Горизонты и лабиринты моей жизни

Глава IV ФРОНТ. СМЕРШ

5-я Гвардейская танковая армия формировалась в деревнях у станции Костерево по железной дороге Москва — Горький. Родных в Москве по-прежнему не было, друзей, кроме Петра Коваленко, тоже. Имущество мое было на мне. Кое-что по мелочи ушло в вещмешок, которым «вооружила» меня Женя Герцик, — мы вместе учились в институте. Встретились случайно на улице Кирова. Узнала, что отправляюсь в действующую армию, затащила к себе на Чистые пруды, дала вещмешок с условием возвращения с фронта целым и невредимым. Ее супруг Михаил Матусовский, хороший поэт и человек, спустя много лет после войны грозился мне рассказать о подаренном вещмешке в стихах, но, наверное, увлекло его другое…

Добрался я до станции Костерево. В ее окрестностях нашел деревеньку, а в ней увидел стоящего на пригорке моряка — «впередсмотрящего». Я обрадовался, что в танковых войсках будет еще один при брюках клёш, еще одна морская тельняшка. Подошел, представился по всей форме. Познакомились. Оказалось, эта морская душа тоже будет служить в Особом отделе армии. Новый знакомый, старший лейтенант Георгий Ермолин, прибыл в срединную Русь с далеких берегов Тихого океана. Он станет моим другом на долгие-долгие годы. Русоволосый, с голубыми, словно васильки, глазами, из семьи поморов из-под Холмогор, продолжатель славных традиций отцов и дедов, ходивших на Грумант и далее…

Время было обеденное. Георгий помог мне встать на довольствие и пригласил вместе отобедать в столовой, что размещалась в доме на краю деревни.

Надо заметить, что штаб 5-й Гвардейской танковой армии, в том числе и наш Особый отдел, сформировался довольно быстро, за неделю-полторы. Командующим был назначен генерал-лейтенант танковых войск Павел Алексеевич Ротмистров, до войны преподаватель Академии бронетанковых войск, отличившийся в качестве командира танкового корпуса в боях под Сталинградом.

Начальником нашего Особого отдела стал полковник Фролов Алексей Федорович, в предвоенные годы выпускник артиллерийской академии, а до назначения к нам возглавлявший Особый отдел 2-й ударной армии, которой командовал предатель — генерал Власов. На совести Власова — тысячи погибших и плененных бойцов и командиров. После того как стало известно, что Власов перешел на сторону немцев, я по заданию Абакумова ознакомился с письмами Власова с фронта к его жене в Москву. В них не было ничего такого, что могло бы даже косвенно свидетельствовать о его изменнических настроениях. Мне ничего не известно о дальнейшей судьбе жены Власова.

Штаб 5-й Гвардейской танковой армии погрузился на станции Костерево в эшелон и двинулся в Миллерово, под Ростов. Туда должны были прибыть входившие в армию танковые, механизированные корпуса и другие боевые подразделения. Ехали долго — больше полумесяца. Часто останавливались в пути, заготавливали для топки паровоза дрова. Теплушки были потрепаны бомбежками. Дыры замазывали ржаными клецками, которые ежедневно получали на завтрак, обед и ужин.

За приоткрытыми дверями теплушек медленно проплывали разрушенные города, поселки, деревни.

Черные снега. Торчащие печные трубы среди пепелищ. Скрюченные металлические фермы былых заводских цехов. Остовы домов, в которых совсем недавно жили люди. На перронах станций — изможденные от горя, голода и холода люди. «Нет этим гитлеровским головорезам прощения, — говорил я себе, — быть не может!» Их может образумить лишь военная мощь, умноженная на гнев народа — каждого советского человека — от малого до старого.

Молодые люди моего поколения видели горе людское, слышали стоны целого народа, впитывая их в сердца и души свои. Твердили об отмщении. Мысленно клялись мстить. Да, мстить! До полной победы. Месть тоже может быть святая! Народный клич: «Кровь за кровь, смерть за смерть!» — приобретал для меня свой смысл. Многие из моих товарищей уже все это пережили раньше. Я видел впервые. Это было начало. Впереди была длинная дорога войны со своими горестями и радостями — они вечно идут по земле рядом, взявшись за руки.

В Миллерове на путях стояли десятки эшелонов. Наш ввели в середину. Утром раздался вой сирен воздушной тревоги. Налетели немцы и начали бомбить. Мы выскакивали из теплушки и под свистящими, рвущимися бомбами, среди пожара, бежали, подныривая под вагоны, пытаясь вырваться из этого кошмара. Впереди меня бежал Федор Тюшин, наш старший оперуполномоченный. Я еле успевал за ним. Мы уже выскочили на обочину насыпи, как вдруг он споткнулся и упал. Я добежал до него, хотел спросить, что случилось. Перевернул его на спину, живот был вспорот как ножом, хлестала кровь. Посмотрел я Федору в лицо. Оно еще было розово от бега, с капельками пота, но уже с неподвижными карими, пока не потускневшими глазами. Сел рядом. Мне стало все совершенно безразлично на всем белом свете.

Немцы продолжали бомбить. Наши бежали подальше от горящих эшелонов. Федор, этот парень, с ярко-рыжими кудрями, весь в веснушках, весельчак, еще вчера певший под свою семиструнную, лежал мертвый в доселе неизвестном ему Миллерове.

От нашего эшелона, как и от многих других, остались лишь железные остовы вагонов. Было приказано идти в деревню К., где и ждать дальнейших распоряжений. В этой деревне мы похоронили Федора Тюшина вместе с другими товарищами из штаба нашей армии.

Не помню, сколько мы прожили в этой деревне. Было голодно. Сын хозяйки дома, в котором я вместе с тремя товарищами был на постое, пристал ко мне продать ему морскую форму — я по-прежнему в ней вышагивал. Я согласился. Сослуживцы раздобыли мне красноармейскую форму, а свою морскую я отдал. Хозяйка, согласно уговору, устроила для нас, четырех человек, царский обед и поддерживала наше здоровье картошкой с квашеной капустой до нашего отбытия под город Острогожск, что под Воронежем.

Когда прибыли в разрушенный Острогожск, весна вступила в свои права. Гитлеровцы, естественно, это тоже чувствовали и по-своему реагировали на ее приход. На городской площади они оставили целую пирамиду, высотой с местную церковь, эрзац-валенок, этого чуда из соломы и бечевы, воткнутый в которое фриц представлял собою чудище несусветное.

Военный совет армии, ее оперативный, разведывательный, политический и другие отделы полевого штаба, в том числе и ее Особый отдел, разместились в большом селе Сосны, километрах в семи от Острогожска.

Началась будничная работа контрразведчика. Мне, как замначальника первого отделения Особого отдела армии, предстояло вместе с другими ее сотрудниками обеспечивать безопасность Военного совета и всего полевого Управления штаба армии от проникновения вражеской агентуры, скрытность деятельности Военного совета и штаба армии. Был я представлен командарму и члену Военного совета, который приказал начальнику административно-хозяйственного отдела переобмундировать меня в армейскую офицерскую форму. Обмундирование поступало к нам, пошитое в Англии из отличной шерстяной ткани. Переоделся я в новенькую форму с удовольствием, и мой внешний вид получил одобрение члена Военного совета.

Постепенно накатывало лето. Светлая часть суток увеличивалась. Прибывали новые люди. Обеспечивать скрытность становилось все сложнее. К тому же немцы усилили разведку мест дислокации армии. Прощупывали разными способами и методами. Было принято решение уйти в близлежащие леса, там окопаться и продолжить еще более скрытно боевую учебу.

После разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом деятельность вражеских разведчиков усилилась. Были созданы новые органы — «Цеппелин», отдел иностранных армий Востока при Главном командовании сухопутных сил гитлеровской армии. Количество перебрасываемых агентов в расположение советских войск возрастало.

Судя по всему, к началу 1943 года борьба разведок подходила к своей кульминации. Обстановка диктовала необходимость еще более сильных ударов по вражеской агентуре.

19 апреля 1943 года Совнарком СССР принял решение о реорганизации Особых отделов в отделы контрразведки и о передаче их из системы НКВД в ведение Наркомата обороны.

Смысл этого решения состоял в том, чтобы на решающем этапе Отечественной войны объединить все дело обороны страны и обеспечение государственной безопасности войск, привлечь еще больше внимания армейского командования к работе армейских чекистов. Словом, подкрепить борьбу с вражеской агентурой всей мощью Вооруженных сил. В самом названии СМЕРШ — «Смерть шпионам» — закладывалась задача всех задач — борьба с подрывной деятельностью иностранных разведок. По всем вопросам оперативной работы нижестоящие органы подчиняются вышестоящим. Главное управление контрразведки — СМЕРШ. Вездесущие люди принесли молву, что название дал Сталин, потребовав закрыть линию фронта — сухопутную, морскую, воздушную — от проникновения вражеской агентуры в наши войска, их близкие и дальние тылы.

В новой структуре контрразведки армии создавалось наряду с другими специальное следственное отделение. Мне было предложено возглавить его. Я согласился. Тогда же меня избрали секретарем партбюро отдела контрразведки СМЕРШа 5-й Гвардейской танковой армии. Предстояло сформировать работоспособное следственное отделение из людей безусловно честных, профессионально готовых вести самостоятельно следствие и оказывать практическую помощь отделам контрразведки в танковых и механизированных корпусах, зенитной дивизии, авиационном полку, отдельных артиллерийских бригадах и в других боевых частях, входящих в армию.

Немало предстояло сделать, чтобы на партийной, товарищеской основе сплотить весь коллектив армейской контрразведки, помочь руководству сделать его способным на деле бороться против вражеской агентуры, а также внедрять наших людей в разведывательные и контрразведывательные органы противника. В общем, работы хватало.

Наша армия вошла в Степной фронт, который стоял в тылу Воронежского. Для каждого мало-мальски думающего военного, да и не только человека в шинели, было очевидно, что в недалеком будущем должно развернуться сражение на Курской дуге. Гитлеровцы могли стремиться к тому, чтобы взять реванш за Сталинград и снова переломить ход войны на Восточном фронте в свою пользу. Нам, естественно, нужна была победа на Курской дуге для того, чтобы перемолоть фашистские дивизии в боях и погнать их, как говорится, без оглядки, на Запад, и там прикончить этого бешеного зверя.

Наша армия представляла внушительную военную ударную силу. В ее состав входили 3-й Гвардейский Котельниковский танковый корпус, 18-й танковый корпус, 5-й Гвардейский Зимовниковский механизированный корпус, две артиллерийские бригады Резерва Главного командования, зенитная дивизия, мотоциклетный полк, полк самолетов У-2 и др. Вся армия «сидела» на автомашинах — могла мобильно маневрировать в ходе боевых операций. Командовал Степным резервным фронтом Иван Степанович Конев. Конечно, тогда командующий фронтом был весьма и весьма далек от капитана контрразведки, но время эту дистанцию сократит и сведет нас к общему в судьбах, о чем позже.

В последних числах июня к нам приехал Красноармейский ансамбль песни и пляски Юго-Западного фронта. Концерт состоялся под вечер на лесной поляне, где на скорую руку была сооружена эстрадная площадка, а зрители размещались на полукружье естественного амфитеатра. Концерт проходил с большим успехом. Общее настроение было праздничным.

И тут, после того как ансамбль исполнил песню, рассказывающую о споре двух солдат — чей генерал лучше, наш командующий и попросил еще раз спеть эту песню. Конечно, ансамбль исполнил просьбу. Смолкли аплодисменты. Снова встал со скамьи Павел Алексеевич и опять попросил повторить песню о том, чей генерал лучше. Ансамбль и на этот раз уважил просьбу командарма. Слушатели с задором поддержали ансамбль аплодисментами, поглядывая на Ротмистрова — не захочет ли он в четвертый раз послушать полюбившуюся ему песню.

Командующий вновь поднялся со своего места, прошел вдоль рядов слушателей с опущенной головой, взошел на эстраду, снял фуражку и сказал: «Дорогие мои! Вы еще не знаете, что скоро нам предстоит вступить в тяжелые бои. Кто из нас вернется из них живым?..»

Павел Алексеевич хотел, видимо, что-то еще сказать, но замолк, снял очки, достал носовой платок, утер набежавшие на глаза слезы и пошел к своему месту. Установилась тишина. Было слышно, что где-то далеко кукует кукушка, словно отсчитывает каждому положенные ему годы жизни.

Присутствующие поднялись со своих мест. Стояли и молчали, словно ожидая, что их генерал Ротмистров, лучший из других генералов, именно сейчас отдаст им боевой приказ…

Приказ командующего о выступлении армии в боевой поход поступил через несколько дней. Танковая армада двинулась к Курской дуге.

Мне довелось увидеть поле танкового сражения под Прохоровкой спустя считанные часы после того, как наши войска одолели врага в этом самом крупном танковом сражении времен Второй мировой войны.

Поле битвы слева было очерчено высокой, крутой насыпью железной дороги, связывающей Москву с югом нашей страны, справа — глубоким оврагом, поросшим мелким лиственным лесом. Поле было ровным с отлогим скатом с нашей стороны к противнику.

Здесь и схватились в смертном бою более тысячи танков с обеих сторон. Здесь была окончательно похоронена лживая легенда о непобедимости вермахта. На поле боя остались сотни искореженных танков — со сбитыми башнями, порванными гусеницами, пробитой лобовой и бортовой броней. Многие танки догорали, некоторые только дымились. День был жаркий. Безветренный. В воздухе стоял приторный запах горелого человеческого мяса. По полю ходили бойцы похоронной команды, подбирая трупы. Вглядываться в сохранившиеся лица погибших не было сил.

Вот в таких битвах за свободу и независимость Родины уходили из жизни мои сверстники еще до конца не узнавшие, что такое жизнь. Мы же, оставшиеся в живых, все больше и полнее осознавали, что такое жизнь и какой она должна стать после войны. Страх перед смертью не пропадал, но притуплялся, прятался в каких-то закоулках сознания. Нарастало и крепло чувство осознанной смелости, мужества, ответственности за Отечество. Такое происходило не только со мною. С каждым новым боем, с каждой пройденной верстой боевого пути поколение Великой Отечественной становилось нравственно крепче и краше.

Так вдохновенно писал Анд. И. Тургенев в 1802 году.

Вглядитесь в лица ветеранов прошедшей Великой войны, вдумайтесь в их судьбы, в жизнь, ими прожитую, и почувствуете ту нравственную красоту, которая формировалась в них и под Прохоровной на Курской дуге, и ранее, и позже в еще предстоящих, но пока неизвестных, не названных по именам битвах.

В процессе подготовки к летней кампании 1943 года, в ходе Курской битвы и дальнейшего нашего продвижения на Харьков СМЕРШ армии делал свое дело. Из анализа следственных дел, оперативных мероприятий, ориентировок Главного управления контрразведки СМЕРШ становилось очевидным, что на нашем участке советско-германского фронта действует преимущественно штаб «Вали», а засылаемая агентура, как правило, шла из разведшкол, дислоцировавшихся в Полтаве и Борисове. Надо сказать, что агентура из этих школ забрасывалась как непосредственно в боевые порядки действующей армии, так и в ее ближайшие и дальние тылы. Ничего нового в этой деятельности гитлеровской разведки и контрразведки не было.

Наша 5-я Гвардейская танковая армия выполняла преимущественно боевые задачи командования по прорыву линии фронта противника, окружению его частей и соединений, проникновению в довольно глубокие вражеские тылы. Отсюда следовала и специфика работы нашей армейской контрразведки, особенно ее следственной группы. Мы сами почти не занимались расследованием преступлений, совершенных предателями — старостами, полицейскими, комендантами, руководителями бандформирований.

У нас не было возможностей задерживаться на одном месте для сбора доказательств виновности-невиновности подозреваемого, а также установления степени его вины, армия катилась вперед. Вышеназванная категория лиц представляла для нас оперативный интерес в том случае, если мы видели возможность выхода при ее посредстве на немецкую агентуру. Разного рода пособниками немецко-фашистских захватчиков занимались шедшие вслед за нами территориальные органы НКВД. Если у нас появлялись материалы, представляющие оперативный интерес, мы пересылали им.

Лишь в одном случае мы расследовали преступления, совершенные пособниками, и довели дело, как того и требовал закон, до осуждения их военным трибуналом. Первый случай имел место в Дергачах, под Харьковом, освобожденным от немецко-фашистских захватчиков летом 1943 года.

После освобождения Харькова наша армия остановилась, чтобы пополнить свои боевые порядки людьми и техникой. Мы, контрразведчики, расположились в Дергачах, что близ города. От местных жителей к нам поступили заявления, что здесь скрываются не успевшие бежать вместе со своими хозяевами-оккупантами предатели, на совести которых сотни расстрелянных, замученных в застенках, угнанных в Германию советских граждан.

Мы довольно быстро установили восемь человек из числа наиболее активных фашистских пособников. Материалы на остальных передали в территориальные органы НКВД. Показаниями многочисленных свидетелей, пострадавших, вскрытием мест массовых захоронений советских людей, расстрелянных этими преступниками, судебно-медицинской экспертизой эксгумированных трупов, очными ставками обвиняемые были изобличены в совершении инкриминируемых им тяжких преступлений.

Судебный процесс был открытым. И длился несколько дней. Зал заседаний военного трибунала нашей армии был постоянно переполнен. Ни я, ни подчиненные мне следователи не присутствовали на этих заседаниях, но члены трибунала рассказывали потом, что в ходе судебного расследования в зале стоял стон, люди плакали навзрыд, требовали сурового наказания. Трибунал приговорил всех подсудимых к высшей мере наказания — к смерти через повешение. Акт возмездия состоялся здесь же, в Дергачах, при огромном стечении людей не только из этого городка, но и из других окрестных мест.

Естественно, ни я, никто из моих следователей при акте повешения не присутствовал. Я считал, что присутствие следователя, который вел дело на приговоренного к повешению, явится для него слишком большой нервно-психологической перегрузкой. Работа следователя, особенно если он по своему складу чувствителен, эмоционален, — тяжела.

Нередко после допроса бросишься на койку и думаешь: «За какие такие грехи выпала на долю твою такая горькая участь, за какие провинности приходится копаться в темных закоулках человеческой души, исходить гневом и яростью против бесстыдства, грязи, подлости, лакейства и всяких других мерзостей?»

С трудом успеешь успокоиться под утро, а на следующий день опять все сначала — допрос, допрос, допрос — допрос интересных и скучных, волевых и таких, словно мокрая тряпка: выжимай что хочешь; веселых и грустных; воспитанных и необузданных; умных и дураков — словом, людей разных.

Будучи начальником следственного отделения армейской контрразведки, я щадил своих товарищей-следователей; всякий раз, когда была даже малейшая возможность, давал им отдохнуть, просто отвлечься от изнурительного труда. На протяжении всего времени пребывания в этой должности я вел себя со своими следователями совершенно на равных. Они чувствовали и ценили это отношение, отвечая тем же. Постепенно наше товарищество переросло в дружбу.

Среди нас было одно совсем еще юное создание — Тамара Качалова, работавшая машинисткой. Мы ее очень любили. Наверное, и за то, что ее присутствие облагораживало нас, не давало черстветь нашим сердцам. Среднего роста, словно тростинка, с темно-русыми на чуть откинутой назад головке волосами, спадающими на плечи, кареглазая, с четко очерченным овалом лица, она осеняла нас своей застенчивой — как будто в чем-то виновата — улыбкой, и мы, мужики, становились тоже стеснительными, казалось, более совестливыми. Тамаре шла военная форма, а еще больше — штатское платье, в котором мы ее увидели в День Победы. Однако кто из женщин-фронтовичек не мечтал надеть штатское платье?!

Наша фронтовая дружба долго длилась и после войны, а с некоторыми — Давидом Златопольским, Тамарой Качаловой — длилась до их кончины. Василий Журавлев, Александр Шарапов, Михаил Михайлов, контрразведчики из других отделений — Георгий Ермолин, Иван Сидоров, Семен Кацнельсон ушли в мир иной. Обо всех и о каждом друге-контрразведчике мне хочется рассказать тогда, когда сердце мое мне это подскажет.

Долг памяти. Ведь мы прошли вместе — плечом к плечу — по дорогам войны с марта 1943 года по май 1945 года. Тысячи километров остались за нами. Все, что было на этом пути, было прожито и пережито вместе, сообща. Мы сверстники. Боль каждого была болью всех. Радость одного становилась общей радостью. Так было. Сердечная дружба при высочайшей ответственности за порученное дело. Работа без каких бы то ни было понуканий. Товарищеское обращение, когда требовало дело, звучало как приказ. Большая помощь оказывалась нами коллегам-следователям в боевых соединениях, входящих в состав армии. И не только им, но и руководителям отделов СМЕРШ этих соединений. Я гордился своим отделением. К нам тянулись товарищи из других подразделений армейской контрразведки. Мы радовались этому, ибо росла и крепла дружба всего отряда контрразведчиков. В нашем партийном коллективе не удерживались себялюбцы и карьеристы, которых, к счастью, можно было пересчитать по пальцам одной руки.

Партийная работа помогала слаженности коллектива, утверждению в нем чувства товарищества и взаимопомощи. После того как каждый из нас более или менее притерся друг к другу, партийные собрания стали проходить оживленно. Без оглядки говорили о недостатках, о своих промахах и не забывали о положительных фактах. В меру оперативной дозволенности делились своими суждениями по текущим и перспективным делам.

С общего, естественно, согласия у нас вошло в практику поочередное выступление коммунистов с докладами, политинформациями, беседами по текущему моменту, по международным делам. Первое смущение и стеснение докладчиков прошло довольно быстро — все свои. На смену им явилась соревновательность — а я не хуже тебя сделаю доклад, проведу беседу!

Отличался у нас по части бесед старший следователь Василий Романович Журавлев, которого на этом поприще обошел после прихода на работу из корпуса в армию Давид Златопольский. Василий Романович был родом из Череповца, тогда еще маленького русского городка с тихим медленным течением жизни, геранью на окнах, городка, где каждый обо всех все знает. Он был старше меня года на два. Среднего роста, эдакий крепыш с хорошо развитой мускулатурой. До работы в органах госбезопасности и окончания спецшколы НКВД он трудился на лесоразработках в бескрайних вологодских лесах.

Василий Романович любил вспоминать байки про Петра I. Ехал как-то великий царь из Петербурга в Москву, ехал-ехал и уперся в стену вологодского леса. Посмотрел, посмотрел и приказывает своим провожатым поворачивать: «То — тьма!» — и указал на стоящий перед ним лес. С тех пор места эти получили название «Тотьма», и район так зовется. Или: поехал как-то царь Петр по Вологодчине. Притомился. Сбросил с себя парчовый кафтан на землю и улегся. Спит и чует, что кто-то из-под него кафтан вытягивает. Проснулся, увидел виноватых и говорит им: «Вы тигры». Вот отсюда и идет название района — «Вытегра».

Василий Романович обладал завидным трудолюбием. Над некоторыми следственными делами работал с увлечением, добивался безусловной документации фактов, составляющих суть совершенные подследственными преступлений. Отношения с ними устанавливал спокойные, без нервных встрясок, допрашивал умело. В протоколах допроса, составленных Журавлевым, ощущался характер подследственного, даже его лексика. Он не любил, как некоторые следователи, стилизовать протоколы допроса.

Василий Романович в дружбе был крепок. Я знал, что в трудных обстоятельствах всегда могу опереться на его поддержку. Он был женат. Его супруга Шурочка жила вместе с престарелой матерью Василия Романовича. Домой он часто писал длинные письма. Написав очередное письмо, с удовольствием сообщал: «Вот я и поговорил со своими». Василий Романович Журавлев закончил войну в звании гвардии капитана, отмечен орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды и медалями. Его вклад в борьбу с вражеской агентурой несомненен. Может показаться, что слово «вклад» в данном случае неуместно, завышает оценку работы в конечном счете рядового работника. Но именно на таких работниках, как Журавлев, держалась контрразведка с ее несомненными успехами.

Начальнику военной контрразведки абвера генералу Бентивеньи незачем было делать заявление о том, что советская контрразведка и разведка брали верх над гитлеровской. В своих оценках успехов советских разведывательных и контрразведывательных органов он не учитывал важнейшего фактора — постоянную, вполне осознанную помощь народа, — солдат и офицеров действующей армии.

Возглавлял отдел СМЕРШ нашей 5-й Гвардейской танковой армии гвардии полковник Фролов Алексей Федорович. Он, как правило, не спускался с высот, связанных с деятельностью Военного совета армии. И это было понятно. Его замы — гвардии подполковники Сагалов и Рощупкин строили свои отношения с подчиненными на основе товарищеского уважения и доверия к ним. Они и на работе, и на отдыхе были вместе с нами. Мы ценили эти добрые отношения, остались и после войны в крепкой мужской, фронтовой дружбе.

Советская многонациональная литература о минувшей большой войне справедливо воспевает фронтовое братство, истинное товарищество солдата, офицера, генерала, маршала.

Защита социалистического отечества формировала у нашего поколения осознание величайшей ценности — правды. Она выражалась в чеканной формуле: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Перед этой правдой любые ценности мирной жизни тускнели. Поколение жило борьбой за свободу отечества. Эта борьба питалась, множилась, крепла совестью. Мы, участники Великой Отечественной, помнили идущий от поколения к поколению еще издревле завет: «Лучше на родной земле лечь, чем на чужбине в почете быть».

Совесть для нас была тем фундаментом, на котором покоились фронтовая дружба, отношения товарищества, взаимопомощи, взаимовыручки.

Совесть для нас являлась источником советского патриотизма. Глубоко в сознание, в широкий обиход нашего поколения вошли слова о «беззаветной любви к Родине». И это было так, именно так.

Неужели исторический опыт героики времен Великой Отечественной войны, выражавшейся в совести, в боевой фронтовой дружбе, в беззаветной любви к Родине, будет бессовестно предан или забыт? Не бывать этому! Вся история Отечества нашего вопиет против.

Исторический опыт Великой Отечественной войны в духовной сфере есть продолжение народной традиции, ярко запечатленной в классической литературе и народном эпосе.

После битвы на Курской дуге я понял ту истину, что людям можно приказать взять оружие, но на Отечественную войну приказом народ не поднять. На нее он идет по велению своей совести, у которой превыше Отечества никогда ничего не было и не будет.

Так выражал народные чувства В. Жуковский.

Вглядимся в боевой путь солдат, офицеров, генералов 5-й Гвардейской танковой армии. В нем, в ее победах выражены неиссякаемый дух любви к отечеству, совесть, звавшая воинов к отмщению за поруганную врагом родную землю.

Отгремел самый первый салют в столице родины Москве — и выражена в приказе Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина благодарность личному составу армии и каждому воину в отдельности за разгром немецко-фашистских войск на Белгородско-Курском направлении (4 июля 1943 года). Прогрохотали в нашу честь салюты за освобождение Белгорода (5 августа 1945 года), а затем Харькова (23 августа 1945 года). С конца августа по октябрь армия в боях с короткими передышками для пополнения людской силы и техники вошла в Полтаву, а затем через Кобеляки на Озеры, где, овладев переправой через Днепр, вышла к Мишурину Рогу.

Помню, что делалось при переправе через Днепр. Под непрекращающейся бомбежкой переправы вражеской авиацией на берегу скопилось большое количество людей, танков, артиллерии, автомашин. Начальник переправы, полковник, не мог навести порядок. Он метался из стороны в сторону, что-то приказывал, кричал, но все было бесполезно. Вражеский огонь превратил наши подразделения в неуправляемые воинские скопища. Гибли люди, горела техника, казалось: вот-вот, и будет снесена переправа.

И вдруг в горловине переправы, в самой гуще наших войск, появился человек в генеральских погонах, без фуражки, с блестевшей на солнце лысой головой, с палкой в руках и начал, раздавая удары направо и налево, наводить порядок. Взобрался на танк и с него, словно регулировщик, стал пропускать через переправу соединение за соединением.

«Командующий фронтом — Конев Иван Степанович!» — полетела из уст в уста весть…

Не прошло, наверное, и пяти минут, как порядок на переправе был восстановлен, в воздухе появились наши ястребки, прикрывшие переправу с воздуха. Я смотрел на командующего фронтом, стоявшего на бугре над Днепром. Он был виден многим и сам многих видел. Лицо его было жестким, в гневе. Около него с повинно опущенной головой стоял начальник переправы.

Через много лет, в середине 60-х годов, как-то за чашкой чая в моем служебном кабинете на Пятницкой, я напомнил Ивану Степановичу этот эпизод. (Маршал часто заходил к нам в Комитет Гостелерадио как командующий Всесоюзной пионерской военизированной игрой «Зарница»).

Он, конечно, его вспомнил. Я спросил, а не забыл ли он, как гулял палкой по спинам солдат и офицеров. В глазах маршала Советского Союза появилась грусть, и он ответил: «Что, по-твоему, тогда было лучше — применить палку или допустить гибель людей?.. Начальник переправы оказался растяпой», — добавил он.

Иного ответа я не ожидал. Действия командующего фронтом на переправе вызвали одобрение, а те, кому сгоряча попало по спине, в шутку говорили: «Ну вот, теперь и я знаком со своим командующим фронтом».

Переправившись на правый берег Днепра, армия с боями через Лиховку, Владимировну, Лазоватку овладела Пятихатками, за что вновь была отмечена в приказе Верховного (19 октября 1943 года). Затем последовали благодарности за освобождение г. Знаменки (10 декабря 1943 года) и в наступившем 1944 году — г. Кировограда (8 января).

5-я Гвардейская танковая армия наращивала умение воевать. За отличные действия в боях за гг. Звенигородка, Шпола, Смела, Богуслав и Канев она была вновь отмечена в приказе Верховного Главнокомандующего (3 февраля), а через полмесяца 5-я Гвардейская танковая армия отличилась в боях по окружению и уничтожению немецких войск в Корсунь-Шевченковской операции (18 февраля); чуть позже в приказе Верховного Главнокомандующего была выражена благодарность за осуществление прорыва и разгрома Уманьско-Христиновской группировки немецко-фашистских войск (10 марта), а до этого, 6 марта, армия освободила город Умань.

Со времени боев под Прохоровкой наша армия была в составе сначала Степного, а затем 2-го Украинского фронта, которыми командовал Иван Степанович Конев. Под его началом наша 5-я Гвардейская танковая армия форсировала Днестр.

26 марта 1944 года Москва салютовала доблестным войскам, вышедшим на государственную границу. И опять с боями, но уже по чужой, румынской, территории. С 1 по 29 мая были взяты Штефанешты, Ботошани, Хырлэу; армия участвовала в отражении контратак Ясской танковой группировки немцев, а затем снова вернулась в Ботошани и Штефанешты на отдых.

Был месяц май. Все было залито солнечным светом и яблоневым цветом. С отлогих гор спускалась легкая прохлада. Дышалось легко. На сердце было радостно. Мы не знали, когда кончится война. Но мы знали, что конец скоро наступит. Юг страны был очищен от нечести оккупантов. Наши войска набирали силу — тыл давал оружие и провиант, командиры и солдаты обретали умение воевать, побеждать меньшей кровью.

Отдел контрразведки стоял в большом румынском селе Пацкауцы под Штефанештами. Я приехал туда на попутных из молдавского города Сороки, где провалялся с острым воспалением легких, схваченным по молодечеству, — искупался в Днестре, с которого еще до конца не сошел лед.

В Пацкауцах разыскал своих, занялся следственным делом на четырех человек, поступивших из СМЕРШ-бригады. Арестованные имели задание немецкой разведки проникнуть в расположение соединений нашей армии и помимо сбора шпионских сведений совершить террористический акт по отношению к ее командующему — Ротмистрову. Дело это привез следователь из бригады, с ним были доставлены арестованные.

В канцелярии отдела, на бревнах (часть дома еще достраивалась), сидел в кожаном пальто капитан. Красивый овал лица, густые черные волосы, откинутые назад, карие глаза, полные губы. «Симпатичный малый», — подумал я и спросил: «Какое у вас образование?» — «Высшее, окончил Военно-юридическую академию Красной армии».

Я искренне обрадовался, что встретил выпускника своей академии. Капитан уже был определен на постой, и я предложил ему зайти ко мне в дом, естественно, взяв с собой следственное дело.

Знакомясь с делом, я все больше убеждался в том, что это типичная «липа», к тому же сфабрикованная человеком, плохо знающим методы работы германской разведки со своей агентурой, который побудил или принудил, в чем еще предстояло разобраться, четырех молодых ребят восемнадцати-девятнадцати лет, недавно призванных в действующую армию с оккупированных немецко-фашистскими войсками территорий, дать показания об измене родине и готовности совершить другие тяжкие преступления в интересах врага.

В ходе ознакомления с делом я задавал следователю Златопольскому интересующие меня вопросы, затем спросил:

— Верите ли вы в правдивость показаний, данных арестованными?

— Дело вел начальник отдела СМЕРШ-бригады, — ответил Златопольский, — я же фактически не принимал в этом участия.

— Ну что же, — сказал я, — поработаем вместе. — И попросил, чтобы привели ко мне арестованного К. — одного из четырех, старшего в этой агентурной связке.

Мы с Давидом Златопольским были молоды — по двадцать четыре года, — а тот, кого привели на допрос, показался мне совсем юным, этаким недорослем.

Попросил К. сесть. Он сел. Посмотрел я на него и спросил:

— Ты зачем оговорил себя, что завербован немецкой разведкой и в составе группы, согласно заданию, должен совершить террористический акт против командующего армией? Ты знаешь, что данные тобой показания, в которые я не верю, могут привести тебя в могилу?

К. молчал.

— Ты подтверждаешь свои показания, данные ранее, или отказываешься от них?

Следователь Златопольский не ожидал от меня того, что я сразу поведу допрос на отказ арестованных от показаний о вражеской деятельности. Молчал. В допрос не вмешивался.

— Почему ты оговорил себя? — спросил я К. — Тебя били?

К. молчал.

— Не бойся. Говори правду.

— Били.

— Следователь, что сидит напротив меня, тебя бил?

— Нет.

— А кто?

— Майор (начальник отдела СМЕРШ танковой бригады, фамилию его не помню. — Н.М.), который допрашивал меня и моих товарищей. Он бил и говорил, что если я сознаюсь в том, о чем он говорил, то меня осудят и отправят в штрафной батальон. И я по его подсказке оговорил себя.

Примерно в таком же плане допросили трех других. Провели очные ставки между ними, на которых они рассказали, как оговаривали друг друга. Я пригласил помощника прокурора армии и вместе с ним еще раз протокольно зафиксировал отказ этих четырех ребят от связей с немецкой разведкой.

Освобождая их из-под стражи, я говорил им в присутствии следователя Златопольского о справедливости советской власти. Родине не нужно искусственно плодить своих врагов, а тем, кто становится на этот преступный путь, вроде майора из контрразведки танковой бригады, который сфабриковал на них дело, не место в органах СМЕРШ, о чем я и написал в своей служебной записке по этому следственному делу.

Руки и совесть капитана Златопольского в этом сфабрикованном деле были чисты. Однако он остро переживал, что не вмешался в неправомерные действия своего начальника, не восстал против них. Я попросил, чтобы Д.Л. Златопольского зачислили в штат руководимого мною следственного отделения армейской контрразведки. Давид Львович мне понравился, к тому же я рассуждал так: «За одного битого двух небитых дают». Руководство мою просьбу удовлетворило. Капитан Златопольский пройдет с нами весь дальнейший боевой путь славной 5-й Гвардейской танковой армии.

А путь этот будет длинным и тяжким. Когда оглядываешься в прошлое из настоящего, все пережитое представляется проще, понятнее, определеннее. Тогда я не знал, что здесь, в Румынии, как бы завершалась первая половина боевого пути нашей армии — от Курской дуги до Заднестровья. В мае 1944 года я, как и все другие, не знал, что почти ровно через год окончится эта треклятая война, причинившая неимоверные страдания и столько горя, что в них можно было захлебнуться. Сила воли и духа народного не дали случиться тому, а совесть постоянно питала, укрепляла и волю, и дух.

Всё мое поколение и все люди свято верили, что после войны придут радость и счастье в каждый дом, поселятся в каждом сердце, а социалистическая родина будет процветать, воскрешенная из руин и пепла трудовым подвигом народа. Для нашего поколения социализм и Родина были неразделимы. Одни из нас делали акцент на слове «социалистическая», другие — на слове «Родина», но обязательно в едином словосочетании.

В начале июня 1944 года наша 5-я Гвардейская танковая армия погрузилась в эшелоны и отбыла в неизвестном направлении. Это действительно факт — даже мы в контрразведке не знали, куда именно передислоцируют армию. Перед раскрытыми настежь дверями теплушек промелькнула Молдавия. Я и не предполагал, что скоро снова с ней встречусь…

Наш паровоз мчал нас на север. Остались позади Могилев-Подольский, Жмеринка, Винница, Казатин, Фастов, Киев, Нежин, Конотоп, Шостка, Навля, Брянск, Рославль. В Смоленске стали разгружаться. Куда и зачем прибыла армия, стало ясно.

На всем этом длинном пути перед глазами развертывалась потрясающая воображение картина разрушений, ужасающая нищета нашего народа. И дети… Их голодный, просящий взгляд. На станциях и полустанках им отдавали последнее из скудного офицерского и солдатского пайка. Ну, думалось тогда, дойдем до рейха и воздадим сполна за все, что сделала адская гитлеровская машина с нашим народом, его детьми, очагами, селами и городами!

Армейская контрразведка разместилась в деревне Смоляки Смольнинского района Смоленской области. Необходимые меры, обеспечивающие безопасность Военного совета, штабов, были приняты. Работы было мало. Корпуса и бригады ждали технику и людское пополнение. Я попросил Фролова, начальника отдела СМЕРШ, разрешить мне съездить на автомашине в Москву, дней на пять. Он не возражал, но сказал, чтобы я непосредственно обратился с этой просьбой к начальнику Управления контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта, в состав которого вошла наша армия.

Разрешение я получил. Сел в автомобиль и покатил в свою Москву. Приехал. Стоит белокаменная без изменений. Как будто бы я и не уходил из нее. Хотя, конечно, народу заметно прибавилось. Былого напряжения прифронтового города как не бывало. Но на лицах, в фигурах людских все та же горькая озабоченность, непроходящая усталость. Зашел к своим бывшим коллегам-следователям на Лубянку, в СМЕРШ. Все живы, здоровы. Ознакомили меня с новым и установками, которые необходимо иметь в виду на оперативно-следственной работе в армии.

Особо рекомендовалось следить за передислокацией вражеских разведцентров и школ, делать упор на разоблачение агентуры, оставленной на «залегание» (на работу по мере надобности: через год, два, десять лет). Большой интерес вызвал подробный рассказ о том, что в феврале 1944 года Гитлер в связи с переменами в тайной войне на советско-германском фронте издал директиву о централизации всех фашистских секретных служб в Главном управлении имперской безопасности (РСХА), подчиненном министру внутренних дел Гиммлеру.

Начальником РСХА был в то время обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер. Таким образом, некогда всесильный абвер фактически прекратил свое существование. В системе вермахта осталось лишь третье абверовское управление (контрразведка), да и то под непосредственным руководством РСХА. Чуть позже адмирала Канариса за участие в заговоре против Гитлера в числе других казнят.

Сослуживцы из центрального аппарата СМЕРШ рассказали и о структуре фронтовых разведывательных команд и групп вместо «абверкоманд» и «абвергрупп». Функция этих подразделений РСХА по существу не изменилась.

Новые руководители вражеской разведки надеялись — и это мы ощущали в наших фронтовых буднях — переломить противоборство со СМЕРШ в свою пользу. Но это, как покажет дальнейшее, им не удалось. Не помогло и создание специальных диверсионных формирований СС во главе с оберштурмбаннфюрером СС Скорцени, организатором похищения Муссолини из заключения.

Начальник Главного управления контрразведки СМЕРШ заместитель министра обороны Союза ССР, генерал-полковник В.С. Абакумов мог испытывать чувство глубокого удовлетворения от того, что возглавляемая им когорта военных контрразведчиков, обретая опыт в боях, опираясь на поддержку генералов, офицеров, солдат — на весь советский народ, сумела одержать верх в противоборстве с разведывательными и контрразведывательными органами гитлеровской Германии.

Тайная война на фронтах Великой Отечественной войны и в их тылах продолжалась. В один из последних вечеров перед отъездом на фронт посидел я с друзьями в ресторане «Астория» на ул. Горького (ныне Тверская), где я и оставил почти все, что было в кошельке (действовали так называемые коммерческие цены, но более умеренные, чем сейчас в подобных заведениях).

В отделе кадров Главного управления мне сказали, что Фролов, начальник армейской контрразведки, вызван Абакумовым в Москву для объяснений по поводу отправленных им с фронта двух грузовых автомашин с различным барахлом. Мне показали эти два трехтонных студебекера. Задержали их на контрольно-пропускном пункте Минского шоссе при въезде в город (который проходил и я) в соответствии с приказом Сталина, категорически запрещающим всем, в том числе и генералитету, заниматься барахольством. Справедливость и своевременность этого приказа была очевидной. Что может солдат, на плечах которого лежит основная тяжесть войны, засунуть в свою заплечную торбу? Генерал, другого звания командир обязан показывать собственный пример бескорыстия, а не набивать шмотками свою боевую суму. Наши войска входили в другие страны и приказом Верховного призывались к честности и порядочности по отношению к населению этих государств.

Я бродил по Москве днем и вечером. Однажды на Большом Каменном мосту случайно увидел медленно идущую навстречу мне по другой стороне моста Ксану Ш., которая училась в институте на курс младше меня и которую я пылко любил. Она тоже мне симпатизировала. Нередко мы прогуливались с ней по Кремлевской набережной, и через Большой Каменный мост я провожал ее в Замоскворечье. Но судьба распорядилась по-своему. Еще перед войной она вышла замуж за сына маршала.

Когда я увидел Ксану, силы оставили меня. Она почти не изменилась: светло-русые, с золотистым отливом волосы спускались до плеч, голубые глаза, а над ними вразлет брови, небольшой вздернутый носик и полные, красиво очерченные губы.

Шла она своей легкой походкой, в голубом в талию платье и не ведала, что я, когда-то ее, как говорил, «раб», а сейчас гвардии капитан, приехавший всего-навсего на пять дней с фронта на побывку в Москву, стою, не могу двинуться с места и любуюсь ею. Так я и не подошел к своей былой любви. Почему? Не знаю. Не подошел. А золотые купола кремлевских соборов, сверкая солнечными бликами, словно смеялись над моей «гвардейской» трусостью.

Прошло три дня моего пребывания в Москве. Их оказалось вполне достаточно на все — на встречу с Москвой, с товарищами, на размышления о прошлом и настоящем. Потянуло к своим, в армию. На следующее утро я сел в автомашину и поспешил в деревню Смоляки Смольнинского района Смоленской области.

Ехал-ехал по пустынному Минскому шоссе и где-то за Вязьмой вижу: мчится навстречу легковая машина — похоже полковника Фролова. Я остановился, показал шоферу встречной машины знак «стоп». Действительно, в машине на цигейковом покрывале, в шелковой сорочке возлежал Фролов. Его барские замашки мне были известны. Я поздоровался и попросил его выйти из автомобиля. Спросил, знает ли он, по какому поводу его вызвали в Москву. Он ответил отрицательно. Я рассказал ему все, что мне было сообщено в отделе кадров Главного управления контрразведки СМЕРШ. Посидели мы на обочине дороги. Помолчали.

«Думаю, — сказал Фролов, — что в армию я больше не вернусь».

Он действительно к нам не вернулся. Слышал я, что его понизили в звании и должности. И правильно.

По приезде в Смоляки устроил я для своих армейских друзей пир. Выпили, закусили, закурили «Казбек», выслушали они мой доклад о новостях из Москвы и разошлись, каждый со своими думами и печалями. Меня радовало, что из фронтового товарищества выросла крепкая фронтовая дружба, и особенно с Иваном Николаевичем Сидоровым, начальником Первого отделения, и Георгием Александровичем Ермолиным, начальником Третьего отделения.

Вскоре армия снялась с места, маршем прошла на Ярцево и оттуда вступила в тяжелые бои по прорыву Центрального фронта немецко-фашистских войск. Удар наших войск был настолько силен, а скорость продвижения вперед, на запад, столь высока, что москвичам пришлось часто устремлять свои взоры в вечернее небо и, глядя на разноцветные салюты, радоваться и гордиться победами наших войск.

1 июля 1944 года была форсирована Березина и взят Борисов. 3 июля овладели столицей Белоруссии — Минском. Наша армия с боями вошла в город с северо-востока. В тылу были оставлены вражеские войска, численностью около ста тысяч человек.

Минск лежал в руинах. На месте жилых кварталов остались пустыри, покрытые обломками, битым кирпичом, проросшими сорняками. На людей было тяжело смотреть: истощенные, измученные, с невыразимой словами скорбью в глазах. Белоруссия была партизанской республикой, сохранившая во многих местах в течение всех лет немецко-фашистской оккупации советскую власть. Белорусские партизаны внесли огромный вклад в победу над врагом. Я никогда не забуду двух руководителей партизанского, комсомольского подполья и боевых отрядов — К.П. Мазурова, впоследствии первого заместителя председателя Совета Министров Союза ССР в правительстве А.Н. Косыгина, и П.М. Машерова, первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии. 5 июля было освобождено Молодечно, а 13 июля — столица Литвы Вильнюс.

Армейская контрразведка работала с большим напряжением. Против нас по-прежнему действовали известные нам разведывательные и контрразведывательные органы противника, стратегия и тактика которых нам были в основном ясны. Разоблаченная вражеская агентура позволяла накапливать данные о передислокации немецких разведцентров и разведшкол. Продолжали готовить и засылать к нам агентуру полтавская и борисовская разведшколы. С нашим вступлением в Прибалтику прибавилась работа по обезвреживанию националистических бандитских формирований.

Вспоминаются два дела, которые пришлось расследовать на территории Литвы. Оба они лишний раз подтверждали испытываемое нами чувство, что большинство литовцев были рады освобождению от немецко-фашистских захватчиков и благодарны за эту историческую акцию советской армии. Сейчас стоит вспомнить и о том, что в Вооруженных силах СССР сражались и национальные войсковые формирования — литовские, латышские, эстонские, армянские и другие. Все это правда.

Правда и то, что в Литве, как и в других союзных республиках, временно оккупированных врагом, была небольшая группа изменников Родины, коллаборационистов, верно служивших немецко-фашистскому режиму.

Летом 1944 года нами была арестована группа лиц в составе пяти человек, литовцев по национальности, служивших в войсковой охране немецкого концентрационного лагеря, где содержались коммунисты и другие антифашисты — русские, украинцы, литовцы, евреи, поляки…

Следствие, как и во всяком групповом деле, представляло немало сложностей, тем более что речь шла об участии арестованных в зверствах, избиениях и расправах над содержащимися в концлагере. Необходимо было собрать показания свидетелей, вещественные доказательства, провести экспертизы, тщательный анализ и сопоставление показаний каждого из арестованных. Последовательно, шаг за шагом исследуя эпизоды, связанные с расстрелами и иного рода жестокостями, раскрывая противоречия в показаниях арестованных, относящиеся к одному и тому же эпизоду, следователь устанавливал общую картину события. Так, арестованный, поняв, что следователь знает даже такие детали, что арестованный П. выпивал стакан водки перед расстрелом одного человека, а арестованный А. пил водку только после окончания расстрела всей партии заключенных, осознавал, что следствие идет вглубь, имея даже такие косвенные данные.

Немало дали обыски обвиняемых. Когда у одного из них было найдено восемь обручальных колец, у другого несколько ниток жемчуга, а жена одного из двух обвиняемых показала на допросе, что эти вещи были принесены из лагеря и назвала точную дату, которая по имевшимся в деле документам совпадала с днем очередного массового расстрела, то, разумеется, и это косвенное доказательство имело большое значение.

Было важно и то, что, отрицая собственное участие в расстрелах, обвиняемый А., например, дал показания об участии в этой акции обвиняемых В. и П; к тому же он сослался на подробности — проявленную П. во время расстрела жестокость в отношении детей.

Так постепенно дело двигалось вперед. Во время одного из допросов у следователя В. Журавлева обвиняемый П. (здоровенный молодой человек), получив разрешение выйти в туалет, пытался бежать. И лишь благодаря бдительности двух других следователей, проводивших допрос в соседних помещениях и увидевших беглеца, побег не удался. Они криками вызвали охрану и сами повыпрыгивали в окна, открыли огонь по ногам беглеца, который был вынужден сдаться.

Другой эпизод, связанный с этим делом, был более существенным. В ходе заседания Военного трибунала, начавшего слушание этого дела, двое обвиняемых отказались от своих показаний; вслед за этим другие отказались от участия в некоторых акциях, связанных с расстрелом узников немецких лагерей смерти. Военный трибунал вернул дело на доследование. В практике работы нашего следственного отделения это был единственный случай.

Дело было подвергнуто серьезному анализу. Ошибка состояла в недостаточно тщательно проведенных обысках в домах подследственных и прежде всего у тех двух, которые полностью отказались от показаний. Причина определенной недоработки состояла в быстром отрыве нашей армии от места совершения преступления (армия за это время продвинулась на Запад на 300 километров). Двое следователей вернулись назад, провели новые обыски, которые позволили собрать множество изобличающих арестованных вещественных доказательств. Они подкреплялись показаниями свидетелей, что именно эти вещи принадлежали расстрелянным узникам лагерей.

Перед началом судебного заседания кроме двух столов, на которых были размещены вещественные доказательства, было установлено еще два стола, закрытых скатертями. Когда начали допрос подозреваемых, скатерти были внезапно сняты, на столах были выставлены вещественные доказательства, которые ошеломили подсудимых, и они под их воздействием были вынуждены признать себя виновными — это были личные вещи расстрелянных людей из лагерей смерти.

Другое дело было связано с наличием в ряде регионов профашистской военной организации под названием Letuvas laisvis armia (LLA) — Литовская освободительная армия.

Вначале был задержан, но еще не арестован один человек — назовем его С., о котором стало известно, что у него хранится большое количество оружия.

Было решено провести обыск в его доме. Обыск длился около 10 часов. Собственно, в доме ничего существенного обнаружено не было. Перешли в огромный сарай. Здесь лежало несколько центнеров сена, которое пришлось перебросить с одной стороны на другую. Обнаружено ничего не было. Следователь во время переброски сена стоял у одного из двух окон и обратил внимание на то, что кирпичи, уложенные в виде подоконника, не были схвачены цементом, а лежали плотно прижатые друг к другу. Причем показалось подозрительным, что подоконник, на котором лежали кирпичи, был довольно широк. Следователь совершенно свободно снял один кирпич, за ним другой, и так до тех пор, пока не обнаружилось, что стена сарая двойная и кирпичи были сложены на специально подложенную в этих целях доску.

Сняв доску, следователь и бывшие при нем солдаты обнаружили целый склад оружия: множество автоматов, гранат, несколько ручных пулеметов, взрывные устройства, динамит и прочее.

После обыска хозяин был арестован. На допросах он показал, что являлся членом LLA наряду с другими жителями этого села. Оружие они получали от отступающих немецко-фашистских войск, имея задание: либо сразу встретить наступающие части Советской армии вооруженным нападением на нее с тыла, либо позднее, создав в лесах бандитские формирования, оттуда вести постоянную вооруженную борьбу против Советской власти в Литве. В процессе следствия не удалось вскрыть возможные преступные связи арестованных, так как следственное дело по указанию руководства Управления контрразведки СМЕРШ фронта было передано в его дальнейшее ведение.

Вспоминается еще одно дело. Мы уже находились на территории Германии. К нам в отдел зашли два сержанта, регулирующие по поручению командования движение танков, бронемашин, автотранспорта и другой техники. Они привели с собой задержанного и обезоруженного ими старшего сержанта, который тоже пытался направлять по иным маршрутам боевую технику. Допрос задержанного старшего сержанта вызвал сначала недоумение, а затем и подозрение. Он не мог назвать свою воинскую часть, полк, дивизию. При личном обыске задержанного на стол следователя легло его скромное имущество: зажигалка, пачка сигарет (сигареты, заявил задержанный, трофейные) и красноармейская книжка, в которой был указан номер воинской части. Где находится его полк, задержанный сказать не смог по той причине, что вот уже почти полтора месяца, как он дезертировал из своей части.

После такого признания задержанного следователь не принял изложенную им версию о дезертирстве. Он хорошо знал, что случаев дезертирства не было в армии уже в 1944 году, а в 1945 году — тем более. Естественно, следователь понимал, что в данном случае задержанный признается в легкой вине, скрывая более тяжкое преступление. При внимательном изучении красноармейской книжки задержанного он обнаружил, что среди имущества, выданного солдату, значились — шинель, гимнастерка, брюки, сапоги и так далее, — все это было в порядке обычного положения дел. Но дальше в графе «носовые платки» стояла ясно выведенная чернилами цифра «2». Следователь хорошо знал, что с самого начала войны носовые платки не выдавались даже офицерам! А здесь солдату выдано два платка — какая щедрость со стороны работников армейского тыла.

Стало очевидным, что красноармейская книжка у задержанного фальшивая — подложный документ, который мог быть выдан абвером или какой-то другой разведслужбой противника. После этого допрос пошел по другому пути. Последовали вопросы, позволявшие узнать в деталях все время пребывания задержанного на фронте. Одновременно шла его проверка по материалам агентурного розыска и местам его службы. Выяснилось, что он значился в материалах розыска как добровольно сдавшийся в 1942 году в плен немецкой армии лейтенант, согласившийся работать на «Абвер», обучавшийся в его школе, по окончании которой ходил на выполнение заданий, за что был награжден Железным крестом.

Задержанный в ходе следствия показал, что за три дня до его задержания он самолетом был заброшен в наши тылы со своим напарником-радистом. По характеру задания они закопали рацию, разошлись в разные стороны для изучения обстановки, но он был задержан органами СМЕРШ. Рация была найдена. Арестованный по указанию Управления контрразведки СМЕРШ фронта был направлен в его распоряжение с нашей рекомендацией использовать его в агентурной игре с абвером.

К чести наших армейских контрразведчиков, действовавших, естественно, в тесном контакте с контрразведывательными службами других воинских соединений и под постоянным руководством Управлений контрразведки фронтов и Главного управления СМЕРШ, в войсках 5-й Гвардейской танковой армии не было случаев диверсий, террористических актов, пропажи важных документов, работы агентов-радистов и тому подобного. Мы, армейские контрразведчики, гордились этим вкладом в боевые успехи наших войск. Все следователи были отмечены высокими правительственными наградами.

После Вильнюса были освобождены Каунас, Шауляй, а затем в тяжелых боях в составе войск 1-го Прибалтийского фронта, с выходом на побережье Балтики в районе Мемеля и Паланги была отрезана 10 октября 1944 года вся прибалтийская группировка немецко-фашистских войск. Тогда же мы умылись балтийской водой. Это была одна из выдающихся операций Великой Отечественной войны.

Сказанное в полной мере можно отнести и к другой боевой операции, в которой участвовала наша 5-я Гвардейская танковая армия, — отсечение Восточной Пруссии от остального гитлеровского рейха. Однако, прежде чем это произошло, армия с октября 1944 по середину января 1945 года продолжала громить немецко-фашистские войска в Латвии, затем была переброшена по железной дороге под Белосток, откуда, пройдя с боями через Млаву, Дзедлово, вошла в январе 1945 года в Восточную Пруссию, где овладела городами Остероде, Дойч-Айлау. Радости нашей не было, казалось, границ.

Мое поколение, положившее на алтарь освобождения Отчизны тысячи тысяч жизней, победоносно вступило на территории врага. Это было начало возмездия, суда правого и честного. Нас не смущало, что под воздействием геббельсовской пропаганды об ужасах, творимых «красными», жители бежали на запад — города были пустые.

Время придет, и немцы увидят широту и доброту советского воина. Они — старики, женщины, дети мужчины — будут приходить к солдатским кухням, и их не будут попрекать ни Майданеком, ни Треблинкой, ни Равенсбрюком, ни Дахау, где в печах крематориев сгорели сотни тысяч наших — моих соотечественников; им не будут напоминать о том, что нашим военнопленным в их лагерях был создан режим существования на грани смерти; они не услышат от нас, какое горе они посеяли на нашей земле, в каждом доме, в каждой семье. Обо всем этом и о другом они узнают позже.

А мы, воины Советской армии, вступившие на их землю, — люди другого идейного и нравственного склада, гуманисты. Среди моего поколения были и коммунисты, и беспартийные — неприемлющие социалистическую идеологию, люди верующие и атеисты, но все исповедовали чувство человеколюбия.

Наша армия, плечом к плечу с другими армиями, с боями пройдя на Пройсишес-Холлянд, Эльбинг и Толькемит и далее по берегу Балтики, 24 января 1945 года отрезала Восточную Пруссию от остальной Германии. Москва салютовала доблестным войскам. А позже бойцы и командиры 5-й Гвардейской танковой армии были награждены медалью «За взятие Кенигсберга».

Не знаю, как называются сейчас города, которые я перечислил. Но об одном городе, который назывался немцами Мнёв, а поляками сейчас называется Гнёв, я хочу рассказать подробнее. Пожалуй, даже не о городе, а о контрразведывательной операции, осуществленной нами, следователями-контрразведчиками.

Мнёв — небольшой городок, расположенный на высокой горе, срывающейся обрывом к правому берегу Вислы в ее нижнем течении. Агент немецкой разведки Василий Т. на допросе показал мне, что в Мнёве находится разведшкола, созданная абвером еще в Полтаве. Отступая на запад, она продолжала готовить и засылать агентуру на нашу сторону. Мы довольно хорошо знали об этой разведшколе. Сейчас Т. принял мое предложение указать точное местонахождение школы в этом городе. Задача состояла в том, чтобы с боем взять Мнёв и захватить разведшколу.

Командующий армией поддержал нас, выделил танковый батальон с мотопехотой. Медлить было нельзя. К исходу дня танкисты довольно быстро выбили из городка немцев и к вечеру замкнули его в кольцо.

Т. привел меня к дому барачного типа.

— В нем школа, — сказал Т. — Вон там вход. — И добавил: — Ну, капитан, а если я тебя сейчас сдам немцам?

— Не сдашь. У тебя семья в Свердловске.

— Я пошутил.

— Такими вещами не шутят.

К нам с Т. подтянулись следователи Журавлев, Златопольский, Шарапов с солдатами из роты охраны контрразведки. Я скомандовал:

— Пошли, как было обговорено!

На улице уже стемнело, где-то что-то рвалось, ухало, в небе были видны отсветы пожаров. Т. вел себя спокойно.

Друг за другом вошли в помещение школы. Ни шороха. Т. и я за ним вбежали в комнату, заставленную кроватями. Он показал на одну из них, в изголовье которой висела табличка с его агентурной кличкой.

— Нам не твоя кровать нужна, а документы, люди. Веди в кабинет начальника разведшколы.

Мы с Т. в сопровождении нескольких солдат пошли, а другие следователи, также в сопровождении солдат стали осматривать помещения школы. В кабинете начальника школы беспорядка, свидетельствующего о скоропалительном бегстве, заметно не было. Но мы все-таки опоздали — люди ушли. Что удалось им забрать с собой? Оставалось только провести первоначальный, по возможности тщательный осмотр — обыск всего помещения школы. Чем мы и занялись. В кабинете стояли два больших сейфа. Они были заперты. В замке одного из них торчал сломанный ключ. Все-таки немцы драпали, раз второпях вставили не тот ключ и сломали его. Сначала взломали один сейф, затем другой. Даже беглый осмотр бумаг свидетельствовал об их огромной оперативной ценности.

На рассвете закончили окончательный осмотр всего помещения разведшколы. Т., незаметно для посторонних сопровождаемый нами, прочесал город в надежде отыскать хоть кого-то из агентуры или руководства школы. Однако никого обнаружить не удалось. Блокаду города танковым батальоном я снял.

В числе захваченных документов были дневник начальника разведшколы, списки агентуры, заброшенной в разные годы в наши ближние и дальние тылы, в соединения действующей армии, личные дела на агентов, характер выполненных тем или иным агентом заданий, списки агентуры, засланной в нашу страну на «залегание», и другое.

К сожалению, нам не пришлось глубоко проанализировать захваченные документы Полтавской разведшколы. Они по указанию Управления контрразведки фронта срочно были направлены в их распоряжение. Отправили туда же и Т.

В докладной записке по факту разработки и реализации плана захвата разведшколы я особо писал о Т., его чистосердечном раскаянии и о той большой помощи, которая была им оказана армейской контрразведке. Я просил не применять к нему уголовного наказания.

За успешное проведение этой операции все мои товарищи и я были награждены боевыми орденами.

Отрезав Восточно-прусскую группировку немецко-фашистских войск, 3 апреля 1945 года армия прорвалась к Данцигской бухте и вошла в Данциг, за что была отмечена в приказе Верховного Главнокомандующего. Немцы бежали. В бухте на стапелях я насчитал восемь новеньких подводных лодок; город мне показался в сравнении со многими нашими довольно целым.

Начало апреля 1945 года для нашей армии было связано с новыми боями вдоль побережья Балтики — Цопот, Гдыня, Штольп и дальше, на юг, к Берлину через Кезлин, Керлин, Газтхов и, наконец, Дабер, где фактически и закончился боевой путь нашей славной, непобедимой 5-й Гвардейской танковой армии. Во время нахождения на 3-м Белорусском фронте нами командовал не Ротмистров, ставший маршалом бронетанковых войск, а генерал-полковник танковых войск Вольский. Армия шла вперед, приумножая свои боевые свершения, ставшие для нее традицией, будучи верна духу боевого товарищества по отношению к другим армиям советских Вооруженных сил.

На этом последнем этапе боевого пути для нас, контрразведчиков, особый интерес представляли кадровые работники вражеской разведки и контрразведки, ее резиденты. Именно они могли дать сведения о своей агентуре, засланной в нашу, да и в другие страны и могущей принести большой урон.

В Цопоте под Данцигом (по-нынешнему — в Сопоте под Гданьском), где теперь обрели известность телевизионные конкурсы эстрадных певцов, в апреле 1945 года тяжелые немецкие крейсера с моря обстреливали скопление наших войск на побережье и подожгли этот курортный городок, утопавший в зелени.

Вот в этом городке нами был взят Ганс Рифель с красавицей женой — полькой по национальности. Жена оказалась любовницей, а он, Ганс Рифель, руководителем гестапо Данцигского округа, которому были подчинены разведка и контрразведка — разумеется, на территории округа. С большим открытым лбом, в пенсне, с прямым носом и тонкими губами, в светлом штатском костюме классического английского покроя на упитанной фигуре он мог бы сойти за преподавателя гимназии или профессора университета. Но, внимательно присмотревшись к нему, можно было увидеть такие черты, которые свидетельствовали о нем как о человеке, высоко стоящем в служебной нацистской иерархии: превосходная стрижка, маникюр, костюм из тонкой шерсти, туфли из шевровой кожи и тому подобное. Но не это, в моем представлении, выделяло его среди других, а его любовница — Ванда К. По всем нацистским канонам только высокопоставленный чин мог позволить себе пойти на такую связь.

Она, эта связь, и побудила его к даче показаний о своей деятельности. Ганса и Ванду задержали наши солдаты из роты охраны. Я пошел посмотреть на задержанных, и мне сразу бросился в глаза внешний вид Рифеля, его беспокойство за судьбу Ванды. Он умолял меня отпустить ее домой, на родину под Варшаву, она-де чиста и тому подобное. Я решил допросить его обстоятельнее. Приказал охране развести их по разным комнатам, а через некоторое время вызвал Рифеля на допрос. Я представился. Спросил, кто он.

— Что вы сделали с моей женой? — вопросом на вопрос ответил он.

— Ее судьба будет зависеть от вас.

— Что я могу для вас сделать?

— Правдиво отвечать на мои вопросы.

— А как я смогу убедиться, что она свободна?

— Она сама вам об этом скажет.

— Вы позволите мне с ней увидеться?

— Да, если вы, повторяю, правдиво расскажете о себе.

— Могу я сейчас посмотреть на нее? А затем я начну давать показания.

Допрос я вел в комнате на четвертом этаже. Приказал вывести Ванду из места содержания и водить по тротуару напротив дома так, чтобы Рифель увидел ее, а она его. Я предложил Рифелю подойти к окну. Когда он увидел Ванду, то весь преобразился, стал совсем другим — улыбался, махал руками, посылал ей воздушные поцелуи. Я открыл окно. Рифель спросил, может ли он ей что-нибудь сказать. Ответил — все, что хотите.

— Милая моя, ты будешь свободна, я сделаю для этого все, как бы тяжело мне ни было. Я еще увижу тебя! — И заплакал.

Закрыв окно, я предложил ему сесть и отвечать на мои вопросы.

В ходе допросов, прерываемых ночным отдыхом, завтраками, обедами и ужинами, Ганс Рифель показал, что он руководитель гестапо Данцигского округа, а Ванда его любовь; семья — жена и двое детей — живут под Берлином. Он не успел уйти со своими из-за Ванды, расставание с ней затянулось, пришли советские войска, и вот они остались здесь.

Показания Ганса Рифеля раскрывали содержание, методы, средства деятельности немецко-фашистских разведывательных и контрразведывательных органов, особенности их работы против Советского Союза, а также стран Западной Европы. Он указал места нахождения резидентур, фамилии и приметы резидентов и другое.

Показания Рифеля были настолько важны, что спустя несколько дней мы сообщили о нем в Управление контрразведки СМЕРШ фронта, откуда поступило указание этапировать Рифеля к ним.

Перед отправкой Рифеля в Управление СМЕРШ фронта я дал ему последнее свидание с Вандой. На его глазах она была нами освобождена. Были слезы, стенания, заверения в вечной памяти. Доселе мне не приходилось видеть такое проявление любви, наверное, по молодости, а еще потому, что война, развязанная такими ярыми нацистами, как Ганс Рифель, отобрала у нас, у нашего поколения, любовь — многие-многие, не испытав ее, ушли из жизни.

Пройдет немногим более полугода, ко мне в Лефортовской тюрьме подойдет коллега-следователь и скажет: «Хочешь посмотреть на Ганса Рифеля? Я с ним работаю». Когда я вошел в кабинет, Рифель, увидев меня, побледнел, встал, поднял обе руки вверх и сказал: «Привидение ли это или явь?!»

Я поздоровался с ним, успокоил как мог, Рифель посетовал на то, что его не используют для работы на нас в других странах. Что я мог ответить на это гестаповцу? Ничего, да и не хотелось. Я бы тоже не стал пользоваться его услугами. У всех у них руки были в крови.

Концлагерь Освенцим я видел, как говорится, снаружи. Концлагерь Равенсбрюк — изнутри. По указанию руководства Управления контрразведки СМЕРШ фронта нашему следственному отделению было приказано немедленно вместе с действующими частями войти в концлагерь Равенсбрюк и помимо других возложенных на нас контрразведывательных операций установить, в каком месте могли быть потоплены (спрятаны) основные узлы по производству снарядов ФАУ-2 с заводов концернов «Сименс» и «Шуккерт», на которых работали заключенные этого лагеря.

В Равенсбрюк Василий Журавлев, Давид Златопольский, Александр Шарапов и я — весь состав нашего следственного отделения — прибыли тогда, когда в не остывших до конца лагерных печах еще лежали несгоревшие тела узников.

За время войны я многое видел: и оторванные ноги, и вывалившиеся из живота кишки, и тела, превращенные гусеницами танков в странные отпечатки на земле, и летящие от разрыва авиабомб в разные стороны руки, ноги, головы. Душа впитывала в себя все это невообразимое, страшное, противное человеческому существу надругательство над его природой. Впитывала и, наверное, черствела. И, конечно, не у меня одного, у всех моих сверстников черствела и вместе с тем становилась ранимее, без слез на глазах, а плача навзрыд нутром своим, невидимо. Остановитесь, вглядитесь в ветерана войны, когда он видит чужую боль, и вы поймете, сколь глубоко его чувство сострадания к людям. И это последствие войны.

Но то, что я увидел в Равенсбрюке, меня потрясло. И не столько увиденные скрюченные в ужасающих позах женские тела, а созданный гитлеровцами механизм массового уничтожения людей.

Партию за партией привозили из разных стран женщин — преимущественно из России, Польши, Югославии, Чехословакии, Франции, Бельгии, собственно Германии, размещали в бараках, выстроенных на песчаной безлесой равнине, кормили так, чтобы быстро не скончались. Водили на работы по сборке ФАУ-снарядов, и чтобы не ушли за пределы лагеря заводские секреты, по заведенному графику сжигали в лагерных печах партию за партией узниц, а на их место пригоняли новые партии. И так из года в год, в течение трех лет.

Сто двадцать тысяч — молодых и пожилых, красивых и привлекательных, талантливых и работящих, любивших и не познавших ни любви, ни материнства — перемолола эта адская нацистская машина. Все делалось по графикам, по расписаниям, строем, под конвоем с собаками, за проволокой под электрическим током; совершалось сознательное смертоубийство ежедневно, ежечасно. Лагерные печи не успевали сжигать людей. И тогда разворачиваются опыты по умерщвлению узников посредством введения в организм специально разработанного препарата.

Подобное проделывалось и в других гитлеровских лагерях. Мои сверстники пережили увиденное в них, закалив в себе, равно как и в боях, чувство презрения и ненависти к нацистам.

9 мая 1945 года я встретил под Берлином в Дабере, маленьком немецком городке, впоследствии отошедшим к Польше. День был чудесным, словно все боги сговорились даровать нам столько радости, сколько выпало горя на нашу долю за всю войну. Но они, боги, ошибались в своих намерениях. Пройдут годы, десятилетия, а глубокая рана войны будет кровоточить в народе нашем, в каждой семье, а чаша горя так и не будет выпита до дна.

Еще не было парада Победы в Москве на Красной площади. Но мы знали, что он будет, должен быть — невиданный, единожды свершенный, неповторимый.

А тогда, в Дабере, ярко сияло солнце, небо было синее, словно васильки в нашем русском поле. Мы, сверстники из 20-х годов, были молоды. Нам все было по плечу. Мы были живы. И в неоплатном совестливом долгу перед не вернувшимися с полей сражений. Ответственны перед своими усопшими сверстниками, перед всеми павшими в годы Великой Отечественной войны за дальнейшую судьбу родины.

…Сидели за праздничным столом все — кроме караула. Начальники и подчиненные, рядовые и их командиры, мужчины и женщины. Поднимали бокалы. Вспоминали. Навертывались на глаза слезы, и снова сменялись взрывами радости. Три дня подряд отмечали мы Великую победу в Великой Отечественной войне над германским фашизмом.

Коллективно съездили в Берлин, большой, мрачный город, по улицам которого из-за обвалов разрушенных зданий было трудно пройти и проехать. Злорадства и злобы не было. Знали, что так и должно быть. Посмотрели на Рейхстаг, сфотографировались у его закоптелых колонн, посмотрели на имперскую канцелярию, купили на рейхсмарки у какого-то немца по паре шелковых носков (а почему бы победителям не надеть в сапоги шелковые носки! — ах уж эта молодость) и вернулись в Дабер.

Потихоньку пошли слухи о возвращении армии на Родину. Перед каждым вставал вопрос: что делать? какую стезю в жизни избрать? Следственных дел в нашем производстве уже не было. Целыми днями мы были предоставлены сами себе. Подумать над дальнейшим житьем-бытьем времени было предостаточно. Сидели, бывало, на лавочках около «своих» особняков, оставленных немцами и не заселенных еще поляками, и судили-рядили о том, куда двинуть свои стопы.

Василий Журавлев хотел бы продолжить службу в органах госбезопасности в своих родных местах. Александр Шарапов намеревался попытаться поступить в школу госбезопасности. Давид Златопольский мечтал о научной работе. Наша милая Тамара рвалась в Москву, к родным пенатам.

Я знал, что в органах СМЕРШ не останусь. Была война. Служил. Но эта служба не по мне. Хотелось бы заняться общественно-политической деятельностью. Начать все сначала…

3 июля друзья отметили мое 25-летие.

6 июля мы из Дабера на автомобилях выехали в Брест, к месту новой дислокации 5-й Гвардейской танковой армии: штаб в самом городе, а корпуса и другие части вдоль государственной западной границы на север и юг. Марш совершался со всеми необходимыми в таких случаях мерами предосторожности. Однако пришли в Брест и не досчитались армейской прокуратуры и трибунала. День-другой подождали, а затем по решению Военного Совета армии с согласия Управления контрразведки СМЕРШ Белорусского военного округа нашему следственному отделению было приказано разыскать заблудившихся, или пропавших, или по какой-то другой причине не дошедших до Бреста товарищей.

Места на территории Польши, по которым совершала армия марш из Дабера в Брест, были неспокойные. Мы знали, что в них «шалят» швадроны (подразделения) Армии Крайовой (АК) — военного формирования, руководимого из Лондона эмигрантским правительством Польши.

Отправляясь в поиск, определили три возможные дороги, по которым могли двигаться товарищи из прокуратуры и трибунала. Других путей не было. Именно эти пути мы и решили тщательно прочесать. Попросили у командующего три бронетранспортера с личным составом и полным боекомплектом, по бочке бензина про запас, сели — я в один бронетранспортер, Журавлев в другой, Златопольский в третий. Следователя Шарапова оставили на хозяйстве в Бресте на случай непредвиденных действий. Обижался он на меня за это. Но был один козырь, который бить ему было нечем, — отдел СМЕРШ армии рекомендовал его на учебу в Высшую школу госбезопасности, и ему надо было читать материалы по юриспруденции на случай возможного собеседования с преподавателями. Саша согласился, не затаив, как мне показалось, обиды; не хотелось в конце боевого пути чем-то омрачать сложившуюся дружбу.

Мы поехали, накатывая на спидометры боевых машин сотни километров. Тщательно, преимущественно путем опроса жителей, местных властей, отслеживали путь движения наших товарищей. В маленьком городишке Бельске, как и было предварительно условлено, все три наши группы встретились. Здесь путь наших товарищей из прокуратуры и трибунала обрывался. Опрошенные показали: да, видели две грузовые машины и два «виллиса». В них ехали мужчины и женщины. Одна из женщин была в ярком синем платье, скрывающем беременность. Это были наши. Беременной была секретарь армейской прокуратуры Мария К. Мы ее знали.

— Куда они делись?

— Может быть, решили свернуть из Бельска на лесную дорогу, идущую на Варшаву?

— Но ехать без охраны по местам неспокойным?..

Искать на других дорогах уже не имело смысла — мы их прочесали, как говорится, гребешками.

Поехали. Дорога тяжелая, даже для бронетранспортеров. Ехали медленно. Со всеми предосторожностями. Могучий лес сжимал дорогу. Порой хлестал по броне. Сзади полушепотом разговаривали солдаты. Сидя впереди, я просматривал дорогу. Чем дальше от городка, глубже в лес, тем отчетливее проявляются на лесной дороге следы от протекторов американских грузовиков «студебекеров». На них «сидела» вся наша армия.

Сомнений не стало — ехали наши. Остановился. Подошли Златопольский и Журавлев. Договорились: в каждой деревушке, на каждом хуторе быть внимательными. Смотреть. Не терять след. Останавливаться, осторожно расспрашивать: не проезжал ли кто из советских. Проехали несколько деревень, пару хуторов, след тянулся дальше. Да, говорили нам, машины проходили — две грузовые и две легковые, не останавливались. Мы шли по следу. От души отлегло. Наверное, думалось, пока мы здесь катаемся, наши уже в Бресте и чаи распивают.

Дорога уперлась в очередную деревеньку, домов из пятнадцати, и след от машин был такой, что стало очевидно, их разворачивали в разные стороны, а потом увели в сторону от деревни, в лес.

Я приказал Журавлеву с бойцами войти в первый на нашем пути дом. Златопольскому — в конец деревни и заблокировать ее с другой стороны, а сам выехал на середину, поставив бронетранспортер так, чтобы были видны все дома. Прибежал связной от Журавлева. Я к нему в дом. Василий Романович держит в руках платье Марии К. На коленях перед ним стоит молодой парень, лет семнадцати-восемнадцати. Он показал, что пять дней назад группой из швадрона Армии Крайовой, что стоит в соседнем хуторе, в километрах четырех отсюда, здесь, в этой деревне, были задержаны два «студебекера» и два «виллиса» с офицерами Советской армии и двумя женщинами. Задержанных раздели, провели по деревне в сторону хутора. Вещи с раздетых забрали с собой вместе с машинами, а часть побросали, в том числе и платье, которое он подобрал.

Мы взяли этого парня с собой и, договорившись о дальнейших действиях, поехали на хутор.

Окруженный со всех сторон лесом, стоял дом с веселыми резными наличниками, окрашенными в синий, как платье Марии, цвет. Перед домом колодец с журавлем, чуть поодаль, в самый притык к подлеску, скотный двор и амбары. Мы взяли хутор в кольцо. Прикрываемые пулеметами бронетранспортеров, в дом ворвались автоматчики и положили всю сидевшую и распивавшую за столом компанию на пол. Разоружили. Их было восемь человек. Повязали. Ввели задержанного в деревне.

— Они?

— Да!..

Не сговариваясь, каждый из нас мгновенно и интуитивно выбрал для форсированного опроса по одному из лежащих. Вопрос был один, задаваемый каждым из нас троих в различных вариантах, в иных тональностях, в разной степени нажима на опрашиваемого:

— Где наши люди?

Конечно, это не был опрос в обычном следственном процессе. Это был шквал гнева, ненависти, беспощадности по отношению к этим людям. Они должны были, не могли не почувствовать нашего настроения. Кто кого? Или мы — или они. Чья воля возьмет верх?!

Задержанные все отрицали, переглядываясь между собой. Их надо было разъединить. Найти в их показаниях противоречие и идти дальше, добиваясь правды.

Я приказал вывести на улицу двух самых пожилых из них, очевидно семейных. И решил резко изменить тон допроса. Внешне я говорил спокойно, обращаясь то к одному, то к другому: «Как показал житель деревни, которого вы, очевидно, знаете, именно вы организовали охоту на наших людей. Товарищей своих мы все равно найдем. Будете скрывать правду — пощады не ждите!»

Человек всегда, даже в самых крайних, казалось бы, безвыходных обстоятельствах ищет возможность выхода.

Эти двое молчали. Но внешне они выглядели по-другому — фигуры их обмякли, согнулись.

…Из дома выскочил Златопольский и с крыльца крикнул мне:

— Товарищ гвардии капитан, не тратьте время на этих ублюдков! Сейчас нам покажут, где наши.

И скрылся в доме.

Я понял, что он сделал ход, который мною должен быть использован. Сделав вид, что эти двое меня не интересуют, я приказал солдатам подвести их к бронетранспортеру, а сам направился к крыльцу. Тогда один из них сказал:

— Ваши люди убиты. Мы покажем их могилы. Убивали не мы.

— Кто?

— Члены швадрона.

— Где они?

— В доме.

— Сколько их?

— Четверо.

Повязав этих четверых, оставив охрану, я и Златопольский в сопровождении проводников въехали в лес — старый, глухой. Лесная дорога не просматривалась. В километрах двух от хутора остановились на небольшой поляне. На опушке леса был виден холм из еще свежей земли, забросанный ветками деревьев.

Яма, куда были сброшены тела наших товарищей, была неглубокой. Осторожно вытащили набросанные друг на друга тела. Очистили, как только возможно, от земли. Положили рядком в бронетранспортер. Сами пошли следом.

Кончилась кровавая война. На ней наши товарищи остались живы. Возвращались на Родину, в отчие места. И на тебе — убиты. За что? Что плохого они сделали этим выродкам — убийцам, которые не могли не знать, сколько советских воинов положили свои жизни за освобождение Польши — их Родины — от немецко-фашистских захватчиков?

Однако это еще предстояло узнать. А пока мы шли по глухому лесу в неведомых нам доселе местах. Наверное, никогда больше не придем сюда. Зачем? Дабы еще раз пережить увиденную трагедию? Нет! Не пожелаю я и врагу вытаскивать из ямы тела товарищей своих.

Для меня, да и для моих следователей — Василия Романовича Журавлева, Давида Львовича Златопольского, для всех бывших с нами солдат и старшин из этого фронтового поколения, это был воистину конец войны. Неужели жизнь может придумать для нас еще что-либо страшнее увиденного? Вздутые, начавшие зеленеть трупы тех, кто еще вчера смеялся, думал, любил, собирался дать миру свое продолжение?!

На хуторе все было спокойно. Мы занялись допросами всех задержанных. Надо было установить степень участия каждого из них в этом злодейском акте. Четверо несли прямую ответственность. Остальные могли быть привлечены к делу в качестве свидетелей, недоносителей и так далее.

Обстоятельства гибели наших фронтовых товарищей по 5-й Гвардейской танковой армии, как это было установлено нами в ходе следствия, были следующие.

Коллективы прокуратуры и трибунала шли маршем из Дабера на Брест в общей армейской колонне. Но в Бельске они, желая посмотреть Варшаву, о чем поделился один из сотрудников трибунала в разговоре с офицером связи оперативного штаба армии (что стало известно после нашего возвращения в Брест), свернули на уже известную проселочную дорогу. Там их встретила группа из швадрона АК, взяла в кольцо, разоружила, раздела догола, издевалась, колола ножами. Т. — секретаршу трибунала — изнасиловали, а Марию К. из прокуратуры, бывшую на седьмом месяце беременности, истоптали, затем всех посадили в один из грузовиков, довезли до хутора, там взяли вещи из машины, повели в лес, расстреляли и быстро закопали. Автомашины угнали. Куда — неизвестно. Их розыск мы объявили по оперативным каналам.

Материалы следственного дела на эту банду — протоколы допросов, очных ставок, медицинской экспертизы и другое вместе с обвиняемыми были переданы польской беспеке (органы безопасности). Они должны были знать о враждебных действиях АК.

Похоронили наших товарищей при большом стечении народа у Брестской крепости. Мы не знали тогда о геройстве ее защитников, о чем поведал нам позже Сергей Сергеевич Смирнов в своих телевизионных репортажах. Так завершилось это горестное событие.

Оно стало последним следственным делом возглавляемого мною следственного отделения отдела контрразведки СМЕРШ 5-й Гвардейской танковой армии: дружного, где был один за всех и все за одного, по-партийному ответственного за работу, небольшого по численности, но профессионально сильного, совестливого коллектива моих сверстников. Из моего поколения.

Проводили мы на учебу в школу госбезопасности нашего Сашу Шарапова. Молодой, сильный, добрый человек, он, конечно, еще много полезного сделает для отчизны — верили мы, смахивая набежавшие слезы прощания. Да, видавшие за время войны, казалось бы, невообразимое для нормального человеческого сознания, мы по-прежнему не были лишены чувственности — огрубели наши чувства, но не утрачены.

И здесь я снова хочу сказать о том, что контрразведчики из Особых отделов СМЕРШ не были палачами своего народа. Говорить так — это бесспорно лгать. Они были его щитом и мечом. И подтверждение тому: работа контрразведчиков 5-й Гвардейской танковой армии — одного из многих таких же славных соединений Вооруженных сил отечества.

Война. Великая. Отечественная. Для меня, как и для миллионов моих сверстников, десятков миллионов из других поколений, для всего советского многонационального народа, она окончилась Победой. Враг разбит — победа за нами.

27 миллионов человеческих жизней унесла эта война, невиданная доселе в истории. Немецко-фашистские захватчики полностью или частично разрушили и сожгли 1710 городов и поселков, более 70 тысяч сел и деревень; сожгли и разрушили свыше 6 миллионов зданий и лишили крова более 25 миллионов человек. Вряд ли когда-либо будут установлены точные цифры: была цифра 20 миллионов погибших, теперь 27 миллионов. У такой войны точных цифр быть не может…

Ехал в Москву. Перед глазами опять проносились разрушенные города, поселки, пепелища деревень, обгорелые станционные здания, веселые, а чаще грустные люди, здоровые и много, много калек, изможденные старики и дети. И так по всей Белоруссии, Смоленщине, Подмосковью. Казалось, что не хватает лишь огромных чаш, наполненных выплаканными слезами нашего народа.

Возвращался я с войны, как и тысячи, тысячи моих сверстников, другим. Да, мы стали другими. Нас, молодых, война состарила. Нет, она не превратила нас в немощных и дряхлых. Наоборот, в невзгодах войны мы окрепли и закалились. Война состарила нас своими кровавыми уроками, научила ценить жизнь. Подобно тому, как человек к старости все больше ценит жизнь, даже цепляется за все то, что может продлить ее, подобно этому для нас, молодых, прошедших войну, жизнь стала бесценна, некое легкое отношение к ней ушло и безвозвратно.

Конечно, то, о чем я вспоминаю сейчас, тогда, когда ехал из Бреста в Москву, в моем сознании формировалось не так определенно, как я сейчас пишу, но эти чувства и мысли были во мне, будоражили мое сознание, оседали в нем, чтобы в какие-то непредвиденные моменты в непредугаданных обстоятельствах выплеснуться наружу, проявиться в устремлениях, поступках.

Войну наш народ выиграл. Вот что говорил Георгий Константинович Жуков, названный народом маршалом Победы, в интервью журналисту «Комсомольской правды» Василию Пескову спустя 25 лет после окончания Великой Отечественной войны: «Войну мы не сумели бы выиграть и судьба нашей Родины могла бы сложиться иначе, если бы не было у нас цементирующей силы — партии. Все самое трудное, самое ответственное в войне в первую очередь ложилось на плечи коммунистов… Я горжусь, что вырос в этой партии».

Знаю, что тысячи тысяч моих сверстников, я в том числе, гордились принадлежностью к Коммунистической партии.