Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей

Статуя св. Антония

؂

1 По стопам Петра

«Я могу показать памятники победоносным апостолам, – выводил Гай, римский христианин, густой черной тушью. – Если дойдете до самого Ватикана или до Остийской дороги, то найдете памятники тем, кто основал эту церковь» [1]. Приблизительно в 200 году утраченный ныне пергамент с этими словами указывал на первые, еще неглубокие следы христианской Церкви в Риме. То были первые проявления силы, что однажды вылепит, расширит и украсит город; речь идет о памятниках святому Петру и святому Павлу, первым последователям Иисуса из Назарета, известным нам по библейским текстам. Из Иерусалима они отправились по морю и посуху на запад, обогнули южное побережье Греции и достигли Реджо, Поццуоли и далее Рима. В середине I века н. э. они прошли по мощеным булыжником дорогам до самого центра Римской империи. В этом языческом городе, откуда правил цезарь, Павел сведет знакомство с общиной христиан: Аквилой, Присциллой, Андроником и другими людьми. Присутствие Павла в Риме хорошо задокументировано. О нахождении там Петра мы знаем меньше. Как и во многих ранних главах истории христианства и Рима, эти свидетельства разрозненны, отрывочны и часто спорны. Тем не менее подавляющее большинство историков ныне согласны, что оба эти человека находились среди первых христиан города и что позже в Риме прольется кровь обоих праведников [2]. На этих обагренных кровью местах встанут памятники, на которые укажет Гай. За несколько столетий они наделят город святостью. Но в годы, когда о них писал Гай, камни, установленные в память о Петре и о Павле, были еще скромными и малозаметными, как в значительной степени и сама Римская церковь.

Согласно самым ранним из сохранившихся римских источников, в середине I века н. э. Петр выбрал на роль продолжателя своего дела римлянина Лина [3]. За ним последовал Анаклет, далее, примерно в 96 году, Климент, третий епископ Рима. Этот титул будет со временем неразрывно сцеплен с влиятельной папской должностью. При жизни Климента Петр и Павел уже были нарождающимися легендами, святыми – но только для скромного ядра христианской церкви. И тогда, и на протяжении еще более 200 лет после смерти Климента христианский Рим оставался невидимым. В конце I века епископ Рима Климент, священник одного из восточных культов, обитал, вероятно, в одном из безликих строений посреди самого непритязательного римского квартала. Большинство христиан проживало там, где традиционно селились евреи, например в Трастевере на берегу Тибра; на противоположном берегу реки находился юридический, религиозный и административный центр города [4]. Из этой глубокой речной излучины Гай мог бы проводить вас к подножию надгробия Петра на голом и пыльном Ватиканском холме. Оттуда, двинувшись на юг и перейдя через Тибр, можно было дойти до того уединенного места, где был обезглавлен Павел.

К тому времени, когда писал свои строки Гай, христиане Рима уже начали понемногу закладывать основы будущего папского города. Кладя один грубый кирпич на другой, шаг за шагом, оставляя скромные отметины в память о своих процессиях, они начинали делать свою веру видимой на улицах и под ними. Не позднее 161 года они возвели над останками Петра эдикулу – небольшое сооружение, обозначавшее место захоронения для тех, кто желал на нем побывать [5]. Мощи первоверховного апостола лежали на обочине Виа Корнелиа, напротив северной стены цирка Нерона, сотрясаемые проезжающими повозками [6]. По собственному почину никто не посчитал бы такое место годным для паломничества и поклонения. Для многих – как язычников, так и христиан – то было кладбище под открытым небом, последнее место, которое можно выбрать для последнего упокоения. Но для христиан, стекавшихся туда, важно было одно простое обстоятельство: здесь упокоился сам Петр – святой, которому Христос доверил возведение своего земного царства, основатель их нарождавшейся римской церкви.

Эдикула была неказистой, но служила Гаю и другим христианам памятным знаком. Главной частью сооружения являлась простая ниша, накрытая опирающимся на две колонны камнем. Ничего общего с великолепным киворием, возведенным Джованни Лоренцо Бернини полтора тысячелетия спустя. Творение Бернини – величественный балдахин на витых бронзовых колоннах цвета ячменного сахара – как нельзя лучше приличествовало бесспорному к тому времени статусу погребенного под ним первоверховного апостола и основателя Римской церкви. Но, начав земляные работы перед установкой кивория Бернини, землекопы нашли еще более недвусмысленные свидетельства древнего поклонения Петру: обернутые матерчатыми лентами скелеты и каменные ларцы с обгоревшими человеческими костями [7]. Рядом с мощами, приписываемыми апостолу Петру, здесь предавали земле первых епископов Рима, протопап.

На протяжении многих столетий христиане знали приблизительное место захоронения Петра, но только в середине XX века оно было надежно определено. Многим папам было бы любопытно порыться под собором, но мешала благоговейная робость. Еще в 1930-х годах Пий XI огорчил администратора базилики Святого Петра монсеньора Людвига Каса, отказав ему в просьбе расчистить подземные гроты [8]. Но после смерти папы в 1939 году монсеньор поступил по-своему: спустился в крипту, чтобы обустроить там могилу для папы. Стены были непрочными и быстро рухнули. Монсеньор невольно приступил к археологическим раскопкам, приведшим к расчистке древнего кладбища, остававшегося неприкосновенным многие столетия. В 1950 году Кас устроил для журналистов американского журнала LIFE эксклюзивный тур по раскопкам. Сотни тысяч читателей журнала смогли всего за 20 центов прогуляться вместе с монсеньором «в неведомое, разделить тяготы, трудности и незабываемую радость тех, кто приложил столько усилий и совершил открытие» [9].

Еще до Гая память о Петре распространилась гораздо дальше склонов Ватиканского холма. На северной оконечности города, на кладбище Присцилла, над скромными подземными захоронениями стало появляться имя первого апостола, нанесенное краской на камни [10]. Это римское, а не греческое имя со всей очевидностью прославляло апостола Христа. Как и эдикула, оно безмолвно знаменует присутствие святого Петра в материале, создавшем Рим. Пройдя строго на юг от этого кладбища, римлянин набрел бы за холмом Целий на другие древние катакомбы, нашептывавшие ему имена Петра и Павла. Там, на Аппиевой дороге, ведущей в город с юго-востока, под базиликой Сан-Себастьяно-фуори-ле-Мура, сохранились до наших времен начертанные первыми паломниками строки надежд и молитв [11]. Много чернил было изведено в спорах о природе этого места. Не это ли истинная могила Петра? Или здесь проживали апостолы? А может, это тайник со священными мощами, устроенный последователями Христа, преследуемыми императорами? Нет сомнений, что уже к середине III века паломники собирались и на этом скромном месте поминовения, а не только на Ватиканском холме. Связь между Петром и Римом была несомненной для христиан и в IX веке, и гораздо раньше [12].

Ныне иные сетуют на отсутствие современных Петру свидетельств его пребывания в городе. Кое для кого молчание литературы – указание на то, что он вообще не бывал в Риме. Такие авторы ставят под сомнение традиционные письменные источники, например письмо Петра к христианам Малой Азии. В этом послании он обращался к ним с приветствием «из (их) сестринской церкви в Вавилоне», что традиционно толкуется как приветствие из Рима [13]. После серии конфликтов с иудеями месопотамский Вавилон стал синонимом гнета светских властей, особенно тех, что нападали на народ Божий. Языческий Рим стал, в свою очередь, отождествляться с Вавилоном, будучи городом, власти которого подвергали гонениям уже христианский народ. Встречаются утверждения, что отождествление Рима с Вавилоном началось уже после смерти Петра, в середине 60-х годов, и что апостол приветствовал своих адресатов из каких-то других мест, где христиане тоже подвергались поношениям [14]. Однако известно, что Петр предпринял путешествие из Иерусалима в Антиохию через Малую Азию, в греческий Коринф. В своем послании к христианам Рима в 56 году Петр писал, что еще не побывал у них, ибо не хотел «созидать на чужом основании» [15]. Когда Петр оказался в Риме спустя четыре года, там уже точно существовала крупная община людей, поклонявшихся Иисусу. Был ли Петр знаком с этой общиной? Может быть, он даже сам создал ее за эти годы? Во многих последующих посланиях говорится о пребывании в городе и Павла, и Петра. Через несколько десятилетий после их гибели епископ Антиохии Игнатий заверял римских христиан, что не будет ими «управлять», «как делали Петр и Павел» [16]. В дальнейшем с уверенностью писалось о смерти Петра и Павла в городе: например, примерно в 170 году об этом упоминал епископ Коринфа Дионисий. В те же годы Ириней Лионский заявлял, что они возвели Церковь Рима до передачи полномочий Лину, чьи останки будут вскрыты при закладке фундамента под барочный «балдахин» Бернини [17].

Слова Гая, Игнатия и Иринея прерывают молчание и проливают свет на самые ранние дни христианской церкви в Риме. В то же время кирпичи катакомб, ватиканские могилы и памятники на Аппиевой дороге и на Виа Остиа ведут свой тихий, фрагментарный рассказ о непрерывном поклонении и нарождавшейся традиции. Непрекращающееся почитание Христа, поклонение Петру и Павлу в городе – это нить, связующая воедино разрозненные сведения о раннем христианском Риме. Епископы Рима апеллировали к наследию апостолов, в особенности Петра, для утверждения в веках своего главенства. Однако трудно понять, зачем было простому римлянину II века ставить памятник на склоне Ватиканского холма, если конкретное место не являлось часто посещаемым и почитаемым и до того. Нет, в те времена оно посещалось множеством христиан, что и объясняет установку памятного знака в сомнительной тени ипподрома, среди других могил, по большей части языческих. К 200 году Гай рассуждал об этих римских памятниках апостолам как о сложившейся у христиан города паломнической традиции. Как известно, традиции часто бывают неписанными для самих первых их приверженцев, лишь позднее деяния первых христиан Рима воплотятся в словах, камне и мраморе.

При поисках первых последователей Иисуса в Риме становится понятно, почему настолько туманна ранняя история христианства в городе. Первые тамошние христиане были по большей части худородными иностранцами, говорившими по-гречески, они приходили в город в 40–50-х годах из восточных провинций Римской империи [18]. В Риме поборники Иисуса возносили молитвы, не выделяясь из несметного множества выходцев с Востока; во многоязыкой массе римлян они были неотличимы от всех прочих даже для острого глаза. Здесь, в сердце империи, пульсировавшем политикой, религией, поклонением сотням культов, появление, изгнание и возвращение первых христиан оставались чаще всего незамеченными. Их не прятали, сами они не скрывались, просто на них не обращали внимания. Как явствует из истории и из житий мучеников, некоторых на протяжении веков жестоко казнили. Но большинство римлян не видели в этих смертях геройства, потому что большинство вообще не видело этих смертей. В последующие столетия на казненных лился свет святости, превращавший их в героев «Золотой легенды». Однако в первые века после гибели Христа веровавшие в него отправляли свой культ в простонародных кварталах, в кишевших мухами хижинах посреди низин, там, где вилась Аппиева дорога [19].

В I веке ткань города и его жизнь были расцвечены поклонением традиционным языческим культам. Сама сущность Рима заключалась в вере во множество богов. Согласно традиции, померий – линия, считавшаяся формальной границей города, – был впервые пропахан по предсказанию авгуров, когда братья Ромул и Рем заспорили о месте, где основать Рим. Как гласит легенда, Ромул увидел на Палатинском холме дюжину грифов, прежде чем пропахать на воле и корове борозду вокруг священного участка – от Квиринальского холма на севере до Палатинского на юге [20]. Так, воспользовавшись прорицанием, плугом и упряжкой тягловой скотины, Ромул основал город. Это лишь легенда, но вера и вправду поместила Рим внутрь померия, на пятачке, усеянном храмами в честь богов, богинь и обожествленных императоров. С начала VI века до н. э. римляне сновали у подножия Палатинского и Капитолийского холмов, в пределах, очерченных померием, в тени Капитолийского храма. Построенное и перестраиваемое в монументальном греческом стиле, грозное святилище главного бога Рима, Юпитера, вскоре будет окружено многочисленными трофеями, усыпальницами и алтарями. По всему городу быстро вырастали храмы Конкордии, Венеры и даже императора Юлия Цезаря. Внутри померия, под их сияющими крышами, римляне могли вдоволь поклоняться своим богам и первым обожествленным предкам. Еще они возводили там дворцы и арены, чтобы заниматься текущими делами и развлекаться. В Древнем Риме то и другое было немыслимо без молитв и жертвоприношений богам.

В священном центре Рима мужчины, женщины и дети встречались с язычеством полнокровным, дышавшим свободно и вольно. По главным улицам жрецы гнали к белоснежным алтарям жертвенных волов. Римское солнце пекло их покорно склоненные головы, посыпанные зерном и спрыснутые вином. Их кровь проливалась во имя богов [21]. Рим существовал в непрерывном предвкушении повелений и гнева свыше. Когда того требовали боги или император, каждый в городе должен был принести жертву высшим силам. В главных святилищах закалывали волов [22], обыкновенные люди жертвовали ладан и вино. Главными вехами года для всех служили религиозные праздники, оставлявшие город восхищенным, радостным и даже очищенным. После Луперкалий бездетные женщины ходили с рубцами на спинах: их хлестали бичами, нарезанными из козлиных шкур, чтобы им было даровано плодородие [23]. Участие в Сатурналиях принимало более чувственные формы: римляне сбрасывали с себя тоги, напивались, играли в азартные игры. Ставя несколько сестерциев в игре в кости или дожидаясь, затаив дыхание, пока колеса колесницы пересекут финишную черту в Большом цирке, граждане, вольноотпущенники и рабы получали огромное удовольствие от празднества. В I веке до н. э. участие в главных религиозных праздниках было столь массовым, что император Август (27 г. до н. э. – 14 г. н. э.) отправлял на главные улицы Рима отряды стражников. Иначе дома, оставленные владельцами пустыми из соображений веры, а часто и просто по недомыслию, в предвкушении развлечения, стали бы «жертвами грабителей, так мало людей оставалось дома» [24].

Принято считать, что первые проблески христианства несли надежду простонародью: рабам и вольноотпущенникам, иностранцам и многим другим, обделенным судьбой в римском обществе с его резкой стратификацией. Верно то, что последователи Иисуса с самого начала восхваляли бедность и простоту, традиционно презираемую римлянами. Кроме того, подавляющее большинство жителей Рима находилось внизу иерархической пирамиды, увенчанной императором, которого несли на своих плечах патриции, всадники и полноправные граждане города. Однако, наблюдая игрища и даже заглядывая внутрь храмов Рима I века, можно убедиться, что религиозные традиции города соблюдались и многими неимущими. Даже негражданам и рабам приходилось принимать участие в пиршествах и жертвоприношениях, предписываемых римской религией, внутри храмов и за их пределами, на улицах. Кто-то оглашал окрестности низкими звуками сдвоенных флейт – тибий, бывшие рабы, в подражание гаруспикам, могли изучать на мраморных плитах расположение внутренностей жертвенного скота, извлекая из них пророчества [25]. Женщины могли становиться жрицами Великой матери богов, чей символ, сосну, процессия несла по городу к храму этой богини на Палатине [26]. Среди несущих дерево можно было увидеть бывших рабов, размахивавших стеблями камыша в знак прославления гибели Аттиса, супруга Великой матери, который лишился рассудка, а потом и жизни после добровольного самооскопления под сосной [27].

Но для всех слоев общества римские традиции едва ли были единственным вариантом религии, хотя бы за померием, на «общественных землях» Рима: там допускалось отправление иных культов, в том числе христианского. Всевозможные верования и традиции приносились в Рим теми же экономическими и политическими ветрами, что гнали в город их чужестранных приверженцев. Изида и Серапис прибыли из Александрии, Антиохии и Афин [28]. К началу III века существенное значение в Риме приобрел древнеперсидский культ Митры. Еще до 300 года у его адептов было здесь примерно 40 мест, где они собирались [29]. Приверженцы Митры отправляли в съемных комнатах, частных домах и даже в казармах свои ритуалы, в ходе которых их статус повышался от «Ворона» до «Льва» и «Отца». Запертые двери и темнота их молелен служили противоположностью пышным храмам Юпитера и других римских богов. Но на Марсовом поле, поле между Тибром и западной линией померия, видны и слышны были свидетельства иных восточных культов. Там из-за стен святилища Изиды, выстроенного в изящном греческом стиле в I веке до н. э., доносились громкие песнопения и металлический треск систрумов. Это чужестранное верование получило в Риме широкое распространение. Двор святилища размером 70 на 140 метров был в несколько раз больше расположенного поблизости Пантеона, где молились всем римским богам [30]. Безмятежный пруд посередине окружали пальмы и обелиски. В апсиде святилища высилась сама Изида, величественная статуя с фигурами Сараписа и Анубиса по бокам. От взора большинства римлян, пересекавших Марсово поле, эти излучающие спокойствие виды были скрыты мощными стенами, хотя изредка случалось, что молящиеся в святилище показывались и с его внешней стороны. Бритоголовые, в развевающихся на ходу белых одеяниях, они торопливо шли через поле, мимо древнего театра Помпея.

Завершением ритуала для верующих в Изиду становились омовения в мутных римских водах – прыжки с берега в Тибр. Выбираясь на другой берег реки, они оказывались в Трастевере, где еще оглушительнее грохотали чужеземные культы. Здесь, еще дальше от священных пределов померия, поклонялись своим богам приезжие из Пальмиры и Сирии. На латыни, арамейском и греческом языках они молились в своих храмах Симу, Хададу, Солу и Атаргатис [31]. Здесь, в самом восточном районе, правивший в начале III века император Антонин (218–222 гг. н. э.), известный также как Гелиогабал, насаждал культ Элагабала, бога Солнца из его родной римской провинции Сирия [32]. Внутри померия юный император вызвал раздоры среди римлян тем, что возил в обсыпанной драгоценностями золотой колеснице черный конический камень и поклонялся ему как божеству. Сенаторы-консерваторы возмущались его религиозной пляской, после которой он взбирался на башню и с нее бомбардировал толпу дарами, от кубков из драгоценных металлов до живых домашних животных [33]. Но Антонин не был, разумеется, первым римским императором, приверженным восточным культам. С самых первых лет империи, с середины I века до н. э., императоры возводили храмы Изиды, Сераписа и других богов. Это вызывало неоднозначное отношение, некоторые культы попадали под запрет. В начале I века н. э. император Тиберий (14–37 гг. н. э.) повелел увезти священную статую Изиды с Марсова поля и сбросить в Тибр, а ее жрецов прибить к крестам [34]. Несмотря на столь резкие колебания популярности, восточные культы оставались константой в религиозной гуще Древнего Рима.

В этой гуще и появились первые в городе христиане. Похоже, что многие из них, подобно верующим в Митру и Изиду, не являлись уроженцами Рима. Первые последователи Иисуса в Риме были по большей части, как кажется, евреями, молившимися в синагогах города, или идолопоклонниками, практиковавшими некоторые элементы иудаизма, так называемыми «богобоязненными» [35]. Существует мнение, что к 50-м годам I века, спустя 17 лет после гибели Иисуса, христианское учение уже распространилось в Риме далеко за пределы еврейской общины. В послании к верующим города в середине 50-х годов Павел говорил о своем желании проповедовать им и «другим идолопоклонникам», то есть не евреям [36]. Вполне возможно, приверженцы других культов отторгли их и они стали поклоняться единому христианскому богу. Некоторые черты нарождавшегося христианства не были полностью чужды тем, кто хранил верность давним религиозным традициям Рима. Целомудрие, к примеру, восхвалялось христианами и многими другими верующими, включая тех, кто возносил хвалы девам-весталкам – девам в белом, поддерживавшим огонь у подножия Палатинского холма. В то время как преобладавшая в Риме религия подразумевала целый сонм богов, бритоголовые поклонники Изиды были, подобно христианам, верны одному-единственному божеству. Поборников культов влекла, помимо прочего, атмосфера братства и такие практические удобства, как групповое погребение в Риме, которое вскоре стали предлагать христиане города.

Члены еврейской общины города, будучи монотеистами, ожидавшими пришествия Мессии, непременно должны были оказаться наиболее восприимчивы к вести о его появлении в Иерусалиме. То была многочисленная аудитория. К периоду правления Августа в Риме набралось уже несколько тысяч евреев. В еврейских катакомбах под Номентанской дорогой, тянущейся из города на северо-восток, найдены надписи с названиями примерно 11 синагог древнего города [37]. Вряд ли это были большие или даже просто приметные культовые сооружения, скорее просто молитвенные дома, где община проводила богослужения и учила Закон [38]. Некоторые иудеи могли переходить в христианство вдали от Рима, посещая ранее Сирию или живя там или в Иудее, где Иисус вдохновлял людей оставить свои дела и проповедовать его учение. Другие могли отправиться из Рима обратно в Иерусалим и там повстречать апостолов и верующих, распространявших весть о Мессии, покинувшем их в возрасте 33 лет. После их возвращения в Рим рассказы о проповедях и чудесах Иисуса из Назарета могли разноситься привезенными в город рабами-евреями. Некоторые рабовладельцы терпимо относились к разнообразию религий у себя под крышей. Их отношение к религии еврейской общины было в лучшем случае безразличным, но чаще жестоко-насмешливым [39]. Люди, освобожденные согласно римской практике от ярма рабства, могли прибиваться и к иудеям, и к идолопоклонникам, и к новоявленным христианам, чтобы уверовать, оспаривать или отрицать новые учения, принесенные с Востока. Языческий до мозга костей, по структуре и по статусу, город Рим предоставлял исключительно плодородную почву для крепнущего культа Иисуса Христа.

Такие люди, как супруги Акила и Прискилла, могли проведать о ранних христианских воззрениях в синагогах Рима или рядом с ними, хотя Акила мог стать христианином еще до того, как смело подался вместе с женой в столицу. Акила был евреем из Понта, дождливой римской провинции на северном побережье Черного моря [40]. В середине I века там, бесспорно, уже жили христиане – Павел обращался к ним из «Вавилона» в своем знаменитом послании к преследуемым верующим Малой Азии. Возможно, Акила и Прискилла бежали от религиозного преследования в Понте, краю вишен, льна и виноградной лозы, чтобы обрести анонимность и безопасность в гуще огромных безликих толп императорского Рима. В середине 50-х годов, когда Павел писал христианам города, они уже, без сомнения, находились там. Апостол знал эту супружескую пару и обращался к ним напрямую, потому что имел с ними дело еще в Коринфе, представлявшем собой сухопутный мост между Аттикой и Пелопоннесом. Как видные христиане, Акила и Прискилла могли превратить свой дом в Риме в домашнюю церковь. В первые десятилетия Римская церковь обходилась без главы – без епископа, тем более без папы. Скорее она представляла собой тогда горстку домашних церквей – ко времени послания Павла их было около семи [41]. Нарождающаяся церковь была еще далека от организованной иерархии, зато представляла собой весьма разветвленную сеть по всему миру. Христиане, такие как Акила и Прискилла в Риме, поддерживали связь со своими заморскими братьями и сестрами при помощи писем на общем для них греческом языке. Только в II–IV веках Церковь постепенно перейдет в общественной жизни на латынь, отчасти ради новообращенных римлян из привилегированных слоев общества. Но заря христианства в Риме имела домашний, скромный характер и не оставила заметных следов вроде зданий сугубо церковного назначения, изображений, святилищ, алтарей [42]. Учитывая эту робость первых шагов Римской церкви, мы начинаем лучше понимать уничижительные отзывы наблюдателей III века, видевших в христианах людей «скрытных, боящихся света, безмолвных при других, но болтливых по углам» [43].

Собственный дом служил Акиле и Прискилле не только местом для молитв, но и мастерской. Подобно Павлу, они кормились изготовлением шатров: кроили, растягивали и сшивали грубые козлиные шкуры, превращая их в переносные убежища. Христиане жили как в Трастевере, так и вдоль Аппиевой дороги, к югу от Капенских ворот, в застойном воздухе между Целием и Авентином [44]. Вся их жизнь протекала под стук молотков ремесленников, блеяние мулов, болтовню женщин, прядущих шерсть и ткущих полотна перед своими хижинами. Непрерывный поток людей, направлявшихся в Рим и обратно по главному юго-западному пути, обеспечивал Акиле и Прискилле столь нужные им заказы. Трастевере служил одновременно центром мелких ремесел и бойкой пристанью в излучине Тибра. Здесь не стихал гомон голосов и складской шум, непрерывно работали мельницы и дубильни. На узких извилистых улицах Акила и Прискилла жили в тесном соседстве с речниками, лавочниками и грузчиками, переносившими грузы с лодок для дальнейшей продажи или обмена где-нибудь неподалеку на одежду и масло. Некоторым их соседям приходилось трудиться дальше от дома, выше по течению Тибра, на Ватиканском холме. У его подножия, неподалеку от уже наметившегося святилища Петра, мужчины склонялись над раскаленными печами для обжига кирпича из красной и белой глины.

Представляя себе жизнь в этих простонародных, часто скандальных кварталах, без явного лидерства, без разделения между домами, без молитвенных храмов, начинаешь понимать, почему первые христиане Рима оставили так мало письменных свидетельств о себе. В Трастевере многие жили в доходных домах из кирпича и досок, в несколько этажей. Многим бедным обитателям подобных жилищ приходилось спать, молиться, есть и трудиться в одних и тех же неприглядных коморках. В II веке поэт Апулей описал мастерскую сукновала, чьи гости сидели на перевернутых станках, вдыхая вонь выбеливаемой материи [45]. Выходя от него на улицу, людям приходилось перелезать через орудия труда и готовую продукцию, миновать склады с мешками зерна и тяжелыми плотницкими заготовками. Только на крышах густонаселенных домов Трастевере или между стропилами на чердаках, среди птичьих гнезд, обретали первые христиане Рима необходимый им покой для богослужений, чтения и уединенной молитвы. Убрав со столов рабочие инструменты, такие люди, как Акила и Прискилла, приступали к молитве. Они зажигали лампады и крестились в память о распятом Иисусе [46]. Христиане верили, что это событие, случившееся всего два десятилетия назад, спасло человечество от низвержения в ад. В те времена даже мерцание свечей в их окнах не привлекало внимания, ведь евреи и язычники тоже прибегали в своих ритуалах к зажиганию свечей.

Люди, собиравшиеся на первые в Риме христианские богослужения, и помыслить не могли о пахнущих ладаном храмах, в которых скоро будут молиться их последователи. Привычная для римских христиан теснота жилищ в Трастевере повергла бы в дрожь некую Фебу, довольно знатную особу, повстречавшую членов этой общины приблизительно в 56 году. Феба преодолела более тысячи километров, чтобы попасть в город со знаменитым письмом апостола Павла к римлянам. Путешествие ее началось в Кенхрее, портовом городке восточнее Коринфа, где ее знали и уважали как покровительницу христиан [47]. Возможно, Феба узнала и тепло приветствовала Акилу и Прискиллу, с которыми провела некоторое время в Коринфе шестью годами ранее. Дом Фебы, куда более вместительное жилище, чем та домашняя церковь, куда ее привели в Риме, служил местом богослужений для христианской общины Коринфа. В письме, которое она везла в Рим Акиле, Прискиле, Флегону, Гермасу и другим христианам, Павел рекомендовал ее как «заступницу», «сестру» и даже «диаконессу», женщину, назначенную епископом и получившую его благословение, для того чтобы проповедовать среди женского пола [48]. Павел и сам нуждался в заступничестве в своих путешествиях по Востоку, где его искреннее рвение наталкивалось на враждебность всех – христиан, евреев и язычников. Драматическое обращение наделило его невероятным пылом; опрокинутый наземь ослепительным видением божественного света по дороге в Дамаск, он три дня оставался незрячим и постился, пока не уверовал в учение Иисуса, которое прежде с презрением отвергал. Теперь Павел проповедовал Евангелие со всем пламенем, с которым ранее его проклинал, зарабатывая в пути как репутацию, так и недругов. Павел мог бы порекомендовать Фебу христианской церкви Рима, но на самом деле и ему самому требовался в городе благосклонный собеседник [49].

Сам Павел пришел в Рим в конце 50-х годов не для того, чтобы основать Церковь, и еще менее чтобы действовать в роли ее первого папы. Он появился там как человек, несправедливо обвиненный в преступлении и ищущий праведного суда у самого императора. В начале 50-х годов I века Павел без устали странствовал: Антиохия, Кипр, Эфес, Коринф. К 56 году он попал в беду: его обвиняли в сеянии смуты и даже в насилии в Иерусалимском храме [50]. В довершение зол его приняли по ошибке за злокозненного египетского бунтаря, устроившего в городе хаос, а затем сбежавшего и потерявшегося в пустыне. Некоторые клеймили Павла как loimos, чуму, развязавшую злые чувства и хаос на Святой земле [51]. Павел решительно отвергал обвинения и, как римский гражданин, требовал переправки его в столицу империи и суда над ним там же. Ко времени его прибытия в Рим в 61 году Фебы там уже, наверное, не было. Но это не имело значения, она успешно потрудилась. Павла тепло приняли христиане в Поццуоли, что севернее Неаполя, а потом римская община на форуме Аппия, где дороги, идущие с юга, сливались с Аппиевой дорогой. На этой последней остановке, в дне пути от Рима, Павла встретили два христианина и повели его в «Три таверны», где они вместе утолили жажду, побывали у кузнеца и пополнили припасы в лавке. Потом они зашагали по Аппиевой дороге, по сельской местности южнее Рима, направляясь к сердцу города.

Павлу предстояло знакомиться с Вечным городом, находясь преимущественно под домашним арестом. Через пару лет его казнят, хотя авторы II века спорили о том, где и как именно это произошло. Подобные сюжеты с пленением и насилием плотно вплетены в историю раннехристианского Рима. Однако, как и на многих других страницах в ранних главах этого повествования, здесь немало лакун и оборванных нитей, которые невозможно связать. Один ранний эпизод из истории преследования христиан известен благодаря писателю II века Светонию, сообщающему об изгнании евреев из Рима в 49 году императором Клавдием (41–54 гг. н. э.) [52]. Он пишет, что городских евреев прогнали после того, как их община раскололась и «учинила бесчинства» из-за человека по имени Chrestus. Семьи, набившись в фургоны, покинули город. Некоторые опознали изгнанников как тех евреев, кто – подобно Акиле и Прискилле – принял учение Иисуса и вступил в конфликт с остальными, не верившими, что Иисус – Мессия. Писавший тогда же историк Тацит подтвердил эпизод с расколом в общине и поведал, что многие отвернулись от старинных иудейских традиций и прозвались христианами в честь Христа, приговоренного к смерти Понтием Пилатом в правление Тиберия [53]. Современные комментаторы не согласны с этим, они вычитывают в тексте Светония рассказ об изгнании из Рима всех евреев или даже всех христиан. Даже оригинальные источники оставляют простор для сомнений. Из текста Светония следует, что источник волнений, Chrestus, находился в Риме как раз в то время, в 49 году, то есть через 16 лет после гибели Иисуса Христа в Иерусалиме. Мы знаем также, что в следующем десятилетии, когда в Рим приехала Феба, а потом Павел, там жили евреи, оставшиеся верными своей вере и традициям, а также христиане.

Поэтому вовсе не очевидно, что именно христиане – бывшие иудеи или идолопоклонники – оказались жертвами римских властей в середине I века. Если бы слуги императора врывались в первые домашние церкви в Трастевере или на перенаселенной равнине по сторонам Аппиевой дороги, то они вряд ли выделяли бы последователей Иисуса как группу, отличную от евреев. При этом один из наиболее известных рассказов о развязанном государством преследовании христиан датируется годами лишь немного позже прежних, шестидесятыми, когда на императорском троне восседал «отвратительный дикий зверь», сам антихрист – Нерон (54–68 гг. н. э.) [54]. Ключевой год – 64 год н. э., когда немалая часть Рима сгорела дотла, превратившись в груду пепла. Светоний, а после него Кассий Дион повествуют, как Нерон любовался пожирающим город пламенем со стены, играя на лире и декламируя сквозь слезы стихи. Когда огонь унялся и император ступил на обугленную землю Рима, некоторые из его людей указывали осуждающим перстом в его сторону. Спустя 60 лет римский писатель Тацит утверждал, что Нерон поспешил объявить виновными христиан своего города [55]. Разве не подозрительно, что огонь пощадил кварталы в Трастевере и у Капенских ворот?

Рассказ Тацита полон подлинного драматизма, но для нас важно то, что его часто используют для датировки появления в Риме христиан как легко опознаваемой группы [56]. Раз Нерон превратил христиан в козлов отпущения, значит, они были узнаваемой и общепонятной мишенью. Что еще важнее, рассказ Тацита часто отождествляется с традиционным представлением, что святой Петр испустил дух в Риме, распятый вниз головой на Ватиканском холме, став жертвой развязанных Нероном преследований [57]. В самом сердце Ватиканского комплекса, в личной папской капелле, красуется последняя фреска кисти великого мастера Возрождения Микеланджело Буонарроти, живописующая трагическую сцену. Согласно одному тексту Петр сам подсказал, как его казнить, обратившись к подручным Нерона со словами: «Мой крест поставьте головой вниз… чтобы направить мои ноги к небу; ибо недостоин я быть казненным, как мой Господь» [58]. Это строка из «Деяний Петра», написанных в конце II века. Они отозвались эхом в следующем столетии, когда Тертуллиан утверждал, что Петр был распят в Риме и тем «повторил Страсти Господни» [59]. Позже, в IV веке, историк Церкви Евсевий повторит это утверждение.

Самые ранние доступные нам свидетельства преследований христиан при Нероне – тексты Тацита и Светония, писавших спустя примерно 60 лет после тех событий. Однако современники Тацита не подтверждают его слова, что в пожаре обвинили христиан. Светоний пишет, что Нерон преследовал христиан за их приверженность «новому вредному суеверию» [60]. Описывая трагедии 64 года, он вообще не упоминает христиан. Спустя десятилетия ему вторил Дион Кассий. Плиний Старший, современник тех событий, предполагал, что повинен в них был сам Нерон, и не упоминал христиан [61]. Племянник Плиния, известный как Плиний Младший, рос у своего дяди в Риме. Повстречав христиан в свою бытность губернатором Вифинии в начале II века, он высмеял их как «поборников развратного и чрезмерного суеверия» [62]. Но даже этот образованный и опытный человек не был уверен, что христиан позволительно казнить только за их веру. Императором был тогда Троян (98–117 гг. н. э.), сильно отличавшийся от Нерона. Но если бы Плиний жил в Риме спустя непродолжительное время после преследования государством христиан как опасных преступников, то он, наверное, хотя бы обмолвился об этом, когда рассуждал об опасности, исходившей от них теперь.

Как же нам относиться к рассказу Тацита? У него не было причин все выдумать. В начале II века, когда он об этом написал, последователей Иисуса кое-где уже начинали различать как отдельную секту. Термин «христиане» стал чаще появляться в текстах, сама эта группа уже становилась объектом нападок. Один супруг развелся с женой, прогневавшей его переходом в христианство, и донес на нее и на ее наставника, которых приговорили к казни [63]. Как и все мы, Тацит взирал на прошлое через увеличительное стекло своего времени, когда христиан клеймили как смутьянов.

У нас нет ясных свидетельств из I века, что христиан карали именно за их веру. Но группы верующих христиан подвергались нападкам как угроза равновесию империи и ее безопасности. Для христиан такие люди, как Павел, – это мученики веры, казненные за свой отказ прекратить проповедь Евангелия. Однако для римлян Евангелие было ни при чем: Павла подвергли каре за раздувание смуты в империи. Власти Коринфа проявили безразличие к конфликту между Павлом и некоторыми людьми в храме в Ахайе как к религиозной ссоре евреев, не представлявшей для них никакого интереса. Только когда проповеди Павла привели к серьезным беспорядкам и к актам насилия в Иерусалиме, его пришлось наказать. Римляне – современники Павла (середина I в.) еще, возможно, не называли христиан этим именем, но некоторые из христиан уже начали обращать на себя их внимание своими разрушительными действиями. Многие восточные культы практиковались в Риме как дополнение к римской религии. Даже еврейская община делала подношения ради процветания государства, что не противоречило ее традициям [64]. Однако члены христианской общины категорически отказывались это делать. Гневя тем самым богов на небесах, они нарушали миропорядок.

Для римлян эти люди были не христианами, а опасными безбожниками, легкомысленно угрожавшими безопасности империи. Что еще хуже, вскоре христиане стали распространять свои верования и правила. Серебряных дел мастер Деметрий, один из многих критиков Павла, сетовал на падение продаж принадлежностей для жертвоприношения и предостерегал, что апостольское обращение грозит гибелью его ремеслу [65]. Для Деметрия и для римских властей нападки на таких, как Павел, были способом решения практических проблем, порожденных новой беспокойной ветвью иудейской веры, а не преследованием людей за саму их веру. Эта разница может показаться малозначительной, так как зависит от взгляда на проблему. Тем не менее она в какой-то степени объясняет, почему в Риме I века христиане были одновременно и малозаметными, и все более активно преследуемыми.

Для верующих и для многих других это не меняет сути той жертвы, которую принесли такие люди, как Петр и Павел, ради того, чтобы распространять христианскую веру и сохранять в ней твердость. Неважно, погиб Петр впоследствии пожара или был казнен жестоким Нероном как христианин. Он и Павел – святые, принявшие мученическую смерть за свою веру и за свои деяния поборников этой веры. Умерли они, исполняя свой долг, или нет, называли их при этом христианами или нет, Церковь, которую Иисус повелел возвести Петру, зиждется на их крови. Для большинства верующих первых веков существования христианства кровь первых мучеников окропила землю Рима. Там, в центре Италии, она стала живительной влагой для зерен Церкви Христовой на земле.

Рождение и рост Римской церкви, критически важные для истории христианства, были почти полностью непредсказуемыми. Даже в самых своих житейских обстоятельствах город Рим входил в противоречие с тем, чем жила зарождающаяся Церковь. Христианину требовалось отойти совсем недалеко от своего жилища у Аппиевой дороги, чтобы узреть всю мощь языческого Рима. Ничто в этом городе не было секулярным: все – и политика, и даже игры – требовало жертв богам. Учение Иисуса клеймило непотребства, излишества, изнеженность, насилие. Но, прогулявшись всего несколько минут, христиане уже слышали неуемный рев более чем 250 тысяч римлян на скачках в Большом цирке [66]. Начиная с 80 года римляне могли посещать выросший неподалеку Колизей, где 87 тысяч зрителей наслаждались зрелищами кровавых смертельных схваток [67]. Пройдя еще немного вглубь города, христиане морщились от запаха фимиама, воскуряемого языческим богам, или от вида жреца, шествующего к одному из храмов города. Жертвы Вулкану, Венере и Юпитеру приносились и в учреждениях, и на рынках [68]. Христианам случалось даже трудиться на благо языческой веры: из кирпичей, обожженных на Ватиканском холме, возводились храмы языческим богам, благовония, продаваемые в лавках и тавернах, курились в их честь. Христиан позажиточнее приглашали, бывало, на языческие свадьбы и на обряды совершеннолетия. Препятствия подстерегали их на каждом шагу. В отличие от евреев, чья жизнь определялась Законом и учением, первым христианам Рима приходилось изыскивать способы толковать Евангелие и жить согласно своей религии в языческом городе.

Дополнительные сложности возникали из-за раздробленности самой Римской церкви. Объединяющая, непререкаемая фигура епископа Рима появилась спустя десятилетия после гибели Петра и Павла. В I веке группы верующих встречались еженедельно и иногда переправляли частицы своей евхаристии другим христианам города [69]. Ранняя христианская церковь в миниатюре, тогдашняя Римская церковь представляла собой сообщество, объединенное верой и религиозной практикой, а не организованный иерархический институт во главе с монархом. Более того, в отличие от других христианских городов, таких как Коринф, Римская церковь еще не имела географического центра и места для совместного богослужения. Когда Павел писал римлянам в конце 50-х годов, он обращался к «церкви в Риме» как к отдельным лицам и домам, а не как к определенной организации с одним главой.

Имена многих из первых епископов Рима по-прежнему произносятся у алтарей в ходе католического богослужения. Но неразрывная преемственность, звучащая в этом перечислении, не позволяет разглядеть их борьбу за то, чтобы повести за собой новую, еще не объединившуюся Римскую церковь. Первые епископы, такие как Климент, представляли своих прихожан и щедро поддерживали других христиан империи. При этом они закладывали организационные основы христианского Рима и его Церкви. Анаклет якобы разделил город на 25 приходов, а преемник Климента Эварист назначил в них священников и диаконов. Однако только Виктор (прибл. 189–199 гг.) уже мог, согласно свидетельствам, действовать как центральная объединяющая власть [70]. Ирония в том, что именно раздробленность и чуждость Римской церкви всему окружению принудили его принять на себя сильные властные полномочия. Римская церковь тогда состояла из чужестранцев со всей империи. Сам Виктор был североафриканским бербером с паствой из греков, египтян, евреев и много кого еще. Поскольку Римская церковь начинала вырабатывать правила и традиции, ее разношерстная паства много спорила о том, какой ей быть. Яблоком раздора в этих спорах служило празднование Пасхи. Восточные христиане настаивали, чтобы этот ключевой праздник отмечался в четырнадцатый день еврейского месяца нисана, неважно, придется он на воскресенье или нет, а римляне требовали Пасхи в ближайший к этой дате день отдохновения [71]. Виктор занял сторону римлян и отлучил всех тех, кто упорствовал в несогласии, чем изгнал их из церковной общины. Виктор принял и другие фундаментальные решения, в частности отказался от греческого языка в пользу латыни. Все эти изменения позволили епископу Рима стать единовластным лидером как на деле, так и по божественному праву.

Облеченная авторитетом и говорящая на языке римской массы христианская церковь могла больше не тонуть в чужестранном простонародье Рима, а выйти в город. Момент был благоприятный. Правивший при Викторе император Коммод (177–192 гг.) в принципе не обращал внимания на христиан. Что еще важнее, городу грозили серьезные экономические, социальные и политические проблемы. Для многих сострадательная Церковь стала желанной и даже спасительной перспективой. Спустя столетие посеянные Виктором семена преобразят папский престол. Рим, последним из раннехристианских епископств ставший настоящей монархией, скоро устами своего епископа выскажет притязание на главенство над всеми епископскими престолами мира. Этому послужил авторитет Петра, первого апостола города. Отлучив восточных христиан, настаивавших на собственных пасхальных традициях, Виктор порвал с терпимостью епископов Востока. Он смог так поступить, потому что утверждал, что наследует власть самого Петра. Христос сделал Петра главой Церкви, а Петр служил и умер в Риме.

Для большинства римлян конца II века их город все еще был главным образом столицей империи. Но прямо у них под носом крепла все более ясная и убедительная идея христианского Рима. Для христиан империи камни города уже были пропитаны памятью Павла и Петра и их авторитетом. Для чужаков эти понятия обладали пьянящей притягательной силой. Первых последователей Иисуса в Рим манили соображения практического, политического и экономического свойства: они либо были захвачены в плен, либо работали слугами, либо трудились пекарями, ремесленниками, зарабатывали на пропитание тяжелым ручным трудом. К концу II века Петр, Павел и через них сам Иисус наделили Рим сильным магнетизмом. Христианство стало в городе фактом и вдохновляющей идеей, манившей в Италию людей из самой Святой земли. Рим, языческая столица, уже обретал черты христианского ядра. Закладывались основы традиции, дотянувшейся до наших дней. Петр и Павел, посмертные памятники, на которые указывал еще Гай, стали краеугольными камнями, мостом между древним языческим городом и его наметившимся христианским путем. Рост Римской церкви был болезненным. Многих христиан после Петра и Павла еще ждала жестокая смерть. Но для христиан всего мира это станет не печальной историей, не трагическим концом. Нет, эти смерти послужат составными частями непрерывно разрастающейся легенды о пылкости, мученичестве и славе, которая будет столетиями сплетать ткань и историю Рима.

2 «Ты победил, Галилеянин»: возвышение христианского Рима

К концу IV века над могилой святого Петра вырос посвященный ему внушительный собор. По следам первых незнатных приверженцев Петра двинулось немало знатнейших персон города. Однако в своем письме из Рима к другу в 384 году Иероним Стридонский еще далек от прославления растущей изысканности Римской церкви. Видный священник и богослов, Иероним прибыл в Рим с восточных берегов Адриатики. Теперь он расхаживал по широкому нефу базилики Святого Петра. Там он встречал самых высокородных дам Рима. Этих женщин в алых одеяниях, восседавших в носилках и окруженных богобоязненными евнухами, ни с кем нельзя было спутать. По словам Иеронима, именно этого им и хотелось. В отличие от робких, зачастую боязливых христиан первых веков, аристократки желали прославиться своей верой в Иисуса из Назарета. Подобно павам, разряженные в благочестие с головы до ног, они важно двигались к местам вознесения молитв, зорко следя по пути за зеваками. По утверждению Иеронима, они «рисовали на своих лицах следы жестоких покаянных постов» [1]. Поймав на себе чужой взгляд, они смотрели себе под ноги в притворном смирении, но тут же быстро принимались стрелять глазами по сторонам, чтобы увидеть, у кого вызвали интерес. Выходило, что христианские церкви Рима превратились в достопримечательности.

В своем письме Иероним давал волю негодованию, живописуя подобные позорные нравы. В базилике Святого Петра он испытал еще худший ужас, встретив даму, считавшуюся «знатнейшей» во всем Риме. С бесконечными церемониями, окруженная толпой прислужников, она вручила по золотому каждому из собравшихся в церкви бедняков. То было зрелище великой христианский благотворительности, пределы коей, впрочем, быстро стали ясны. Когда женщина из простонародья, «согбенная годами и лохмотьями», приблизилась к ее носилкам и попросила еще золотой, аристократка ударила ее так сильно, что брызнула кровь. Призывы Иисуса к смирению и милосердию вошли в противоречие с присущей ныне его Церкви человеческой спесью. Базилика Святого Петра в Риме была памятником апостолу, прославившемуся самопожертвованием и смирением. Теперь некоторые, приходившие туда, демонстрировали гордыню, вознося к небесам свои мольбы в облаках тяжелого фимиама.

К 384 году триумф христианства у аристократических и правящих классов стал свершившимся фактом. Еще в середине II века философ, получивший известность как Иустин Мученик, утверждал, относительно правдоподобно, что в его время «было больше христиан – бывших язычников, чем христиан – бывших евреев» [2]. Но за 20 лет до Иеронима на Церковь попытался ополчиться сам император. Заняв трон в 361 году, Юлиан I (361–363 гг.), известный как Юлиан Отступник, стал бороться с христианским влиянием среди знати [3]. Он считал, что, восстановив традиционную религию Рима, сможет вернуть Риму всю его славу. Но в распоряжении Юлиана оказалось мало времени, его ждала неудача. Ночью 26 июня 363 года, меньше чем через два года после начала правления, он уже истекал кровью от удара кинжала, пронзившего грудную клетку и печень. Традиционно – и в этом чувствуется ирония – считается, что перед смертью он молился не своим богам, а Богу христиан и, обращаясь непосредственно к Иисусу, якобы признал: «Ты победил, Галилеянин!» [4].

Обращение в христианство богачей империи вывело Римскую церковь из трущоб. Но одновременно оно превратило христианскую веру в мирское оружие. Сам Иероним не был чужд этому обществу – в день, когда наблюдал нападение матроны на нищенку, он встречался с христианами-аристократами. Он часто бывал в лучших палаццо Рима и сидел там, где раньше сиживал, вероятно, другой великий христианский мыслитель его времени. В Риме бывали Аврелий Августин Иппонийский, Амвросий Медиоланский и те, кого они клеймили как бродячих мыслителей и еретиков: Пелагий и испанский епископ Присциллиан. Многие из них добирались до приемных самых благожелательных жителей Рима, карабкались по улицам Авентина к Целию, чтобы там рассуждать о смирении и самоотрицании среди прохладного разноцветного мрамора. Там такие, как Иероним, мечтали обращать и приобретать как личных покровителей, так и благотворителей для Церкви. Советуясь и беседуя, он и его современники разыгрывали великие теологические баталии своего времени. Споря о роскоши и о бедности, о свободе воли и о помощи свыше, о сравнительной ценности брака и девственной непорочности, они просвещали и развлекали. В этом обществе складывался мир Римской церкви, лились рекой пожертвования, дебаты перемещались из приемных в менее гостеприимные места. Иероним всего лишь отчитал в базилике Святого Петра лицемерную благотворительницу, но не прошло и года, как Присциллиана казнили за колдовство, после того как епископ Лузитании и другие церковники обвинили его в еретической пагубе и в идолопоклонстве [5].

В те годы под дебаты философов и теологов о правильном понимании учения Христа оформлялась христианская Церковь в более широком понимании. По всей империи разгорались теологические распри, Рим все более превращался в ключевой центр споров и принятия решений о направлении и учении христианской церкви. Наблюдая за проникновением членов своей паствы во все эшелоны общества, епископы Рима отвечали на вопросы, которыми сыпали как эрудиты, так и люди из низов. Так они формулировали веру и положение Церкви в Риме и не только. Первенство Петра в глазах Иисуса, статус, в котором он принял смерть, постепенно стирались об епископский престол: Римская церковь уже примеряла роль главного авторитета в христианском мире.

Возрастающее главенство Рима как христианского города зиждилось на камне Петра, но ускорялось и усиливалось мощью новых приверженцев веры. Император Константин I (306–337 гг.) воздвиг на месте скромных ориентиров апостольской могилы величественный собор. Он властвовал в западной половине Римской империи с 306 года, в период, когда Римская империя была разделена надвое и управлялась не одним человеком, а сразу четырьмя. Константин приходился дядей самому Юлиану Отступнику, который пойдет войной на христианство в собственное правление спустя десятилетия. Ныне правление Константина в качестве первого христианского императора запечатлено в истории как тот момент, когда решилась судьба всей Церкви. Но хотя многие слышали в относившихся к религии последствиях этого глас свыше, Константин начал оказывать поддержку христианству из сугубо мирских соображений. Как и многие другие поворотные пункты в истории Рима в тот период трансформаций, его решение о патронаже Церкви диктовалось не только религиозными причинами, но и заботой о власти, о политике и о богатстве. Император возвысил присутствие христианства в миру и его статус. Тем не менее его первой целью было вящее сияние престола римского императора.

Епископы Рима взмоют ввысь на крыльях мирской императорской власти. Но бросается в глаза парадокс: закрепляя суть своей набирающей силу Церкви, они не станут петь хвалу императору. Как ни росла Римская церковь в городе и в мире, ее епископы не переставали поминать кровь и прах своих мучеников, растерзанных в подлом миру. При всей поддержке Константином и высшими классами христианского Рима, при всех пролившихся на него деньгах и славе именно те христиане, кто страдал и погибал при менее благосклонных правителях, оказались героями захватывающего христианского повествования, что начертано на самих камнях Рима.

Великая будущность Константина не сразу стала несомненной. Начиная с правления императора Диоклетиана (284–305 гг.) власть в громадной Римской империи делилась между четырьмя правителями: двумя цезарями, на Востоке и на Западе, и двумя стоявшими над ними августами. В одной из первых итераций предполагалось, что Константин станет цезарем Запада при своем отце Констанции (305–306 гг.), уже бывшем августом. Все собрание «онемело от изумления», когда его кандидатура была полностью проигнорирована [6]. Узнав об этом, Константин поспешил к отцу в Йорк: Констанций уже находился на последнем издыхании и его сын не желал рисковать. Промчавшись через континент с такой скоростью, что под ним падали лошади, Константин прибыл в Йорк летом 306 года [7]. К концу июля армия провозгласила его цезарем Запада [8]. В империи установилась, как казалось, положенная тетрархия – правление четырех. Однако ситуация осложнилась, когда старшие императоры, августы Запада и Востока, предложили вывести из Рима преторианскую гвардию и лишить народ Рима налоговых послаблений, которыми он издавна пользовался [9]. Троица офицеров, взбешенная этим решением, воззвала к не менее, чем они, рассерженному Максенцию (306–312 гг.), бывшему, как и Константин, сыном бывшего римского императора [10]. Максенция тоже обошли при императорских назначениях после Диоклетиана. Теперь, поддержанный жаждущей мести армией, он увидел шанс возместить нанесенную ему обиду.

Взбаламутить чернь, напуганную новым финансовым бременем, не составило труда. Рим восстал, и Максенций провозгласил себя непобедимым правителем Центральной и Южной Италии, а также африканских провинций. Для закрепления власти он начал возводить на Римском форуме, на северной стороне Священной дороги, между храмом Священного города (templum sacrae urbis) и храмом Венеры и Рима, огромную базилику с толстыми стенами. В отличие от базилики Святого Петра, это было не культовое сооружение, а базилика в традиционном древнеримском понимании. Оттуда Максенций осуществлял свое правление: сидя под огромными арками, выкрикивал приказы. Как писали впоследствии, он потребовал низвергнуть все статуи Константина, над которым издевался как над сыном блудницы [11]. Императоры-тетрархи, старые и новые, стали торговаться с самопровозглашенным правителем. Они сговаривались и с Максенцием, и друг с другом против него, но их попытки сместить нового правителя Рима оставались безуспешными.

К 311 году власть в Римской империи лежала в руинах. Все столь желанные союзы отправились на свалку. Даже отец Максенция, бывший император Максимиан, восстал против непокорного сына и сговорился с Константином ради его свержения. Но ко второму десятилетию IV века даже Максимиан умер – ритуально повесился в знак стыда после того, как предал своего последнего союзника. Союзы заключались и распадались: Константин лишился поддержки своего коллеги на Востоке, цезаря Максимина Дазы, цезарь-август Востока Север тоже выступил против Константина, заключив союз с Максенцием.

Окидывая город суровым взглядом, Константин всюду видел измену, кровопролитие и паралич власти. Но появился и проблеск надежды – возможность низвергнуть всю систему управления. Константин предпринял до крайности смелый шаг: присвоил себе власть над империей не как один из тетрархов, а как единственный император, всемогущий и единовластный. Он дал этому крутому повороту дерзкое обоснование: не только объявил себя потомком императора Клавдия II, но и утверждал, что выбран правителем самими богами Аполлоном и Викторией [12]. То, что от них исходит свет, истина и триумф, хорошо воспринималось в большинстве кварталов. Однако, захватывая столицу, Константин действовал уже не как посланник языческих божеств. Одерживая победу над Максенцием у Мульвийского моста к северу от города и моля небеса об одобрении и успехе, он взывал к единому христианскому Богу.

In hoc signo vinces («Сим победиши»). Сам Иисус якобы сказал Константину эти слова во сне [13]. А еще Константин увидел в небе знак, изображение имени Христа в виде хризмы, монограммы из двух начальных греческих букв имени – X и Р, скрещенных между собой. По легенде, знак этот сиял в небе накануне его въезда в Рим. В октябре 312 года Константин медленно продвигался со своим 40-тысячным войском по Фламиниевой дороге на юг, к Мульвийскому мосту, что севернее Рима. Этому предшествовали недели тяжелого похода – войску преграждали путь, навязывали бои, но потом итальянские города, от Сузы до Милана, стали встречать его приветственными криками. Константин не был христианином. Но он вырос в Никомедии и водил там знакомство с последователями Иисуса, хотя тех все больше подвергали поношению [14]. Ему сделались близки ночные ауспиции Иисуса. 28 октября на щитах его воинов, давших бой Максенцию, сияла хризма, монограмма имени Христа [15].

Максенций тоже воздел очи к небу, ожидая мудрости, но, в отличие от Константина, поступил вразрез с полученным оттуда советом. Языческие боги велели ему снести большую часть мостов через Тибр и спокойно сидеть за стенами Аврелиана. Это был почти что непреступный каменный заслон толщиной в три метра и высотой более 12 метров. Но Максенций всегда действовал до крайности несуразно: вопреки божественной мудрости, он решил сразиться с Константином в решающем бою. Его люди спешно восстановили из всего, что попалось под руку, часть Мульвианского моста, который раньше, когда Максенций еще слушался богов, начали рушить. Судьба была на стороне врага Максенция: то ли сказалась покорность Константина Иисусу, то ли дело было в неподчинении Максенция языческим богам. Кавалерия Константина пошла вперед, кавалерия Максенция не выдержала удара. Его войско отступило по кое-как восстановленному мосту, деревянные части которого не вынесли нагрузки и обрушились. Победа осталась за Константином. В следующем году о незавидной судьбе Максенция написали так: «Тибр поглотил этого человека, затянул его в водоворот, когда он тщетно пытался добраться верхом, в своих сияющих доспехах, до противоположного берега» [16].

Другой современник-христианин, Лактанций, провозгласит: «Возобладала десница Божья» [17]. Константин, разумеется, счел свою победу даром христианского Бога. Триумфально вступая в Рим, он якобы не принес обычной дарственной жертвы Юпитеру – многозначительное упущение и бунт ни много ни мало против главного римского божества [18]. Вместо него Константин, по утверждению Эвсебия, восславил Бога, единое христианское божество, воздвигнув статую себя самого с крестом в самой людной части Рима – скорее всего, на Римском форуме [19]. Неожиданное решение, да и сама сидячая статуя, по некоторым свидетельствам, была колоссальной – 12 метров высотой [20]. Но даже этот смелый разрыв с обычаем ничего не говорит о тех драматических религиозных переменах, которые новый император вскоре устроит в Риме. При Константине христиане города расстались с простыми и скромными домашними церквями и начали осваивать просторные, сияющие мрамором сооружения, воздвигнутые исключительно для их религии императором, которому суждено было вскоре стать величайшим в истории покровителем Римской церкви [21].

Историки давно трудятся над тем, чтобы отыскать оговорки и нюансы в рассказах о Константине, христианстве и возвышении Римской церкви. Они ставят под вопрос время, место и искренность обращения императора. Они подчеркивают, как долго он покровительствовал другим культам, храня им верность. Кроме того, они обращают внимание на стойкую приверженность народа Рима традиционным религиям еще и в 400-е годы. Имеются доказательства, что историки не ошибаются. Героическая история быстрого и полного перехода императора и его империи в христианство не выдерживает внимательного рассмотрения. И все же триумф Константина на Мульвианском мосту под знаменем с именем Иисуса послужил символическим и практическим водоразделом для присутствия христианства в Риме. Константин заложил фундамент монументальной христианской архитектуры города, сделав Римскую церковь заметным, уважаемым, поддерживаемым государством институтом, физически присутствующим в Риме. Этим он видоизменил город своих предшественников, полный простонародной и языческой символики. Осваивая, перечеркивая и затаптывая истории из римского прошлого, Константин строил в Риме новые архитектурные, общественные и культурные центры, продвигавшие христианские истории и идеи.

То была кардинальная перемена после многих лет гонений, которые осуществляли предшественники Константина, даже если гонения были, как ни парадоксально, конкретным доказательством увеличивавшейся заметности и присутствия христианского культа в Риме и в империи. Последователи Иисуса, жившие в городе при Нероне (54–68 гг.), были плохо различимой группкой, сливавшейся с еврейской общиной и с восточными культами, вместе с которыми они обитали в худших кварталах Рима. Однако на протяжении столетия перед триумфом Константина Церковь представляла собой крупную, заметную мишень. Похоже, рост этой общины заставил обратить внимание на христиан таких людей, как император Аврелиан (270–275 гг.), правивший незадолго до Константина. Если верить некоторым современникам, Аврелиан подвергал преследованиям последователей Иисуса, исполненный пиетета к языческим богам, таким как Sol Invictus – Непобедимое Солнце [22]. Подобно своим предшественникам, Аврелиан был раздражен ростом численности подданных, категорически отказывавшихся следовать традиционным римским ритуалам. В отличие от императоров прошлого, вроде Нерона, Аврелиан мог четко назвать беспокоившую его группу: христиане. Те тоже давали ему определение. В христианских текстах император рисуется опасным, заклятым врагом веры. Сам Константин культивировал образ, резко контрастировавший с образом его предшественника. Его биограф Эвсебий называл Аврелиана гонителем и «разбойником с большой дороги», от чьих зверств «придорожные канавы» переполнялись «кровью невинных» [23]. Драматические слова! По мнению некоторых, роль Аврелиана-гонителя в том и состояла: он был театральным изобретением Константина и его историков, стремившихся польстить тому как добродетельному покровителю христиан. В других своих текстах Эвсебий и Лактанций, еще один знаток, восхвалявший Константина, утверждали, что Аврелиан умер (таково было возмездие свыше), когда уже собирался ввести свои антихристианские законы [24]. Неважно, были ли гонения Аврелиана реальными, еще только затеваемыми или попросту придуманными, все эти рассказы выявляют одно. С точки зрения римлян, христиане еще накануне возвышения Константина имели статус низших, высмеиваемых и потенциально опасных людей.

Точно известно, что некоторые императоры действительно послужили гонителями христианской общины Рима, отторжение языческой религии навлекало на них беды. Им было крайне важно умилостивить богов, ибо вера могла и объединить, и разорвать их империю. На пороге IV века Персия, самый грозный враг Рима, была объединена зороастризмом – общей верой персов. Диоклетиан, тогдашний римский император, считал военную силу своего антагониста плодом этого религиозного единства [24]. Взирая на свои владения, где процветали молитвы, песнопения и церемонии целого сонма культов, он не мог не испытывать тревогу [26]. Император хмурился, узнавая об онемевших оракулах и о жрецах, потерявших навык предсказания будущего по внутренностям жертвенных животных в присутствии осеняющих себя крестным знамением христиан. Уносясь мыслями в воображаемое прошлое с его религиозным единообразием, Диоклетиан мечтал о химере единого языческого Рима как о гарантии политического и военного могущества империи. Скоро он призовет Галерия (293–311 гг.), императора Востока, примкнуть к развернутым им упорным и систематическим преследованиям религиозных меньшинств. Первым делом они обратили внимание на манихеев, появившихся в середине III века, верующих сразу в пророка Заратуштру, в Будду, в Иисуса и в вавилонского Мани. Примерно в 302 году их предводители были по повелению Диоклетиана заживо сожжены, а их книги побросали в огонь им под ноги [27]. Простым последователям манихейства разрешили отречься от их веры, но в случае отказа их лишали собственности, им тоже грозила казнь или пожизненный тяжкий труд в шахтах.

Вскоре Диоклетиан обратит свой испепеляющий взор и на христиан, решив не отставать от разбушевавшегося Галерия [28]. В 303 году императоры изъяли и уничтожили христианскую утварь, устроив по всей империи костры, в которых гибли книги, потиры, ритуальная посуда. Христианам полностью запретили собираться для богослужений. Те, кто отказывался следовать запрету, расставались со статусом и с привилегиями. Даже государственные чиновники отдавались в рабство, другие, согласно императорским эдиктам, оказывались в тюремных застенках [29]. Скоро рвением императоров тюрьмы наполнились до отказа. Тогда всем согласным отречься было обещано помилование. В 304 году Диоклетиан и Галерий потребовали у всех до единого подданных империи приносить жертвы языческим богам. Результаты сходного эдикта, принятого ранее императором Децием (249–251 гг.), говорят о том, какой страх внушали людям эти требования. Быстро выправлялись документы о полной покорности языческим богам. Некто Аврелий Сарапамон, «слуга Аппиана», заверял власти, что «всегда приносил жертвы богам», «вот и теперь… согласно повелениям… принес в жертву вино, налил и отведал» [30].

Преследования, развязанные Диоклетианом, были яростными и длительными. Однако его неспособность заточить в тюрьмы всех упорных последователей христианства говорит о размахе и о силе христианского культа того времени. К 299 году христиане стали воевать в римской армии [31]. В то время они уже служили при императорском дворе [32]. Постоянное общение не могло не повышать терпимость к вере христиан у тех римлян, кто жил и трудился бок о бок с ними. Кое-где лютая злоба оставляла след из крови и пепла, но в других местах последствия повелений Диоклетиана оказывались на удивление малозаметными. К концу его правления десятки тысяч христиан, как представляется, все еще расхаживали по римским улицам, будучи частью городского населения примерно в 800 тысяч человек [33]. Во многом это происходило благодаря старшему императору Запада Максимиану (отцу Максенция), гораздо менее яростному гонителю христиан, чем его соправители на Востоке. Невзирая на их свирепость, Максимиан не спешил вводить суровые антихристианские эдикты в Италии и, что важнее всего, в Риме. В городе изъяли некоторое количество книг, но больше книг было припрятано; христиане сдали мало своей священной литературы, а некоторые отдавали ту, которая вовсе не была священной [34].

Видимо, годы изоляции превратили христиан Рима перед лицом испытаний в упорствующих хитрецов. Характерно, что первый император, не отторгавший идею терпимости, делал это не из человеколюбия, а просто устав от этой публики. Где-то между серединой июня и 22 июля 260 года император Галлиен (253–268 гг.), предшественник Диоклетиана, написал письмо Дионисию, который вскоре после того стал епископом Рима, а также «Пинне, Деметрию и остальным епископам» [35]. В письме сказано, что адресаты могут использовать его как доказательство того, что «никто не может их беспокоить» при христианских богослужениях. Галлиен утверждал, что разрешил это «уже давно», в отличие от своего отца и соправителя Востока императора Валериана (253–260 гг.). То не было актом сыновьего непослушания, скорее прагматическим согласием с тем фактом, что христианская община Рима слишком живуча и что дальнейшие нападки на нее бессмысленны. Когда Галлиен вообще отменил преследования, христианская группа усилилась еще больше. В 311 году император Востока Галерий был вынужден продиктовать сходный закон, Эдикт из Сердики, в котором зафиксировал, что преследования не смогли положить конец христианским богослужениям. Галерий признал, что некоторые христиане «уступили страху опасности» и «даже гибли» за свою веру, но признавал и то, что большинство «упорствовало в своей решимости», все равно собиралось и попросту «следовало своим законам» [36].

Христианам была хорошо знакома сила упорства. Их герои часто становились непреклонными перед лицом угроз. Те же из христиан, кто смирялся с требованиями своих гонителей, могли быть заклеймены как изменники. В 303 году следованием антихристианским эдиктам запятнал себя даже епископ Рима Марцеллин (296 – ок. 304 гг.). Его и его священников Мильтиада, Марселла и Сильвестра обвинили в согласии с требованием императора сдать священные книги и курить фимиам языческим богам [37]. Впоследствии христиане, в том числе и современники этих священнослужителей, обвиняли их в ренегатстве и требовали немедленного изгнания из христианской общины. Сама сила этого осуждения, такое впечатление, согнала Марцеллина с папского престола, лишив сана и принудив пасть на колени перед без малого двумя сотнями собратьев-епископов [38].

Кара может показаться суровой, но и планка была высока. Уже в то время, менее чем через 300 лет после появления христианства в Риме, существовала традиция героизации и причисления к лику святых, бросавшая вызов преследованиям. В 250 году Фабиан, римский аристократ и двадцатый епископ города (236–250 гг.), пожертвовал жизнью за веру. Фабиан воспротивился требованию императора Деция, чтобы все приносили жертвы языческим богам и, подобно рабу Аврелию Сарапамону, предъявляли свидетельствующий об этом документ [39]. Всего через три года после мученической смерти Фабиана его преемник епископ Рима Корнелий (251–253 гг.) отвергнет то же самое требование и умрет в изгнании, пожертвовав своей репутацией в миру. Потом епископ Рима Сикст II бросит вызов самому императору Валерию и будет обезглавлен. По сравнению с этими бесстрашными пастырями, заплатившими величайшую цену за несогласие с императорскими приказами, умалявшими их веру, епископа Марцеллина, тоже кое-как сопротивлявшегося диктату, справедливо было обвинять в малодушии.

При Константине уже не было необходимости в отваге. Вопреки некоторым утверждениям, он не оставил Рим христианским городом. Однако он узаконил и превознес веру во всей империи. Формально решение поддержать христианскую Церковь Константин принял не в Риме, а в Медиолануме, нынешнем Милане. Более того, это не было его индивидуальным решением. Хотя Константин дрался с Максенцием на Мульвианском мосту за единоличную власть, практические соображения подтолкнули его к новому союзу и в дальнейшем к совместному правлению с Лицинием (308–324 гг.), который станет впоследствии цезарем-августом на Востоке империи. Уже через четыре месяца после того, как Максенций утонул в Тибре, Константин приветствовал в Милане нового союзника. Там они обсуждали брак Лициния с сестрой Константина, Констанцией. Хотя целью встречи было именно согласие на этот брак, цементировавший союз, в историю она вошла благодаря заключенному на ней соглашению касательно христианства. Так называемый Миланский эдикт 313 года утвердил, что новые правители «даруют христианам и всем остальным свободу следовать вере по их выбору» [40]. Это решение впитало весь свод эдиктов о веротерпимости, принятых в прежние десятилетия. Оно узаконило христианство по всей империи и строго запретило преследовать христиан. Лактанций письменно ликовал в Риме в связи с освобождением христиан от многолетних гонений и признанием «Всевышнего» в виде указания на единого христианского Бога [41]. Сам эдикт пока так и не найден, несмотря на упоминание его Эвсебием. Однако переход к официальной, постоянной терпимости к христианам, засвидетельствованный и Лактанцием, и Эвсебием, не вызывает сомнений.