Город женщин

Глава четвертая

Всего за две недели со дня переезда в Нью-Йорк моя жизнь перевернулась с ног на голову. Помимо всего прочего, я лишилась девственности. Это ужасно смешная история, Анджела, и вскоре я тебе ее расскажу, если наберешься терпения.

Потому что первым делом я хочу заметить, что театр «Лили» нельзя было сравнить ни с одним из мест, где мне доводилось жить. Здесь царила круговерть роскоши и нищеты, веселья и безумия, и взрослые вели себя как дети. О порядке и режиме, к которым меня настойчиво приучали дома и в школе, тут слыхом не слыхивали. В «Лили» никто даже не пытался поддерживать нормальный ритм степенного взрослого существования – никто, кроме, пожалуй, бедняжки Оливии. Нормой считались пьянки и кутежи. Обедали и ужинали когда придется. Спали до полудня. Работа могла начаться в любое время, хотя, в сущности, она и не заканчивалась: каждый день был одновременно выходным и рабочим. Планы менялись в одночасье, гости приходили и уходили, не здороваясь и не прощаясь, а обязанности распределялись совершенно непонятным образом.

Вскоре я, к собственному изумлению, обнаружила, что никто не следит за моими перемещениями и я могу уходить и приходить когда вздумается. Ни перед кем не надо было отчитываться, от меня ничего не ждали. Я вызвалась помочь с костюмами? Прекрасно, но официально меня на работу не нанимали. Комендантского часа в театре не было, по головам нас перед сном не считали. Никакой охраны, никакой строгой мамочки.

Полная свобода.

Разумеется, формально тетя Пег несла за меня ответственность как кровная родственница, которой родители поручили заботу обо мне. Но тетя не слишком лезла в мои дела, и это еще мягко говоря. На самом деле тетя оказалась первым свободомыслящим человеком, которого я встретила в жизни: она считала, что люди должны распоряжаться своей жизнью самостоятельно. До приезда в Нью-Йорк я о таком и помыслить не могла.

В тетином мире царил хаос, но это ничуть не мешало ей работать и жить. Несмотря на полное отсутствие порядка, она умудрялась давать два спектакля в день – дневной (он начинался в пять часов, и ходили на него в основном женщины и дети) и вечерний (начало в восемь, сюжет посмелее и предназначен для публики постарше, главным образом мужского пола). По воскресеньям и средам играли утренники, а в субботу в полдень устраивали бесплатное шоу с фокусами для местных детишек. В остальное время Оливия сдавала зал различным местным кружкам и студиям, но на уроках сухого плавания никто еще не разбогател, поэтому доход с аренды был невелик.

Все наши зрители жили тут же, на близлежащих улицах. В те времена соседи действительно друг друга знали. Вокруг «Лили» обитали в основном ирландцы и итальянцы, католики из Восточной Европы и довольно много евреев. Четырехэтажные многоквартирные дома ломились от свежеиспеченных эмигрантов, и под «ломились» я имею в виду, что в одной квартире порой ютились двенадцать человек. Вот почему Пег старалась избегать мудреных слов в постановках: не все наши зрители как следует знали английский. Да и актерам было легче заучивать реплики, ведь наши исполнители в шекспировских театрах не стажировались.

Туристы и критики в «Лили» не заглядывали; не жаловали его и так называемые театралы. У нас был рабочий театр для рабочего люда. Пег не позволяла актерам обманываться и что-то из себя изображать. «Хороший канкан лучше плохого Шекспира», – любила говорить она. В «Лили» и впрямь отсутствовали приметы типичного бродвейского театра: мы не выезжали на гастроли, не закатывали роскошных вечеринок в дни премьер. Не закрывались в августе, как большинство приличных заведений. (Наши зрители не катались на курорты, не катались и мы.) Мы работали даже по понедельникам. «Лили» скорее напоминал конвейер, где развлечения бесперебойно подавались день за днем круглый год. И пока цены на билеты были сравнимы с ценами ближайших кинотеатров – наряду с торговыми галереями и подпольными карточными притонами, кинотеатры являлись нашими главными конкурентами в борьбе за рабочий доллар, – в зале всегда сидела публика.

Традиционный бурлеск в «Лили» не показывали, но многие из наших танцовщиц когда-то работали в подобных заведениях и не стеснялись продемонстрировать свои умения. Не ставили мы и водевили, потому что к тому моменту жанр почти канул в Лету. Впрочем, наши наспех сработанные музыкальные комедии очень напоминали водевиль. По правде говоря, назвать их пьесами или спектаклями можно было с большой натяжкой. Тут скорее подходит определение «ревю»: коктейль из сюжетов, песен, скетчей и танцевальных номеров, которые служили лишь предлогом для финального воссоединения влюбленных и зажигательного канкана, где танцовщицы показывали стройные ножки. (Наши возможности в любом случае ограничивались скромным набором декораций из трех комплектов. Действие всех шоу разворачивалось или на городском перекрестке девятнадцатого века, или в элегантной великосветской гостиной, или на океанском лайнере.)

Раз в две-три недели Пег меняла репертуар, но по сути спектакли оставались прежними и по-прежнему незапоминающимися. (Как?! Неужели ты никогда не слышала о пьесе «До белого каления» о парочке беспризорников, которые влюбились друг в друга? Ну еще бы! Она шла в «Лили» всего две недели, после чего ее сменило шоу с почти таким же сюжетом – «Успеть на пароход». Действие, понятное дело, происходило на океанском лайнере.)

– Поверь, если бы рецепт поддавался улучшению, я бы его улучшила, – призналась однажды Пег. – Но он и без того работает.

Рецепт состоял в следующем.

Доставить удовольствие публике (или хотя бы ненадолго отвлечь ее от будничных проблем) изложением короткой (ни в коем случае не дольше сорока пяти минут!) истории любви. Взять на главные роли симпатичную парочку актеров, которые умеют танцевать чечетку и петь. Пусть им не дает воссоединиться некий злодей – обычно банкир или гангстер (идея одна, костюмы разные). Злодей скрежещет зубами и строит всяческие козни влюбленным. В какой-то момент на сцене непременно возникает разлучница с огромным бюстом: она строит глазки главному герою, но для него существует лишь одна девушка – его возлюбленная. Далее красавец сердцеед безуспешно попытается отбить героиню у нашего парня. Для комического эффекта необходим пьяный бродяга с нарисованной при помощи жженой пробки щетиной. Нужна как минимум одна мечтательная любовная баллада, где «луна» рифмуется с «пьяна». Заканчивается все, естественно, канканом.

Аплодисменты, занавес, еще раз повторить на вечернем спектакле.

Театральные критики старательно делали вид, что не замечают нашего существования. Пожалуй, так было лучше для всех.

Не думай, что я невысокого мнения о постановках Пег. Я обожала эти шоу. Все на свете отдала бы, лишь бы сидеть на заднем ряду обветшалого старого театра и смотреть их снова и снова. Ни до, ни после я не видела ничего лучше этих простых и веселых спектаклей. Они делали меня счастливой. Их единственное предназначение заключалось в том, чтобы делать людей счастливыми, и для этого не нужно было вникать в сюжет и даже понимать, что происходит на сцене. В траншеях Первой мировой, ставя веселые пьески с музыкой и танцами для солдат, которые только что потеряли ногу или обожгли глотку ипритом, Пег усвоила важную вещь: иногда людям просто необходимо отвлечься.

Задача театра «Лили» состояла в том, чтобы дать им такую возможность.

Что до актерского состава, во всех наших постановках участвовали восемь танцоров: четверо парней и четыре девушки. Плюс четыре шоу-герлз – гвоздь программы. Ради них к нам и ходили. Если тебе интересно, в чем разница между обычной танцовщицей и шоу-герл, знай: разница в росте. Рост артистки бурлеска составляет не меньше пяти с половиной футов. Причем без каблуков и головного убора. Кроме того, артистки бурлеска гораздо красивее обычных танцовщиц.

И чтобы еще больше тебя запутать: иногда артистки бурлеска танцуют в кордебалете (как наша ведущая солистка Глэдис), но танцовщицы кордебалета никогда не выступают в бурлеске. Для этого им не хватает роста и красоты, и никакие ухищрения тут не работают. Ни грим, ни подкладки в лифчик никогда не поставят умеренно привлекательную танцовщицу среднего роста на одну ступень с роскошной амазонкой, какой была нью-йоркская шоу-герл середины двадцатого века!

Многие артистки кабаре на дороге к славе прошли через «Лили». Кое-кто начинал у нас, а потом устроился в «Радио-сити» или «Алмазную подкову»[6]. Некоторые даже стали солистками. Но чаще девушки попадали к нам на пути вниз, а не наверх. (Самое героическое и душещипательное зрелище на свете – стареющие звезды «Радио-сити», которые пробуются в кордебалет простецкой пьески «Успеть на пароход».)

Была у нас и небольшая постоянная труппа, развлекавшая скромную публику «Лили» из года в год. Дольше всех в «Лили» работала Глэдис. Она изобрела танец под названием «попотряс», настолько полюбившийся публике, что он стал неотъемлемой частью каждого спектакля. Да и кто устоит, когда целая толпа девушек дефилирует по сцене, потряхивая самыми выдающимися частями тела.

– Попотряс! – кричали зрители, вызывая танцовщиц на бис, и те были рады им угодить.

Нам случалось замечать, как соседские детишки исполняют этот танец по пути в школу.

Можно сказать, он стал нашим культурным достоянием.

Я бы хотела объяснить тебе, Анджела, каким образом театральной компании Пег удавалось не прогореть, но, по правде говоря, я и сама не знаю. Хотя, возможно, тут придется к месту старый анекдот о том, как сколотить небольшое состояние в шоу-бизнесе: нужно взять большое состояние и истратить половину. У нас не бывало аншлагов, билеты стоили копейки. Более того: некогда роскошное здание театра превратилось в белого слона, крайне дорогого в содержании. Здесь все протекало и разваливалось. Электропроводка была ровесницей самого Эдисона, трубы издавали потусторонние стоны, краска отваливалась кусками, а крыша не текла лишь в погожие солнечные дни. Тетя Пег всаживала деньги в эту древнюю рухлядь с тем же упорством, с каким бессовестный наследник транжирит состояние в опиумных притонах – отчаянно, бессмысленно и безнадежно.

Что до Оливии, в ее обязанности входило пресекать эти бесконечные траты – задача столь же отчаянная, бессмысленная и безнадежная. До сих пор слышу, как она кричит: «Здесь вам не французский отель!» – поймав квартирантов на том, что те почем зря льют горячую воду.

Оливия всегда выглядела усталой, и неудивительно: с 1917 года (именно тогда они с Пег познакомились) она единственная среди театральной братии вела себя как взрослый человек, понимающий, что такое ответственность. Оливия не шутила, сказав, что работает на Пег со времен Моисеевых пеленок. В годы Первой мировой Оливия тоже служила в Красном Кресте, хотя на медсестру училась, естественно, в Британии. Они с Пег повстречались во Франции на поле боя. После войны Оливия решила бросить сестринское дело и последовала за тетей в мир шоу-бизнеса, став ее доверенным и многострадальным секретарем.

В любое время дня и ночи Оливию можно было встретить в коридорах театра: она отдавала распоряжения, напоминала о правилах и отчитывала тех, кто их нарушал. На лице у нее навечно застыла страдальческая настороженность верной пастушьей овчарки, которой поручено навести порядок в стаде непутевых овец. У нее имелись указания на любой случай. В театре не ужинать («не то крыс будет больше, чем зрителей»). На репетициях не мямлить. Гостей на ночь не водить. Деньги за билеты без чека не возвращать. Налоги платить исправно.

Пег уважала правила Оливии, но только в теории – как человек, давно не посещающий церковь, но еще помнящий основные заповеди. Другими словами, уважала, но не выполняла.

Остальные вели себя так же: нарушали запреты сплошь и рядом, хотя иногда притворялись, что соблюдают.

Поэтому Оливия постоянно выматывалась до предела, а мы продолжали вести себя как дети.

Пег с Оливией жили на четвертом этаже театра, в апартаментах с общей гостиной. Там было еще несколько квартир, но к моменту моего приезда они пустовали. Первый владелец здания селил там любовниц, а сейчас, как мне объяснила тетя, квартиры держали для тех, «кто в последнюю минуту останется ночевать, и прочих бродяжек».

А все самое интересное происходило на третьем этаже, где поселилась я. Тут имелся рояль, обычно заставленный полупустыми бокалами для мартини и полными окурков пепельницами. (Бывало, Пег, проходя мимо рояля, собирала недопитые остатки и сливала обратно в бутылку. У нее это называлось «взимать дивиденды».) На третьем этаже ужинали, курили, пили, ссорились, работали и жили. Здесь билось сердце театра «Лили».

А еще тут обитал господин по имени мистер Герберт. Мне его представили как «нашего драматурга». Он писал сценарии для спектаклей, придумывал шутки и гэги. Он же был режиссером-постановщиком. И, как я потом узнала, пресс-агентом театра.

– А чем занимается пресс-агент? – спросила я однажды.

– Хотел бы я знать, – ответил мистер Герберт.

Когда-то мистер Герберт работал адвокатом, но лишился лицензии, а с Пег они дружили с незапамятных времен. Лицензию у него отобрали за растрату денег клиента. Пег не считала его настоящим злоумышленником, потому что в момент совершения преступления мистер Герберт был в запое. «Нельзя винить человека в том, что он натворил под мухой» – такая у тети Пег была философия. (Еще она любила повторять, что у каждого свои недостатки, и всегда давала слабым и оступившимся второй, третий и четвертый шанс.) Бывало, актеров не хватало, и мистер Герберт выходил на сцену в роли пьяного бродяги. В его исполнении роль приобретала такой натуральный драматизм, что у меня сердце разрывалось.

Но мистер Герберт умел и развеселить. Несмотря на мрачный сарказм, его шутки были по-настоящему смешными. Утром, когда я приходила на завтрак, мистер Герберт неизменно сидел за кухонным столом в мешковатых штанах от костюма и нижней сорочке. Он пил кофе без кофеина и ковырял один-единственный несчастный блинчик. Вздыхая и хмурясь над блокнотом, мистер Герберт сочинял шутки и диалоги для очередного спектакля. Каждое утро я радостно приветствовала его и в ответ получала депрессивную реплику, причем всякий раз новую.

– Доброе утро, мистер Герберт! – говорила я.

– Доброе? Это спорно, – отвечал он.

На следующий день:

– Доброе утро, мистер Герберт!

– Сегодня соглашусь, но лишь наполовину.

Или:

– Доброе утро, мистер Герберт!

– Не вижу причин так считать.

Или:

– Доброе утро, мистер Герберт!

– Только не для меня.

И мое любимое:

– Доброе утро, мистер Герберт!

– Похоже, теперь ты у нас главная шутница?

Кроме мистера Герберта, на третьем этаже обитал привлекательный чернокожий мужчина по имени Бенджамин Уилсон – наш композитор, поэт-песенник и аккомпаниатор. Бенджамин был молчалив, элегантен и всегда одевался в безупречные костюмы. Обычно он сидел за роялем, наигрывая веселый мотивчик из предстоящей постановки или джаз для собственного удовольствия. Иногда исполнял и церковные гимны, но только если считал, что никто не слышит.

Отец Бенджамина был уважаемым в Гарлеме проповедником, а мать – директрисой школы для девочек на Сто тридцать второй улице. По гарлемским меркам Бенджамин считался особой королевских кровей. Его готовили к карьере священнослужителя, но огни шоу-бизнеса оказались ярче. Родные считали его страшным грешником и видеть не желали. Как я узнала позже, типичная история для многих обитателей «Лили». Под крылышком Пег находили приют многие отщепенцы.

Наряду с танцовщиком Роландом, Бенджамин был слишком талантлив для столь простецкого заведения, как «Лили». Но Пег обеспечивала ему стол и кров и не слишком нагружала обязанностями, так что он не рвался уйти.

Когда я въехала на третий этаж «Лили», там жила еще одна особа, рассказ о которой я приберегла напоследок, поскольку для меня она важнее всех остальных.

Эта особа – Селия, артистка бурлеска, моя богиня.

Оливия упомянула, что Селия живет в театре временно, пока не найдет другую квартиру. Новое пристанище понадобилось Селии по той причине, что недавно ее выселили из «Репетиционного клуба» – недорогого и уважаемого отеля для дам на Пятьдесят третьей улице в Вест-Сайде, где в свое время жили многие бродвейские танцовщицы и актрисы. Селию выгнали, застав в номере с мужчиной. И Пег предложила ей перекантоваться в «Лили».

Я подозревала, что Оливия предложение не одобрила. Впрочем, еще раз повторюсь, Оливия не одобряла любую благотворительность Пег. К тому же жилье едва ли напоминало царские хоромы. Крошечная клетушка в конце коридора была гораздо скромнее роскошных апартаментов дяди, куда его нога в жизни не ступала. Помещение скорее напоминало чулан для швабр, и места там хватало только для узкой койки и кусочка пола, куда Селия сбрасывала одежду. В комнате было окошко, но оно вело в душный зловонный переулок. Ковер отсутствовал, раковина тоже, зеркало и подавно – никаких тебе гардеробных и роскошной королевской кровати, как у меня.

Возможно, именно поэтому уже во вторую мою ночь в «Лили» Селия переселилась ко мне. Причем не спросив ни у кого разрешения. Мы даже не обсуждали этот вопрос: все произошло само собой и в самый неожиданный момент. На второй день моего пребывания в Нью-Йорке, в один из темных часов между полуночью и рассветом Селия ввалилась ко мне в спальню, разбудила меня ощутимым тычком кулака в плечо и заплетающимся языком пробормотала одно слово:

– Двигайся.

И я подвинулась. Я откатилась на самый край кровати, а Селия повалилась на мой матрас, отобрала мою подушку, натянула мою простыню на свое прекрасное тело и через секунду вырубилась.

Все это меня страшно взволновало.

Взволновало настолько, что я не смогла уснуть. Мало того, я не осмеливалась шевельнуться. Во-первых, я осталась без подушки, к тому же Селия прижала меня к стене, попробуй тут расслабься. Во-вторых, у меня возникла проблема посерьезнее: как вообще полагается себя вести, когда в спальню врывается пьяная артистка бурлеска и при полном параде плюхается к тебе в кровать? Абсолютно непонятно. Поэтому я продолжала лежать молча и не двигаясь, слушала ее шумное дыхание, вдыхала шлейф сигаретного дыма и духов, которым пропитались ее волосы, и гадала, как преодолеть неминуемую неловкость поутру.

Селия проснулась часов в семь, когда в спальню проникли безжалостные солнечные лучи, игнорировать которые было невозможно. Она лениво зевнула, потянулась и заняла еще больше места на кровати. Она была при боевом макияже и в открытом вечернем платье, в котором щеголяла вчера. Выглядела она потрясающе: точно ангел, провалившийся вниз на землю сквозь дыру в полу небесного ночного клуба.

– Привет, Вивви, – сказала она, моргая на ярком солнце. – Спасибо, что пустила к себе в кровать. У меня в комнате койка хуже тюремной. Уже сил никаких нет.

Я удивилась, что Селия вообще запомнила мое имя, а уж ласковое уменьшительное «Вивви» и вовсе привело меня в восторг.

– Ничего, – ответила я, – можешь спать здесь, когда хочешь.

– Правда? – обрадовалась она. – Круто. Сегодня же перетащу вещи.

Ох ты ж. Значит, теперь у меня есть соседка. Впрочем, я не возражала. Даже сочла за честь, что Селия выбрала меня.

Мне хотелось максимально растянуть этот диковинный и странный момент, поэтому я осмелилась продолжить беседу:

– А куда ты вчера ходила?

Селия, кажется, удивилась, что я интересуюсь ее делами.

– В «Эль Марокко», – ответила она. – Видела Джона Рокфеллера.

– Неужели самого Рокфеллера?

– Он душка. Хотел потанцевать со мной, но я была с компанией.

– С какой?

– Да так, ничего особенного. Просто парочка мальчиков, которые вряд ли пригласят меня домой познакомить со своей мамочкой.

– И что за мальчики?

Селия откинулась на подушку, закурила и стала рассказывать о вчерашнем вечере. Она отправилась по клубам с еврейскими ребятами, которые строили из себя гангстеров, но потом появились настоящие еврейские гангстеры, и притворщикам пришлось срочно сваливать. В итоге Селия осталась с одним парнем, тот отвез ее в Бруклин, а потом оплатил ей лимузин до дома. Я слушала ее с раскрытым ртом. Мы провалялись в кровати еще час, и моя новая подруга своим незабываемым голосом с хрипотцой описывала мне подробности обычного вечера из жизни Селии Рэй, танцовщицы бурлеска.

Я ловила каждое ее слово.

На следующий же день вещи Селии перекочевали в мою квартиру. Все столики, комоды и тумбочки теперь были заставлены ее тюбиками с театральным гримом и баночками с кольдкремом. На элегантном дядином письменном столе поселились флаконы духов от Элизабет Арден и компактная пудра от Элены Рубинштейн. Я находила в раковине длинные волосы. На полу раскинулась сеть из спутанных бюстгальтеров, чулок в сетку, подвязок и поясов. (Ты даже представить себе не можешь, сколько у Селии Рэй было белья! Ее чулки и бюстгальтеры как будто размножались сами собой.) Старые пропотевшие подмышечные прокладки прятались у меня под кроватью, как маленькие белые мыши. Под ноги то и дело попадались щипчики, впиваясь в стопу.

Ее бесцеремонность не знала границ. Селия вытирала помаду моими полотенцами, без спроса одалживала мои свитера. Наволочки вскоре почернели от потеков ее туши, а простыни стали оранжевыми от густого тонального крема. Пепел Селия стряхивала в любую емкость, оказавшуюся поблизости, – однажды даже в ванну, когда я ее принимала.

Как ни странно, меня это не коробило. Напротив, мне не хотелось, чтобы она уходила. Будь у меня в Вассаре такая потрясающая соседка, глядишь, я и колледж окончила бы. Селия Рэй казалась мне совершенством. В моих глазах она служила самим воплощением Нью-Йорка: роскошная, утонченная и загадочная. Я готова была терпеть любой беспорядок и пренебрежение, лишь бы она оставалась рядом.

Так или иначе совместное проживание устраивало нас обеих: я получала доступ к ней, она – к моей раковине.

Я не спрашивала разрешения у тети Пег и даже не рассказала ей, что Селия переехала в апартаменты дяди Билли и, похоже, намерена осесть в «Лили» навсегда. Теперь я понимаю, что поступила очень бестактно, ведь самые элементарные правила вежливости требовали прояснить вопрос с хозяйкой дома. Но в тот момент я слишком увлеклась собственными переживаниями, чтобы думать о вежливости, – как и Селия. Так что мы и дальше вели себя как заблагорассудится.

Мало того, меня даже не беспокоила грязь, которую Селия разводила в нашей квартире, ведь я знала, что тетина горничная Бернадетт все почистит. Бернадетт, скромная трудолюбивая пчелка, приходила в «Лили» шесть дней в неделю и убирала за всеми. Мыла кухню и туалеты, натирала воском паркет, готовила ужины (иногда мы их съедали, иногда нет, а иногда к трапезе являлся десяток незапланированных гостей). Та же Бернадетт заказывала продукты с доставкой из бакалейной лавки, чуть ли не каждый день вызывала водопроводчика и, похоже, делала еще десять тысяч дел, за которые ей даже «спасибо» не говорили. Теперь ей приходилось еще и убирать за нами с Селией, что вряд ли назовешь справедливым.

Однажды я услышала, как Оливия сказала кому-то из гостей: «Разумеется, Бернадетт – ирландка. Но она не из буйных ирландцев[7], так что пусть остается».

В те времена, Анджела, о политкорректности и не слыхивали.

К сожалению, больше про Бернадетт я ничего не помню.

А все потому, что в юности совершенно не обращала внимания на слуг. Они были для меня привычной частью обстановки, я их почти не замечала. Сидела и ждала, когда меня обслужат. Но почему? Откуда столько глупого высокомерия?

Оттуда, Анджела, что я была богатой.

Я еще об этом не упоминала на страницах своего письма, так что сейчас самое время признаться: я была очень богата, Анджела. Богата и избалована. Да, я выросла во времена Великой депрессии, но нашу семью кризис не затронул – по крайней мере, ощутимо. До биржевого краха мы держали трех горничных, двух поваров, няню, садовника и шофера на полный день. После обвала биржи остались две горничные, один повар и шофер на полставки. Сама понимаешь, в очереди за хлебом по карточкам мы не стояли.

А поскольку в элитной школе-интернате все девочки были мне под стать, я на полном серьезе считала, что у каждой семьи в гостиной стоит дорогой радиоприемник «Зенит»; у каждой девочки есть пони; все мужчины – республиканцы, а женщины делятся на две категории: те, что идут в Вассар, и те, что идут в Смит. (Мама окончила Вассар. Тетя Пег училась в Смите – правда, всего год, пока не бросила и не пошла в Красный Крест. Я не знала, в чем разница между этими двумя колледжами, но, судя по маминым репликам, она была существенной.)

И я всерьез считала, что прислуга есть в любой семье. Всю мою сознательную жизнь обо мне заботилась какая-нибудь Бернадетт. Я оставляла грязную посуду на столе, а кто-то ее убирал. Мою кровать каждый день аккуратно застилали. Сухие чистые полотенца появлялись вместо мокрых как по волшебству. Туфли, кое-как брошенные у входа, выстраивались в линию, стоило только отвернуться. За всем этим скрывались невидимые силы природы – неизменные, как гравитация, и такие же скучные, – наводившие порядок вокруг и следившие, чтобы у меня никогда не кончались чистые трусы.

Теперь тебя вряд ли удивит, что с момента своего переезда в «Лили» я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь по дому. Я даже ни разу не убирала в квартире, куда меня поселила великодушная Пег. Мне просто не приходило в голову, что надо поучаствовать в уборке. И я ни на секунду не задумалась о том, что нельзя по собственной прихоти держать артистку бурлеска в качестве домашней зверушки.

Сама удивляюсь, как меня не придушили.

Ты наверняка встречала моих ровесников, чье детство и юность пришлись на годы Великой депрессии и чьи семьи, в отличие от моей, познали настоящую нужду. Твой отец – один из них. Но поскольку все вокруг в то время жили бедно, эти дети не видели в своих лишениях ничего необычного; более того, они не воспринимали их как лишения.

Дети, выросшие в те годы, часто говорят: «Мы даже не догадывались, что мы бедняки!»

Так вот, Анджела, у меня все было наоборот: я даже не догадывалась, что богата.