Все сошло, как мутный весенний снег, и в доме коновала жизнь наладилась прежним порядком. С той лишь разницей, что Клавдя еще реже, чем раньше, стала появляться на глазах людей, боясь пересудов. Даже за водой она бегала украдкой, позатемну, хоть утром, хоть вечером, когда у колодца не бывало баб. Зимок в налоговые агенты вернуться уже не мог — злачно место пусто не бывает. На его должности работал новый человек — из района. Обходительный, всегда чистенький, в средних годах, и здоровался он равно со всеми — с начальством и простым людом — за руку. К тому же был всегда трезв и серьезен. Но превосходил он бывшего агента Николая Зябрева не только в вежливости и деликатном обращении, а и в недоверчивости и даже в беспощадности, если это касалось налоговых порядков. Зубоскалы втихомолку пошучивали, что новый агент считает не только грядки в огородах, ветки на яблонях, рога, копыта в стойлах, но и проверяет титьки у коров: из какой и сколько каплет молока — и за каждую лишнюю капушку тут же накидывает налог. И оттого поминали Зимка теперь добрым словом и никто бы из лядовцев не взроптал, если б Николай вновь стал ходить со своим зловещим портфелем по их дворам, садам и огородам. Его-то иногда удавалось и провести, ежели бывал навеселе. Теперь же Зябрев, по праву награжденного за заслуги на фронте, партийным районным руководством был поставлен председателем колхоза.
Антон Шумсков уступил место выдвиженцу безропотно, однако со стариковским опасением: не запил бы на радостях новоявленный председатель. Но поскольку сам Шумсков становился во главе Лядовского сельсовета и по-прежнему оставался секретарем местной партячейки, районное руководство поручило ему приглядывать за новеньким предколхоза. Зимок отнесся к доверию высокого начальства с пониманием и вел себя, как подобает, без особого «заноса», во всем слушаясь многоопытного Шумскова. Итак, судьба Николая Зимнего складывалась довольно благополучно. Простились ему и прошлые грехи, забылись и его «геройские» истории по семейной и любовной части.
В свою борозду, хоть и не так скоро, вошла жизнь и в кузнецовой избе. Как ни трудно, с душевным изломом, но пережил и во второй раз Николай Вешний потерю Клавы, своей первой любови. Пережил, и душа, не понять какой силой, вновь потянулась к несчастной Моте. Бессчетно раз Вешок ходил в эмтээсовскую «коммуналку», где обитали и женщины-трактористки, чаше всего бездомные и бессемейные, Ходил, звал Мотю, умолял воротиться домой, каялся, давал клятвы, угрожал… Ходил к ней трезвым и навеселе, в выходные и будни, вечерами и лунными ночами, угрюмым и притворно-веселым. Случалось, что они говорили хорошо и по душам о прошлых счастливых днях своей жизни, гуляя в березовой рощице и глухоманных оврагах. Но Мотя была непреклонна и отказно твердила: «Под трактор голову брошу, а на позор и посмешище не возвернусь боле!»
Муками сына мучался и отец Николая. Валилась из рук работа, бессонные ночи казнили душу, ходила кругом голова от тяжких дум и жутких предчувствий: вот-вот, угрюмец, сотворит что-нибудь недозволенное, а то и того страшнее — порешит себя или тронет Мотю. С такими тревожными мыслями и предчувствиями однажды утром Иван Лукич отправился к Антону Шумскову. Пришел край — идти больше было не к кому. Мудрый Антон недолго ломал голову. Он нашел-таки выход из горя, с каким пришел к нему старый кузнец. В МТС, в незначительной должностенке работал свой лядовский мужик — дальняя родня Шумскова. Вот ему-то Антон и написал письмо-записку, с которой в то же утро, без малого промедления поплелся Иван Лукич в МТС. Пять верст для старых ног — крюк не малый. Но как богомолец в старину, идя в храм с надеждой вымолить у Всевышнего свой уголочек в раю, так и ошалевший от светлой мысли, что Матренушка воротится в его дом, Иван Лукич поспешал в МТС с несокрушимой верой в удачу. Спешил он полем, напрямик, чтоб скоротать время и успеть к наковальне — не дай бог опоздает и тогда запишут прогул. Он бежит молча, но это лишь кажется, что он молчит. Бежит и на бегу бормочет, поругивает непутевого сына, возносит до небес доброту Антона Шумскова, несравнимого «выручателя» из всех бед, какие случались с лядовцами. Бежит и с замиранием сердца прикидывает, как родня Шумскова своей властью решит судьбу Моти, а заодно и судьбу его Николая. С упреком подумал и о себе: «Надо было бы разжиться бутылочкой. В благодарность — ой как нужна…» Но, веря в силу Антоновой бумаги, бежал дальше…
Воротился Иван Лукич в кузницу далеко за полдень. Так вышло, что не скоро он разыскал родича Антона и не скоро сладился у них разговор о Моте. Но сладился! Однако о своей удаче старый кузней суеверно помалкивал, дабы не сплошалось задуманное дело. И Вешок не терзал душу расспросами, хотя и узнал о хождении отца в МТС, догадывался лишь о том, что ходил он все-таки к его Моте…
Николай Зимний, блюдя председательские строгости, не стал ругать и отчитывать Ивана Лукича за отлучку, но «прогул» записал в свою тетрадку, которую постоянно носил за голяшкой сапога. Велел и учетчику сделать прочерк в книге записей трудодней. С этой карой Иван Лукич вполне согласился.