Город мастеров. Беседы по существу

Ян Махульский: Расширяйте территорию добра

Известному польскому актеру и режиссеру Яну Махульскому на днях исполнилось 75. Он сыграл десятки ролей в кино, но узнавать его стали после фильма «Ва-банк», который снял его сын Юлиуш.

«Надо было смотреть» – любимая поговорка главного героя фильма Квинто, взломщика-виртуоза. А заодно и творческий принцип самого пана Махульского, который уверен, что настоящий актёр должен показать то, что без него никто бы не увидел. Впрочем, тому, кто идёт своей дорогой, порой помогают высшие силы. Иначе не было бы в Польше сегодня такого актера.

– Знаете, я всегда говорю своим студентам: кто не знает, куда плывет, никогда не доберется до цели, – рассказывает пан Махульский. – Поэтому путешествие нужно начинать с конца – знать, к чему ты стремишься. Я ещё в школе знал, что хочу стать актером, хочу создать свой театр. Заканчивая гимназию, собрался поступать в Высшую актерскую школу. Это был 1950 год. Но тут к нам на занятия зачастили какие-то агитаторы. Они предупреждали, чтобы мы на учебу в вузе не рассчитывали, потому что сначала придётся отслужить в армии. Единственный выход – пойти в политехнический институт, где дают военную специальность. Я так и сделал. У меня отец каменщик, мать ткачиха, и в приёмной комиссии про меня сразу решили, что это «наш человек». Всё испортил некий представитель УБ (это вроде вашего КГБ), который сказал, что мой дед в своё время был комиссаром полиции. И я сразу стал «не наш». Меня не приняли, и тогда я сдал экзамены в актёрскую школу. Но в армию не попал, потому что студентов не брали. Это нас нарочно обманывали. Потом мне тоже везло: первый фильм, в котором я снялся, получил Гран-при на кинофестивале в Венеции.

– Вы сыграли в «Ва-банке» главную роль. А какую роль сыграл в вашей жизни этот фильм?

– Тоже очень заметную. Во всяком случае меня стали узнавать незнакомые люди, и дети, и взрослые. Именно тогда я почувствовал, что значит известность. Как ни странно, но нередко это осознаёшь в ситуациях, далеких от кинематографа. С «Ва-банком» я объездил всю Россию и, помню, однажды в Москве спешил на какую-то встречу. Опаздывал и попросил шофера: давайте, мол, поедем по этой улице. Там проезда не было, но мы решили рискнуть. Тут-то нас милиционер и остановил. Водитель струхнул, а милиционер ко мне приглядывается: подождите, подождите… Вы актер, да? «Ва-банк»? Пожалуйста, автограф!

Тот таксист смотрел на меня, как на Бога. Пожалуй, это и был мой самый большой успех.

– Что стало основой сюжета?

– Он выдуман от начала до конца. Сценарий написал мой сын Юлек, когда учился на третьем курсе в Институте кинематографии. Мы в то лето поехали в Болгарию, на море, там и родилась идея. А когда сын окончил институт и пришла пора снять первый экранный фильм, то вспомнили про сценарий.

– Был ли у вашего героя реальный прототип? Этакий медвежатник-интеллигент, каким вы его изобразили.

– Знаменитые воры в Польше, конечно, были. Например, некий выдающийся карманник по кличке Шпицбрудка (Эспаньолка). Но тот специализировался по театрам и балетам, куда ходила состоятельная публика. Так что наш Квинто – фигура во всех смыслах оригинальная.

– А на трубе он играет потому, что вы это умеете? Или пришлось научиться?

– Ни то ни другое. Когда-то я играл в ансамбле на ударных, играл на аккордеоне, деньги зарабатывал. А вот на трубе не умею. Чтобы научиться извлекать из неё красивые звуки, надо потратить много времени.

– Кто вы по зодиаку?

– Рак. То, что астрологи пишут про этот знак – это про меня. Да, я впечатлительный, меня легко обидеть. А если что-то наскучивает, то я отступаю назад и делаю уже иначе. Причем я никогда не делал того, чего не хотел. Но в то же время я последовательный, всё заранее планирую и стараюсь довести дело до конца. Ещё в школе я хотел создать свой театр. Долго это оставалось мечтой, не было ни помещения, ни актеров. Но всё-таки 25 лет назад в Варшаве появился Театр Охоты (Охота – это название одного из районов столицы).

– Ваш театр чем-то отличается от двух десятков других, которые уже были до него?

– Я всегда мечтал о необычном театре – таком, где нет разделения. на зрителей и актеров. Где у входа я встречал бы гостей, пришедших на спектакль. Где актеры ставят нравственные проблемы, а после спектакля мы все вместе обсуждаем увиденное. Спорим о том, правильно ли поступили герои, не лучше ли было сделать иначе – ведь в жизни всегда есть выбор. И всё это сбылось. Обсуждение идёт порой дольше, чем сам спектакль. А для детей устраиваем костёр.

Я в этом театре уже не работаю, но он продолжает жить.

– Проблемы, проблемы… Один американский режиссер высказался так: мол, когда я снимаю фильм, то просто рассказываю интересную историю. А русские обязательно ставят проблему. В этом смысле вы ближе к русским?

– Если говорить о кино, то это, конечно, зачастую развлечение. Но при этом оно должно показывать людям их проблемы и помогать жить. Помогать хотя бы красивой сказкой. Помните фильм «Цирк» с Орловой? Это же выдумка, в жизни ничего подобного не было, но после фильма человеку становилось радостнее, а это тоже важно. Или, скажем, фильм «Утомленные солнцем» Никиты Михалкова, он у нас шёл. Да, я читал солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ», знаю о многих миллионах погибших. Но миллионы – это огромный масштаб, я не могу его охватить. А в фильме всё увидел на примере одного человека и пережил вместе с ним.

У вас много хороших фильмов, хороших актеров. Я не раз бывал в России, дружил с Евгением Урбанским, встречался с Михаилом Козаковым, бывал на Таганке у Юрия Любимова. Вот только сыграть вместе ни с кем не пришлось. Зато я организовал в Лодзи ежегодный театральный фестиваль, и каждый год туда приезжают актеры со всего мира. Из России тоже.

– Многовековые отношения Польши и России были, мягко говоря, непросты. Только в прошлом веке воевали дважды. И я поначалу был удивлён, когда не почувствовал здесь враждебности к русским.

– Да, на эту тему можно многое вспомнить – как вывозили семьи с насиженных мест, а то и уничтожали, особенно в восточной части – Львове, Вильно. Мой дед тоже погиб где-то на Востоке – возможно, в Катыни. Конечно, народ несёт ответственность за своих правителей, но всё же в первую очередь виноват сталинизм, виновата Европа, которая это позволила. Правда, Европа многого не знала, а Россия была парализована страхом, переходящим в большую любовь. То, что сегодня называют стокгольмским синдромом.

– Это уже в прошлом, а как в нашем веке уберечься от чего-нибудь подобного?

– Всё начинается в семье. Самое опасное в том, что дом, родители перестали влиять на ребенка. Порой отец говорит: мол, у меня нет времени, и я не знаю, чем занят ребенок. Так не должно быть. Мы забыли, что плывём на «Титанике» и если устранимся от управления, то утонем. Давайте делать на своей маленькой площадке то, что можем. Причем делать хорошо. А современный театр должен взять на себя больше ответственности за духовную, нравственную сторону жизни молодежи. Дома этим заниматься некому – отец зарабатывает деньги. На школу и костел тоже надежды мало. Кто будет помогать?

Искусство. Мне, например, приятно, когда после спектакля сидим у костра, беседуем со зрителями, и чей-то отец говорит: мол, дочка запомнила ваши слова о том, что жизнь надо начинать с конца, и она теперь иначе стала смотреть на вещи.

– Вам не кажется, что искусство в этом смысле сдает позиции? На каждом шагу мюзиклы, культ развлечений, американские стандарты. Да и в язык проникают заморские слова, без которых вполне можно обойтись. Что станет с польской культурой, с поляками, если дела так пойдут и дальше?

– Думаю, что ничего страшного не случится. Каким быть – это зависит от человека. Мы несколько раз ездили в США, успешно выступали. Но и там люди разные. Некоторые, например, говорят, что их сердце – в чулке с деньгами… Да, культуры влияют друг на друга, и это невозможно остановить. Мы полвека жили и говорили по-русски, причем давление со стороны СССР было куда сильнее, чем теперь со стороны США. Более того, 250 лет Польши вообще не было на карте мира, и нам запрещали учить детей на родном языке. И ничего, мы всё равно остались поляками. Да и интеллигенция всегда была, есть и будет. Поэтому с этой стороны я ничего не боюсь. Куда важнее, чтобы у нас было нормальное правительство, без воров и взяточников.

– В России не всех устраивают перемены – эта бедность, теракты… Особенно пожилые люди недовольны.

– Знаю, но теперь такой век. В Польше тоже были реформы, только шли как-то мягче. И перемены нравятся не всем, но постепенно привыкли. А что, нравилось, как раньше жили?

– Многим – да.

– Это так говорят, потому что были моложе. Мы не можем остановить время, мы можем только расширять территорию добра, это зависит от нас. Одни голодают, а другие на свадьбу сотни тысяч долларов тратят. Если бы часть денег, которые идут на разные надуманные приемы, сверхдорогие автомобили, потратить на ликвидацию нищеты, то, может, и террористов бы поубавилось. Времена сейчас, конечно, не самые лучшие. Купи пистолет – и можешь делать, что хочешь…

– А вы против свободной продажи оружия?

– Мы ещё не дозрели до этого. Сосед поссорился с соседом из-за пустяка и кричит: я тебя убью! А если оружие под рукой? Нет, мы ещё слишком примитивны. В Швейцарии, например, у всех есть оружие, но зато нет армии. И войн нет. А у нас слишком свежа память о войнах, слишком много ещё ненависти в душах.

– Какие события в вашей жизни вы считаете самыми важными?

– Ну, много всякого было… Впрочем, скажу так: первое – познакомился с женой Халиной. Мы с ней вместе уже полвека. Второе – родился сын. Я рад, что есть Юлек, он прекрасный режиссёр – кроме «Ва-банка» снял такие известные фильмы, как «Сексмиссия», «Кингсайз», «Киллер». Мы с ним часто встречаемся, беседуем, и он порой помогает найти верное решение. Третье – создал свой театр.

– Сына не увлекла отцовская профессия?

– Нет, он ещё в детстве решил, что будет именно режиссёром. В 11 лет вместе с друзьями организовал в Лодзи киноклуб и свою газету. Написал письмо американским актёрам Полу Ньюмену и Ли Мэрвину с просьбой стать почетными членами клуба. Оба согласились и прислали свои фото. Кстати, это очень облегчает жизнь – знать, чего хочешь. Неудачи с химией или математикой? Неважно, зато в истории Польши познания отличные, это потом пригодится. И меньше становится ненужных проблем, стрессов.

– Не хотели вы пожить, как ваш герой Квинто, отошедший от дел, – дом, семья, гамак в саду?

– Семья для меня, как и положено по моему гороскопу, очень важна и дорога, но домашняя жизнь не для меня. Если я перестану работать, то перестану жить. К тому же у меня есть своя актерская школа. Как я смогу учить студентов, если не буду постоянно учиться сам? Со времени моей молодости изменилось не только кино, но и мышление людей. Мне нельзя стареть. И сейчас, в свои 75, я ещё могу станцевать со студентками, могу по лестнице пробежаться, потому что у меня есть цель, есть дело.

– Какая цель?

– Хочу поднять свою школу на самый высокий уровень, чтобы каждый, кто решил стать актером, стремился бы здесь учиться. Чтобы в этой современной школе изучали всё новое, что происходит в кино. Я рад, что уже воспитал таких актеров, которые могут больше меня. И ещё хотел бы немного пожить, чтобы сняться в хорошем фильме.

– А какую роль вы бы сыграли?

– Я написал несколько сценариев. Если достанем денег (это сейчас большая проблема), то, может, сыграю комиссара полиции в фильме «Город без полиции». Действие происходит в городе, которым правят гангстеры.

– Похоже, тема подсказана самой жизнью… Скажите, а чего вы ждете от нынешнего века, чего опасаетесь?

– Чего жду? Чтобы люди больше любили друг друга. Моя мама говорила: люби людей, потому что эта любовь потом вернется к тебе. И не надо завидовать друг другу, причем совершенно понапрасну – скажем, портному из Кракова не дает покоя мясник из Варшавы – надо же, какой он себе дом построил! А о деле своём не думает. О том, что прежде чем идти на работу, надо обувь почистить. О том, что нельзя по полгода ждать ответа от чиновника. В стране много безработных, однако при этом кто-то готов на любую работу, а кто-то сидит, дремлет: мол, если зарплата меньше такой-то суммы, то не будите меня… Впрочем, когда войдем в Европейский союз, то, думаю, это нас мобилизует. А то мы как-то скундлились.

– Что это значит?

– Ну, знаете, бывают породистые собаки, а бывают, которые бегают везде, ищут, чего бы съесть.

– По-русски – дворняжки.

– Вот-вот. Что-то у нас есть с ними общее. С прежними привычками надо расставаться. Деньги, деньги, только деньги. Вот что действительно может повредить.

– Вам хотелось бы вернуть прошлое?

– Нет-нет! Капитализм несёт беды, безработицу, но так создан мир. Бог строил его только шесть дней, потом пошёл отдыхать. Что-то не вышло, правда?

Кшиштоф Занусси: Нам есть чему учиться друг у друга

Кшиштоф Занусси – один из наиболее известных польских режиссёров, лауреат многих международных кинофестивалей. Его фильм «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём», был удостоен Гран-при ХХII Московского международного кинофестиваля. Недавно он приезжал в Москву, где проводил ставшие уже традиционными мастер-классы на Высших курсах режиссёров и сценаристов.

– Пан Кшиштоф, вы в Варшаве изучали физику, в Кракове – философию, а в Лодзи окончили режиссерский факультет. Как это получилось?

– Причём в детстве мечтал быть врачом… Режиссёром решил стать почти полвека назад, и уже трудно вспомнить, как это было. Главное – я тогда понял, что для меня самое интересное не материя, а человек, ведь жизнь полна тайн. К тому же в хрущевскую оттепель появилась возможность работать в гуманитарной области, которая прежде была очень заидеологизирована.

Правда, родня отнеслась к моему выбору прохладно, отец был недоволен. Но это нормально для человека, который всю жизнь что-то строит из цемента и бетона и потому считает, что целлулоид – материал несерьёзный.

– Почему вас влечёт заниматься с российской молодежью?

– Здесь, на Высших режиссерских курсах, я встречаю много интересных людей с необычными биографиями, к которым отношусь с большой симпатией, и очень хочу для них что-то сделать. Будут они великими или нет – зависит не от меня и даже не от них, а от многих обстоятельств. Но я получаю удовольствие от общения с ними.

С молодёжью встречаюсь довольно часто и делаю это уже много лет – и со студентами МГИМО, и ВГИКа, где мне присвоили звание доктора honoris causa. Это трудно, утомительно, но и очень радостно. Ведь молодёжь – единственное, что останется после нас.

– В фильме «Жизнь как смертельная болезнь…» речь идёт о переживаниях человека, узнавшего, что у него неизлечимая болезнь. Есть там и размышления о смысле жизни. В чём он для вас?

– Если бы я мог это выразить в одном предложении, то все бы пересылали его SMS. Тут нет простых рецептов, каждый должен найти свой смысл жизни в выбранном деле. Я нашёл его в искусстве, в семье, в общественной деятельности, педагогической… Всё это и сложилось в смысл моей жизни. Многое не удалось – наверное, потому что слишком много хотел. Но я продолжаю хотеть и постоянно пробую.

– Что именно?

– Наступает время, когда хочется сделать то, чего ещё не делал, посетить места, где не был, встретить людей, которых не встречал. И снять свой лучший фильм. А в конце концов умереть молодым в пожилом возрасте.

– Вы верите в жизнь после смерти?

– Да, верю и надеюсь, что это так и есть. Но неопровержимых доказательств на этот счёт у меня нет.

– Ваш фильм «Персона нон грата» охватывает треугольник Италия – Польша – Россия. Он не случаен?

– По моей фамилии ясно, что у меня итальянские корни, хотя несколько поколений моего рода жили в Польше. Меня часто спрашивают, не связан ли я с холодильниками, которые рекламируют по телевидению: «Серьезная бытовая техника существует. Доказано Занусси». Связь есть, но далёкая, по итальянской линии. А Россия интересует потому, что это совсем другая для меня страна. Может, поэтому её и люблю: здесь иные темперамент, способ переживаний…

Мне близок Томас Манн, но восхищает Достоевский, потому что он совершенно непохож на нас.

– И даже не любил поляков.

– Это его путь, и это я ему прощаю легчe всего.

– Анджей Вайда снимает фильм о Катыни. Ваши близкие там не пострадали?

– Из дальних родственников по маминой линии погибли двое. Это больная тема, и порой слышу: немцы покаялись, а русские нет… Но я хочу быть честным и потому должен говорить прежде всего о покаянии поляков. Мы тоже делали в истории разные недостойные вещи и должны это признать: не всегда были порядочны по отношению к евреям, враждовали с Россией, не помогли стать независимыми украинцам… Нет абсолютно безгрешных наций, однако зрелость народа заключается в умении признать свои ошибки. Я бы очень хотел, чтобы Россия тоже признала некоторые вещи, которые противоречат общечеловеческим идеалам – например, что принесла немало несчастий разным странам своей экспансией. Но давать этому оценку – самим россиянам, я же отвечаю только за то, чтобы поляки покаялись, чтобы я покаялся.

– Как вы относитесь к рассуждениям о славянском братстве?

– Я не славянин, а само это слово в Польше звучит скорее как ругательство. Напился человек до безобразия – о нём презрительно говорят: что поделаешь, славянская душа… Да и вообще это понятие – анахронизм, в наше время понятие расы звучит несерьезно. Человек считает, что он славянин, и при этом не подозревает, что у него в роду могут быть татары, немцы, викинги… Не стоит думать об этническом рисунке наших генов.

– Вернемся к нашей непохожести. Польский и русский менталитет: что тут общего, в чём различия?

– У нас много общего в темпераменте, и это мне нравится. Но разница в том, что связано с разными религиозными традициями, которые проявляются, например, в отношениях гражданина с властью, государством. И всё же я с большим интересом присматриваюсь к православию, которое умеет сохранять такие понятия, как таинство, святость, и тут у него можно позаимствовать много хорошего. Есть свои достижения и у Запада, способного лучше приспосабливать христианство к повседневной жизни. Думаю, что прав был Иоанн Павел II, который сказал, что Европа дышит двумя легкими, дополняющими друг друга. Чем лучше христиане – и православные, и католики, и протестанты – узнают друг друга, тем лучше будут поняты евангельские ценности.

– Николай Бердяев, сравнивая польскую и русскую душу, писал, что если русская распластывается перед Богом, то польская – тянется вверх.

– Это касается не только поляков и русских, но и вообще традиций Византии и Рима. Поэтому думаю, что нам ещё есть чему учиться друг у друга – и преклонению, и стремлению к идеалу. Одно не исключает другого, а дополняет.

– А если говорить о наших общих проблемах, то какие бы вы назвали?

– Самое сложное – выбить из головы советское мышление, так называемый совок. Это позиция, очень живучая в обществе: человек чувствует себя вечным ребёнком, обижается на злого папу и не принимает ответственности за свою судьбу. И живет по принципу: раз упало – пусть лежит, мне-то что, я ни за что не отвечаю. Принцип детский, потому что ответственность – мера зрелости человека, его достоинства. Коммунизм тем и привлекал людей, что обещал им вечное детство. Все были детьми, только вождь – отцом.

И ещё эта подозрительность, характерная для тех, кто жил в условиях несвободы. Это стало сюжетом драматической истории, случившейся во время Второй мировой войны, о чём я рассказал в одном из фильмов. Жизнь партизана-подпольщика оставила тяжёлый след в душе человека: у него нет веры в людей, он не может смотреть в глаза прямо и открыто, как делают, например, американцы. Я им часто завидую, потому что не могу так: ведь я жил в окружении стукачей, которые всегда могли меня продать, поэтому тоже стал недоверчивым. Мне жаль, но тут уж ничего не изменить, в этом я убедился. Это есть и в Польше, есть и в России.

– Вы были в оппозиции к власти. Что это значит для художника?

– Моя оппозиционность носила этический характер, а не политический. Противостояние вызывали изъяны коммунистической системы – ложь, насилие, попрание человеческих прав. Я и сегодня могу сказать, что не восхищаюсь партией, которая у власти в моей стране, моими министрами… Но народ их выбрал, и нужно спокойно дождаться следующего правительства, которое, возможно, будет лучше предыдущего.

– Однажды вы сказали, что для режиссера важно различать добро и зло. Что, и тут есть проблемы?

– Я это сказал против тех постмодернистов, которые говорят, что, мол, правда неотличима от лжи, добро и зло неразделимы… Эти преходящие теорийки, которые то и дело появляются в мире, создают ощущение относительности, нигилизма. Но этические категории не изменились со времен Аристотеля, полагавшего, что правда – это достоинство вещи. Вечные ценности не требуют новых определений.

Режиссер должен иметь четкую позицию. Самая главная проблема европейского кино в последние годы – мировоззренческая. Авторы мечутся из стороны в сторону, меняют точку зрения в течение одной картины. То же происходит сегодня и в человеческих душах. Люди или растут, или мельчают, духовно и экономически, становясь глупее и подлее. А искусство призвано помогать им развиваться. Развитие человека – одно из прекраснейших чудес на свете.

– Как вы думаете, в чём секрет популярности американского кино? Может, потому, что там на первом месте развлечения, а не проблемы?

– Во всём мире серьёзное кино – и о проблемах тоже, в том числе в США. Правда, там больше ищут развлечений. А секрет популярности их фильмов – в той мифологии, которую называют американской мечтой. Там есть огромная вера, что они знают ответы на все вопросы, и эта сила действует на людей. И, конечно, хорошо организованы киноиндустрия, прокат.

– Десятилетиями нам навязывали ленинский взгляд на интеллигенцию, о которой он, как известно, отзывался невысоко. Как вам видится её роль в обществе?

– Ленин во многом ошибался, в этом тоже. Он плохо кончил, а вот интеллигенция не так уж плоха. Она всегда в меньшинстве, но именно она, а не пресловутые массы – авангард общества. Английский историк Тойнби сказал, что всегда, когда массы пробуют подражать элите, общество развивается, а когда элита следует за массой – общество разваливается. Не какие-то процессы, не экономика, а только люди, личности творят историю. Кто внимательно читал Толстого, тот это знает.

Есть известная кривая Гаусса, основанная на статистических расчетах. Если приложить её к шкале ценностей, то лучшее всегда в меньшинстве, а большинство – среднее, оно всегда неправо, это статистический вывод. Демократия основана на том, что переговоры всегда идут с большинством, и это необходимо для общественного мира. Но я очень люблю лучшее.

– Отсюда следует, что, говоря вашими словами, «всегда надо идти против мира»?

– Но с уважением к этому миру! Нельзя быть Дон Кихотом, который со всеми в конфликте. Он не победил, а мне хочется, чтобы люди что-то изменили в мире. Поэтому нельзя соглашаться со своей судьбой, надо всегда стараться ее исправить. Равно как и не следует быть довольным собой сегодняшним, потому что человек должен хотеть уже утром стать лучше: ведь это другой день и, значит, другая мера для меня вчерашнего, молодого – и повзрослевшего. Да никто и не знает своей меры, поэтому всегда надо стремиться к чему-то более высокому.

– Но как быть с модой, которая не только уравнивает вкусы, но и, говоря словами поэта, терпит сумасбродства и не любит естества?

– Я предпочитаю быть от неё на некотором расстоянии. Из неё можно что-то взять, но немного, то, что мне идёт. Элегантное не может быть модным. Я даже не тороплюсь читать модные книги – жду, когда уляжется ажиотаж.

Мода – это род оппортунизма, спасение для людей слабых, не имеющих собственного вкуса. В нашем доме всегда считалось, что она хороша разве что для служанки. Достойный человек не должен следовать моде.

– Вы знаете, что такое бедность?

– Да, мы с детства недоедали. Меня это научило двум важным вещам: ответственности и пониманию, что необходимо делиться. Когда-то я голодал, а теперь имею возможность помочь другим избежать этой участи. Это очень радует.

Деньги могут быть злым господином и хорошим слугой. Конечно, чтобы их иметь, надо много зарабатывать. К счастью, я всегда любил что-то более серьёзное, чем заработок, и ничего для него самого в жизни не делаю. Помню, как ещё молодым режиссером я гордо отказывался снимать рекламные ролики. Но один знакомый меня озадачил: оказывается, сделав такой ролик, можно оплатить три операции, каждая из которых спасёт человеческую жизнь. Вот тут-то я и усомнился, стоит ли дальше быть таким гордым. И хоть рекламных картин по-прежнему не снимаю, но сегодня уже не буду отказываться от возможности быстро заработать деньги, которые кому-то помогут.

– Чем готовы поступиться ради дела?

– Чем поступиться? Могу жертвовать свои знания, терпение, силы. Принимаю на свою голову множество унижений, участвую в неинтересных мероприятиях, улыбаюсь неприятным людям. Но я хорошо знаю границу компромисса и не позволю себе несправедливости по отношению к другому человеку, претензий на какие-то особые права. Словом, жертвую не жизненными ценностями и принципами, а временем, удобствами, нервами – но только своими.

– Что бы вы пожелали нашим читателям?

– Чтобы старались жить лучше, чем живут, и имели как можно больше надежды. Причем важно, чтобы она была не в облаках, а на земле. Этой надежды нам очень не хватает.

Элий Белютин: Искусство – это восстание

Элий Михайлович – профессор живописи и графики, кандидат искусствоведения, лауреат всевозможных международных премий. Почётный польский орден «Виртути милитари», золотая медаль Венеции, его картины – в римском музее шедевров… Это именно на него и его товарищей сильно разгневался Хрущёв в 1962 году на той памятной выставке в Манеже. Зато на второй выставке, которая состоялась там же, спустя 29 лет, когда пришло новое поколение, в адрес художников объединения «Новая реальность» звучали уже не ругательства, а слова понимания и благодарности. А ещё биография художника примечательна тем, что в 16 лет, в 1941 году, он получил первый свой орден – Красной Звезды – «за личное мужество и отвагу в спасении товарищей».

– Элий Михайлович, а почему ваш отец, человек с распространённым русским именем, назвал вас так необычно?

– Во-первых, отца звали не Михаил, а Микеле, потому что он из итальянской семьи, поселившейся когда-то в Польше. И не Белютин, а Белуччи. Это уж потом фамилию переделали на русский лад. А моё имя – воспоминание о Кракове, где дед основал оперный театр. Элигий – это средневековый святой, епископ и просветитель, которого почитают в Польше. Ему принадлежат слова «не полагайся на надежду, полагайся на собственные силы, и они удвоятся».

Потом отец приехал в Россию делать революцию. Сделал, хотел вернуться на родину, а его расстреляли.

– Как вы встретили войну?

– В июне 41-го исполнил ось 16, получил паспорт, иду гордый по Пушкинской улице. Вдруг слышу выступление Молотова: «Сегодня, в 4 часа утра…» Решил, что надо что-то делать. Я учился в экстернате, последние три класса прошел за год, и школьные будни меня особо не касались. Поехал вместе со всеми под Смоленск рыть противотанковые рвы. Ехали дня четыре, через Калугу. Больше стояли, пропускали военные эшелоны. Наконец приехали, нас выгрузили в поле. Всё было организовано очень плохо, кормить ребят никто не собирался. Зато дали лопаты.

От местных жителей помощи не было никакой. Мы выглядели слишком ухоженными, и кусок хлеба, кружка воды доставались только в обмен на «обувку» и «одежку». Люди не могли простить «Москве» годы полуголодного существования, то, что забыли вкус сахара и работали до изнеможения без оплаты.

К счастью, вскоре привезли заключенных из тюрем, у них была своя кухня, и они делились баландой. Уголовники учили нас спать на земле, подложив под себя еловые ветки, «соображать» еду и договариваться с колхозниками об обмене.

Нам, городским мальчикам, установили норму – два кубометра в день. Представляете, что это такое? Ну, конечно, мозоли, грязь, заражение крови… Но повезло: в конце августа появился приказ вернуться в Москву и продолжать занятия. Да только учиться пришлось в Центральном доме пионеров, откуда через два месяца мы вышли младшими лейтенантами. И уже учили дедушек-ополченцев ползать по-пластунски и разбирать винтовку образца позапрошлого века.

Потом меня отправили на фронт, под Рузу, командовать этими ополченцами. Винтовка – одна на пятерых, в атаку шли с бутылками с горючей смесью, а немцы нас из автоматов поливают. Бутылки бьются, люди горят… Утром смотрю на поле, где лежат убитые, а они почти голые. Экипировка у нас была такая, что приходилось снимать одежду с трупов. Немцы нас скоро окружили. И опять повезло: я знал эти места, часто ездил сюда на этюды – с 13 лет учился у художника Аристарха Лентулова. В общем, из окружения удалось выйти, а заодно и раненого командира вытащить из-под огня. За это меня и представили к ордену.

Вскоре меня контузило, так что вручили орден уже в госпитале. Но контузило так, что на этом мои боевые дела закончились. Когда в 42-м хотели послать под Сталинград, то медкомиссия забраковала. Воевал я в общей сложности три месяца, поэтому рассказывать о своих фронтовых делах просто несерьёзно – ведь многие прошли этот путь от начала до конца.

– Какими вам запомнились фронтовые будни?

– Я понял, что война превращает человека даже не в животное – животные так себя не ведут, – а в чудовище. Это ужасно, она должна быть исключена из человеческого бытия.

Тогда, под Москвой, у меня появилось непреодолимое желание рисовать. Нашёл в одной из брошенных изб чернильницу, у двери сельпо – кусок обёрточной бумаги, а кистью стала щепка. Получилась серия рисунков. В 1957-м их опубликовали в Польше, отметили почётным дипломом. У нас они увидели свет лишь в новом веке.

– Когда вы решили стать художником?

– Вообще-то я мечтал стать музыкантом, композитором, учился в музыкальной школе, поклонялся Стравинскому. Но после контузии левая рука не действовала, и я пошел в художественно-педагогический институт. К нам приходили рисовать такие маститые художники, как Кончаловский, Кузнецов… Дело в том, что у нас в помещениях топили, и натурщица могла раздеваться и позировать.

– Ваши картины были на выставке в Манеже почти полвека назад. Что там случилось?

– В 1962 году тогдашний глава страны Хрущев посетил выставку 30-летия МОСХА, где среди прочих были представлены и две сотни работ наших художников из объединения «Новая реальность». Хрущёв в искусстве разбирался слабо, партийная челядь решила этим воспользоваться для идеологического погрома. Например, попалась ему на глаза картина «Спасские ворота». Вождь расшумелся: «Это издевательство! Где тут зубцы на стенах? Почему их не видно?»

Мои объяснения не помогли, и я услышал: «Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель Совета Министров, что это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!»

Началась травля. Из института, где я преподавал, выгнали.

В 1991 году, на нашей второй выставке в том же Манеже, мы беседовали с одним известным партийным деятелем. Он меня спросил: «Элий Михайлович, вы знаете, почему партия всегда выступает против непривычной живописи и музыки?» И пояснил: «Живопись, как и музыка, – выражение духовной свободы человека. А это опасно, потому что духовно свободный человек неуправляем». Я возразил: мол, вы же разрушаете творческую личность… На что получил ответ: «Лучше разрушить личность, чем дать ей свободу».

Так вот, на этой второй выставке, после многих лет гонений, больше сотни наших картин были отобраны для Третьяковки, а газета «Правда», поливавшая нас когда-то грязью, хоть и запоздало, но извинилась. Наши картины появились во многих музеях страны, несмотря на отчаянное сопротивление Минкульта. Словом, пришло официальное признание и в России, а меня даже наградили орденом Почёта. Вот такая история.

– Что такое «Новая реальность»?

– Это студия, которую мы создали с товарищами в 1947 году, сразу же после ждановского постановления о формализме в искусстве. Сегодня она объединяет сотни независимых художников, а тогда нас было всего шестеро. Смысл наших новаций в том, что художник не должен соревноваться с натурой, это невозможно. Она настолько хороша, что смешно надеяться её повторить. Поэтому мы отказываемся не от реальности, а от фотографии, предпочитая реальность нашей жизни, нашей души. Ведь самое главное – как мы воспринимаем мир.

Глядя на фотографию, человек вспоминает нечто похожее, и это что-то даёт. Но ему нужно большее, нужно заряжаться, глядя на картину. Современный человек обязательно должен участвовать в процессе восприятия. Иначе что? Поглядел и ушёл. А тут картина становится частью его самого – ведь он же увидел самого себя, свои переживания. Это и есть новое искусство. Зритель обязательно должен почувствовать волнение художника, понять, что он выражает, и тогда картина станет его духовной собственностью, частью его жизни. Сегодня нужна живопись, которая передает не натуру, а твои чувства, переживания, и поэтому не обойтись без абстракции.

– Вот об этом – чуть подробнее. Абстракционистов традиционно обвиняют в непонятности. Одно дело – Шишкин, «Утро в сосновом бору»: деревья, медведи – все как настоящие, и совсем другое – Малевич со своим черным квадратом.

– Знаете, я был ещё подростком, когда увидел эскиз Иванова к его картине «Явление Христа народу». Это была обыкновенная ветка, реалистически написанная, но она давала такое ощущение полноты свободы, которая не снилась ни Матиссу, ни Малевичу… хлёстче любого абстракционизма. Художник как-то сказал, что в мундирном воротничке очень трудно чувствовать себя свободным. Но, глядя на его «Ветку», было впечатление, что человек дышит полной грудью. И тогда я понял, что в искусстве это главное. Если вы чувствуете, что у вас есть это дыхание, то можете стать художником, писателем, инженером – вообще можете кем-то стать, потому что для индивидуальности самое важное – внутренняя духовная свобода. Вы можете лишиться всего, жить в ужасных условиях, но это не важно, если вы свободны.

Ведь Тициан тоже сначала писал на религиозные сюжеты – иконы, но потом отказался от прежних традиций, потому что всё искусство – это восстание. Это не я говорю, а художники Средневековья.

– Почему восстание?

– Потому что человек развивается, растёт. Ван Гог, Пикассо, Кандинский… Что они – сумасшедшие, что ли? Они прекрасно понимали, что делают, и формировали новые способы восприятия мира. Нас не удивляет, что можем из квартиры позвонить в Америку – потому что мы подготовлены к тому, чтобы это воспринимать. Так и художник готовит человека к новой жизни, к новой грани бытия.

Один наш московский мэтр говорит: мол, главное для художника – зарабатывать деньги. Нет, главное – быть художником, писать то, что у тебя внутри, пусть и голодая при этом. А если деньги зарабатывать – то ты просто ремесленник.

– В своё время были популярны слова, что искусство принадлежит народу. Их вспоминали, если народ чего-то не понимал. Какие у вас в этом смысле отношения с соотечественниками?

– Маркс однажды сказал, что для немузыкального уха музыка – это простой шум. Но у меня есть на этот счёт своя теория, я думаю, что дело тут не в подготовленности, а в контакте. Чтобы воспринимать искусство, мало ходить в музеи или консерватории. Иногда деревенский житель очень остро чувствует искусство, в то время как иной академик, крупный ученый, совершенно его не воспринимает. Что ж, это вполне нормально. Если человек не понимает сложные формы – он идет смотреть шоу или стриптиз. Говорят, внутренне это благотворно на него действует. То же самое в известной мере делает и бетховенская симфония, разница лишь в уровне.

Что такое, например, древнеегипетские барельефы или музыка некоторых народов Севера – блим-блим на одной ноте? Тоже искусство. Здесь важно, как оформляются и проявляются человеческие чувства, каким образом происходит контакт со зрителем или слушателем.

Нельзя подходить к этому так, как Гитлер: мол, любой ефрейтор должен понимать живопись. Тогда получится низведение человека до уровня животного. Не случайно же искусство Третьего рейха и нашего сталинского рейха одинаковы. А ведь до Сталина развивались революционные принципы начала ХХ века, где были Кандинский, Малевич и другие. В обществе зрел бунт, и художники его выразили. Но потом этот кипящий котел накрыли крышкой соцреализма, придуманного метода для представления несуществующей жизни, что неизбежно привело к новому взрыву.

Не надо унижать людей. В них заложен огромный потенциал творческого роста, совершенствования, поиска. Искусство должно поднимать человека, наполнять его какими-то идеями, побуждать к совершенству.

Сегодняшнее искусство только создаётся и, безусловно, будет восприниматься всеми. Оно может быть совсем не таким, как видится мне и моим товарищам, но оно будет. Оно должно задевать человека, чтобы тот обязательно сопереживал художнику. Мы ищем пути к нему.

– Находите?

– Судя по отзывам, порой что-то удаётся. Когда сделали вторую выставку в Манеже, посетители нам говорили, что приходили туда отдыхать. Живопись настраивает людей на совершенно новый лад. Недаром в православных храмах повсюду иконы, в католических – скульптуры. А цель одна – воздействие. И современные художники ищут пути к этому. Пусть порой смешно и глупо, но это же нормальное развитие искусства. Мы обязаны искать, а уж Бог поможет найти средства сделать наше искусство всеобщим.

Нередко и ошибаемся. Один мой ученик, например, взял дверь и к ней приделал двенадцать звонков. Так он хотел передать дух коммунальной квартиры. Но это натурализм, всё равно, что картины Шилова. Только вместо того чтобы выписывать детали, он берёт готовую дверь. И зритель соприкасается всего лишь с бытом, с мелочёвкой. Но если вы хотите быть Шекспиром, зарядить человека на большее, то ваше искусство должно вывернуть человека наизнанку и показать его суть.

Беда в том, что сегодня мы – жертвы позапрошлого века, когда искусство было визуально-познавательным. На смену ему идёт другое, искусство воздействия, дающее эмоциональную информацию, которая задевает любого. Может быть, лишь в будущем столетии искусство станет таким, что не останется человека, равнодушного к нему. Во всяком случае, мы в это очень верим.

Она умела видеть невидимое

Художнице Наде РУШЕВОЙ исполнилось 50. Из них она успела прожить всего 17 лет, оставив нам десять тысяч рисунков. Последние три года училась в 470-й школе, которая теперь носит её имя, на Ереванской улице. С тех пор эту школу навещают люди не только с окрестных улиц, но и со всего мира. Там теперь её музей.

Рисовать она нигде не училась, потому что умела это делать от рождения. О ней никогда не говорили – самоучка, любительница и тому подобные слова, которыми обычно хотят извинить таланту некоторую нетвердость в профессиональных азах. Зато говорили другое. «То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка» – слова писателя Ираклия Андроникова. «Да, гениальная, – теперь нечего бояться преждевременной оценки» – это уже мнение известного скульптора и графика Василия Ватагина, Надиного наставника в искусстве.

ОТСТУПЛЕНИЕ НА ТЕМУ О ГЕНИЯХ

Гениальная? А что такое гений? «Гений – это 1 процент вдохновения и 99 процентов пота», – сказал когда-то Эдисон, изобретатель электролампочки. Его слова многим понравились, и их часто повторяют, потому что получается, будто при известном трудолюбии всем открыта дорога в гении. Только надо учесть, что Эдисону после начальной школы пришлось торговать газетами, да и в школе-то он усвоил немного: «Я никогда не был способен хорошо учиться и всегда был в числе последних в классе». Это он о себе. Поэтому лично мне ближе слова одного француза на ту же тему: «Гений – это способность видеть невидимое». Вот это уже точнее. Сама Рушева о своих рисунках говорила так: «Я их заранее вижу. Они проступают на бумаге как водяные знаки, и мне остается их чем-нибудь обвести».

А на бумаге, между прочим, порой проступали откровения. Вот, к примеру, какая история была с её иллюстрациями к Булгакову. В 60-е годы, когда круг чтения определяли не читатели, а специально на то уполномоченные люди, роман «Мастер и Маргарита» ходил в самиздате. Попал и к Наде. Отец засомневался: «А не рано тебе его читать? Ведь не поймешь». Но 15-летняя дочь ответила: «А мне кажется, я поняла». И показала папку с иллюстрациями.

Когда Нади уже не стало, решили показать рисунки вдове писателя, Елене Сергеевне. Та посмотрела, и один рисунок – женский портрет – её поразил. Она молча встала и принесла свою старую фотографию со словами: «Где она меня видела?» Это было одно и то же лицо (кстати, рисунок хранится сейчас в школьном музее).

Такое прозрение – не единственное. Вот, например, из той же булгаковской папки – портрет Мастера с перстнем на пальце. Действительно, у писателя был фамильный перстень, который он надевал, садясь за письменный стол. Знакомые знали об этом, но откуда знала Надя? «Мне так показалось» – вот и всё объяснение. Она попросту видела то, что скрыто от других.

УЧЁНЫХ УЧИТЬ – ТОЛЬКО ПОРТИТЬ

Имя Надежда монголы произносят как Найдан, что означает «вечно живущая». А монголы здесь при том, что родилась Надя в Улан-Баторе, где в то время работали её родители, проникаясь культурой братской страны. Николай Константинович, художник-декоратор, преподавал в художественном училище, а Наталья Дайдаловна, одна из первых балерин Тувы, после рождения дочери оставила сцену и работала педагогом-балетмейстером. Когда командировка закончилась, переехали на родину отца, и полуторагодовалая Надя стала москвичкой. Ходила в детсад при «Шарикоподшипнике», пела в хоре, танцевала. Мама показывала несложные балетные па, дедушка немного учил играть на фортепьяно. Но больше всего она любила слушать сказки и рисовать. Ей было семь лет, когда отец в который раз читал любимую «Сказку о царе Салтане». За это время она успела набросать в альбомчике больше трех десятков скупых на детали, но занятных иллюстраций. Рисовала легко, играючи, давая волю воображению и фантазии. Ластиком не пользовалась, если что не нравится – комкает листок и выбрасывает. Ясно, что тут никаких альбомов не напасешься. К тому же в те времена с ними был некоторый напряг, но девочка готова была рисовать на чём угодно – в тетрадке, на обоях, на песке у Царицынских прудов, на снегу… Родители, конечно, заметили и оценили способности ребёнка. И тут же бросились изо всех сил развивать юное дарование? Ничего подобного. Отец не только не добавил к её рисункам ни штриха, но даже избегал критиковать, чтобы не давить авторитетом. Зато собирал и хранил рисунки, которыми дочка совсем не дорожила.

К восьми годам у неё было больше двухсот композиций на античные темы – гомеровские герои, подвиги Геракла… Когда исполнилось десять, начала ходить в изостудию дворца пионеров. Там её и заметил академик Ватагин, седобородый старец в тюбетейке. Но заметил не только незаурядные способности. Оказалось, что года учебы в студии вполне хватило, чтобы талант начал усредняться, а самобытность – исчезать, уступая место расхожим штампам. Ватагин поговорил с родителями («её не учить, а осторожно воспитывать надо. Берегите дар воображения»), и Надю из студии забрали. Вместо этого начались регулярные встречи с мастером. А рисовать её никто не заставлял, она занималась этим только в своё удовольствие. Приходила из школы и на полчасика брала в руки карандаш. Но зато эта забава стала ежедневной потребностью на всю жизнь.

Пробовала себя в разных техниках – акварель, пастель… Но всё – легко, с первого раза. «Рисовать? Да просто охота такая, забросить все и рисовать, рисовать, рисовать… Сколько хочешь и что хочешь. Когда начинаешь рисовать по заданию, всегда что-нибудь не так», – объясняла она. Ведь рисовать можно совсем другую жизнь. Скажем, одеть подружек в самые модные платья. Себя изобразить в джинсах, которые тогда только входили в моду, и в умопомрачительных очках, и чуть постарше, чем на самом деле, уже студенткой ВГИКа – Надя мечтала стать мультипликатором.

Так что же, спасибо природе за её щедрый дар? Кому повезло, тому остаётся, резвясь и играя, создавать шедевры, чтобы занять своё место на Олимпе? Нет, у великих свои проблемы. «С рисунками – кризис! Нет той прежней уверенности, точности, все выходят измождёнными, как из концлагеря» – Надины слова. Или: «Во многих вещах разочаровались. Надо как-то перестраиваться». И ещё обострилось чувство времени, словно включился какой-то счётчик. Ничего нельзя откладывать на потом. Рисунок – сразу набело, жить – сегодня, сейчас, не ожидая грядущих радостей: «…А день был такой чудесный. Отвратительно сознание, что теряю его с утра», «Как глупо прошло воскресенье»…

Всё-таки прав был Эдисон: ленивых гениев не бывает.

ЗА ПУШКИНА – ДВОЙКА

Она умела перевоплощаться в своих героев («Я живу жизнью тех, кого рисую»). В 14 лет начала работать над иллюстрациями к «Войне и миру» и за три года сделала более четырёхсот рисунков. А ещё были Шекспир и Рабле, Марк Твен и Лермонтов… всего около полусотни авторов. Но с Пушкиным у неё сложились совершенно особые отношения. Казалось, Надя знала до мелочей не только произведения поэта, но и его жизнь. Вот он с няней Ариной Родионовной в Летнем саду. Саше – полтора года. Навстречу им – сам император, причем один, без охраны – такие уж были времена. Но зато требования к протоколу были жёсткие. А няня, как на грех, забыла снять с малыша головной убор по случаю такой встречи. За что, конечно, и получила высочайший разнос.

Или вот Пушкин-лицеист. В его одежде некоторая странность – на нём лишь один сапог. Оказывается, он наказан, потому что в таком виде далеко не уйдёшь. А уйти, между прочим, хотелось к гусарам, которые несли тут службу, перемежая её вином, картами и бесконечными рассказами о своих победах на самых разных фронтах…

Была Надя и на Мойке, в пушкинской квартире, сидела на диване, где лежал раненый поэт. Родился рисунок – последний вечер перед дуэлью. Семейная сцена, неприятный разговор с женой. У мужа большие долги, ведь он азартный игрок. И дуэль далеко не первая. А в семье – четверо детей, их надо кормить… в общем, поговорить было о чём.

Таких рисунков-раздумий на пушкинскую тему – более трехсот. Однако именно за Пушкина Надя умудрилась однажды получить двойку по литературе. На дом задали выучить стих, но накануне вечером какое-то мероприятие вроде школьной дискотеки помешало классу это сделать. Если на такое событие посмотреть принципиально, то массовых двоек не миновать. Учитель уже поставил двенадцать штук, и под занавес вызвал Надю, которая, конечно же, знала стихотворение: пусть, мол, разгильдяи знают, с кого брать пример. Но случилось неожиданное. Надя выделяться не захотела и предложила прочитать другое стихотворение. Однако высокие принципы не терпят компромиссов, и на тринадцатой двойке опрос закончился.

Как ни странно, этот малозначительный эпизод впоследствии обогатил отечественную поэзию, вдохновив некую поэтессу. В её стихотворении есть такие строчки: «За Пушкина двойка, за Пушкина двойка… А Пушкин смеется и рядом идёт».

Надины рисунки увидел старейший пушкинист А. Гессен и предложил школьнице проиллюстрировать его книгу о поэте – ведь рисунки самого Пушкина и его почитательницы очень близки по стилю. Надя с задачей справилась, сделав более тысячи рисунков. Но вскоре умерла, и книга так и не вышла.

О ХУДОЖНИКЕ И ТОЛПЕ

Школа наша, как известно, держит курс на среднего ученика. Ей не нравятся «не такие, как все», а также «очень умные». А тут появился человек, у которого в 11 лет первая публикация рисунков, в 12 – персональная выставка, в 14 – поездка в Варшаву. Ну и, конечно, интервью, статьи, восторги. Да ещё и своя точка зрения на классику. Не нравится ей, видите ли, князь Андрей из «Войны и мира». Такую дерзость, естественно, оценили ещё одной двойкой. К счастью, это был всего лишь эпизод, и поэтому рассуждений на тему «художник и толпа» у нас не получится, потому что такого противостояния не было: художника выручила скромность, не очень типичная для талантов. Когда Надя пришла в восьмой класс 470-й школы, там никто о её рисунках не знал. Да, выпускала стенгазету, но это совсем другое. «Она была обыкновенной школьницей, пока не брала в руки перо и фломастер, и тогда начинались чудеса», – писал о ней Лев Кассиль. Ещё отпрашивалась на выставки, и лишь случайно узнали, что выставки-то – её.

Никогда не говорила о себе, о своих успехах. Сделает дело, а когда придет пора пожинать плоды, предпочтёт оставаться в тени. Словом, в школе её любили. А академик Д. Лихачев как-то сказал: «Надя – хороший человек и поэтому хороший художник. Понимаете ли, это кристаллизация чистоты духа».

…В начале весны 1969 года о ней снимали фильм «Тебя, как первую любовь». Когда съемки подходили к концу, Надя заболела гриппом, но работу прерывать не стала. Хоть чувствовала себя неважно, пришла вовремя. А когда нагнулась, чтобы завязать шнурок, упала. Кровоизлияние в мозг…

Незадолго до смерти гуляли с подругой по улице неподалеку от кладбища. Кого-то хоронили, звучала траурная музыка. «Как фальшиво играют… Зачем люди своё горе выносят на улицу? Если со мной такое случится, то я бы хотела, чтобы пластинка играла „Битлз“ или второй концерт Рахманинова», – сказала она. И когда с ней прощалась школа, вспомнили эти слова.

На Покровском кладбище, где её похоронили, прошлой осенью поставили памятник. На гранитной плите изображён симпатичный кентаврёнок. «Это мой автопортрет», – когда-то сказала о нём Надя. И нет больше на кладбище такого жизнерадостного надгробия.

А в школьном музее проводят конкурсы детских рисунков. Конечно, многие стараются подражать Рушевой, но не получается, потому что в искусстве у каждого свой путь. Зато смотритель музея Герман Вячеславович Есипов говорит: «Когда ребята приходят сюда, то преображаются, глаза становятся другими. Они видят, на что способен их ровесник». Кстати, когда в Германии решили издать антологию мировой графики, то Россию представил рушевский рисунок «Дафна в объятьях Аполлона».

Пожелтела бумага, рисунки школьницы уже намного старше своего автора. Впрочем, так всегда и бывает: ведь жизнь коротка, а искусство вечно.

Галина Хомчик: Пою для тех, кому это нужно

Она работает на телевидении, но звездой стала не с телефабрики, там такие не получаются. Ей не надо скакать по сцене, поражать туалетами и привлекать внимание скандалами – всё, что нужно, она может выразить голосом. Среди наших бардов у неё свое место, хоть сама не написала ни строчки. А ещё её называют миссионером звучащей поэзии, потому что Галина поёт, в основном, авторские песни. Для этого недостаточно хорошо петь: ведь лучше всего споёт свою песню сам бард. Но что делать, если песня пережила своего создателя? Или он далеко, а хочется послушать вживую… При этом певица никого не копирует, интонация у неё своя, но это нравится – и слушателям, и самим авторам. Как ей это удается? Наверное, так же, как и её друзьям – сочинять хорошие песни.

– Давайте начнём с определения слов. Что такое авторская песня?

– До сих пор не знаю, чёткого определения нет. Термин придумал Высоцкий, до него говорили просто: песни Окуджавы. Галича, Кукина… Главное, чтобы за песнями была личность.

– Но вот вам такой текст: «похоже на разводку: наркотики нельзя, но можно водку». Автор – личность довольно известная. Сам сочинил и сам поёт.

– Песня – это всё-таки то, что хочется петь, где есть музыка, в том числе и в стихе. Тут я никакой музыки не слышу.

– Пожалуйста, есть стихи и с музыкой: «ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже».

– Тогда уж разберёмся, что отличает авторскую песню. Некоторые говорят: это когда три аккорда и простые стихи. Да, слова могут быть простыми, но примитивизма там нет, в этой простоте – поэзия. Пусть и не всегда высокая, могут быть какие-то погрешности и рифмы, и стиля, но это всегда откровение души. А «ты целуй меня везде» – примитив, откровение не души, а некой части тела глуповатого, неразвитого подростка.

Когда-то пятнадцатилетняя девочка по имени Консуэло Веласкес написала что-то похожее – «целуй меня крепко» (кстати, по её словам, в том возрасте она ещё ни разу ни с кем не целовалась). Так вот, по-испански у нее получилось «беса ме мучо». Разница в таланте.

– С чего началось ваше увлечение песнями?

– С семьи, папы с мамой. Мама, инженер-строитель, приносила песни из походов, а папа, журналист сначала радио, а потом АПН – на своем «репортёрчике». Я на этом росла – Окуджава, Галич, Визбор, Высоцкий. Музыка меня окружала с детства, но я не была зажата в бардовские рамки. Слушала и хорошую французскую эстраду – Матье, Пиаф, Азнавура. И ещё были романсы и народные песни, которые замечательно пела моя бабушка. Они необыкновенно мелодичны, и я с удовольствием их пою, хотя там слова, может, и не несут той нагрузки, что в авторской песне.

– Это почему же? «Ты гори, гори моя лучина, догорю с тобой и я» – не несёт?

– Здесь другая поэтическая фактура, здесь больше фольклора, сюжета, да и авторов… словом, всё другое. И нет того, что отличает авторскую песню, ставшую для меня самой главной, от всего остального – неповторимой интонации, личной, доверительной.

Когда в 1979-м я впервые вышла на университетский конкурс художественной самодеятельности, то уже хорошо понимала всё, что пою. И принимала. Если бы я могла так сама выражать свои мысли и то, что меня волнует, то хотела бы делать это языком авторской песни. Спела «Почтальонку» Дмитрия Сухарева и Сергея Никитина и заняла первое место. Так, собственно, всё и началось. Потом был московский фестиваль авторской песни, всесоюзный, Грушинский…

Однажды на концерте меня спросили: кем я себя считаю среди бардов, с которыми мы часто выступаем вместе: посредником или посланником? Я впервые задумалась: ведь сама ничего не пишу, а пою чужое. И поняла, что я действительно не только некое связующее звено между песней и слушателем, но и, в какой-то степени, доверенное лицо автора. Словом, я – человек из зала, волею судьбы вышедший на сцену.

– Наверное, помните такую популярную телепередачу – «В нашу гавань заходили корабли»? Там звучало много песен, которые можно назвать авторскими, хоть автор и не известен. Но всё же на бардовские они мало похожи. Вот, к примеру: «Дайте ходу пароходу, поднимайте паруса, дайте мальчику свободу за красивые глаза».

– Это близкий родственник авторской песни, потому что здесь тоже есть некий автор из народа, который однажды вот так высказался, и все это запели. Это, скорее, городской романс, хотя назвать так совсем уж какой-нибудь блатняк – тоже неправильно.

Бывает и так: некоторые графоманы считают, что пишут гениальные произведения – друзьям нравится. Что ж, и это творчество имеет право на существование – ну, человек так высказался… Во всяком случае, думаю, что такое самовыражение заслуживает большего уважения, чем нечто, сочиненное на потребу.

– А вот что скажете по поводу такого сюжета: «по этапу идет эшелон из столицы в таежные дали»?

– Это настоящая лагерная авторская песня тех лет, когда в неволе была интеллигенция. Тут нет уголовной «романтики» убийц и насильников, что звучит сегодня по радио. Эта – фольклор времён Анатолия Жигулина, Варлама Шаламова, потому и слова здесь совсем другие. А музыка заимствована из песни «Я тоскую по родине, по родной стороне своей…» И «Ванинский порт» из той же эпохи, я его с удовольствием и слушаю, и пою.

– «Мурку» – тоже?

– Это неплохая стилизация под уголовную песню. Как, например, у Глеба Горбовского: «Когда качаются фонарики ночные, когда на улицу опасно выходить». Я хорошо отношусь к талантливым стилизациям, которые не скатываются в пошлятину и откровенную уголовщину.

– Ваш репертуар не умещается в авторской песне – тут и народная «Лучина», и Окуджава, и «Песня о Тбилиси» на грузинском, и «Шар голубой» на идише, и ещё много чего. По какому принципу вы их отбираете?

– Во-первых, не шар голубой, а шарф: именно он – прототип известной нашей песни. Для меня это образец городского романса. А вообще у меня много песен из сопредельных жанров. Дело в том, что я просто люблю хорошие песни и хорошую музыку. Что значит «хорошую»? Такую, которая мне нравится. Тут критерий один – мой собственный вкус, а хорош он или плох – это рассудят слушатели и время. И ещё интуиция. Откликнулось в душе или нет. Если песня чем-то меня зацепила, то беру её в свой репертуар. А бывает – вроде всё хорошо, но есть какое-то слово, о которое спотыкаюсь – скажем, неточная рифма. Дело в том, что я окончила филфак, и у меня, наверное, обостренное чувство языка (хотя в разговорной речи порой и сама грешу…) Тогда песня у меня не получится.

– Так замените слово. С филологическим-то образованием.

– Не имею права. В лучшем случае я могу поговорить с автором и попросить его это сделать. Например, понравилась мне песня Вадима Егорова «Бабье лето». Но она мужская, там такие слова: «припорошен первой проседью, снова я иду по осени». Я к Вадику – мол, можно, спою: «снова ты идешь по осени»? И песня стала женской.

– Но не все же знакомы с Егоровым. В конце концов песня расстаётся с автором и начинает самостоятельную жизнь.

– Да, расстаётся. Вот у него есть песня: «Друзья уходят как-то невзначай, друзья уходят в прошлое, как в замять…» Однажды на каком-то конкурсе к нему подошли две девочки и попросили: можно споём вам эту песню? И запели: «Мужья уходят как-то невзначай…» Видно, они её разучивали по какой-то далеко не первой записи. Вот так песня и пошла в народ.

– Кто сегодня займет место таких мастеров, как Окуджава, Галич, Высоцкий? Что-то не видно равновеликих.

– Никто не займет, потому что личность неповторима. А вот что касается равновеликости… Если считать по количеству людей, которые слушают и поют их песни, то равных Окуджаве и Высоцкому в наше время нет. Они гениальны тем, что их язык был понятен миллионам, эти песни пела вся страна. Зато сегодня есть другие авторы, пусть и менее народные.

– Может, просто сама авторская песня занимает в нынешней жизни меньше места, чем прежде?

– Я не понимаю таких обобщений. В чьей жизни? У всех жизнь разная. Люди, которым были нужны такие песни в 60-х – им надо это и сейчас, для них это и сегодня отдушина – посмотрите, что вокруг творится!.. У кого духовное преобладает над материальным, те по-прежнему ходят на наши концерты, всё так же нуждаются в духовной подпитке и нормальных человеческих ценностях. Бардовская песня позиций не сдала.

Другое дело, что телевидение, печать навязывают народу некоего монстра под названием массовая культура. Раньше человек мог выбирать: либо послушать эстрадный концерт (замечу, что в те времена эстрада была качественной, не в пример нынешней), либо сходить в кино и посмотреть неплохой трофейный фильм, либо послушать песни – не те, которые звучат по радио. Телевизор тогда не влиял на нас так, как сейчас, да и интернет ещё не появился. Возможно, потому и поклонников авторской песни было больше. И не лезла отовсюду эта назойливая, раскрученная попса.

– Но раскручивает-то её телевидение, на котором вы, кстати, работаете… Телевизионщики почему-то пытаются на своей фабрике зажигать новые звезды, но свету от них получается мало. А вот многих действительно талантливых людей на экране не увидишь. В Останкино, конечно, вход по пропускам, но по какому, интересно, принципу их выдают?

– Нынешнее телевидение – это бизнес, рассчитанный на толпу, которая готова платить. А сегодня с деньгами, как правило, люди, далекие от культуры, – той, которая с большой буквы. Поэтому телевизионщикам неинтересно, что хотят смотреть три – пять процентов интеллигенции, которая не реагирует на рекламу: ведь у нас на руководящих должностях не романтики, а прагматики. Они понимают: страна обыдлена, и чтобы удивить массового зрителя достаточно раздеться прилюдно. Я работаю в Останкине двадцать лет, это на моих глазах всё происходило – развал, изгнание профессионалов, приход мальчиков-девочек, даже не научившихся говорить… Телевидение – отражение того, что происходит с нашим обществом.

– А что, вас это никак не касается? Приходится, наверное, учитывать вкусы людей, которые вас слушают?

– Меня трудно заставить петь то, что мне не нравится. Кстати, когда я была еще студенткой, меня приглашали на работу и в Москонцерт, и в Росконцерт. Но я отказалась, потому что поняла: придется петь там, где скажут, причём перед теми людьми, перед которыми скажут. И, наконец, петь то, что скажут. А я хотела петь для тех, кому это нужно, то, что мне нравится и там, где мне хочется.

– Выходит, доперестроечной цензуры не почувствовали?

– Почти нет. Ведь я никогда не пела остросоциальных песен. На своих сольных концертах репертуар ни с кем не согласовывала, зато когда приходилось выступать в концертных программах за рубежом, на отборочных просмотрах в ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ и тому подобных организациях всё очень строго выверялось – комиссия, печати, подписи… Например, песню Высоцкого «Мужчины ушли…» мне разрешили исполнять только в начале перестройки.

«Идеологи» бесцеремонно влезали и в тексты. У моих друзей Иващенко и Васильева была песня с такими словами: «С доброй подружкой и с кружкой в руке…» Им объяснили: мол, с кружкой – это не очень, вы лучше пойте так: «с доброй подружкой, с гитарой в руке». Не помню уже, чем это кончилось.

– А вы бы спели?

– Думаю, что нет. Скорее, песню бы заменила. Я принципиально не люблю менять слова без согласия автора.

– Часто бывает, что строчка из песни выражает жизненную позицию, а то и философию на каждый день: «есть только миг – за него и держись», «мой адрес – Советский Союз». Или: «партия сказала: надо – комсомол ответил – есть»… А вам какие строчки близки?

– Есть разные песни, под словами которых я могла бы подписаться как под своим отношением к жизни. Такие строчки я очень часто нахожу у Окуджавы. Например, «давайте восклицать, друг другом восхищаться» – вся эта песня, от начала до конца, для меня – непреходящая мудрость. Я так сказать не могу, а поэт дает мне слова, помогает понять, что я чувствую. Любимые песни мне очень часто дают своего рода цитатник, который сидит в голове и помогает ориентироваться в жизни.

У Ольги Качановой, например, есть чудесная песня «Льдинка»:

С этими словами я сверяю свои поступки. И когда делаю что-то не так, мне потом очень плохо от этого становится.

– Помнится, вы очень тепло спели про кота – такого, себе на уме, который «греет свой зад, а вам кажется – вы им согреты». Видел даже ваше фото с этим зверем на обложке журнала. У вас к нему особые чувства?

– Я котов обожаю. У меня кот Василий, подобранный во дворе. Я вообще в детстве часто приносила домой разных зверюшек, а потом, когда выяснилось, что у меня к ним аллергия, которая уже переросла в астму, они переселились к моим родителям. Но по-прежнему традиция подбирать на улице зверье сохраняется. Вот и сейчас у нас замечательно живут все втроём – кот Василий, кошка Леся и собака Ричи.

– Когда мы договаривались о встрече, я понял, что ритм вашей жизни очень напряжённый. Не мечтаете уехать куда-нибудь, чтобы потише и поспокойнее?

– Нет, хотя изредка делаю и это. Для меня жизнь – движение, и мне хорошо, когда каждая минута расписана. Такой ритм дисциплинирует и не дает расслабиться. Это тяжело, я иногда устаю от неустроенности, постоянной смены городов, гостиниц, душных поездов, самолетов, которых я боюсь… Зато чувствую, что время движется, и я двигаюсь вместе с ним. Как только расслабишься – начинаешь лениться, стариться, и жизнь проходит впустую.

Марыля Родович: Не надо тратить время на враньё

Марылю Родович называют лучшей эстрадной певицей Польши двадцатого века. Пани Марыля – одна из самых известных в мире полек, она уже более трёх десятилетий на сцене, обладательница многочисленных международных призов, государственных наград, почетных званий. Её знаменитые «Разноцветные ярмарки», которые принесли Гран-при на фестивале в Сопоте, слушают до сих пор. На концертах певицы мирно разрешается конфликт поколений, потому что ей аплодируют не только дедушки, помнящие первые её выступления, но и их внуки. Между тем российским дедушкам есть что вспомнить. Например, дни польской культуры в конце семидесятых, когда Польша воспринималась у нас как окно в Европу, откуда дули свежие ветры. Именно в те дни Марыле показали перед концертом письмо с многочисленными подписями наших трудящихся, адресованное в инстанции. Трудящиеся требовали запретить выступления певицы Родович: «Мы отказываемся слушать эти буржуазные песни в агрессивной манере!» Певица требованием пренебрегла и спела, как привыкла, от души. А зрители устроили ей овацию, тоже от души.

Недавно певица в очередной раз приехала в Москву и пела для россиян, к которым явно неравнодушна.

– Пани Марыля, ваша манера пения не изменилась. Однажды вы сказали, что рок – это бунт, и, похоже, продолжаете бунтовать. Против чего?

– В шестидесятые годы я начинала с биг-бита (так тогда назывался рок). Это бунт, голос тех, кто не согласен с существующими канонами и стереотипами. Мода тут ни при чем, она меняется, а мои концерты всегда те же. Я очень люблю энергичную музыку – эти звуки дают мне силу, экспрессию, очень важную для больших залов, К тому же такая музыка соответствует моей натуре. Не представляю, что смогла бы спеть под фонограмму, – это не моя энергия. Дело в том, что у меня есть своё мнение, я непокорна и делаю то, что хочу.

– Но если вы делаете что хотите, то как вам удавалось в прежние времена ладить с властями, которые этого не любят?

– Знаете, у нас социализм никогда не был серьёзным. Люди, которые пытались это устроить, говорили одно, а думали другое. Коммунисты и дома молились, и в костёл ходили. В общем, это была такая игра.

– Сейчас другое время, другие песни. Но молодежь по-прежнему вас слушает. Как вы думаете, почему?

– Дело не в песнях. «Роллинг стоунз» всю жизнь поют одно и то же, и люди слушают, потому что Мик Джаггер имеет внутреннюю энергию. Я играю другое, но это не имеет значения. Самое главное – энергия и харизма. Если этого нет, можно играть современную, модную музыку – ничего не получится. Главное в том, что зритель мне верит.

– А собственные дети – верят, прислушиваются к советам?

– У них свой путь. Но они всегда говорят, что я очень терпима, и всегда делали то, что хотели. Я за то, чтобы каждый решал свои вопросы сам.

Дочка Казя учится в ветеринарной академии, влюблена в животных. Старший, Ян, три раза оказывался на первом курсе, всё ищет себя. Поступал на разные факультеты, прекрасно сдавал экзамены, но через год говорил – нет, это не для меня. Сейчас изучает философию. А младший, Анджей, очень любит ездить со мной на гастроли. Муж мечтал, чтобы он учился экономике, сын согласился, но недавно твердо сказал: нет, хочу быть музыкальным продюсером. Муж меня упрекает: а… это ты его испортила!.. Но я всегда хотела, чтобы у детей был свой ум, и многое разрешала, остальное зависело уже от них. Может быть, это была ошибка, жизнь покажет.

– Ваша родина – Вильнюс?

– Да, мой отец – профессор биологии, преподавал в Вильнюсском университете. Когда Вильно стал советским городом, родители собрались в Польшу. Отец с маленьким братом успели сбежать в Зелену Гуру, а 19-летнюю мать, беременную мною, арестовали энкавэдэшники. Обвиняли в подрывной деятельности, грозили выслать в Сибирь. Она чудом сохранила ребенка. Через месяц дознаний и пыток некий майор, как ни странно, сжалился и отпустил: мол, куда тебе в Сибирь в таком платьице? Замёрзнешь!

– Те давние события не испортили вашего отношения к нам?

– Нисколько. У меня много тёплых чувств к России. Ведь во мне и русская кровь: моя бабушка по отцу родом из Тулы. Я чувствую, что русские мне гораздо ближе, чем, например, американцы. Если нахожусь где-то на Западе и слышу русский язык, то думаю: вот, наши люди…

– Откуда так хорошо знаете русский?

– В наших школах его когда-то изучали все. А потом я много раз приезжала сюда на гастроли. Первый раз – в Сочи, на фестиваль политической песни. Пела «Эх, дороги» под гитару и даже получила там приз – фотоаппарат. А в 1971-м состоялись мои первые гастроли с польской эстрадной группой. В Одессе был такой случай: ко мне подошел организатор и предупредил: мол, вы вчера пели песню на английском языке, и если сегодня снова будете петь на английском, то опустим занавес. Я, конечно, пела что наметила, и занавес опустили. А вообще-то я очень мало пою западные песни.

В том же году впервые увидела Москву. Помню, гуляю по городу в замшевой миниюбке с бахромой, а вслед – голоса старушек: ишь, вырядилась… Срамота!

– Когда приезжаете сейчас – чувствуете, что вас здесь помнят?

– Конечно. Я вот сегодня была на «Русском радио», и там провели опрос на улицах, кто такая Родович. Меня удивило, что все знают. Лишь один сказал, что это актриса, но всё равно слышал. А ведь последние мои активные концерты здесь были 17 лет назад. Многое изменилось, но живы те, кто меня помнит.

– Какую из русских песен чаще всего исполняете?

– «Кони» Высоцкого. Я её записала на моей первой и последней пластинке, которая вышла здесь в 198З году огромным тиражом. Конечно, не получила за это ни копейки, но это не важно.

– У вас особые чувства к этой песне?

– Да, я знала Володю Высоцкого, бывала у него дома. И он приезжал в Польшу, стал там легендой: повсюду в домах крутились его плёнки. Эту песню я сделала, когда он был ещё жив. А когда умер, она зазвучала по-другому, особенно здесь, в России.

– Поляки поют русские песни?

– Ну конечно! «Подмосковные вечера», «Рябина кудрявая», «Синий платочек»… Очень популярны фронтовые. В последнее время к нам часто приезжает хор Александрова, и залы всегда полные.

– Наши «звезды», даже небольшой величины, на публике появляются с охраной, а вы, я вижу, обходитесь без неё. Что, в Польше другие зрители?

– А зачем мне охрана? Когда люди встречают меня на улице, то просто улыбаются. Ведут себя тактично, без истерик и отрывания пуговиц. Это касается не только меня, но и вообще популярных людей. Никто из артистов у нас с охраной не ходит, это было бы смешно. Ну, конечно, если я играю большой концерт, зал переполнен и многие хотели бы со мной поговорить, а времени нет – то без охраны не обойтись. Но в личной жизни это не нужно вообще. Я не представляю себя весь день в таком окружении.

– «Чтобы быть звездой, надо иметь кожу слона и чувствительность бабочки» – это ваши слова. Выдерживаете?

– Не знаю, что ждёт впереди, но от такой жизни уже есть проблемы со сном. После концерта сложно переключиться на отдых.

– Заботитесь о здоровье?

– Вот уже две недели сижу на диете, чтобы быть прежней Марылей Родович, чтобы по-прежнему бегать по сцене. Надо двигаться, держать форму. Это не трудно, потому что я всю жизнь дружила со спортом и даже пошла в Академию физвоспитания – были кое-какие достижения в легкой атлетике, Увлекалась конным спортом, верховой езде обучал Даниэль Ольбрыхский. Мы любили друг друга и несколько лет прожили вместе. Но самой сильной страстью были песни. Когда победила на студенческом фестивале песни в Кракове в 1967 году, началась совсем другая жизнь – записи, радио, телевидение, фестивали…

– Вам удаётся совмещать сцену и семью?

– Нет, я больше принaдлежу сцене, потому что искусство ревниво, оно не терпит соперников и требует полной отдачи. Только тому, кто посвящает жизнь искусству, удается сделать что-то серьёзное. Особенно трудно женщине, у которой дом, семья, дети.

– Вы однажды упомянули об особых отношениях с миром невидимым. Вам помогает некая высшая сила?

– Наверное, да. В моей жизни был удивительный случай. Ещё маленькой девочкой я пошла в магазин и хотела перебежать улицу, полную машин. И вдруг – отчетливо помню – кто-то властно схватил меня за шиворот и задержал. В тот же момент рядом пролетел автомобиль. Я обернулась, но сзади никого не было. Шагнула бы на мостовую на секунду раньше – тут бы моя жизнь и закончилась.

Были и другие истории. Например, когда мой сын сдавал экзамен в университет, я очень беспокоилась. Подруга посоветовала помолиться. Я так и сделала, и сын сдал. Впрочем, он вообще мастер сдавать экзамены. Но всё же я думаю, что у меня есть какая-то связь со святым духом. Он мой друг.

– В Ираке вы выступали перед польскими солдатами. Как вы относитесь к этой войне?

– Я мало знаю обстоятельства этой истории, и мне трудно судить. Есть разные мнения. Но то, что я играла для солдат, – это человеческий жест, а не политический. Мне хотелось, чтобы им было приятно. Точно так же, как стараюсь помогать детям-инвалидам, даю благотворительные концерты. Но это мелочь с моей стороны.

– На одном из концертов вы играли на гитаре, телеоператор крупно показал вашу руку, и на ней были видны царапины. Наверно, у вас дома есть кот?

– И не один. У меня был прекрасный кот – норвежский лесной, но его недавно украли, и я купила двоих котят.

– Что вам в них нравится?

– То, что они такие мягкие, но при этом у них независимый характер.

– А что бы вы сказали, если бы пришлось сравнить характер русских и поляков?

– Поляки не так покорны, как русские. Сегодня мы об этом говорили, когда ждали перед концертным залом в Кремле. Люди идут на концерт, проходят через металлоискатель, и образовалась огромная очередь… У нас народ не такой терпеливый, как ваш, и, наверное, устроил бы революцию.

А ещё поляки предприимчивы. Если, скажем, немец, прежде чем что-то делать, должен иметь всё необходимое для работы, то поляк может и без этого, он привык. Не зря же американцы строят у нас большой завод – они ценят наших рабочих.

Каждый поляк, конечно, индивидуальность, однако это имеет не только плюсы, но и минусы – например, в парламенте, где нам трудно договориться.

– У вас двойное имя – Мария Антонина, но о втором мало кто знает. Зачем оно?

– Не двойное, а тройное, потому что каждый поляк имеет три имени. Два получает при рождении. Я родилась в день святой Марии и поэтому – Мария, а второе – имя русской бабушки. Когда ребенку исполняется 7—8 лет, то в день первого причастия в костёле он выбирает себе третье имя. Так что я ещё и Тереса. А уж как своими именами пользоваться, каждый решает сам.

– Предположим невероятное – оказались у человека лишние деньги. На что бы вы их потратили?

– На сумочки (смеётся), сапоги. Обожаю! У меня столько этих сумок, что жаль, что они лежат без дела. Но нравятся сапоги и сумки, не могу себе отказать.

– Ваше любимое время года?

– Все.

– Блюда?

– Главное, чтобы было жирное. Сметана, сливочное масло… Вот так: говорю о диете, худею, а потом ем жирное… (смеётся).

– Самое любимое место на земле?

– Мазуры. Это такой район на северо-востоке Польши – леса, озера. В короткие отпуска, когда муж может оторваться от дел, а я – передохнуть от концертов, выбираемся на Мазурские озера, туда, где нет людей. Только тишина, рыбалка, книги.

– Где вам приятнее всего выступать?

– Кроме Польши здесь, в России, потому что российская публика переживает очень глубоко, эмоционально. Приятно петь для такого зрителя. Но, конечно, в Польше меня понимают быстрее, чем я что-то скажу. Как это по-русски? Вот-вот, с полуслова.

– Говорят, у вас высокие требования к мужчинам. Что вы в них цените?

– Характер. Мне нравится, когда человек не агрессивный. Это проявляется, когда он за рулем. Каждый хочет обогнать машину, которая впереди. Это ужасно. Я всё время спрашиваю: а куда ты так спешишь? Никуда, отвечает, просто не могу перенести, когда передо мной кто-то едет. Но если ты этого обгонишь – будет другой. А я, говорит, и его…

– Но это же обычное стремление к лидерству, характерная мужская черта.

– А я люблю, когда у человека есть чувство юмора, когда он романтик.

– Романтик – это что? Цветы, стихи?

– Нет, когда он любит искусство. И когда с ним можно поговорить как с человеком. Ещё ценю любовь, верность, нежность, душевный покой. Я расставалась с любимыми людьми потому, что они не могли мне этого дать, дать надежность и стабильность. Жить вместе – тяжёлая работа. Приходится от чего-то отказываться, идти на компромиссы, учиться понимать и прощать. Идеальных людей нет, и надо принимать своего мужчину таким, какой он есть.

– Есть такая теория, что после смерти мы начнём следующую жизнь. Что бы вы в той жизни изменили?

– В общем-то ничего. Нет смысла жалеть, что пришлось жить при социализме, и рассуждать, что было бы, если бы я родилась в Америке и какая бы я была богатая… жаль на это времени. Надо уметь радоваться всему, даже мелочам. Я это умею и думаю, именно поэтому могу столько дать зрителям. Не боюсь жизни и никогда не думаю о смерти. Один из моих дисков, который разошёлся в одночасье, так и называется – «Жизнь – прекрасная штука».

– Вы действительно так думаете?

– Я оптимистка, умею ждать и радоваться малому. По-моему, нужно быть искренним, заниматься любимым делом и не терять время на ненужные поступки и враньё. Вот я и занимаюсь творчеством на всю катушку, не забывая при этом, что главное в моей жизни – семья. Ведь предназначение женщины – быть женой, рожать детей, вести дом. И у меня есть муж, преуспевающий бизнесмен, есть трое любимых детей, есть красивый дом. Я – человек семьи, в жизни для меня главное не деньги, а творчество, контакт с людьми, их любовь.

– Что вы считаете главным из сделанного?

– Дети.

– Журналисты задают вам много разных вопросов. Какой из них вы не любите?

– Нет таких. Впрочем, не люблю, когда говорят что-то вроде – мол, вас уже пора выносить на сцену, а вы ещё держитесь – танцуете и так выглядите… Такой вот «комплимент».

– Что пожелаете нашим читателям?

– Пожелаю счастья и жить полегче. Хотя, может, это и нереально, потому что капитализм нелёгок.

Бизнес с добрым лицом крокодила

О бизнесе пишут по-разному, чаще всего – тяжеловесно и косноязычно, как это заведено в деловой прозе. И лишь немногим удается это делать легко и весело. Зато у них получаются такие книжки, как, например, у Эдуарда УСПЕНСКОГО – «Бизнес крокодила Гены». Это о том, как предприимчивые простоквашинцы приумножают свои квашки (рубли по-нашему). Там тоже конкуренция и не до шуток, но Гена старается работать профессионально, и потому выглядит гораздо симпатичнее иных двуногих коллег, Мы попросили писателя ответить на несколько вопросов, имеющих некоторое отношение к бизнесу.

– Эдуард Николаевич, как вы себя чувствуете на пути к капитализму?

– Прекрасно. Я говорю лично о себе. Всю жизнь я ходил со связанными руками, на ногах ядро, во рту кляп. А теперь я могу говорить что хочу, писать что хочу и ездить куда хочу.

– А если гoворить об остальных?

– Наверное, все эти реформы можно было сделать лучше. Я очень верил в «500 дней». Было понятно, с кого и что спрашивать. А сейчас такое впечатление, что все пущено на самотек – как получится, так и получится.

– Похоже, если раньше у нас был культ духа, то теперь культ материи. Со всеми вытекающими последcтвиями. Во всяком случае, многoe из тoгo, что прежде считалось постыдным, теперь нормально.

– Сейчас такое время, что очень легко проявляются худшие качества, время провоцирует на худшее. Зато выделяется хорошее, его видно. Плохое тоже. Я думаю, что всё-таки верх возьмут многовековые традиции России, и наш бизнес будет отличаться от западного большей духовностью.

– Духовность в бизнесе? Что это такое?

– Мне пришлось побывать в Америке, и я беседовал с тамошними бизнесменами. И пришел к выводу, что если у наших богачей была традиция бросать деньги на строительство театра, как Морозов, или картинную галерею, как Третьяков, то в Америке ничего подобного не было. А если и было, то мотивы совершенно другие: меценатство как способ уйти от налогов. Если русский предприниматель вкладывал деньги, скажем, в цыганский хор и к его увлечению относились с уважением, то в Америке всем стало бы ясно: это сумасшедший. У нас, к счастью, пока нет такого культа рубля, как там культ доллара. Человек, у которого много долларов – великий человек. Если у нас семидесятилетний мужчина уже не знает, чем заняться, то там он и в девяносто продолжает делать деньги, и все считают, что это хорошо. Надеюсь, у нас такого не будет.

Впрочем, вы задаете мне такие вопросы, в которых я не специалист и странно, что я на них отвечаю.

– Тогда поговорим о детях. Леонид Мартынов как-то написал: «Какие хорошие выросли дети, у них удивительно ясные лица…» Вы с ним согласны?

– Дети, конечно, разные. Но на них обрушивается все больше стрессов, и потому становится все больше психов, больных. С экрана льются потоки злобы, а малыши потом боятся темноты. И вообще идёт оглупление детей, они хуже воспринимают математику. Детского телевидения у нас никакого нет, детского радио тоже. У нас не занимаются ни пропагандой знания, ни воспитанием – сплошная развлекаловка. Да и чего можно ожидать – ведь те же люди, которые мешали мне работать всего несколько лет назад, и сейчас сидят на своих местах.

– Как вы стали писателем?

– Я был в школе пионервожатым, любил возиться с детьми. А заодно считался лучшим математиком. Потому поступил в Московский авиационный институт. Там много занимался самодеятельностью, привык к сцене. А в 1967 году вышла книжка под названием «Четверо под одной обложкой». В ней были сатирические рассказы Арканова, Горина, Камова и мои.

– А как пришла идеи написать «Лекции профессора Чайникова», «Бизнес крокодила Гены»?

– Я делал на радио передачи «Радионяня», «АБВГДейка» и понял, что многое для детей можно давать в занимательной форме. В школьных учебниках физика, например, разбросана по классам, и никак не складывается единая картина, как работает, например, радиоприемник. Вот я и решил написать. И сейчас вижу, что книжка нужна ребятам. Одна девочка недавно прислала письмо: «Я прочитала „Лекции профессора Чайникова“ семь раз».

По бизнесу детских учебников и вовсе нет. Я брал американские. Но я не собирался учить детей бизнесу, а просто хотел объяснить элементарные вещи. Например, что распорядиться деньгами можно тремя способами: закопать под яблоней, положить в банк или купить акции. И какой от этого в каждом случае будет толк.

– Как вы относитесь к юным предпринимателям, которые начинают свою карьеру с мойки машин?

– Вообще-то я не знаком с детским бизнесом. Но вот личные наблюдения. Едем на машине, видим – написано: «Мойка машин». Если б эта вывеска была бы в Голландии, там обязательно были бы ещё слова: «Стоит два гульдена». А у нас смотрят, что за машина, сколько можно взять с хозяина. И в зависимости от этого объявляют цену: три тысячи. Собираешься уезжать, говорят: «Мы и за тысячу помоем…» Это не бизнес, а обыкновенная спекуляция услугой.

– Судя по тому, что у вас теперь свое издательство «Самовар», вы тоже занимаетесь бизнесом? Кстати, издательство издает только ваши книги?

– Что касается бизнеса, то моя тут только творческая сторона, а об остальном думает директор издательства. Мы издаем веселые книжки для детей любых авторов. Моих тут всего две – «Грамота» и «Лекции профессора Чайникова», Зато издали, например, сказку для детей Андрея Усачева «Декларация прав человека». На очереди его же «Декларация прав ребенка». Уже вышло около десятка книг.

– Говорят, у вас выходит собрание сочинений?

– Да, десятитомник, но это собрание для детей. Туда не вошли мои скандальные письма в стихах, которые я рассылал в свое время в разные инстанции. Не вошли пьесы, сценарии. Но зато там есть все главные детские вещи.

– В ваших книгах многo узнаваемых бытовых деталей, причем порой совсем не детских. Там и генерал Дубинин, директор военно-валяльной фабрики «Красный валенок» – секретного объекта, замаскированного под фабрику киноплёнки. И «малогабаритные» рабочие из далекой страны Кингконгии, которым пришлось по вкусу изобретение нашего инженера – собачья будка с дверцей. Они покупают такие будки и в них живут. А что если книжку прочитают вьетнамцы?

– Я об этом не думал, равно как и не собирался никого унизить. Важно другое: такая проблема есть в жизни, не я её придумал, и моё дело – обратить на неё внимание. Я был, например, в Набережных Челнах, где работали такие «кингконговцы», и знаю, что многие из них имели глистов, болели сифилисом, чем и одаривали товарищей по конвейеру. Жизнь есть жизнь, не я её формирую, но она проходит через меня. На пишущую машинку.

– А как относились к этому редакторы? Шарик, например, однажды заметил, что магaзинное мясо костлявее рыночного. Правда, ему это понравилось. Фраза стала знаменитой, хоть все разбираются в мясе и без Шарика. Но он сказал об этом вслух…

– Эта реплика шла с диким скандалом. Вопрос стоял так: или уберите фразу, или не выйдет книжка. Да разве только это… Мультфильм про Чебурашку, например, сочли антипионерским. Видите ли, потому что пионеры собрали меньше металлолома, чем наши герои.

– Ваши персонажи – Матроскин, Чебурашка, крокодил Гена – выдумка или всё-таки среди нас ходят их прототипы?

– Ходят, конечно. Я не раз говорил, что, например, прообразом крокодила Гены послужил композитор Ян Френкель. Мы с ним работали вместе одно время, он помог наделить моего крокодила вполне конкретными человеческими чертами, вплоть до походки. Кстати, Ян об этом знал и не обижался.

– Будет ли продолжение простоквашинской эпопеи?

– Наверное, будет. Меня попросили продолжить работу. И у меня есть встречный интерес: строю дачу… Так что пора за дела.

Юрий Горный: Не бойтесь совершенства, оно вам не грозит

Скоро заслуженному артисту России Юрию Горному, известному мастеру психологических опытов, исполнится 60. Артист уверен, что за эти годы он заметно обогнал человечество в реализации интеллектуальных возможностей. «Гарантирую, – говорит он, – что в ближайшие 20 лет никто не сможет повторить мои любимые этюды».

ПРО ЮЛИЯ И ЮРИЯ

Этюды, надо сказать, впечатляют. Юлий Цезарь при всех своих талантах по сравнению с нашим современником – дилетант, клубная самодеятельность. Ну что там, сидя на коне, диктовать письма нескольким друзьям одновременно… Юрий Гаврилович действует так: левой рукой играет на рояле «Катюшу», правой пишет приветственное послание благожелательным зрителям, не переставая при этом декламировать стихи и возводить в четвертую степень двузначное число, которое ему предложат те же зрители. Ну а чтобы этого никому не показалось мало, артист запоминает ряд из 20 случайных цифр, на которые ему дают посмотреть не больше пяти секунд. Словом, никакому Юлию такого и не снилось.

Или, к примеру, такой вот номер: сидит маэстро за рулём автомобиля и едет по улицам нашей столицы. С завязанными глазами. Ситуацию на трассе умудряется держать под контролем, а потому остается время для исполнения на миниатюрном рояле чего-либо из популярных мелодий. Можно также занять и голову, возводя в степень двузначные числа.

Есть кое-что и из репертуара уличных мастеров иллюзиона – например, шарик с наперстками. Или колода карт, из которой маэстро в нужный момент мечет козыри. Конечно, без шулерства высокого класса тут не обходится, но играть с Горным никто не садится, даже если всё по-честному: ведь он способен запомнить не одну, а сразу три колоды карт. Ну как с таким специалистом играть…

Потом – стрельба по-македонски, с двух рук, предмет гордости спецназа. Но только артист стреляет, по своему обыкновению, с завязанными глазами. На сцене развешаны воздушные шарики, ассистент из публики хлопком в ладоши обозначает цель, и артист стреляет на звук, умудряясь при этом не уложить добровольца наповал. Спецслужбы уже не раз просили научить, но, видно, ученики попались слабые и потому повторить этот номер никто не может.

Впрочем, егo номерами интересовались не только спецслужбы. Острый интерес вызвало, к примеру, умение освобождаться от наручников. Тут уж встречи с артистом искали и производители этой важной продукции, и, так сказать, рядовые потребители. Юрий Гаврилович от встреч уклонился, и потому милиция может спать спокойно.

Диапазон творчества артиста очень широк. Вот, скажем, такой редкий и полузабытый жанр, как буриме – искусство мгновенно сочинять стихи на заданные рифмы. Кричат, предположим, из зала некую абракадабру: зал – вокзал, трон – электрон. Даже поэту сразу не сообразить, о чём тут вообще может идти речь. Но не Горному.

– Я им тyт же леплю:

Вот так. А вы говорите – поэзия, вдохновение… Но лично меня больше впечатлил, так сказать, телепатический номер – тем более что я сам в нём и участвовал. Для начала пришлось лишить артиста, как он выражается, зрительного канала восприятия. Иначе говоря, берёт он монету, накладывает на глаз, а сверху для верности ещё и липкой лентой приxвaтывaeт. Такое зрелище не все выдерживают, и я предлагаю просто завязать глаза – и дело с концом. Но артист упорствует: тут, мол, надо, чтобы всё было без дураков, иначе сразу же найдутся «догадливые» разоблачители. В общем, замуровали и соседний глаз, после чего наложили ещё какую-то прокладку – похоже, пластилиновую, – а уж затем обмотали повязкой. На стол же предварительно положили рядом два листа бумаги. На одном рисую всякую всячину – скрипичный ключ, формулу закона Ньютона… Потом к чистому листу подходит Юрий Гаврилович, уже без «зрительного канала», берёт фломастер и рисует то же самое. Как у него это получается – не знаю, раскрывать секрет он не стал. Сказал только, что никакой телепатии на свете нет, как, впрочем, и всяких других чудес. Зато чужие секреты мастер разоблачал очень охотно, но об этом позже.

А пока – кое-какие биогpафические подробности из жизни мастера.

УТВЕРЖДАТЬСЯ НАЧАЛ В БАНЕ

Горный – это псевдоним. А родом Юрий Яшков из села Локоть Алтайского края. В юные гoды усердием и прилежным поведением не отличался, и из школы его в конце концов выгнали. Что касается характера… Помните Штирлица с его нордическими манерами? Так вот Горный – это Штирлиц наоборот. Характер у него холерический, тайфунообразный, энергия бьет ключом и своих, и чужих. Плюс хорошая спортивная форма: может с места вскочить на рояль. В общем, 60 ему никак не дашь. Так что можете себе представить, что былo в 1980-м, когда в столице впервые появился Юрий Горный и, по eгo словам, «будто колуном по голове ударил трезвомыслящую публику». Учёный люд был в шоке от такого феномена.

– Как исполнитель я начал yтверждаться в бане на Кропоткинской, где был самый большой бассейн, – рассказывает Юрий Гаврилович. – Я показывал этюды и трюки, зарабатывaл деньги и авторитет. И тогда я сказал: здесь будет центр духовности. Мог ли я знать, что здесь возродится храм Христа Спасителя?

Но что же всё-таки было между школой и «ударом колуна»?

– У нас любят домогаться: где учился да какой вуз окончил… Я на это говорю: я нигде не учился, я сразу учителем стал. И преподавал профессорам, ставя их на место. Но вам скажу: учился в инститyтe физкультуры.

Заметим, кстати, что будущий артист и до школы время не терял. «Интуитивно отслеженный в утробе матери механизм химиоархитектоники помог ему в процессе деятельности обучиться произвольному управлению правым и левым полушариями», – пишет директор Института мозга АМН академик О. Адрианов.

Что касается псевдонима, то он понадобился на заре артистической карьеры для нелегальных выступлений с психологическими этюдами.

Но почему же нелегальных?

– Для тoгo, чтобы меня официально выпустили на сцену, нужно было давать взятки. А я этого не мог делать по нравственным соображениям, – объясняет Юрий Гаврилович. – Зато мог подделать любую подпись и даже гербовую печать. Вот и разъезжал по Алтаю с липовым документом.

Кроме псевдонима артист получил за эти года немало разных прозвищ, кличек и титулов:

– За то, что ещё в юности выполнил на комбайне 26 норм, меня прозвали Стахановым. В Барнауле – Яшиным, когда в ручной мяч взял семь штрафных бросков из девяти. Рихардом Зорге – это когда работал нелегально. За выступления, которые не под силу никому, в печати назвали Моцартом психологических этюдов. За точное предсказание многих природных и социальных процессов – Нострадамусом современности. Сейчас называют Робеспьером психологии – за бескомпромиссную борьбу с дутыми знаменитостями.

И если маэстро отказывается от новых титулов, то, как вы уже поняли, вовсе не из скромности:

– Чиновники из нашего министерства культуры и отдыха мне часто говорили: Юрий Гаврилович, а почему вы на народного артиста не подаете? Но я же заслуженный артист в самом высоком искусстве – мышления. А вы мне предлагаете народного. Да и чем можно наградить творца, который остановил страну у пропасти идиотизма, когда противостоял телевизионным рукомахателям?..

ПО ПУТИ МАГОМЕТА

Удержать такую страну, как наша, от идиотизма – задача не из легких, и потому в биографии артиста есть нечто гоголевское. Во всяком случае несколько лет назад жена сожгла рукопись его первогo произведения.

– Она решила, что эта штука будет посильнее «Окаянных дней» Бунина, – рассказывает он. – В книге я многих светил опускаю с пьедестала. Но сейчас мы с одним журналистом делаем новую, и там примерно сотня идолов будет показана в смешном виде. Не много ли на себя беру? Нет, не много. Пророк Магомет, когда пришёл в Мекку, сверг 360 идолов. Я считаю, что священных коров полезно иногда потрепать, чтобы они не выглядели слишком уж обронзовевшими. Или оборзевшими, что тоже нехорошо.

Дело в том, что Юрий Горный отрицает чудеса. Любые. И цитирует режиссера Бергмана, сказавшего, что жизнь сложна и без сверхъестественного, вполне достаточно биологии с психологией. А разделаться с идолами артисту помогает собственный метод «дискриминационного анализа»:

– После того как я своими выступлениями открыл эту тему для прессы и телевидения, как туда начали подтягиваться Джуны, Чумаки, Мзии-шмии… Шантрапа всякая. Ничего не знают и не умеют, но вокруг них создали миф некой значительности. Я говорю: кожного зрения нет – и тyт же его демонстрирую… Потому что это блеф, психологический трюк. Трюки Лонго – банальность, незнание элементарной физики.

Фокусы Копперфилда я иногда показываю для забавы. Генетик Владимир Павлович Ефроимсон однажды сказал, что открыл у человека ген альтруизма. Тогда я ему сказал, что тоже открыл ещё один ген – аферизма. И он со мной согласился.

Пытаюсь возразить:

– Про Лонго не скажу, но вот что касается кожного зрения, то способности Розы Кулешовой изучали разные серьезные люди. И знаете – так и не разоблачили.

– Мало ли что вам академики говорят. Я экспериментатор, я это делаю, и это совсем не то, что вы думаете. Когда я решил объявить войну всяким проходимцам, то объявил конкурс. Пришли 450 человек – доктора наук, авторитет на авторитете. Все претендуют на то, что видят человека насквозь вместе с его болезнями. И я их всех тестировал. Ставлю за ширму человека и предлагаю продиагностировать. А то и манекен ставил. Так вот они у манекена язву находили… Блефовщики. Они у меня вызывают смех. То, что они делают, для меня не тайна, я могу это хоть сейчас повторить и любого научить. Вот говорят: мол, Геллер ложки гнёт. Да приведите с улицы десяток прохожих – и они у меня через полчаса будут ложки гнуть.

– А вы гнёте?

– Конечно.

– Может, попробуете?

– Ну вот, интересна мне пресса… Почему она <п…> и пропускает существенное? Вот Геллер запускал часы. А я в прямом эфире ленинградского телевидения в своё время сказал: товарищи, я могу пояснить, откуда ноги растут. Помахал руками и говорю: сейчас у всех не только часы заведутся, но и холодильники, стиральные машины, кофемолки. В результате – шквал звонков. Причем у одного даже нарисованные часы пошли… Поймите, что я очень хорошо, как любой профессор, знаю все науки – от нейропсихологии до медицинской генетики. Поэтому я и смог в своих этюдах объединить всё, что делали Мессинг, Кио, Шерешевский и многие другие. А самое главное – я помог отлучить миллионы людей от разнообразных экстрасенсов-мошенников.

ОТ ЗЭКА ДО ЦК

Десять тысяч выступлений – таков творческий итог сорока лет работы артиста.

– Выступал от зэка до ЦК, от НИИ до полевого стана, – вспоминает он. – Как относятся зрители? По-разному. Например, показывал свои этюды в одном селе. Всё идет хорошо, концерт в разгаре, а тyт одна женщина и говорит: «Ну хватит дурачиться, пора и песни петь». Вот так у нас относятся к интеллекту. Я это знаю и порой подыгрываю: осматриваю зал перед началом выступления, топаю ногой якобы для проверки резонанса. Мне это всё абсолютно не нужно, но зрители часто запоминают не опыты, а «магический ритуал».

Самые благодарные зрители – с художественным складом мышления, не склонные к критике. В их глазах мы все на одно лицо – и Кашпировский, и Чумак, и Горный.

– А где больше всего скептиков?

– В тюрьме. Там на первом месте борьба: неужели он и нас сможет провести? Кстати, в тюрьмах я выступал больше всех. Туда артистов не пускают, а у меня-то программа не развлекательная, а познавательная. Перед выступлением я всегда волнуюсь, но всё же в себе уверен: если я столько раз делал это, то почему же сейчас не получится? И вот ищу игoлку. А прячут её мастера: воткнут в огуречный пупырик, привяжyт нитку и проглотят. Потом книгу нахожу нужную в библиотеке и втыкаю эту иголку в заданное слово на определённой странице… Но когда я и таких зрителей переигрываю, то они аплодируют так, как клакеры в Большом театре не смогут.

БУДЬТЕ РЕАЛИСТАМИ, СТРЕМИТЕСЬ К НЕВОЗМОЖНОМУ

Эти слова написаны у входа в знаменитый сорбоннский университет. Юрию Горному они пришлись по душе, и он решил не только демонстрировать соотечественникам свои уникальные способности, но и научить кое-чему всех желающих, И создал для этого свой центр «Идея».

– Сегодня нам нужна не только чистая природа, но и ясное мышление, – гoворит он. – Заблуждения опасны для здоровья. Я предлагаю интеллектуальный тренинг – чтобы у вас не болела голова, сон был лучше. Могу научить, как улучшить память в несколько раз. Нам никогда не справиться ни с алкоголизмом, ни с наркоманией, если не будет сформирована система здоровогo досуга, чтобы люди не просиживали часами у телевизора.

Я даю своим ученикам направление совершенствования, а регулярные занятия стимулируют биологически активные вещества. В результате улучшается иммунная система, а с ней и весь организм.

– А чему учите конкретно?

– Ну, например, тому, как запомнить сразу два десятка имен-отчеств. Или длинный список дел на день. Учу и аутотренингу. Мой десятилетний внук, к примеру, может заставить себя не чувствовать боли. При этом он физически крепкий – 50 раз подтягивается, 100 раз отжимается. И учится хорошо, уже знает два языка. Кроме того я могу научить многому из того, что умею сам. Ведь зачем мне этот мастер-класс? «Долог и утомителен путь советов, краток и убедителен путь примеров».

Внук однажды сказал: «Дед, ты кроме своих психологических опытов ничего не знаешь. Спустись на землю». Вот я и спустился. С помощью интеллектуальной гимнастики мы в нашем центре научились снижать не только психологический возраст, но даже и биологический. Пусть ненамного – всего лет на пять-шесть. Поэтому приглашаем к нам всех, кто хочет помолодеть.