Город и псы

Эпилог

Когда лейтенант Гамбоа подошел к дверям канцелярии курса, капитан Гарридо ставил какую-то тетрадь в стеллаж; он стоял спиной, видно было, как его шея морщинится от туго завязанного галстука. Гамбоа поздоровался, капитан обернулся.

– Здравствуйте, Гамбоа, – сказал он с улыбкой. – Готовы в дорогу?

– Да, господин капитан, – лейтенант переступил порог. Он был в выходной форме. Снял фуражку – тонкий след идеальной окружностью охватывал лоб, виски и затылок. – Уже попрощался с полковником, комендантом и майором. Только вы остались.

– Когда едете?

– Завтра утром. Но у меня еще много дел.

– Жарко становится, – сказал капитан. – Лето обещает быть знойным, изжаримся тут, – он хохотнул: – Ну да вам без разницы. Это же пуна – там что зима, что лето, все едино.

– Если не любите жару, – в шутку сказал Гамбоа, – можем поменяться. Я займу ваше место, а вы отправитесь в Хульяку.

– Да ни за что на свете, – сказал капитан и взял его под локоть. – Пойдемте, угощу вас стаканчиком.

Они вышли на улицу. В дверях одной из казарм кадет с фиолетовой повязкой дневального разбирал стопку обмундирования.

– Почему он не на занятиях? – спросил Гамбоа.

– Вы все туда же, – беззаботно сказал капитан. – Теперь-то что вам за дело до кадетов?

– Вы правы. Дурная привычка.

В офицерском кафе капитан взял два пива. Сам разлил в стаканы. Чокнулись.

– Никогда не бывал в Пуно, – сказал капитан. – Там вроде неплохо. Из Хульяки можно добраться поездом или автомобилем. Да и в Арекипу сгонять время от времени.

– Да, – сказал Гамбоа, – ничего, притерплюсь.

– Жаль, что так с вами вышло, – сказал капитан. – Вы, может, не поверите, но я вас высоко ценю, Гамбоа. А ведь я вас предупреждал. Знаете, как говорят? «Кто возится с младенцами, того непременно обмочат». И впредь не забывайте, что в армии уставу учить следует только подчиненных, но не начальство.

– Не люблю, когда меня жалеют, господин капитан. Я не ради легкой жизни пошел в военные. Училище ли, гарнизон ли в Хульяке – мне все равно.

– Ну и прекрасно. Ладно, не будем спорить. Ваше здоровье.

Они осушили стаканы, капитан долил. Окно у стола выходило на пустырь – трава выглядела чище и выше прежнего. Несколько раз под окном пробегала викунья: чем-то взволнованная, она скакала, вертела головой и всматривалась во что-то пытливыми глазами.

– Жарко ей, – сказал капитан, показывая пальцем на викунью. – Все никак не привыкнет. Прошлым летом тоже с ума сходила.

– Мне там не одну викунью предстоит встретить, – сказал Гамбоа. – Может, я и кечуа[19] выучу.

– У вас однокашники есть в Хульяке?

– Муньос. Больше никого.

– Муньос-обалдуй? Хороший малый. И выпить совсем не дурак.

– Можно кое о чем вас попросить, господин капитан?

– Ну конечно, дружище. О чем?

– Это насчет одного кадета. Мне нужно с ним переговорить, но не в училище. Можете его выпустить?

– Сколько вам потребуется времени?

– Полчаса, не больше.

– А-а-а, – протянул капитан с хитрой усмешкой, – вот оно что.

– Это по личному делу.

– Понятно. Морду набьете?

– Не знаю, – Гамбоа улыбнулся, – не исключено.

– Фернандесу? – вполголоса спросил капитан. – Не стоит руки марать. С ним и получше можно расквитаться. Это я беру на себя.

– Не ему, – сказал Гамбоа, – другому. Да и Фернандесу вы ничего уже не сможете сделать.

– Не смогу? – серьезно сказал капитан. – А завалить? Уж это точно смогу.

– Поздно, – сказал Гамбоа, – экзамены вчера закончились.

– Тьфу, – сказал капитан, – тоже мне препятствие. Дипломы-то еще не заполнены.

– Вы это серьезно?

Капитан снова повеселел:

– Да шучу я, Гамбоа, – сказал он со смехом. – Не пугайтесь. Никакой несправедливости не совершу. Забирайте вашего кадета и делайте с ним все, что вздумается. Только, пожалуйста, не по лицу – у меня и без того забот хватает.

– Благодарю, господин капитан, – Гамбоа надел фуражку. – Мне пора. До скорой, надеюсь, встречи!

Пожали руки. Гамбоа сходил в учебный корпус, поговорил с сержантом и вернулся на проходную, где оставил чемодан. Выглянул дежурный лейтенант.

– Тебе телеграмма пришла, Гамбоа.

Вскрыл, быстро пробежал глазами. Убрал в карман. Опустился на скамейку – солдаты встали и отошли – и застыл, глядя в пустоту.

– Плохие новости? – спросил дежурный.

– Нет, нет, – сказал Гамбоа, – семейные дела.

Лейтенант велел одному из солдат сварить кофе и предложил Гамбоа – тот кивнул. Через минуту на пороге проходной появился Ягуар. Гамбоа залпом выпил кофе и встал.

– Кадет выйдет со мной ненадолго, – сказал он дежурному, – капитан его отпустил.

Он подхватил чемодан и вышел на набережную. Зашагал по утоптанной земле вдоль обрыва. Ягуар шел в паре шагов позади. Вывернули на Пальмовый проспект. Когда училище исчезло из виду, Гамбоа поставил чемодан на землю. Вытащил из кармана листок.

– Что это значит? – сказал он.

– Там все ясно написано, господин лейтенант, – ответил Ягуар. – Мне больше нечего сказать.

– Я уже не служу в этом училище, – сказал Гамбоа. – Почему вы обратились ко мне? Почему не явились к капитану курса?

– Не хочу никаких дел с капитаном, – сказал Ягуар. Он немного побледнел, а светлые глаза избегали встречаться с глазами Гамбоа. Вокруг не было ни души. Море шумело совсем близко. Гамбоа вытер лоб и сдвинул фуражку назад: под козырьком обнажилась тонкая бороздка, краснее и глубже морщин на лбу.

– Зачем вы это написали? – повторил он. – Зачем?

– Это вам знать необязательно, – мягко, примирительно сказал Ягуар. – Вы меня просто сдайте полковнику. И все.

– Думаете, все так же легко устаканится, как в первый раз? – сказал Гамбоа. – Думаете, сойдет с рук? Или надо мной захотелось поиздеваться?

– Я же не дурак, – сказал Ягуар и сделал презрительную мину. – Но я никого не боюсь, господин лейтенант, чтоб вы знали. Ни полковника, ни вообще никого. Я защищал их от четвертых, когда они поступили. Они до одури боялись крещения, тряслись, как бабы, – я сделал из них мужиков. А они взяли и отвернулись от меня. Знаете, они кто? Кучка жалких предателей, вот кто. Все такие. Осточертело мне это училище, господин лейтенант.

– Хватит пороть чушь, – сказал Гамбоа. – Давайте честно: зачем вы написали эту бумагу?

– Они думают, я стукач, – сказал Ягуар. – Понимаете, они даже не пытались выяснить, как все было на самом деле: как только обыскали шкафчики, они, неблагодарные, отвернулись от меня. Видали стены в уборных? «Ягуар стукач», «Ягуар шкура» – кругом. А хуже всего, что я ради них же и старался. Мне-то какая от этого выгода? Сами посудите, господин лейтенант. Никакой, правильно? Все ради взвода. Ни минуты больше не желаю их видеть. Они мне были как родные – поэтому, наверное, теперь так сильно и опротивели.

– Неправда, – сказал Гамбоа, – лжете. Если вас так волнует их мнение, неужели лучше, чтобы они считали вас убийцей?

– Да не волнует меня их мнение, – глухо проговорил Ягуар. – Мне от неблагодарности горько, вот и все.

– И все? – с ехидной усмешкой сказал Гамбоа. – В последний раз прошу вас ответить честно: почему вы им не сказали, что это кадет Фернандес их выдал?

Ягуар содрогнулся всем телом, словно его скрутило коликой.

– С ним все по-другому, – хрипло произнес он, с трудом выдавливая слова. – Это разные вещи, господин лейтенант. Они меня предали из чистой трусости. А он хотел отомстить за Раба. Он, конечно, стукач, мужчину такое никогда не красит, но он так поступил, чтобы отомстить за друга, видите разницу, господин лейтенант?

– Проваливайте, – сказал Гамбоа. – Не желаю больше терять с вами время. Мне не интересны ваши соображения насчет преданности и мести.

– Я не могу спать, – пробормотал Ягуар. – Честное слово, господин лейтенант, клянусь всем, что мне дорого. Я не знал, каково это – быть раздавленным. Не сердитесь, попытайтесь меня понять, я многого не прошу. Все говорят: «Гамбоа – самый лютый из офицеров, зато он один справедливый». Почему вы не хотите меня выслушать?

– Ну, – сказал Гамбоа, – теперь я готов выслушать. Зачем вы убили этого парня? И зачем написали мне?

– Потому что я ошибался на их счет, господин лейтенант: я хотел избавить их от этого гада. Вы представьте себе, как все было, и поймете, что тут любого за живое возьмет. Он отправил Каву прямиком под отчисление, только потому что хотел поболтаться пару часов в городе, жизнь товарищу загубил ради увольнения. Как тут было не ответить?

– Почему вы только сейчас передумали? – спросил Гамбоа. – Почему не признались, когда я вас допрашивал?

– Я не передумал, – сказал Ягуар. – Просто, – он секунду поколебался и кивнул, как бы самому себе, – я теперь лучше понимаю Раба. Мы для него были не товарищи, а враги. Говорю же, я не знал, как это – когда ты раздавлен. Мы все его травили, что правда, то правда, удержу не знали. И я хуже всех. Не могу забыть его лицо, господин лейтенант. Честное слово, я и сам не знаю, как это у меня получилось. Избить его собирался, припугнуть – это да. Но в то утро как увидел его башку, впереди торчащую, так не раздумывая прицелился. Хотел отомстить за взвод – откуда мне было знать, что они сволочнее его, господин лейтенант? Думаю, меня надо посадить. Все говорили, что я в тюряге в конце концов окажусь, мать, вы вон тоже. Радуйтесь – по-вашему вышло, господин лейтенант.

– Я его не помню, – сказал Гамбоа. Ягуар в замешательстве поднял глаза. – В смысле – каким он был кадетом. Других четко вижу, помню, как они вели себя на полевых занятиях, как на ком форма сидит. Арану – нет. А он ведь три года в моей роте был.

– Не надо мне советов, – бестолково сказал Ягуар. – Не надо мне ничего говорить, очень вас прошу. Не люблю, когда…

– Это я не вам, – сказал Гамбоа. – Не волнуйтесь, советов давать не собираюсь. Идите. Возвращайтесь в училище. Отпустили вас всего на полчаса.

– Господин лейтенант, – сказал Ягуар, замер с открытым ртом и повторил: – Господин лейтенант.

– Дело Араны закрыто, – сказал Гамбоа. – Армия больше слышать о нем не хочет. И никто не заставит ее передумать. Проще воскресить Арану, чем убедить армию, что она совершила ошибку.

– Вы не отведете меня к полковнику? – спросил Ягуар. – Тогда вас не ушлют в Хульяку. Не делайте такое лицо. Думаете, я не понимаю, что вам это дело тоже боком вышло? Отведите меня к полковнику.

– Знаете, что такое бесполезная жертва? – спросил Гамбоа. Ягуар как будто не понял и пробормотал: «Чего?» – Если враг безоружен и сдался, ответственный боец не может в него стрелять. Не только по нравственным соображениям, но и по военным – из экономии. Даже на войне не должно быть бесполезных покойников. Понимаете? Отправляйтесь в училище и постарайтесь, чтобы смерть Араны послужила вам уроком на будущее.

Он скомкал листок и швырнул на землю.

– Идите, – сказал он, – скоро обед.

– А вы не вернетесь, господин лейтенант?

– Нет, – сказал Гамбоа, – может, когда-нибудь еще увидимся. Прощайте.

Он взял чемодан и пошел по Пальмовому проспекту в сторону Бельявисты. Ягуар некоторое время смотрел ему вслед. Потом поднял смятые бумажки, лежавшие у его ног. Гамбоа порвал листок пополам. Половинки легко складывались и читались. Он удивился, увидев еще два обрывка, помимо того, на котором написал: «Лейтенант Гамбоа, я убил Раба. Можете сообщить об этом в рапорте и передать меня полковнику». Обрывки составляли телеграмму: «Два часа назад родилась девочка. Роса молодцом. Поздравляю. Жди письма. Андрес». Он изорвал всё на мелкие кусочки и по дороге к обрыву один за другим бросал их на ветер. Остановился, взглянул на большой особняк с просторным садом. Первый дом, куда он залез. Потом пошел дальше, к набережной. Посмотрел на лежавшее внизу море: оно было не такое серое, как обычно; волны разбивались о берег и мгновенно исчезали.

Белый слепящий свет, казалось, бил из крыш и поднимался прямиком в безоблачное небо. У Альберто было ощущение, что глаза лопнут от бликов, если слишком пристально вглядеться в один из этих фасадов с большими окнами, впитывающих и испускающих солнце, словно разноцветные губки. Даже в легкой шелковой рубашке он вспотел. То и дело приходилось промокать лицо полотенцем. На проспекте было до странности пусто: обычно в это время уже выстраивалась пробка в направлении пляжей. Он посмотрел на часы, но время не увидел, завороженный великолепным сверканием стрелок, циферблата, головки, золотого браслета. Красивые часы, из чистого золота. Накануне вечером в парке Саласар Плуто сказал: «Похожи на хронометр». Он ответил: «Это и есть хронометр! С чего у них иначе четыре стрелки и две головки? А еще они водонепроницаемые и противоударные». Ему не поверили, и тогда он снял часы и сказал Марселе: «Шваркни их об землю, чтобы все убедились». Марсела никак не могла решиться и коротко пронзительно взвизгивала. Плуто, Элена, Эмилио, Бебе и Пако ее подначивали. «Что, прямо взять и шваркнуть?» «Да, – говорил Альберто, – давай уже, не томи». Когда часы, наконец, оказались в воздухе, все умолкли; семь пар глаз жадно следили за полетом, предвкушая, как они разлетятся на куски. Но часы, ударившись о землю, только легонько отскочили, и Альберто их поймал – целыми и невредимыми, без единой царапины, и точными, как прежде. Потом он лично окунул их в крошечный фонтанчик посреди парка, дабы доказать водонепроницаемость. Альберто улыбнулся. Подумал: «Сегодня искупаюсь с ними на Подкове». Отец, когда подарил их на Рождество, сказал: «Это тебе за отлично сданные экзамены. Наконец-то начинаешь оправдывать фамилию. Вряд ли у кого-нибудь из твоих приятелей есть такие же. Сможешь пощеголять». И точно – накануне только и разговоров в парке было, что о часах. «Отец понимает толк в жизни», – подумал Альберто.

Он свернул на Весенний проспект. Довольный, оживленный, шагал по тротуару мимо особняков, мимо раскидистых садов и купался в солнечных лучах, радуясь виду света и теней, переплетающихся на стволах деревьев, играющих в листве. «Лето – отличная штука, – размышлял он, – Завтра понедельник, а у меня все равно будет выходной. Встану в девять, зайду за Марселой, поедем на пляж. Днем в кино, вечером в парк. И так же – во вторник, в среду, в четверг, каждый день, пока не кончится лето. А потом – никакого тебе училища, пакуй чемоданы. В Штатах мне точно понравится». Он опять посмотрел на часы: половина десятого. Если сейчас так солнечно, что же будет в двенадцать? «Отличный день для пляжа», – подумал он. В правой руке он держал плавки, завернутые в зеленое полотенце с белыми краями. Плуто должен подобрать их в десять – слишком рано пришел. До училища он вечно опаздывал на все встречи. А теперь наоборот, словно хотел наверстать упущенное время. Подумать только – два лета подряд просидел дома, ни с кем не виделся! Но квартал-то никуда не делся, до него по-прежнему было рукой подать, в любое утро он мог бы выйти на угол улиц Колумба и Диего Ферре и одним махом вновь обрести друзей: «Привет! В этом году я никуда не мог с вами выбраться, потому что куковал в училище. Но три месяца каникул хочу провести с вами, не думать про увольнения, про военных, про казармы». Но к чему поминать прошлое? Уютное сияющее утро простиралось вокруг, а дурные воспоминания таяли в желтом зное, как снег.

И все же – нет: память об училище еще накатывала мрачной, безрадостной волной, от которой дух съеживался, как стыдливая мимоза – от прикосновения человеческой кожи. Но неприятное чувство с каждым разом улетучивалось все быстрее – словно сморгнул соринку, и жизнь вновь прекрасна. Два месяца назад, если в памяти всплывали стены Леонсио Прадо, то плохое настроение, противный привкус и растерянность преследовали Альберто до конца дня. Теперь же о многом ему удавалось думать, как об эпизодах фильма. Он мог несколько дней подряд не вспоминать лицо Раба.

Он перешел проспект Пети-Туара, остановился у второго дома и свистнул. Палисадник ломился от цветов, влажная трава сверкала. «Иду!» – прокричал девичий голос. Он оглядел дом: никого не видно, Марсела, наверное, на лестнице. Интересно, она пригласит его зайти? Вообще-то Альберто собирался предложить ей прогуляться до десяти. Они пойдут под деревьями вдоль проспекта к трамвайной линии. Он сможет ее поцеловать. Марсела обнаружилась в саду – в брюках и свободной кофточке в черно-гранатовую полоску. Она шла ему навстречу и улыбалась. Альберто подумал: «Какая же она красавица». Темные глаза и волосы подчеркивали белизну кожи.

– Привет, – сказал Марсела. – Ты раньше времени.

– Хочешь – могу уйти, – сказал Альберто. Он чувствовал себя непринужденно, в своей тарелке. Поначалу, особенно сразу после вечеринки, на которой предложил Марселе встречаться, он немного скованно передвигался по миру своего детства после темного провала длиной в три года, отрезавшего его от всей этой упоительной жизни. Но теперь уверенность вернулась, он мог бесконечно хохмить и смотрел на других как на равных или даже немного свысока.

– Глупый, – сказала Марсела.

– Пройдемся? Плуто только через полчаса приедет.

– Да, – сказала Марсела, – давай, – она поднесла палец к виску. На что это она намекает? – Родители спят. Вчера были на вечеринке в Анконе. Вернулись черт знает когда. А я-то, дурочка, раньше девяти пришла из парка.

Чуть только отдалились от дома, Альберто взял ее за руку.

– Видала, какое солнце? – сказал он. – Для пляжа – самое то.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – сказала Марсела. Альберто посмотрел на нее: она улыбалась очаровательной лукавой улыбкой, маленький носик задорно вздернулся. И снова подумал: «Красотка».

– Что сказать?

– Я вчера познакомилась с твоей девушкой.

Это что, шутка такая? Он еще не совсем привык: иногда в компании кто-то делал намек, и все мгновенно понимали, о чем речь, а несведущему Альберто оставалось теряться в догадках. И ведь нечем крыть: не будешь же обкатывать на ребятах из квартала казарменные приколы. Перед глазами возникла позорная картина: Ягуар и Удав обхаркивают Раба, привязанного к койке.

– С какой? – осторожно спросил Альберто.

– С Тересой, – сказала Марсела, – той, что живет в Линсе.

Зной, про который Альберто забыл, разом навалился, обидный, беспощадный, подмял его под себя. Стало нечем дышать.

– С Тересой?

Марсела расхохоталась.

– А зачем, ты думаешь, я у тебя разузнала, где она живет? – победоносно спросила она, ужасно гордая своим подвигом. – Плуто подвез меня на машине, после парка.

– К ней домой? – пролепетал Альберто.

– Ну да, – сказала Марсела. Черные глаза весело сияли. – Знаешь, что я сделала? Взяла и постучалась, она сама открыла. Я спросила, не здесь ли живет сеньора Грельот – у нас соседку так зовут, – на секунду она умолкла. – Я ее хорошенько успела рассмотреть.

Альберто попытался улыбнуться. Негромко сказал: «Да ты чокнутая», но неприятное чувство перекрыло попытки обратить все в шутку. Он почувствовал себя униженным.

– Скажи, – протянула Марсела едко-медовым голоском, – ты был сильно в нее влюблен?

– Нет, – сказал Альберто, – нет, конечно. Так, встретились пару раз, пока был в училище.

– Она страшная, – с неожиданным ожесточением сказала Марсела, – страшная, а строит из себя незнамо что.

Как ни странно, Альберто стало приятно от этих слов. «Она с ума по мне сходит, – подумал он, – ревнует, как бешеная». И сказал:

– Ты же знаешь, я люблю только тебя. И никогда никого не любил так, как тебя.

Марсела стиснула его ладонь, и он остановился. Хотел взять ее за плечо и привлечь к себе, но она не давалась: отворачивалась, опасливо осматривалась кругом. Поблизости никого не было видно. Альберто едва коснулся ее губ. Они пошли дальше.

– Что она тебе сказала? – спросил Альберто.

– Она-то? – Марсела рассмеялась выверенным певучим смехом. – Ничего. Сказала, здесь живет сеньора такая-то. Странная фамилия, я не запомнила. Плуто там наслаждался вовсю. Начал выкрикивать всякое из машины, ну она и закрыла дверь. И все. Ты же с ней с тех пор не виделся?

– Нет, – сказал Альберто, – что ты, конечно нет.

– А в парке Саласар гулял с ней?

– Нет, не успел. Я и встречался-то с ней всего несколько раз, у нее дома или в Лиме. В Мирафлорес никогда не приводил.

– Почему ты с ней расстался? – спросила Марсела.

Этого вопроса Альберто не ожидал: он открыл рот, но промолчал. Как разъяснить Марселе что-то, чего он сам толком не понимает? Тереса была частью тех трех лет, что он провел в военном училище, одним из трупов, которые он ни за что не хотел бы возвращать к жизни.

– Да так, – сказал он, – когда окончил училище, понял, что она мне не нравится. И больше с ней не виделся.

Они дошли до трамвайных путей. Повернули на проспект Редута. Он приобнял ее за плечо: под его рукой дышала нежная теплая кожа, которой следовало касаться осторожно, словно она могла рассеяться под пальцами. Зачем он рассказал Марселе про Тересу? В квартале все трепались про своих девушек, да и сама Марсела раньше встречалась с парнем из Сан-Исидро, – Альберто не хотел сойти за зеленого юнца. Три года в училище Леонсио Прадо придавали ему веса в общей компании, на него смотрели, как на блудного сына, вернувшегося в отчий дом после невероятных приключений. Что бы с ним стало, не встреть он тем вечером своих местных приятелей на углу Диего Ферре?

– Привидение! – сказал Плуто. – Ребятки, нам явилось привидение!

Бебе душил его в объятиях, Элена улыбалась, Тико представлял его незнакомым, Молли говорила: «Мы три года его не видели, совсем про нас забыл». Эмилио бранил «неблагодарным» и тепло похлопывал по спине.

– Привидение! – повторил Плуто. – Не боитесь его?

Он был в штатском, форма осталась дома на стуле, фуражка скатилась на пол, мама куда-то ушла, в пустом доме становилось невыносимо, хотелось курить, его отпустили всего два часа назад, и он чувствовал себя слегка оглушенным – такая прорва способов истратить свободное время открывалась ему. «Схожу за сигаретами, – решил он, – а потом пойду к Тересе». Но, купив сигарет, он почему-то не сел на экспресс, а долго бродил по улицам Мирафлореса, как турист или бездомный: проспект Ларко, набережные, Диагональ, парк Саласар, и вдруг, откуда ни возьмись – Бебе, Плуто, Элена, круговорот лиц, улыбающихся от радости, что он вернулся.

– Ты как раз вовремя, – сказала Молли. – Нам не хватало одного мальчика, чтобы отправиться в Чосику. А теперь полный комплект – восемь парочек.

Они проговорили до самого вечера и условились назавтра отправиться вместе на пляж. Распрощавшись, Альберто медленно пошел к дому, поглощенный новыми заботами. Марсела (как же ее фамилия? Никогда прежде ее не видел, живет на Весеннем проспекте, новенькая в Мирафлоресе) сказала: «Ты ведь точно придешь?» Плавки у него совсем старые, нужно во что бы то ни стало уговорить маму купить новые, завтра же, с утра пораньше, чтобы не ударить в грязь лицом на Подкове.

– Нет, ну разве это не чудо? – сказал Плуто. – Призрак во плоти!

– Так, – сказал лейтенант Уарина, – быстрее дуйте к капитану.

«Теперь он ничего не сможет мне сделать, – подумал Альберто. – Дипломы уже выданы. В лицо ему все выскажу». Но не высказал, стал смирно и отдал честь. Капитан улыбался, осматривая его парадную форму. «В последний раз надел», – думал Альберто. Но мысль о том, что скоро он покинет училище навсегда, не приводила его в волнение.

– Отлично, – сказал капитан. – Отряхните ботинки от пыли – и немедленно к полковнику.

Предчувствуя катастрофу, он поднялся по лестнице. Штатский спросил фамилию и поспешно распахнул перед ним дверь. Полковник сидел за столом. Альберто снова поразился тому, как сверкали пол, стены и все предметы – даже кожа и волосы полковника, казалось, тщательно натерты воском.

– Прошу, прошу вас, кадет, – сказал полковник.

Альберто было все так же не по себе. Что скрывается за этим дружелюбным тоном, благостным взглядом? Полковник поздравил его с успешно сданными экзаменами. «Вот видите? Даже небольшие усилия ведут к отличным результатам. У вас превосходные оценки». Альберто не отвечал, выслушивал похвалы, настороженно застыв. «В армии, – разглагольствовал полковник, – справедливость рано или поздно торжествует. Это свойство присуще армейской системе, как вы могли убедиться на собственном опыте. Посудите сами, кадет Фернандес: вы едва не покатились по наклонной, едва не запятнали уважаемую фамилию, почтенную семейную традицию. Но армия дала вам последний шанс. Я не жалею, что положился на вас. Пожмем друг другу руки, кадет». Альберто дотронулся до куска мягкой, рыхлой плоти. «Вы исправились, – продолжал полковник, – вот именно, исправились. Поэтому я вас и вызвал. Скажите, какие у вас планы на будущее?» Альберто сказал, что собирается стать инженером. «Отлично, – сказал полковник, – превосходно. Родина нуждается в технических специалистах. Вы делаете правильный выбор: это очень востребованная профессия. Желаю вам всяческих успехов». Альберто застенчиво улыбнулся и сказал: «Не знаю, как и благодарить вас, господин полковник. Большое спасибо, правда». – «Можете идти, – сказал полковник. – Ах, да: не забудьте записаться в Ассоциацию выпускников. Кадеты должны поддерживать связь с училищем. Мы все – одна большая семья». Полковник встал, проводил Альберто до двери и как будто что-то вспомнил. «Точно, – сказал он, поводя рукой. – Забыл одну мелочь». Альберто взял под козырек.

– Помните свою писанину? Ну, вы поняли, о чем я – то неприятное дело.

Альберто потупился и пробормотал:

– Да, господин полковник.

– Я сдержал слово, – сказал полковник, – я ведь человек чести. Ничто не омрачит ваше будущее. Я уничтожил эти документы.

Альберто рассыпался в благодарностях и, пятясь, удалился. Полковник улыбался ему вслед с порога кабинета.

– Призрак! – твердил Плуто. – Живой и невредимый!

– Да хватит тебе уже, – сказал Бебе. – Мы все рады возвращению Альберто. Дай и другим слово вставить.

– Давайте договоримся насчет пляжа, – сказала Молли.

– Да, точно, – сказал Эмилио, – пора бы.

– На пляже с призраком! – сказал Плуто. – Вот это я понимаю!

Возвращался Альберто погруженный в себя, смятенный. Умирающая зима на прощание окутала Мирафлорес нежданным туманом. Он лег на средней высоте – между землей и кронами деревьев на проспекте Ларко; свет фонарей в нем слабел, а сам туман постепенно расползался, обволакивал и растворял все кругом – предметы, людей, воспоминания: лица Араны и Ягуара, казармы, увольнения становились неважны, а забытая компания девочек и мальчиков, наоборот, приходила на ум, Альберто говорил с ними, образами из сна, на маленьком прямоугольном газоне, на углу улицы Диего Ферре, и казалось, будто ничего не изменилось, язык и жесты были ему знакомы, жизнь представала такой гармоничной, вполне сносной, время текло без потрясений, нежное и заманчивое, как темные глаза незнакомки, которая так мило с ним шутила, маленькой и мягкой, с ясным голосом и черными волосами. Никто не удивлялся, как он вырос за время отсутствия, потому что все они выросли, мальчики и девочки увереннее обустроились в мире, но атмосфера сохранилась, Альберто угадывал прежние треволнения: спорт, вечеринки, кино, любовь, тонкий юмор, продуманная ирония. Альберто грезил наяву. Всего пара минут – и покинутый им мир распахнулся ему навстречу и без вопросов принял обратно в свое лоно, словно все три года кто-то неусыпно охранял причитавшееся ему место. Он вернул себе будущее.

– И ты не стеснялся? – спросила Марсела.

– Чего?

– Появляться с ней на улице.

Кровь прихлынула к лицу. Как объяснить, что он не просто не стеснялся, а, наоборот, страшно гордился, когда шел рядом с Тересой? Как объяснить, что стеснялся он в то время только одного: что он сам – не такой, как Тереса, не из Линсе и не из квартала Под-мостом, что в Леонсио Прадо обитателей Мирафлореса, скорее, презирают?

– Нет, – сказал он, – не стеснялся.

– Значит, был в нее влюблен, – заключила Марсела. – Ненавижу тебя.

Он сжал ее ладонь. Ее бедро коснулось его бедра, и Альберто обожгло желанием. Он остановился.

– Нет, – сказала она, – только не здесь, Альберто.

Но не отстранилась, и он долго целовал ее в губы. Когда они отпрянули друг от друга, Марсела вся разрумянилась, глаза ее горели.

– А как же твои родители? – спросила она.

– Что мои родители?

– Как они к ней относились?

– Никак. Они про нее не знали.

Они шли по бульвару Рикардо Пальмы, по центральной аллее, в прерывистой тени высоких деревьев. Им встречались прохожие, под навесом стояла цветочница. Альберто теперь не обнимал Марселу за плечо, а держал за руку. Вдали сплошная вереница машин вливалась на проспект Ларко. «На пляж едут», – подумал Альберто.

– А про меня знают? – спросила Марсела.

– Да, – сказал Альберто, – и они от тебя в восторге. Папа говорит, ты настоящая красавица.

– А мама?

– Тоже.

– Правда?

– Конечно, правда. Знаешь, что папа на днях предложил? Чтобы я до отъезда позвал тебя с нами как-нибудь в воскресенье на южные пляжи. Поедем вчетвером – мои родители и мы с тобой.

– Ну вот, – сказала она, – вот ты и заговорил об этом.

– Да я ведь буду каждый год приезжать. На все каникулы – это три месяца в году. И вообще быстро отучусь. В Штатах – не так, как у нас. Там все лучше налажено, и университет не отнимает столько времени.

– Ты дал слово, что не станешь об этом говорить, – обиженно сказала Марсела. – Ненавижу тебя.

– Прости меня. Я не нарочно. Кстати, мои родители теперь отлично ладят.

– Да, ты рассказывал. И что, твой папа из дома не ногой? Это он во всем виноват. Не понимаю, как твоя мама его терпит.

– Он немного угомонился, – сказал Альберто. – Они подыскивают новый дом, поудобнее. Но иногда он все-таки удирает и объявляется только на следующее утро. Такой уж он – ничего не поделаешь.

– А ты не такой, как он?

– Нет, – сказал Альберто, – я очень серьезный.

Марсела взглянула на него с нежностью. Альберто думал: «Я буду прилежно учиться и стану хорошим инженером. Вернусь, поступлю на работу к отцу, куплю кабриолет, большой дом с бассейном. Женюсь на Марселе и заведу кучу любовниц. Каждую субботу буду ходить на танцы в «Гриль-Боливар», а еще много путешествовать. Через несколько лет и не вспомню, что был в Леонсио Прадо».

– Ты чего? – сказала Марсела. – О чем задумался?

Они стояли на углу проспекта Ларко. Людей вокруг прибавилось – было много женщин в светлых блузках и юбках, белых туфлях, соломенных шляпах, солнечных очках. Автомобили с откидным верхом проносили мимо смеющихся и болтающих людей в купальных костюмах.

– Ни о чем, – сказал Альберто. – Не люблю вспоминать училище.

– Почему?

– Меня там вечно наказывали. Не очень-то приятно.

– Мой папа недавно спрашивал, – сказала Марсела, – почему тебя отправили в это училище.

– Чтобы за ум взялся, – сказал Альберто. – Папа сказал, мол, это с монахами я могу шутки шутить, а с военными не получится.

– Богохульник он, папа твой.

Свернули на проспект Арекипа. На углу Второго мая из красной машины кто-то прокричал: «О-о, о-о, Альберто, Марсела!» Они мельком увидели машущего им парня и помахали в ответ.

– Ты знал, – сказала Марсела, – что он расстался с Урсулой?

– Серьезно? Нет, не знал.

Марсела завела подробный рассказ о разрыве. Альберто слушал невнимательно – ему вдруг вспомнился лейтенант Гамбоа. «Наверное, до сих пор в горах. Он пытался мне помочь, а его за это услали из Лимы. И все потому что я пошел на попятный. Ему, может, и повышения теперь не дадут, так и застрянет в лейтенантах. Просто потому, что положился на меня».

– Ты меня вообще слушаешь? – сказала Марсела.

– Конечно, – сказал Альберто. – А потом что?

– Потом он ей названивал, названивал, но она, как только узнавала его по голосу, трубку бросала. Ну и молодчина, правильно?

– А то! – сказал Альберто. – Молодчина, еще бы.

– А ты смог бы так поступить, как он?

– Нет, – сказал Альберто, – никогда.

– Не верю, – сказала Марсела. – Все парни одинаковые.

Они снова оказались на Весеннем проспекте. Вдалеке увидели машину Плуто. Сам он стоял рядом и делал угрожающие жесты. На нем была ярко-желтая рубашка, подвернутые до щиколоток брюки цвета хаки, мокасины и бежевые носки.

– Ну вы нахалы! – прокричал он. – Совесть есть у вас?

– Какой же он миляга! – сказала Марсела. – Обожаю его.

Она подбежала к Плуто, и тот принялся в шутку ее душить. Марсела заливалась смехом, и от ее смеха, словно от фонтана, жаркое утро свежело. Альберто улыбнулся, и Плуто ласково хлопнул его по плечу.

– Я уж думал, ты ее похитил, дружище, – сказал Плуто.

– Подождите минутку, – сказал Марсела. – Схожу возьму купальник.

– Поторапливайся, а то уедем без тебя, – сказал Плуто.

– Да, – сказал Альберто, – поторапливайся, а то уедем без тебя.

– А она что сказала? – спросил Тощий Игерас.

Она замерла, как громом пораженная. Забыв на миг про свое смущение, он подумал: «Она меня помнит». В сером свете, падавшем, словно редкий дождик, на эту широкую и прямую улицу в Линсе, все выглядело каким-то пепельным: вечер, старые дома, степенные прохожие, одинаковые столбы, неровные тротуары, пыль, висевшая в воздухе.

– Ничего. Просто глаза большие сделала и смотрела испуганно, как будто и вправду меня забоялась.

– Не верю, – сказал Тощий Игерас, – ни на полстолечки не верю. Уж что-то она должна была сказать. Хоть «привет», или «как жизнь?», или «как поживаешь?». В общем – хоть словом подарить.

Нет, она так и молчала, пока он сам не заговорил снова. Сперва он напористо, едва ли не кувырком налетел на нее со словами: «Тереса, помнишь меня? Как ты?» Ягуар улыбался, давая понять, что в их встрече нет ничего необычного – банальное, неинтересное совпадение, никакой мистики. Но улыбка стоила ему больших трудов, а в животе, подобно белесым грибам с желтыми шляпками, которые вдруг прорастают на сырой древесине, возникло неприятное ноющее чувство, отчего ногам сразу же дико захотелось переминаться взад-вперед и из стороны в сторону, а рукам – нырнуть в карманы или дотронуться до лица; в сердце же всколыхнулся странный животный страх, словно команды рук и ног, если им поддаться, могли привести к ужасающей катастрофе.

– А ты что? – спросил Тощий Игерас.

– Я опять сказал: «Привет, Тереса! Ты что, меня не помнишь?»

И тогда она ответила:

– Помню, конечно. Просто не узнала.

Он выдохнул. Тереса улыбалась, протягивала ему руку. Она едва коснулась его пальцами, всего на миг, но тело от этого разом успокоилось, а ноющее чувство, зуд и страх моментально прошли.

– Да уж, волнительно! – заметил Тощий Игерас.

Он стоял на углу и рассеянно глазел по сторонам, пока мороженщик накладывал в вафельный рожок шарик ванильного и шарик шоколадного; чуть поодаль трамвай линии Лима – Чоррильос с коротким пронзительным скрипом затормозил у деревянной будки, дожидавшиеся на бетонной остановке скучковались у металлической двери и перекрыли путь выходившим – тем приходилось работать локтями, – и вдруг, следом за двумя дамами, нагруженными кучей пакетов, на верхней ступеньке появилась Тереса – вид у нее в сутолоке был такой, будто ей угрожает опасность. Мороженщик поднес ему рожок, он протянул руку, сомкнул пальцы, и тут что-то развалилось: он проводил взглядом шарик мороженого, шлепнувшийся ему на ботинки. «Ну, едрить! – сказал мороженщик. – Сам виноват, заменять не стану». Он пнул ногой воздух, шарик отлетел на несколько метров. Развернулся, зашел за угол, но секунду спустя остановился и оглянулся: трамвай исчезал за поворотом. Бегом вернулся к остановке и увидел шагавшую вдалеке Тересу. Пошел следом, прячась за спинами прохожих. В голове стучало: «Сейчас она зайдет в дом, и я ее упущу». Принял решение: «Обогну квартал, и если снова увижу ее на углу, подойду». И побежал, сначала небыстро, а потом припустил как одержимый. На повороте сбил с ног мужчину, тот выругался ему вдогонку с земли. Замер на углу, задыхающийся, вспотевший. Утирая лоб пятерней, сквозь пальцы увидел, что Тереса идет в его сторону.

– А потом что? – спросил Тощий Игерас.

– Разговорились, – сказал Ягуар. – Поговорили.

– Долго говорили? – сказал Тощий Игерас. – Сколько?

– Не знаю, – сказал Ягуар, – вроде недолго. Я ее до дому проводил.

Он шел ближе к мостовой, она – ближе к домам. Шагала медленно, иногда поворачивалась к нему, и тогда он замечал, что глаза ее смотрят увереннее, чем прежде, – временами даже смело, – и сияют ярче.

– Года четыре прошло? – сказала Тереса. – Может, больше.

– Пять, – сказал Ягуар и добавил немного тише: – И три месяца.

– Как время летит! – сказала Тереса. – Уже и старость не за горами.

Она рассмеялась, и Ягуар подумал: «Она теперь совсем женщина».

– А как твоя мама? – спросила она.

– Умерла. Ты не знала?

– Неплохой заход, – сказал Тощий Игерас. – А она что?

– Она остановилась, – ответил Ягуар. В зубах он держал сигарету, выдувал столбы густого дыма и провожал взглядом, барабаня пальцами по замызганному столу, – и сказала: «Как жалко! Бедненькая».

– Вот тут бы тебе ее поцеловать и зубы заговорить, – сказал Тощий Игерас. – Самый подходящий момент.

– Да, – сказал Ягуар, – бедненькая.

Молча пошли дальше. Он не вынимал рук из карманов и искоса посматривал на нее. Вдруг выпалил:

– Я хотел с тобой поговорить. В смысле, давно уже. Но не знал, где тебя искать.

– Ага! – сказал Тощий Игерас. – Решился, значит!

– Да, – сказал Ягуар, свирепо вглядываясь в дым, – да.

– Да, – сказала Тереса, – с тех пор, как мы переехали, я не бывала в Бельявисте. Ох, и давно уже.

– Я хотел попросить у тебя прощения, – сказал Ягуар, – за тот раз, на пляже.

Она промолчала, но удивленно посмотрела ему в глаза. Ягуар потупился и почти прошептал:

– Попросить прощения за то, что я тебя обозвал.

– Я уже давно забыла, – сказала Тереса. – Это такой детский сад был, лучше и не вспоминать. А когда полицейский тебя увел, я расстроилась. Да, очень расстроилась, – она смотрела прямо перед собой, но Ягуар понимал, что она всматривается в прошлое, веером раскрывающееся в ее памяти, – пошла к твоей маме и все ей рассказала. Она хотела забрать тебя из участка, но ей сказали, тебя уже отпустили. Она весь вечер проплакала у нас дома. Что случилось? Почему ты не вернулся?

– Это тоже был подходящий момент, – сказал Тощий Игерас. Он допил писко и держал рюмку двумя пальцами, у самого рта, – весьма чувствительный, на мой взгляд.

– Я ей все рассказал, – сказал Ягуар.

– В каком смысле – все? – сказал Тощий Игерас. – Что ты явился ко мне, как побитый пес? Рассказал, что стал вором и блядуном?

– Да, – сказал Ягуар, – про все наши дела рассказал – ну, про которые сам помнил. Про всё, кроме подарков, но это она и сама догадалась.

– Значит, это ты, – сказала Тереса. – Все эти посылки приходили от тебя.

– Ах, вот оно что, – сказал Тощий Игерас, – ты половину доли просаживал в борделях, а на вторую половину покупал ей подарки. Ну ты жук!

– Нет, – сказал Ягуар, – в борделях я особо не тратился. С меня девушки денег не брали.

– Почему ты так поступил? – спросила Тереса.

Ягуар не ответил. Он вытащил руки из карманов и перебирал пальцами.

– Ты был в меня влюблен? – сказала Тереса. Он взглянул на нее – она не зарделась, смотрела спокойно и дружелюбно, с интересом.

– Да, – сказал Ягуар, – поэтому я подрался с тем пацаном на пляже.

– Ты приревновал? – сказала Тереса. В ее голосе появилось нечто новое, что сбивало его с толку, нечто непонятное, неуловимое, горделивое.

– Да, – сказал Ягуар, – и поэтому на него наорал. Ты меня простила?

– Да, – сказала Тереса, – но тебе надо было вернуться. Почему ты больше ко мне не приходил?

– Мне было стыдно, – сказал Ягуар. – Но потом все-таки вернулся, когда Тощего повязали.

– Ты и про меня ей рассказал! – польщенно воскликнул Тощий Игерас. – Значит, и верно – всю правду.

– Тебя уже не было, – сказал Ягуар. – В твоем доме жили новые люди. И в моем тоже.

– Я никогда не переставала про тебя думать, – сказала Тереса. И мудро добавила: – Знаешь, этого мальчика, которого ты избил на пляже, я с тех пор не видела.

– Ни разу? – сказал Ягуар.

– Ни разу. Он больше не ходил на пляж, – она рассмеялась, словно напрочь забыв про историю с воровством и борделями. Глаза беззаботно и весело сияли. – Испугался, наверное. Думал, ты опять его побьешь.

– Я его ненавидел, – сказал Ягуар.

– Помнишь, как ты встречал меня после школы? – спросила Тереса.

Ягуар кивнул. Он шел совсем рядом с ней, иногда касаясь ее плечом.

– Девочки думали, ты мой жених, – сказала Тереса, – называли тебя «старичок». Ты всегда был такой серьезный…

– А ты? – спросил Ягуар.

– Точно, – сказал Тощий Игерас, – а она-то сама? Чем занималась все это время?

– Школу она не закончила, – сказал Ягуар, – устроилась секретаршей в одну контору. Так там и работает.

– А насчет личной жизни? – сказал Тощий Игерас. – Сколько романов, сколько поклонников?

– Я встречалась с одним мальчиком, – сказала Тереса. – Может, его тоже побьешь?

Оба рассмеялись. Они сделали несколько кругов по кварталу. Остановились на минуту возле угла, а потом, не сговариваясь, начали новый круг.

– Ну, дела! – сказал Тощий Игерас. – Вот это уже интереснее. Подробности рассказала?

– Он ее бросил, – сказал Ягуар, – просто перестал приходить. А потом она его увидела за ручку с какой-то девицей на пляже. Из приличных девицей, понимаешь? Всю ночь, говорит, тогда не спала и думала податься в монашки.

Тощий Игерас расхохотался. Он допил очередную рюмку писко и сделал знак, чтобы налили еще.

– Она была в тебя влюблена, это ясно как день, – сказал он. – Иначе нипочем такое не рассказала бы. Женщины, они ведь жуть какие честолюбивые. Ну, а ты что?

– Я рад, что этот козел тебя бросил, – сказал Ягуар. – Правильно сделал. Чтоб ты поняла, каково мне было, когда ты зачастила на пляж с этим, которому я наподдал.

– А она? Она что? – спросил Тощий Игерас.

– А ты, оказывается, злопамятный, – сказала Тереса.

И сделала вид, что замахивается. Но занесенная в шутку рука так и осталась в воздухе, а глаза Тересы, в которых появилось новое выражение, смотрели нахально, весело, с вызовом. Ягуар перехватил ее руку. Тереса приникла к нему, прижалась лицом к груди и другой рукой обняла его.

– Тогда-то мы в первый раз и поцеловались, – сказал Ягуар. – Я ее несколько раз поцеловал – в смысле, в губы. И она мне отвечала.

– Само собой, дружище, – сказал Тощий, – уж надо думать. А через сколько вы поженились?

– Быстро, – сказал Ягуар, – через две недели.

– Не терпелось вам! – сказал Тощий. Он сидел с полной рюмкой и аккуратно ее встряхивал: прозрачная жидкость поднималась до самых краев и снова уходила вниз.

– На следующий день она зашла за мной в агентство. Мы прогулялись, сходили в кино. А вечером она рассказала про меня тетке, и та взбесилась. Не хотела, чтобы мы встречались.

– Смело! – сказал Тощий Игерас. Он выдавил в рот половинку лимона, поднес рюмку к губам и жадно, лихорадочно уставился на нее, – И что ты дальше сделал?

– Попросил аванс в банке. Начальник у меня хороший мужик. Дал мне неделю отпуска. Сказал: «Люблю смотреть, как люди себе веревку на шее затягивают. Валяйте женитесь, а в следующий понедельник жду ровно в восемь».

– Расскажи-ка лучше про эту знаменитую тетушку, – сказал Тощий Игерас. – Ты к ней ходил?

– Ходил, потом, – сказал Ягуар. – В тот самый вечер, когда Тереса рассказала про тетку, я спросил, не согласится ли она за меня выйти.

– Да, – сказала Тереса, – я-то с удовольствием. А как же тетя?

– Да пошла она в жопу, – сказал Ягуар.

– Что, прямо так и сказал – в жопу? Не верю, – сказал Тощий Игерас.

– Да, – сказал Ягуар.

– Не ругайся при мне, – сказала Тереса.

– Хорошая девушка, – сказал Тощий Игерас. – Судя по твоему рассказу, очень хорошая. Не надо было тебе так про ее тетю.

– Сейчас-то мы с ней ладим, – сказал Ягуар, – но когда мы только поженились и пришли к ней, она мне по морде съездила.

– С характером, надо думать, женщина, – сказал Тощий Игерас. – А где ты женился?

– В Уачо. Священник не хотел нас женить, потому что мы, мол, не объявляли в церкви о помолвке и еще из-за какой-то там белиберды. Пришлось понервничать.

– Представляю себе, – сказал Тощий Игерас.

– Вы же видите, мы женимся тайно, – сказал Ягуар, – и денег у меня почти не осталось. Я не могу ждать еще неделю.

Дверь в ризницу была открыта, и Ягуару поверх лысой макушки священника был виден кусок церковной стены. Серебряные вотивные подношения выделялись на фоне грязной неровной штукатурки. Падре стоял, сложив руки на груди, словно грел ладони в уютных гнездах под мышками; смотрел лукаво и тепло. Тереса рядом с Ягуаром испуганно моргала, губы у нее подрагивали. Вдруг он, всхлипнула.

– Меня такая злость взяла, как увидел, что она плачет! – сказал Ягуар. – Я его тогда сгреб за шею.

– Иди ты! – восхитился Тощий, – Прямо за шею?

– Да, – сказал Ягуар, – у него глаза на лоб полезли от удушья.

– Знаете, сколько венчание стоит? – спросил священник, потирая шею.

– Спасибо, падре, – сказала Тереса, – большое вам спасибо, милый падре.

– Сколько? – спросил Ягуар.

– А сколько у тебя есть? – спросил священник.

– Триста солей, – сказал Ягуар.

– Давай половину, – сказал священник. – Не мне, убогим.

– И он нас поженил, – сказал Ягуар. – Молодцом держался. Купил бутылку вина на свои, мы прямо в ризнице выпили. Тересу немножко повело.

– А что тетка? – спросил Тощий. – Давай уже про тетку, интересно же.

– На следующий день мы вернулись в Лиму и пошли к ней. Я сказал, что мы поженились, и показал ей бумагу от падре. Тут-то она мне и влепила пощечину. Тереса рассердилась, обозвала ее эгоисткой и еще по-всякому. Слово за слово, обе разрыдались. Тетка сказала, мы ее бросим и помрет она одна, как псина бездомная. Я пообещал, что она будет жить с нами. Тогда она успокоилась, позвала соседей и сказала, надо свадьбу-то отпраздновать. Она в общем неплохая. Слегка упертая, но со мной не связывается.

– Я бы со старухой жить не смог, – сказал Тощий Игерас, внезапно утратив интерес к истории Ягуара. – Когда был маленький, жил у бабки, а она была чокнутая. Целыми днями разговаривала сама с собой и гонялась за какими-то курицами, которых и не было на самом деле. Пугала меня до чертиков. Я как старуху вижу, сразу бабку вспоминаю. Я бы так жить не смог, они все с придурью.

– Что будешь теперь делать? – спросил Ягуар.

– Я-то? – удивленно сказал Тощий Игерас. – Не знаю. В данную минуту планирую надраться. А там видно будет. Пройтись хотел. Давно на улице не был.

– Хочешь, – сказал Ягуар, – поживи у меня. Пока осваиваешься.

– Спасибо, – со смехом ответил Тощий Игерас, – Но, по здравом размышлении, лучше не стоит. Говорю же – я со старухами жить не могу. К тому же твоя благоверная вряд ли мне обрадуется. Лучше ей вообще не знать, что я вышел. Как-нибудь загляну к тебе в агентство, сходим выпьем. Обожаю поболтать с друзьями. Но часто нам с тобой видеться ни к чему: ты теперь человек порядочный, а я с порядочными не вожусь.

– От дел не станешь отходить? – спросил Ягуар.

– В смысле – от воровских? – Тощий Игерас скривился. – Думаю, нет. Знаешь почему? Потому что горбатого могила исправит, как говорил Кулепе. Но сейчас мне бы лучше убраться из Лимы.

– Мы же друзья, – сказал Ягуар. – Ты скажи, может, я чем-то помочь могу?

– Еще как можешь, – сказал Тощий. – Расплатись за мою выпивку. У меня ноль на кармане.