Город имени меня

1

— С вами все в порядке?.. — Назойливый голос доносится словно сквозь слои ваты, и я отвлекаюсь от нервного разглядывания апрельских пейзажей за пыльным окном. Выцветшие пустые глаза смотрят сквозь меня. На припухших веках собеседницы расплылся синий косметический карандаш, алая помада растеклась по сетке морщин вокруг поджатых в линию губ. — Мы беспокоимся. Не только я, весь педагогический состав!

— Да, Екатерина Михайловна, — упрямо киваю и отвожу взгляд. Вытягиваю и без того растянутые рукава видавшего виды олимпоса и прячу под ними обгрызенные ногти с облупившимся черным лаком. Я спешу, но эта зануда уже полчаса устраивает допрос с пристрастием.

— Если вас что-то гнетет, просто скажите...

В нетерпении ковыряю заусенец и мотаю головой:

— Нет, все в порядке.

Мне ли не знать: кураторша и директриса переживают не о моей тяжелой судьбе, не о проблемах студентов и атмосфере в их семьях. Престиж учебного заведения превыше всего. Даже если я веду себя примерно в его стенах, все равно остаюсь девочкой из неблагополучной семьи, «обезьяной с гранатой», и они, подспудно ожидая от меня диких выходок, действуют на упреждение.

Такие же душеспасительные беседы проводили со мной учителя в школе — обещали помощь, поддержку и дружеское плечо, но, когда я изъявила желание пойти в десятый, прозрачно намекнули, что этого делать не стоит.

Я никому не нужна. Такова жизнь.

Даже не больно...

— Передайте отцу: учебный год заканчивается, а вы еще не внесли плату за ремонт. — Мотивы ее встревоженности наконец проясняются, и я усмехаюсь. Что и требовалось доказать.

— Передам. Обязательно! Завтра же деньги будут! — заверяю бодро и ерзаю на стуле. — Можно идти?

Кураторша удовлетворенно закрывает ежедневник, елейно улыбается и кивает.

С грохотом вскакиваю, на ходу натягиваю на башку черную шапочку с отворотом, пятерней заправляю под нее волосы и, цепляя на плечо рюкзак, поспешно линяю из аудитории.

Самое смешное, что я ей не соврала. Доведу пожелания до отца в лучшем виде.

Если застану его в адеквате.

Спотыкаюсь о лохмотья грязно-зеленого линолеума, от души матерюсь и перехожу на бег: мне необходимо как можно скорее покинуть воняющий тряпками, сигаретами и туалетом коридор, пересечь заваленный прошлогодней листвой двор и попасть домой.

Лучше бы эта шарага сгорела. Ненавижу! Главным образом потому, что здесь, как и в школе, пасут, стучат, не дают быть собой, мешают жить, отнимают время.

Налегаю всем телом на дверь запасного выхода и, под оглушительный рев пружины, вываливаюсь на заросший кустами сирени пятачок между спортзалом и столовкой. Отсюда видны моя пятиэтажка и родной подъезд, но не окна. Расслабляться рано.

Поправляю рюкзак и продираюсь сквозь голые ветви к отогнутым прутьям кем-то проделанного залаза.

На ржавом ограждении клумбы восседают звезды местного пошиба — размалеванные лошади с огромным самомнением и не менее огромными задницами. Тупые и наглые, но веселые.

— О, Кирюха! Хай, привет, здорово! — Завидев меня, они оживляются, жеманно машут руками и посылают воздушные поцелуи. Альфа-самка Геля складывает брови домиком и капризно выпячивает губу:

— Кирюх, там такой кардиган появился... Кремовый, в единственном экземпляре... Ты в деле, Кирюх?

Я знаю, чего именно она хочет, но тратить драгоценные минуты на болтовню совсем недосуг. До зубовного скрежета бесит, когда мое имя коверкают на мужской манер.

Широко улыбаясь, демонстрирую троице фак и, сгорбившись, ныряю в дыру в заборе.

Оскорбленные девахи еще долго вопят что-то вслед, обещают поймать и урыть, но я не обращаю внимания.

Чего бояться, если я тут — самая страшная?

За периметром шараги раскинулся яркий обновившийся мир, с каждой минутой все явственнее ощущается приближение лета. В небе разлилась приятная глазу лазурь, деревья окутал зеленый туман, из земли дружно полезла трава, желтые одуванчики развернули лица к свету.

Солнце греет худые плечи, ослепляет и вынуждает зажмуриться, на контрасте с ним туча, нависшая над скатной крышей, кажется неестественно, пугающе черной.

Как всегда по весне, против воли оживают мечты. О любви, необъятной и чистой, о чем-то взаимном — до дрожи прекрасном и теплом, о будущем, которого у меня нет.

Шарю в кармане олимпоса в поисках наличности, выгребаю ее и перебираю на ладони. Пятьдесят. Хватит только на хлеб.

— Вот дерьмо!..

Я обязана успеть. У меня шикарные планы: забрать у отца банковскую карту, сгонять в магазин, забить холодильник продуктами, приготовить ужин по пройденному сегодня рецепту и месяц спокойно спать. А иначе...

Сворачиваю за угол, и порыв ледяного ветра едва не сбивает с ног. Пробирается за шиворот — под тонкую кожу и хрупкие кости, — и встает поперек горла.

Синтетический олимпос и подстреленные чиносы не спасают от апрельского холода. А пустой желудок протестующе урчит, требуя пропитания.

***

Перепрыгивая через две ступеньки, молнией взбираюсь на пятый этаж.

На лестнице воняет жареной картошкой и гниющим мусором, сквозняк выламывает трухлявые подъездные рамы, где-то орут кошки, дети и разухабистая, усиленная эхом пустых пролетов музыка.

Мучительно прислушиваюсь: как ни приучай себя к спокойствию, за дверями родной квартиры может поджидать разное.

Стираю со лба пот и замедляю шаг. Я уже знаю, что опоздала.

Ничто никогда меня не проймет, не выведет из равновесия и не уложит на лопатки.

Внутри я — монолит. Холодный камень.

Но грудную клетку заливает глухое отчаяние, и усталость вперемешку с досадой давит на темя.

Ворочаю в замке ключом, с ноги открываю обшарпанную деревянную дверь и вваливаюсь в ад темной прихожей.

Если бы пришла на полчаса раньше, наверняка застала бы иную картину: бледного папу в растянутой тельняшке, умудряющегося одной рукой держаться за костыль, а другой — подметать щеткой облупившийся без должного ремонта пол. Рассказала бы ему последние новости, реквизировала карточку, закупилась всем необходимым и месяц не знала проблем...

2

Взбесившийся ветер гоняет по центральным проспектам и улицам скомканные бумажки, бычки, прочий мусор и пыль, но грозовая туча, накрыв город, окончательно растеряла устрашающую мощь и превратилась в безобидный серый кисель.

Меня гонит вперед суперважное дело — нужно наведаться в самый большой секонд-хэнд в округе.

Кутаясь в легкую олимпийку, сломя голову бегу вдоль исписанных граффити заборов, автобусных остановок и кривых узловатых кленов, но, поравнявшись с высокой стеклянной витриной, замедляю шаг.

Стягиваю шапку, трясу черными как смоль волосами и расправляю плечи.

Вообще-то я могу выглядеть благообразно. Когда расчесываю патлы, надеваю что-то из девчачьего гардероба и не нервничаю.

Однако суровая реальность не оставила ни времени, ни возможности для маневра. Придется импровизировать, впрочем, как всегда.

Хлопаю невинными, похожими на глубокие лужи глазами и чинно прохожу через металлическую рамку. Подозрений у персонала не вызываю — в пятничный вечер в секонде много разночинного народа: гламурная чика, надув уточкой губы, брезгливо, двумя пальчиками, вытягивает из стопки какую-то паль, но пристально и долго рассматривает; бомжеватого вида мужик мерит модные кроссы; бабулька в кримпленовом коричневом пальто приценивается к желтым шторам с бахромой.

Состряпав до крайности сосредоточенную рожу, прогуливаюсь вдоль рядов и читаю инфу на ярлыках. Химический запах раздирает горло, легкий мандраж покалывает пальцы.

Воровать плохо. Если попадусь — рискую уехать в приют, схлопотать постановку на учет или даже условку. Но руки не дрожат. Промышляю подобным не в первый раз. Все пройдет четко.

Просто потому, что у меня нет права на ошибку, и нет запасного варианта.

Наконец я вижу его — светлый кардиган из тончайшего кашемира. Тупой корове Геле он явно мал, но деньги, которые я за него получу, помогут ослабить бдительность кураторши — сдам их на ремонт с запиской якобы от отца, извинюсь и выдам кроткую улыбочку. Она отцепится и не натравит на нас ментов и соцслужбы.

Снимаю кардиган с вешалки, по-хозяйски перекидываю через локоть и гордо вышагиваю к примерочным, но ветер и тучи в огромном окне вмиг напоминают о более насущных проблемах. На ходу подхватываю теплый свитер с воротом под горло, затрапезную жилетку с разноцветными норвежскими узорами и еще кучу барахла — для отвода глаз.

Поплотнее зашторив тяжеленную портьеру примерочной, устраиваюсь на банкетке, достаю из подвернутого манжета олимпийки верное лезвие и пару секунд любуюсь им. Обожаю его — оно приятно холодит ладонь, отражает голубоватый свет ламп, источает угрозу и одновременно вселяет чувство безопасности.

Именно из-за этого чудо-лезвия альфа-самка Геля меня не достает и не сомневается в моей неприкосновенности. Слишком свежи воспоминания о том, как в первый учебный день во дворе шараги я без раздумий вдарила ей кулаком в челюсть и располосовала дорогущий шмот.

Подвиги прошлого греют душу, я радостно скалюсь.

Быстро срезаю магнитную бирку и, скатав кардиган в тугой сверток, опускаю на дно рюкзака.

Сбрасываю олимпос, натягиваю на тело колючий свитер, и снова надежно прячу краденое под слоем синтетики, застегнув молнию до самого подбородка.

Повезло: свитер как раз моего размера. А вещи, надетые с утра, висят бесформенным мешком и скроют даже плащ-палатку, если я решусь ее откуда-нибудь свистнуть.

Разноцветный жилет оставлю тоже. Распущу его и... на досуге свяжу пчелку Майю из любимого в детстве мультфильма.

Возвращаю лезвие под манжет и поднимаю голову.

Лампы светят на полную мощь, со всех сторон обступают зеркала...

Не люблю рефлексировать, но веки предательски щиплет. Не от химии, а от слез.

Вязать меня научила мама.

Она внушала мне банальные истины: быть хорошей, верить людям, стремиться к мечтам. Она же похерила все светлые стремления и даже пыталась меня убить.

А потом сыграла в Анну Каренину.

Эту версию ее гибели я с циничной улыбочкой рассказываю всем сочувствующим и любопытным, и она ничем не отличается от правды. Хотя вспоминать больно.

Больно, потому что я все еще помню, как мама в период ремиссии плела паутинки ажурных салфеток, создавала забавных сказочных героев и показывала онемевшей от восторга соплюхе с косичками, как правильно управляться с крючком.

Когда кажется, что тело вот-вот распадется на кусочки, а от мыслей взрывается голова, я тоже вяжу игрушки.

Расставляю их вдоль стены, захламляю обмякшими фигурками комнату, но, сдавшись, собираю в мешок и отношу к мусорным контейнерам у общаги.

Что-то горячее ползет по щеке. Провожу по ней ладонью и внезапно обнаруживаю мокрый след.

— Истеричка. Нашла время... — матерюсь под нос, накрываю отрезанные бирки резиновым ковриком, отправляю жилет к кардигану и, глубоко вдохнув, выхожу в зал.

Скопировав мимику той самой гламурной чики, брезгливо сваливаю на стол якобы не подошедшие шмотки, и, ангельски улыбаясь, без приключений миную охрану и рамку.

За спиной хлопает дверь, дурной апрельский ветер набрасывается с разбегу, выбивает из легких воздух, игриво дергает за волосы и хлещет ими по лбу.

Выуживаю из кармана шапочку, разворачиваю и нахлобучиваю на голову.

Настроение взлетает к мутным серым небесам. Теперь мне не холодно и не страшно — свитер отлично исполняет свое предназначение, неприятности с шарагой отошли на десятый план.

Нужно только поужинать, и как можно плотнее. Потому что возможность позавтракать представится не раньше завтрашнего обеда.

Перепрыгивая трещины сырого асфальта и огибая зеленеющие газоны, спешу к оживленной парковой площади и по косточкам перебираю события долгого дня. Поразительно, как все взаимосвязано.

Если бы не кураторша, по окончании занятий вздумавшая спасти мою душу, я вполне могла бы сейчас валяться на диване и лопать мороженое — дома мир и уют, когда папа трезвый. Однако стоит ему выпить, и в мозгах переключается адский тумблер. Его невозможно ни в чем убедить и, несмотря на увечье, физически одолеть.