными, а затем неспешно бродили по залам картинной галереи. Там мистер Чарльз, которого я продолжала называть именем, данным ему горбуном, сказал мне, что ему понравился мой рисунок, что портрет удачен, и лично он знает своего племянника именно таким. Понимать это признание можно было по-разному в зависимости оттого, что считать удачным исполнением: вырисовывание всех особенностей лица или передачу доброго выражения, которое умели принимать лживые глаза горбуна и которое подметил Петер. Я решила, что его дядя имеет в виду второе, потому что с таким милым человеком, как он, Дружинин непременно должен быть очень мягок.

Последним местом, куда меня привёл лорд Олбермейль, был любезный его сердцу ипподром. Перед каждым стартом мы называли лошадей, которых считали подающими надежды, и я постоянно проигрывала, а мистер Чарльз был удачливее, и его лошадки приходили к финишу одними из первых.

Обратно я могла бы добраться на поезде, но англичанин простёр свою любезность до того, что подвёз меня к самым воротам, выгрузил и проводил к дому. На веранде околачивался подозрительный субъект, и я почувствовала благодарность к мистеру Чарльзу за то, что он не уехал сразу. Сперва, как водится, я вздрогнула и лишь потом сообразила, что незнакомец смахивает на переодетого полицейского и это не сулит нам с лордом неприятностей. Мысль о новом несчастье почему-то не пришла мне в голову.

Дядя горбуна и здесь оказался на высоте, коротко переговорил с ним и объяснил мне то, что я и без того поняла, а именно, что в доме Хансен. Я совсем забыла про то, что он собирался заехать сегодня к вечеру, и теперь мне стало неудобно. А хуже всего показалось мне обстоятельство, что милый Душка, прежде вызывавший во мне сладкие грёзы, стал мне теперь почти безразличен. Разве раньше могла бы я забыть, что должен придти красавец-полицейский? Да я бы помнила об этом весь день и не променяла бы его общество на посещение ипподрома.

Мистер Чарльз простился со мной у двери и удалился. Вскоре заурчал мотор, и англичанин укатил. Я вошла в прихожую, заглянула в гостиную и отступила, увидев, что Ира вовсю и, по-моему, уже давно целуется с Хансеном. Первое отвращение уступило место удовлетворению, потому что из каждого неприятного явления можно извлечь огромную выгоду для себя. Во-первых, теперь мне можно не думать о Душке, потому что он обо мне не думает, а то наш с Ирой план уже стал было въедаться в мою душу. Во-вторых, если бы случилось невозможное, и наш смелый план воплотился в жизнь, то зачем мне нужен муж, не способный устоять при виде юбки? Иру, прочившую Хансена мне в женихи, я не винила, потому что сама второй раз не воспользовалась случаем остаться с Душкой наедине и выяснить, как он ко мне относится. Я была даже благодарна ей, как своей избавительнице от дурацких фантазий.

Я отошла к входной двери, приоткрыла её, громко захлопнула, бросила ключ на пол, якобы уронив его, а потом, на всякий случай, спросила:

— Ира, ты дома?

На этот раз в комнате всё было в полном порядке, и обрадованный моим появлением Душка встал из-за стола, где восседал в качестве мудрого следователя.

— Где ты была? — осведомилась Ира. — Мне рассказали, что тебя чуть не сбила машина.

"Вокруг одни шпионы", — с удивлением подумала я, припомнив, что этой фразой назван какой-то до отвращения затянутый зарубежный детектив, и не понимая, кто мог меня видеть около парка. Мистер Чарльз больше всего подходил в свидетели моей беспечности, потому что встретился мне в парке, но мы с ним не разлучались весь день. Разве что он нажаловался на меня Хансену до нашей встречи? Неправдоподобно. Зачем из-за такого пустяка звонить в полицию? Может, он чувствует, что вокруг его племянника стягивается кольцо и решил выгородить его, указав, что моя или Ирина неожиданная смерть может оказаться случайностью, в которой виноваты мы сами? Я понимала глупость своих рассуждений, но не могла придумать, кто другой мог меня видеть?

— Откуда ты знаешь? — настороженно спросила я.

— Мне сказал господин Хансен.

Взгляд Иры, обратившийся на полицейского, был блаженным, иного слова я не подберу. Совсем иначе она посмотрела на меня.

Я не успела задать соответствующий вопрос Душке, потому что он сам поспешил удовлетворить моё любопытство.

— Вас узнал мой человек. Вы очень неосторожны, Жанна.

— Он сказал, что машина была вишнёвого цвета. — Ира была слишком взволнована, чтобы молчать и, наверное, нарушила процесс допроса, потому что Хансен кисло улыбнулся.

— Да, вишневого, — подтвердила я. — А какая разница? Я сама пошла не там, где надо.

— Какой марки была машина? — спросил Душка.

Я путала «Москвич» с «Жигулями», а «Жигули» с «Вольво», поэтому полицейский совсем напрасно не сводил с меня выжидательных голубых глаз.

— Я не разбираюсь в марках машин, — призналась я.

— Похожа была эта машина на автомобиль господина Дружинина? — спросил Хансен, энтузиазм которого почему-то не исчезал даже при таком очевидце событий, каким была я.

— Похожа, наверное, — неуверенно сказала я. Для меня все машины были похожи одна на другую, так как имели четыре колеса.

— Жанна, полицейский показал, что та машина была такой же марки, как у Дромадёра, и такого же цвета. Номер он не успел различить, но отдельные цифры, которые он запомнил, совпадали.

Я, наконец, поняла, что они хотят повесить на проклятого горбуна покушение на девушку, переходящую через дорогу в запрещённом месте. Но уж к этому он был непричастен.

— Это была не его машина, — решительно сказала я. — Она у него немного темнее.

— Мой человек… — начал Хансен.

Его человек мог разбираться в марках автомобилей, в покрышках, в номерах, заменённых или требующих замены деталях, но не в оттенках вишнёвого цвета.

— Я вас уверяю, что тон машины был другой, — повторила я.

— При солнце цвет меняется, — вмешалась Ира.

Мне не хотелось мстить Дружинину и обвинять его в происшествии, в котором он не был замешан.

— Я прекрасно знаю его машину, — возразила я. — Она… Знаете, какого она цвета? Вот какого!

Не очень умно приводить в доказательство цвет одного из цветков на вышитом корсаже моей юбки, но ничего лучшего я сгоряча не придумала.

— А та машина была чуть светлее, — продолжала я, — ближе к тёмно-красному цвету. Когда мы с мистером… то есть, сэром Чарльзом, подходили к машине, я как раз сравнивала оттенки.

— С кем?

— С лордом Олдермейлем, дядей Дро… господина Дружинина.

Ира уже произнесла слово «дромадёр», теперь я произнесла незаконченное "дро…", и это заинтересовало Хансена, но он оставил разрешение новой загадки до более удачного момента.

— Вы уехали с ним? — спросил Душка. — И были с ним с ним весь день?

— Ну конечно! С кем же ещё? — подтвердила я, словно всю свою жизнь общалась только с английскими лордами. — Машина ждала нас в переулке.

— А господина Дружинина вы сегодня не видели? — не унимался Хансен.

Я сознавала, что горбун был преступником, убившим двух человек, но, даже если бы вишнёвая машина наехала на меня, он всё равно был бы неповинен в моей смерти. И тот, другой, кто пронёсся по тому месту, откуда я отскочила, тоже был бы невиноват, потому что не нарушал правил движения, но уж Дружинин и близко ко мне не подъезжал.

— Не видела. Утром с ним разговаривала по телефону, а потом мы гуляли с его дядей. Вы мне не верите, господин Хансен, а могли бы убедиться, что я замечаю любую мелочь. От меня не укроется даже повёрнутая крышка на графине.

Некрасиво, что я выставляла случайность примером моей наблюдательности, но иначе я не могла заставить полицейского мне поверить.

Хансен кивнул, задумчиво поглядел на меня, но, по-моему, решил больше доверять глазам своего человека, чем моим.

— Я выясню, мог ли господин Дружинин воспользоваться своей машиной без ведома лорда Ол… Олдер… своего родственника, — сказал он.

Он сделал это очень просто, позвонив самому лорду, который уже добрался до дома, и переговорив с ним. У меня сердце совсем перестало биться, словно было очень важно, оправдают горбуна в несуществующем преступлении или среди прочих его грехов останется ещё и этот.

Казалось, час прошёл с того момента, как Хансен набрал номер, но, пока он опускал трубку и возвращался к нам, я насчитала ещё два часа.

— Он не знает, — жизнерадостно сообщил Душка. — Но я пошлю людей, и они проверят.

Когда мы остались одни, Ира начала горько сетовать на моё пренебрежение к такому красавцу.

— Один раз он уже приходил к тебе, но ты дождалась, пока он вставит замок, и выставила его. Сегодня он яснее ясного дал тебе понять, что хочет с тобой встретиться…

— А хорошо было с ним целоваться? — спросила я.

Она запнулась, но потом резко сказала:

— Сама виновата!

Мне стало смешно, а Ира, видя, что я отношусь к её поступку спокойно, ответила:

— Очень хорошо! Ты представить себе не можешь, как хорошо! А ты променяла его на старика Чарльза!

— И на ипподром, — добавила я. — Представь себе, что ни одна из моих лошадей не пришла к финишу в первой тройке.

— Мне бы твои заботы! — с чувством сказала Ира.

У неё заботы были, действительно, пострашнее, но мне слишком понравился день, проведённый в обществе дяди горбуна, чтобы так сразу перестроиться.

— Я купила Андре Жида, — похвалилась я.

— Что это? Духи? Хорошо пахнут?

— Французский писатель.

Ире мои восторги были чужды.

— Иди спать, — разочарованно ответила она. — Я ужасно устала.

Лёжа в постели я полистала книгу, начала читать первый роман, незаметно для себя вчиталась и опомнилась, когда часы показывали первый час ночи. Прошлую ночь я спала плохо, так что не мешало бы мне, не теряя времени даром, выключить свет, но меня стали одолевать мысли о Дружинине, потом о моём вымышленном горбуне, завертелись сцены из будущей повети, а этого я вынести уже не могла и начала заносить в тетрадь то наброски и отдельные эпизоды, а то и обстоятельное изложение созданных моим воображением событий. Я остановилась, лишь когда ощутила, что голова моя полна сюжетов, один грандиознее другого, но что-то содержится в них странное, не совсем соответствующее характерам героев и здравому смыслу. Я погасила свет и довольно скоро заснула, но даже в полудрёме передо мной мелькали мои герои.

На следующий день позвонил Ларс, и Ира засобиралась к его тётке.

— Вернусь сегодня, — пообещала она. — Чтобы Дромадёр тебя не тревожил, предупреди его, что меня нет дома.

Невыносимо слушать, как спокойно говорят о человеке, как об убийце, словно это хорошо всем известный и доказанный факт, обсуждать который не стоит. У меня тоже сомнений уже не осталось, но всё равно на душе было скверно.

— Что собирается предпринять полиция? — хмуро спросила я. — Что они тянут? Давно пора всё выяснить и покончить с этим делом.

— Тебе так неприятно, когда о Дромадёре говорят правду? — осведомилась Ира.

— Мне надоела эта волынка. Хансен, наверное, хочет поймать горбуна за руку и ждёт каких-то действий с его стороны.

— Действия уже были, — сказала Ира. — Вчера он тебя чуть не сбил.

— Это был не он.

— Ты хочешь сказать, что он поручил это деликатное дело своему дяде?

Я осознала всю беспомощность своих доводов. Я могла сколько угодно твердить про разницу в оттенках цветов двух машин, но поверят не мне, а дураку-постовому, осведомлённому лишь в марках машин и не имеющему понятия о цвете.

— Ира, я не хочу его защищать, но поверь, что машина была другая.

— Опять ты за своё! — отмахнулась она. — Погоди, неизвестно ещё, что скажет Хансен. Я уверена, что Дромадёра не было дома.

— Если его не было дома, то он приходил сюда, — объяснила я. — Когда ты вчера ушла, он позвонил, и я сказала, что ухожу, а ты будешь весь день здесь.

Ира была в восторге, но очень жалела, что я не поделилась своей затеей с Хансеном и тот не приехал полюбоваться на промах горбуна лично.

Пока Ира одевалась, позвонил сам горбун. Я боялась, что он начнёт расспрашивать меня про злополучную машину, но он ни словом не обмолвился ни о чём подобном, а лишь спросил, нет ли чего нового. Уяснив, что я не могу или, точнее, не хочу его порадовать ни хорошими, ни плохими известиями, он не показал разочарования и стал расспрашивать о моей прогулке с мистером Чарльзом. Среди разговора я ввернула, что Ира уезжает и не приедет весь день.

— А что будете делать вы? — спросил горбун.

— Работать, — кратко ответила я.

— Над своей повестью?

Далась ему моя повесть!

— Нет, над вашей, — брякнула я.

— Прекрасно, — одобрил он. — Если не сможете перевести, позвоните.

И ведь он прекрасно знал, что я не смогу её перевести и ждал, когда я обращусь к нему с просьбой вернуть тетрадь.

— Хорошо, позвоню.

— А потом вы не собираетесь куда-нибудь съездить?

Неужели этот человек не понимал, что отношение к нему переменилось?

— Нет, не собираюсь.

Пришлось горбуну проглотить этот ответ.

Затем позвонил Хансен и соболезнующим тоном сообщил, что господин Дружинин выходил из дома и отсутствовал достаточно долго, причём время, когда на меня чуть не наехала машина, совпадало со временем его отсутствия. Передо мной мелькали тёмно-красный цвет удаляющегося автомобиля и тёмно-вишнёвый тон машины Дружинина. Они были похожи, эти цвета, но я всю жизнь особое внимание уделяла оттенкам красного цвета, потому что любила его, и ошибиться не могла. А всё-таки, несмотря на уверенность, в душу стало закрадываться опасение, что на этот раз глаза меня подвели, что солнце исказило оттенок, что людям вообще свойственно ошибаться, и, чем больше они ошибаются, тем сильнее уверены в своей правоте.

— Господин Хансен, уверяю вас, что это была не его машина, — убедительно проговорила я. — Постарайтесь выяснить, где был господин Дружинин. Что он говорит?

— Он говорит, что у него закончилась бумага и он выходил её купить, а потом гулял возле дома.

— Его могли видеть сотни людей, — сказала я. — Если он, действительно, был возле дома, кто-нибудь должен его запомнить.

Я брала на себя слишком многое, поучая полицейского, но Душка был очень терпелив и не подал виду, что недоволен моими советами.

— Мои люди сейчас этим занимаются, — сказал он. — Я сообщу вам результаты, но, думаю, что они будут неутешительны.

Меня поразило, что он говорил со мной так, будто меня лично касалось, обвинят горбуна или оправдают. Словно он был мне родственником или родным. А какое, в сущности, мне дело до чёртова Дромадёра?

— Позвоните, пожалуйста, — попросила я.

Ира глядела на меня с насмешкой.

— Вот видишь!

— Всё равно это была не его машина, — повторила я, а про себя спросила: "А вдруг его?"

— Не забудь посадить лук, салат и редиску, — напомнила Ира.

Про это она могла бы мне не напоминать, потому что я уже облачилась в её старые джинсы, рубашку и повязала на голову косынку, чтобы удачно завитые волосы не падали на глаза, и их не приходилось поправлять грязными руками.

— Потом можешь идти, куда хочешь, — продолжала Ира, — но внимательно смотри по сторонам и не попадай под машины. Наверное, Дромадёр хотел задавить тебя в отместку за твою ложь.

— Сама будь поосторожней, — пробормотала я.

— Не забывай, что со мной будет Ларс, — усмехнулась моя подруга. — Я пошла.

Но это только говорится, что пошла, а на самом деле она задержалась, так как на этот раз позвонила Нонна, и Ире захотелось узнать, не пойдёт ли речь о её совместной прогулке с Ларсом.

— Жанночка, ты одна? — спросила Нонна.

— Можно сказать, что одна, — ответила я. — Ира уже в дверях. Ей нужно съездить в город.

— Можешь не лгать, потому что я звоню по другому поводу. Ты никуда не собираешься уходить?

Странно было, что Нонка стала интересоваться моими делами.

— Нет, никуда. Я буду заниматься огородом. А что случилось? Надо куда-нибудь съездить?

— Нет-нет, — возразила Нонна. — Возможно, я позвоню тебе попозже. До свидания.

Я была в полном недоумении.

— Что она сказала? — поинтересовалась Ира.

— Ничего не сказала, — пожала плечами я. — Сказала, что позвонит позже.

— Ясно, — кивнула Ира. — Дождётся, когда я уйду, и будет жаловаться. Носится со своим мужем, как с писаной торбой, и кроме него ничего не видит. Мне кажется, из-за ревности она даже забыла про убийства.

Что правда, то правда, Нонна поплакала над Мартином и, похоже, больше не думала о нём. Я даже сомневалась, сознавала ли она, что преступником был кто-то из близких людей, но в этом я её винить не могла, потому что даже я насильно заставляла себя верить, а уж у меня не было её доброты, мягкости характера и редкостной незлобивости.

— Наверное, она до сих пор убеждена, что их совершил какой-то посторонний человек, — сказала я.

— Ну да! Посторонний! А яд в кофе подсыпал тоже посторонний? А в графин?

— Ну и спроси у неё, — сказала я. — Откуда я знаю, о чём она думает?

Если бы мы знали, о чём думала всё это время Нонна!

Я вышла вместе с Ирой.

— Дай мне мотыгу или что-нибудь в этом роде, — вспомнила я.

— Сама возьмёшь, — попыталась от меня отделаться Ира, но это оказалось нелегко.

Хорошо, что я настояла на своём, потому что даже хозяйке потребовалось не меньше пятнадцати минут на то, чтобы найти свою же собственность. Я хотела ей об этом сказать, но она меня опередила.

— Ну вот, из-за тебя я опоздала. Не могла найти сама?

Впрочем, для неё задержка оказалась во благо, потому что подкатила машина Ларса, и писатель объяснил, что не дождался Иры, решил её встретить по дороге, а нашёл у самого дома.

Я вообще не знала, зачем они договорились встретиться в каком-то условленном месте, а не здесь, в доме Иры. Если это была скромность, то какая-то странная скромность, недоступная моему пониманию.

— Это всё из-за неё, — объяснила Ира, показывая на меня.

Ларс окинул меня любопытным взглядом.

— Собираетесь работать, Жанна? — спросил он.

— Да, Ларс. Счастливого пути!

Они уехали, а я не стала терять времени даром, очертила контуры грядок и утоптала вокруг них почву. Половина работы, можно сказать, была сделана. Оставалась самая простая её часть — воткнуть луковицы в землю, сделать бороздки и насыпать в них семена. А потом, конечно, полить.

В это время с адским шумом подъехал Дружинин. У меня от неожиданности выпала из рук мотыга, а сама я, в неустойчивой позе склонившаяся над грядкой, чуть не заняла на ней место лука. Такая вполне возможная беда и усилия по сохранению равновесия отвлекли меня от чувств, которые обязаны были возникнуть прежде всего. Этот человек вообще вызывал у меня неожиданные мысли и чувства, далёкие от нормальных при данных обстоятельствах.

Избежав падения и выпрямившись, я и тогда, вместо того, чтобы испугаться или поднять мотыгу, как естественный оборонительный инструмент в руках земледельца, с тревогой лихорадочно продумывала, какие вопросы по поводу вчерашнего происшествия у парка мне будет задавать мой гость и что мне следует на них отвечать. Быть не могло, чтобы горбун обошёл молчанием неизвестный ему случай, из-за которого его уже допрашивала полиция и который сулил ему немало неприятностей в будущем. Уж конечно, он постарается выведать у меня все подробности.

— Good morning, Jane, — приветствовал меня горбун.

— Morning, — отозвалась я, догадавшись, наконец, взять в руки мотыгу.

Он покосился на мой наряд, и я сразу пожалела, что повязала голову косынкой, из-за которой, должно быть, выглядела деревенской дурнушкой. Из гордости я не стала освобождать волосы, но чувствовала себя очень неуютно и, как следствие, неуверенно.

— А я думал, что вы сидите со словарём в руках, — разочарованно заявил переводчик.

Как же он ценил себя и свою повесть, если ни на минуту не сомневался, что я буду умолять его вернуть тетрадь!

— А я не сижу со словарём в руках, — сухо бросила я, нервничая, прежде всего, из-за косынки.

Хорошее настроение, если это не было маской, слетело с Дружинина, и он сразу стал серьёзным.

— Я проезжал мимо и решил заглянуть, — объяснил он свой приход. — Вижу, что не вовремя. Говорят, нежданный гость хуже татарина.

Женщинам свойственно предаваться глупой беспочвенной жалости, и мне внезапно стало жалко горбуна, который хмурился и наверное испытывал то же, что чувствовала бы я, если бы явилась в дом, где меня не хотят видеть и ясно это показывают.

— Эта пословица уже устарела, — сказала я. — Теперь говорят, что нежданный гость лучше татарина.

Хорошо, что в предках горбуна, судя по его реакции, не числились татары, а то было бы неловко задеть его национальные чувства, приведя переделанную для смеха пословицу, не имеющую целью никого обижать.

— Это вселяет в меня надежду, — сейчас же откликнулся нежданный гость. — Вам помочь?

— Не стоит. Я уже заканчиваю.

Дружинин с сомнением окинул взглядом горку луковиц и пакетики с семенами. По-моему, он искал предлог остаться, но ничего не мог выдумать, а заговорить о машине, чуть меня не сбившей и, по странной случайности, похожей на его собственную, он почему-то не догадывался. Может, я ошиблась и напрасно убеждала Хансена и Иру, что цвета машин немного отличались? Теперь я не была уверена, что это были разные машины.

Хорошо, что горбун стоял в отдалении, не делал попыток приблизиться и не заставлял меня в испуге сжимать рукоять мотыги, гадая, подходит он без дурных намерений или имеет целью всадить мне в сердце нож.

— Есть ли новости от Хансена? — спросил Дружинин.

Мне надоело стоять между грядок, вертя в руках мотыгу, но и работать при госте не хотелось, потому что, сколько я ни наблюдала за соседями по даче, но так и не смогла найти в склонённой над грядками фигуре ничего красивого, обаятельного или, на худой конец, безопасного при внезапном нападении. Однако указать горбуну на выход мне тоже что-то мешало. Умом я прекрасно понимала, что он должен уйти, но в глубине души мне этого не хотелось. Глупо ужасно, однако я стала раздумывать о том, в самом ли деле переводчик меня глубоко презирает или это домыслы Ларса, а то и откровенная выдумка с благой целью оттолкнуть меня от преступника.

— Никаких новостей, — ответила я.

— Совсем никаких? А я слышал, что вы чуть не угодили под машину, но, к счастью, отделались лёгким испугом.

— Это машина отделалась лёгким испугом, — возразила я, перефразируя Ильфа и Петрова.

Наконец-то он заговорил об интересующем его предмете. Сейчас будет выпытывать, насколько крепко я вбила себе в голову абсурдную мысль о разных тонах машин. Ясно, что он ни во что меня не ставит, да и как можно относиться с уважением к девице, которая не принимает во внимание разность освещения и продолжает тупо твердить, что машины одинаковой марки, с совпадающими цифрами номеров и похожих цветов не являются одной и той же машиной. Но тогда непонятно, зачем горбуну на меня наезжать? А вдруг… Я замерла, чувствуя, как кровь отливает от моего лица. А что если дичь сменилась, и охота началась уже за мной?

— Жанна, вам плохо? — воскликнул Дружинин, шагнув ко мне.

В мгновение ока я очутилась по другую сторону грядок.

— Нет, мне очень хорошо, — нервно возразила я.

Надо было придумывать какой-нибудь выход из сложившейся ситуации, иначе получалась слишком наглядная демонстрация моего отношения к переводчику, который больше не пытался подойти, но стоял в замешательстве.

— Извините, но держитесь, пожалуйста, подальше, — попросила я, перехватывая мотыгу. — Все твердят в один голос, что надо опасаться каждого, кто посещает этот дом. — У меня уже нервы не выдерживают. Я теперь в каждом вижу…

Я чуть не проговорилась, что в каждом, а значит, и в горбуне, вижу убийцу.

— Хорошо бы вы убийцу видели в каждом, а не выборочно, — с досадой сказал горбун. — Меня вам бояться незачем. Что это была за машина?

Меня осенило, что Хансен вряд ли был способен совершить такую глупость, чтобы детально рассказывать горбуну о машине.

— Машина? — переспросила я. — Вам Хансен о ней сказал?

— Хансен ходил вокруг да около и только спрашивал. Где я был с таких-то до таких-то. Мой дядя видел, как вы стали переходить через улицу, а в это время из-за угла вылетел автомобиль. У вас хорошая реакция, Жанна. Дядя говорит, что машина была похожа на мою и, если бы он не знал, где её оставил, он мог бы спутать.

— Вы сами всё знаете, так что добавить мне нечего, — сказала я.

Горбун хотел уверить меня, что не его машина грозила мне смертельной опасностью, и это было подозрительно.

— Что вы об этом думаете?

— Ничего не думаю, — сдержанно ответила я. — Думаю, что нельзя переходить улицу в неположенном месте, даже если она пустая. Бедный водитель, наверное, перепугался больше меня.

Горбун усмехнулся, мне показалось, что с горечью, но, возможно, это было пренебрежение. Я держалась настороже.

— Можете бросить ваш дротик, барышня, всё равно вы не решитесь им воспользоваться. В машине меня ждёт дядя, так что он послужит гарантией вашей безопасности. А вот и он сам.

Страх перед горбуном показался бы лёгким беспокойством по сравнению с ужасом, который внушил мне сейчас сухощавый, подтянутый, элегантный англичанин, неторопливо направляющийся к нам. Он был, как всегда, безукоризненно одет, да и Дружинин, несмотря на свой горб, казался рядом со мной первым красавцем, а я стояла в старых джинсах, рубашке мужского покроя, да ещё и с косынкой на голове, как какая-нибудь полоумная Нюшка из колхоза "Идите вы… дорогой коммунизма". Хорошо ещё, что я держала в руках мотыгу, а на земле лежали лук и семена, так что каждому понятно, каким грязным делом я занимаюсь, и почему на мне не бальное платье. Нет, всё-таки старая, веками испытанная пословица верна: "Незваный гость хуже татарина".

Я и виду не подала, что сгораю от стыда за свой внешний вид, а лорд не подал виду, что заметил разницу в моей вчерашней одежде и сегодняшней.

Подождав, пока смолкнут учтивые приветствия, горбун взял слово.

— Бросайте вашу работу, — посоветовал он. — Всё равно вы не возьмётесь за неё до вечера, да ещё неизвестно, какого вечера. Ведь вам совсем не хочется возиться с землёй.

Мне не хотелось возиться с землёй при гостях, но без них я без труда воткнула бы луковицы и набросала семена.

— Ошибаетесь, мне как раз очень хочется возиться с землёй. Я об этом мечтала со дня приезда в Данию.

Нехитрое дело говорить по-русски с одним человеком и одновременно слегка улыбаться другому, не знающему русского языка, чтобы последний не чувствовал себя неуютно, однако это занятие мешало мне сосредоточить внимание на горбуне.

— Может, вы составите нам компанию, Жанна? — предложил Дружинин. — У нас нет никаких особых планов, но время мы всё равно проведём превосходно.

Я чуть было не согласилась, но, пока раздумывала, проклятый горбун, которому лучше было бы придержать язык, вновь заговорил.

— Позавчера вы мне подсказали кое-какие детали моего будущего романа, но нас прервали, а мне хотелось бы услышать ваше мнение по другим вопросам. Попутно и поговорим.

Если бы меня сжигали на медленном огне, мне и тогда не было бы так неуютно, как сейчас. За секунду или даже долю секунды во мне слово в слово провернулся весь разговор с Ларсом, который наблюдал за лицом горбуна во время нашей прошлой беседы о его романе. К счастью, я не имела этого удовольствия, иначе умерла бы на месте от стыда, но и предупреждения писателя поменьше разговаривать с Дружининым были достаточно убедительны и всплыли сейчас в моей памяти, заставив вновь пережить всю адскую мешанину чувств, захлестнувших меня после убеждений Ларса. Я могу дать себе слово, что не стану поддерживать разговор о задуманном романе Дружинина и о литературе вообще, но этот хитрый негодяй всё равно найдёт способ втянуть меня в беседу. Он умеет делать вид, что слушает внимательно и с удовольствием, так что я забуду об осторожности и обязательно скажу, что думаю по поводу каких-то вопросов. А он станет серьёзно обсуждать моё мнение, вынуждая меня говорить снова, а сам, наверное, будет стараться запомнить мои слова, чтобы вывести в какой-нибудь книге колоритный образ законченной идиотки.

— Я что-нибудь не то сказал? — спросил горбун.

Он казался растерянным, а мистер Чарльз озадаченно смотрел то на него, то на меня, гадая, должно быть, не позволил ли себе племянник какую-нибудь грубость. Старому джентльмену виднее, что можно ожидать от человека, которого он знал с пелёнок. Если он насторожился, значит, есть причина.

— Я бы с удовольствием поехала, но сейчас не могу. Мне обещала позвонить Нонна, и я жду её звонка.

— Позвоните ей сами и узнайте, что ей нужно.

Выход был прост, но меня он не устраивал.

— В другой раз я с удовольствием с вами поеду, но сегодня у меня болит голова. Я не хочу никуда выходить и даже работу отложу до завтра.

Горбун поглядел куда-то поверх меня.

— Ладно. В другой раз, так в другой раз, — торопливо сказал он. — Подождём до другого раза. До свидания, Жанна.

Он ничего не стал объяснять своему спутнику и, прихрамывая, пошёл прочь. Мы с недоумевающим мистером Чарльзом попрощались, и я осталась одна.

Теперь я уже не знала, хорошо ли сделала, что отказалась ехать с Дружининым. Наверное, я смогла бы удержаться от разговоров на темы, которые он мне предложит, а заставила бы говорить его самого. Я бы и время провела приятно и горбуна не обидела, а что он обиделся, я не сомневалась, достаточно было вспомнить короткое прощание и его поспешный уход. Но, с другой стороны, у меня не было причины его жалеть, раз он не жалел меня, смеясь надо мной и используя как ширму для свободного входа в этот дом.

Когда надеваешь одежду, которая давит, стесняет движения или даже причиняет боль, её можно снять и надеть другую, удобную, но как избавиться от душевной муки? Принято думать, что работа отвлекает от тяжёлых мыслей. Наверное, какая-нибудь и отвлекает, но только не посадка луковиц. Я специально принесла маленькую скамеечку, чтобы с большей полнотой отдаться работе, но мне и она не помогла. Я просидела на ней полчаса, перебирая луковицы и десять раз без всякой причины переложив их с одного места на другое, а думать о горбуне не перестала.

Меня спасла Нонна. Едва она появилась, ведя за руку Марту, с Петером, следующим за ними, как во мне возродились прежние опасения за свой наряд, заслонивший от меня мысли о Дружинине.

Марта сразу же подбежала ко мне, а Петер весело поздоровался по-английски.

— Я не стала терять времени даром, сказала Нонна, — и пригласила Петера с собой. — Ты собралась поработать?

— Ты бы хоть предупредила! — воскликнула я. — Посмотри, на кого я похожа!

— Прекрасный вид, — одобрила Нонна. — Как раз то, что нужно.

Она показалась мне бледной, осунувшейся, охваченной нервным возбуждением. В этот миг она была почти весела, но меня бы не удивило, если бы она совершила какой-нибудь неожиданный поступок, заплакала бы или закричала.

— Если я о тебе не подумаю, сама ты ни на что не решишься. Сходи погулять с ним и с Мартой, да веди себя поумнее. Ты ему нравишься, и только от тебя зависит дальнейшее.

Меня не устраивало столь скорое разворачивание событий. Я была совсем не готова к каким-то совместным прогулкам, а тем более — решительным объяснениям. До сих пор я жила спокойно и неторопливо, нимало не заботясь о создании семьи, а теперь об этом думают за меня, да ещё усердно толкают на решительные шаги. Но все мои возражения и приведение веских причин для отказа идти гулять разбились о гранитную непоколебимость Нонны. По-моему, она даже не прислушивалась к моим отговоркам, находясь во власти своих собственных дум. Что бы мне стоило быть повнимательнее к ней, присмотреться, попытаться понять её или, если я не способна на такой подвиг, быть к ней немного ласковее. Нет же, я досадовала на неё, и это чувство не давало проявиться даже благодарности за то, что моя подруга заботилась обо мне и пыталась на свой лад обеспечить моё счастье.

Если бы мы остались с глазу на глаз с Нонной, я всеми правдами и неправдами сумела бы убедить её, что с радостью пойду гулять вместе с Петером и Мартой завтра или послезавтра, словом, в любой день, но только не сегодня. У меня не было настроения с кем-то куда-то идти, говорить о чём-то постороннем, в то время как все мои мысли сосредоточены на горбуне, каждый нерв напряжён и раздражается от любого слова, не относящегося к моему недругу. В этом я ей, естественно, не призналась бы, а придумала что-нибудь поэффектнее и неотразимее. Но мы были не одни: рядом стоял Петер, а Марта цеплялась за меня и заглядывала мне в глаза. Пришлось уступить, взять Марту за руку, улыбнуться Петеру с таким видом, словно я с утра ждала нашей встречи, и согласиться. Мне даже подумалось, что, благодаря датчанину, я отвлекусь от скверных переживаний.

— Мне надо переодеться, — спохватилась я. — Пойду в дом.

Нонна пошла вместе со мной. Она говорила разумно, двигалась, как обычно, но, вместе с тем, производила впечатление невменяемой, а я, вместо того, чтобы присмотреться к ней, всё ещё размышляла о горбуне, отвлекаясь иногда лишь для того, чтобы взглянуть в зеркало.

— Ты собиралась сажать лук? — спросила она.

— И лук, и салат, и даже редиску, — ответила я, прикидывая, как подходит красная блузка к вышитой юбке. Оказалось, неожиданно удачно, не так эффектно, как в сочетании с чёрной юбкой, но достаточно броско и, вместе с тем, не вызывающе, как и подобает для прогулки. Если бы горбун услышал сейчас мои мысли, он (не будучи женщиной и не понимая, какое блаженство знать, что одежда на тебе элегантна и сидит ладно) получил бы дополнительный повод меня презирать.

Зачем я вспомнила про Дружинина? Только-только я стала примиряться с прогулкой и думать не только о неприятном, как случайная мысль свела на нет все мои усилия.

— Я посажу их, — предложила Нонна.

— Зачем? — возразила я. — Поедем вместе. Я сама всё посажу, когда вернусь.

Нонна постучала себя по лбу, жест самый что ни на есть советский, и это говорило, насколько крепко в ней сидела родная культура.

— Совсем с ума сошла? Что там делать мне? Мешать? Я останусь здесь, посажу овощи и… исчезну. Ты готова? Ну, иди. Будь счастлива, дорогая.

Она коснулась моей щеки холодными губами и, выйдя на веранду, помахала нам рукой. Не знаю, в чём дело, но, когда я оглянулась на неё, у меня защемило сердце.

Мы покатались по городу, выходя в наиболее приятных для пеших прогулок и интересных для Марты местах. Впрочем, девочке доставляло радость моё общество, и она не отказалась бы от самых скучных осмотров памятников, лишь бы могла держать меня за руку. В другое время это бы меня тревожило, но тогда все мои чувства были заполнены словами, поступками, намерениями и даже предполагаемыми мыслями Дружинина, так что у меня едва хватало сил притворяться довольной и оживлённой. Ребёнок помогал мне в этом. Не будь здесь Марты, наша поездка оставила бы по себе тяжёлое воспоминание, потому что сразу же исчезло бы связующее звено между Петером и мной, я не смогла бы и дальше демонстрировать жизнерадостность, а датчанин не сумел бы добиться непринуждённости в беседе при скудном запасе английских слов, которым я располагала. Мне оставалось лишь благословлять присутствие с нами девочки, не думая о будущем.

Петер был очень приятным кавалером и заботился о нас, дамах, по-рыцарски, но мне не хватало возможности поговорить на отвлечённые темы, которые приходят в голову неожиданно и, хоть не оставляют неприятного осадка, не будучи высказанными, но зато доставляют удовольствие, когда оказываются обсуждёнными. Горбун всегда с лёгкостью подхватывал любое моё замечание, и мне было приятно говорить, не обдумывая предварительно предмет разговора. Если бы я знала о нём то, что знали Ларс и Ира, я бы воздержалась от высказывания своего мнения, но сделанного не воротишь, а прошлые интересные для меня беседы, к которым я сначала привыкла, которые потом ненавидела и о которых тосковала, делали прогулку с Петером и Мартой очень милой, но пресной. Возможно, такие мысли не тревожили бы меня в другой раз и я извлекла бы максимум радости из спокойного тихого дня, если бы Нонна решила привезти Петера пораньше, до моего разговора с горбуном, но этот день был несчастен и для меня и для других.

Неприятная встреча произошла у маленького парка, где были аттракционы, и где Петер взгромоздился на машинку и прокатил Марту, лихо лавируя среди других таких же машинок. Кто, глядя на него в эту минуту, заподозрил бы в нём главу фирмы? У себя в СНГ я привыкла видеть лица начальников и начальничков лишь надутыми от важности и чванства. Хотелось бы мне посмотреть, как мой собственный начальник оседлает машинку и азартно ринется в общий поток, выискивая, куда свернуть, чтобы избежать столкновения. Я была совершенно очарована сноровкой Петера и изяществом, с каким он управлял внешне неуклюжим детским средством передвижения, и даже отвлеклась от воспоминания о поспешном уходе Дружинина. И надо же было мне именно в этот момент повернуть голову, бросить случайный взгляд в сторону и встретиться глазами с сэром Чарльзом, стоявшим в полном оцепенении, словно наша встреча глубоко его поразила. А ещё хуже, что как раз в это неудачное время Петер с дочерью покинули площадку и счастливая Марта, прижавшись ко мне, стала делиться впечатлениями на датском языке. На миг мне пришлось перенести внимание на девочку, а когда я вновь подняла глаза, англичанина на том месте уже не было. Если бы мне удалось с ним поговорить, я бы сумела объяснить, что Нонна привела датчан нежданно, и я вовсе не хотела идти с ними на прогулку, причём сделала бы это осторожно, чтобы не было заметно, что я оправдываюсь, а значит, считаю себя в чём-то виновной, но дядя горбуна исчез прежде, чем я смогла показать, что заметила его, и тем самым вынудив его сказать хоть слово из приличия. Теперь англичанин считает меня лгуньей, нашедшей миллион причин, чтобы не ехать с ним и его племянником, и скрывшей, что едет с Петером и его дочерью. Теперь и Дружинин будет знать, что головная боль была ни при чём, а значит, он будет думать обо мне ещё хуже, чем раньше. Да ещё и Марта осыпала меня ласками, создавая у непосвящённых видимость семейной сцены. А датчанин даже не заметил сэра Чарльза, но, если бы и заметил, не придал бы нашей встрече никакого значения.

Меня сердило и угнетало, что мои мысли вращались исключительно вокруг горбуна и все страхи и опасения были направлены лишь на то, как он поймёт мои поступки, не зная их причины, однако я ничего не могла с собой поделать и продолжала носить на душе тяжёлый груз забот, не дававший мне радоваться приятному дню.

И как раз в этот несчастный момент Петер вздумал предложить мне руку и сердце, а я была так угнетена размышлениями о впечатлении, которое произведёт на преступника-горбуна рассказ мистера Чарльза о встрече со мной, что менее всего была склонна выслушивать подобные предложения. И всё же я попыталась сосредоточиться на действительности, которая состояла в очень симпатичном, можно сказать, даже красивом датчанине, о котором я была самого высокого мнения, а также в Марте, очень милой и привязчивой девочке, не выпускавшей мою руку. Я знала за собой множество недостатков, как характера, так и внешности, поэтому у меня не было никакого сомнения в том, что на решительный шаг Петера побудило пойти только отношение ко мне дочери, а такая причина нередко соединяет самых разных и часто очень неподходящих друг другу людей. Представить семейную жизнь мне не составило труда, но она была окрашена в краски, родственные моему угнетённому состоянию. Я думала о том, как день за днём языковый барьер будет отделять нас от понимания наших забот и надежд, как пройдёт время, а мы по-прежнему будем оставаться тайной друг для друга, потому что не сможем делиться переживаниями, случайными и неслучайными мыслями, воспоминаниями и впечатлениями, как постепенно надежды Петера на счастье сменяются разочарованием, мы всё более отдаляемся друг от друга, а к тому времени, когда я выучу датский язык достаточно хорошо для того, чтобы понимать и вести отвлечённые беседы, мы станем настолько чужими друг для друга, что приобретённое знание языка не сможет нас сблизить. И Марта, для которой сейчас достаточно держать меня за руку, улыбаться и говорить, не ожидая ответа, через месяц будет тяготиться немым общением. Эти неутешительные картины, вызванные подавленным состоянием духа, быстро промелькнули перед моим внутренним взором и оказали очень сильное влияние на осознание самого главного: мне нравился Петер, но я его не любила. Я не могла представить, что смогу когда-нибудь поцеловать его или принять без содрогания его ласки или хотя бы поцелуи, ведь он предлагал мне стать не гувернанткой его дочери и своим другом, а женой, обязанности которой отличаются от обязанностей няньки или воспитательницы, а я всегда была противницей поговорки "стерпится — слюбится". Нет, предложение датчанина было мне решительно не по нраву, а мрачность, с которой я в тот день предпочитала глядеть на мир, не надоумила меня попросить Петера дать мне время подумать и побудила меня рубить сплеча, чего народная мудрость всегда убеждала не делать. Смысл ответа для меня был ясен, оставалось лишь облечь его в подходящие слова, смягчающие суть и не оставляющие тяжёлого осадка. Я могла бы сказать, что мы слишком разные, на что он с полным правом возразит, что ни я его не знаю, ни он меня. Сказать, что я его не люблю, было бы самым точным выражением моих чувств, но они могли его очень огорчить. Длинные рассуждения о безотрадности нашей совместной жизни были недоступны в техническом отношении, но и будь английский моим родным языком, такое объяснение напомнило бы мне холодную проповедь Онегина, недоставало лишь прибавить в конце: "Ужели жребий вам такой назначен строгою судьбой?"

— I live in Russia, — сказала я. — I shell never leave my Motherland.

Узнай кто-нибудь из моих сотрудников или знакомых, к каким высоким патриотическим речам я прибегла, они решили бы, что я или сошла с ума или издеваюсь над Петером, но покидать родину мне, в самом деле, не хотелось, пусть это и противоречит общему убеждению, что, предоставь бывшим советским возможность зацепиться где-нибудь за пределами своей страны, и они тут же покинут СНГ. К счастью, осуждать меня было некому, потому что передо мной стоял датчанин, который вряд ли усвоил, что патриотизм, который приписывали моим соотечественникам даже тогда, когда он почти сошёл на нет, сейчас считается чуть ли не признаком слабоумия.

— All my relations and friends are there and I cannot leave them.

Расставаться с родственниками и друзьями, и в самом деле, было бы трудно. Моя старая тётушка часто повторяла: "Не забывай свои корни". А сейчас мне предлагалось оставить свои корни в одной стране и мёртвым бревном переехать в другую. Это было бы возможно, если бы я с детства или ранней молодости привыкла разъезжать по свету, но бросить привычный мир и близких людей неожиданно, из-за предложения незнакомого мне прежде человека казалось немыслимым.

Понял меня Петер или не понял, но, по крайней мере, он осознал, что я отказываюсь выходить за него замуж. Нам обоим стало неловко, потому что даже банальное предложение остаться друзьями было лишено смысла, так как я скоро уезжала. Мне было жаль Марту, но я надеялась, что ребёнок скоро меня забудет, ведь в этом счастливом возрасте встречи и расставания переносятся легко.

Для приличия мы ещё немного погуляли по городу, делая вид, что никакого объяснения не было и в помине, а потом Петер отвёз меня домой.

Марта была бы непрочь выйти из машины и пойти за мной, но Петер тихим голосом что-то ей сказал, и девочка осталась на месте, очень огорчённая тем, что мы расстаёмся так рано. Датчанин попрощался со мной очень тепло и, по-моему, не без грусти. А мне стало жаль, что я так категорично отказала славному человеку. У меня было ещё несколько дней, чтобы разобраться в своих чувствах к нему. Нонна правильно сказала, что мне не двадцать лет и пора думать о будущем, а я подхожу к серьёзному делу с неуместной поспешностью. Может, по зрелом размышлении, я уже послезавтра привыкну к мысли о замужестве, а ещё через день без памяти влюблюсь в симпатичного Петера? Почему я не сказала, что его предложение застало меня врасплох, и я должна подумать? Во всём мире люди покидают родину, переезжают из страны в страну, выходят замуж за иностранцев, разводятся с ними, и никто не считает это чем-то особенным. Только бывшие советские, те, которые не нацелены на отъезд, сомневаются, мучаются, изводят себя выдуманными трудностями и только портят себе жизнь.

Я пригляделась к Петеру, отметила, что, по мнению большинства женщин, он, несомненно, красив, характер у него, насколько мне известно, хороший, а материальное положение не оставляет желать лучшего. К тому же есть готовый ребёнок, неизбалованный, спокойный, с которым уже налажен контакт. Может, у меня просто воображение годится только на создание мини-монстров на двести ватт, а представить счастливую семейную жизнь оказалось выше моих возможностей? Хансен мне сразу понравился, но оказался непригодным по своему любвеобильному характеру. Вот если бы (на память приходит героиня Гоголя) у Петера была внешность Душки и его широкая улыбка, а говорить он мог, как Дружинин… У Петера этих достоинств не было, но… Чем чёрт не шутит?

— I hope you will come and see us, — сказала я Петеру, решив быть вежливой и заодно, на всякий случай, показать, что мой отказ ещё может перерасти в согласие.

Датчанин не стал противиться моему приглашению и выразил уверенность, что мы ещё увидимся. Мне даже показалось, что он с самого начала не собирался удовлетворяться отказом, и это меня почему-то разозлило. Наверное, не надо было слишком церемониться и выискивать самую мягкую причину для отказа, а прямо объявить, что мы не подходим друг другу.

Я улыбалась до тех пор, пока машина не скрылась, а потом с раздражением подумала, что, если от навязчивого датчанина последует ещё одно предложение, мне не составит труда вновь ответить отказом, так что не стоит сейчас забивать себе голову утомительными мыслями, а будет лучше погрузиться в мою повесть, где действует хороший горбун, и забыть о Петере с его предложением и о злобном маньяке, преследующем мою подругу только за то, что она не разделяла его чувства.

Я стремительно подошла к двери, нащупывая ключи, взялась за ручку и выяснила, что дверь только прикрыта, но не заперта. Ключа на условном месте не оказалось. Или Нонна забыла закрыть дверь и оставить ключ, или кто-то увидел, куда она положила ключ и воспользовалась им, или, что для меня было сейчас самым худшим, она до сих пор не ушла и благополучно дожидается моего возвращения и отчёта.

Я осторожно приоткрыла дверь, заглянула внутрь и, не почувствовав опасности, вошла, готовя про себя решительную фразу: "Петер сделал мне предложение, но я ему отказала". Тишина. Та особая тишина, присущая пустому дому, когда ожидается, что в нём кто-то есть. Нигде ни души, а кажется, что за тобой наблюдают чьи-то глаза. Ещё немного — и мною овладел бы ужас, родственный тому ужасу, который я ощутила в этом доме в день первого убийства. Но я взяла себя в руки и заглянула в гостиную. Пусто. В комнате у Иры не было никого, а в моей комнате, то есть бывшей комнате Мартина, на диване аккуратно лежали вещи Нонны. Наверное, она переоделась в снятую мной одежду, чтобы закончить мою работу, и возится сейчас на огороде.

Я села на другой конец дивана и откинулась на спинку. Мысли вяло шевелились в голове, вертясь вокруг одних и тех же людей, но преимущественно вспоминался Дружинин, причём не в истинном своём качестве, а во время тех посещений, когда я ещё не знала о порочащих его фактах или забывала о них. Я была зла на себя за то, что так плохо разбиралась в людях и охотно болтала с негодяем, не замечая издевательских ухмылок, не подозревая о тайных замыслах и даже сейчас предпочитая вспоминать хорошее. А в отношениях с Ларсом я постоянно чувствовала натянутость, первоначальной причиной которой были мои бездарные повести, отзыв на которые был слишком снисходительным для них, а потом я не могла избавиться от некоторой гадливости из-за его супружеской неверности и постоянной лжи. Вряд ли я негодовала из-за Нонны, скорее это была непроизвольная личная антипатия, возникающая стихийно и не подчиняющаяся никаким убеждениям. И с Петером я не чувствовала себя так легко, как с Дружининым, этим преступником, убийцей, наглым, насмешливым, с наслаждением заставляющим меня выставлять напоказ глупость или некомпетентность или, кто его разберёт, что именно. А вот Хансен мне нравился, очень нравился, несмотря на то, что целовался с Ирой. Сделай он мне предложение, я отказала бы, не задумываясь, но оно доставило бы мне удовольствие, а не вызвало душевный разлад, как предложение Петера. По крайней мере, я бы знала, что нравлюсь ему. Вот как бывает, что красивый, весёлый и, наверное, умный человек имеет такой скверный недостаток, как чрезмерная влюбчивость. Я ничего плохого не думала бы, если бы он предполагал жениться на Ире, но на это не было и намёка.

И всё-таки надо было вставать и идти к Нонне, потому что даже я успела бы посадить лук и семена за десять минут, а за то время, пока мы гуляли с Петером и Мартой и пока я сидела здесь, можно вскопать и обработать площадь в десять раз большую. У Нонны сноровка была получше моей, так что она, наверное, совсем измучилась, работая на чужом огороде, и пора было вытащить её оттуда, в ущерб интересам хозяйки участка, но зато на пользу самой Нонне.

Я собиралась усадить её отдыхать, а сама сварить кофе или чай, по её желанию, и приготовить какую-нибудь еду. Всё это я проделала бы с радостью и отменной заботой, лишь бы она не говорила о Петере, а то это доброе существо своей энергией было способно загнать опекаемого человека в могилу.

— Нонн! — позвала я от двери, с унынием представляя ожидавший меня допрос.

Молчание.

— Нонка! — закричала я. — Кончай работу!

Я прислушивалась, но не уловила ни звука. По спине пробежал холодок, и я почувствовала неопределённую, томительную тревогу, которая стремительно росла, принимая форму сначала предчувствия несчастья, а потом уверенности в том, что несчастье уже произошло, и Нонка лежит в беспамятстве где-нибудь в кустах. Наверное, это предвидение меня и спасло, потому что, когда я заворачивала за угол, я была уже мысленно подготовлена к предстоящему.

Нонна неловко лежала поперёк грядок, лицом вниз, подогнув руки под себя и врезавшись ногами в рыхлую, хорошо политую землю, перемешав её с луковицами, в идеальном порядке сидевшими там, где её работа не была разрушена. На ней были старые Ирины джинсы, рубашка и косынка и, конечно, в таком наряде со спины её можно было спутать со мной. Да, именно со мной, и в этом не было никакого сомнения, потому что из-за этих поношенных тряпок я терзалась, когда горбун со своим дядей зашёл утром. Если бы Нонна не повязала на голову косынку, прежде всего бросились бы в глаза её короткие светлые волосы, и я не стояла бы сейчас над ней, с взглядом, прикованным к красным пятнам на косынке. Зачем ей понадобилась эта косынка? Я боялась, что волосы будут лезть мне в глаза, но ей-то с её практичной стрижкой эта беда не грозила.

Я не закричала, не бросилась бежать, не сделала ни единого движения, а глядела на скрюченное тело, не в силах пошевелиться, что в медицине, наверное, называлось шоком.

В чувство меня привела мысль, что Нонна, может быть, не умерла и её удалось бы спасти, если бы я не теряла драгоценного времени. Меня пробрала дрожь, когда я нагнулась над ней, чтобы определить, жива ли она, и мне пришлось собрать всё своё мужество, чтобы дотронуться до её плеча. Она была мертва, причём давно мертва, потому что вся закоченела. Я отдёрнула руку и отскочила, чувствуя, что меня охватывает панический ужас, и я не могу ему противостоять.

Раньше все решительные действия совершал горбун: он убивал, он вызывал полицию, он давал и показания. Теперь же я совершенно растерялась, сознавая, что отношение ко мне как к слабой женщине, которое я испытывала со дня приезда в Данию, сделало меня безвольной, нерешительной, действительно, слабой. Я со страхом вошла в дом, долго искала телефон Хансена, на всякий случай, позвонила Ларсу, хотя и знала, что он не мог вернуться, с растущим ужасом подумала о горбуне, который сразу же прибежал бы поглядеть на свою очередную ошибку и делал бы вид, что заботится обо мне, своей жертве, ещё раз чудом избежавшей смерти и только сейчас узнавшей, что в жертву предназначили именно её. Но за что?

Я искала бумажку с телефоном, а видела перед собой фигуру Нонны, ум же изнемогал от бесплодных попыток охватить весь ужас происходящего, по-новому распределить роли жертвы и палача, попытаться понять, чем я вызвала ненависть страшного горбуна, и осознать, что Нонны нет в живых, она не будет ни двигаться, ни разговаривать, ни расспрашивать меня об итогах прогулки с Петером и Мартой, не будет ревновать к Ире своего нестойкого супруга. Труднее всего было освоиться именно со смертью Нонны. Я не могла избавиться от мысли, что она жива, занимается хозяйством у себя дома, ждёт неверного Ларса, а там, в огороде, лежит какая-то другая, незнакомая мне женщина, которую жаль, но смерть которой не повлияет на моё существование, потому что мы с ней не имеем ничего общего.

Телефон Хансена оказался записан в телефонной книге, даже два телефона: служебный и домашний. Мне пришлось несколько раз повторить фамилию, чтобы меня поняли, но зато я не могла понять ответ по-датски. Судя по тому, что его не подзывали, а, напротив, пытались мне что-то внушить, его не было на месте.

— The killed girl, — сказала я наугад. — The corpse. Please come as fast as you can.

И я назвала адрес, медленно, почти по слогам, понимая, что датские слова в русском звучании требуют осмысления.

Кажется, только уяснив, по какому адресу я прошу приехать, в полиции поняли, что дело серьёзное и в злополучном доме вновь произошло убийство. Во всяком случае, мне ответили, сначала по-датски, а потом по-английски что-то обнадёживающее по тону, но непонятное по смыслу и повесили трубку.

Оставалось лишь ждать. Меня не пробирала дрожь, что было бы естественно, но нервное напряжение было так велико, что я, как помешанная, поминутно озиралась и прислушивалась, а сама всё время думала о вежливом, любезном, хорошо воспитанном убийце, разговаривая с которым я забывала про время. Как же я опередила события, когда задумала повесть о девушке, которую задумал убить горбун, подобный Дружинину. Пусть потом, когда реальный горбун стал напоминать вымышленного, я изменила сюжет, но первый план повести был именно таким, какими обернулись события на самом деле. Что послужило причиной для такой странной фантазии? Не задумал ли Дружинин уже с первой встречи убить меня, а я подсознательно уловила его намерение и это отразилось на сюжете повести, или он думал в то время о мести Ире? С самого начала он избрал себе в жертву меня или охотится за нами обеими? Что ждёт нас впереди, чего нам опасаться и как уберечься? А Нонна лежит мёртвая и никогда не узнает, что её убил тот самый человек, к которому она всегда прекрасно относилась и боялась только, что, увлёкшись разговорами с ним, я не обращу внимания на Петера, которого она считала подходящей для меня партией.

Я медленно вышла из дома и ещё медленнее подошла к скорченному на земле телу. Смотреть на мёртвую женщину было мучительно, и я перевела взгляд на землю, пробежала глазами по опрокинутым пакетикам с семенами, по выровненному аккуратной Нонной проходу между грядками и замерла, глядя на предмет, втоптанный в землю и почти скрытый под ногой моей подруги. По-видимому, его уронил убийца, когда наносил своей жертве удар по голове, и не заметил, потому что Нонна скользнула ногой по этому предмету.

Я не выдержала и осторожно, с опаской потянулась за ним. В моей руке оказался ключ. Чей он и от какой двери, я не знала, но почему-то сразу заподозрила, что горбун ищет сейчас этот самый ключ и гадает, где он мог его оставить, с отчаянием вспоминая, не мог ли он обронить его здесь, возле мёртвого тела.

Я уже думала, не положить ли ключ обратно, под туфлю моей мёртвой подруги, но тут подъехали машины, и я рефлекторным движением сунула его в карман.

Среди приехавших Хансена не было. Мне пришлось отойти в сторону и издали смотреть, как фотографируют тело и место происшествия, проводят замеры, кладут Нонну на носилки и относят в машину. Затем ко мне подошёл пожилой полицейский в штатском и стал задавать вопросы по-английски, так быстро выговаривая слова и так безбожно глотая окончания, что я не позавидовала бы даже коренному англичанину, которому довелось бы его слушать.

— Not so quickly, — взмолилась я. — I cannot understand you.

Полицейский смилостивился и дал мне возможность кое-что уловить, а на остальное ответить невпопад или вовсе не ответить. Мне он не очень понравился, но, может быть, я слишком ревниво сравнивала его с Хансеном. Однако, когда отчаявшийся полицейский, ломая язык, медленно попросил меня по порядку рассказать, что здесь произошло, дело пошло на лад, и я кое-как объяснила, кто, когда и почему приходил утром, когда Нонна привела гостей, и чью одежду она надела, оставшись одна.

Все силы уходили на подбор слов, употребление нужных времён и оборотов, поэтому я объяснялась спокойнее, чем если бы говорила по-русски и могла свободно предаваться ужасу перед случившемся.

Полицейский слушал внимательно, что-то записывал, кивал, а потом спросил, не заметила ли я чего-нибудь странного. Моя рука опустилась в карман и крепко сжала ключ. Я хотела сказать «да», но произнесла «нет».

— Nothing.

"Nothing but this key", — поправилась я про себя, но не вслух.

Суховатый полицейский кивнул и закрыл блокнот. Он предупредил меня, что Хансен зайдёт сюда, как только освободится, и ушёл, оставив у входа своего подчинённого, что было с его стороны большой любезностью, но и неудобством для меня, потому что было крайне неловко смотреть на безучастную фигуру, расхаживающую перед домом. Этот младший чин так равнодушно скользил взглядом мимо меня, что мне было стыдно за своё присутствие, и я даже постеснялась предложить ему войти в дом, так что тихо проскользнула мимо него и пришла в себя только в гостиной, с тем, чтобы тут же погрузиться в такую беспросветную тоску, что рухнула в кресло, прижавшись щекой к спинке. Всё было чудовищно несправедливо и, если рассуждать здраво, виновата была прежде всего я. Хотели убить Иру или не хотели, но цепь убийств и покушений потянулась с моего приезда, именно я не чувствовала никакой угрозы со стороны горбуна, именно я помогала ему своим поведением, именно я, вопреки убеждениям Иры, Ларса и Нонны, допустила, чтобы он почувствовал себя хозяином в этом доме и приходил сюда когда хотел, и именно из-за меня, из-за моих тщеславных забот о причёске, из-за моей злополучной косынки, скрывшей стрижку Нонны, убили добрую, славную женщину, никому не причинившую зла, не сказавшую ни о ком плохого слова. А теперь мне предстоит не только самой пережить ужасный период после неожиданной гибели подруги, но и принести страшную весть мужу. Когда я представляла, как исказится от ужаса и отчаяния лицо Ларса, у меня замирало сердце.

Я думала, что Ларс заедет сюда, но телефонного звонка не ожидала и, когда он прогремел, неестественно громко и резко, я сильно вздрогнула. Мне уже представлялось, как я буду объясняться с овдовевшим датчанином, но в ответ на моё испуганное «да» в трубке прозвучал голос Дружинина.

— Жанна?! — Он воскликнул это с тревогой или, может, даже со страхом. — Жанна, это вы? Что случилось?

Я уже не раз слышала этот вопрос, но никогда он не вызывал во мне такого отвращения, как сейчас. Проклятый горбун понял, что вновь потерпел неудачу, но сумел справиться со своими чувствами и сейчас будет исподволь выпытывать имя случайной жертвы.

— Вам что-нибудь нужно?

Мне не нравился мой голос, напряжённый, нервный.

Дружинин не сразу заговорил, а, казалось, обдумывал свои слова.

— Как вы провели день? — наконец спросил он

Я молчала, потому что даже ему назло не могла произнести в ответ, что день был чудесный. Моя подруга была убиты, возможно, в тот самый момент, когда Петер делал мне предложение. Мне чудилось, что я сплю и мне предстоит проснуться и убедиться, что жизнь продолжается по-прежнему, никаких изменений в ней нет и остаётся лишь забыть свой кошмар. Однако я ощущала трубку в вялой, словно лишённой мускулов руке, чувствовала, как она прижимается к уху и завитые волосы щекочут кожу.

— У вас неприятности? — спросил Дружинин.

Неприятности? Насколько это слово не отражало смысл случившегося! У меня не было неприятностей. У меня было горе.

— Что вы хотели?

— Во-первых, хотел узнать, не скучно ли вам с Петером…

Выходило, что мистер Чарльз уже рассказал своему племяннику о нашей встрече, и для Дружинина не было неожиданностью известие, что я жива.

— Не скучно. Петер — очень приятный человек, — произнесли мои губы.

— Рад за вас.

Мне хотелось крикнуть, что горбун напрасно пытается устыдить меня, что я больше не заблуждаюсь на его счёт, и ему нужно подумать над своей безопасностью, потому что возмездие приближается, но вместо этого я трусливо подумала, что Дружинин наверняка знает телефон Петера, а датчанин мог бы помочь мне и взять на себя разговор с Ларсом.

— Вы не знаете телефон Петера? — спросила я.

— Разве он уже ушёл? — удивился горбун.

— Мы погуляли и разошлись. Так он у вас есть?

— Зачем вам телефон Петера?

У меня не было сил с ним объясняться.

— Есть или нет?

— Конечно, нет.

Пора было прекратить этот разговор.

— А почему вы позвонили?

Этот вопрос дался мне с трудом.

— Я позвонил, чтобы… — голос горбуна вызвал растерянность. — Я хотел спросить, не выронил ли я ключ где-нибудь у вас?

У меня лицо передёрнулось от судороги, а рука опустилась в карман и сжала ключ. Права я была, когда решила, что ключ потерял именно горбун.

— Нет. Какой ключ?

— It does not matter. I have got another key.

У него был другой ключ, а при необходимости он мог сменить замок, но на свете не было другой Нонны и заменить её никто не сможет.

— Жанна, вы плачете? — раздался встревоженный голос горбуна. — Что произошло?

Если у него оставалась хоть крупица совести, то его должно ужаснуть известие, что он убил добрую, ласковую, чуткую женщину.

— У меня, правда, нет телефона Петера. — Голос горбуна стал мягче. — Если хотите, я узнаю. У Ларса или Нонны…

— Нонну убили.

Я сказала это её убийце и не могла слушать, как он будет сейчас с поддельным ужасом расспрашивать меня о её смерти, поэтому тихо опустила трубку на место и отошла от телефона. Как я и ожидала, он затрезвонил опять, но трубку я не подняла, потому что, во-первых, не хотела говорить с преступником, а во-вторых, не смогла бы ничего сказать из-за слёз, так долго сдерживаемых и, наконец, хлынувших из глаз. Мне хотелось сохранить выдержку и постараться говорить с Ларсом, Ирой и Хансеном спокойно, так что я употребила все силы на то, чтобы взять себя в руки, но почему-то мысли упорно возвращались к телу на грядках, ключу под ногой убитой и к голосу Дружинина, то насмешливому, то встревоженному. Пока я так сидела, полностью отключившись от внешнего мира, у входной двери послышались голоса, а потом — шаги в прихожей. Я могла догадаться, что это пришёл горбун, потому что оставлять невыясненным такое происшествие, как смерть Нонны, означало бы признать свою виновность. Страха я не почувствовала, потому что у двери дежурил полицейский, но чувство, с которым я ждала его появления, было от этого не менее мучительным. Однако в прихожую вошёл не один человек, а, как минимум, два. Это могли быть Ира с Ларсом, а если так, то полицейский у входа не сообщил им о случившемся, потому что признаков растерянности, горя и волнения у тех, кто шёл ко мне, я не улавливала.

Мне пришлось подойти к окну и сделать вид, что не замечаю пришедших, чтобы по моему лицу и влажным глазам не стало сразу же ясно, что стряслась какая-то беда. Мне хотелось как можно мягче сообщить писателю, что его поддержки и опоры, той, которая готова была прощать ему неверность и молча страдать, больше нет в живых. От этих мыслей на глаза вновь набежали слёзы. Их надо было прогнать, потому что обнажать свои чувства перед кем бы то ни было казалось мне унизительным. Неприятно наблюдать, как воют и истошно вопят некоторые женщины; сочувствие при этом смешивается с растерянностью и даже, к сожалению, с брезгливостью.

Я стояла у окна, сосредоточившись на ближайших кустах, отгоняя те чувства, которые Волк Ларсен назвал бы вздором и сантиментами, и ждала, что сейчас Ира спросит, с каких это пор у нас дежурит полицейский, а Ларс добавит что-нибудь ещё, но внезапно почувствовала на своём плече чью-то руку, и голос Дружинина мягко произнёс моё имя.

Если бы я не подготавливала себя к появлению Иры и Ларса, выбросив мысль о горбуне, я не отскочила бы так, словно меня ужалила змея. Удивляюсь ещё, как я удержалась от крика, но вид мой, должно быть, выдавал, что вызвать такую реакцию был способен единственный человек в этом мире и именно тот, кто стоял сейчас возле меня.

В тот же миг я встретилась глазами с мистером Чарльзом и, как ни была ошеломлена появлением убийцы, всё-таки уловила, какое страдание отразилось в лице старого джентльмена. Несчастный, не ведающий ни о чём человек решил, наверное, что только внешность его племянника вызывает такой ужас или отвращение, и, конечно, мучительно переживал за него. Я обернулась к горбуну, но он стоял ко мне вполоборота, и я не могла понять, злоба ли, раздражение или издёвка заставили его прятать от меня лицо. Однако это было уже неважно, главным для меня казалось загладить свою невольную вину перед мистером Чарльзом, и, пользуясь тем, что между моим диким прыжком и осознанием возникшей ситуации прошло не более секунды, я собрала всю волю и сделала нечто, сравнимое разве что с триумфом фигуриста, споткнувшегося на льду и невероятным усилием превратившего безобразную попытку удержать равновесие в эффектнейший пируэт.

Я нервно передёрнула плечами, одновременно прижимая руку к груди, и воскликнула:

— Как вы меня испугали, Леонид! Good afternoon, mister Charles, though this afternoon isn't good. Of course you know what has happened.

Не знаю, обманули ли посетителей мои слова или мой измученный вид говорил сам за себя, но с лица мистера Чарльза исчезло выражение, словно он испытывает острую боль, сменившись участием, а горбун, обернувшийся ко мне с непроницаемым видом, внимательно взглянул на мои покрасневшие глаза, ласково взял за руку и подвёл к креслу.

Да, он умел играть в сочувствие, и я могла бы обмануться и поверить ему, если бы не знала совершенно твёрдо, что та же рука, которая так бережно поддерживала меня сейчас, нанесла смертельный удар Нонне, приняв её за меня. Тёмные лживые глаза пристально смотрели на меня, а стоявший на прежнем месте англичанин тоже наблюдал за мной. Это было неприятно и само по себе, но особенно, если учесть, что слёзы придают людям очень жалкий вид, поэтому я опустила голову. Тотчас же, словно я подала ему сигнал, Дружинин придвинул стул к моему креслу и сжал мои пальцы, словно давая понять, что хочет поддержать меня в нашем общем горе. Да, притворялся он мастерски и умел быть так обаятелен, что на какое-то время я перестала чувствовать страх и боль и даже поняла, что человеку, действительно, может доставить утешение ощущение чужой руки.

Мистер Чарльз негромко сообщил, что пойдёт на кухню приготовить кофе, потому что все мы нуждаемся в каком-нибудь подкрепляющем средстве.

Оставшись наедине с опасным и жестоким преступником, я быстро утратила приятную иллюзию, что моему горю кто-то сочувствует, и поразилась, что это чувство вообще смогло придти ко мне. Я посмотрела на крупную ухоженную руку, припомнила, с какой лёгкостью горбун выворачивал комья земли, когда вскапывал целину, а также ощутила ненависть, владевшую этим человеком и заставлявшую его не отступать перед промахами, когда вместо меня гибли другие. С каким бы наслаждением, вместо того, чтобы нежно поглаживать мои пальцы, он сжал бы свою руку, ломая их и выворачивая из суставов, а потом свернул бы мне шею, претворив, наконец-то, своё страстное желание в жизнь. Мне достаточно было представить свои ощущения при этих действиях, чтобы непроизвольно отдёрнуть руку. Дружинин, очевидно, и сам чувствовал, что отсутствие непосредственных свидетелей и близость ко мне, могут одержать верх над разумом и побудить его сомкнуть-таки пальцы на моём горле, потому что отпустил мою руку и слегка отклонился, олицетворяя собой благородную печаль.

— Где вы её нашли? Там?

Он мотнул головой в сторону грядок, словно не знал совершенно определённо, что Нонна умерла сразу же и не смогла бы добраться до другого места.

— Да.

— Приходил Хансен?

— Нет. Заместитель.

Губы горбуна слегка дрогнули, но он не улыбнулся.

— Хансен придёт позже, — объяснила я. — Когда освободится.

— Ларс уехал с утра? Вместе с Ириной? — задал он новый вопрос.

— Да.

Мне вновь стало жутко от необходимости объявлять об этой новости датчанину, но всё-таки не так, как раньше, когда я была одна: хоть я и понимала, что злому горбуну лучше не доверять деликатный разговор с Ларсом, но подсознательно рассчитывала, что он избавит меня от этого тяжёлого испытания.

— Почему вы прервали разговор? — неожиданно спросил Дружинин.

И вновь мне пришлось лгать, чтобы не говорить ему, что я не могла и слова вымолвить из-за слёз и из-за того ещё, что мне невыносимо было слышать его соболезнующий голос — голос убийцы.

— Случайно.

— А почему не перезвонили?

— Я не помню, где записан ваш телефон.

Глаза горбуна были очень выразительными. Что именно они выражали, я до конца не поняла, но уж, во всяком случае, не одобрение.

— В телефонной книге, — ответил Дружинин.

Если телефон записан в книге, которая лежит на полочке в прихожей, то не найти его можно лишь при очень большом желании, а значит, мне оставалось изобразить дурочку или, как выразился бы такой любитель редкого жаргона, как мой сотрудник, "прикинуться шлангом".

— Разве у Иры есть телефонная книга? — удивлённо спросила я. — А я думала, она пользуется записной книжкой, которую носит с собой.

Горбун закрыл лицо руками, а когда отнял их, то слегка даже улыбнулся.

— На будущее, если вы случайно с кем-нибудь прервёте разговор, то вспомните о телефонной книге, — посоветовал он.

Как же права героиня одной из русских писательниц, сказавшая: "Мужчины — тщеславные… А так… что с меня взять, если я глупая? Это от Бога". Вот и Дружинин счёл меня недогадливой и прямо-таки расцвёл от счастья. А скажи я ему прямо, что знала о телефонной книге, да забыла — и вмиг моё объяснение подвергнется сомнению и достижение превратится в проигрыш.

Я поглядела на горбуна и только сейчас обратила внимание, до чего он осунулся и похудел. Видно, нелегко всё-таки ему пришлось в погоне за мной.

— Телефон Петера вам нужен был… чтобы сообщить?

Я кивнула.

— Посмотрю, не записан ли он у Ирины, — пробормотал Дружинин, вставая и выходя в прихожую.

Вернулся он с телефонной книгой в руках и, сев на своё прежнее место, стал неспешно её листать.

— Нашёл, — сказал он наконец и протянул мне книгу, указывая пальцем на нужную запись.

Мне представились сегодняшняя прогулка с Петером, его предложение, мой ответ, наше многозначительное прощание. Первый порыв сожаления, что я отвергаю прекрасного человека, не узнав его ближе и не выяснив окончательно, не ошибаюсь ли я, отталкивая его руку, прошёл, и я уже с опаской думала о следующем его визите, неприятном из-за возможного ухаживания датчанина и страшном из-за причины, делавшей этот визит неотвратимым.

— Позвоните, пожалуйста, сами, — попросила я убийцу.

Взгляд горбуна, скользнувший по моему лицу, стал неожиданно острым.

— Вы не хотите с ним говорить? — осторожно спросил он.

Я нашла, что по каким-то неизвестным мне причинам ему было бы приятно узнать о моём нежелании разговаривать и встречаться с Петером, поэтому дала весьма убедительное объяснение.

— На своём английском я ничего не смогу ему объяснить, — сказала я. — Пожалуйста, позвоните вы.

Горбун молча вышел в прихожую.

Я не знала, в какую форму облечёт убийца весть о своём преступлении, но не стала умолять его быть тактичным, поскольку Петер не мог быть настолько близок с Нонной, чтобы его сразило неосторожное сообщение о её смерти. Но всё-таки, услышав голос Дружинина, объясняющегося на датском языке, я вышла из комнаты и неслышно подошла к нему. Он стоял ко мне спиной, не ожидая, что я захочу присоединиться к нему, иначе не предоставил бы для обозрения свой горб. А во мне, как это ни глупо, вновь шевельнулась жалость к этому человеку с исковерканным характером и судьбой. К несчастью, я не ограничилась безобидной жалостью. Горбун стоял ко мне таким образом, что, будь я карманником, мне не составило бы труда обчистить его карманы. Он даже руку поднял, что облегчило бы задачу вора. Лучше бы мне было вытащить его бумажник, а не сделать то, что я сделала. Я тихо подошла совсем близко к нему и сунула ключ ему в карман. Это оказалось совсем не сложно, ведь мне не приходилось лезть к нему в карман рукой. Надеюсь, что моё временное помешательство, вызвавшее этот странный поступок, объяснялось чем-то другим, а не тем, что можно было бы назвать пособничеством преступнику. До сих пор не могу понять, как я могла утаить ключ от полиции и вернуть его убийце. Едва ключ скользнул в карман разговаривающего с датчанином Дружинина и скрылся из моих глаз, как я всем существом почувствовала безвозвратность этой потери и горько пожалела о своём деянии. Теперь никакими силами не вернёшь ключ назад, потому что я не смогу незаметно залезть в чужой карман. Не просить же преступника отдать ключ, который он выронил, когда наносил Нонне удар. Едва я подумала про момент, в который горбун потерял ключ, как перед глазами вновь возникла лежащая поперёк грядок Нонна. Как же я могла отдать важнейшую улику, которая привела бы убийцу на скамью подсудимых?!

Я отступила на шаг. Мысленно я ломала руки и рвала на голове волосы, но внешне мне приходилось следить за собой, чтобы ничем не выдать овладевшего мной отчаяния, непонятного и недоступного для других.

Услышав за спиной шорох, Дружинин резко обернулся, увидел меня и постарался встать так, чтобы его горб был наименее заметен. Он продолжал слушать и о чём-то говорить, но взглядом не отрывался от моего лица и думал, наверное, в это время, что, если бы на кухне не хозяйничал его дядя, а за дверью не дежурил полицейский, словом, если бы не было свидетелей, мой труп уже лежал бы у его ног.

— Жанна, вам надо сесть, вы очень бледны, — сказал он, кладя трубку и подходя ко мне.

Я и опомниться не успела, а горбун уже вёл меня обратно в комнату, бережно поддерживая, словно умирающую. Он усадил меня в кресло, а сам опустился возле меня на стул. Меня интересовало, как отреагировал на жуткое известие Петер, и что он думает делать, но, пока я собиралась задать вопрос, меня опередили.

— Как же она оказалась убита? — прошептал убийца скорее самому себе, чем мне.

— Из-за косынки, — ответила я. — У неё на голове была косынка, и поэтому её перепутали со мной.

Горбун посмотрел на меня с интересом.

— Вы уже поняли, что в опасности именно вы, а не Ирина? — спросил он с сожалением.

Да и как ему не сожалеть! Ни о чём не подозревающую жертву всегда легче подкараулить, чем настороженную и готовую дать отпор. Однако, если бы он охотился только за мной, он не сделал бы ту попытку влезть к Ире в окно, которая дала моей подруге возможность его увидеть и своими глазами убедиться, что преступник именно он.

— Ире тоже грозит опасность, — сказала я.

Это походило на игру, где преступник и жертва спокойно обсуждают совершённые и намечавшиеся убийства.

Вместо ответа горбун покачал головой и после продолжительного молчания глухо произнёс:

— Я совершил много ошибок.

Если он ждал сочувствия, то тщетно. Он убил незнакомую девушку, своего близкого друга и женщину, от которой исходило лишь добро и ласка, сделав это непреднамеренно, потому что их место должны были занять я и Ира, а может, я или Ира. Может быть он раскаивался, но исправить содеянное было невозможно, а в ближайшей перспективе цепь убийств должна была прерваться на мне и, наверное, Ире, если он всё ещё жаждет ей отомстить.

Я не знала, что говорить, но, к счастью, в гостиную вошёл мистер Чарльз и своим появлением вывел меня из затруднительного положения. Он принёс кофейник, чашки и бутерброды, поставил поднос на стол, деловито разлил всем кофе и, не успела я опомниться, как передо мной оказалась чашка и тарелка. Чего мне совсем не хотелось, так это есть. Даже сделать несколько глотков мне казалось немыслимым.

— Вам необходимо поесть, Жанна, — ласково убеждал меня Дружинин.

— Спасибо, я не хочу. Я, правда, не хочу, — попыталась я отказаться, но не тут-то было.

Удивительно, каким даром располагать к себе обладал горбун. Он окружил меня такой нежной заботой, что сейчас я не могла ненавидеть его, как ни напоминала себе, что он убил мою подругу. А мистер Чарльз смотрел на нас молча и думал, наверное, что его племянник очень чуток и добр.

— Что сказал Петер? — спросила я после кофе.

Горбун вновь нахмурился.

— Скоро должен приехать, — мрачно, не глядя на меня, ответил он.

Значит, мне предстояло встретиться с Петером второй раз за сегодняшний день, но уж после несчастья, вновь приведшего его сюда, не могло быть и речи о возобновлении разговора, надолго лишившего меня покоя, пока жуткое зрелище, открывшееся моим глазам, не заслонило все прочие переживания.

— Вы его с нетерпением ждёте? — осведомился горбун, как мне показалось, с издёвкой.

Умом я отметила неприятную нотку в голосе Дружинина, но все мои чувства, получившие небольшой отдых благодаря поддельной заботе горбуна и искреннего участия мистера Чарльза, с новой силой устремились к трагедии, косвенной виновницей которой я оказалась. На злые слова горбуна я не ответила, боясь, что дрогнет голос и этим я дам ему повод торжествовать. Я лишь разочек глянула на него, но от этого взгляда он потерял охоту насмешничать.

— Простите, Жанна, — сказал он. — Я не хотел вас обидеть. Петер, и в самом деле, славный человек.

От ласкового, пусть и притворно, голоса, я чуть не заплакала, а моя рука вновь оказалась зажата в ладонях горбуна. Уж лучше бы он не сдерживался перед своим якобы не замечающим его заботы дядей, не прикидывался сочувствующим, а, не совладав со своей злобой, сломал мне кисть. Физическая боль заглушила бы душевную.

— Ведь её убили из-за меня, — сказала я. — Зачем я ушла из дома?

— Никто заранее не знает, что случится в его отсутствие, — отозвался убийца.

— Если бы она не спрятала волосы под косынкой! — с горечью воскликнула я.

Дружинин кивнул. Голова его опускалась всё ниже, так что я перестала видеть его лицо.

— Я сделал много промахов, — глухо проговорил он. — Сегодня я совершил самую большую ошибку.

Я испуганно посмотрела на него, потом — на мистера Чарльза, обнаружила, что он с неодобрением и беспокойством следит за покаянным поведением своего племянника, вновь перевела взгляд на горбуна и встретилась с ним взглядом.

— Только не пытайтесь понять мои слова, милая барышня, — с еле заметной и совсем невесёлой усмешкой предупредил горбун. — Я сам не всегда понимаю, где я мог предвидеть последствия, а где не мог. Но сегодня я совершил непростительную ошибку.

Ситуация складывалась невероятная: преступник терзается угрызениями совести и жалуется жертве, как он огорчён из-за того, что пришиб не её, а другую женщину. От жертвы требовалось сочувствие, но я не могла произнести столь кощунственные слова: во-первых, у меня не повернулся бы язык, а во-вторых, я не могла показать, что, против его ожидания, прекрасно понимаю его слова.

Мистер Чарльз пошевелился и открыл рот впервые с тех пор, как выпил свой кофе.

— Somebody is talking to the police officer behind the door, — сказал он.

Едва я осознала, что пришёл, скорее всего, Петер, как моя рука, которую всё ещё сжимал горбун, непроизвольно отдёрнулась, а сама я отодвинулась от моего соседа, насколько это позволяло кресло. Мне не понравилась моя нервозность, так как производила впечатление боязни, что меня застанут за какими-то недозволенными действиями. Я всего лишь не хотела, чтобы Петер обнаружил нас с горбуном, сидящими рядышком, взявшись за руки, ведь датчанину невдомёк, что мы представляем из себя не пару голубков, а убийцу, скрывавшего свои намерения из-за находящегося рядом свидетеля, и жертву, делающую вид, что не подозревает об опасности, исходящей от её соседа.

Горбун нахмурился, когда моя рука выскользнула из его ладони, быстро встал и демонстративно переставил свой стул к столу. Садиться он не стал, а прошёлся по комнате и остановился у окна, повернувшись к нему спиной и скрестив руки на груди. Он проделал всё это так нарочито, так раздражённо, почти оскорблено, словно моё нежелание сидеть с ним рядом при Петере смертельно его обидело. Я боялась, что порывистая досада племянника покажется странной дядюшке, но, осторожно посмотрев на мистера Чарльза, обнаружила, что он не только по-прежнему учтив, доброжелателен и вежлив, но и настроен на удивление благодушно, словно я продолжала оказывать горбуну знаки доверия и расположения.

— I think it is the second police officer, — сказал англичанин.

Если бы знать заранее, что причин для переполоха нет, можно было бы расстаться с горбуном поделикатнее, не так нервно, как это было сделано.

Почти тотчас же у живой изгороди мягко затормозила машина.

— Вот и Петер! — воскликнула я.

Я не ощущала абсолютно никакой радости, но преступник уловил в моём возгласе именно удовольствие.

— Наконец-то! — добавил он и вопросительно посмотрел на меня.

Я терпеть не могу, когда мне выказывают недовольство или в чём-то подозревают. У Дружинина не было никакого повода намекать на моё нетерпеливое ожидание датчанина, а если уж он был так мнителен, что в самых обычных словах усматривал какой-то особый смысл, то подобная глупость была достойна наказания.

— Наконец-то! — повторила я, неплохо разыгрывая удовлетворение.

Поймав бешеный взгляд, которым одарил меня горбун, я поняла, что глупым желанием его уязвить лишь укрепила в нём желание убить меня.

Удивлённый возглас за окном разом уничтожил все посторонние чувства и вселил в меня ужас. Подъехал не Петер, а Ларс с Ирой и, заметив фигуры полицейских, Ира что-то сказала своему спутнику. Я была так уверена, что мне предстоит встреча с Петером, который уже всё знает, что мои мысли пришли в совершеннейшее смятение, и я не знала и не могла сообразить, что и как сказать овдовевшему Ларсу, чтобы не убить его неосторожным известием. Жестокого, безжалостного горбуна нельзя было допускать к писателю, а взгляд мой против воли устремился на него, умоляя взять на себя эту тяжёлую обязанность.

— Я поговорю с господином Якобсеном, — сказал горбун, глаза которого сразу стали добрыми и ласковыми.

Мистер Чарльз встал и подошёл к нам. Его племянник что-то торопливо проговорил по-английски (по-моему, с вкраплениями немецких слов), обращаясь к нему, и вновь повернулся ко мне.

— Вам лучше остаться здесь, Жанна, — сказал он. — Не беспокойтесь, всё будет в порядке.

Как же он умел притворяться! Никто не заподозрил бы сейчас в нём ничего кроме участия, острого сочувствия, почти жалости ко мне. Однако стоило ему отойти от меня, как в его лице проступила ужаснувшая меня суровость, почти ненависть. И теперь я думала только о несчастном, на которого переводчик грубо обрушит известие о величайшем горе. Этого нельзя было допустить. Я уже раскаивалась в своём малодушии и двинулась вслед за горбуном, но мистер Чарльз удержал меня за руку, очень нежно, но с решительностью, не уступавшей манере его племянника.

— Please wait a bit, Jane, — попросил он.

Англичанин продолжал говорить ещё что-то, но я не улавливала смысла, потому что прислушивалась к звукам за дверью. Мистер Чарльз скоро замолчал и сам стал тревожно ожидать дальнейших событий. Теперь, когда ничто не мешало мне слушать, я уловила голос горбуна.

— … Хансен счёл нужным поставить у входа полицейских, — говорил он. — Проходите в дом, я сейчас всё объясню.

Я уже не надеялась, что Дружинин мягко и осторожно переговорит с Ларсом, раз уж он взялся за это дело, но, должно быть, и убийце не всегда под силу бросить правду в лицо несчастного по его вине человека. Однако, если он заговорил о смерти кого-то, не называя имени, то Ларс непременно заподозрит, что несчастье произошло со мной, тем более, что я молча стою рядом с англичанином, не подаю признаков жизни и не выхожу встретить приехавших. Если горбун начнёт издалека и неуместной медлительностью даст писателю повод заподозрить о моей смерти, то, увидев меня, живую и невредимую, Ларс поймёт, что на этот раз жертвой пала его жена. Он ужаснётся и, быть может, даже возненавидит меня за то, что она погибла из-за меня.

— Что случилось? — вскрикнула Ира. — Опять несчастье? Я этого не вынесу!

— Что-нибудь с Жанной? — спросил Ларс, и в голосе его прозвучала боль, ужас и недоверие. — Я боялся… У меня было предчувствие…

Ира охнула, словно ничем не подкреплённое предчувствие Ларса служило доказательством беды со мной. Я представила, как искажено сейчас её лицо, как страх борется с нарастающим ощущением горя, а к горлу подступают рыдания.

Горбун молчал, и это молчание как бы подтверждало подозрения Ларса. Что стоило Дружинину сказать, что было совершено убийство, но убили не меня?

Мистер Чарльз шагнул к двери и совершенно загородил её от меня, а Ларс, меж тем, уже входил в прихожую. Я оказалась в глупейшем положении и не знала, предпочла бы я оставаться за спиной англичанина до тех пор, пока не выяснится недоразумение, или выступить вперёд и сказать Ларсу, что у нас очень плохие для него новости.

Дядя горбуна, который не подозревал о возникшей проблеме, шагнул в сторону, я оказалась прямо перед Ларсом и увидела, как лицо его залила смертельная бледность, а из горла вырвался глухой крик, похожий на рычание. Наверное, он уже успел увериться в моей смерти и теперь осознал, что вместо меня и Иры убита может быть только Нонна.

Словно слепой, Ларс продолжал идти на меня. Мистер Чарльз, застывший рядом со мной от жуткого зрелища, какое являл собой писатель, опомнился и опять оказался между мной и Ларсом. Но последним впечатлением, которое буквально пригвоздило меня к месту, было выражение пристального, холодного интереса, с каким горбун смотрел на писателя. Как же жесток был этот человек, если задумал такое дело и сумел его осуществить.

— Вы живы, Жанна! — воскликнул Ларс. — Какое счастье!

— А почему Жанна должна умереть? — спросил Дружинин.

— Какое счастье! — повторил писатель. — Я так за неё боялся! Ночью мне снились кошмары… Было предчувствие…

Теперь я стояла рядом с мистером Чарльзом и видела, что дурные предположения не покинули датчанина, а углубились и, наверное, приняли правильное направление, потому что говорил он, еле шевеля дрожащими серыми губами, лишь бы оттянуть время, отдалить неизбежный момент, когда подтвердятся его подозрения. Впрочем, я домысливала за Ларса, а его состояние, может быть, объяснялось только реакций на нервное напряжение, которое охватило его внезапно и так же внезапно отпустило.

— Как я испугалась! вздохнула Ира, бледностью соперничавшая с любимым.

— Но что же произошло? — беспокойно спрашивал Ларс. — Почему здесь полиция?

Дружинин хранил молчание, жёстко поглядывая Ларса. Если у него были свои счёты с писателем, то теперь он сводил их, и это было низко и подло.

— Леонид, что случилось? — почти шептал датчанин.

Леонид! Когда-то я находила, что это имя подходит Дружинину благодаря интеллигентности, мягкости, доброте, но теперь мне казалось унизительным, почти кощунственным, что страшного, жестокого, злобного горбуна зовут так же, как звали моего брата.

Я не могла дольше терпеть мучения датчанина.

— Сюда заезжали Нонна и Петер с дочерью, — сказала я.

Ларс поднял на меня измученные глаза и жадно ловил каждое слово.

— Мы уехали, а Нонна осталась, — продолжала я. — А когда я вернулась…

Продолжение мне не давалось.

— Там, где должна была лежать Жанна, лежала ваша жена, Ларс, — холодно закончил горбун.

Ира вскрикнула и закрыла лицо руками, а Ларс долго оцепенело стоял на одном месте, потом застонал и с трудом добрался до кресла. Он не плакал, не причитал, но его молчание и неподвижность говорили обо всей безысходности его горя.

В это время появился Петер. Он растерянно посмотрел на горбуна, лицо которого приняло скорбное выражение, на Ларса, на Иру и, наконец, на меня. Мистер Чарльз кратко и тихо попросил Петера помочь Ларсу, а сам отвёл меня в сторону, чтобы хотя бы не мешать, если принести утешение мы не могли.

Петер подошёл к своему родственнику, и Ира, опомнившаяся от потрясения, подсела к Ларсу с другой стороны, в чём-то убеждая его и проявляя нежность и терпение. Мы с мистером Чарльзом молча смотрели на них, сознавая своё бессилие. Горбун подошёл к нам, и я подумала, как это ни странно, что волею судьбы я постоянно нахожусь рядом с убийцей, когда есть свидетели и поэтому я в безопасности, но, когда преступнику ничто не мешает осуществить свои планы, меня не оказывается в ожидаемом месте или появляется неожиданный свидетель. А Дружинин с грустью и сочувствием смотрел на меня, что было для меня едва ли не более невыносимо, чем откровенная ненависть, которая прорывалась у него в присутствии Ларса. Он почувствовал моё отношение к нему или боялся, что не сможет до конца выдержать роль и чем-нибудь выдаст себя, поэтому отошёл и не мучил меня своим присутствием и необходимостью притворяться.

Мистер Чарльз заговорил. Половину слов я не понимала, смысл ускользал от меня, но тембр его голоса и интонация действовали на меня как успокоительное. Я бы так и продолжала стоять около него, но приехал Хансен, и его появление вырвало меня из состояния бессмысленного покоя.

Дружинин обрисовал перед ним картину происшедшего, полицейский задал мне все необходимые вопросы, а потом увёл меня в сад и там расспросил очень подробно, заставив вспомнить в малейших деталях, кто и когда приезжал в это утро, что говорил, во что был одет и как себя вёл. Потом он осторожно вернулся к убийству, попросив указать, сколько времени я пробыла в доме, пока не вышла за Нонной и не нашла её тело.

Какой пыткой было для меня рассказывать малейшие подробности и умалчивать о такой важной улике, как ключ, потерянный Дружининым, найденный мной и мной же возвращённый убийце. Мне было стыдно за свою глупость или, точнее, за своё помешательство, я не смогла бы объяснить своего поступка, поэтому я не в силах была в нём признаться.

Однако умница-полицейский что-то подозревал, потому что особое внимание обратил на визиты горбуна, утренний и вечерний.

— Вы говорите, что он приезжал вместе с родственником, а в парке лорд Олбермейль был один? — пожелал уточнить он.

Но и я желала быть абсолютно точной.

— Я сказала, что видела только лорда Олбермейля, но не утверждаю, что господина Дружинина не было поблизости или он не ждал его в машине.

Сложный оборот с двойным «не» вызвал лёгкую заминку, быстро и без моей помощи преодолённую, поскольку смысл напрашивался сам собой.

— Ясно, — кивнул Хансен. — Наверное, вы пережили большое потрясение, Жанна. Жаль, что я не мог приехать сразу же. Я провожу вас в гостиную, а мне бы хотелось поговорить с Ириной.

Хансен провёл классический допрос свидетелей, побеседовав с каждым наедине, а потом, вместо того, чтобы арестовать горбуна, распрощался с нами и уехал, оставив полицейских и пообещав прислать им смену.

Постепенно первое потрясение, подкосившее Ларса, проходило, но на смену ему должна была придти тупая ноющая тоска. Одно было хорошо: что рядом с ним была Ира. Я впервые порадовалась за их связь, которую раньше осуждала. Всё-таки сознание, что есть человек, который тебя любит и готов разделить с тобой горе, очень утешает.

— Я поеду, — слабым, болезненным голосом проговорил писатель.

— Я с тобой, — решительно сказала Ира. — Жанна, ты не будешь против, если я тебя оставлю?

— Конечно, нет. Поезжай. И не волнуйся: у входа полицейские.

— Не надо, — попробовал отказаться тот, но переубедить Иру было невозможно.

Ларс покорно и понуро пошёл вслед за ней, забыв попрощаться, а в мою сторону даже не взглянув, за что лично я не могла его осуждать.

Петер вызвался их проводить, попрощавшись со всеми и особенно сердечно со мной, принеся свои соболезнования по поводу смерти моей подруги, и тоже покинул комнату. Я сообразила, что осталась наедине с преступником и его дядей, но, к счастью, переглянувшись, они решили меня покинуть.

Перед уходом мистер Чарльз спросил, не привезти ли мне Денди.

— Опасность вам не грозит, раз у дома дежурит полиция, но с ним вам не будет так одиноко, — печально добавил горбун.

— Не стоит. Мне хочется остаться совсем одной. Спасибо.

— Если будет нужно, звоните в любое время, — предложил Дружинин, выжидательно глядя на меня.

— Спасибо.

Я не смогла заставить зазвучать в своём голосе благодарность.

— Может, мне переночевать в машине за оградой? — нерешительно спросил горбун.

— В этом нет необходимости, — ответила я.

С мистером Чарльзом я попрощалась с особой любезностью, потому что была очень благодарна ему за поддержку. Боюсь поэтому, что несколько слов, обращённых к горбуну, которые мне удалось произнести, по контрасту показались ещё более холодными, чем на самом деле.

Я осталась одна, и только тут на меня обрушился настоящий ад из горьких сожалений, раскаяния и тоски из-за смерти Нонны, из-за того, что горбун был негодяем, и из-за того, что последнее меня мучило больше, чем первое. Никогда ещё не бывало, чтобы с почти незнакомым мне человеком я сразу же почувствовала себя легко и свободно, как со старинным другом, и тем ужаснее сознавать, что он оказался преступником с извращённой психикой и дурными наклонностями. В какой-то мере знакомство с ним, ставшее притчей во языцех, бросало тень на меня. Преобладали ли во мне глупость или виной была моя собственная скрытая порочность, но, не слушая уговоров, я до последнего не уклонялась от общения с горбуном и даже умудрялась находить в этом удовольствие. А ключ, который я нашла под ногой мёртвой Нонны? Что меня заставило сунуть его тайком в карман убийце? Почему я сочла себя вправе лишать полицию важных улик? Почему я всегда выгораживала Дружинина, скрывая часть правды? И в результате убили Нонну.

Чтобы не сойти с ума, я полночи писала свою повесть, внося в переживания героев свою собственную боль. Я ничего не боялась; более того — опасение, что преступник может проникнуть в дом, даже на миг не закралась в душу. Да и чего мне было бояться, если в саду дежурили двое полицейских?

Потом мне удалось на несколько часов заснуть, но сон был беспокойным, мучительным и не принёс ни утешения, ни отдыха, поэтому я не почувствовала особой досады, когда резкий звонок телефона вырвал меня из тревожного небытия.

Особой досады! Едва я услышала усталый, тусклый, хрипловатый голос Иры, как во мне проснулось негодование на саму себя за лёгкое сожаление, что кому-то вздумалось звонить в четыре часа утра.

— Жанка, не спишь?

— Нет, — солгала я.

— Я тоже не сплю. Это какой-то ужас! Ты что-нибудь понимаешь?

— Только то, что Нонну приняли за меня. Зачем она надела косынку?

— И зачем она надела мои джинсы? — добавила Ира.

— Чтобы поработать в саду. Она отослала меня с Петером, а сама осталась.

— Никогда бы не подумала, что вас можно спутать. Вы совсем разные, — задумчиво сказала Ира.

Мы были разные, но, к сожалению, на Нонну, как и на меня, влезали все Ирины вещи, даже узкие джинсы. Будь Нонна полнее, она не смогла бы надеть тот рабочий наряд, который сняла я, и осталась бы жива.

— У тебя всё спокойно? — спросила Ира.

— Да. А как Ларс?

Голос моей подруги понизился до шёпота.

— Жанн, мне кажется, что он сходит с ума. Ночью не спал, гнал меня от себя, пытался уйти из дома, а потом заперся в своей комнате и просил не беспокоить. Я несколько раз подходила к двери, прислушивалась, но ничего не услышала.

— Может, он спит?

— Почему ты шепчешь? — прошелестел Ирин голос. — Я не хочу, чтобы Ларс нас услышал, а от кого скрываешься ты?

Когда собеседник говорит очень тихо, трудно не поддаться искушению и не зашептать в ответ.

— Надеюсь, что спит, — ответила Ира на мой вопрос. — А что ты делаешь?

Не признаваться же, что я спала.

— Читаю. Хочется отвлечься, а то я уже не могу думать обо всём этом.

— Раньше надо было думать, — заявила Ира. — Мы тебя предупреждали, чтобы не кокетничала с Дромадёром. За что он на тебя взъелся?

— Наверное, за рисунок. Когда были поминки, он попросил его у меня, хотел показать дяде. Может, мистер Чарльз сказал что-нибудь нехорошее?

— Ты всё ещё зовёшь его мистером Чарльзом? — удивилась Ира.

— Мне его так представили, а теперь, вроде бы, неудобно переходить на «сэра».

Проклятый Дружинин даже своего родственника не мог представить по-человечески и выставил меня в образе идиотки.

— Дело твоё, но ты со своим «мистером» выглядишь странно.

— А, по-моему, мы представляем прекрасную пару, — пошутила я, чтобы не выдать смущения.

Ира фыркнула.

— Позови на свадьбу, — попросила она. — Кстати, как у тебя обстоит дело с Петером? Заметь, что о Душке я не спрашиваю.

Довольно странно говорить о сердечных делах при нынешних обстоятельствах, но эта тема уводила нас в сторону от тяжёлых раздумий, поэтому мы с радостью задержались на ней.

— Он сделал мне предложение, — гордо сказала я.

— Ну?!

— Я отказала.

— О!!! — горестно застонала Ира. — Такая возможность!

— На всякий случай я была с ним очень любезна…

— А ты это умеешь? — засомневалась моя подруга.

— … но вряд ли я когда-нибудь соглашусь выйти за него замуж.

— Хотелось бы знать, почему? — издевательски спросила Ира. — Из патриотизма?

— Я патриот, но я ещё и интернационалист, — сказала я. — Так что дело не в этом. Мне он нравится, но я его не люблю.

— Да какая разница, любишь ты его или не любишь? В крайнем случае, разведёшься. Для тебя главное — остаться здесь, а потом освоишься и решишь, что тебе делать.

Пора было прекращать этот разговор.

— Жаль, что я согласилась поехать с Петером и Мартой. Если бы я осталась, Нонну бы не убили.

— Зато убили бы тебя. Так что успокойся. Господи, что мне делать с Ларсом?!

У меня шевельнулась непристойная мысль, что теперь, когда Ларс овдовел и свободен, он сможет смотреть на Иру как на единственную возлюбленную, а со временем даже жениться на ней. Я сознавала, что не только говорить, но и думать об этом грешно, однако очень уж хотелось утешить Иру.

— Мне кажется, что всё образуется. Вы так любите друг друга.

Ира тяжело вздохнула.

— Я уже не знаю, любит он меня или нет. Вчера утром мы с ним опять поссорились, едва расстались с тобой, а когда приехали, он наорал на меня и на свою тётку, хлопнул дверью, заперся от нас в своей комнате, кричал, чтобы мы оставили его в покое, а потом не хотел даже отвечать на наши уговоры. Тебе кажется, что мы очень дружны, а видела бы ты, что бывает, когда мы остаёмся одни! Мне было так тошно от его поведения, что, как только он заперся, я ушла из дома и гуляла у моря одна. Я возвратилась перед самым отъездом. Ларс немного успокоился, но был очень нервным, взвинченным. Знаешь, мне кажется, он уже давно немного не в себе. Но если бы ты видела, что с ним сейчас! Ох, Жанна, я так боюсь!

— Всё образуется, — пыталась я успокоить измученную женщину. — Он ведь сказал, что у него были дурные предчувствия, а смерть той девушки и Мартина каждого может свести с ума. И не забудь, скольких нервов ему стоило защищать нас от Дромадёра. Кстати, хорошо, если Дружинин окончательно переключился на меня, а тебя оставит в покое.

— Может, он устал за мной гоняться? — не без самодовольства спросила Ира.

— Вообще-то, такого не приснится в страшном сне, — сказала я.

— Приснится, — возразила Ира. — Я заснула всего на полчаса, но успела такое увидеть, что лучше бы не засыпала.

— Я тоже насмотрелась всяких гадостей, — согласилась я. — И не мудрено. Лорд Олбермейль предлагал привезти собаку, а я сдуру отказалась.

— Эта собака предана Дромадёру, так что защитой она быть не может.

— У ворот дежурят два полицейских, — напомнила я. — Разве может быть защита лучше? Уж эти-то ничего не прозевают. Зато Денди отвлёк бы от всего этого.

— Наверное, — согласилась Ира. — А если бы собака была здесь, со мной, Ларс бы, наверное, её убил. Он такое творил этой ночью…

Денди так просто не убьёшь, — сказала я. — А Ларс к утру немного успокоится.

— Ты думаешь? — Ире было приятно слышать, что кто-то надеется на лучшее. — Ладно, до встречи. Пойду дежурить под дверью. Может, подаст признаки жизни.

Ложиться спать не имело смысла, а на душе было так тяжело, сумбурно, тревожно, что я не знала даже, чем мне заняться. Хотелось отвлечься, но ничего не хотелось делать. Повесть про горбуна, за которую я схватилась, как за испытанное средство, на этот раз не принесла утешения. Я не провалилась в мир грёз. То и дело отрывалась от сочинения, потому что мысли о настоящем владели мною всецело. Лучше было не заставлять своих героев вести вымученные разговоры, а занять свой ум чем-нибудь другим. Я и заняла, тщательно вымыв полы во всех комнатах, кухне и прихожей, а когда почувствовала, что физическая энергия иссякла, и я близка к полному бессилию, расположилась в кресле с книгой в руках. У Иры была библиотека богатая по оформлению переплётов, но бедная по содержанию и количеству книг. Мне бы хотелось почитать что-нибудь романтическое, но ни Остин, ни Бронте, ни Элиота я не обнаруживала, однако сборник Грига углядела и решила перелистать знакомые почти наизусть повести, не вчитываясь, не вдумываясь, лишь бы убить время.

На этот раз красивые выдумки о низких и благородных людях, о мечте и несбывшемся, о прекрасном и очень далёком от нашей приземлённой жизни не оказали на меня прежнего освежающего и вместе с тем немного грустного действия, а вызвали неясную тоску, в которой лишь небольшое место занимало реальное горе от смерти Нонны. Это было странное ощущение утраты чего-то хорошего, переходящее в совсем уж необъяснимую тревогу. Мне было очень неуютно сидеть одной в доме, где наяву происходили события, о которых раньше я лишь читала, неуютно ещё и потому, что место по меньшей мере одной жертвы должна была занять я. Немыслимо и нелепо. А я по виду спокойно сижу в кресле с книгой в руках, читаю красивые фантазии, и слова "тоска по несбывшемуся" больно ранят душу.

Наверное, к мысли о самоубийстве люди приходят при стечении определённых, не так уж часто совпадающих обстоятельств. Насколько неожиданны бывают эти обстоятельства, можно судить хотя бы по тому, что прекрасная книга в сочетании с одиночеством и сумасшествием ситуации, в которую я попала, дала неожиданный эффект: я почувствовала, что необходим ещё какой-то очень незначительный мотив, чтобы у меня мелькнула мысль, не лучше ли каким-нибудь безболезненным способом прервать нравственные мучения. И я не жила бы в чужой стране, в чужом доме, окружённая малознакомыми людьми, потеряв близкую подругу, боясь потерять вторую, а также лишиться собственной жизни. И горбун… Зачем я встретила этого человека, проводила с ним столько времени, выслушивала его речи, говорила глупости, поддаваясь на его лесть и поощряемая его вниманием? Ведь я, именно я способствовала убийце, а в довершение всего вернула ему ключ, который его обличал.

Тоска и тревога нарастали, делаясь невыносимыми. Оставаться в доме и дольше было невозможно. Ира сейчас прислушивается к каждому шороху, сидя под дверью комнаты своего любимого, а может, уже беседует с Ларсом, пытаясь его ободрить. Кто знает, сколько времени мне придётся пробыть здесь в одиночестве, пока кто-то придёт и скажет, что мне делать дальше. Почему бы мне не побродить по улицам, хотя бы ближайшим? Мне опостылел этот дом, обставленный не по моему вкусу, лишённый привычных, бесполезных, но очень приятных для глаз вещей. Мне не хватало картин на стенах, милых фарфоровых фигурок на пустых поверхностях, разных безделок, привезённых из других городов или подаренных разными людьми по всяким случаям, а потому навевающих приятные воспоминания. Мне не хватало моря книг, заполнявших мою квартиру, моих собственных сочинений, записанных в толстые тетради и на переплетённые листы бумаги. Мне не хватало мамы, с которой я сейчас обсуждала бы события. Не хватало беспокойной, ворчливой, любимой собаки. Не хватало всего. Так не хватало, что я бы, наверное, умерла, если бы задержалась здесь ещё хотя бы на час. Если бы у меня нервы были слабее, я бы с криком вылетела из дома. Но я привыкла контролировать свои чувства и была слишком уравновешена, чтобы разрядиться в истерике.

Я быстро оделась для выхода: джинсовая юбка и Ирина вишнёвая блузка, которая первая попалась мне в руки, едва я открыла шкаф. Я так торопилась, что едва бросила взгляд в зеркало, чтобы потом, когда нервное напряжение спадёт, не сомневаться в своём облике. Волосы, подвитые накануне, не успели развиться за ночь и лежали вполне приемлемыми, а вернее, даже красивыми, волнами. Не мешало бы им всегда ложиться так хорошо и, главное, без всяких усилий с моей стороны.

Теперь оставалось только выйти, но как раз это и представляло главную трудность, потому что у двери должны дежурить полицейские, которые не преминут полюбопытствовать, куда я направляюсь и зачем, а я ни понять их не сумею, ни объяснить. Однако обстановка, одиночество или что-то ещё так давили, что оставаться в доме я не могла почти физически. Влекомая больше эмоциями, чем разумом, я ходила по дому, придумывая выход из затруднительного положения и немного напоминая себе затравленного зверя. Выход показался мне очень простым, а главное — испытанным, и представлял собой окно, но я не была уверена, что сумею проскользнуть незамеченной мимо полицейских, приставленных к дому специально, чтобы меня охранять.

Я стояла у окна, приглядываясь, нет ли кого поблизости и благодаря этому обнаружила, что к дому, со стороны «чёрной» дорожки направляется не кто иной, как Ларс. Каким образом он ускользнул от опеки Иры, мне неведомо, но, наверное, ему необходимо было поговорить с кем-нибудь ещё, кроме неё, чтобы отвлечься, а раз он шёл сюда, то это означало, что после ночи, проведённой в горе и размышлениях, он осознал мою непричастность к смерти Нонны. Но я не была наделена таким объёмом добродетели и милосердия, чтобы, забыв о собственных переживаниях и накопившейся за последние дни душевной усталости, приняться за утешение только что овдовевшего человека. Что я могла ему сказать сейчас, когда единственным моим желанием был уход из дому и прогулка по улице, где ходят обычные люди с самыми будничными проблемами и заботами. Мне казалось, что я слишком долго пробыла в неестественном мире убийств и подозрений и теперь ношу зловещую печать этого мира, так что сначала буду чувствовать себя чужеродным телом в толпе, любящей читать детективные романы ради острых ощущений, которых не было в их жизни. Я тоже когда-то была частицей этого размеренного мира, раньше казавшегося скучным, но теперь ставшим прекрасным и желанным. Возможно, приключения и таят в себе прелесть, но не те приключения, в которых ни за что гибнут люди.

Однако Ларс приближался, медленно, словно и сам сомневался, хочет он войти в этот дом или собирается удалиться. Было всего половина седьмого утра, и писатель вправе был думать, что я ещё сплю. Каково измученной, исстрадавшейся душе вместо сочувствия и понимания встретить растерянность только что пробудившегося человека, скрывающего зевки из вежливости и сознания неуместности подобного поведения! Но я не была подготовлена к визиту Ларса, и, чем ближе он подходил, тем быстрее смятение переходило в отчаяние, а отчаяние — в панику. Я уже не могла лезть через окно, а выбираться через кухонное окно было бессмысленно, потому что меня увидели бы полицейские. Оставалось выйти через дверь, а там будь что будет. Я надеялась, что успею исчезнуть прежде, чем медлительный и заторможенный после вчерашнего удара Ларс обогнёт дом и подойдёт к веранде.

Я тихо отперла дверь, осторожно приоткрыла её, выглянула и уже смелее, но стараясь ступать как можно легче, пересекла веранду и спустилась по ступенькам. Верные стражи вели себя точно так, как описывается в многочисленных романах, то есть спали. Напрасно я была относительно спокойна ночью, надеясь, что нахожусь в безопасности: любой преступник при такой охране сумел бы совершить убийство и уйти незамеченным. К счастью, горбун не знал о нерадивости полицейских, а то их раскинувшиеся в креслах тела побудили бы его из спортивного интереса убить меня под самым их носом. После обнаружения моих бренных останков полицейские бы клялись, что всю ночь не смыкали глаз, а по округе ползли бы мистические слухи.

Я счастливо разминулась с Ларсом, который остановился у дома в раздумье, хорошо ли он сделает, что разбудит меня, или ему следует вернуться к Ире, переждать положенное время и придти в более подходящий час.

Я чувствовала к себе отвращение за эгоизм, но всё-таки оставила писателя наедине со своим горем и вышла на улицу. Было тихо и пустынно, но уж мне-то бояться было нечего, потому что только ненормальный сможет заподозрить, что я способна выйти из дома в шесть часов утра, а уж что я способна на это при наличии двух полицейских у двери, не могло бы придти в голову даже ненормальному.

Тихо и прохладно было на улице, я бы даже сказала, что холодно. Жаль, что я не догадалась накинуть какую-нибудь кофту или куртку, но приходилось уверять себя, что погода отличная и в самом скором времени будет тепло. Ларс, наверное, уже решился войти на веранду, увидел двух полицейских, разбудил их и… Хорошо, если они отговорят его будить меня, иначе опустевший дом вызовет панику, сейчас же позвонят Хансену, начнутся поиски, может быть, сообщат в русское посольство. Как это я не подумала об этом сразу? Почему я всегда сначала действую, поддаваясь порыву, потом расхлёбываю последствия, а затем уже думаю?

Я шла неспешно, но старалась поскорее свернуть в переулок, чтобы Ларс, если решит вернуться, не заметил мою удаляющуюся фигуру и не догнал меня, поэтому, когда я остановилась, мучимая сомнениями, дом Иры был уже далеко, и я не могла видеть, выскочили на улицу рвущие на себе волосы полицейские, или Ларс всё ещё разговаривает с ними, чтобы как-то убить время и отвлечься от своих горьких мыслей.

Мне следовало повернуть назад, потому что удивление, которое они почувствуют при моём появлении, окажется меньшей бедой, чем ужас, если я не вернусь. Но как же мне не хотелось возвращаться! Будь у меня с собой телефон Ларса, я бы сейчас позвонила Ире и попросила приехать. Она избавила бы меня от необходимости придумывать утешительные слова для Ларса. Но я не знала номер телефона, так что оставалось только вернуться. Ну что датчанину стоило придти через час? За это время, проведённое в обстановке, не напоминающей о преступлениях, я бы успела привести мысли в порядок, набраться терпения и сил для предстоящих испытаний.

Я медленно сделала несколько шагов по направлению к дому, но тут дорогу мне преградил человек, которого я не ожидала увидеть, а поэтому его внезапное появление меня потрясло.

— Good morning, Jane, — проговорил горбун.

— Здравствуйте, — пробормотала я в полном замешательстве.

Если не знать, какими страшными мыслями он был одержим, можно было вообразить, что он обрадован нашей встрече, немного смущён от её неожиданности и подбирает ускользавшие от волнения слова.

— Почему бы вам не ответить мне по-английски? — спросил Дружинин.

— Потому что я не нахожу утро прекрасным. Извините, я спешу.

— Куда? — осведомился горбун. — Можно вас проводить? Вам нельзя ходить одной.

— Я возвращаюсь домой, — возразила я и хотела обойти переводчика, но он тоже сделал шаг в сторону и вновь оказался на моём пути.

Мне стало нехорошо от его упорного нежелания меня пропустить.

— Из-за меня? — с усмешкой поинтересовался он.

— Нет, не из-за вас. Полицейские не видели, что я ушла, и я боюсь, что возникнет какое-нибудь недоразумение.

— Ну и пусть возникнет, — беспечно сказал Дружинин. — Не надо спать.

Я почувствовала себя ещё хуже. Он откровенно признавался, что был у моего дома, следил за полицейскими и последовал за мной, когда я вышла на улицу. Было бы наивностью надеяться, что он выпустит меня из своих когтей. Ночью сторожа, наверное, расхаживали по саду, отгоняя сон и лишая убийцу возможности проникнуть в дом, а утром решили посидеть на веранде, давая отдых ногам, и незаметно для себя задремали. У отчаявшегося было преступника появилась надежда довести до конца свой план мести, столько раз срывающийся, но в это время пришёл Ларс. Горбун скрежетал зубами, предвидя, что его вновь постигнет неудача, однако в это самое время я вышла из дома, позаботившись о том, чтобы меня никто не заметил.

— Давайте пройдёмся немного, — предложил горбун, беря меня под руку и увлекая прочь от дома.

— Я не пойду, — отказывалась я и даже попробовала освободиться.

— Десять минут роли не сыграют, — убеждал горбун. — Полицейские спали почти всю ночь, пусть поспят ещё.

— Всю ночь?

— Ну да. Сначала решили дежурить посменно и меняться через каждый час, но потом дружно захрапели. Не слышали?

Я покачала головой, не зная, пошутил ли он или сказал правду. Во всяком случае, его слова подтверждали, что ночью он был около дома и не решился влезть внутрь, боясь, что может разбудить их сам или, что я проснусь и закричу. Тогда его поймают на месте преступления, и его вина будет доказана.

— Мне надо вернуться, — повторила я, упираясь. — По-моему, пришёл Ларс.

— А может, не пришёл, — проговорил безжалостный горбун.

— Точно пришёл. Кажется, я видела его около дома.

— Точно или кажется? — спросил горбун, останавливаясь.

— Кажется, точно. Надо вернуться и проверить.

— Если он, и вправду, пришёл, а что он пришёл, вы знаете так же хорошо, как и я, то возникает вопрос: зачем он пришёл? Что ему понадобилось?

Я терпеть не могла жёсткое выражение, появляющееся на его лице, когда он говорил о Ларсе. Если уж мне суждено быть убитой, то я бы предпочла, чтобы горбун улыбался той самой мягкой улыбкой, которая так долго меня обманывала.

— Как вам не стыдно! — воскликнула я. — Ведь вчера он потерял жену!

Мне удалось вырвать у него свою руку, но тотчас же она опять оказалась в капкане. Похоже, он отпустил её лишь для того, чтобы удобнее схватить.

— Почему же вы от него убежали? — спросил он. — Уверен, что, если бы не полицейские, вы бы домой не вернулись.

— Отпустите меня, — решительно потребовала я. — Что вам нужно?

Напрасно я дала волю раздражению. Мне почудилось, что в глазах его промелькнуло какое-то чувство, скорее всего это была ответная вспышка раздражения или даже ненависти.

— Мне нужно с вами поговорить, милая барышня. Не так уж часто можно застать вас одну.

Он неторопливо повёл меня прочь, и мне не оставалось ничего другого, как идти за ним. У меня дрожали ноги и очень хотелось закричать, позвать на помощь, но мешали стыд и боязнь, что меня не поймут.

Сама не знаю, как я оказалась в машине. Горбун занял место водителя и проехал несколько улиц и переулков, прежде чем заговорить.

— Наконец-то нам никто не помешает, — сказал он.

Внезапно во мне пробудился протест против моей жалкой роли жертвы. Если уж погибать, то не пресмыкаясь и не умоляя о пощаде, а гордо глядя убийце в глаза.

— В чём? — спросила я, сама удивляясь откуда-то взявшемуся спокойствию.

— Мне надо с вами поговорить.

— Говорите.

Горбун помолчал.

— Вы почти не спали ночью, — сказал он. — Читали?

— Поверните, пожалуйста, к дому, — попросила я.

Дружинин словно и не слышал.

— Надеюсь, вы читали повесть господина Якобсена? Или я напрасно её переводил?

— Можно подумать, что вы переводили её специально для меня.

— Специально для вас, — подтвердил Дружинин, чуть усмехнувшись. — Вы читали её?

Сейчас опять начнутся издевательские предложения обмена его повести на мою.

— Нет, не её.

— Жаль, — с досадой сказал горбун. — Никак мне не удаётся заставить вас учить английский. Даже таким изощрённым способом.

— Зачем мне учить английский? Чтобы поступить на совместное предприятие, которое через год прогорит?

— Вдруг вы захотите поехать в Англию? — спросил горбун.

— Может, мне заодно выучить итальянский, испанский, немецкий и французский? Буду разъезжать по всему миру.

Дружинин не улыбнулся, а наоборот, чуть ли не нахмурился.

— Я говорил только про английский язык и про Англию, — сказал он.

— А жаль. Неплохо было бы съездить на Фату-Хива.

— Вы, и правда, туда хотите или шутите? — заинтересовался горбун.

— Тур Хейердал очень интересно написал об этом острове.

Он засмеялся, как всегда не вовремя и не к месту. А может, это у меня не было повода веселиться.

— Я должен был догадаться, откуда у вас желание посетить Полинезийский архипелаг, — сказал он.

Дальне говорил преимущественно он, причём показал удивительную осведомлённость не только в путешествиях норвежского учёного, но и в путешествиях других наших современников. И память у него была превосходная. Он не отвлёк меня настолько, чтобы я забыла о том, что на машине меня везёт убийца, но всё-таки я слушала с удивительным в моём положении интересом.

— Но мы отвлеклись от темы, — прервал себя Дружинин. — Вы уже пытались читать мой перевод?

— Нет.

— А когда собираетесь попытаться?

Мне была противна игра, которую он с наслаждением вёл.

— Когда для этого появится возможность, — ответила я, имея в виду возврат тетради.

— Ну, раз вы не читали повесть господина Якобсена, значит, вы писали свою, — говорил горбун.

— Нет.

Я чувствовала себя очень неловко, неприятно, мучительно.

— Чем же вы были заняты?

Мне хотелось говорить ему гадости.

— Клопами и тараканами, — отчётливо проговорила я.

На всякий случай, во избежание беды. Дружинин снизил и без того невысокую скорость.

— Очень уж редких животных вы выбрали, Жанна, — засомневался он. — Для нас это экзотика. За ними пришлось бы ехать в СНГ.

Он, конечно, думал, что ответил очень остроумно, и я посрамлена, однако сильно ошибался.

— Вот уж жалость так жалость! — соболезнующим тоном сказала я. — Не ожидала, что в Дании нельзя достать книг таких всемирно известных писателей, как Маяковский и Чуковский.

Горбун свернул на обочину и затормозил.

— С вами опасно иметь дело, — отметил он, перестав смеяться. — Попадёшь в неловкое положение.

— И в аварию, — добавила я.

Мой убийца был неординарный человеком, потому что ему доставляло удовольствие шутить и смеяться со своей жертвой, вести интеллектуальные беседы, занимать её интересными рассказами, прежде чем завезти в пустынное место и прикончить. Но и жертва, смею надеяться, ему попалась не совсем обычная, потому что она поддерживала разговор и не ползала перед ним на коленях. Во мне оказалось столько гордости, что она заглушила даже ужас.

Вдруг горбун перестал смеяться, от его безмятежности не осталось и следа, он нажал на газ и быстро отъехал. Я огляделась и заметила, что из-за угла показалась какая-то машина. Мой похититель успел углядеть её вовремя и моментально исчез. Если по каким-то причинам он опасался этой машины, то вряд ли его обнаружили. Но что это была за машина? Моя жизнь должна была окончиться слишком скоро, чтобы стесняться задавать вопросы.

— Кто это?

Я не ожидала, что услышу ответ, но горбун равнодушно сказал:

— Господин Якобсен. Наверное, разыскивает вас.

— Почему же вы уехали? — спросила я.

— Не хочу, чтобы он вас разыскал. Но только не говорите мне, что ночью вы читали Маяковского.

— Тогда кого же? — хмуро спросила я, прикидывая, появится ли у меня возможность бежать.

— Сестёр Бронте или Джейн Остин, — ответил он.

Меня разозлило, что он так смело определяет круг моего чтения, тем более, что, окажись в библиотеке Иры эти книги, я бы, и правда, взяла какую-нибудь из них.

— Ошибаетесь, — сказала я.

— Совсем забыл спросить вас, Жанна, что за книгу вы купили перед тем, как вас чуть не сбила машина?

Мне можно было не припоминать, с каким удовольствием я рассматривала книгу. Но откуда мог знать об этом горбун? Не означало ли это, что я ошибалась, утверждая, что отскочила от машины, похожей на его машину, но другого оттенка? Он мог следить за мной, подкарауливая, когда я совершу какой-нибудь промах, ведь всем известна беспечность русских и их равнодушие к правилам дорожного движения, и в удобный момент выехать из-за угла с целью меня задавить. О, потом он сделает вид, что сходит с ума от отчаяния, но ведь он не знал, что человек будет переходить через улицу в неположенном месте! Вышло бы весьма правдоподобно. Однако реакция у меня оказалась неплохой, и его попытка не удалась. Оставалось уехать, чтобы не привлекать к себе внимания. Он прекрасно знал, что я не посмотрю на номер его машины, что в марках машин я не разбираюсь, а автомобилей вишнёвого цвета полно в любой части света. Оставалось удивляться, почему я так упорно отстаивала непричастность горбуна к этому делу?

Однако он ждал моего ответа. Ну что ж, если ему непременно надо было сделать меня сентиментальной дурочкой, способной читать только старые романтические книги, я пойду ему навстречу.

— Конечно же, Шарлоту Бронте, — сказала я.

— А что именно?

У этой рано умершей писательницы было немного произведений, из которых я читала только «Городок» и "Джен Эйр", поэтому выбора у меня не было.

— "Джен Эйр".

— Будто бы.

Он не смотрел на меня, но и по тону было ясно, что он ни на секунду мне не поверил. От удивления я даже забыла, что меня ведут на казнь.

— Почему я не могу купить "Джен Эйр"?

— Потому что этот роман столько раз издавался в вашей стране, особенно в последнее время, что он должен быть в вашей библиотеке.

Объяснение было на удивление простым и правильным.

— Допустим, — согласилась я.

Я устала от переживаний, от бессонной ночи, от собственной никчёмности. Меня везли убивать, а в дороге развлекали доступными мне разговорами. Я заслужила и сама подготовила такой конец.

— Так что же это было?

— Андре Жид, — ответила я.

— Похоже на истину, — сказал горбун.

Затем последовала неизбежная лекция о французском писателе, его творчестве, жизни, поездках и впечатлениях. И вновь, в свойственной ему подлой манере, он вынудил меня признаться, что я читала только его воспоминания о Советском Союзе, и рассказать о своих впечатлениях об этих очерках. Он умел слушать так внимательно и заинтересованно, что, даже хорошо его зная, я высказала своё мнение, а, высказав, рассердилась на себя за совершённую глупость. Мои слова основывались на чувствах, но не знаниях, а у горбуна был глубокий ум и, как предупреждал Ларс, не было снисходительности. Что же он думал обо мне, в то время, как я говорила о своём восприятии книги Андре Жида?

— Как по-разному люди рассуждают! — заметил Дружинин, и у меня заныло сердце. — Даже у живущих в одной стране мнения бывают противоположными, а сравнивать мнения людей из разных стран вообще невозможно.

Окончил он лучше, чем начал, но я боялась ему поверить.

— В прошлый раз мы не договорили о моём будущем романе, а я о нём сейчас много думаю. Мне интересно, как вы воспримете мою идею, если та девушка…

Идея была не так уж плоха, но требовала развития и кое-каких изменений, потому что плохо вписывалась в общий ход повествования. И всё-таки было непонятно, почему горбуна интересует моё мнение. Может, Ларс прав, и в новом романе горбуна должна действовать занудливая героиня, глупая, с безапелляционными суждениями, словом, такая, какой должна представляться я, и, возможно, не ему одному.

— Ну, как? — спросил горбун.

— Вам виднее.

Он покачал головой.

— У вас очень скверная манера со мной разговаривать, — сообщил он, из чего следовало, что наши мнения друг о друге совпадают.

— Да?

— Вы не хотите лгать, что моя идея вам понравилась, но и прямо высказаться не хотите, — объяснил он. — Я не могу понять причину, но дело здесь не в отсутствии интереса к моему замыслу.

— Хорошо, если вам так хочется, я скажу, что думаю о поступке этой девицы…

Я знала, что горбун нарочно вызывает меня на разговор, предполагала и мотивы этого, поэтому, боюсь, что излишне резко раскритиковала его замысел. Настолько резко, что он погрустнел.

— Я так и предполагал, что вам не понравится, — сказал он. — Я тоже сомневался, поэтому, чтобы не терять времени, спросил ваше мнение.

— Почему, чтобы не терять времени? — не поняла я.

— Чтобы решить, подходит мне что-то или нет, мне нужно время. Иногда эпизод сам выпадает из сюжета. Но если в нём сомневаешься, а запишешь сразу, то потом бывает трудно выбросить его из текста. Приходится переписывать десятки страниц. Когда вы приступаете к новой повести, вы заранее знаете, что, когда и почему ваши герои сделают или скажут?

— Я… Мои конструкции не говорят, — ответила я. — И не всегда действуют.

— От вашей скромности можно потерять терпение, Жанна, — проговорил Дружинин, сдерживаясь. — Я верю, что вы не работали над своей повестью этой ночью, потому что были слишком взволнованы, но вы работали над ней позавчера, и перед этим, и ещё перед этим. Просто так на прогулки не берут рукопись. Вы постоянно думаете о ней. Почему вы боитесь мне её дать?

Я равнодушно глядела на незнакомую дорогу и делала вид, что не слышу.

Дружинин затормозил так резко, что меня швырнуло вперёд. Ремень и рука горбуна предотвратили близкое знакомство с ветровым стеклом.

— Извините, — пробормотал водитель. — Вы правы, остановки мне не даются. Но мы чуть не проехали мимо телефона, а мне нужно позвонить.

Я возликовала, решив, что, пока он будет звонить, я успею уйти. Однако он не спешил покидать машину.

— Как поживает горбатый знакомый тётушки? — спросил он, поворачиваясь ко мне и разглядывая меня пытливыми тёмными глазами.

Случись сейчас землетрясение, я бы его не заметила, так ошеломило меня крушение уверенности в том, что герой со злосчастной внешностью Дружинина не был ему известен.

— Чего вы испугались? — рассмеялся переводчик. — Ладно, припоминайте пока, что он у вас натворил и натворит ещё, а пока пойдёмте к телефону.

Он был предусмотрителен и не собирался оставлять меня одну. Когда мы шли к аппарату, у меня подгибались ноги, и я поневоле опиралась на предложенную мне руку. Теперь мне стало понятно, почему ненависть к оскорбившей его Ире переросла в жгучую ненависть ко мне, когда он познакомился с началом моей повести. Вряд ли я успела настроить его против себя при первой же встрече, хотя и приязни ко мне у него не появилось. Нет, сначала он хотел убить Иру, однако потом наткнулся на мою тетрадь, прочитал её и воспринял моего героя, ставшего теперь моим любимым героем, как пощёчину. А потом, раз за разом я всё больше унижала его, то словами, то рисунком. Наконец, когда я поняла, что убийца он, хотя ещё и не знала, что жертва давно переменилась, я не сумела скрыть своего отвращения к нему, а это лишь разжигало его ярость. И вот теперь час настал, и горбун готовился мне отомстить.

Как нарочно, вокруг не было ни души, а кричать, надеясь, что люди выскочат из домов, было невозможно, ведь это лишь ускорит мой конец. Но я собиралась бороться за свою жизнь и огляделась. Бежать было бы трудно, потому что угнать машину я не смогу, а улепётывать от автомобиля было бессмысленно.

Горбун отпустил мою руку, снял трубку и набрал номер. Разговор вёлся на датском языке, очень быстро, эмоционально, но я не слушала и лихорадочно искала выход, а он лежал у самых моих ног и представлял собой камень. Воспользовавшись тем, что горбун отвернулся, я подобрала его и сунула в карман юбки.

— Не думал, что сразу дозвонюсь, — удовлетворённо сказал Дружинин. — Вернёмся в машину.

Моя рука опять оказалась на сгибе его локтя, и мы вернулись к вишнёвому автомобилю. Моя блузка прекрасно подходила к нему по цвету, и в этом была своеобразная насмешка судьбы.

— Жанна, — обратился ко мне Дружинин, захлопывая дверцу с моей стороны и садясь на своё место, — вы всегда носите в кармане булыжники?

Значит, он заметил. Заметил, знает, что я вооружена и готова к самозащите, будет очень осторожен и нанесёт удар, когда я не буду об этом знать.

— Почему вы думаете, что у меня в кармане булыжник? — спросила я, пытаясь найти выход.

— Трудно не думать, — сказал он, посмеиваясь и включая зажигание. — У меня от этого камня останется синяк.

К сожалению, горбун шёл с правой стороны, очень близко от меня, так что камень в кармане широкой юбки вполне мог его задеть.

А горбун продолжал:

— Вы, наверное, изучаете «Минералогию»…

Имя я, конечно, не разобрала.

— Нет, Ферсмана, — отрезала я, прикидывая, помешает ли горб нанести сокрушающий удар в голову, пока Дружинин сидит за рулём, не ждёт нападения и мы едем на небольшой скорости. Выпрыгнуть из машины я бы сумела, но у меня не поднималась рука первой ударить человека, а тем более, человека, тёплое чувство к которому я до сих пор не смогла побороть, хотя и стыдилась собственной сентиментальности.

— Мне хочется показать вам интересное место. Я часто там бываю, — сказал горбун после долгого молчания.

Наша поездка продолжалась недолго, и вскоре машина остановилась в пустынном, странном и диковатом месте на берегу моря. Перед нами тянулись беспорядочные нагромождения камней. Зрелище было необычное, завораживающее и для убийства самое подходящее.

— Вам здесь не нравится? — сразу догадался Дружинин.

— Да нет… ничего…

Кругом не было ни души, и я сомневалась, чтобы сюда вообще кто-нибудь приходил.

Горбун засмеялся и повёл меня к берегу, поддерживая, чтобы я не споткнулась на обломках и не упала.

Развязка приближалась. Сейчас он задушит меня, пронзит ножом или пробьёт голову камнем. Я нервничала и следила за каждым его движением, ловя момент, когда надо будет незаметно достать камень из кармана и опередить его.

— Спускайтесь, только осторожнее…

Он помог мне сойти по узкой тропинке на берег, невидимый мне ранее. Теперь от воды нас отделяло всего несколько неровных глыб. Не здесь ли предназначено лежать моему телу, когда от него отлетит душа? Буду ли я изображать мёртвого парса или меня забросают сверху камнями? А может, горбун припас верёвку, и с камнем на шее я буду биться о дно?

— А здесь вам нравится? — спросил убийца.

Если он спрашивал не о выборе места преступления, то мне было не до красот. Если же он советовался с жертвой относительно её будущей могилы, то это было гнусно.

— Да, конечно, — нервно ответила я.

— Даже наверху почти никто не бывает, — рассуждал горбун. — И я ни разу не видел, чтобы кто-то спустился вниз. Я часто прихожу сюда, обычно с работой. Можно сказать, что здесь мой кабинет. Хотите, покажу, где я скрываюсь от дождя?

Он спрашивал, но не ждал моего согласия, а просто взял за руку и подвёл к чему-то вроде глубокой ниши в обрывистом берегу. Я двигалась, как во сне.

— Вы не устали, Жанна? — заботливо спросил горбун.

— Нет.

Наверное, у него были остатки совести, потому что он старался сделать мои последние минуты как можно приятнее. Если бы я не знала, что сейчас погибну, мне, пожалуй, было бы очень хорошо от его внимания. Я бы упивалась его нежным обхождением, а потом вдруг перестала бы воспринимать окружающий мир, потому что обаятельный убийца незаметно нанёс бы мне удар. Всё произошло бы настолько быстро, что, не почувствовав боли, я просто в какой-то момент перестала бы существовать. Может, он и хотел для меня такой лёгкой и приятной смерти? Откуда ему знать, что мне давно всё известно, и я измучила себя переживаниями и страхом.

— Извините, — сказал Дружинин, — я выбрал не лучшее время для экскурсии. Вчера был тяжёлый день, и ночью вы совсем не спали…

— Вы тоже всю ночь караулили полицейских, — напомнила я, засовывая руки в карманы и делая вид, что это сделано не из желания сжать в кулаке камень, а из современной свободы поведения.

— Вчера с Петером было веселее, — заметил горбун.

Мне не нравился тон, каким это было сказано, и во мне вновь проснулось желание говорить вещи, которые придутся ему не по нраву. Подлый убийца, погубивший троих ни в чём не повинных людей! Пусть же он думает, что прогулка с датчанином оставляет приятные воспоминания, а его общество способно вызвать лишь скуку.

— Петер — очень славный человек, — сказала я. — К тому же, с нами была Марта. Вот вы с кем я никогда не расставалась!

Он посмотрел вдаль.

— По-моему, Петер не будет против, если вы с ней не расстанетесь, — предположил он, поворачиваясь ко мне. — Разве он не говорил с вами?

— О чём?

Он слишком долго не спускал с меня глаз. Я чувствовала, что его переворачивает от моего признания в любви к девочке, и знала, что ещё больше он разозлится, если я скажу, что без ума от её отца. По-видимому, горбун относился к тому сорту людей, которые болезненно переживают, если доброе внимание распространяется не только на них, но и на кого-то ещё. Я с таким удовольствием встречала его, когда он приходил к нам, с таким интересом выслушивала, что он вообразил себя единственным, кто способен завладеть моими чувствами. Как не вспомнить первоначальный замысел роковой повести, когда проклятый горбун заставляет девушку полюбить его, а потом убивает? Дружинин хотел добиться любви от Иры, и, не получив желаемое, возненавидел её. Может, он то же хотел проделать и со мной, а когда я стала встречаться с Петером и, как ему показалось, оказывать ему предпочтение, он окончательно взбесился? Интересно, смягчился бы его нрав, если бы он решил, что я в него влюбилась. Искупило бы это оскорбление, нанесённое рисунком и повестью? Едва ли. Его чувства были бы удовлетворены моим, как бы ему казалось, унижением, но первое оскорбление он забыть бы не смог. Так пусть же теперь получит по заслугам.

— Ну, если вам интересно, то я вам всё расскажу, — объявила я, пытаясь улыбнуться. — Только учтите, что об этом не знает даже Ира. Вчера Петер сделал мне предложение, и я его приняла.

На всякий случай, во избежание неприятностей, я окутала всё тайной. Если попытка горбуна убить меня сорвётся, его не арестуют и у него будет возможность встретиться с Петером, он не заговорит на эту тему.

— Вы рады за меня? — победоносно спросила я.

— Да, рад. Конечно.

Он сделал шаг назад, а я наполовину вытащила из кармана руку. Сейчас я или буду убита, или смогу оглушить горбуна и убежать. Вот он стоит словно в раздумье, а сам готовится к нападению. Вот он поворачивается ко мне…

Наверху послышались голоса, и горбун поднял голову.

— Сюда редко приходят, но всегда некстати, — сообщил он, улыбнувшись вымученной улыбкой.

Я разжала пальцы и вынула из кармана пустую руку. Сердце бешено стучало, ощущалась неприятная дрожь.

— Наверное, если бы это место избрал своим кабинетом Ларс, то его бы отрывали от работы как раз в момент описания какого-нибудь убийства, — предположила я.

Горбун дико взглянул на меня, и я поняла, что, ободрённая присутствием свидетелей, перегнула палку.

— Вроде, вы говорили, что у него и детективы есть?

Моя жалкая уловка не была успешной. К Дружинину вернулось хладнокровие, но озадаченность и тяжёлое раздумье остались.

— Побудём здесь или уйдём? — спросил он.

Люди наверху не видели нас и могли в любую минуту покинуть мрачную сцену, где немедленно совершится преступление. Если я буду взывать к ним, они решат, что я сумасшедшая и выкрикиваю бессвязные слова на несуществующем языке.

— Отвезите меня домой, — попросила я.

Каким он казался печальным! Поглядеть со стороны, так он погружён в благородную скорбь, а заглянешь в душу — отшатнёшься.

Мы молча прошли мимо счастливой парочки, не подозревавшей о существовании спуска и проводившей нас изумлёнными взглядами. Перед тем, как сесть в машину, я оглянулась: девушка и юноша всё ещё смотрели на нас. Конечно, они принимали нас за любовников, устроивших встречу в надёжно скрытом от посторонних глаз убежище.

У знакомого телефона Дружинин сравнительно плавно затормозил. Он оставил меня в машине, потому что остановил её у самого аппарата и сбежать мне было бы нелегко.

— Извините, я на секунду, — сказал он.

Звонил он в три места и под конец напал-таки на нужного человека, но не получил ожидаемой информации, потому что лицо его стало очень тревожным. Потом он в четвёртый раз набрал номер, переговорил с кем-то, причём видно было, что его терзает затаённое горе, и повесил трубку.

— Куда бы вы хотели попасть? — спросил он, вернувшись.

— Домой.

Совершенно необъяснимо, но в моей душе всплыло чувство острого сожаления за всё, что я ему наговорила. Если мне суждено погибнуть, то радости его унижение мне не принесёт, а если я выживу — тем более.

— Подарите мне этот день, — попросил горбун. — Послезавтра я улетаю в Англию, и больше у меня не будет возможности куда-нибудь с вами съездить.

Он меня убьет и уедет в Англию. Ищи его, свищи. Только как бы он не просчитался.

— Я бы с вами с удовольствием поехала, но, не забудьте, что я ушла из дома внезапно, когда на веранде спали сторожевые полицейские, а когда они проснутся, то поднимут тревогу.

— Не поднимут, — хладнокровно сказал горбун. — Об этом не беспокойтесь.

Как объяснить его утверждение? Что полицейские не спали, а были умерщвлены?

— Так куда вы хотите поехать? — спросил Дружинин, приветливо улыбаясь.

Я не сомневалась, что горбун припас ещё одно укромное местечко и отвезёт меня туда против моего желания.

— На ваш выбор, — холодно сказала я.

Он не искал пустынных дорог: или их не было поблизости, или они ему не попадались. А зря он был так беспечен, потому что нам на пути предстояли две встречи, которых он с трудом избежал.

Мы остановились у светофора и, как всегда, я зорко поглядывала по сторонам, надеясь, что удастся ускользнуть и смешаться с толпой народа.

— Кажется, Ларс? — спросила я, заметив машину, похожую на ту, от которой уехал переводчик.

Горбун быстро оглянулся, и это позволило мне незаметно расстегнуть предохранительный ремень, за которым при посадке следил предусмотрительный убийца. Теперь-то ему не придёт в голову проверить, защёлкнута ли застёжка или только создаёт видимость крепления.

Я надеялась, что писатель, обеспокоенный моим исчезновением, ищет меня и, увидев машину горбуна, заподозрит, что в ней я. Но Дружинин обогнал какой-то грузовик, свернул в переулок, и я потеряла Ларса из виду.

— Разве Ларс? — спросил горбун, снижая скорость. — Я и не заметил. Да, Жанна, совсем забыл! Спасибо за ключ.

— Пожалуйста, — откликнулась я, горько усмехнувшись.

— Я не заметил, когда его вернули, но не сомневался, что это сделали вы. Ловко у вас получилось.

Он снова торопливо свернул в переулок, но на этот раз не от машины Ларса. Я даже не поняла, по какой причине.

— Вы не заметили, это был не Хансен? — поинтересовался горбун.

Негодяй! Ему мало было моей смерти, ему надо было ещё и помучить меня.

— Вам, наверное, надоело кататься? — спросил Дружинин.

— Да.

Он кивнул.

— Сейчас где-нибудь остановимся, — сказал он. — А где вы нашли ключ?

— В саду.

— Наверное, я выронил его, когда разговаривал с вами.

— Нет.

— Вы говорите загадками, Жанна. Где же лежал ключ?

Мне захотелось сказать правду теперь же, не откладывая.

— На грядке.

— Я подходил…

Он замолчал, сообразив, что я имею в виду, а я ждала его реакции, со странным удовлетворением сознавая, что сейчас горбун увеличит скорость, завезёт меня куда-нибудь и без торжественных приготовлений уничтожит свидетеля.

— Вы хотите сказать, что…

— … что он появился уже после вашего ухода и лежал на грядке под ногой у Нонны.

Он долго молчал, обдумывая мои слова.

— Вам нелегко пришлось, Жанна, — печально сказал он. — Если бы я знал, я бы всё объяснил сразу.

Мы выехали на относительно пустынную дорогу.

— Я заходил к вам ещё раз, но застал только Нонну… Держитесь!

Он крутанул руль, машину отбросило сначала в одну сторону, потом в другую, она описала невероятный зигзаг, пропустила фургон и куда-то завалилась. Я ничего не успела сообразить, как вылетела из неё и очутилась полулежащей на крутом склоне не то ямы, не то канавы. Вылезти мне мешала машина, каким-то чудом не сползшая по отлогому дну прямо на меня сразу, не дающая мне возможности обо что-нибудь опереться и медленно, но неотвратимо на меня надвигающаяся.

От внезапности происшедшего мне было нехорошо, а махина, с секунды на секунду грозящая меня раздавить, парализовала мои мысли. Сознание я не потеряла, потому что помню, как машина сползла-таки по песку и упёрлась боком о край насыпи, где только что стояла я, а горбун, очень бледный и взволнованный, крепко прижимал меня к себе и грозно спрашивал, зачем я расстегнула ремень. Потом медленно включались чувства и, прежде всего, чувство боли. Наверное, я обо что-то ударилась боковым зубом и даже не заметила, как. Отрадно, что я не рассекла себе при этом щёку, но, осторожно потрогав зуб языком, я обнаружила, что сломала его. Он шатался и при этом невыносимо болел.

— Вы целы? С вами всё в порядке? — наверное, в сотый раз спрашивал горбун, ещё крепче обнимая меня.

— Что случилось? — спросила я.

Горбун опомнился, осторожно отстранил меня, не переставая, однако, поддерживать, словно боялся, что я упаду, и оглянулся, но когда я попыталась заглянуть через его плечо, он мне не позволил этого.

— Постойте около машины, Жанна, — попросил он очень ласково, но так, что невозможно было ослушаться.

В сопровождении Дружинина я покорно подошла к машине. Она показалась мне сильно повреждённой.

— Дайте слово, что вы не подойдёте туда, — строго сказал он.

Я и без него видела, что мы чудом избежали аварии, а посреди дороги стоял фургон и за ним — легковой автомобиль, у которого мне видны были только колёса и часть осевшего кузова. Если две машины такой неравной величины столкнулись, то лучше было не смотреть на то, что стало с пассажирами легкового автомобиля.

— Я не подойду, — обещала я.

— Я посмотрю, что там случилось, и сейчас же вернусь.

Он ещё мгновение помедлил, пристально посмотрел на меня и ушёл. Для меня перестал существовать ключ под ногой убитой Нонны, не имела значения горбатая прихрамывающая фигура, которую видела Ира, а разница в оттенках машин, той, которая чуть меня не сбила, и той, которая была передо мной, стала явной. Зачем убийце вытаскивать меня из-под готовой раздавить машины?

Но мыслить свободно я не могла. У меня так болел зуб, что терпеть эту боль и дальше становилось невыносимым, а обратиться к врачу было невозможно, потому что в Дании наверняка платная медицина.

Я подняла осколок зеркала и посмотрела на зуб. Я не дантист и не определила, на сколько кусков он раскололся и где именно, но зато у меня не было предрассудков, присущих врачам, а потому я попросту вытащила то, что шаталось. Боль, наверное, была вызвана острыми краями осколков, давящих на десну, и теперь исчезла. Мысли о посещении дантиста тоже исчезли, и я равнодушно отбросила зеркало. Теперь можно без излишней торопливости посетить зубного врача на родине, если за время моего отсутствия не ввели плату и у нас, и если кроме ваты и спирта не нужно нести чего-то ещё, например, цемент. Скорее всего, идти к зубному врачу не придётся и на родине. Впрочем, русскому человеку к таким мелочам не привыкать. Вот, к примеру, Станюкович подробно описывал порядки на русском флоте, в том числе зверские расправы над матросами и «мягкую», по сравнению с ними, "чистку зубов", когда от тяжёлого кулака боцмана или офицера у матроса вылетало по два-три зуба за один раз. Провинившийся выплёвывал кровавое крошево и принимался за работу, радуясь, что дёшево отделался. У меня же отломился только кусок зуба, так что долго думать о таком пустяке не стоит. Гораздо сложнее будет загладить вину перед Дружининым, которого я оскорбила незаслуженными подозрениями. Я сунула руку в карман, достала камень и отшвырнула в сторону.

Леонид вернулся довольно скоро, но ещё быстрее приехала полиция. Мне со своего места показалось, что мой спутник беседует со златокудрым Хансеном, что и оказалось на самом деле.

— Пойдёмте, Жанна, — позвал меня Дружинин, подходя. — Хансен распорядился, чтобы вас подвезли до дома, а дорогой я вам всё объясню.

Он окинул свою разбитую машину взглядом, в котором я не заметила сожаления.

— Счастливо отделались, — было его заключение.

Он устроился рядом со мной на заднем сиденье полицейской машины.

— Что случилось? — спросила я.

— Сейчас… — Ему было не по себе от предстоящего разговора. — На чём я остановился?

— Вы ещё не начинали.

— Нет, я начал… Ах да! Вчера я видел, как вы уехали с Петером и Мартой, зашёл на участок, поговорил с Нонной… Я не предполагал, что он сможет перепутать её с вами.

Мне было стыдно спрашивать, кого он имеет в виду, иначе он поймёт, кого я подозревала всё это время.

— Почему вы вернули ключ мне, а не передали Хансену? — спросил Дружинин. — У вас были для этого все основания, ведь вы не были во мне уверены.

В его вопросе мне послышался упрёк, поэтому я сейчас же перешла в нападение.

— Вы сами во всём виноваты! Не надо было говорить полунамёками и вообще вести себя так подозрительно. Почему нельзя было сразу сказать, кого вы обвиняете?

— Я не мог обвинять, — возразил Леонид, которого позабавила моя вспышка. — У меня не было доказательств, и я мог ошибиться. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, почему он это делал.

Он бросил на меня быстрый взгляд, но я ещё не поняла, кто был преступником, поэтому не стала гадать, почему он совершал преступления. Из всей компании «им» могли быть только Ларс, Петер и Ханс, но ни одному из них моя смерть не принесла бы никакой пользы.

— К тому же Хансен почти до последнего подозревал меня, — усмехнулся Дружинин. — Если бы не вы, он бы меня арестовал ещё вчера…

Это было слишком. Со мной говорили так, словно я знала все обстоятельства этого дела и достаточно было намёка, чтобы я правильно отреагировала.

— Леонид, объясните, пожалуйста, что произошло, — попросила я. — Я ничего не понимаю.

Как же приятно было произносить имя моего брата!

Дружинин усмехнулся.

— Сейчас попробую, — сказал он. — Начну с начала, с того дня, когда мы нашли убитую девушку у вас в комнате.

— Естественнее всего было бы заподозрить в убийстве меня, — сказала я. — У вас не мелькнула такая мысль?

Он покачал головой.

— В мою голову приходили разные мысли, но я не припомню ни одной, которую вы назвали бы естественной. Тогда для меня казалось главным не подпускать вас к комнате, потому что зрелище было страшным.

— Не для женских нервов, — добавила я, желая произнести это насмешливо, но после волнений тяжёлого дня и последнего потрясения мой голос дрогнул.

Дружинин взглянул на меня странными, слегка затуманенными глазами и кивнул.

— Вы слегка наклонили голову, — продолжал он, — и я перестал видеть ваше лицо. Сам не знаю, почему я решил, что причёской и фигурой вы похожи на неё.

Он снова пристально посмотрел на меня, словно проверяя впечатление, и отвёл глаза.

— Потом я присмотрелся к Нонне и Ирине. Ирина тоже походила на убитую, а Нонну отличали волосы. Тогда я ещё ни о чём не догадывался, но запомнил своё наблюдение.

— Вы ни о чём не догадывались, но старались не оставлять меня одну, — возразила я, думая сделать ему приятное.

Леонид печально улыбнулся.

— Возможно, инстинктивно я что-то подозревал, а может, дело в другом, но уходить от вас мне, действительно, не хотелось. А вскоре меня насторожило, что около вас всё время оказывался Ларс. Мне это было неприятно, хотя я ещё не чувствовал, что опасность исходит от него и грозит непосредственно вам.

Имя преступника было названо, однако я была в ещё большем недоумении, чем прежде, потому что не понимала причины его странного поведения.

— По-настоящему мне стало страшно, когда были обнаружены открытая дверь, топор и записка. Мне казалось, что живой я вас уже не увижу.

— А увидев, захотели исправить оплошность убийцы, — заметила я.

— Это самая естественная реакция, — согласился Дружинин. — Я решил было, что мне самое время пойти к психиатру и подлечить нервы, чтобы всюду не мерещилась опасность, но потом заметил, как по дороге на своей машине проехал Ларс, и решил повременить с покоем.

Я представила, в каком напряжении он жил несколько дней, не зная правды, не подозревая никого конкретно, не догадываясь даже, кому грозит смерть, но чуя опасность, которую не чувствовал никто.

— Я жил ощущениями, можно сказать, инстинктами. Разве мог я поделиться своими опасениями, если сам не мог их ни понять, ни объяснить? Уверенность, что они ненапрасны, появилась потом, когда дверь второй раз оказалась открыта. Я не верил в вашу рассеянность.

— Спасибо.

— Когда мы договорились уехать с утра в Копенгаген и я заехал за вами, то не ожидал никого встретить, но увидел господина Якобсена.

Я помнила каждую фразу, произнесённую Леонидом, малейший жест и изменение выражения лица.

— По-моему, первым вашим желанием было уйти, — коварно заметила я, ожидая, что он скажет в ответ.

— Если мы будем отвлекаться на мои поступки и желания, то я никогда не закончу, — сдержанно проговорил Дружинин.

Я видела, что он не столько смущён, сколько печален, и кротко сказала:

— Извините, Леонид. Продолжайте, пожалуйста.

— Я успел вовремя, и при моём появлении Ларс заставил упасть пирожное, которое предварительно отравил.

— Теперь я начинаю подозревать, что пирожное было отравлено раньше, — возразила я. — Накануне вечером я нашла дверь открытой. Потом Ларс звонил мне и не захотел мешать, узнав, что я собираюсь пить чай.

В глазах горбуна мелькнула тревога, показавшая, как тщательно он рассматривает прошедшие события и как чутко реагирует на все мелочи, которые не учёл и не мог учесть.

— Я не утверждаю, что пирожное было отравлено уже тогда, но я благодарна вам за ваш звонок. Мы так славно поговорили о моей плитке, что чай у меня остыл и пирожное осталось ждать утра.

— Утром вместо вас умерла собака. Я сразу догадался, почему она умерла, но вам не мог даже намекнуть на это. В тот же день нашли Мартина, а на следующий день вы вернули Ларсу чашку с отравленным кофе. "Ты в кубок яду льёшь, а справедливость подносит этот яд к твоим губам". Вас бережёт ангел-хранитель, Жанна.

— Два ангела-хранителя, — сказала я, имея в виду, что без заботы Дружинина небесному ангелу пришлось бы трудновато. Однако горбатый ангел меня не понял и продолжал свой рассказ.

— Теперь я был почти уверен, кто преступник, и кого он наметил себе в жертву. Не поймите меня неверно, но эта уверенность меня поддерживала. А уж когда приехал дядя и разделил со мной ночные и дневные дежурства под вашими дверями и невдалеке от них…

У меня слов не было, но лицо выдавало изумление. Леонид засмеялся.

Один раз вам удалось меня обмануть, но с тех пор я стал очень осторожен и не оставлял вас без охраны, так что в ту ночь, когда Ирина уехала к родным Мартина, я был на своём посту. Вы не ошиблись, услышав, что убегавших было двое. К сожалению, человек ускользнул от меня, и я даже не заглянул ему в лицо, но я знал, что это бал Ларс… Мой дядя вам понравился?

— Да, очень.

Дружинин кивнул.

— Вы тоже произвели на него самое благоприятное впечатление, и с тем большей охотой он мне помогал. Денди тоже охранял вас неплохо. Ему был дан приказ не выпускать вас из дома и не впускать посторонних.

Я вспомнила летящего кувырком Петера и боязливо жавшегося в сторонке Ларса и улыбнулась.

— Замечательный пёс.

— Очень хороший, — согласился он. — Но я до сих пор не понимаю, как вам удалось заметить, что графин трогали?

— Ларс нарушил световой эффект, — сказала я. — Когда я ставила графин, свет преломлялся одним образом, а когда я собралась, наконец, его рисовать, он преломлялся другим образом, потому что шишечка на крышке была повёрнута наискосок.

Я помнила все события того дня и очень хотела спросить, знает ли Дружинин, что преступник скопировал его внешность и подстроил так, что его увидела Ира. Но я побоялась напомнить ему, какими средствами это было достигнуто.

— Вы нарисовали графин? — поинтересовался Леонид.

— Нет, конечно. Я, как Райский, готова отказаться от работы по любому поводу. Рассказывайте дальше.

— А дальше я должен вас поблагодарить. Вас чуть не сшибла машина такой же марки, как моя, с наклеенным номером… моим номером, такого же цвета. Её видел полицейский. Мой дядя следовал за вами от самого дома и тоже её видел. Он уверял, что моя машина стояла в переулке, но не мог доказать, что её не брали, так что его показания говорили скорее против меня, чем за. Меня спасли вы. Вы так упорно доказывали, что та машина было совсем другого оттенка, что заставили усомниться даже Хансена. Он стал выяснять, где был я, а я был в своём кабинете на берегу моря, и алиби у меня не было. Но он всё-таки оказался добросовестным человеком и послал людей на поиски предполагаемой машины. На моё и ваше, — он улыбнулся, — счастье, её нашли на следующий день, ближе к вечеру. Это было чудо, и Хансен не приехал к вам сразу же, потому что хотел сам проверить, чья это машина, кто её брал и когда. Владельца не застали, а выяснить у соседей, брал ли кто-нибудь машину, не смогли.

— Почему же Ларса не арестовали? — спросила я.

— Хансен слишком долго ошибался на мой счёт и хотел действовать наверняка. То, что так быстро нашли машину, похожую на мою, было слишком удивительно. Необходимо было провести экспертизу, опросить свидетелей. Впрочем, он обезопасил вас, выставив охрану и у вашего дома, и у дома Ларса.

— Охрана была приблизительно одинакового качества, — заметила я. — Но вы оказались надёжнее полицейских и похитили меня из-под носа преступника.

— Вы сами от него сбежали, и я надеялся, что вам уже всё известно.

— Нет, мне ещё ничего не известно. Я поняла лишь, что Ларс хотел меня убить и разыскивал нас. А что случилось дальше? Почему вы перевернули машину?

— Ларс всё-таки нас подкараулил и… Жанна, вам не показалось, что он сошёл с ума?

— Показалось. Продолжайте, пожалуйста.

— Вы знаете, кто такие камикадзе?

— Знаю. Вы считаете, что Ларс решил врезаться в нашу машину?

— Я с трудом увернулся, а Ларс врезался в ехавший за нами фургон.

— Он… Он погиб?

Леонид кивнул. У меня в глазах потемнело от ужаса, хотя теперь и было известно, что погиб преступник, который хотел меня убить.

Дружинин понимающе глядел на меня и хотел было дотронуться до моего плеча, но отдёрнул руку.

— Я думаю, что такой конец для него лучше всего, — добавил он.

Это было слишком неожиданно и требовало осознания.

— Моего рассказа хватило как раз до вашего дома, Жанна, — сказал Дружинин. — Теперь вопрос задам я. Почему он хотел вас убить?

— Не знаю. — Я терялась в предположениях и только запутывала себя. — Может, он на меня обиделся? Мало ли что я могла ему сказать…

— Если бы мы убивали женщин за их язык, то все мужчины стали бы убийцами, — возразил Леонид, и что-то знакомое почудилось мне в его фразе. — Это цитата, барышня.

— Я поняла, — кивнула я. — Только не помню, откуда.

— Дю Моррье.

— "The Scapegoat", — подхватила я, равнодушно кивнув и делая вид, что не замечаю изумления Дружинина. — Вы зайдёте?

— Нет, отныне опасность вам не грозит, и заходить я не буду. Если позволите, мы с дядей навестим вас завтра, чтобы попрощаться. Послезавтра у нас самолёт.

Он проводил меня до середины дорожки, по обыкновению поцеловав мне руку, вернулся к машине и уехал. Меня буквально сразило, что он не только не захотел войти, но даже не довёл меня до двери. Он уберёг меня от смерти, как уберёг бы любую другую, а совершив этот благородный поступок, исчез, потому что я была ему неинтересна, а может, даже неприятна. Ему не хотелось терять время на посредственные разговоры, противно было общаться с девушкой, которую он защищал и которая относилась к нему с таким предубеждением, оскорбляла и насмехалась над ним. Из вежливости он сделает завтра прощальный визит, но сократит его насколько можно. Разве могла я ожидать чего-то другого, если сама себя глубоко презирала? Мне было стыдно за каждый свой поступок, за каждое слово, за каждую мысль и чувство.

Хорошо, что дома оказались Ира и Петер и сразу же потребовали объяснения всего случившегося. Пока я рассказывала факты, не вдаваясь, конечно, в область чувств, я немного отвлеклась. Ира глотала слёзы, переводя Петеру мои слова, а когда я осторожно подошла к тому моменту в повествовании, когда погиб Ларс, она горько разрыдалась. Петер переживал за неё, за меня и за себя, но не мог понять, почему Ларс это сделал и просил меня ответить. Я пыталась объяснить по-английски, что его действия для меня такая же загадка, как для него, но датчанин всё равно спрашивал. Помощь, которую пыталась оказать мне Ира, переводя мои ответы на датский язык, тоже не рассеяла подозрений Петера, что кое-что я всё-таки должна знать. Если бы я догадалась об истинной жалкой причине преступления, которая сначала была вечной мукой для Ларса и, наконец, переросла в настоящую трагедию и для него, и для других, а догадавшись, доверила эту тайну Петеру, он вновь предложил бы мне руку и сердце и попытался добиться моего согласия, но моя неосведомлённость по такому серьёзному поводу вызывала недоумение и нехорошие подозрения. Я не упрекаю Петера за то, что он мне не поверил, и что с этого времени его чувства ко мне стали быстро охладевать, хоть и остались вполне дружескими.

Милый Хансен навестил нас во второй половине дня, пообедал с нами, насладился кофе, заново пересказал всё происшедшее, откровенно, или почти откровенно, признаваясь в своих ошибках и давая высокую оценку уму и действиям Дружинина.

— Вы должны быть ему благодарны, Жанна, — сказал он, как-то странно глядя на меня.

— Я благодарна, — ответила я, а сама в это время думала, что завтра увижу его в последний раз.

Когда гости разошлись, мы с Ирой долго сидели вдвоём, каясь в своих ошибках, впрочем, неприязнь моей подруги к Дружинину всё-таки прослеживалась несмотря на благодарность.

— Слушай, а не оставить ли нам на ночь окна открытыми? — спросила Ира, подмигивая.

— А вдруг под окном станет царапаться горбатая фигура, а потом побежит, прихрамывая? — спросила я.

Мы неуверенно улыбнулись и замолчали, потому что нас вдруг пробрал мороз от суеверного ужаса. Дверь и окна мы заперли очень надёжно, а потом ещё и проверили. Щётку я тоже использовала, как дополнительное крепление, причём Ира смотрела на это очень одобрительно.

— Завтра он зайдёт вместе с дядей попрощаться, а послезавтра они улетают в Англию, — сказала я, делая вид, что мне это совершенно безразлично. — Мавр сделал своё дело, мавр может уходить.

Ира пожала плечами.

— Как-то странно. Я почему-то считала, что он за тобой волочится.

На этот раз пожала плечами я и мрачно изрекла:

— Игуанодон четырёхпоясный.

— Я рада, что ты так легко к этому относишься, — одобрительно сказала Ира. — Уезжает он — и чёрт с ним. Может, ты решишь, что я очень чёрствая, но я страшно хочу спать. А ты?

— Тоже.

Я заснула сразу же, едва легла, и спала крепко, пока меня не разбудила Ира. Было около двенадцати часов дня.

— Звонил Петер, — сообщила моя подруга, зевая. — Приедет часа через два. Он всё устроил с перевозкой тела Нонны. Славный человек. Тебе надо за него хвататься.

— Не хочу хвататься, — сказала я. — И замуж не хочу. Хочу остаться милой старой девой.

— Это ты-то милая? — ужаснулась Ира. — Ты у меня эти шуточки брось! Оденешься сегодня так, как я велю, и будешь очаровывать. Только ни слова не говори мне о том, что случилось! Я не могу об этом думать! Дай мне отдохнуть!

— Я ничего не говорю. Только и ты не говори мне о Петере. Если хочешь знать, у меня уже есть жених.

— У тебя???

Ира стояла передо мной в роскошной ночной рубашке, не той, которую я видела, а другой, не менее смелой и красивой.

— У меня, — гордо сказала я, натягивая одеяло, чтобы скрыть грубый ситец своей самодельной рубашки. — То есть я за него замуж идти не собираюсь, но его мама очень хочет нас поженить.

— И кто он? — жадно спросила Ира.

— Окончил музыкальную школу. Играет на скрипке. В армии служил в оркестре. Потом окончил Бауманское училище, потом Военную Академию. Офицер, но не помню, кто. Преподаёт в Академии. Имеет маму, собаку, кошку, двух водяных черепах и кур. Читает в подлиннике Ремарка и утверждает, что знает английский. Собирается учить японский. Собака хромая, куры несутся.

— Ну… Ну… Так что же ты?! Петер, конечно, более выгодная партия, но на всякий случай мы и этого не упустим.

— Мне такой жених и даром не нужен, — возразила я. — Знаешь, за кого голосовала его мама?

— Причём здесь его мама? — возмутилась было Ира, но женское любопытство взяло своё. — А за кого она голосовала?

— За…ва! — обличительным тоном сказала я.

— За…ва? — Ира явно не знала, кто это такой и почему за него нельзя голосовать. Наконец, она опомнилась и взорвалась. — Ну и что?! Ты не за мать выходить замуж!

— А сам он голосовал за…ого, — закончила я, назвав некую одиозную личность.

Ира, уже потерявшая связь с родиной, на этом имени потеряла и почву под ногами.

— Ну и что? — неуверенно спросила она.

Я засмеялась.

— Ничего особенного, конечно, просто мне этот тип не нравится. Молодой офицер, только что начал службу, а отношение к порядкам в армии и солдатам у него как у самого тупого прапора. Вместо того, чтобы думать, как проводить реформы в армии, он говорит, что на автомобильных дорогах ребят гибнет ещё больше, чем на службе. У меня ведь нет цели выйти замуж. Зачем же сажать себе на шею солдафона?

— Хрипун, удавленник, фагот… — начала Ира.

— Созвездие манёвров и мазурки, — закончила я. — Мне всё равно, что за него, что в воду. К тому же он гвоздя не умеет заколотить. Мать копала канаву, а он уехал в Москву. Сосед варил им ворота, а он загорал на пруду. А на даче у них лежит разобранная стенка, и он не может её собрать.

— Всё ясно, — оживилась Ира. — Кандидатура хрипучего фагота отпадает. Остаётся Петер. Уж он-то милашка. И показал себя в наших неурядицах хорошо. Другой взял бы, да и уехал куда-нибудь, чтобы его невзначай не убили.

"Однако спас меня не он", — подумала я, но вслух этого не сказала.

— Ир, ты не обижайся и не вздумай ничего предпринимать, — решительно заявила я. — Очаровывать Петера я не буду.

— И не надо, — согласилась Ира. — Очаруй меня. Вставай скорее и посмотрим, что нам надеть, а то он застанет нас в постелях.

К чести Иры, она и глазом не моргнула при виде моей ночной рубашки, приличной и добротной самой по себе, но принимавшей нищенский вид рядом с её воздушным шёлковым одеянием, обильно украшенным почти прозрачными кружевами.

Примерка нарядов сначала заинтересовала меня, потом утомила и, наконец, когда Ира кинула на диван гладкие чёрные лосины, насмешила.

— У вас тоже носят эту гадость? — воскликнула я, припоминая толстые задницы, обтянутые считайте что колготками, нависающие над пассажирами, сидящими в вагонах метро.

— Гадость?! — возмутилась Ира. — Да ты примерь!

— И не собираюсь.

Потом я всё-таки решилась натянуть эластичную ткань, чтобы посмотреть, до какой степени уродства смогу дойти.

— О! Именно то, что нужно! — заявила Ира. — Ну-ка надень сверху вот это.

"Вот этим" оказалась длинная рубаха, перепоясывающаяся широким ремнём с металлическими вставками.

— Теперь мне нужны остроконечные сапожки и колчан со стрелами. Может, кто-нибудь и спутает меня с Робином Гудом. Давай придумаем что-нибудь поприличнее.

— Честное слово, тебе очень идёт, — уверяла меня Ира. — На мне лосины сидят хуже: у меня икры толще. Смотри.

Она быстро облачилась в пятнистые лосины, надела подходящую кофту и завязала волосы шарфом.

— Тебе идёт, — сказала я. — А мне как-то дико видеть это на себе. Ты поступай как хочешь, а я разоблачаюсь.

Но Ира упросила меня побыть в экстравагантном костюме ещё немного, пока она сделает мне причёску и мы перехватим по чашечке кофе. Разгуливать по дому в эластичных лосинах было удобно, а её я не стеснялась, поэтому согласилась.

Мы причесались и подкрасились, распихали по своим местам вещи, оставив себе те, которые решили надеть для гостей, а потом сели пить кофе. Сперва мы разговаривали, стараясь не позволять тайным мыслям овладевать нами, потом погрузились в молчание, думая каждая о своём.

Я пыталась рассуждать трезво, что если уж так получилось, и я показала себя с очень невыгодной стороны, то лучше не вспоминать о самых неудачных моментах этой истории. Миллионы людей живут, не терзаясь пустыми размышлениями о том, чего уже не вернёшь, и, по-моему, правильно делают. Надо с благодарностью помнить о благородном человеке, но не более. Однако, чтобы осуществить этот мудрый план, нужно время, а сейчас на меня невыносимой тяжестью давило неожиданное бегство Дружинина из Дании. Не от меня ли он бежит?

— По-моему, звонок, — сказала Ира.

До меня дошло, наконец, что телефон надрывается уже долго. Моя подруга насмешливо смотрела на меня. Телефон не умолкал.

— Наверное, это Дромадёр, — предположила Ира.

Мне хотелось со всех ног бежать к телефону, но вместо этого я лениво сказала:

— Подойди, пожалуйста. Мне не хочется вставать.

Ира удивлённо посмотрела на меня, а я закрыла глаза. Едва она ушла, я напрягла слух, стараясь уловить, с кем и о чём она беседует, но, как нарочно, она говорила очень тихо. Я еле сдерживалась, чтобы не подкрасться к двери, но мне мешало опасение, как бы меня не заметили, потому что мне не хотелось показывать, насколько меня угнетает презрительный отъезд моего спасителя. Пусть все, и он в том числе, думают, что мне до него нет абсолютно никакого дела, что я ему только благодарна. Ничего более не должно быть заметно.

— Кто это был? — равнодушно спросила я, когда она вернулась.

Я заметила, что у Иры очень лукавый вид, но причины этого не поняла.

— Не туда попали. Долго объяснялись, пока не устали и не бросили трубку.

После этого был ещё один звонок.

— Петер задерживается. Хотела послать вас вместе за вином, а самой побыть с Хансом и Мартой, но придётся сходить тебе одной. У меня ни капли не осталось. Часть отнесла моему старичку, а остальное выпил Ларс. Но в магазин ты сходишь потом, а пока, может, ты меня нарисуешь? По-моему, я сегодня выгляжу не так уж плохо. Против ожидания.

Мы в свободных позах расположились в гостиной и, пока я рисовала, Ира заставила ещё раз самым подробным образом рассказать о претенденте в мои женихи.

— … а явился к нам в трусиках, словно на пляж. Можешь себе представить? — вспомнила я ещё одну роковую подробность. — Была бы ещё фигура, как у Тарзана, а то кривоногий, сутулый…

Ира хохотала.

— С тех пор до самого отъезда с дачи нам с моськой приходилось выбирать для прогулок другую дорогу. А как мы любили гулять по тому замусоренному пути мимо их участка!

— Значит, тебе не понравилось, что у него фигура не как у Тарзана? — веселилась моя несносная подруга.

— Вовсе не поэтому. Пусть он будет хоть как Квазимодо, но зачем на первое свидание он явился в плавках? И зачем он голосовал за этого типа?

Ира подхватила занимательную тему, и я не выдержала.

— Замолчи, пожалуйста! Ещё одно слово про этого дурака — и мочка уха у тебя окажется выше глаза.

— Фу, какая гадость! — простонала Ира, еле дыша от смеха. — Здравствуйте, Леонид! Good morning, Sir Charles.

Я вздрогнула и оглянулась. В дверях стоял Дружинин, с удивлением и любопытством наблюдая за нами. За его спиной кивал и улыбался нам мистер Чарльз. Если несчастный горбун слышал наши весёлые разглагольствования про Тарзана и Квазимодо, то вместо ожидаемой благодарности за сохранение моей жизни, он получил новое оскорбление.

— Прошу прощения, — весело сказал опомнившийся Дружинин. — Вы, Ирина, просили входить без стука, но я вижу, что всё-таки мы попали не вовремя.

Так вот почему у Иры была физиономия довольной акулы! Как же она всё-таки ненавидит этого человека, если заставляет как бы случайно выслушивать вещи, способные его обидеть. А меня… Я в ужас пришла от того, в каком легкомысленном виде меня застали. Однако расправу над Ирой приходилось откладывать на потом, а сейчас делать вид, что ничего не произошло.

— Очень рада вас видеть, Леонид. Good morning, Mister Charles.

Поздно менять привычки. Назови я дядю горбуна напоследок сэром, и это вызовет недоумение.

Мистер Чарльз галантно преподнёс Ире цветы, а мне с доброй, но почему-то печальной улыбкой передал красивую коробку конфет.

— Thank you.

— У меня для вас тоже прощальный подарок, Жанна, — предупредил Леонид, поблёскивая глазами. — Новый перевод. Чувствую, что мой английский вызвал у вас затруднения, поэтому я перевёл эту же повесть на русский.

Не дай Бог, он при Ире начнёт выменивать свой подарок на мою повесть. Чтобы этого не произошло, я отошла к окну, предоставив Ире занимать мистера Чарльза. Дружинин, в очередной раз скользнув взглядом по моему наряду, последовал за мной.

— Вы так и не смогли прочитать мой английский перевод?

— Как же я могла его прочитать, если вы его у меня забрали? — спросила я, решив, что пора кончать эту игру.

— Забрал? — удивился он. — Зачем мне его забирать, если я вам сам его дал?

Я растерялась.

— У меня его нет, — призналась я. — Он исчез в тот самый день, когда вы его принесли.

— Почему же вы молчали?

Объяснять свои хитроумные догадки было стыдно, поэтому пришлось увести разговор немного в сторону.

— Наверное, эту тетрадь унёс Ларс, — предположила я. — Он говорил, что стыдится некоторых произведений, и я видела, что разговоры о них были ему неприятны. Он даже не знал, какую повесть вы перевели без его ведома, и, скорее всего он-то и унёс её. Мне вообще кажется, что мы нехорошо поступаем: вы — переводя против его воли, а я — читая.

Дружинин слушал внимательно.

— Понятно, — согласился он, энергично кивнув. — Вы меня убедили. Верните-ка мне повесть.

Я торопливо прикрыла тетрадь рукой.

— Вы меня ещё раньше успели убедить, и я согласна пойти наперекор совести.

Леонид засмеялся, а потом помрачнел и взглянул на часы.

— Нам пора, — сказал он. — Дядя взял билеты на сегодня, и мы заехали к вам по дороге.

Необъяснимо, но меня успокаивало, что он уедет только завтра, а когда я узнала, что он выезжает уже сейчас, у меня упало сердце. Однако вид я приняла очень деловой.

— Конечно, опаздывать нельзя, — согласилась я. — До свидания и… спасибо.

Наверное, я сказала что-то не то, потому что у него дрогнули губы.

— Вас и не узнать, — сказал он, заставляя меня улыбаться. — встретил бы вас на улице, прошёл мимо, подумал, что школьница. Вам очень идёт. На прощание покажите, как вы изобразили Ирину.

Он придирчиво рассмотрел рисунок.

— Вы не захотели ей польстить, — тихо заметил он, а громко добавил. — А свой портрет я увезу с собой. Сделаю вид, что вы мне его подарили.

— Если он вам нравится, возьмите, — разрешила я, втайне сожалея, что у меня не остаётся другого портрета или хотя бы фотографии.

— Я думал, что застану здесь Петера, — сказал Дружинин, зная, вероятно, о намерении датчанина приехать. — Хотел попрощаться.

— Он задерживается, — объяснила я. — Придёт позже.

Горбун хотел что-то сказать, но решил промолчать и дал возможность своему дяде произнести несколько любезных фраз.

— Ладно, we must be going now. До свидания, Ирина, — сказал он наконец.

— До свидания, — любезно откликнулась Ира. — А ты, Жанна, тоже отправляйся. Купишь вино по своему усмотрению, но обязательно на всю сумму. А когда вернёшься, испечёшь что-нибудь к чаю.

— Мы вас подвезём, — предложил Леонид.

Я не успела ни опомниться, ни тем более переодеться, как очутилась у такси, ожидающего отъезжающих.

— Денди? — удивилась я. — Он тоже летит?

Пёс вежливо поздоровался, стоя на заднем сиденье и стегая уворачивающегося водителя хвостом по голове.

— Он прекрасно переносит дорогу, — заверил Дружинин.

Мистер Чарльз сел рядом с шофёром, а мы втроём заняли заднее сиденье. Было очень грустно, и говорить не хотелось.

— Жаль, что вы не дали мне прочитать свою повесть, — заявил Леонид. — Меня так заинтересовало начало!

Я промолчала.

— Если когда-нибудь вам захочется иметь внимательного и доброжелательного критика, обратитесь ко мне, — попросил он, передавая мне листок с адресом.

— Спасибо, — поблагодарила я, машинально кладя бумажку в сумочку.

Машина остановилась, и Дружинин проводил меня до дверей магазина.

— Передайте мои поздравления Петеру, сказал он, ненатурально улыбаясь. — Вам я тоже желаю счастья. Надеюсь, вам удастся стать для Марты второй мамой.

Я смотрела на него во все глаза, потому что мысли о Петере меня не посещали со времени утреннего разговора с Ирой, а вчерашняя ложь про предстоящее замужество была забыта тотчас же, едва мы покинули прибрежный «кабинет» переводчика, и вспомнилась только сейчас. Мне стало ещё мучительнее оттого, что так неожиданно всплыла ещё одна моя глупейшая выходка. Если у Дружинина и оставалось ко мне хоть какое-то тёплое чувство, как у мужественного защитника к спасённой им девушке, то теперь оно сменится отвращением.

— Почему вы решили, что я буду для Марты второй матерью? Я вовсе не собираюсь выходить замуж за Петера.

Я почувствовала, что не могу больше изображать равнодушие.

— Вы опоздаете. До свидания, — сказала я и, кивнув на прощание, вошла в магазин.

Я была в полном смятении и почти не сознавала, что в магазине только два покупателя. Своими дурацкими рассуждениями о достоинствах Марты и легкомысленным сообщением, ещё вчера казавшемся смелым и даже дерзким, о согласии выйти замуж за Петера, я добилась пожелания счастья, и это пожелание звучало для меня насмешкой. Я только сейчас отчётливо поняла, что за моим отношением к Дружинину скрывалась не жалость к его внешним недостаткам, не уважение к уму, знаниям и свойствам души, а нечто несравненно большее. Мало того, что, навсегда с ним расставаясь, я чувствовала, как умирает какая-то часть моей души, так мне даже не было дано бережно хранить воспоминание о нашей последней встрече, потому что оно было испорчено, погублено позорным разоблачением. Была бы я очаровательной кокеткой, привыкшей играть с чувствами своих поклонников, которыми становились все, хотя бы раз видевшие меня, — и выдумка про будущий брак придали бы мне ещё больше прелести. Но я не была ветреной кокеткой и никто не смог бы заподозрить во мне очарование, поэтому мой поступок вызвал лишь недоумение.

От упрёков, которыми я себя осыпала, меня оторвал вопрос любезного продавца. Это было спасением, потому что новое сильное впечатление на время вытеснило прежнее. Мне пришлось подумать, какое вино купить на деньги Иры, а выбор был богатый.

У страха глаза велики: мне показалось, что на витрине выставлено не менее двухсот различных бутылок, на которых ни одна этикетка не была мне знакома. Я знала о существовании прекрасного вина «Кагор». Которым причащают в церкви и которое вкусно добавлять в чай. Есть ещё «Портвейн», "Мускат", «Лидия». Говорят, есть вино «Десертное», но я не помню, хорошее ли оно. О «Вермуте» я знаю, что это гадость, и сужу об этом по второму, истинно народному, названию «Вермуть». Ещё есть коньяк, водка и Рижский бальзам. Однажды, когда мы сидели в уютном вечернем кафе в Риге вместе с братом, его женой и их сослуживцами, я попросила добавить ложку бальзама в мой кофе. Лёня очень стеснялся двух пожилых латышек, поглядывающих на нас, как мне показалось, с благожелательным интересом, но всё-таки отлил мне бальзам из своего стаканчика. Жаль, что я не помню, улучшился ли вкус и аромат советского кофе и действительно ли бальзам имеет приписываемые ему достоинства. Впрочем, рижского бальзама здесь быть не могло.

Странной способностью обладает человек: он думает сразу о нескольких предметах и мысли об одном нисколько не мешают мыслям о другом. Я думала о горбуне и горько сожалела, что он узнал только неприятные стороны моего характера, но в то же время я очень страдала от отвратительного вида цветных наклеек на разной формы бутылках. Вот у нас в винный магазин не сунешься, потому что он или оцеплен длиннющей пьяной очередью, или в нём ничего нет. Можно, конечно, для порядка спросить: "У вас есть какое-нибудь вино?" Моя обманчивая внешность выручит меня и на этот раз, поэтому вместо порции ругани продавщица, решившая, что я — неопытная в закупке продуктов девочка, процедит сквозь зубы: «Нет». Тогда я бы с чистой совестью пошла домой, отдала Ире деньги и сказала, что вина нет. Но я не у себя на родине, а в жёстких тисках запада, где, чтобы выжить, надо иметь энергию и решимость. Впрочем, не за горами было время, когда в Москве на каждом углу стали продавать великое множество дорогих западных алкогольных напитков и подделок под них. Но тогда я об этом ещё не знала.

— Жанна…

Леонид, оказывается, ещё не уехал, а хотел докончить тягостный для меня разговор.

— Жанна, что-нибудь случилось? Я могу помочь?

Я решила изображать веселье и равнодушие.

— Можете, потому что я совсем не разбираюсь в винах, — пожаловалась я. — Подскажите, что я должна купить?

Дружинин словно не расслышал меня.

— Что произошло? — допытывался он. — У вас с Петером вышла какая-нибудь размолвка? Я могу помочь?

Оказывается, он, действительно, поверил, что у нас с Петером возможно общее будущее, а, поверив, вступил в лагерь, в котором ещё недавно состояли Жанна и Ларс, а теперь осталась лишь Ира.

— Леонид, я не собираюсь выходить замуж за Петера. И никогда не собиралась. Сколько лет живу, а ни разу у меня не возникло такой мысли.

Дружинин непонимающе смотрел на меня.

— Но вы же сами сказали…

— Я не думала, что вы поверите.

Боюсь, что жизнерадостность, которую я демонстрировала, была слишком жалкой.

Автомобильный гудок напомнил моему собеседнику, что самолёт не будет ждать, пока он переговорит по всем возникшим вопросам.

Дружинин покачал головой и заказал продавцу необходимые мне бутылки, о которых, оказывается, помнил.

— Желаю приятно провести день, — сказал он напоследок.

Он ушёл, а я получила свои бутылки и сдачу. Больше мне делать здесь было нечего, а продавец, как мне казалось, смотрел на меня с подозрительным любопытством. Я вообще не люблю продавцов с их обсчётами, обвесами, подсовыванием испорченных продуктов, постоянным обманом и грубостью, а уж продавцов винных отделов я боюсь панически. К тому же, на мне были облегающие лосины, предмет туалета настолько для меня непривычный, что самым большим моим желанием было оказаться дома.

Я шла по улице, горько сожалея, что была одержима странными идеями и всячески внушала Дружинину мысль о своей великой любви к Петеру. Всё тайное становится явным, так что я своими руками, а точнее, устами, готовила себе этот позор. Что за дикая мысль пришла мне в голову, натолкнув меня на решение придумывать вещи, способные уязвить Леонида? И почему я решила, что мои нежные отношения с Петером могут его уязвить? Неужели я и впрямь могла считать его угнетённым своей внешностью и болезненно воспринимающим чужое счастье?

Придя домой, я бы сразу же сорвала свои чувства на Ире, скрывшей от меня звонок Дружинина, но уже приехали Петер, Марта и Ханс, так что пришлось подавить свой гнев.

— Я ничего не успела приготовить, — призналась Ира. — К сожалению, ты не сможешь говорить с ними без переводчика, поэтому придётся тебе идти на кухню.

Конечно, мне. Наверное, такова была моя судьба: портить отношения с людьми, которые мне нравятся, а потом, вместо того, чтобы рассеяться среди гостей, идти на кухню и в одиночестве готовить обед, в сотый раз припоминая подробности недолгого знакомства с Дружининым и все глупости, которые я наговорила и сделала за это время.

— Хорошо, — сказала я Ире.

Даже здесь, на кухне, всё напоминало Леонида. Сюда он поставил сумки, которые мне донёс, а здесь стоял, когда предлагал помощь. Сейчас бы его помощь мне не помешала, но я была бы рада, даже если бы он ничего не делал, а просто сидел бы в гостиной и я знала, что, придя туда, увижу его и услышу его голос. Я была бы на седьмом небе от счастья, даже если бы он вновь начал просить у меня мою рукопись, лишь бы он оказался здесь, а не летел на самолёте в свою Англию. Воспоминание об адресе, который он дал мне напоследок, заставило меня горько усмехнуться. "Если когда-нибудь вам захочется иметь внимательного и доброжелательного критика…" Ясно, что критика мне иметь никогда не захочется. Сказал бы просто: "Прошу вас, напишите мне, Жанна". Интересно, написала бы я ему? Скорее всего, нет. Если бы он захотел продолжить со мной знакомство, он попросил бы мой адрес и сам мне написал. Но ему вовсе не хотелось поддерживать отношения, и адрес его я смело могу разорвать и выбросить, потому что он дан мне из пустой вежливости. Впрочем, адрес я выбрасывать не стану.

— Ты на меня не обиделась? — спросила Ира, входя и закрывая за собой дверь.

— За что?

Но моя подруга была более чуткой, чем я думала.

— За Дромадёра.

— Скажи лучше: "За лосины". Ты бы ещё заставила меня надеть купальник.

Ира зафыркала.

— И было бы неплохо, у тебя хорошая фигура. А лосины на тебе прекрасно смотрятся. Как на манекенщице.

— Меня модисткою изволил величать! — воскликнула я.

— Это ещё что? — удивилась Ира.

Дружинин бы не спрашивал.

— "Горе от ума".

Ира пренебрежительно отмахнулась.

— Если хочешь, переоденься, но я бы на твоём месте, не стала. Как видишь, я тоже осталась в лосинах.

Да, надо было отдать ей должное, она осталась в том же наряде, в каком встретила Дружинина. Но она-то относилась к нему с неприязнью, поэтому ей было безразлично, как его встречать, а мне он был очень симпатичен, поэтому я бы предпочла появиться перед ним в приличном виде. Однако он ушёл из моей жизни, а из-за Петера не стоило переодеваться.

— Некогда наряжаться, — сказала я. — Я вся в хозяйстве.

— Пойди, поздоровайся с гостями, а то неудобно.

— Это можно.

Я не стала терять времени даром, прошла в комнату, жизнерадостно поздоровалась с датчанами, поцеловала Марту и вернулась на кухню. Девочка хотела пойти за мной, но Петер её удержал, словно общение со мной казалось ему нежелательным. Зато на пуделя запрет не распространялся, и он весело заскакал по кухне, обнюхивая все углы и попадающиеся на пути предметы. Меня это, конечно, не утешило, но было всё-таки отрадно сознавать, что какое-то живое существо относится ко мне без предубеждения, вызванного непонятными покушениями на мою жизнь или моими собственными необдуманными поступками. Если бы и люди относились друг к другу с такой же доброжелательностью, жить стало бы легче, а то Петер, несмотря на улыбку и приветливость, явно думает, что странное стремление Ларса меня убить бросает на меня глубокую тень. Честного, ни в чём не повинного человека не могут терпеливо выслеживать, чтобы убить, тем более, что после него не ожидается наследство, поэтому, раз Ларс не мог рассчитывать ни на какое наследство, значит, по мнению Петера, я совершила какой-то поступок, возбудивший ненависть писателя.

Мои размышления обязательно перекинулись бы на Дружинина, но помешал пудель, набредший на помойное ведро, сунувший туда любопытный нос и обнаруживший куриные кости. Этот пёс был подвержен общей собачьей слабости, не позволявшей ему равнодушно пройти мимо кости, так что моя попытка отобрать у него трофей только вынудила его крепче сжать зубы, зарычать и скрыться под столом.

Собакам нельзя давать трубчатые кости, а куриные кости, легко расщепляемые и превращавшиеся в острые иглы, могут привести животное к гибели. Я объяснила это зашедшей за посудой Ире, и мы обе попытались отнять у пуделя кость, но упрямство пса не знало границ.

— Давай заключим с тобой бартерную сделку, — нежно предложила я собаке. — Ты мне отдашь кость, а я тебе дам за это конфетку.

Ира торопливо достала конфету и, развернув, протянула мне.

— Будешь меняться? — спросила я, поднося конфету к мокрому чёрному носу.

Собака не была против, но и восторга не проявила. По-моему, она не доверяла моей деловой щепетильности. Пришлось бросить конфету на пол и ждать, что пересилит — любовь к сладкому или к костям.

— Посмотри, какую дрянь ты держишь во рту! — убеждала пёсика Ира. — Кость из помойки. Фу, какая гадость! До тебя её кто-то обглодал.

— Ты обглодала, — сказала я.

— Нет, ты, — возразила Ира. — Я ела ногу, а ты крыло.

— Эта кость от ноги, — заявила я.

— Значит, это кость от той ноги, которую ты ела вчера, — отрезала Ира.

Собачья избалованность перевесила, и, едва пёс схватил конфету, я тут же забрала брошенную кость.

— Петер принёс вино и пирожные, — вспомнила Ира. — Ничего, если я открою коробку с конфетами, которую подарил сэр Чарльз?

— Конечно. О чём спрашивать? Может, сперва нам съесть по одной?

Но Ира не разрешила.

— Подождёшь до обеда, — сказала она. — Поспеши.

За столом не было ни Дружинина, ни Душки, так что у меня не возникло желания придумывать какие-то необыкновенные кушанья, но что-то сделать было надо, и я решила приготовить сносный обед на скорую руку, а для этого обмазала майонезом сковородку и слоями накрошила туда мясо из супа, холодную варёную картошку, морковь и лук, а сверху вновь налила майонез и натёрла сыр. Пока это блюдо шипело в духовке, я разрезала пополам несколько маленьких булочек, вытащила мякоть, положила на её место начинку из варёной капусты, яиц и кое-каких добавок, соединила половинки, смазала сверху топлёным маслом и поставила в духовку.

Если бы я не была в здешних магазинах, то реакция, которую вызвал этот непритязательный обед, побудила бы меня заподозрить, что в Дании голод. Ели с аппетитом, какой приличен лишь в нынешнем СНГ, и я не берусь судить, что заслужило больше похвал — «ленивое» второе или «ленивые» пироги.

На протяжении всего обеда не было сказано ни слова о Ларсе и происшедших событиях, словно все сговорились не упоминать о неприятном, а Ира была очень ласкова и приветлива с Мартой и странно предупредительна с её отцом. У меня даже зашевелилось подозрение, не решила ли она заменить своего старичка симпатичным Петером. Осуждать её я не могла, потому что сама от него отказалась, но мне не нравилась эта черта её характера, позволявшая ей быстро забывать прошлые привязанности и приобретать новые. К тому же, у очередного объекта Ириных симпатий имелась дочь, играть с чувствами которой было бы жестоко.

— Эх, нет здесь Душки! — сказала мне Ира. — Уж он бы оценил твою стряпню! И чего ты его упустила? Проявила бы хоть немного нежности, и он был бы твоим.

Ира нисколько не стеснялась высказывать свои взгляды при датчанах, не знающих русского языка.

— Ты нежность проявила, но твоим он не стал, — возразила я.

— Потому что ему нравилась ты, — объяснила Ира.

Я не выдержала.

— Неудобно говорить при гостях по-русски, — сказала я. — Они ничего не понимают и должны себя чувствовать неловко.

— Если бы они понимали, то чувствовали бы себя ещё хуже, — резонно возразила Ира.

Ей пришлось отвлечься, чтобы немного поговорить с датчанами, но затем она вновь обратилась ко мне.

— Я не хочу произносить его имя, но ты, и правда, не хочешь сойтись с ним поближе?

— С кем? С Душкой?

— Нет. С П-ом.

— Нет, не хочу. А ты, по-моему, хочешь.

— Не думала, что ты способна замечать такие вещи, — заметила Ира.

— Эти вещи сами бросаются в глаза.

— Может, ты ревнуешь?

— Я не ревную и пожелала бы тебе удачи, но не забывай, что у него дочь. Если ты его обманешь, он переживёт, а с ребёнком будет сложнее.

— Его я не обману, — заверила меня Ира. — О таком я мечтала всю жизнь.

Мне стало обидно за Ларса, которого любимая забыла так быстро. Его тело ещё не опустили в землю, а Ира уже думала о Петере. По идее, я должна была бы торжествовать, потому что пытавшийся меня убить человек потерпел общее поражение, причём даже самое его имя перестало упоминаться, но для меня его поступки оставались загадкой, а его разоблачение, последовавшее сразу же за смертью, не успело утвердиться в моём мозгу и пустить ростки неприязни. Я его не понимала, но я знала, что, убив по ошибке друга и жену, он должен был безмерно страдать, и в душе у меня шевелилось что-то, похожее на жалость. Я не понимала, что же я сделала, если он так настойчиво добивался моей смерти. До гибели Нонны я не замечала к себе ненависти, и это тоже вызывало недоумение. А Дружинину, вероятно, не было так уж интересно выяснить все обстоятельства, раз он покинул Данию, не дожидаясь окончания следствия. Ему так надоело защищать бестолковую девицу, не сознающую нависшей над ней опасности, что, освободившись от добровольно взваленных на себя обязательств, он поспешил уехать…

— Прекрати есть конфеты, — сказала Ира. — Можно подумать, что ты никогда не ела конфет.

За размышлениями конфеты поедаются быстро, особенно если они такие вкусные, как эти. Дядя горбуна выбрал хороший подарок.

— Не понимаю, как можно есть столько сладкого, — закончила Ира.

Зато меня хорошо понимала Марта, и, если бы не запрещение отца, съела бы ещё больше конфет, чем я. Девочка посматривала на меня и улыбалась, рассчитывая потом поиграть со мной и куклой. Однако её планы остались планами, потому что её перехватил Ханс, а потом с ней недолго, но очень ласково позанималась Ира, служившая нам переводчиком. Мы не молчали, но говорили о вещах таких незначительных и пустых, что у меня ничего не осталось в памяти.

После того, как со стола было убрано и мы посидели, болтая ни о чём, Петер спросил меня, что я думаю о странных поступках Ларса, но получил тот же ответ, что и вчера. Я ничего не знала и ни о чём не подозревала. Лицо датчанина приобрело озадаченное выражение, а Ира сообщила, что завтра состоятся похороны.

— Ты пойдёшь? — спросила она.

Я быстро взглянула на Петера и Ханса, но Петер в это время разговаривал с Мартой, а Ханс ласкал собаку, так что можно было считать, что за мной не наблюдают.

— Мне бы не хотелось, — сказала я. — Это не будет выглядеть неприлично?

— Конечно, нет. Вполне естественно, что ты не хочешь идти.

— Не подумай, что я злюсь на Ларса, но мне будет очень неловко среди его родственников. Мало того, что я не знаю, чем вызвано его стремление меня убить, так он и погиб из-за меня.

— Из-за Дромадёра, — поправила меня Ира. — Если бы не он, тебя было бы легко укокошить. Интересно, зачем это ему понадобилось?

— Не знаю. Так ничего, если я не пойду?

— Ничего. Думаю, так будет даже лучше.

Одна забота свалилась с моих плеч, но Ира зря упомянула о Дружинине. Теперь его образ уже не покидал меня, становясь почти идеальным. Получилось как в сказке о Рике с хохолком, которую любил Леонид: горб его стал придавать ему особую важность, в ужасной хромоте принцесса теперь видела лишь манеру склоняться чуть набок, и эта манера приводила её в восторг. Я не была принцессой, поэтому не была склонна так поэтично рассматривать внешность переводчика, но все особенности его фигуры, которые давно уже не казались мне неприятными, теперь попросту перестали для меня существовать.

— Жанна, Петер хочет с тобой поговорить об очень серьёзном деле, — сказала Ира.

Я испугалась, что он повторит своё предложение, хоть мне это казалось уже невозможным.

— Я тоже присоединяюсь к его мнению, — добавила моя подруга. — Видишь ли, Ларс был известным писателем, а мы даже не знаем, почему он совершил все эти… поступки… Нельзя ли оставить всё в тайне, без широкой огласки. Конечно, если бы он остался жив, его бы судили, но он мёртв, а с мёртвого какой спрос?

— Конечно. Я тоже думаю, что лучше обойтись без огласки.

Ира обрадовано заговорила с Петером, и тот кивнул мне, пробормотав по-английски несколько слов благодарности, будто я мечтала об огласке и с моей стороны было доблестью от неё отказаться. Я вообще не хочу ломать чью-то судьбу, а уж как я буду выглядеть на процессе, страшно было представить. Жертва, не знающая, за что её хотели убить. Ни один человек в это не поверит, а большинству людей вообще свойственно подозревать своего ближнего в разного рода грехах. Если известный датский писатель без всяких видимых причин решил извести девушку, то тем ужаснее должна быть тайная причина для убийства, и ответственность за эту причину целиком падает на жертву, тем более, что эта жертва беспомощно молчит на все расспросы, а это прямо указывает на её вину.

— С полицией мы все вопросы утрясём деловито рассуждала Ира. — Главное, чтобы ничего не разнюхали газетчики.

Я была согласна, что, если публичное разоблачение не может изменить содеянного, то лучше не выставлять странные поступки писателя на всеобщий суд и сохранить его имя незапятнанным.

Я читала о многих нераскрытых тайнах, с которыми связаны имена некоторых известных и не очень известных писателей, но никогда не рассчитывала, что попаду в одну из таких историй. Если каким-то образом весть о случившемся просочится наружу, то трудно представить, какими сплетнями будут окружены наши с Ларсом отношения. Кроме того, даже в память о Нонне, боготворившей своего мужа, следовало в глазах общественности сохранить имя Ларса незапятнанным.

— Я хотела узнать о Нонне, сказала я.

— Её отправят на родину. Петер взял все хлопоты на себя, кстати, и расходы тоже, ведь в какой-то степени он ей родственник.

— Очень благородно с его стороны, — согласилась я. — Приятно, что в наше время сохранились люди, на которых можно положиться.

Мы ещё немного посидели, о чём-то разговаривая и обходя молчанием главную тему, которая вертелась у каждого на языке. Марта по привычке тянулась ко мне, но каждый раз очень ненавязчиво была отвлекаема Хансом или Петером, а иногда Ирой, которая, как выяснилось, умела прекрасно обращаться с детьми, так что девочка не испытывала никаких неприятных чувств от внезапного запрета со мной играть. Зато я ясно сознавала, что Петер не уверен в моём неведении о причинах нелюбви ко мне Ларса и, как следствие, подозревает меня в каких-то тёмных делах. Мне на ум пришла полузабытая фраза из какой-то книги. "С его именем связан скандал. То ли он украл шубу, то ли у него украли. В общем, вышла какая-то некрасивая история". Вот и я оказалась на месте того бедолаги: жертва, которую подозревают во всяких грехах.

У меня совсем испортилось настроение, и, чтобы это скрыть, я с живым интересом слушала непонятную и поэтому наводящую тоску датскую речь, а также краткий перевод Иры, ещё более скучный из-за своей пустоты. Если уж невозможно слушать увлекательные рассказы горбуна, то я не отказалась бы послушать, а то и принять участие в вечных спорах о политике, противоречивых и неубедительных, но имеющих то преимущество перед сегодняшним разговором, что они таили в себе содержание.

К моему великому счастью, Петер собрался уходить, а Ира, под благовидным предлогом помощи в хлопотах о похоронах Ларса, отправилась вместе с ним. Датчанину показалось неудобным оставлять меня одну, поэтому он попрощался со мной ещё любезнее, чем всегда, а милый, но неизменно державшийся в тени Ханс пожал мне руку. Марте было, наконец, позволено подойти ко мне, но после объятий и поцелуев, она была неумолимо от меня отстранена.

— Я вернусь к вечеру, — сказала Ира. — И, пожалуйста, если позвонят по телефону, не говори «слушаю» по-русски, а то становится смешно.

И Ира несколько раз произнесла и заставила меня повторить датское обращение.

Русский человек никогда не бывает доволен. Только что я тосковала в обществе гостей и мечтала остаться одна, а сейчас я была бы счастлива, если бы гости вернулись. Легче от их ухода мне не стало, я лишь поняла, что они немного отвлекали меня от тяжёлых мыслей, которые теперь завладели мной безраздельно. Мне было горько сознавать, что даю повод для подозрений и не могу оправдаться, ещё горче было сознавать гибель стольких людей, особенно Нонны, а ещё хуже сейчас была для меня мысль, что спасший меня человек поторопился скрыться, лишь бы не встречаться со мной снова. Я была убеждена, что он вернётся в Копенгаген вновь, едва я уеду домой. Тоска! Позор! На язык просились слова "О жалкий жребий мой!"

Я заперла дверь, хотя и было совсем светло. Когда убийца ходил на свободе, я не соблюдала таких мер безопасности, как сейчас. Наверное, это было реакцией на пережитое: мне стало очень страшно. Вдруг возникло чувство, что ужас, в котором я жила эти дни, ещё не кончился, что меня ждёт впереди что-то жуткое, и оно приближается. Возникло даже опасение, что если я открою дверь в свою комнату, то обнаружу на полу ещё один труп, и всё начнётся сначала, только около меня уже не будет предусмотрительного защитника. Я ясно сознавала глупость своих фантазий, но мне было страшно. Хорошо, что подобные чувства не посещали меня до развязки этой кровавой истории, иначе мне грозило бы сумасшествие. Мне хотелось уйти из дома и съездить в город, но от этого естественного при данных обстоятельствах поступка меня удерживала боязнь одиночества. Я боялась слишком живых воспоминаний, которые обступят меня на прогулке. Мне достаточно было представить, как я буду бесцельно ходить по улицам, вспоминая, что в этом месте со мной был мистер Чарльз, помогавший своему племяннику, в этом — Дружинин, а в том — мы с Петером, который сейчас относится ко мне с недоверием, весело ели пирожные и конфеты.

Я взяла в руки тетрадь с повестью Ларса, но даже она вызывала во мне смутный страх. Мне представился автор, одержимый непонятными фантазиями, и стало жаль, что я, вопреки его желанию, так усердно добивалась его произведений. В его творчестве, как мне ясно сказали, был период спада, и несчастный писатель, недовольный прежними достижениями, разочарованный неудачами, наверное, мучался, впадал в отчаяние, выискивая новые темы для будущих сочинений, а я лишь растравляла его раны, всё время твердя о его книгах. Если как следует представить состояние его души и мою бестактность, то можно, хоть и с большой натяжкой, понять его желание избавиться от меня любым путём.

Я открыла тетрадь и взглянула на чёткий почерк переводчика. Дружинин решил сгладить своё бегство ценным и очень желанным для меня подарком, но любой подарок должен быть вручён вовремя. Если бы вместо того, чтобы приносить мне английский перевод, горбун подарил мне эту тетрадь, я была бы на седьмом небе от счастья и принялась бы за чтение, не дожидаясь ухода дарителя. Тогда раздражённый самоуправством Дружинина Ларс не успел бы унести тетрадь, у меня не было бы повода быть недовольной настойчивым желанием своего защитника узнать, прочитала ли я повесть, и я не успела бы в тот же день наговорить ему что-то, очень ему не понравившееся или даже обидевшее. В то время я была бы счастлива получить этот подарок, а теперь я смотрю на ровные строчки и испытываю какой-то страх, словно, читая повесть, нарушу волю ещё не погребённого покойника.

Я ходила по комнате, прижимая тетрадь к груди и думая, как всё-таки приятно, что даже напоследок Леонид позаботился обо мне и принёс подарок, который, как он думал, доставит мне радость. Я не понимала, когда он успел перевести повесть, но считала, что измученный вид, который был у него в последнее время, объяснялся не только заботами о моём спасении, но и работой над переводом. Ещё я очень жалела, что он увёз свой портрет. Это был второй рисунок, о котором я жалела. Первым был портрет моего брата, подаренный за полгода до его смерти одной женщине. Я отдавала его легко, уверенная, что в любой момент нарисую новый. Если бы знать, что новому портрету не суждено появиться! Сейчас я точно так же жалела, что портрет горбуна для меня потерян навсегда.

Не знаю, сколько ещё мрачных и страшных мыслей пришло бы мне в голову, но зазвонил телефон, и я сняла трубку.

Лишь произнеся заученное датское слово, я поняла, что Ира далеко не права и умнее всё-таки говорить на никому неведомом русском, чем поощрять звонившего датским началом и беспомощно молчать потом. Мужской голос энергично заговорил по-датски, а я не знала, что ответить, потому что ободрённый единственным датским словом человек не желал внимать моим последующим убеждениям, что я не говорю по-датски. Он меня не понимал или не слышал. Отчаявшись прервать его речь, послушав немного и начав даже улавливать в тарабарщине утвердительные, вопросительные и восклицательные оттенки, я уже еле сдерживала смех. Этот тип был весёлым малым, если мог вести вдохновенные речи, не сбиваясь, в то время как я говорила своё. Ничем не рискуя, ибо меня всё равно не понимали, я сообщила, используя фразу некоего капитана Шютта из малоизвестной баллады:

— Я в турецком ни бельмеса. Быть может, сговоримся по-французски?

Монолог в трубке сразу прекратился, и мой собеседник сказал единственную более-менее умную фразу:

— Едва ли вас устроит французский, Жанна.

Теперь не узнать Дружинина было трудно.

— Леонид, откуда вы звоните? — спросила я.

— Нет, сначала вы скажите, откуда вы взяли эту абракадабру, и что по тексту должен сказать в ответ я?

— Успокойтесь, ничего. Вы должны понять, что шутки плохи, позеленеть от ярости и кинуться по трапу на палубу.

— Что шутки плохи, я и так понял, поэтому откладываю газету, из которой прочитал вам почти целую колонку, а зеленеть от ярости мне не хочется. Может, вы скажете заодно, к кому были обращены те прекрасные слова?

— К одному корсару. А где вы сейчас? Разве вы не улетели? Вы опоздали на самолёт?

— Я проводил дядю и вернулся, — спокойно ответил Дружинин. — Почему я должен был улетать?

— Но… вы же сами сказали, что…

— Я не думал, что вы поверите, — с восхитительным простодушием отозвался он.

Похоже было, что он решил отплатить мне моей же монетой?

— Вы не обиделись, Жанна? — забеспокоился Леонид.

— Нет.

— Я раздумал улетать. Вряд ли там я закончу перевод Некрасова быстрее, чем здесь.

— Вряд ли.

Я была довольна, что снова слышу его голос, но и разочарована, что он так по-деловому объяснил свой отъезд и своё возвращение.

— Вам неприятно, что я остался?

— Нет. Почему мне должно быть неприятно?

— А что случилось?

— Ничего не случилось, — ответила я.

— Но я ведь чувствую, что вы чего-то недоговариваете, — настаивал Дружинин.

Если я чего и скрывала, то только огорчение от его объяснения, а этого он знать не мог.

— Интуиция вас подвела, — сказала я. — Мне нечего сказать.

— Вы догадались, чем досаждали господину Якобсену? — живо спросил Леонид.

— Нет. А вы?

Он засмеялся.

— Если уж этого не знаете вы, то я и подавно. Вы одна?

— Да, все уехали.

— Голос у вас невесёлый, — отметил Дружинин, но не стал выпытывать причину.

Мне показалось, что причиной моей грусти он подозревает Петера, поэтому поспешила объяснить:

— По-моему, никто не верит, что я, и правда, ничего не знаю. Петер каждый раз пытается меня расспросить о Ларсе, и подозрение его растёт.

И сразу же мне подумалось, что и Леонид вряд ли верит в мою невинность, и я напрасно с ним откровенничаю.

— Это естественно, — согласился он. — Вам придётся примириться с таким положением вещей, пока вы не догадаетесь, чем ваша смерть была полезна Ларсу.

— Ничем, — хмуро сказала я. — Наследство он бы не получил, титул тоже. И ничего оскорбительного я ему, вроде бы, не говорила. Впрочем, мы очень мало знакомы, и я не могу разобраться в его характере. Он был здоров психически?

— Как вам сказать, — протянул Леонид. — Как все мы.

— Тогда я не знаю.

— У вас ещё есть время в этом разобраться, — утешил меня Дружинин.

Я подумала, что он не уехал не из-за работы, а из любопытства. Ему было интересно узнать, чем кончится вся эта история и найду ли я причину странного поведения Ларса, тем более странного, что личной ненависти ко мне он до смерти Нонны не испытывал.

— Мы решили не предавать случившееся огласке, — сказала я.

— Не вы так решили, а Петер, — поправил меня Леонид. — Он сделает всё возможное, чтобы избежать скандала.

— И правильно сделает, — заметила я.

— Возможно. Чем вы сейчас занимались? Что читали?

— Слова, слова, слова.

Дружинин подумал.

— А в чём там дело, милорд? — спросил он, наконец. — Я тоже читал «Гамлета».

— Да что вы! А я думала, только "Горе от ума".

— Любите вы всех в шуты рядить…

— Не угодно, — не дожидаясь окончания, сказала я.

— Так что вы читаете? — настаивал Дружинин.

— Собиралась читать ваш перевод, но не успела. Петер и прочие ушли совсем недавно.

— Ирина скоро вернётся?

— Не знаю. Вряд ли. Вам нужна она?

— Нет, мне она не нужна, — сейчас же ответил он. — Но я подозреваю, что вы не были бы против, чтобы она вернулась пораньше.

Я не только не была бы против, но и очень желала этого, потому что разговор с Дружининым не избавил, а всего лишь отвлёк меня от тяжёлого чувства, и, оставшись наедине, я очень скоро вновь ощутила бы на себе всю тяжесть одиночества.

— Возможно, — уклончиво ответила я.

— А вы бы не согласились провести этот вечер в моём обществе? Мы бы куда-нибудь съездили. Впрочем, если у вас другие планы, то я не настаиваю.

Или у этого человека пробудилась невероятная застенчивость, и он боялся, что его присутствие будет мне в тягость, или он жертвовал несколькими часами, только чтобы развлечь меня, понимая, что после всего случившегося мне нелегко оставаться наедине со своими мыслями, но делал это через силу и был бы рад моему отказу.

— У меня нет никаких планов, — нерешительно сказала я. — Но у вас они, наверное, были. Перед тем, как вы мне позвонили.

— Какие же это планы?

— "Три страны света". Кажется, вы не улетели в Англию из-за работы. Может, лучше не откладывать её до завтра?

Дружинин ответил не сразу, но потом заговорил с живостью и настойчивостью.

— Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра? Я намерен хорошо отдохнуть. Хотите в оперу?

— Хочу, — без раздумий сказала я.

— Тогда ждите меня через полчаса.

Положив трубку, я влетела в свою комнату, позабыв о воображаемых трупах на полу, но сейчас же выбежала оттуда, потому что выбрать наряд следовало тщательнее, а это надо было делать в комнате у Иры, открыв её шкаф. Находки бывают удачные и неудачные. Моя была удачной. Мне сразу бросилась в глаза нежно-розовая блузка, которая хорошо подходила под тёмно-бордовую юбку, а короткая нитка розовых коралловых бус придавала изящному сочетанию даже некоторую изысканность.

"Я пошла в театр. Вернусь поздно", — написала я на листке бумаги и положила его на видное место.

Дружинин подъехал очень тихо, и сначала я подумала, что он взял такси и за рулём сидит шофёр, однако он вёл машину сам. И как же элегантен он был! Я привыкла видеть его невыспавшимся, вечно настороженным, нередко после ночи, проведённой на веранде или под открытым небом, а сейчас он был хорошо выбрит, прекрасно и вместе с тем скромно одет и, главное, абсолютно спокоен. Никогда бы не подумала, чтобы человек с такими заметными физическими недостатками может смотреться настолько выгодно.

Говорить ему комплименты я, конечно, не стала, но он не мог удержаться от привычки делать мне приятное.

— Вы выглядите ещё лучше, чем всегда, — сказал он, поднося мою руку к губам.

Зеркало ещё раньше сообщило мне, что Ирины вещи сидят на мне хорошо, а этот наряд говорит о прекрасном вкусе моей подруги, однако я не привыкла, чтобы на меня смотрели так долго и пристально.

— Я не слышала, как вы подъехали, — заметила я, поглядывая на тёмно-синий с серым автомобиль. — Это ваша машина?

— Ещё не знаю, — ответил он. — Пока я ещё думаю. Она вам нравится?

— Красивая, — определила я. — А что будет с той?

— Давайте условимся сегодня отдыхать и отгонять все мысли о грустном, — предложил Дружинин. — Не подумайте, что меня печалит потеря машины, но ведь вы не удержитесь, чтобы после обсуждения машины не поговорить об известных событиях. Вы не возражаете против "Севильского цирюльника"?

— Да не тот ли это «Цирюльник», которого в старину давали?

— Да, тот самый, — подтвердил он, смеясь. — А не играли ли вы Розину на домашнем театре?

Ира ошибалась, утверждая, что Леонид угрюм и нелюдим, а женщин и вовсе избегает. У них были какие-то счёты, о которых я старалась забыть, потому что до сих пор я не замечала, чтобы он уклонялся от общения со мной или с Нонной, а сегодня он словно задался целью сделать для меня вечер приятным, много и очень интересно говорил и втянул меня в такое увлекательное обсуждение новой возникшей у него проблемы, что я забыла предупреждения Ларса, которые могли быть ложью, но могли быть и правдой. Зато когда я вспомнила об этом и захотела перевести разговор на другую тему, Дружинин неожиданно легко пошёл мне навстречу и заговорил о другом. И что удивительнее всего: он ни разу не попросил у меня мою повесть, ни разу не заговорил о заветной тетради, ни разу не упомянул о моём увлечении, уже попортившем мне много крови, и, наконец, ни разу не заговорил со мной по-английски.

Спектакль мне понравился, а итальянский язык не только не мешал восприятию, но и способствовал ему, поскольку я хорошо знала оперу, и мне интересно было не следить за сюжетом, а вслушиваться в музыку и голоса.

— Вам понравилось? — спросил Дружинин, когда мы вышли из театра.

— Да, очень. Спасибо, что вы пригласили меня. Дома я сошла бы с ума от тоски.

— Я это предвидел, — сказал он, улыбаясь. — Я вам ещё не наскучил?

— Пока нет.

— Может, вы согласитесь продолжить вечер?

— Если у вас нет особенно острого желания отвезти меня домой.

У меня не возникало и тени сомнения, потому что Леонид уже доказал свою порядочность, и я была убеждена, что на него можно положиться при любых обстоятельствах. И не ошиблась. Мы чудесно покатались по городу и часа полтора провели в тихом и каком-то домашнем ресторанчике, напомнившем мне вечерние кафе в Таллинне. Мы сидели в уютных креслах за маленьким столиком, и соседи за другими столиками в приглушённом свете ламп служили ненавязчивым фоном, на который не обращаешь внимания. Говорил преимущественно Леонид, делясь своими литературными планами, вспоминая детство и учёбу, рассказывая много смешного и делая для меня приятный вечер незабываемым. Но когда мы расставались у двери Ириного дома, не я, а почему-то Дружинин произнёс с теплотой в голосе:

— Спасибо за этот вечер.

Он даже при прощании сумел сделать приятное, внушая мысль, что не я обязана ему чудесным вечером, а он — мне.

Однако пора было из сказки вернуться к жизни, и этот переход совершался не без внутреннего сопротивления.

— Вы пойдёте завтра на похороны Ларса? — спросила я.

Спокойное радостное настроение покинуло Дружинина. Его лицо сразу осунулось и потемнело.

— Нет, — мрачно сказал он. — А вы?

Я покачала головой.

— Спокойной ночи, — попрощалась я. — Спасибо.

Ира уже легла, но, как ни тихо я старалась пробраться в свою комнату, она меня услышала и окликнула.

— Что тебя понесло в театр? — спросила она.

— Не что, а кто, — поправила я. — Леонид позвонил и пригласил на "Севильского цирюльника". А потом мы были в ресторане.

— Разве он не уехал? — прозвучал из-за двери удивлённый голос Иры.

— Передумал. По-моему, переворот в его планах произошёл уже в аэропорту.

— На взлётной полосе, — сквозь сладкий зевок догадалась Ира. — Ты думаешь спать?

Как же благодарна я была Леониду! Смерть Нонны и гибель Ларса не забылись, но жуткие переживания, от которых веяло чем-то безумным, перестали меня мучить, заслонённые приятным чувством после удачного вечера. И сны мне снились спокойные и занимательные.

Утром за Ирой заехал Ханс, и я осталась одна. Чтобы не вернуться к прежнему состоянию тревоги, я открыла тетрадь Дружинина. Чувство при этом у меня было странное, потому что повесть Ларса, которую он так не хотел мне показывать, что даже выкрал у меня английский перевод, я читала в день его похорон.

Есть книги, в которые надо вчитываться, прежде чем заинтересуешься ими, а эта повесть захватила меня и окутала таинственностью сразу, с первой страницы. Немало способствовал этому и перевод, сделанный красивым гладким слогом. Разбирать почерк тоже труда не составляло. Но чем больше я читала, тем большее во мне росло недоумение. Сюжет мне казался слишком знакомым, словно я уже читала эту или похожую книгу. После пятнадцати страниц я настолько освоилась со странностью этого чтения, что теперь вспоминала события не одновременно с чтением, а до того, как тот или иной отрывок был прочитан. Скоро память стала подсказывать мне во всех подробностях отдельные эпизоды, даже разговоры, и я тут же находила их в повести, написанными чёрным по белому. Поразительное это было чтение.

Прозрение снизошло на меня на сорок третьей странице, и я всей душой пожалела, что гордость не позволила писателю объясниться со мной, и он делал промах за промахом, пытаясь избавиться от единственного свидетеля его позора. В какую же панику он впал, когда я приехала и стала интересоваться его творчеством, что решился на убийство. И хуже всего было то, что рассказать, за какую вину датчанин пытался меня убить, я не могла даже самому узкому кругу лиц. Я боялась, что разоблачением навсегда погублю его репутацию. Пусть уж Ира воображает неведомо что, а Петер напрямую подозревает всякие неприятные вещи. Меня удручало только, что Леонид под приятной дружеской манерой со мной держаться тоже может скрывать недоверие к моей неповинности в разыгравшейся трагедии и, прежде всего, убийству друга.

Дружинин позвонил, когда я ещё не успела совладать со своими расстроенными чувствами.

— Good morning, Jane! What are you doing?

— I'm reading, — ответила я. — Повесть очень интересная.

— Но вам она не понравилась, — высказал он догадку.

— Она мне понравилась, но я ещё не дочитала.

— Позвонить позже?

— Если не трудно… Леонид!

— Да?

— У Ларса есть ещё повести в таком же духе? Что-нибудь таинственное, с детективным уклоном или какие-нибудь приключения на море?

— Кое-что есть. Я уже говорил, что одно время он придерживался этого направления, но потом опять переключился на социальные романы.

— Удачные?

— Первый роман был самым удачным. Потом ему не везло. У вас странный голос, Жанна.

— Не странный, а заинтересованный и не желающий, чтобы меня отрывали от чтения.

— Ясно. А когда вы закончите, можно вас увезти?

Я подумала, что прогулка поможет мне освоиться с новостью.

— Можно.

— Через час? Через два? — спросил Дружинин.

— Через два часа двенадцать минут.

— Засекаю время.

Пришлось читать в ускоренном темпе, не задерживая внимания на фразах, а лишь улавливая смысл. Думать об открывшейся правде обстоятельно не было времени. Перевернув наспех просмотренную последнюю страницу и отложив тетрадь, я едва успела влезть в своё зеленоватое платье, которое не нужно было гладить, и надеть бусы ему в тон, как приехал Леонид.

— Мне надо было задержаться? — спросил он, угадывая мою растерянность и приписывая её своему появлению.

— Это потому, что вы приехали через два часа, а не через два часа двенадцать минут.

— Через два часа двенадцать минут.

— Десять.

— Время выдержано с непривычной для меня точностью, — возразил Дружинин, давая повод думать, что он способен и на опоздания.

— Значит, ваши часы спешат, — сказала я, оставляя его в передней.

— Потому что они не сделаны в СССР, и на них нет знака качества, — объяснил он, не делая попыток войти вслед за мной в комнату.

— Я всегда говорила, что советские приборы — лучшие в мире. А куда мы едем?

— По вашему выбору.

— Тогда сначала заедем в ваш кабинет на берегу, а потом куда пожелаете. Мне хочется посмотреть, как это место выглядит при обычных условиях.

— В тот раз оно показалось вам слишком мрачным?

— Да.

Мне не столько хотелось посетить эти страшноватые камни, сколько хотелось исправить свою ошибку. Леонид показал мне свой излюбленный уголок с уверенностью, что я оценю какую-то скрытую прелесть этого места. Но в тот день я оказалась неспособна этого понять, поэтому решила, что моё желание заглянуть туда ещё раз доставит ему удовольствие.

Я подозревала, что Дружинин взял на себя труд меня опекать, во-первых, по привычке, а во-вторых, в надежде, что я догадаюсь о причине покушений или, если знаю, но умалчиваю, то проговорюсь об этом. Однако он ничем не выдавал своих мыслей и всю дорогу забавлял меня посторонними разговорами.

Когда мы вышли из машины и приблизились к нагромождению камней, он погрузился в молчание и ограничивался лишь необходимыми при переходе по неудобному пути фразами.

Вид на камни и, особенно, вид на море уже не показался мне таким грозным. Страх и ожидание нападения влияли на восприятие, а теперь моя душа была полна лишь сожалением о поступке Ларса, моим вынужденным молчанием, влекущим за собой домыслы на мой счёт, печалью по погибшим, а также тёплым чувством, что рядом со мной стоит очень приятный человек, и человек этот не уехал, едва миновала нависшая надо мной опасность, а продолжает звонить мне и даже приглашает на прогулки.

— Как вам нравится здесь теперь? — спросил Дружинин.

— Хорошо! Как в Крыму.

Леонида почему-то позабавил мой ответ.

— Есть с чем сравнить, — рассмеялся он.

— Крым очень разнообразен, — возразила я. — Вокруг Судака есть места, похожие на это.

Мы с интересом поговорили о проблемах, связанных с Крымом и Черноморским флотом, придя, наконец, к естественному выводу, что предсказать дальнейшее развитие событий невозможно.

— Когда вы уезжаете? — спросил Дружинин.

— Через пять дней.

— Не хотите остаться?

— Что мне здесь делать? — удивилась я.

Он не стал продолжать абсурдный разговор.

— Я вас ещё не спросил о повести господина Якобсена, — сказал он.

Я не могла восторгаться этим сочинением, поэтому ответила сдержанно:

— Она мне понравилась.

— Но не очень?

Я была в затруднении.

— Мне казалось, что повесть как раз в вашем вкусе, — разочарованно заявил Дружинин, — и вы будете довольны.

Он не ошибался, но говорить о своём отношении к этой повести я не хотела.

— Я довольна. Правда, довольна. А вам она понравилась?

Строгий критик кивнул.

— В ней есть недостатки, но мне она понравилась, недаром мне захотелось её перевести.

Я подумала, что Ларсу, наверное, были одинаково мучительны и критика и похвалы, а впрочем, мои чувства были так утомлены, что я уже не могла сколько-нибудь отчётливо реагировать на новые впечатления.

— Расскажите вкратце, о чём говорится у Ларса в других книгах, — попросила я. — Какие-нибудь детективные, морские, приключенческие романы и повести. Очень-очень кратко, самую суть.

Мне хотелось понять, насколько оправданы были опасения Ларса, что я узнаю содержание его произведений.

— Боюсь, что изложение самой сути будет неинтересно, — с сомнением произнёс Дружинин. — У вас возникнет неправильное мнение о творчестве…

— Возникнет самое что ни на есть правильное. Где ваша пещера? Там есть чудесные камни. Садитесь, Леонид. Вот ваше кресло. Раскиньтесь на покой.

Меня грызло нетерпение, и я распоряжалась по-хозяйски решительно.

— Куда прикажете, лишь только бы усесться, — проговорил переводчик, покорно подчиняясь моим требованиям.

Он, и правда, рассказывал самую суть, но, не зная причин моей настойчивости и полагая, что меня интересует действие, говорил недостаточно кратко, так что мы пробыли на берегу больше часа, и ему пришлось продолжить в машине, на пути в Копенгаген.

— Я не помню, есть у него ещё что-нибудь подобное, — закончил Дружинин. — Вы довольны?

— Довольна. А что вы об этом думаете?

Он страдальчески вздохнул, но дал характеристику каждому произведению, так что моё самолюбие было полностью удовлетворено.

— Меня ожидает какая-нибудь награда? — спросил он.

— Едва ли. Какую награду вы ждёте?

— Зелёную тетрадь.

Он опять завёл речь о моей повести. Видно, она не давала ему покоя ещё больше, чем разгадка преступлений. Пожалуй, теперь, убедившись, что Леонид не имеет тех недостатков, которыми наградил его Ларс, я бы дала ему почитать эту тетрадь, но, к сожалению, в ней фигурировал горбун.

— Хорошо. Остановите машину у магазина, и я куплю вам тетрадь самого красивого зелёного цвета.

— О, женщины! — пробормотал Леонид. — Вам имя — Вероломство.

— Я ничего не обещала, — возразила я.

— Что вы думаете о моей машине? — спросил он.

— Я могу сказать только, что она красивая и удобная. Вот если бы здесь был мой сотрудник, он бы разобрал её по винтику.

— Мой тёзка? — неприязненно спросил горбун.

— Другой. Ваш тёзка — специалист по огнестрельному оружию.

— Практик?

— К счастью для сидящих с ним рядом, теоретик. А другой — великий спец по автомобилям. Свой «Москвич» он собрал себе сам.

— Вы работаете с замечательными личностями. А сами-то вы ездили в этом «Москвиче»?

— А как же иначе! — воскликнула я с полным правом, так как два раза мой сотрудник подбрасывал меня до метро.

Дружинину почему-то совсем не понравилось, что кто-то собрал себе машину. Он ничего не сказал, но молчание было красноречивее всяких слов.

— Он и дом сам построил, — похвасталась я деловой хваткой своего коллеги.

— Он из пригорода? — тусклым голосом поинтересовался мой спутник.

— Да. Иногда он утверждает, что дом трёхэтажный, но часто об этом забывает и говорит, что в нём два этажа.

Дружинин улыбнулся, но скоро вновь помрачнел.

— Разве вы сами не видели? — хмуро спросил он.

— Он к себе ещё никого не приглашал, потому что не закончил отделку, и они пока живут в одной комнате.

У меня не было сомнения, что коллега и не подумает устроить новоселье.

— Будущий рай, — печально сказал Дружинин. — И для кого он его строит?

— Для жены и сына, — ответила я.

Леонид долго молчал, внимательно глядя на дорогу, а потом вдруг милостиво сказал:

— Жаль, что вашего сотрудника здесь нет. Я не так уж хорошо разбираюсь в автомобилях, и его совет был бы мне полезен. А почему вы не спрашиваете об остальных книгах господина Якобсена?

Меня мало интересовали социальные романы, потому что в них не могло содержаться ничего в тот момент для меня интересного. Меня занимали только приключенческие повести Ларса, где фантазия была свободна от оков реальности.

— Чтобы дать вам отдохнуть, Леонид.

— Благодарю боярина за ласку.

Мама не раз использовала эту фразу, когда хотела подчеркнуть, что моя мнимая забота её не обманула, поэтому я улыбнулась.

Мы приятно пообедали в крошечном кафе и прошлись по какому-то красивому парку.

— Ира, наверное, уже вернулась? — спросила я.

Дружинин умел извратить любые слова.

— Вам так хочется от меня избавиться? — усмехнулся он.

— Нет. Но разве вы не собирались работать?

— Вы с моей совестью образуете славный дуэт. Если бы вы обе почаще напоминали мне о работе, может быть, вышел бы результат. Но сегодня я хочу забыть о делах, поэтому пусть моя совесть спит, а вам придётся забыть о моей работе.

— Как-то странно, что мы не говорим о Ларсе, — сказала я. — Сегодня его похороны.

— О покойниках или говорят хорошо, или ничего не говорят, а его творчеству мы посвятили излишне много времени. Я не могу простить этого человека.

— Из-за Мартина?

Леонид кивнул.

— Смерть Нонны на моей совести, — спокойно добавил он. — Это я не учёл, что её могут принять за вас.

За нежеланием говорить о происшедшем Дружинин скрывал боль и чувство вины, а я поняла это только сейчас.

— Смерть Нонны была самоубийством, — сказала я. — Вашей вины здесь нет.

Прежде я не думала об этом, но, наверное, неосознанно сделала для себя определённый вывод, потому что не только мой голос звучал убеждённо, но и я сама не допускала сомнений в правоте своих слов.

— Самоубийством?!

Леонид глядел на меня с недоумением, поэтому пришлось объяснить.

— Нонна догадалась, кто был преступником, и нарочно заставила меня уехать с Петером и Мартой, а сама переоделась и повязала на голову косынку, чтобы скрыть волосы. Она не умела медленно работать, и меня удивляло, что она потратила столько времени на посадку нескольких луковиц, но я поздно догадалась, почему она осталась в огороде, а не уехала домой. Нонна ждала мужа. Она не могла решиться его разоблачить, но не могла делать вид, будто ничего не замечает и верит, что он уезжает к тётке ради встречи с Ирой. Жизнь потеряла для неё смысл и цену, и единственным выходом она видела смерть, причём смерть от руки мужа. Разве это не было самоубийством?

Для меня разъяснённый мною же поступок Нонны стал настолько очевиден, что я поражалась, почему такой умный человек, как Дружинин, не понял этого сразу.

— Да, наверное, вы правы, — сказал он, а через некоторое время добавил. — Конечно, так и было.

— Вы бы ничего не смогли сделать, — добавила я. — Нонна сказала бы, что закончила и уходит, а сама бы вернулась. Сразу же или на другой день, но вернулась.

— Пожалуй. А всё-таки, что господину Якобсену было от вас нужно? — спросил Дружинин. — У вас есть хотя бы предположения?

Если совесть не чиста, любая мелочь кажется обличающей. Мне казалось, что взгляд Леонида слишком долго не отрывается от моего лица, и его владелец знает, что мне известна правда.

— Какие у меня могут быть предположения? — спросила я, незаметно делая шаг в сторону и притворяясь, что рассматриваю окрестности. — Я ничего не понимаю.

У Дружинина была гадкая манера угадывать, когда я говорю правду, а когда ложь. А ещё у него были слишком сильные руки и полное отсутствие уважения к причинам, заставляющим меня говорить неправду. Я была остановлена и повёрнута лицом к нему.

— В чём дело? — сердито сказала я, но Леонид почему-то не испугался.

— Вы поняли? — догадался он. — Говорите.

— Вы собираетесь силой вырвать признание? — холодно осведомилась я.

— Извините, Жанна, — тихо сказал он, отпустил меня и пошёл рядом, не пытаясь продолжать расспросы.

Он больше чем любой другой имел право знать истину, но открыться ему означало разоблачить постыдный поступок Ларса.

— Я только сегодня поняла, почему Ларс это сделал, — призналась я.

Дружинин выжидательно посмотрел на меня и предложил руку. Я положила ладонь на сгиб его руки, но не стала вдаваться в объяснения.

— Я заранее согласилась не предавать это дело огласке, поэтому лучше мне продолжать делать вид, что ничего не понимаю. Не спрашивайте меня, а то я могу проговориться.

Дружинин быстро взглянул на меня и сделал вид, что сосредоточен на дороге.

— Я ни о чём не спрашиваю, — сказал он.

— Спасибо.

Было мучительно сознавать, что после отказа давать объяснения Леонид подозревает меня в каких-нибудь неприглядных поступках, вызвавших необходимость от меня избавиться. А если он этого не заподозрил, то он должен был жестоко обидеться на моё недоверие к нему. Скорее всего, теперь он не захочет со мной видеться, и я решила, что если при прощании я замечу неблагоприятные признаки, то всё ему расскажу, чтобы не потерять его расположение.

— Вы мне очень нравитесь, Жанна, — ни с того ни с сего сказал Дружинин.

Я заподозрила, что этим обходным манёвром он хочет заставить меня проговориться.

— Я вам угодила, скрыв причину преступления?

Он поморщился.

— Не любишь ты меня, естественное дело:

С другими я и так и сяк,

С тобою говорю несмело,

Я жалок, я смешон, я неуч, я дурак, — вполголоса и достаточно монотонно процитировал он.

— Что?.. А дальше? Люблю слушать, когда читают Грибоедова.

— Хансен очень красивый мужчина, — отдал Леонид должное полицейскому. — Правда?

С ним творилось что-то странное.

— Не знаю, — сказала я. — У меня испорченный вкус.

— В таком случае… тогда…

Он остановился и обернулся ко мне.

— Вы мне очень нравитесь, Жанна. Выходите за меня замуж.

Я не ожидала, что после отказа говорить правду, у Леонида может сохраниться ко мне симпатия, а уж что я способна понравиться ему до такой степени, я не могла надеяться.

— После того, как вы отказали Петеру, мне надеяться не на что? — горько спросил он.

— Откуда вы знаете, что я… Почему не на что? И при чём здесь Петер?

Мне было непонятно, почему, за какие такие заслуги умный, благородный и, несомненно, талантливый человек смог полюбить девушку, проявившую себя с самой невыгодной стороны, скрывавшую какую-то тайну, из-за которой покушались на её жизнь, и, вдобавок, не наделённую даже отчасти самыми совершенными дарами — добротой и красотой. Любовь, и в самом деле, оказалась слепа, и её богиню, а не богиню правосудия, следовало изображать с повязкой на глазах.

Леонид сжал мои руки в своих и глядел на меня настороженно, однако в его взгляде недоверие смешалось с такой радостью, что, даже если бы я захотела отступить, я бы не смогла этого сделать.

— Как же я вас боялся, Жанна! — проговорил он.

— Зверь я дикий, лесной… — вспомнила я детский стишок.

Он рассмеялся, привлёк меня к себе и поцеловал. Стыдно признаться, что это был первый поцелуй в моей жизни.

— Вы согласны стать моей женой? — спросил Дружинин.

Мучительно осознать, что всей душой любишь человека, живущего за пределами России, и оказаться перед выбором: либо покинуть родину, либо порвать с любимым.

— А вы согласны уехать в Россию? — спросила я.

Леонид думал недолго.

— Если вы настаиваете, я готов ехать с вами, — сказал он.

Я готовилась к тяжёлой борьбе с собой, в результате которой, вероятно осталась бы в Дании или поехала бы с Дружининым, куда он потребует, но это решение стоило бы мне недёшево, а Леонид избавил меня от лишних мучений, принеся в жертву свою свободу.

— Проблема разрешилась быстро? — понимающе спросил он. — Обещаю, что вы никогда не пожалеете о том, что согласились быть моей женой. Ведь вы согласились?

— Да.

Правду говорят, что жизнь человека может измениться в один миг. Только что я терзалась тысячью страхами, горевала, сомневалась, а стоило Леониду сказать несколько слов — и только одно опасение осталось со мной — боязнь поверить своему счастью.

Мы где-то ходили, говоря о городе, о памятниках, о книгах, театре, о переезде в Россию и нашей дальнейшей жизни, но всё для нас было словно укрыто туманом, до такой степени мы были поглощены собственными чувствами.

Расстались мы очень поздно, и у двери Ириного дома Леонидом вновь овладела робость, так что на прощание он осмелился лишь поцеловать мне руку.

— Сегодня утром звонил дядя, — сказал он. — Передаёт вам привет.

Меня испугала мысль, как мистер Чарльз воспримет неожиданное известие о нашем предстоящем браке. У меня были все основания гордиться своими предками, но неизвестно, как посмотрит на подобное родство лорд, ведь, судя по книгам, большей части высокородных англичан свойственна спесь.

— Когда он позвонит снова, скажите, что я ещё раз благодарю его за всё, что он сделал.

Дружинин хитро улыбнулся.

— Его вы благодарите, а меня не хотите. Неужели вам так жаль на несколько часов расстаться с тетрадью?

— Я обдумаю такую возможность, — пообещала я. — До свидания.

Я проследила взглядом, как он прошёл по дорожке и скрылся за кустами. Почему-то при звуке заведённого мотора у меня защемило сердце, и я подумала, что никогда больше не увижу Леонида.

Ира встретила меня крайне агрессивно.

— Если бы ты не пришла через полчаса, я бы позвонила в полицию, — прошипела она.

— Ещё рано, — возразила я, а сама думала, что, здраво поразмыслив, Дружинин пожалеет, что поддался порыву и сделал мне предложение. Если у него хватит решимости, он скажет мне это завтра сам или как-нибудь даст понять о перемене в своих чувствах, если же ему будет неудобно отказываться от своих слов, но после долгих колебаний перевесит нежелание связывать свою судьбу с незнакомой девицей, то он попросту уедет и вернётся лишь после моего отъезда.

— У тебя такой вид, будто ты очень счастлива, но боишься верить своему счастью, — заметила Ира.

— Ты очень устала? — спросила я.

Ира закрыла лицо руками.

— Как же было тяжело! — вскричала она сквозь рыдания.

В жизни всегда так бывает: кто-то охвачен горем, а в это время другой испытывает радость. Наверное, это естественно, однако мне надо было пораньше расстаться с Дружининым и вернуться домой, где в одиночестве страдала моя подруга.

— Я думала, что Петер побудет с тобой подольше, — сказала я.

— Он только что ушёл, — ответила Ира, вытирая глаза платком.

У меня стало легче на душе, потому что Ира, во-первых, не оставалась одна и, во-вторых, была с Петером, на которого имела виды. Может, и к лучшему, что я не торопилась домой и не мешала подруге.

— Ты была с ним? — неприязненно спросила Ира.

— С кем?

— С Квазимордой?

При всей любви к Дружинину я не могла не рассмеяться такому определению. Ира тоже вяло улыбнулась.

— Конечно, — сказала я. — Одна я бы давно вернулась.

— Ненавижу его, — мрачно заявила Ира.

Было что-то странное в её упорной ненависти с этому человеку, но разъяснения Ларса давно перестали казаться мне убедительными.

— За что ты его так не любишь? — спросила я. — По-моему, его ни в чём не упрекнёшь.

— Отвяжись, — рявкнула Ира, но, поняв, что повела себя слишком грубо, добавила. — Я очень устала.

— Может, тебе лучше лечь спать? — предложила я.

Однако мы просидели ещё часа два, в течение которых выпили по чашке чаю. Ира, которой необходимо было выговориться, рассказала мне в мельчайших подробностях о похоронах и вспомнила всё хорошее, связанное с Ларсом.

— А когда ты увидишься с Петером? — спросила я.

— Сейчас я и думать не могу о Петере, — сказала она. — Мне так не хватает Ларса! Не может быть, чтобы он желал твоей смерти! Здесь какая-то ошибка. Ты можешь объяснить, почему он на тебя ополчился?

Ире лучше было не знать о причине, из-за которой её любимый совершил столько страшных преступлений. Она слишком любила его и так старалась оправдать, что не поверила бы мне, а если бы поверила, то не смогла бы понять, как из-за такой мелочи можно пойти на убийство.

— Не знаю, — сказала я.

Утром ко мне пришла уверенность, что Дружинин или уехал, или откажется от своих слов, или (даже если его любовь крепка) приедет мистер Чарльз и насильно увезёт племянника, поэтому вместо радости от предстоящей встречи я чувствовала упадок сил, и настроение моё было подавленным. Я давно проснулась, но вставать не хотелось.

— Мы с Петером договорились кое-куда сходить, так что я ухожу, — объявила Ира, внезапно открывая дверь в мою комнату.

В бежевом костюме она была ослепительна.

Я так ей и сказала:

— Когда Петер на тебя взглянет, он ослепнет от восхищения.

Ира гордо подняла голову и тряхнула красиво убранными волосами.

— Для того мы и живём, чтобы мужчины падали от восторга. — До вечера!

А мне не хотелось ни подвивать волосы, ни одеваться.

"К чему всё это?" — думала я, вяло двигая щипцами.

И оделась я без блеска, хотя достаточно красиво.

Леонид всё ещё не звонил, подтверждая мою догадку о вчерашнем последнем свидании. Моя повесть, которую я перелистала, вчитываясь в отдельные страницы, немного развлекла меня и убедила, что я была права, не соглашаясь давать её Дружинину. Может быть, читая про внешность моего героя, которой были посвящены в разных местах повести целые абзацы, он не обнаружил бы в этом ничего для себя оскорбительного, но я не находила бы себе места, воображая, как мучительно ему видеть себя чужими глазами.

Мне не хотелось ничего делать, душа не лежала ни к работе над повестью, ни к домашним делам, а запущенный огород, требующий ухода, пробуждал во мне ужас, так как вызывал в памяти убитую Нонну и вытянутое тельце несчастной собачки. Хорошо, что я не видела убитого Мартина, иначе его страшный труп всё время стоял бы у меня перед глазами.

Мне даже есть не хотелось, хотя я ещё не завтракала, а поесть в Дании можно было вкусно. Правда, пока я выискивала в своей повести неприятные для Дружинина места, я успела доесть конфеты из большой коробки, подаренной мистером Чарльзом, и по инерции принялась за те, что были в вазе, так что сладости были способны перебить мне аппетит. Я не могла приняться ни за какое дело, чтобы отвлечься от тревоги. Мысль позвонить Дружинину порой приходила мне в голову, но я боялась услышать в ответ на мой вопрос, почему он не подаёт признаков жизни, что он очень занят и просит его извинить. Я бы умерла от стыда и отчаяния, но моя гордость была бы уязвлена даже в том случае, если бы никто не подошёл к телефону, ведь я думала бы, что он нарочно не берёт трубку.

Наконец, когда ожидание стало нестерпимым, раздался звонок. Я бросилась к телефону и схватила трубку.

— Как хорошо, что ты дома! — обрадовалась Ира. — Посмотри, пожалуйста, выключила я утюг или нет, а то я не помню.

— Хорошо.

— Ты давно встала? — жизнерадостно спросила Ира.

— Давно.

У неё было чудесное настроение, и поэтому она очень милостиво сообщила:

— Хорошо, а то я себя укоряла, что так рано тебя разбудила.

Я посмотрела на часы и обнаружила, что из-за волнения не заметила, что, действительно, сейчас довольно рано. Это меня немного утешило.

— Почему ты собралась в такую рань? — удивилась я.

— Мы с Петером и Мартой решили весь день провести в… Я звоню тебе с дороги.

— Желаю хорошо отдохнуть, — сказала я.

— Я и себе того же желаю. А что будешь делать ты?

— Ещё не знаю.

— Ну, не скучай. Проверь утюг.

Утюг оказался включённым.

Потом позвонил Дружинин и немного обиженно спросил, почему он до девяти часов не дождался моего звонка.

Я почувствовала в его голосе лёгкую неуверенность, несмотря на то, что он старался говорить непринуждённо. Похоже, мы были охвачены одинаковыми опасениями.

— Когда за вами заехать? — спросил Леонид. — Через полчаса можно?

— Пожалуй.

— Вы не забудете захватить тетрадь? — осведомился он.

Эта просьба меня почему-то очень обидела.

— Может, вы предпочтёте, чтобы я переслала вам тетрадь по почте? Сэкономите время на поездке.

— Я предпочту ваше общество, — смеясь, ответил Дружинин.

Я подождала у живой изгороди и при виде знакомой машины вышла к дороге. Леонид выскочил мне навстречу.

— Я так боялся, что вы передумаете! — были его первые слова.

— А вы? — спросила я, почти успокоенная.

Ответ был молчаливый, но горячий и страстный.

— Мне было бы легче умереть, — сказал он, отрываясь от моих губ. — Дядя приглашает нас к себе. Может, слетаем?

Для него всё было легко, но я к такому не привыкла.

— В три дня уложимся? — саркастически спросила я.

— Можем задержаться подольше.

Я недоверчиво посмотрела на него.

— Я не шучу, — заверил он.

— Во вторник мне на работу.

— Жаль, — огорчённо сказал Леонид.

Я не успела освоиться с происходящим, и прежние сомнения вновь овладели мною.

— Вы хотите сказать, что мистер Чарльз звонил ещё раз и одобрил ваш выбор? — недоверчиво спросила я, когда мы уже мчались по шоссе.

— Мой выбор он одобрил сразу, когда вы о нём ещё не знали, — ответил Дружинин и уточнил. — Не знали о выборе. О дяде вы тоже тогда не знали.

Мы весь день провели вместе, причём Леонид принялся рассказывать обо всём, что возникало перед нашими глазами, переплетая историю и современность. О книгах он тоже говорил много, что неудивительно, раз литература была его специальностью. Но ни разу он не упомянул о моей повести, что, в конце концов, меня даже раздосадовало, так как казалось непривычным.

— О чём вы думаете? — не выдержал Дружинин, уловив лёгкое изменение в моём настроении.

Мы сидели на скамейке в тени какого-то дерева, как классическая пара целомудренных влюблённых, потому что Леонид позволял себе ровно столько, сколько допускала моя скромность, то есть обнимал меня рукой за плечи.

— О зелёной тетради, — сейчас же отозвалась я.

— А если бы о ней сказал я, мне пришлось бы об этом пожалеть, — заметил он.

— Конечно, — подтвердила я. — Вы и про Ларса меня не будете спрашивать?

Дружинин кивнул.

— Если вы захотите, вы сами расскажете, а нет — то и спрашивать незачем.

— А вдруг здесь скрывается страшная тайна? — искушала я его.

— Тем больше оснований в неё не вникать, — откликнулся он.

Такое смирение показалось мне неестественным и даже подозрительным.

— Вы мне не слишком доверяете, — сказала я.

Леонид рассмеялся и крепче прижал меня к себе.

— Разве мог бы я оставаться спокойным, барышня, если бы не доверял вам?

— Если я вам расскажу, вы сумеете сохранить это в тайне?

— I'm not curious, — пробормотал Дружинин.

— Что?

Он вздрогнул.

— Когда вы выучите английский?

— Не через пять минут.

— Знаете, почему я убеждал вас его учить?

— Почему?

Он улыбался.

— Потому что со второй встречи понял, что когда-нибудь увезу вас в Англию.

— В Англию?

— В гости к моему дяде, — уточнил он.

Каким блаженством было выслушивать такие признания!

— Мне показалось, что тогда вы рады были бы от меня поскорее сбежать, — призналась я, — но остались из-за трупа в моей комнате.

— Нет, вы понравились мне сразу, едва я увидел вас впервые, — сказал Леонид. — Знали бы вы, какой у вас был вид, когда вы увидели нас с Мартином в гостиной! В вас было трудно не влюбиться. А на другой день я понял, что если когда-нибудь женюсь, то только на вас. Думаете, я вернулся только затем, чтобы сказать, что не нашёл Мартина? Но когда я заглянул в вашу тетрадь, я понял, что мы созданы друг для друга. Или тетрадь остаётся запретной темой?

— Возможно.

— Зато, заглянув в неё, я узнал, какое произвёл на вас впечатление.

— Какое?

Дружинин скосил на меня тёмные глаза и усмехнулся.

— Безотрадное.

— Вы не знаете, как сюжет развивался дальше, — возразила я. — Если бы знали, то не стали бы так говорить. Но вы не узнаете. А вообще, в тот день вы напомнили мне моего брата, тоже, кстати, Леонида и тоже Николаевича, особенно когда не пустили меня в комнату, где лежала убитая девушка. Но уж когда вы заговорили о Некрасове, вы меня покорили.

Дружинин смеялся.

— Не понимаю, почему вы так стыдитесь своего увлечения? — снова став серьёзным, сказал он. — Говорю вам, что мне очень понравилось начало вашей повести. Неужели мне никогда не будет позволено прочитать ваши работы?

— Вы уже имеете представление о том, как и о чём я пишу, — сказала я.

— По нескольким страницам? — огорчённо спросил он. — Как можно составить мнение, прочитав несколько страниц?

— А что вы сказали по-английски? — поинтересовалась я.

— Что я не любопытен.

— Не похоже, — усомнилась я.

— Потом вы в этом убедитесь, но пока придётся поверить на слово.

— Мне самой хочется рассказать вам о Ларсе, — призналась я.

Но Дружинин серьёзно возразил:

— Жанна, в жизни бывают обстоятельства, которые нельзя поставить человеку в вину, но рассказывать о которых бывает неприятно, о понять — нелегко. Если вы принуждаете себя рассказывать мне о них только потому, что считаете себя обязанной это сделать, то прошу вас не говорить. Я достаточно хорошо вас узнал и верю вам без объяснений. Меня гораздо больше интересуют ваши сочинения.

— В них полно недостатков, и вы это знаете лучше меня, — возразила я.

— Как я могу это определить по нескольким страницам? Если бы вы дали хоть одно законченное произведение… Но даже если вы не дадите ничего из уже написанного вами, я заставлю вас сочинить новое.

— И будете разыгрывать роль профессора Эмманюэля?

— Если это доставит вам удовольствие.

— И заодно, чтобы развить мой ум, будете учить меня математике? — хитро спросила я. — А, учитывая, что время не стоит на месте, то заодно сопромату и моей любимой начертательной геометрии?

— Здесь мы поменяемся местами, — покачал головой Леонид. — Я буду читать ваши работы, а вы — читать мне лекции по сопромату.

— Кое-что я давала читать Ларсу, — сказала я. — Как-то они с Нонной приезжали в Москву, и я попросила его дать профессиональную оценку моим… стараниям.

— Теперь я понимаю, почему вы так болезненно воспринимаете любое упоминание о ваших работах, — перебил меня Леонид. — Но мнению одного человека в таком вопросе верить нельзя и, кроме того, если неблагоприятная оценка, а которой, как я вижу, вы не сомневаетесь, не отбила у вас охоты к творчеству, значит, у вас должны быть к нему способности. А они у вас, судя по нескольким страницам, которые я прочитал, действительно, есть.

— Почему-то мужчины не могут придержать язык и дослушать историю до конца, — холодно сказала я. — Впрочем, если вы считаете, что узнали достаточно, я умолкаю.

— Думаю, что я узнал достаточно, — самонадеянно подтвердил Дружинин. — Но я с удовольствием вас послушаю. Извините, что перебил вас.

— В другой раз не извиню, но сейчас я хочу рассказать обо всём, чтобы больше к этому не возвращаться. Но сначала вам придётся дать слово, что никто, ни одна живая или мёртвая душа об этом не узнает.

— Клянусь жизнью, — торжественно сказал Леонид и весело улыбнулся, воспринимая происходящее, как игру.

— Не клянитесь вовсе. Пусть будет слово ваше: "да, да", "нет, нет", а что сверх этого, то от лукавого.

— Если вы вспомнили Евангелие, значит, дело серьёзное, — сказал Дружинин, но по его тону было ясно, что он лишь делает уступку. — Обещаю никому никогда не говорить о страшной тайне, которую я сейчас услышу.

— Ну, так вот, — продолжал я. — Мне очень хотелось знать, есть ли в моих работах хоть какие-то достоинства. Я осторожно заговорила с Ларсом о том, что пытаюсь сочинять…

— Лучше бы вы об этом заговорили со мной, — проворчал Леонид.

— Мне почему-то не пришло в голову спросить его о вас и попросить познакомить, — объяснила я, начиная сердиться, что из-за его несерьёзного настроения мой печальный рассказ превращается в фарс.

Он догадался о моих чувствах.

— А что сказал Ларс? — с интересом спросил он.

— Ларс с большим тактом поддержал беседу и даже сам предложил прочитать какую-нибудь из написанных мной вещей.

— Вы говорите это специально, чтобы меня подразнить? — осведомился Дружинин, заглядывая мне в лицо.

— Я выбрала для него повесть не слишком большую, но и не маленькую, с самым увлекательным сюжетом. Так, по крайней мере, казалось мне. Правда, Ларс не был красивым мужчиной?

— Мне трудно об этом судить, — сдержанно ответил Леонид.

— Зато его улыбка мне очень нравилась, а когда он брал мою рукопись, он улыбнулся особенно доброй улыбкой и обещал прочитать сразу же. Если бы вы, Леонид, знали, как я терзалась всю ночь и весь следующий день!

— Знаю, потому что сам через это прошёл, — ласково проговорил он. — Но мой первый судья был добрее.

— Меня угнетало, что Ларс так долго не звонит мне и не выносит приговор. Когда повесть читала мама, на это ушло всего несколько часов, и мне казалось удивительным, что можно читать дольше. Многим ведь свойственно думать, что проблема, очень важная для них, интересна для всего остального человечества. Что я тоже не избежала этого заблуждения, я поняла через два дня, когда Ларс позвонил и долго извинялся, говоря, что был занят и ещё не прочитал моей рукописи. Обычно я достаточно хорошо понимаю, что у каждого человека есть личные дела, которые целиком поглощают его внимание и время, но в тот момент мне стало обидно за своё напрасное ожидание.

— Представляю, — кивнул Леонид, проникаясь моими переживаниями. — Через сколько времени господин Якобсен вернул вам повесть?

— Через неделю. Он был очень смущён, когда пытался хвалить её достоинства, так что я не обманулась. Однако на всякий случай, наверное, чтобы иметь представление о моих способностях, он попросил у меня другие повести и объяснил, что начинающий писатель всегда выбирает самое яркое, по его мнению, произведение, но обычно случается, что произведения, которые новичку кажутся неинтересными, на взгляд профессионала, имеют больше достоинств. Если бы он не привёл этого довода, я бы ни за что на свете не решилась дать ему на суд что-нибудь ещё, но после доброжелательного предложения потратить на меня своё время, я вручила ему почти все мои рукописи.

Дружинин остро воспринимал мой рассказ.

— Может, он их и не читал, — пылко вмешался он.

— Обратно я их получила перед самым отъездом Якобсенов, почти на перроне. Ларс даже не успел разобрать каждое из них и лишь посоветовал не унывать, если дело не будет ладиться и возникнут трудности. Сказал, что "в этом что-то есть" и напомнил, весьма, впрочем, справедливо, что я инженер, а не писатель, и для человека, не учившегося в литературном институте, мои работы очень приличны.

— Я начинаю думать о нём ещё хуже, чем прежде, — сквозь зубы процедил Леонид.

— А может, он прав? — вступилась я за писателя.

— Он не должен был так поступать, — возразил Дружинин. — Даже если бы ваши работы никуда не годились, нельзя было говорить об этом прямо, а они не могли быть так плохи, я же чувствую. Теперь я не успокоюсь, пока не прочту их. Если хотите, я дам вам слово, что откровенно выскажу своё мнение, но уверен, что оно вас порадует.

— Вчера я и без вашей помощи поняла, что мои повести не были плохи, по крайней мере, часть из них.

— Вы привезли их с собой? — обрадовался Дружинин.

У него блестели глаза, и он явно ждал, что я достану неведомо оттуда гору рукописей и высыплю ему на колени.

— Нет, с собой я их не привезла, но, когда вчера я читала повесть Ларса, я узнала её, несмотря на двойной перевод, сначала на датский, а потом вновь на русский.

Леонид стал мрачен, а я, не замечая его гнева, продолжала болтать, довольно легкомысленно переживая недавние впечатления.

— Представляете, мне было так странно читать её в чужом изложении, что я долго не могла понять, почему мне знакомы и герои, и их поступки, и даже разговоры, и я только на сорок третьей странице поняла, что сама же их и придумала. А ведь изменены были только имена и место действия, а в остальном там всё осталось, как было, даже конец. Вы очень верно заметили, что конец написан слишком торопливо. Когда сюжет был исчерпан, повесть потеряла для меня всякий интерес, поэтому последнюю страницу я с трудом заставила себя дописать. Теперь понятно, почему Ларс выкрал первый перевод этой повести и почему хотел от меня избавиться. Конечно, он испугался, что я узнаю правду и расскажу про его поступок.

Я, наконец, обратила внимание на то, что глаза моего слушателя чуть ли не мечут искры, и мне стало не по себе.

— Какие ещё произведения вы узнали? — спросил Дружинин, пронизывающе глядя на меня.

— Вы обещали всё сохранить в тайне, — напомнила я.

Дружинин встал, прошёл несколько шагов по аллее, потом вернулся и встал передо мной. Он был очень сердит.

— Вы обещали, — твёрдо повторила я.

— И сожалею об этом, — возразил он.

— Слово — не воробей, — напомнила я.

— Русские поговорки не всегда могут доставить удовольствие, — хмуро заметил он.

Я чувствовала, что ему можно верить и, если он дал обещание, то выполнит его.

— Я не хочу с вами спорить, — сказала я. — Вы уже дали слово, и мы не будем к этому возвращаться.

— Есть другая русская пословица, — объявил Дружинин. — Нашла коса на камень.

— Так не будьте камнем, — попросила я.

— А как насчёт косы? — спросил он, смягчаясь.

— Мне её мама срезала, когда я поступала в институт, — пожаловалась я.

Леонид слабо улыбнулся и сел рядом со мной.

— Вы не ответили, какие ещё произведения вы узнали, — напомнил он. — Не случайно же вы заставили меня пересказывать его повести.

— Я узнала несколько, — ответила я. — Четыре он напечатал фактически целиком, две слегка переработал, а одну сильно изменил. Но три повести он написал сам.

Леонид сразу же пожелал узнать, о каких именно повестях я говорю, и мне пришлось дать полный отчёт, сказав в том числе и о моём отношении к самостоятельным повестям Ларса. Писатель продолжил мою тему о загадочных убийствах и мне понравились две из них, благодаря интересным героям и необычным отношениям между ними, а одна показалось скучной и примитивной.

Дружинин кивнул и проговорил:

— Он поступил подло.

Я была полностью с ним согласна.

— Да, действительно, некрасиво.

— Почему вы не хотите об этом рассказать? Вам так дорого его честное имя?

— Дорого, потому что, во-первых, оно было дорого Нонне…

- А во-вторых?

— Оно до сих пор дорого Ире.

— "В-третьих" есть? — раздражённо спросил он.

— Есть. Понимаете, если бы он сделал это, а своего не мог придумать, то, возможно, его следовало бы разоблачить, но он писал большие серьёзные романы, наверное, много над ними работал, и своё имя он сделал благодаря им, а не моим выдуманным историям.

— Однако ваши истории читают, а его «серьёзные» романы спросом не пользуются, — возразил Леонид.

Не так-то просто было меня разубедить.

— Сейчас, может, и не пользуются, а через десять лет будут признаны гениальными.

— Не будут, — заверил Дружинин и рассмеялся. — Вы не читали ни одной его книги, а говорите так уверенно, словно изучили их все. Говорю вам, что и через десять лет, и через двадцать, и позднее читать их не будут, хотя в них есть свои достоинства. Первый его роман заинтересовал публику, но потом автор стал повторяться, и интерес к нему упал. Ваши повести были очень неожиданны, и о нём вновь заговорили, но потом он продолжил вашу тему. Я пересказывал его повести кратко, выбирая самое лучшее, поэтому вы сумели обнаружить в них кое-что интересное, но когда их читаешь, то это интересное трудно уловить среди затянутых разговоров и описаний. Затем он выпустил очередной сложный роман о безработице и потерпел поражение. Остальные произведения тоже были отвергнуты читателями. Господину Якобсену следовало остановиться на самом первом, действительно, удачном романе и заняться чем-нибудь другим… И не трогать ваши повести.

Последнюю фразу он проговорил с весьма грозным выражением, поэтому я торопливо сказала:

— Сделанного не воротишь, поэтому лучше вам забыть об этих несчастных повестях. И вообще, вас так легко рассердить, что я начинаю жалеть, что рассказала вам правду.

Тучи рассеивались, так и не разразившись грозой, и Дружинин, всё ещё хмурясь и осуждающе покачивая головой, взял мою руку.

— Я сержусь не столько из-за повестей, которые он украл, а в основном из-за его отзыва о них. Вы легко могли разочароваться в своих способностях, перестать писать…

— Какой ужас! — подхватила я. — Ведь тогда вы не смогли бы заглянуть в ту зелёную тетрадь!

Леонид слегка сжал мои пальцы.

— Ладно, не будем говорить о поступке господина Якобсена, — сказал он. — Но, если он напечатал ваши произведения под своим именем, он и должен был отвечать за это, а не пытаться скрыть свой…

Он подбирал слово, точнее всего выражавшее его гнев и презрение, и я поспешила подсказать.

— Грех.

Дружинин метнул на меня уничтожающий взгляд.

— Пусть будет грех, — согласился он. — За свой грех он должен был ответить сам, а не пытаться его скрыть, уничтожив вас. Я не могу его простить или оправдать.

Простить покушение на мою жизнь я могла, но не могла распоряжаться чужими судьбами. Смерть незнакомой девушки, Мартина и особенно Нонны нельзя было оправдать никакими соображениями.

— Если бы вы смогли его оправдать, я бы не сидела здесь с вами, — сказала я.

Никогда не думала, что кто-нибудь когда-нибудь осмелится меня целовать, а я вместо того чтобы возмутиться, оскорбиться или с отвращением отшатнуться, что сделала бы раньше, если бы такой поступок позволил себе даже самый красивый из моих знакомых, буду ощущать счастье от близости некрасивого, горбатого, хромого человека и считать его самым лучшим, самым достойным из всех, кого я знала.

Я не помню отчётливо, как пролетело время, могу лишь сказать, что была счастлива, несмотря на пережитый страх и скорбь по погибшей подруге. Но утром в день отъезда, когда надо было складывать вещи, чтобы не опоздать на поезд, меня охватили сомнения. Мы с Леонидом беззаботно провели последние два дня, разъезжая по окрестностям, но мало что видя вокруг, потому что в основном были поглощены беседами, понятными и интересными только самим влюблённым, но за это время он ни разу не завёл разговор о переезде в Россию, и даже при прощании у веранды не вспомнил, что я должна ехать на другой день. Я тоже по внезапно охватившей меня непонятной нерешительности не напомнила об этом, почему-то полагая, что Дружинин обо всём помнит. Сегодня же меня охватило сомнение и, всё больше замедляя темп сборов, я, наконец, остановилась, мрачно держа в руках книгу, которую собиралась положить в сумку. Чем больше я думала о молчании Леонида, тем подозрительнее оно мне казалось и тем сильнее становился мой страх, что он не поедет в Россию, побоявшись трудностей нашего СНГвского быта.

— Что замерла? — спросила Ира, специально оставшаяся дома, чтобы помочь мне собраться. — Заканчиваем, а то скоро приедет Петер с семейством. Он рвётся с тобой попрощаться. Ханс тоже приедет. Правда, симпатичный парень? По-моему, я ему нравлюсь.

Этого уже мои нервы не могли выдержать.

— Ты хотела наконец-то испечь свой фирменный пирог с яблоками, — напомнила я. — Если ты не примешься за работу, я его не успею попробовать.

— Ты всё равно не сумеешь его оценить. Вот если бы здесь был Душка, он был бы от него без ума. А твой Дромадёр тоже явится? Мне бы не хотелось угощать его своим пирогом.

Меня вновь кольнула нескрываемая неприязнь в голосе Иры, когда она заговорила о Леониде. Мне бы хотелось выяснить, какая чёрная кошка пробежала между моим женихом и моей подругой, но я решила, что лучше не вникать в эту тёмную историю, а вооружаться принципом Дружинина: чем таинственнее выглядят обстоятельства дела, тем больше причин в него не вникать. И всё же мне было неспокойно, особенно теперь. Я рассчитывала объявить Ире о согласии выйти замуж за Леонида перед отъездом, но теперь у меня язык не поворачивался об этом сказать, и я была рада, что не проговорилась о своих чувствах заранее.

— Не знаю. Может, зайдёт…

Я не успела закончить, как приехал сам Дружинин.

— Тяжёлый человек лёгок на помине, — шепнула мне Ира, уходя на кухню и едва удостоив учтиво поздоровавшегося гостя ответом.

— Вы не забыли положить тетрадь? — первым делом спросил Леонид, помогая мне застегнуть молнию. — А то мне нечего будет читать в дороге. Мы летим через пять часов.

— Летим?!

Тут мне припомнилось, что, сделав мне предложение и получив согласие, он, и правда, обсуждал со мной возможность лететь в Москву на самолёте, но больше об этом не было сказано ни слова, и я не подозревала, что Дружинин счёл вопрос решённым. Видно, он принадлежал к тому редкому типу мужчин, которым не требуется повторять одно и то же десятки раз, прежде чем это укрепится в их памяти.

— Разве мы не договорились лететь на самолёте?

— Договорились, но я не знала, что вы возьмёте билеты. Что же мне делать с моим билетом на поезд?

— Выбросьте его.

Как всегда, его советы отличались крайней простотой.

— Я так и сделаю, — согласилась я.

— Нет, — передумал он. — Лучше дайте его мне.

Я молча достала билет и протянула ему. Дружинин внимательно рассмотрел его и с наслаждением порвал. Я была удивлена его странным поступком.

— Что вы делаете? — не выдержала я.

Леонид сел рядом со мной на диван.

— Мне до сих пор не верится, что вы приняли моё предложение, — признался он. — Я каждую минуту боюсь, что вы передумаете.

— Ваши опасения могут доставить и радость и огорчение, Леонид, — сказала я. — Что же мне делать: радоваться, что вы меня любите, или огорчаться, что вы мне не верите? Вы порвали билет, чтобы я не вздумала уехать одна?

— Как приятно, когда тебя понимают! — вздохнул он. — У меня для вас подарок.

— Если перевод вашей книги, то я с радостью его приму.

Он покачал головой.

— Мои книги вы будете читать в подлиннике и в весьма скором времени.

Он достал из кармана коробочку и, как водится в таких случаях, вынул оттуда кольцо.

— Мне бы хотелось надеть вам на палец другое кольцо, но его мой дядя привезёт позже, а пока прошу вас принять это.

Не знаю, какое кольцо должен был доставить мистер Чарльз, но то, которым любовалась я сейчас, было настоящим произведением искусства. Мне было странно и даже дико принимать дорогие подарки от кого-нибудь кроме мамы и тёти, а тем более — настолько дорогие подарки, но сейчас случай был особый.

— Спасибо, Леонид, — тихо сказала я.

Дружинин выдержал роль, не испортил торжественность минуты поцелуем в губы и склонился над моей рукой. Ира, разумеется, вошла в комнату именно в эту минуту.

— Ир, мы улетаем через пять часов, — весело объявила я.

— Поздравляю, — сказала моя подруга, поборов растерянность. — Но я думала, что ты останешься здесь. Покажи.

Ира промолчала, но было ясно, что ей очень понравилось моё кольцо.

— Это можно считать обручением? — сдержанно спросила она.

Дружинину тоже было не по себе.

— Пока нет, — ответил он.

— Прежде состоится знакомство с родителями невесты? — осведомилась Ира.

Леонид улыбнулся, но было видно, что этот разговор ему неприятен.

— Буду рад, — сказал он.

Я решила придти ему на помощь.

— А потом мистер Чарльз должен привезти обещанное кольцо, — сказала я.

Ира бросила на меня насмешливый взгляд.

— Кольцо вашей матери, конечно? — обратилась она к Дружинину.

— Кольцо бабушки лорда Олбермейля, — поправил он её. — Потом его носила его мать, и теперь оно переходит к моей жене.

— Ну, тогда Жанка никогда не будет его снимать, — заявила Ира тоном, в котором промелькнуло раздражение.

— С такими кольцами по улицам Москвы лучше не ходить, — жизнерадостно возразила я. — Хорошо, если снимут вместе с пальцем, а не вместе с головой.

Ира засмеялась, а Леонид почему-то помрачнел.

Когда приехал Петер и узнал наши новости, он не удивился, но задумался. Впрочем, для поздравления он сумел найти очень красивые и тёплые слова. Ханс тоже пробормотал несколько фраз, но, по-моему, он меня всегда стеснялся и так до конца и не смог избавиться от застенчивости. А Марта, не понимая, почему все нас поздравляют, вместо того, чтобы уговаривать остаться, загрустила и даже всплакнула, когда узнала, что я уезжаю так скоро. Утешить её и вернуть привычную для девочки улыбку сумела Ира.

К своему рассказу мне остаётся добавить совсем немного. Леонид с первой же встречи произвёл на мою маму приятное впечатление, которое в дальнейшем менялось только в лучшую сторону, и мой избранник, который, не признаваясь мне в этом, с беспокойством ожидал знакомства с моими родными, заметно приободрился. Собачка, заинтересовавшаяся и забеспокоившаяся, когда к нам в гости в первый раз пришёл незнакомый мужчина, скоро оставила свою подозрительность и обнаружила, что сидеть на коленях у Дружинина ничуть не менее удобно, чем на коленях у мамы. Несколько беспокойный минут выпало на мою долю, когда к нам впервые зашёл прилетевший накануне мистер Чарльз, и Чипа, повинуясь чисто собачьей логике, решила выразить ему особое доверие и, едва он успел сесть, не ломаясь, взгромоздилась ему на колени. В период линьки лучше не пускать на колени даже самую расположенную к тебе собаку, но, к счастью, англичанину пришлась по душе непосредственность нашей избалованной моськи, и впоследствии он сам зазывал её к себе на колени.

Мы не стали тянуть со свадьбой, но пророчество Иры не сбылось, и я почти не надевала старинное кольцо, привезённое лордом Олбермейлем, чему был очень рад Леонид, на которого произвело большое впечатление моё предположение о результате прогулки по улицам Москвы с такой драгоценностью

Весь следующий год прошёл для меня в упорной работе, потому что помимо конструирования плитки, источников сварочного тока и микросборок, мне пришлось много времени уделять английскому языку и своим прежним повестям, которые Дружинин прочитал тотчас же, отметил сильные стороны, а также места, нуждающиеся в доработке, и загорелся желанием опубликовать большую их часть. Помимо этого, мой деятельный муж втянул меня в работу над своим новым романом, который решено было писать вместе, по примеру Некрасова и Панаевой, поделив главы, наиболее подходящие каждому из нас. К лету я так устала и настолько привыкла смотреть на творчество как на своё основное занятие, а не на увлечение, что без всякого сопротивления поддалась на уговоры Дружинина и уволилась с работы. На лето он увёз нас с мамой и Чипой погостить в большую лондонскую квартиру своего дяди, а потом мы все вместе отправились в его загородный дом, где мы провели остаток лета и зиму и где мы с мужем закончили наш первый общий роман, а теперь обсуждаем второй. Пока же он готовит к изданию свои переводы с датского, а я занимаюсь воспоминаниями, результатом которых будет эта повесть.

Через два дня приедет Ира с Петером и Мартой. Ханса я, наверное, не увижу, но, судя по письмам моей подруги, она видится с ним достаточно часто. Во мне растёт опасение, что, выйдя замуж за человека, о котором она, по её же словам, мечтала всю жизнь, Ира не избавилась от привычки обращать внимание на совершенства других мужчин, поэтому её брак нельзя назвать очень удачным, но скоро я воочию увижу, верны ли мои догадки.

Узнав, что Ира намеревается нас навестить, Леонид ничего не сказал, но стал задумчив и радости не проявил. На этот раз моему терпению пришёл конец, и я потребовала открыть мне причину их взаимной неприязни. Вместо ответа поступило предложение всерьёз поработать под первой главой нашего нового общего романа, на что я попросту не обратила внимания, так же, как на последующие, не столь занимательные уловки. Так что Дружинину впервые пришлось дать откровенный ответ на этот казавшийся ему щепетильным вопрос. Разгадка тайны лежала на поверхности и представляла собой несчастную привычку Иры чересчур рассчитывать на свои женские чары. Попытавшись покорить друга своего мужа, она встретила такой резкий отпор, что с тех пор возненавидела единственного не поддавшегося ей человека всей душой. Рассказав мне об этом и решив, что причинил мне сильную боль, Леонид попытался оправдать легкомысленную женщину, отмечая, что она неплохая, но ей не следовало выходить замуж. Неосознанно я была готова к чему-то подобному, поэтому объяснение не произвело на меня никакого впечатления. Радоваться или испытывать облегчение я не могла, потому что не подозревала мужа ни в каких грехах, а огорчаться было нечему, потому что свою подругу я знала с детских лет, а в том, что страшный горбун может нравиться, я убедилась, видя, с какой неподдельной симпатией относятся к нему женщины.

По-моему, обнаружив, как легко я отнеслась к трудному для него признанию, порочащему честь моей подруги, Леонид успокоился и перестал чувствовать груз единственной тайны, которую он совершенно напрасно от меня скрывал.

Теперь, разобравшись во всех недомолвках, я считаю свою повесть законченной и мне остаётся лишь поставить точку.