Город призраков

1

Неожиданный контрастный душ вернул в это хмурое утро чувство недовольства миром Владиславу Сергееву, человеку довольно жизнерадостному. Впрочем, не ему одному.

Многодырчатая головка душа, доселе изливавшая на клиента горячую и остро пахнущую хлором благость, вдруг спазматически содрогнулась и напрочь эту благость утратила, оставив в распоряжении Владислава только ее холодную составляющую. В принципе, холодный душ с утра не такой уж кошмар, при условии, что это утро солнечного июльского дня с температурой выше двадцатиградусной отметки. Нынешнее утро под такое определение не подходило, предпочитая солнечным лучам вялую осеннюю морось и промозглость.

Ругнувшись сквозь судорожно сжатые от неожиданности зубы, Влад прикрыл ледяной поток и, содрогаясь от холода, поспешил покинуть доисторическую чугунную ванну, а следом и ванную комнату.

Чистая одежда не грела, и он накинул поверх еще и свитер грубой вязки серо-малинового цвета. Влад подошел к окну под бодренькое бормотание радиоприемника, выглянул наружу. Дворик был пуст и захламлен. Карусель уже успели погнуть, и она уткнулась одним сиденьицем в землю, вознеся другое на недосягаемую для пятилетних детей высоту.

От ледяного душа у Владислава разболелась голова, и он с трагическим вздохом отвернулся от окна. Двинулся на кухню, прихватив с собой воркующее радио. Проходя, задел за стул, от сотрясения пробудился компьютер, щелкнувший монитором и высветивший строчки вчерашней статьи, которой предстояло плавно перерасти в статью сегодняшнюю и, может быть, завтрашнюю. Системный блок загудел, бодро перегоняя воздух вентиляторами.

Надо бы проветрить комнату, да вот только открывать форточку навстречу утреннему туману — значит выпустить на волю последние остатки тепла. Лето явно не задалось.

На кухне Влад вскипятил чаю — крепчайшего, с лимоном, так, чтобы обжигал губы. Радио стояло на кухонном столике и сотрясало нежаркий воздух туповатой танцевальной мелодией — наиболее подходящей, по мнению заштатного радиодиджея, для только что проснувшихся обывателей.

Владислав уселся за стол и стал прихлебывать чай, морщась от крепкого лимонного привкуса. По потолку громко и отчетливо затопали, скрипнула на высоких тонах дверь, а потом грохнула, зазвенев стеклами. Зазвучали голоса, мужской и пара женских — проснулись соседи сверху. Истеричная ячейка общества — муж, жена и пятнадцатилетняя дочь. Совсем недавно переехали сюда из Нижнего города, и с тех пор ни один день не обходился у них без свары. Да ладно день — ни одно утро, что особенно напрягало Владислава. Глава семейства ранее работал на закрытом заводе, а, значит, ныне беспробудно пил. С утра его мучило тяжелое состояние абстиненции, при котором худшими на свете врагами становились жена и дочь.

Каждый новый день начинался с неразборчивой ругани, топота и хлопанья многострадальной кухонной дверью. Влад все ждал, что в один прекрасный день дверца хлопнет в последний раз и воцарится тишина, а потом он прочитает в криминальном разделе местной газетки о кровавой разборке между членами этого буйного семейства. Вот и сейчас, еще толком не проснувшись, они о чем-то спорили на повышенных тонах.

— И региональные новости, — бормотало радио в правое ухо приятным женским голосом. — Двое волков сбежали сегодня из Старо-Охотского областного зверинца. По данным смотрителя зверинца Николая Васина, эти звери не содержались в вольере, потому что были ручными и общими любимцами администрации зверинца. Васин утверждает, что волки были самолично найдены им в лесу и воспитаны в близости к человеку, и потому не представляют никакой опасности. Впрочем, смотритель и вся дирекция зверинца не исключает, что, почуяв воздух свободы, звери поведут себя не так, как обычно.

Остается добавить, что последний раз волков видели в поле возле села Новоспасово, после чего их след был потерян. Во избежание неприятностей жителям названного села, а также расположенного рядом города не рекомендуем покидать дома в поздний час, когда у хищников особенно обостряются инстинкты.

Восемьдесят лет исполнилось сегодня заслуженному мастеру ремонтного цеха номер 16 Алексею...

— Мааамааа! — донесся сверху ломающийся голос стоявшей на грани суицида дочери. — Мааам, воду снова отключили! — Пауза. — Нет, горячую!

Залопотали голоса, хлопнула дверь, загремели стекла — отец семейства был недоволен исчезновением теплой воды. В квартире снизу заплакал ребенок — громко, взахлеб. Там живут одинокая мать с сыном. Сыну четыре года, Влад его видел — очень застенчивый и пугливый малыш. Но дома — настоящий тиран. Вот и сейчас дитяте что-то не понравилось, и он стремился оповестить об этом свою задерганную маманю и весь дом заодно.

— И в свои годы Алексей Петрович держится молодцом, и молодых держит в строгости, а то, по его собственному выражению, «распустились, едрена корень!» И правильно, Алексей Петрович! Всех благ вам, а главное — побольше здоровья!

Влад ухмыльнулся и выключил радио, оборвав щебечущую дикторшу на полуслове. Стало слышно, как вода капает из плохо завернутого крана.

В комнате компьютер опять погасил экран и погрузился в свой электрический сон. Легким тычком по пробелу Владислав вернул его к жизни. Статья, будь она неладна! Надоела хуже горькой редьки. Предназначенная для краеведческого областного журнала, она балансировала на грани между читабельностью и бульварным чтивом, то и дело стремясь скатиться к одному из этих направлений. Владислав старался придать ей хотя бы некий вид интересности и при этом не отпугнуть читателей нудного по природе своей журнала откровениями, подходящими лишь для желтой прессы.

Опус, естественно, был про пещеры. Что же еще интересного могло быть в городе, кроме пьяных побоищ в бывшем Доме культуры да празднования Пасхи в нынешней церкви? Самое неприятное заключалось в том, что сведения о подземных штольнях четко подразделялись как раз на практическую и метафизическую части. То есть либо имелись сухие факты о протяженности пещер и их общей площади, да классификации породы под городом, либо это были безотносительные, мистические слухи о тайных ритуалах в штольнях, о полчищах исполинских крыс, пожирающих рискнувших спуститься туда, и о духах трех местных бандитов, зарезавших друг друга в ожесточенной схватке в одном из подземных ухоронищ. Данные слухи циркулировали в основном среди мающихся от ничегонеделания бабулек на лавочках да мающейся от того же самого местной ребятни.

Влад как мог компилировал эти две части, но выходило покуда весьма неважно. Со вздохом он добил оставшиеся пару строчек, а потом тычком мыши заставил модем заняться поиском городского провайдера — прогресс добрался и до их захолустья. Дождик постукивал в окошко и навевал дрему. Телефонная линия с неохотой проглотила многострадальную статью и с третьей попытки закинула ее в редакцию журнала. Еще одна рыба, может быть — получше, чем предыдущие, но все равно — не то!

У Владислава сегодня было еще одно дело. И потому он, облачившись в осенние ботинки и зеленого цвета дождевик, покинул квартиру, оставив соседей сверху в разгаре очередного скандала. На площадке второго этажа он наткнулся на Веру Петровну — предпенсионного возраста тетку, соседку и по совместительству — активистку всего подъезда.

— Это ты, Слава?! — воскликнула она, когда Владислав только миновал третий этаж. — Ты, да?!

— Я, — ответил Владислав с легкой досадой. Он знал, о чем пойдет разговор — темы у активной тетки никогда не изменялись.

— А ведь воду опять отключили! Опять! Ведь третий раз за неделю, это же никаких сил нет!

Владу вспомнились вопли соседей сверху, и он спросил:

— Горячую?

Вера Петровна энергично кивнула и суматошно взметнула над головой руки, словно небо собиралось вот-вот упасть на землю, и она пыталась защитить от него голову.

— Горячую, горячую! А у нас даже колонок нет газовых! И слышишь, Слава, слышишь, попомни мое слово — они нам и холодную отключат, и будем без воды, как в средние века!

— Будем, — согласился Сергеев отстраненно. — Извините, Вера Петровна, я спешу.

Та смерила его взглядом, в котором смешались раздражение и досада, а потом посторонилась, пропуская его мимо.

— В ЖЭК надо идти! — крикнула она ему в спину. — На шее сидят, что хотят, то и творят!

— Да, Вера Петровна! — крикнул Влад, выходя. Вблизи их двор выглядел еще более убогим, чем сверху. Пропеллер карусели целил в небо единственным покореженным сиденьем. Два карапуза лет десяти на двоих уныло качались на утерявших сиденье качелях.

Влад пошел прочь. Ему надо было повидать Приходских — единственного сталкера на весь город. Найти его было легко — Степан почти всегда ошивался в Верхнем городе у потрепанного ларька на колесах, в котором продавали спиртное. Там он и обнаружился, в закрытом дворике неподалеку. Степан был один, и не особенно пьян.

— Степан, — сказал Влад, — привет, Степан!

Тот поднял голову, всклокоченную и вихрастую, полную ранней седины, и некоторое время изучал Влада, потом широко улыбнулся, показав немногочисленные зубы:

— А, Славик! Здоров! За пещерой пришел? Сергеев уже не первый раз расспрашивал Степана о пещере — старый пьяница был, пожалуй, единственным надежным источником сведений об этих известняково-опаловых шахтах. Возможно, Степану доставляло удовольствие рассказывать Владу о своих похождениях. Может быть, подсознательно он понимал, что Сергеев единственный, кому это действительно интересно.

— Да, — сказал Влад, — за пещерой. Есть что новенькое?

Степан поманил его пальцем, напустив на себя максимально загадочный вид — нервная система у него была порядком разболтана, и потому эмоции отличались крайностями. Владу всегда приходил на ум соседский избалованный ребенок, когда он видел, как сорокалетний уже мужик с наивным энтузиазмом посвящает окружающие людские отбросы в тонкости своих рискованных путешествий.

— Нету ничего новенького! — почти счастливо сказал Степан в ухо наклонившегося Влада, обдав его ядреным перегаром.

— То есть как — нету?

— А так! — произнес, улыбаясь, городской сталкер. — И знаешь что?

Влад изобразил на лице ожидание, В душе он уже понял, что сегодня от Степана ничего не добьется. Тот либо совсем помешался, либо он, Сергеев, почему-то потерял доверие старожила.

— Ничего не будет! — провозгласил Приходских не столько Владу, сколько серому небу над головой.

Вот этого Владислав не ожидал. Он растерянно заморгал, силясь осмыслить услышанное.

— Что значит — не будет? — спросил он быстро. Сталкер даже слегка отшатнулся, вперился взглядом в лицо собеседнику:

— Слав, слышь, ты только не обижайся. Это не из-за тебя... это другое. Да ты подумай, что я вдруг тебе бы рассказывать перестал, если все это в газету идет?

— Да я и не обижаюсь, — сказал Сергеев, слегка смутившись. Оказывается, этот алкаш понимает больше, чем он думал. — Ты скажи, что случилось?

— Нельзя больше ходить в пещеры, — произнес Степан безмятежно.

— Нельзя? Кто же такое запретит?

— Не кто, а что, — поправил Влада сталкер, — хотя, может, и кто.

Вот это было уже что-то новенькое.

— Ты понимаешь, — проникновенно вещал Приходских в то время, как мокрый дождик стекал Владу за шиворот, — я в эти пещеры раз двадцать ходил. А может, и тридцать! А черт его знает, сколько раз я там бывал! И возвращался живой! Пещеры — жуть. Там столько душ погибло, не сосчитать, а я всегда целый. А знаешь почему? — Он поднял к небу корявый красноватый палец с желтым обкусанным ногтем, пошатал им пьяно. — А потому, что чувствую я их. Опасности то есть! Вот здесь. — И, сжав правую руку в кулак, Степан стукнул им по левой стороне груди, как сердечник, стремящийся облегчить грызущую внутреннюю боль. — Здесь, понимаешь! И всегда меня это спасало. А теперь, второй день уже, ноет здесь, а как к пещерам соберусь, болеть начинает, страшно болеть. Нельзя туда, Влад, там теперь смерть.

— Степ, — тихо сказал Владислав, — а может, тебе к врачу? Вдруг это сердце!

Степан сник, уставился в лужу глазами зомби. Влад вдруг понял, что сталкер абсолютно трезв. «Белая горячка?» — подумалось вдруг.

— Не понимаешь ты, — произнес Степан еле слышно, — тут не сердце, тут другое. Да только новостей больше не жди. — Он поднял голову, тоскливо уставился на Сергеева, а потом вдруг сказал: — Пить, наверное, брошу...

Влад поежился. Дождь проник сквозь плащ, ледяные ручейки сползали вниз по спине. Панельный колодец вдруг стал давить, серое небо над головой показалось саваном.

— Ну, пока, Степан, — омертвевшими губами выговорил Влад и, не оборачиваясь, побрел прочь.

Странно, что разговор со спивающимся сталкером произвел на Владислава такое гнетущее впечатление.

На перекрестке Сергеева чуть не сбило машиной — черной, холеной, он не разобрал марку, но что-то шведское, а может, финское. Обрызганный с ног до головы, он добрел до дома в таком дурном настроении, что по-прежнему вшивающаяся на крылечке Вера Петровна поспешно замолкла, стоило лишь кинуть на нее мрачный взгляд. В руках она держала листок желтоватой дешевой бумаги.

— Для ЖЭКа? — спросил Сергеев, подходя. — Насчет горячей воды? Подписи собираете?

Соседка только кивнула, не решаясь что-либо сказать. Влад взял у нее из руки бумагу и старую шариковую ручку, расписался внизу листка рядом с тремя другими росписями. Судя по их малочисленности, процесс сбора подписей только начался.

В квартире Владислав поставил чайник и, когда тот бодро свистнул, закипая, вдруг остро позавидовал его жизнерадостности.

Это было очень глупо, но Влад ничего не мог с собой поделать. Секунду он тупо смотрел на пыхтящий чайник, а затем рассмеялся в голос.

В конце концов, бывали дни и похуже.

2

Брат Рамена-нулла смотрел в пустоту и уже начинал что-то в ней видеть. В роли пустоты в данный момент выступало окно и моросящий за ним нудный дождь. Обычный человек не смог бы долго созерцать этот пейзаж и проникся бы смертной скукой, но брат Рамена давно перестал быть простым смертным. Он был просвященным, озаренным светом истины, и совершенно безумным, как и все последователи городской секты Просвященного Ангелайи.

Рамена, бывший в незапамятные времена Димой Пономаренко, достиг уже третьей ступени познания Добра и мог поклясться, что на последней медитации ему стали видеться неясные силуэты, от которых веяло доброжелательностью и вселенской любовью. Это было очень хорошо, но не раз и не два его посещали неприятные мысли, относящиеся к следующей ступени, после которой начнется его, Рамены, познание Зла. Если слушать самого великого учителя Ангелайю — в тот момент силуэты будут по-прежнему являться, но уже принося с собой мрачнейшие и душеубийственные кошмары. Период этот назывался Череда Снов, и каждый послушник обязан был через него пройти, чтобы стать адептом.

Сегодня пустота не сопротивлялась и послушно явила в оконном проеме три белые размытые фигуры, от которых доносилось монотонное, мелодичное пение. Брат Рамена внимал, мягко раскачиваясь посередине совершенно пустой комнаты.

Две остальные комнаты являли собой то же удручающее зрелище. Раменовское жилище было похоже на квартиру старого наркомана. Голый дощатый пол, завивающиеся в трубочку доисторические обои, марширующие по этому бескрайнему простору жирные тараканы. На кухне имелась одна двухконфорочная плита, на которой сейчас грелось неаппетитное бурое варево. Оно то и дело выползало из-под выщербленной эмалированной крышки и шмякалось в огонь, вызывая желтоватую недовольную вспышку. Просвященный Ангелайя наказал питаться только по его, Ангелайи, рецепту. Ах, сколько времени потратил Рамена, чтобы собрать необходимые травы и вещества! Воистину долог путь познания. Рамена-нулла до сих пор со страхом вспоминал эпизод ограбления им чужой конопляной делянки. Тогда, в самый разгар сбора урожая, явились хозяева, и Рамене пришлось уматывать от них по густому лесу, где он три раза натыкался на деревья, в кровь разбил лоб и оцарапал руки. Но ценный дурман остался с ним и теперь побулькивал в синей эмалированной кастрюле.

В третьей комнате, где, собственно, и проходила медитация, имелись четыре стены, столько же свечей и брат Рамена на вонючем матраце.

Мебель, предметы обстановки, а также старая бабка Димы Пономаренко теперь отсутствовали, так как могли испортить весь путь познания. Вещи он, как и любой истинный последователь Ангелайи, отдал самому гуру. Отдал все — и деньги до последней копейки. Бабку же, как полностью бесперспективную, хотел пустить в расход, но старая это как-то почуяла и сбежала в глубинку, где у нее имелась полуразваленная избушка.

Рамена подозревал, что это она трижды посылала к нему дюжих врачей в белых халатах, которые настойчиво стучали в дверь, а потом пытались ее сломать. Не вышло: эти погрязшие в грехах нелюди не знали, что в секте каждый стоит друг за друга. Послушники спрятали Рамену у себя и позволили ему пересидеть налеты и выйти между делом на вторую ступень Добра.

Теперь уже больше двух месяцев никто не отвлекал послушника от самосозерцания, и он семимильными шагами двигался к истине.

Вот хотя бы эти силуэты в окне — явный прогресс! Уже третью неделю Рамена спал не более трех часов в сутки и постепенно впал в так называемое «пограничное» состояние, при котором сон ломает отведенные ему границы и обильно пятнает грязными лапами подсознания неколебимую вроде бы реальность. Если галлюцинации становились слишком слабыми, брат Рамена воспринимал это как понижение чувствительности и спешно добавлял Ангелайев отвар, после чего видения возвращались с новой силой. Что есть, то есть — безумно скучные и безрезультатные медитации первых ступеней ушли навсегда, и жизнь все больше становилась похожей на бесконечный сюрреалистический сон.

Не то чтобы Рамене это очень не нравилось (новое существование его играло красками и ясными целями), но вот мысль о предстоящей Череде Снов снова и снова выползала из заболоченного краешка сознания, и изгнать ее не могло даже активное промывание мозгов самим Просвященным Гуру.

Вздохнув, Рамена поднялся (он ощущал в теле небывалую легкость, потому что уже третий день питался одними отварами) и прошествовал на кухню, выключив по пути японский CD-проигрыватель, оглашающий комнату тантрическими мелодиями. Проигрыватель был единственным, что осталось от прежнего меломана и любящего внука Димы Пономаренко.

Кухонный кран раскатисто рыгнул и напрочь отказался наполнять теплой водой оцинкованный тазик для омовений. Рамена и ухом не повел — повернув ручку с синей полоской, он налил в сосуд ледяной влаги и поставил нагреваться на единственную свободную конфорку. Варево в очередной раз выползло из-под крышки и рухнуло в тазик со слабым всплеском. Так даже лучше. На свете было немного вещей, способных вывести из себя истинного адепта гуру Ангелайи. С невесомой улыбкой Рамена-нулла вернулся в комнату для медитации и тут же увидел вырисованную черными расплывающимися буквами на стене надпись — «ЧередаСнов». Повисев секунду, буквы расплылись и бесследно исчезли. Улыбка Рамены поблекла, но он поспешил продолжить медитацию. Истинные адепты Ангелайи никогда ни перед чем не останавливаются.

Рамена не знал этого, но, зайдя так далеко, остановиться он уже и не смог бы.

3

— Ты, дед, стой на месте!

Павел Константинович ошеломленно замер, вырвавшись из тягостных дум. Узкую арку между домами перегораживали двое. За ними открывалась панорама двора, полускрытая пеленой дождя. И здесь, в арке, что-то капало — гулко, размеренно.

Это был логичный конец такого мерзкого дня для Павла Константиновича Мартикова, старшего экономиста самой крупной в городе фирмы «Паритет», а ранее старшего же экономиста единственного городского завода, отдавшего концы в бурной схватке с частниками.

Еще в те незапамятные времена, когда Мартиков заканчивал ВУЗ, будущее виделось ему просторным и безоблачным, подобным штилю над Тихим океаном. Оно обещало немного работы и много-много финансов, льющихся в его, Мартикова, карман. Со временем он понял, что работа отличается удивительной нудностью и кропотливостью, а самое главное — громадной ответственностью при относительно низкой заработной плате.

С момента этого осознания наслаждение бытием у Павла Константиновича постепенно стало сходить на нет, а на безбрежной жизненной глади заиграли пенные барашки. В двадцать девять лет он женился — скорее по необходимости, чем по зову сердца, и уже спустя три года понял, что новоиспеченной семье его светит пожизненное прозябание в середняках, без особых надежд подняться выше. Это еще ниже уронило планку его жизненных ценностей, и на море появилась неровная зыбь, а небо над головой потихоньку затягивало фиолетового окраса тучами. Да, он работал, старался, продвигался вверх по служебной лестнице. Но, во-первых, он уже ненавидел свою работу, а во-вторых, был лишен обязательной для людей его профессии педантичности и потому зачастую работал спустя рукава. Бывший в глубине души романтиком, Мартиков тем не менее активно жаждал материального благополучия, и эта нестыковка амбиций и внутреннего склада резко затормаживала путь к вершинам.

Подобное иногда случается — разум жаждет одно, а душа совершенно другое, и в сознании возникает трещина.

Когда начались девяностые, Мартиков несколько воспрял духом. Человеком он был деятельным и потому, воспользовавшись смутой и неразберихой, пролез в старшие экономисты родного завода, а оттуда прямиком в «Паритет», где и принялся заколачивать деньги с новой силой.

С годами Павел Константинович совершал все более и более рискованные ходы, некоторые из которых напрямую граничили с криминалом. Его семья (все еще без детей) вырвалась из серости и стала одной из наиболее обеспеченных семей в городе (исключая только местных бандитов). Мартиков купил пятикомнатную квартиру в Верхнем городе, купил машину и каждый год стал летать за границу.

Он был почти счастлив. Ну кто, скажите, кто может похвастаться тем, что на пятом десятке вдруг обрел юношеское наслаждение жизнью? Естественно, он стал относиться к работе еще хуже. И конечно, так долго продолжаться не могло. Подобно Сизифу, Мартиков тащил камень на гору всю свою жизнь, и вот теперь его падение стало для старшего экономиста «Паритета» полной неожиданностью. Камень сорвался, стремясь погрести Павла Константиновича под собой.

Падение происходило в духе гоголевского «Ревизора». Из самой Москвы прибыл налоговый инспектор, а с ним целый штат соглядатаев и ищеек. Мартиков подозревал, что кто-то стукнул о его махинациях и заложил его с потрохами. Этот кто-то, без сомнения, находился в штате «Паритета» и был в курсе всех дел старшего экономиста. Но кто, вот вопрос? Налоговики перетрясли всю документацию и бумаги фирмы, а потом вытрясли всю душу из самого Мартикова. А если после этого там что-то и осталось, то остаток вытрясло руководство фирмы, сопровождая это непечатной руганью.

Павел Константинович был немедленно уволен. Налоговики предъявили ему счет с похожим на гусеницу рядом нулей, а далее последовали обвинение в мошенничестве и повестка в суд. И теперь, подобно двум дамокловым мечам, над опальной головой Мартикова зависли Долг и Срок.

Все это случилось в течение скоротечных шести часов, после чего облитый грязью и униженный Мартиков на негнущихся ногах побрел домой — ехать он сейчас не мог. Долг и Срок — эти два сиамских близнеца, прочно сидели у Павла Константиновича на шее, не давая забыть о своем присутствии ни на секунду.

Первые десять шагов он сделал в совершенной растерянности, но, отойдя на километр от родного заведения, стал потихоньку наливаться злобой. Кулаки его сжимались, губы шептали что-то ему одному слышное, а глаза были бессмысленны и пусты. Мартиков шлепал по лужам, насквозь промочив свои дорогие ботинки, но совершенно не замечал этого.

Когда Павел Константинович достиг темноватой арки, безбрежную водную гладь его жизни сменил черный и неистовый шторм. И теперь он стоял — импозантного вида немолодой мужчина в долгополом дорогом плаще, изляпанном грязью, и смотрел на две тени, загородившие ему путь.

— Дед, стой! — повторил один из налетчиков, и они приблизились, заслоняя собой свет.

«Почему дед? — подумалось Мартикову. — Мне же всего пятьдесят два года!» Вслух он сказал:

— Вам чего? — сухо, академично, ни следа тех страстей, что бушуют в душе.

Одновременно Мартиков попятился и вышел из арки. Тени последовали за ним и оказались на свету — двое парней лет восемнадцати со следами вырождения на лице. Один был высоким с короткой стрижкой и, вероятно, когда-то массивным, но сейчас исхудал, кожа висела у него на лице неприятными складками. Второй вообще заморыш, сгорбленный, со слипшейся копной волос неопределенного цвета. Волосы падали ему на лицо, узкое, нездоровое, не облагороженное интеллектом, вероятно, даже в свои лучшие дни.

— Плащик сымай, — прошипел заморенный и ткнул пальцем для наглядности в названную одежку.

Шпана. Гопники. Судя по всему, еще и наркота. Хотят денег, хотят дорогой плащ Павла Константиновича, как будто мало сегодня напастей свалилось на голову бывшего старшего экономиста. Вот теперь еще и ограбят возле собственного дома, и... оп-па... бывший здоровяк достает ножик — может, еще и прирежут тут же.

Нож был выкидной, длинный, хорошей голубоватой стали.

— Ну, ты че?! Плащик давай! Баксы есть?

А Мартиков стоял перед ними и чувствовал, как злость перехлестывает через край, затмевая все остальное. Сами собой вдруг сжались кулаки, так что ногти впились в ладони, оставляя неровные полукруглые бороздки. Эти двое, этот человеческий мусор, они мешают ему, они смеют его задерживать! Нет, хватит!

Павел Константинович чувствовал, как нелепая, широкая, более похожая на оскал улыбка сама собой выползает на лицо. Трещина в сознании ширилась и наполнялась огнедышащей лавой.

— Не дури! — поспешно сказал при виде улыбки бывший здоровяк и шагнул вперед, неуверенно помахивая ножом, а потом встретился с Мартиковым глазами.

Глаза у грабителя были маленькими, воспаленными и слезились. Какие глаза были у самого Мартикова, он не знал, но гопник вдруг остановился, отвесив массивную челюсть.

— Колян... — сказал бывший здоровяк. — Колян, он...

Павел Константинович больше не медлил. Не в силах соображать от затмевающей все и вся ярости, он подхватил с земли осколок кирпича и с воплем метнул его в здоровяка. Очень точно, словно и не пропускал физкультуру в школе. Кирпич попал в руку с хрустом и вышиб нож, налетчик заорал. Следующий из свободно валяющихся вокруг снарядов воткнулся в ребра заморенному, заставив его сложиться пополам и с задавленным всхлипом улечься на асфальт.

Мартиков взял еще кирпич, на этот раз целый, с ровными гранями, и, не роняя с лица дикой улыбки, пошел к распростертым на земле грабителям. Бывший здоровяк с лицом, выражающим целый спектр мучений, упал на колени, прижимая к себе покалеченную руку.

— Пойма-а-ал вас, — пропел Мартиков.

Гопники поняли, что их земной путь окончился и сейчас им размозжат головы. Забыв про боль, они поспешно поднялись и поковыляли прочь с максимально возможной скоростью. Заморенный при этом сгибался в три погибели и тонко вскрикивал. Бывший старший экономист побежал за ними, потом остановился и, широко замахнувшись, метнул кирпич вслед. Меткость его не оставила — рубленых форм снаряд влетел ниже спины высокому, заставив его болезненно закричать.

Налетчики пересекли двор и скрылись в противоположной арке. Мартиков улыбался — теперь победно. Там, за этой улыбкой, по-прежнему бушевал черный шторм, но теперь он поддавался контролю. Может, только чуть-чуть выплескивался из глаз.

Оставленный битой шпаной ножик приглашающе поблескивал. Павел Константинович поднял его и с ухмылкой повертел лезвием, любуясь бликами угасающего дневного света на гладкой поверхности. Потом медленно сложил и сунул во внутренний карман плаща.

У бывшего старшего экономиста было полно неотложных дел, которые необходимо решить как можно скорее. Дома нелюбимая жена ждет разъяснений о такой поздней задержке на работе. Что ж, она их получит. А следом их получат дебильные, но настойчивые братья близнецы Долг со Сроком.

Улыбка Мартикова слегка увяла и сделалась блаженно-безмятежной. Сквозь сгущающиеся дождливые сумерки он направился к верно ждущему его родному дому.

4

Это был полный провал их затеи, а значит — и полный провал попытки найти хоть какие-то деньги. Провал глубиной с Колодец Смерти, что расположен в джунглях Амазонки. Больше того, всей сегодняшней охоте пришел логический конец, потому что охотники были ранены взбесившейся дичью.

Евгений Малахов и Николай Васютко, которому еще в раннем детстве дали кличку Пиночет, — за то, что мучил ни в чем не повинных кошек и собак, — пробирались домой, заблаговременно обходя любой намек на милицейские патрули. Вид у налетчиков был непрезентабельный после того, как кирпичи старшего экономиста уложили их на грязную и вымокшую от затяжного дождя землю.

Особенно досталось Пиночету — он так и не смог разогнуться и шел, ухватившись руками за живот, цедя под нос матерные ругательства и не реагируя на смущенно-участливые вопросы напарника.

— Ну че ты, Коль? — спрашивал Малахов, откликавшийся на кличку Стрый (остаток прозвища Шустрый, которое сейчас явно не соответствовало действительности). — А? Сильно болит? Может, нам в травму сходить?

Пиночет остановился. Он и в выпрямленном состоянии был на голову ниже Стрыя, а сейчас и вовсе стал похож на пораженного сколиозом гнома. Он исподлобья посмотрел на напарника и злобно скривился, отчего лицо его, и без того непривлекательное, приобрело совершенно дегенеративный вид.

— В травму? — пролаял он. — Ты что, козел, несешь? Ты, чтоб нас замели, хочешь, да? А может, думаешь, что тебе там морфик вколят, полетаешь?

Стрый смущенно молчал. Рука у него болела и, судя по всему, обещала назавтра разболеться еще больше. Пальцы опухли, скрючились и сцепились между собой, как щупальца осьминога.

Оба напарника давно и плотно сидели на морфине, иногда перемежая его другими сильнодействующими веществами. Именно жажда этого прозрачного вещества, дарующего сны и отдохновение погнала их на вечернюю охоту в этот раз, и в раз прошлый, и, наверное, завтра придется опять пойти. Потому что кирпич под ребра — это далеко не самое страшное, что может случиться с человеком.

Вот только... что, если удача отвернулась от них?

Пиночет покачал головой, оторвал руку от болящего живота и стал нервно почесываться. Последний раз они покупали морфий полтора дня назад, как раз после того, как подчистую ограбили один из обособленно стоящих домов в Нижнем городе. Вытащили все, Стрый, дурила, даже выпер на себе телевизор «Горизонт» с деревянной облицовкой, сколь древний, столь и огромный. На фига, спрашивается, тащил? Все равно пришлось бросить у свалки на радость тамошним бомжам. Но тогда хоть были деньги, пусть даже этот уродец-толкач Кобольд и заломил несусветную цену за свои ампулы. Ах, с какой радостью Пиночет посоветовал бы зарвавшемуся драгдилеру засунуть эти стекляшки себе в задницу, да поглубже. Увы, после последнего приема прошло уже два дня, и состояние напарников было таково, что они с радостью засунули бы их себе, лишь бы дорваться наконец до вожделенной прозрачной жидкости. А Кобольд этим бессовестно пользовался, еще и ухмылялся, передавая ампулы в трясущиеся ладошки.

Стрый тогда сильно обиделся и через два часа, когда друзья отошли от кайфа, предложил порешить Кобольда, когда тот будет возвращаться со своей точки домой. Пиночет подумал и с досадой отклонил это, без сомнения, очень заманчивое предложение. Кобольд был, во-первых, полезен, и морфий был у него всегда, а во-вторых, как и все криминальные элементы в городе, толкач имел крышу в лице главного окрестного бандита с погонялом Босх — личностью легендарной и известной своей жестокостью, пред которой забавы Пиночета с домашними животными казались детским лепетом. Естественно, друзья-морфинисты и думать не могли замахнуться на такую эпическую фигуру.

А теперь наступал кумар, наступал подкованными сапогами, обещая устроить напарникам веселую жизнь этой ночью.

Встретив в подворотне пожилого, хорошо одетого человека с интеллигентным лицом, они надеялись на легкую поживу. Но, видать, сегодня был не их день, и оставалось только молиться богу — богу Морфинусу, чтобы ничего такого не случилось завтра, потому что завтра сил у охотничков будет куда меньше.

Смущало лишь одно — действительно ли у неожиданно взбесившегося типа в глазницах полыхало багровое пламя? Или это уже были проделки кумара — чудовищного постнаркотического синдрома, выражающегося, помимо всего прочего, в ярчайших галлюцинациях?

— Стрый, — сказал Пиночет через силу, — ты видел?

— Что? — спросил тот, все еще осматривая свою битую конечность.

— Глаза... у этого хмыря в плаще. Они были красные! И без зрачков.

— Колян, тебя кумарит, — ответствовал Стрый и утер обильный пот, выступающий на лбу. Стрый чувствовал, как ноги утрачивают твердость и начинают спотыкаться на ровном мокром асфальте.

— Не, правда! — упорствовал Пиночет. — Мож, он вампир был, а, Стрый? Ты боишься вампиров?

Малахов покачал головой, показывая, как далеки от него подобные проблемы. Действительно, что такое вампиры по сравнению с нехваткой морфина?

От кидающегося кирпичами чудовища они бежали в панике, и в соседнем дворе Стрый, не рассчитав, всем телом ударился о черный «сааб», припаркованный напротив одного из подъездов. Шведская тачка истерично взвыла и вместо того, чтобы перевести дыхание, напарникам пришлось бежать еще дальше, чтобы не быть застигнутыми владельцем. Все это было похоже на затянувшийся дурной сон.

Пиночет и Стрый чувствовали, как смертная тоска заполняет все их сознание. Вечереющий летний мир вокруг потихоньку обретал глянцевые, черно-белые цвета.

Это еще ничего, думал Николай Васютко, шагая по влажной мостовой своими расползающимися кедами и почесывая обе исколотые руки, со стороны выглядящие так, словно черные муравьи устроили на них свою муравьиную дорожку. Еще ничего, думал Пиночет, потому что знал: истинный цвет грядущих страданий — красный.

Как жидкое пламя в глазах их несостоявшейся жертвы.

5

Июль, 14.

Новый день пришел ко мне, пришел и сгинул навеки, растворившись. Вычеркиваю его черным маркером, как и все остальные — да, я понимаю, что это не свидетельствует о хорошем отношении к жизни.

А его и нет.

Сегодня середина лета, а идет дождь — навевает тоску. Дождь плачет, и я тоже иногда плачу где-то внутри. Где-то очень глубоко. Я знаю, в моем возрасте плакать уже нельзя, но это не прорывается наружу.

А что делается у нас внутри — кому какое дело? Люди — черствые оболочки, под которыми прячется израненная душа.

Спал я почти до полудня — как обычно. Это ведь естественно, что бы ни говорили окружающие — я ночной человек, и я очень люблю ночь. Днем я скован, заторможен и лишь ночью обретаю некое подобие свободы. Мои окна выходят наружу, и, в отличие от многих других жильцов нашего подъезда, я могу наблюдать ночную жизнь своего города. Это очень интересно: смотреть сверху вниз, как шебуршится ночная жизнь. Ночами меня всегда тянет на улицу — я хочу пройтись по пустынным асфальтовым рекам одной теплой летней ночкой, и чтобы пыльные кроны деревьев раскачивались у меня над головой, и иногда в них поблескивали летние теплые звезды.

Может быть, я прошелся бы вдоль всего Верхнего города, миновал эти одинаковые серые, но такие уютные коробки домов и добрался бы до нашей речки Мелочевки — днем видно, какая она грязная, по ней плывут шины, доски с приусадебных хозяйств и иногда мертвые собаки. Но ночью — ночью речка обретает удивительное очарование. Особенно плотина — место, где вода падает. Я читал, что если человеку в горе постоять у быстро бегущей воды, то его скорбь смоет и унесет — уплывет она в какие-нибудь сияющие дали.

Если так, плотина — место, где горести могут застаиваться. Можно представить: сотни и сотни чужих горестей скопились на черных, выступающих из воды камнях сразу позади плотины. Все время падающая вода вырыла подобие котлована, в котором теперь скапливаются приплывшие по реке многочисленные предметы, все, что она захватила на дальнем своем пути. Там и находит последнее пристанище большинство речного сора — кроме того, что прорвется дальше и продолжит свое путешествие.

Мне иногда кажется, что жизнь чем-то похожа на реку, и на ней есть своя плотина, там воды судьбы пенятся и ревут, и я не могу плыть дальше.

Куда плыть? Этого я и сам не знаю, но иногда меня вдруг охватывает ощущение беспричинного счастья и близкой дороги. Я смотрю на самолеты, а стук колес уходящего из города поезда отзывается во мне дрожью.

Еще мне нравится, как восходит месяц — появляется из-за дома напротив и некоторое время, как желтый кот, сидит на его крыше, а потом взлетает в вышину. Полная луна красива — но узкий молочный серп кажется случайно закинутым на небо произведением искусства.

Такова моя ночь. Никогда не засыпая раньше двух, я предаюсь мечтаниям, свернувшись в своей кровати. От этого захватывает дух, и иногда я совершенно отключаюсь от реальности, полностью погрузившись в свой иллюзорный мир.

Вот так проходят ночи — серебристо-синее время чудес. Дни же все одинаковые. Они серые и, в особых случаях, черные. Иногда я ловлю себя на том, что совсем не хочу просыпаться. Правильно, лучше остаться здесь, в уютном гнезде кровати, что с двух сторон огорожена стенами, с третьей — частично письменным столом и шкафом, а с четвертой — торцом упирается в окно так, что лежа можно видеть крыши домов и кусок звездного неба.

Моя мать вешает в ванной четыре полотенца, все разных цветов. Синее, красное, зеленое и роскошное махровое черно-белое. И все чаще я ловлю себя на том, что вытираюсь тем полотенцем, которое подходит под мое настроение. Так, если я чувствую себя более менее прилично, то вытираюсь синим — цвета летнего неба. Если что-то тревожит меня, зачастую использую красное. Темно-зеленое означает тоску и полную жизненную апатию, которая в особо тяжелых случая переходит в черное.

Может, это ненормально? Да какая разница, все равно об этом никто не узнает.

Все, хватит, пожалуй. Я и так написал сегодня слишком много. Но что поделать, что-то бьется внутри и требует изливать свои мысли на бумагу. Иначе я не могу. Может быть, я не такой, как все? Может быть, я даже гений?

В одном я соглашаюсь с отцом — скучным и неинтересным человеком, который совсем не понимает меня — все-таки я слишком много думаю для своих семнадцати лет.

6

Бомж Васек бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла. Жизнь его стала бегом, и бег был длиною в жизнь. Кто бы мог подумать, что пятидесятилетний одышливый алкоголик с зарождающимся циррозом печени может так бежать? А между тем ему стало казаться, что он уже способен выиграть марафонский забег, так долго несли его ноги по пустынным улицам.

Взорвавшийся где-то внутри него мир не собирался принимать устоявшиеся очертания. Напротив — он все расширялся, образовывал какие-то свои неведомые галактики и солнечные системы, в которых действовали непонятные и неестественные законы.

Если бы Василий закончил факультет философии в областном вузе, на который так стремился попасть в золотые годы, он бы наверняка задался бы вопросом: «Почему? Ну почему это произошло именно со мной? Почему из двадцати пяти тысяч людишек моего родного города ЭТО свалилось именно на меня?» — вечный вопрос неудачников и самокопателей.

Но Васек не кончал филфак, и к тому же за долгие годы своего бомжевания обрел известный фатализм и покорность судьбе. Потому в данный момент он был озабочен одной единственной мыслью — выжить!

А люди, у которых остается единственная мысль, способны горы свернуть.

Покинув территорию свалки и оставив Витька погибать мучительной смертью в объятиях адского зеркала, Василий с полчаса бегал по затемненным и кривым улочкам Нижнего города. Свет редких фонарей пролетал по лицу, освещал вытаращенные безумные глаза, полураскрытый рот с каплями слюны в уголках. Сначала Васек орал, потом сорвал голос и осип, так что мог только хрипеть. Телогрейка его распахнулась, холодный дождик заливал за шиворот, бежал холодными струйками по спине.

В конце концов, инстинкт вывел Васька к лежке.

Лежка заменяла бездомной братии квартиры. Под это нехитрое определение подходили как ветхие шалаши со стенами из рваного брезента и полиэтилена, или хибары из бревен пополам с фанерными щитами, так и комфортабельные апартаменты на семерых в канализации с паровым отоплением.

Личная лежка Васька представляла собой промежуточный вариант: это был наполовину раскуроченный ржавый контейнер, из тех, что служат для транспортировки грузов морем. Часть крыши Васильева дворца отсутствовала, что позволяло в зимние, морозные дни разводить костер, не боясь отравиться при этом дымом. Двери контейнера тоже отсутствовали и были заменены подобием ширмы из мешковины и ломкого от времени полиэтилена. Там, где крыша сохранилась (заботливо обработанная новым хозяином на предмет протечек), было темновато, но уютно, и обреталась целая гора тряпья. Здесь же лежали кипа газет и складной туристический стул без сиденья, найденный на той же свалке.

Еще сюда забредали крысы. Они таскали объедки, рылись в тряпье. Иногда Васек застигал их и безжалостно убивал, справедливо считая голохвостых грызунов не хуже любой другой закуски.

Самое главное были припрятано в тайнике — там, где ржавый пол контейнера провалился и открыл внушительную нишу, идеально подходящую под тайное ухоронище. В свое время бомж Васек даже вырыл небольшой погреб, в котором при необходимости можно было поместиться самому.

Сейчас, летом, здесь было почти пусто. Лишь валялся закопченный эмалированный чайник (предмет ценности по причине полной своей исправности), пара кирзовых сапог, стыренных давеча на стройке в Верхнем городе, и самое главное: почти полная бутылка «Мелочной» — некачественной и мутной водки по сорок рублей за поллитровку.

Это все, что осталось после вчерашней попойки с Витьком. Увидев вожделенный сосуд, Василий почувствовал слабый укол совести (Витек больше не разделит с ним трапезу) и куда более сильное удовлетворение (Васек выпьет все сам).

Что он и сделал, потому что момент требовал. Плотно задернув пыльную, в пятнах, штору, он поднял бутылку и стал поспешно опорожнять ее из горла. От водки мощно шибало сивухой, из глаз катились горючие слезы, рот искривился, но это было то, что нужно. Лейся, родная, да побольше, лишь бы заглушить, выбить из памяти, как Витек сливается со своим ожившим отражением, как начинает в нем растворяться. Лейся, паленая гадость, и, может быть, с утра все покажется не таким уж и страшным.

Может быть, с утра это покажется сном. Может быть, белой горячкой.

Василий был согласен и на это, лишь бы только это не было правдой.

— Не было! — твердо сказал Васек, ощущая, как мир привычно плывет и наполняется отупляющей благостью. — Не было... — это уже не так твердо.

Он перевел дух, ощущая, как в желудке плещется буйное тепло. Потом запрокинул голову к небесам и заорал громогласно:

— НЕ БЫЛО!!! НЕ БЫ-ЛО!

Его крик слышали многие. Двое одиноких прохожих, каждый из которых возвращался к себе домой заполночь, вздрогнули синхронно, оглянулись и, втянув голову в плечи, поспешили к своим жилищам.

А тот, которого якобы не было, даже не дрогнул. Он, напротив, широко и дружелюбно улыбнулся окружающей ночи, а потом направился прямо на голос.

Спиртное на пустой желудок и стресс подействовали сразу и с оглушительной силой: исторгнув свой вопль, Васек минуту приплясывал на месте, прихлебывая горячительное из горла, а потом ноги зацепились одна за другую и он тяжело рухнул на тряпье. Бутылка вылетела из руки и вдребезги разбилась о стенку контейнера.

Васек достиг того, что хотел, и отошел в мир сновидений, где ничто не происходит по-настоящему.

Утро он встретил в полном единении с природой — то есть лицом вниз в куче кишащего насекомыми тряпья. Когда он зашевелился, многолапые и усатые разбежались в разные стороны, и лишь с пяток самых храбрых еще маршировали по испитой Васильевой роже.

Судя по ощущениям, которые испытывал бывший выпускник районной средней школы (с красным дипломом), тараканы маршировали и внутри его головы.

Чахлый свет скрытого облаками солнышка едва пробивался сквозь ширму, однако и этого хватило, чтобы глаза Василия обильно заслезились. Он охнул, с трудом приподнялся и принял полулежачее положение. Громко чихнул от царящей кругом пыли и тут же схватился за голову, чтобы она ненароком не разорвалась. С умным видом уставился на ширму, став в этот момент неуловимо похожим на брата Рамену, с той разницей, что вместо просветления Васек находился в абсолютнейшем затемнении.

Что-то ведь было? То, из-за чего он вчера так надрался?

Что?

Потом он вспомнил. Глаза его, доселе бессмысленные, вдруг растерянно моргнули, а потом испуганно расширились, когда пришло осознание.

— Нет, — сказал Василий сипло, — не было...

Но это было. Он помнил точно. Он помнил все до последней детали с пугающей ясностью.

А спустя еще мгновение он понял, что не один.

Ощущение пришло почти незаметно: так вы чувствуете, что открылась дверь, когда холодный язык сквозняка овевает ноги. Вы можете говорить себе сколько угодно, что вам показалось, и никакого сквозняка нет, но стоит подойти к двери — и она действительно окажется открытой. Так и здесь: маленький ледяной червячок внутри — пресловутое шестое чувство шевельнулось вдруг, а потом послало в мозг сигнал тревоги.

Опасность была рядом. Совсем рядом — и потихоньку приближалась к лежке. Давила.

Самое неприятное заключалось в том, что Василий знал, КТО находится возле контейнера. И приблизительно догадывался, что ему надо.

Васек рывком сел, сердце билось как сумасшедшее, кровь стучала в висках, а легкие жадно хватали воздух. Похмелье исчезло, захлебнувшись в адреналиновой волне. Василия пробила холодная испарина, он напряженно вслушивался.

Птичье пение — довольно вялое по причине дождливого дня. Звуки автомобильных двигателей с близкой улицы. Шум воды, отдаленно — это с речки.

Хруст ветки совсем рядом. Сухая хворостина, их тут много нападало с окружающих деревьев. И вот теперь она хрустнула под чьей-то незнакомой ногой.

Полноте, да незнакомой ли?

Василий прикусил костяшки пальцев, впился в них зубами. Зародившийся страх быстро уступал место панике.

Вот еще одна ветка хрустнула, еще ближе. Посетитель ступал неслышно, только изредка ломкие прутики выдавали его шаг. Стал слышен еще один звук: тяжелое надсадное дыхание. Так может дышать курильщик с сорокалетним стажем — с хрипами и каким-то бульканьем. А может, так бы звучали легкие туберкулезного больного или человека, который вдруг стал дышать после того, как утонул и его грудная клетка наполнилась водой.

Неприятный звук. Он теперь раздавался за тонкой стальной стенкой контейнера, Василий был в этом уверен. А следом донеслось и подтверждение — с раздирающим тишину скрежетом неизвестный провел чем-то острым по металлу.

«Когтем! — завопило паникующее сознание. — Когтем провел!»

Тишина. Шум плотины. Может быть, это все сон?

По контейнеру стали постукивать. Легонько, чуть слышно, с каким-то странным цокающим звуком. Ни жив ни мертв, Василий слушал, как постукивания перемещаются вдоль стены, потихоньку приближаясь к задернутой ширме. А когда они достигнут ее, неведомый посетитель больше не будет церемониться. Ведь он не для того пришел, чтобы с Васьком побрататься. Последний удар по металлу прозвучал в опасной близости от входа, и именно он заставил Василия стремительно действовать.

Ухоронка! Он точно помнил, что никогда не показывал ее Витьку. А значит, и то, во что сейчас превратился напарник, о тайнике знать не должно.

Васек кубарем скатился в яму, скривился, когда задел спиной за изогнувшееся железо. Потом подхватил кипу тряпья и распределил ее над проемом, намертво перекрыв путь свету и воздуху. Под ногами что-то пискнуло, зашевелилось, но Ваську было плевать, он бы сейчас и в деревенский нужник сиганул, лишь бы избежать встречи с кошмарным посетителем.

Мягкий, теплый крысиный бок задел его за ногу, голый чешуйчатый хвост скользнул по оголившейся щиколотке. Грызун замер там внизу, в полной тьме, а потом заспешил по своим крысиным делам. Так уж повелось на лежке: крысы совершенно не боялись людей.

В ухоронке царила полнейшая тьма. Васек замер, задержал то и дело вырывающееся из-под контроля дыхание. Он напряженно вслушивался.

Резкий звук рвущейся мешковины, и в ухоронке появились проблески света — это визитер разорвал ширму.

«Разорвал?» — в панике подумал хозяин лежки.

Получалось, что так. Уничтожив мешающую ему ширму, незваный гость сделал тяжелый шаг, гулко отдавшийся по металлическому полу. Он был внутри, в лежке, и от спрятавшегося беглеца его отделяло от силы метра полтора.

Еще шаг. Но ведь когда он двигался вокруг лежки, то делал это бесшумно! Так зачем же...

Еще шаг, такой, от которого вздрогнул весь массивный контейнер. Если бы Василий не начал катастрофически спиваться сразу после школы, он бы наверняка сравнил его с поступью каменной статуи в «Маленьких трагедиях». Но нет — в таком состоянии он уже не мог сравнивать, мог только лежать, сгорбившись на холодном и сыром полу, да беззвучно скулить от страха.

Шаг третий, ничуть не легче предыдущего. Оставалось только удивляться, как не проваливается пол контейнера. Слабые ростки света, пробивающиеся сквозь нагромождение тряпок, увяли — гость стоял прямо над ухоронкой. От скорчившегося Василия его отделял в лучшем случае метр. Настала тишина, такая напряженная и звенящая, что, казалось, возможно было услышать, как растет трава.

А потом, подобно реву медных труб, предвещавших начало Страшного суда (по крайней мере беглецу так показалось), над самой его головой раздался голос.

Кошмарный, исковерканный, какой-то булькающий, словно вода по-прежнему плещется в сморщенных легких, но вместе с тем узнаваемый:

— Вассе-е-ек... — протянул его без сомнения мертвый напарник. — Вассе-е-к, я т-тут...

Это было уже слишком. Нервная система Василия Мельникова, которого уже седьмой год окрестная ребятня знала как бомжа Васька, издерганная многолетними возлияниями и многолетними же стрессами, дала сбой, и он отрубился, лежа прямо под ногами своего бывшего друга, собутыльника, а ныне неизвестно кого — Витька.

Надо отдать должное Василию — очутившийся на его месте средний житель белых домов Верхнего города отрубился бы гораздо раньше.

Очнулся беглец только к вечеру, когда на город стали опускаться первые сумерки, а старший экономист Мартиков покидал двери родного заведения. Минут пять Василий сидел, глядя на жидкий вечерний свет, который снова просачивался в тайник. Потом сгреб барахло и поднялся наверх.

Неприятный дождик затекал в зияющий проем. Скомканная, рваная ширма тряпкой валялась в натекшей луже. Сквозь дыру было видно машины, с включенными габаритами снующие туда-сюда вдоль улицы.

И никого не было.

Когда Василий потерял сознание, незваный гость потерял его самого. А не найдя, предпочел удалиться.

Но Васек знал — это не навсегда. Лежка была засвечена и больше не могла считаться убежищем.

Втянув голову в плечи, он вышел наружу, под дождь. Осторожно огляделся, а потом побежал в сгущающуюся и плачущую холодной влагой тьму. И с каждой секундой он бежал все быстрее, пока, наконец, не помчался во всю мочь.

Так или иначе, но на бегу у него созрел план, а жертва, у которой есть план бегства, уже лишь с натяжкой может считаться дичью.

Так прошел этот день. Первый из череды дней, странных, жутких, но вместе с тем удивительных, а для кого-то даже и прекрасных. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что скучными эти дни не показались никому. Может быть, за этот период и случилось слишком много мрачных чудес, но ведь и мрачные чудеса по-прежнему остаются чудесами, не так ли?

Много тайн у города. Много такого, от чего у людей горит свет заполночь. Много того, что вызывает кошмары, и, проснувшись от тяжелого и липкого ощущения ужаса, обыватели видят, как круглая луна мутным глазом заглядывает в окна, а внизу по улицам скользят какие-то тени. Может быть, люди, а может — порожденья кошмара.

Да, у города бывают и такие дни — напряженные, дикие. Время, когда люди словно сходят с ума, и добропорядочные граждане вдруг превращаются в неуправляемых психопатов, способных на любое зверство. Время, когда аварии на дорогах перекрывают любые нормы, когда местный травмопункт переполнен искалеченными, а бытовые ссоры становятся обыденностью. Единственной светлой чертой в эти жуткие дни было, пожалуй, то, что они в конце концов заканчивались.

Всякий ли город может похвастать таким? Вполне возможно, ведь маленькие города — это община, микрокосм, где люди, сами того не подозревая, оказывают друг на друга сильное воздействие. А настрой человеческий почти всегда изменяется по законам цикличности. Люди печалятся осенью, замирают эмоционально на зиму, радуются весне и расцветают летом, когда силы природы полностью пробуждаются от сна. И все это отражается на городской жизни, так что небольшие города вполне можно назвать живыми, как ни парадоксально это звучит. Двацатипятитысячный муравейник людских тел, душ и судеб, сплетенных в один клубок, распутать который не под силу никому.

А вот разрубить его можно.

Впрочем, в этот дождливый вечер в городке было спокойно. Неактивные по причине дождя обыватели вяло просуществовали от рассвета до заката, а теперь укладывались спать. Они расстилали кровати, и мысли их были заняты своими мелкими делами, мелкими радостями и горестями. Они слушали дождь, и кому-то он приносил успокоение, кому-то тревогу, а кому-то беспричинную надежду.

Жители заводили будильники, механические и электронные, выставляли таймеры на телевизорах и компьютерах, тянули вниз тяжелые гирьки ходиков. Кто-то на ночь включал радио и растворялся в музыкальном эфире, кто-то плотнее задергивал шторы, чтобы не мешал шум автомобилей.

Городские ложились в постели: на широченные кровати из черного дерева, в жесткие железные койки со скрипящей продавленной сеткой и на не менее жесткие раскладные диваны. Кто-то ложился на расхлябанную раскладушку и, морщась, вертелся, пытаясь устроиться поудобнее, а кому-то кроватью служил пропитанный вонючими испарениями и клопами матрас.

Они опускались на подушки и натягивали на себя одеяла. Одеяла шелковые и теплые, из верблюжьей шерсти или из колючей синтетики. Тонкие льняные покрывала или простыни, если в квартире было тепло. Некоторые ложились вообще без одеял, а кое-кто прямо в одежде или даже в ботинках, если координация движений уже не позволяла их скинуть. Кто-то, зябко поводя плечами, натягивал на себя драное армейское одеяло, кляня последними словами дождь и сырость.

Потом закрывали глаза и засыпали, каждый со своим настроением.

Когда на город опустилась густая дождливая тьма, а плотные тучи так и не дали луне пролить хоть толику света на вымокшую землю, большинство горожан уже спали, погруженные в путаные и беспорядочные сновидения. По пустым улицам бродил дождик, заглядывал в темные окна, шарахался от окон, полных света.

Как и в каждую ночь, в городе оставались еще те, кто не спит. Их число все время менялось, их становилось то больше, то меньше, но никогда они не исчезали полностью, и их окошки одиноко дерзили обступившей тьме.

Не спал маленький Никита Трифонов, жилец квартиры номер семнадцать, что находилась сразу под Владовой. Его ночник горел, а сам он косился в окно и все ждал, когда туда заглянут тролли.

Степан Приходских, прежде неуязвимый городской сталкер, был замечен на центральной улице Верхнего города в невменяемом состоянии. Немногочисленные свидетели говорили, что он шел по разделительной линии и, держа в руках бутылку «Мелочной», хрипло орал в ночное небо что-то вроде: «ГОР! ХОЛ! ГОР! ХОЛ!» — полнейшая бессмыслица, но звучало это так жутко, что все те же немногочисленные свидетели поспешили поплотнее зашторить свои окна, словно опасаясь, что буйный алкоголик каким-то образом может к ним воспарить.

На пересечении Зеленовской улицы с улицей Покаянной он наткнулся на угрюмый милицейский патруль. На вопрос «Куда?» ответил таким ядреным матом, что был тут же крепко бит по почкам и отправлен в обезьянник — дожидаться рассвета.

Толкач Кобольд под покровом тьмы пересчитывал вырученные деньги. В его обставленной дорогушей мебелью квартире светила только крошечная синюшная лампа, в свете которой лицо драгдилера выглядело так, словно принадлежало выходцу из Старшей Эдды. Кобольд нервно улыбался, перетасовывая купюры, а когда порыв ночного ветра распахнул форточку, ощутимо вздрогнул.

В баре «Кастанеда» растаман Евгений поднял бокал, полный апельсинового сока, и молвил: «Поехали...» И пока он пил, его глаза зорко следили за многочисленными посетителями. Те, у кого он замечал что-то, помимо выпивки, покорно платили оброк на пользование наркотой. Народ поначалу жался, но к концу ночи в баре неизменно царил наркотический угар, а хозяин загребал деньги лопатой, вызывая острую зависть у свободных драгдилеров.

Гражданка Лазарева, возвращающаяся от подруги в половине первого ночи, пришла домой в состоянии острого невроза. По ее сбивчивым рассказам, она пересекала Моложскую улицу, когда на нее вдруг выскочили две огромные темно-серые собаки со страшными желтыми горящими глазами и попытались ее загрызть. Она якобы бежала от них и, в конце концов, нашла спасение в подъезде собственного дома. На самом деле два холеных крупных зверя некоторое время шли справа от нее, косились искристыми умными глазами, а потом канули во тьму, оставив дамочку в состоянии тихой истерики, так как она с детства боялась и ненавидела собак.

А вот водителю «МАЗа» с грузом хрупкой сантехники очень даже хорошо спалось. За рулем. И потому, проезжая через Верхний город, он не справился с управлением и аккуратно снес целых три столба как раз напротив милицейского управления, доставив немало радости тамошним гостям поневоле, в том числе и Степану Приходских. Горе-водила был вытащен из лежащей на боку машины и, после оказания первой помощи, присоединен к арестантам, где был встречен как свой.

В скромной и неброско обставленной квартире, сидя на жестком, разболтанном деревянном стуле, великий и ужасный Просвященный Ангелайя, хозяин секты своего имени, сосредоточенно писал завтрашнюю проповедь. При этом он то и дело сверялся с толстыми томами по зороастризму, манихейству и дзен-буддизму. На носу у него ютились нелепые семидесятнические очки в толстой оправе, а за ними прятались рассудительные и весьма разумные глаза, что на проповедях блистали ослепительным светом истины. Петр Васильевич Канев педантично переписывал абзацы из книг, периодически сверяясь с развернутой схемой своей религии, чтобы случайно не допустить противоречия основных постулатов и не опозориться завтра перед паствой.

Вот так, неявная, но вместе с тем видная тому, кто хочет заметить, протекала ночная городская жизнь. Была она, как и прочие ночи, насыщена какими-то своими событиями, шуршала тихо под окнами спавших в счастливом о ней неведении горожан и, наконец, под утро, сменилась сонным оцепенелым затишьем. Дождь за ночь перестал, но серые плотные массивы туч остались, и потому тонкая розовая линия рассвета была не видна. Начался новый день, пятница, и, собираясь на работу, проснувшиеся обыватели вздыхали расслабленно — скоро выходные. Они покидали двери своих квартир: железные, обитые черной кожей и картонные, открывающиеся внутрь, облицованные вагонкой, и решетчатые сетки, и из бронированного стального листа, отодвигали пахнущие застарелым жиром ширмы, чтобы пустить хоть чуть-чуть свежего воздуха. Они выходили на улицы и вливались в серые и сонные потоки своих сограждан. Новый день набирал силу.

А после пятницы была суббота. Тогда и случилась историческая дискотека в Нижнегородском доме культуры, воспоминания о которой еще долго кочевали из уст в уста, оседая иногда на газетных страницах.

7

Наступившее утро было куда жизнерадостнее предыдущего. Влад поднялся ближе к полудню, выглянул в окошко и понаблюдал, как веселое солнце то и дело прорывается сквозь быстро летящие рваные тучи. При появлении теплого светила все окрестные лужи вспыхивали на миг золотистым пламенем, а потом разбивались на тысячи солнечных зайчиков.

Влад открыл форточку и впустил в застоявшийся воздух комнаты свежий ветер, принесший с собой целый сонм уличных запахов.

Ощутимо пахнуло весной — затяжные дожди вымыли скопившуюся пыль и грязь из листьев деревьев, очистили тротуары, и потому воздушный эфир обрел поистине удивительную прозрачность. Народу на улицах прибавилось, люди задирали голову и смотрели, как в облачных проемах мелькает по-весеннему голубое небо, щурили глаза от солнца и улыбались чаще обычного.

Бодро ткнув в кнопку включения компьютера, Владислав просмотрел вчерашнюю статью, и даже ее несомненная аляповатость не испортила настроения. Ах, Степан, наколол вчера приятеля, сталкер недоделанный! Вот и рассказывай теперь свои истории дружкам-забулдыгам. Те к вечеру все равно так набираются, что будут ржать и над учебником по страховому маркетингу, доведись таковому попасть им в руки.

Влад работал над статьей, слушал, как постукивает дождик, поправляя и шлифуя очерк, по мере сил борясь со все усиливающимся желанием написать что-нибудь от себя, задвинуть подальше сухие факты и дать волю фантазии. А ну как пройдет? Напишем про громадные карстовые пустоты, что растут и ширятся под городом. Пустоты, населенные странными, мутировавшими от излучения местного оборонного завода существами (угу, оборонного, боевые комбайны делал, — усмехнулся Влад своим мыслям), безглазые крысы с чешуей вместо шерсти, огромные нетопыри, целыми колониями облепляющие исполинские сталактиты, а также люди — ушедшие много лет назад во тьму отщепенцы, маньяки и убийцы, которые, скрытые от посторонних глаз, окончательно теряют свой человеческий облик, превращаясь в нечто ужасное.

Садясь за компьютер, Сергеев состроил кровожадную гримасу, проглядывая суховатый и корявый текст. Ага! И назвать получившийся опус «Дети ночи выходят на охоту» с обязательным интервью свидетелей, от этих детей пострадавших. Сегодня ночью за окном кто-то дико орал (скорее всего, это вываливались на волю посетители «Кастанеды» всего в квартале от Владова дома), но чем черт не шутит, может быть, это — жуткие порождения подземной тьмы вели охоту на улицах. Сеть сглотнула нынешнюю писанину еще более неохотно, чем вчера, трижды зависала и не могла перекачать пустяковый по размерам файл. В конце концов, мелодичный звонок оповестил об окончании телефонных мучений. Влад заглянул в электронный почтовый ящик, и — оп-па — там оказалось письмо. С заинтересованной миной Сергеев ткнул в иконку, нарисованную в виде конверта, и тут же недовольно скривился, увидев имя отправителя.

«Уважаемый Влад, — писал главный редактор областного краеведческого журнала Кукушкин В. Ф. — Вчера мы получили новый вариант вашей статьи и не можем не признать, что он лучше предыдущего. Но все же смею заметить, что он слегка не удовлетворяет нормам нашего журнала и содержит массу недостоверных слухов из недостоверных же источников. Исходя из этого, мы можем порекомендовать сделать статью более достоверной и академичной, то есть такой, какие любят наши читатели. Последовав нашим рекомендациям, Вы можете надеяться на полную выплату гонорара. В противном же случае...»

Гневным тычком мыши Владислав убрал послание с экрана и опять уставился на строчки злосчастной статьи. В какой-то момент ему захотелось уподобиться Гоголю и уничтожить статью целиком, а потом посоветовать Кукушкину В. Ф. засунуть свой гонорар вместе со своей же придирчивостью в некое затемненное место, но потом он совладал с собой и просто закрыл текстовый редактор. Глянул в окно. Воробьиная стайка, бодро чирикая, осела на проводах. Влад отключил компьютер, и тот со вздохом погасил экран.

В этот момент мелодично закурлыкал дверной звонок. Влад прошел сквозь комнату, задев по пути ногой неубранную постель, открыл дверь и недоуменно уставился на стоявшего за ней тощего очкастого пацана, на вид от силы лет шестнадцати. Пацан нервно переминался с ноги на ногу и оглядывал Влада исподлобья. Лицо его казалось смутно знакомым, и, порывшись секунды две в тайниках памяти, Сергеев сообразил, что это его сосед по лестничной клетке, из квартиры номер двадцать один, что обита дешевым, расползающимся от старости дерматином.

— Здрассте, — вяло поздоровался гость, а Владислав между тем отметил, что выглядит тот не очень. Бледен, под глазами круги, а глаза за стеклами очков то панически бегают туда-сюда, то вдруг стекленеют и замирают, глядя куда-то в пространство.

— Здравствуй, — сказал Влад, — ты мой сосед, да? Из двадцать первой квартиры?

Парень кивнул, поднял голову и с видимым усилием сфокусировался на Сергееве. Казалось, он присутствует здесь только наполовину.

— Ага, оттуда, — сказал он, — меня мать послала спросить... у вас горячая вода есть? Ну, я всех соседей опрашиваю...

— Сейчас, — произнес Владислав, — ты зайди все-таки, не стой на пороге.

Но тот помотал головой. Глаза у него опустели, и он уставился куда-то в сторону. Оба глаза были красны и слезились. Вообще соседушка выглядел явным клиентом Кобольда. Странно, а что родители его об этом думают?

В ванной капал кран. Выдавливал из себя тягучие прозрачные капли, они набухали, тяжелели и с четким звуком падали на гладкую керамическую поверхность ванной. Холодные капли. На попытку открыть вентиль с красной полоской смеситель отреагировал невразумительным хрипом. Горячую воду так и не дали, это уже, действительно, возмутительно. Права пенсионерка-активистка.

— Нет воды, видимо, весь дом отключили, — сказал Сергеев, возвращаясь в прихожую. Пацан его нервировал, особенно раздражала манера смотреть куда-то в грудь собеседнику, медленно выдавливая слова.

— А... — сказал он, — ну, я тогда пойду...

— Прорвало, небось, где-то, — произнес Владислав.

— Прорвало? — казалось, его собеседник напряженно над этим задумался, вынырнув бог знает из каких туманных далей. — А... может быть...

И он повернулся и зашагал куда-то вверх по лестнице. Наверное — опрашивать тамошних жильцов.

В высотном панельном доме часто бывало так, что разные этажи были обеспечены водой по-разному, а некоторые не обеспечены вовсе. Особенно страдали жильцы верхних этажей, почти сплошь состоящие из переселенных из трущоб Нижнего города бабулек. Перебои в подаче горячей воды заставляли их ностальгически вздыхать об утраченных ныне газовых колонках.

Владислав проводил странного гостя взглядом — явный маньяк. По всей вероятности — вечная жертва в школе, озлобленный, одинокий и скрытый садист в душе. Может быть, пишет стихи. Влад ухмыльнулся и прикрыл дверь, четко щелкнув замком, — какие только люди не живут на свете. День вовсю разгорелся, солнце, наконец, пробило километровую брешь в массиве туч и изливало свой благодатный свет в неограниченных количествах. На улице чириканье птиц смешивалось со щебетанием детей, облюбовавших пропеллер-карусель. Двое из них повисли на торчащем под углом в сорок пять градусов сиденье и пытались этот пропеллер раскрутить. Это могло окончиться травмами, но веселья было много.

Однако надо было возвращаться к статье. Переписывать ее вновь, или посылать Кукушкина далеко и надолго. В конце концов, он, Владислав Сергеев, не работает постоянно на этот задрипанный региональный журнал. Он свободная птица, как те воробьи за окном, пусть так же не обеспеченная материально.

Опять курлыканье звонка. Здесь сегодня что, дворец съездов? Опять малолетний маньяк с причитаниями насчет воды? Подавив глухое раздражение, Влад пошел открывать.

Субъект за дверью доверия не внушал абсолютно. Было ему под тридцать, и одет он был неприметно, вот только веяло от типа чем-то нехорошим. И глаза у незваного гостя были покрасневшие, словно он долго смотрел на экран телевизора или три часа просидел в накуренной комнате.

Сергеев не без мрачности созерцал пришельца. Тот же отстраненно смотрел в пол.

— Насчет воды? — спросил Влад, не здороваясь. Грубовато, но...

Гость встрепенулся и посмотрел прямо на хозяина квартиры:

— Воды? А, воды! Да, воду отключили. Но я не о том. — Голос у него был негромкий и вкрадчивый, не без некоторой монотонности, словно его обладатель часами произносил какие-то только ему одному ведомые речи. — Вы ведь Сергеев Владислав Владимирович?

— Я... — сказал журналист осторожно.

— Да вы, собственно, не волнуйтесь, — проговорил посетитель, — я не из органов, нет. Я из конфессии Просвященного Ангелайи, крупнейшей в нашем городе... Может быть, вы слышали...

Все понятно. Ангелайя! Кто ж о нем не слышал, если все бабки на скамейках только и судачат о могущественном теневом заправиле секты, набирающей все новых и новых членов? Влад напряг память и вытащил из клубящегося месива своих воспоминаний все, что он знал о секте. А знал он, благодаря своей профессии, немало.

Секта была зверская. Попадая в нее, человек быстро терял все до единой связи с реальностью (а если не терял, то ему помогали квалифицированные промыватели мозгов из числа бывших врачей). Достигая каких-то неведомых путей познания, новоиспеченный адепт добровольно сдавал свое имущество секте, отрешался от всего земного (в том числе от родственников и друзей, причем имелись случаи убийств как первых, так и последних) и присягал на верность Просвященному Гуру. Благодаря использующимся в обрядах психотропным препаратам адепт за два месяца становился настоящим зомби, у него притуплялась чувствительность, а мыслительные процессы обретали вялость и заторможенность.

Зато теперь он мог выполнять любые, в том числе и самые экстремальные, задания. Обычно они включали в себя ограбления квартир и разбойные нападения с целью наживы. Местные бандиты терпеть не могли адептов секты, но при этом ничего против них не могли поделать и только скрипели зубами, встречая в полуночный глухой час угрюмые фигуры со стеклянным взглядом. Разные слухи ходили про секту, разные.

— А я тут при чем? — спросил Сергеев, исподтишка оглядывая гостя. Но нет, в глазах, хоть и покрасневших, вполне разумное выражение. Может, врут про зомби?

— Да ни при чем, — ответил сектант, — меня зовут брат Рамена, мы, братья, обходим квартиры, несем наше учение людям. Не хотите ознакомиться? — Он извлек из внутреннего кармана стопку цветастых буклетов с явственно видным логотипом «Междуреченской областной полиграфии» — единственной типографии города, получившей название из-за своего местоположения (на самом краю Нижнего города между рекой Мелочевкой и протекающей в отдалении Сивкой). Буклеты выглядели дешевыми. Странно, что такая обеспеченная конфессия не может заказать что-то подороже.

— Честно говоря, нет, — произнес Влад и вздрогнул, когда гость поднял голову и посмотрел на него в упор. Со злобой! Владислав мог присягнуть, что со злобой.

Но длилось это недолго, посетитель отвел глаза и натянул на исказившееся лицо маску спокойствия.

— Что ж, — сказал он — в таком случае я пойду в другие квартиры и найду там других людей, которые лучше вас видят свет истины. Но все-таки, — он качнул головой, — помните — крылья Просвященного Ангелайи распахнуты для всех, и, если вы вдруг почувствуете тягу к истине, приходите к нам. Мы определим ваш дальнейший путь в жизни. Мы... мы найдем вам место, — добавил он с какой-то скрытой угрозой, — до свидания.

Рамена повернулся и вышел, а потом, не торопясь, пошел вниз по ступенькам, где-то на площадке третьего этажа он стал насвистывать веселую песенку. Грохнула железная дверь подъезда — он не пошел в другие квартиры, а сразу покинул дом.

Влад постоял в растерянности на пороге, обдумывая причину этого странного визита. Сектант говорил, что они обходят всех, несут свое учение, но... как-то это неубедительно. Что-то ненатуральное было в словах неприятного гостя. Сергеев по долгу службы видел разных одержимых, видел членов десятка разных сект. Да елки-палки, ведь он, Владислав Сергеев, в свое время работал в самой Москве — безумном мегаполисе, полном такого рода образований!

Потом он понял. В самом начале визита Рамена назвал его по имени. Да так, что Владу сначала показалось, что им заинтересовались властные структуры. Сектант вел на него досье? Наверняка он знал куда больше имени и фамилии Влада. Но зачем? Вот вопрос, кого может заинтересовать пишущий краеведческие статьи на заказ журналист? Может, это из-за пещер? Да что в них такого, в этих пещерах?

Сергеев закрыл дверь. Подумав, защелкнул нижний и верхний замки (хорошо, дверь железная, плечом не вышибешь). Некоторое время он бесцельно бродил по квартире, и разрозненные мысли так же бесцельно бродили у него в голове.

А когда в квартире зазвонил телефон, не смог удержать испуганный вскрик.

8

Вечером того же дня брат Рамена не созерцал пустоту. Теперь это не было нужно. Больше того — это было неприятно и вредно.

Неприятности начались этой ночью. Начались неожиданно, и как раз тогда, когда он не ждал ничего подобного.

Неприятности — это Череда Снов. Ах, почему он, верный адепт Ангелайи, не внял вчерашнему вечернему предупреждению! Почему он, как только увидел эти черные буквы на выцветших обоях, не схватил телефон (а он был, его продавать гуру запрещал) и не позвонил своему учителю? Гуру наверняка знал, что делать, наверняка Рамена-нулла не первый, с кем такое происходит. Почему...

А впрочем, уже поздно жалеть, поздно раскаиваться. И гуру теперь не поможет, потому что Просвященный Ангелайя больше не его хозяин.

Случилось то, что случилось, Череда Снов началась преждевременно, и Рамена начал свой путь познания Зла с полного в это Зло погружения. И этой моросящей и дождливой ночью он увидел в мерцающем проеме окна черную размытую фигуру. Силуэт висел в воздухе, и предвестник сегодняшнего ветра трепал его черные одеяния. Черные лохмотья, а может, просто сгустки темного тумана. На фоне розового, отраженного ненастным небом электрического света посланец тьмы выглядел как кусок ночной темноты, что прячется от фонарей в темных подворотнях. Это был ворон, ночной черный ворон. Во всяком случае, именно так показалось Рамене, хотя силуэт не имел никаких четких форм. Ворон пришел за ним.

В верней половине чернильной трепещущей кляксы вдруг ярко и остро раскрылся багровый глаз, мигнул как уголь костра, а потом рядом вспыхнул второй. Ночь обрела взгляд. Рамена тогда закричал, попытался отшатнуться или... нет — он попытался хотя бы отвести взгляд от окна. Но не смог — красные глаза ночи вцепились в него, впились в его естество и забрали то, что люди называют душой. А тело его осталось и было пленено, став послушной марионеткой в руках темного ворона. А когда за спиной тени распахнулись два колышущихся крыла из тьмы, до распростертого на полу Рамены дошел первый приказ и вместе с тем осознание — перед ним хозяин. Его новый хозяин.

Всю ночь ворон говорил с ним. Это было, пожалуй, самое худшее. Жуткая черная тварь упорно втолковывала впавшему в ступор сектанту нечто такое, что полностью разрушало его мировоззрение, выпестованное гуру Ангелайей.

Ворон доказывал, что он на самом деле не является Злом, во всяком случае, не в том виде, в каком Зло представлялось брату Рамене. Но, глядя, как колышутся за плечами пришельца черные с развевающимися лохмами крылья, Рамена не верил ворону. В конце концов Рамена полностью потерял способность связно соображать. Из всей речи черного ворона он понял немногое — в первую очередь то, что сотканная из тьмы тварь не уйдет с приходом дня. Больше того, она теперь все время будет сопровождать бывшего сектанта, незримая, неосязаемая, но имеющая возможность влиять, и он, брат Рамена, теперь не сможет от нее ни убежать, ни скрыться.

Услышав это, Рамена-нулла не выдержал и горько заплакал и спросил ворона, какие указания он должен выполнить.

— Ты ведь хочешь спать? — спросил ворон. — Этот шарлатан Ангелайя не давал тебе закрыть глаза?

Рамена кивнул, глотая слезы и размазывая их по щекам, как малый ребенок. Да, он хотел спать, он очень хотел спать, он недосыпал уже многие сутки, это так ужасно, так тяжело...

— Ну, так спи, — произнес ворон, — спи, а я пока расскажу, что ты должен совершить завтра.

Волна немой благодарности захлестнула брата Рамену, полностью вытеснив страх и смятение (будь его сознание немного пластичней, не зацикленное после педагогической деятельности Просвященного Гуру, он бы наверняка удивился такой быстрой смене настроений), на пике воодушевления он даже немного приподнялся с пола и вперил преданный взгляд в ворона. Теперь ему казалось, что он различает мелкие детали в кружащемся сгустке цвета антрацита — вот острый глянцевый коготь выделился на однородном фоне, вот покрытая ровной чешуей часть лапы, а вот блеснул на отраженном свете иззубренный клюв, черный и гладкий, как покрытый лаком капот дорогой машины.

...В детстве Дима Пономаренко всегда боялся ворон. Эти жирные, неряшливые птицы с их острыми клювами, покрытыми какой-то засохшей дрянью, вызывали у него глухое отвращение и страх. Он не мог объяснить, чем же они его так пугали, но факт оставался фактом — он покрывался холодным потом, как только слышал их хриплое карканье в кронах деревьев. С годами его страхи переросли в агрессию, и, получив на шестнадцатилетие духовое ружье, он увлеченно отстреливал крылатых вредителей, особенно радуясь, когда удавалось завалить птицу с первого выстрела (стрелять нужно в голову и только в голову, а иначе легкая пулька застрянет в мощном перьевом панцире). Тогда ему казалось, что он победил страхи.

Но в итоге победили именно вороны. И — теперь он начинал это осознавать — это было не так уж плохо.

Сон нахлынул на него сладостной, словно состоящей из темной патоки, волной и унес в дальние неизведанные страны. А пока Рамена спал, черный сгусток за окном снова принял неопределенные очертания и стал что-то ласково вещать ему на ушко.

Так что, проснувшись, брат Рамена уже знал, что надо делать. Действуя по инструкции, он посетил целый ряд абсолютно незнакомых людей. Люди эти были совершенно разными и, скорее всего, не знали друг друга. Прикрываясь лживым учением своей бывшей секты, Рамена внимательно следил за реакцией респондентов. Во всех до единого случаях он был отправлен восвояси, иногда в грубых выражениях, иногда почти с мольбой (мать-одиночка из семнадцатой квартиры). Последним из тех, кого он посетил, был вольный писака-журналист из Верхнего города. Выглядел он совершенно неопасным, а напротив — растерянным и даже испуганным, но Рамена тщательно запомнил его, точно по инструкции.

После ряда посещений его программа подошла к концу, и он с чувством выполненного долга вернулся в квартиру и стал ждать дальнейших указаний. Ему дали понять, что указания последуют ближе к ночи, но ворон был все еще тут. В свете дня его было плохо видно, но на фоне неестественно голубого неба нет-нет да и мелькал словно выкроенный из черного шифона силуэт. Рамена подумал, что быть слугой ворона не так уж и плохо, а после, оглядев свою разоренную квартиру, впервые испытал к своему бывшему гуру что-то вроде раздражения.

Так, оглядывая пустые и заросшие паутиной углы своей когда-то уютной квартирки, брат Рамена ступил на первую ступень познания Зла.

9

Утро нового летнего дня Павел Константинович Мартиков встретил, сидя на крутом правом берегу Мелочевки на самом краю Степиной набережной, что протянулась почти через весь город от старого кладбища до заброшенного завода. Набережная эта получила название вовсе не по имени героя-сталкера Степана Приходских, а по имени другого Степана — беспородной, блохастой, но очень доброй псины, которая жила на этой набережной много лет. Пес Степа, серо-коричневой масти, отрада маленький детей, а после их младших братьев, прожил долгую и насыщенную жизнь — шестнадцать лет на фоне медленно грязнеющей реки. Шестнадцать лет шума плотины в ушах. Годы вкусных подачек и пинков ногами от злых людей. За эти бесчисленные смены сезонов жильцы Верхнего города привыкли видеть точеный силуэт собаки на фоне светящего из-за пышных крон деревьев заходящего солнца. Степан всегда встречал закат на одном и том же месте на правом берегу речки. Он садился, вытягивал шею и нервно нюхал закатный воздух, и смотрел всегда куда-то на юг, туда, где потихоньку росли и росли этажи верхнегородских зданий. Казалось, он ждет, ждет какого-то мига, какого-то вольного ветра, приносящего запах дальних странствий. Ждет, чтобы, почуяв его, сорваться с места и навсегда покинуть этот город.

Может быть, вот за эти отсидки, за этот странный собачий наблюдательный пост, люди и прозвали полоску мутного песчаного берега Степиной набережной. Почему бы и нет, ведь пес считал это место своим.

В конце концов, он исчез. Тихо, без помпы, просто не пришел, как обычно, на берег, и закатный оранжевый луч высветил лишь пустой песчаный пляж. Многие склонялись к мысли, что пес нашел свой последний приют в реке. Отчасти так оно и было, вот только в тихом омуте под кипящей пеной позади плотины вы не найдете обглоданный рыбой собачий скелет. Окрестные дети долгие недели проливали слезы над исчезновением собаки (и надо сказать, что и некоторые взрослые, вспомнив молодость, украдкой смахнули слезинку), и дошло даже до того, что местные власти прониклись детским горем и официально присвоили имя песчаному пляжу, так что на всех современных картах вы сможете увидеть название «Степина набережная», вытянувшееся вдоль изгибов реки.

А теперь здесь сидел Мартиков, слишком испуганный и опустошенный, чтобы вспомнить про обретавшегося когда-то в этом месте пса. Старший экономист сидел на прохладной земле в странной детской позе, подтянув ноги к подбородку и обхватив руками колени. Мысли буйным вихрем проносились у него в голове.

Началось все с того, что он прогнал грабителей. О да, он помнил то одуряющее чувство ярости, что его тогда охватило. Серьезно он покалечил налетчиков? Мартиков покачал головой — не вспоминается. После этого он отправился домой к жене с твердым намерением переселить ее в мир иной. А потом... что случилось потом?

Потом ярость спала, исчезло буйное нездоровое веселье, и он остановился посреди двора в двадцати шагах от подъезда, ошеломленный и испуганный, с полным беспорядком в голове. Припадок злости, в котором он напал на налетчиков, теперь пугал его самого. Это чудовище, что только что шло через двор с намерением совершить убийство, просто не могло быть им — старшим экономистом «Паритета» Мартиковым. Откуда столько агрессии, он ведь мухи не обижал в детстве? И драться не любил, за что не раз бывал бит.

Тупой хруст, с которым обломок кирпича втыкается в спину бегущему налетчику, теперь будет сниться Мартикову ночами.

Вчера он явился домой в полном разброде чувств. Жена открыла было рот для длительной свары, вдруг заметила его взгляд и в итоге не сказала ни слова. Мартиков был мрачен как туча, под глазами у него набрякли мешки, а глаза покрылись сеткой кровеносных сосудов.

Ночью он спал плохо, ему снились дурные сны. В них Павел Константинович на кого-то охотился. Вроде бы была ночь, сверху светила луна, а он несся, низко стелясь над мокрой землей и ловил разлитые кругом запахи — запахи жизни, теплой крови, множества мелких полных теплой крови существ. Океан теплых запахов, но вот среди них прорезается один, резкий, сильный, бьющий по нервам. Запах добычи. ЕГО добычи.

А дальше сон становился калейдоскопом кровавых кадров. Бег, учащенное дыхание, крохотное звериное тельце впереди. Писк, хруст костей, теплая кровь во рту.

В пять утра Мартиков пробудился со слабым задушенным криком. Его била дрожь, а во рту стоял железистый привкус. Рот был полон. Павел Константинович перевернулся и выплюнул на пол то, что наполняло его рот. Красная пузырящаяся слюна разлилась на дорогом паркете неприятной лужей. Лужей крови. Мартиков тихо заскулил, в глазах еще прыгали кадры страшного сна. Маленький зверек... кто это был? Мышь, землеройка, заяц? Много меха, он набивался в рот, мешал. В какой-то момент образ терзаемого зверька наложился на фигуры вчерашних налетчиков и... пришелся впору. Все правильно, и животное, и люди были жертвами. Добычей.

— Да что же это?! — простонал Павел Константинович и, спустив ноги с кровати на пол, сел. Бросил взгляд на закрытую дверь смежной комнаты, где спала жена — они уже полтора года спали порознь. Сейчас это было даже на руку. Не стоит ей видеть кровавое пятно на паркете.

Он посидел так минут пять, глядя в окно. Тучи расходились, и день обещал быть солнечным. Давно пора. Сквозь рваные окна в облачном массиве смотрели утренние звезды. Город сонно гудел, по большей части он еще спал. Но вот шум машины на шоссе, где-то залаяла собака. Далекий стук колес электрички, отходящей от вокзала на краю Верхнего города. И никакого леса, никакой ночной охоты.

Источник крови он нашел довольно быстро. Рваная рана на нижней губе, наверное, он сам ее и прикусил, пребывая в сновидениях. Сейчас кровь уже не текла, а ранка покрылась шероховатой корочкой.

«Ну, даешь ты, Павел Константинович, сам себя искусал», — подумал Мартиков, постепенно успокаиваясь.

Неслышно он проскользнул в ванную и, стащив оттуда половую тряпку, тщательно затер следы конфуза. Кровь еще не успела засохнуть и потому убиралась довольно легко. Закончив работу, он полюбовался на результат: паркет чистый и гладкий.

Спать ему больше не хотелось, свет нового дня вселил в него бодрость (а еще не хотелось думать о том, что сны могут вернуться, стоит лишь закрыть на пятнадцать минут глаза), и потому Мартиков решил прогуляться, пройтись по пустынным улицам, глотнуть бодрящего утреннего воздуха. Потому он бодро оделся, тщательно застелил кровать, напевая при этом некую песенку. А потом, облачившись в испачканный грязью плащ, вышел из дома.

Его жена так и не проснулась.

На улице было сыро, промозгло. Солнце только вставало над горизонтом, но робкий оранжевый свет зари надежно скрывала серая завеса туч. Народу почти не было, еще бы — кто захочет променять теплый уют своей квартиры на эту дождливую сырость?

Мартикову подумалось, что неплохо было бы забрать свою машину, что так и стояла на стоянке у «Паритета». Почему он бросил ее вчера? Ах, да, Долг и Срок — теперь они представлялись ему уродливыми кривоногими карликами, сгорбленными, с круглыми вытаращенными глазами, похожие друг на друга в своей безобразности.

Шлепая по лужам, он пересек Верхний город и, под неприветливым взглядом ночного сторожа фирмы, проследовал на стоянку. Машина у Мартикова была хорошая — бутылочного цвета «Фольксваген пассат» последней серии. Сейчас она одиноко обреталась под окнами фирмы, укоризненно поглядывая на хозяина глазами-фарами. Павел Константинович улыбнулся с сумасшедшинкой, но тут ему подумалось, что автомобиль, наверное, тоже придется отдать в счет мерзавца Долга, и улыбка угасла.

С застывшим лицом он выехал со стоянки и поехал по Покаянной улице, бездумно глядя, как дворники смахивают со стекла утреннюю морось.

Когда он повернул с Покаянной на Большую Зеленовскую, это случилось снова. Большая Зеленовская улица вела в центр города и потому имела более-менее гладкое покрытие, это была одна из немногих городских улиц, на которых можно было прилично разогнаться, что бывший старший экономист и сделал.

На середине трехполосного шоссе он повстречал собаку. Крупную сильную восточноевропейскую овчарку чепрачного окраса. Молодой дурной пес выскочил на дорогу, не обращая внимания на предостерегающие крики хозяина, и неожиданно очутился прямо перед автомобилем Мартикова. Павел Константинович среагировал моментально, выворачивая руль и прижимая тормоз, действуя не раздумывая, как любой водитель с многолетним стажем. А потом в его сознании вдруг произошел раскол. Раскрылась вчерашняя трещина и поделила разум водителя на две совершенно разные половины.

Эти две части объединяло лишь общее тело, желания и устремления у них были совершенно разные. Одна из них все еще хотела остаться прежним Мартиковым, быть добрее, человечней и вывернуть резко руль, чтобы обойти замершее в свете фар живое создание. Пусть потом случится суд, пусть отберут эту машину и он останется ни с чем, пускай, зато эта молодая глупая тварь будет по-прежнему радоваться жизни. А вместе с ней и ее незадачливый хозяин.

Нога придавила тормоз, и колеса добротно выполненной немецкой иномарки тут же откликнулись блокировкой, шины сначала зашуршали по мокрому асфальту, а потом нагрелись и, испарив влагу, пронзительно взвизгнули.

Вторая часть Мартикова с ненавистью смотрела через Большой Каньон на первую. Она хотела только одного — давить. Эта была та часть, тот злобный двойник, что заставил своего хозяина напасть вчера на грабителей. Это он думал об убийстве, и ему снились сны с кровавой охотой. Для этой темной сущности не было ничего слаще, чем ударить пса бампером, так, чтобы его подкинуло и отшвырнуло метров на десять вперед, а потом поддеть на крыло, превращая собаку в сочащийся кровью труп, в котором не осталось ни единой не переломанной кости.

Мартиков усмехнулся дико, глаза его вылезали из орбит. Нога в дорогом, хотя и измазанном грязью ботинке отпустила тормоз и крепко придавила газ. Колеса прекратили скольжение, освобожденно крутнулись, разгоняя машину еще быстрее. Пес в ужасе замер как раз посередине прерывистой разделительной полосы, свет габаритов отразился у него в глазах, и зрачки на миг вспыхнули зеленым.

Но сидящий за рулем человек вовсе не хотел убивать пса, не хотел, чтобы он погибал под колесами. Это было... это было неправильно, как неправильны были желания второй половины, что стояла по другую сторону каньона. Мартиков попытался снять ногу с газа и не смог — ведь если он сбросит газ, есть шанс не зацепить животное, и оно уйдет живым!

— Нет, господи, нет! — заорал Павел Константинович, срывая голос.

Так и не отпустив газ (а он не мог это сделать, разрываемый на части двумя прямо противоположными желаниями), он изо всех сил крутнул влево руль, сделав это в самый последний момент, когда до собаки оставалось метра два.

Пес спас себя сам, он преодолел столбняк и кинулся вправо к хозяину, что в почти истерике выкрикивал раз за разом его кличку.

Машина по касательной ударила собаку, отшвырнула ее в сторону и пронеслась мимо, обдавая животное едкими запахами бензина и горелой резины. Овчарка упала на бок, воздушные потоки бешено трепали ее шерсть. Хозяин уже бежал к своему питомцу, на его лице была растерянность и зарождающиеся ростки горя. Однако пес встал и довольно бодро поковылял ему навстречу. Для него все закончилось благополучно.

Но не для Мартикова. Для Мартикова все, похоже, только начиналось.

На перекрестке Большой Зеленовской с Центральной улицей он чуть не врезался в черный блестящий «сааб», и успел затормозить только в самый последний момент. Тормозные колодки его машины еще с полминуты светились нежно-розовым светом. Проехав полкилометра по Центральной и свернув на Зеленовскую Малую, Павел Константинович остановился и, бросив машину, пошел к реке. Сознание его мутилось и напоминало широкую воронку водоворота, в котором стремительно крутились бессвязные обрывки воспоминаний, мешаясь с фрагментами ничего не значащих мыслей.

Кошмар, начавшийся вчерашним вечером, и не думал исчезать. Наоборот, он крепчал, набирал силу, развивался, как развивается в жуткий шторм зародившийся циклон. Мартиков миновал мост и вышел к реке — тихой и туманной в это утро, источающей слабые ароматы тины и аммиака.

И вот теперь бывший старший экономист Мартиков сидел на Степиной набережной и пытался привести свои мысли в порядок. А редкие жители, выглянувшие в этот ранний час из окна, замечали его смутную фигуру на том самом месте, где столько раз встречал закат легендарный пес и всматривались повнимательнее — не вернулся ли он, всеобщий пушистый любимец? А потом растерянно моргали и отворачивались, когда фигур вдруг стало две.

А всхлипывающий и бормочущий себе под нос Мартиков почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.

10

И была ночь, полная мук. Полная страха и всесжигающей боли, которая исходила откуда-то из позвоночника и растекалась жидким пламенем по ногам и рукам, ломая и круша суставы, скручивая связки, кромсая плоть.

Во всяком случае, так казалось двоим, скрючившимся на грязных, пропитанных мочой матрасах по углам совершенно пустой комнаты. Света не было, и только луна иногда проглядывала через облака, являла на миг издевательское безносое лицо и вновь исчезала.

Хотя боль — начальная стадия наркотической ломки — это еще не самое страшное. Видения, что приходят после, куда страшнее.

К трем часам ночи боль слегка ослабела, и к Николаю Васютко по прозвищу Пиночет стали приходить грезы. Они не были добрыми, эти видения, и они так же разрушали мозг, как недостаток морфина разрушал и корежил тело. Теперь Пиночет больше не был диктатором — скорее безвольной агонизирующей жертвой.

Ему виделись кошки — разноцветные пушистые твари. Синие, зеленые, крытые фиолетовой и оранжевой шерстью. Их глазницы были темны и стеклянисты. Они ходили по комнате, задерживались в темных углах и раздражали глаза Пиночета своей яркой окраской. И была еще и черная кошка! Крупная тварь с агатовым мехом и красными глазами. Этой неинтересно было гулять, она стремилась забраться Пиночету на грудь и спокойно там вздремнуть. И каким-то образом тот знал — как только ей это удастся, его дыхание остановится, и он покинет этот окрашенный в два цвета мир. Учитывая его нынешнее состояние, это было не так уж плохо, но воля к жизни все еще оставалась в глубинах измученного тела, и Пиночет раз за разом отгонял от себя бесовскую тварь, марая руки о ее липкий, пахнущий мускусом мех.

Стрый ворочался где-то рядом, непонятно где, размеры комнаты исказились, больше того — они непрестанно менялись, то раздуваясь до размеров банкетного зала, то оставляя Пиночета запертым с кошками в тесной пахнущей пылью каморке.

— Мама... — стонал Стрый, — маамаа... — полускулеж-полумяв, но тут и так хватает кошек.

— Заткнись, Стрый! — прошипел Пиночет. — Заткнись, заткнись, заткнись!!! — слова выдавливались с трудом, а тут и кошка, выбрав момент, проскользнула совсем близко и с булькающим мурлыканьем попыталась взобраться на грудь. Пиночет завопил, замолотил вяло руками и отогнал мерзкое создание.

Напарник так и не замолк, он находился в собственном мире, более простом и примитивном, нежели у Пиночета, но при этом ничуть не менее страшном. К нему пришла его мать. Мать, что так часто наказывала Стрыя в детстве и в конце выгнала его из дому за то, что он явился туда под балдой и, весело хихикая, разбил все стекла у единственного в семье Малаховых книжного шкафа. Не стоило это делать, ох, не стоило, и возмездие не заставило себя ждать. Пусть он даже сбежал сюда, к Пиночету, его все равно настигло чувство вины. А вот теперь и маманя явилась — невысокая, сгорбленная, с розгой в руке.

— Разбил все стекла, — печально сказала она, — все до единого.

— Нет, — причитал Стрый, — не надо, я... я оплачу...

— Оплатишь? — спросило видение и хищно ухмыльнулось. — Да ты же всегда на мели. Куда уходят все твои деньги?

Стрый заплакал, наблюдая, как розга поднимается вверх. Закричал надтреснуто, когда она опустилась, с резким звуком рассекая воздух.

Сколько продолжался этот жуткий аттракцион боли? Время потеряло свое значение еще в самом начале пути. Сейчас ничего не имело значения, кроме собственных ощущений, и может быть, морфина. О да, морфин — это единственное, что подарило бы сейчас спасение.

Под утро случилось страшное — кошки мутировали, покрылись колючей и дурно пахнущей чешуей, их глаза вытянулись и теперь болтались на тонких прутиках, как у насекомых. Зубы стали длиннее. Тварей стало куда труднее отпихивать, потому что теперь уже не только черная пыталась забраться несчастной жертве недостатка морфина на грудь. Пиночет так увлекся этим занятием, что не сразу понял, что Стрый с соседнего матраса разговаривает уже не с мамочкой, а с кем-то другим.

— Ты кто? — спрашивал он у темного угла. — Ты зачем пришел? Зачем пришел?

«Дурак ты, Стрый, — подумал Пиночет. — Что там может в углу быть? Здесь ведь только я... и кошки».

А потом он заметил, что угол и вправду не пустой. Там царила тьма, но у этой тьмы была своя форма. В углу пустой квартиры Пиночета стоял человек. Отсюда даже можно было разглядеть, что он очень высокий и одет в некое подобие плаща. Теперь и Пиночет вытаращил глаза и повторил вопрос напарника:

— Ты кто такой?

Человек повел плечами и сделал шаг вперед. Свет с улицы упал на него, и стало видно, что он действительно одет в плащ — светло-бежевый и поношенный. Лица пришельца разглядеть не удалось, его скрывала темень. Это показалось напарникам очень странным: как же так — плащ виден, а лицо нет.

— Так-так, — сказал человек, — страдаете? — Он мягко усмехнулся в темноте. — Как говорится — «нет покоя без боли, и проходя через страдание, мы обретаем спасение». Я бы сказал вам, чье это выражение, но вы все равно его не знаете.

И тут Пиночет понял, что пришелец — не глюк. Откуда галлюцинации, плоду его, пиночетова расстроенного мозга, знать такие выражения. Этот тип в старом плаще и вправду был тут.

Стрый тоже это понял, он активней заворочался у себя в углу, попытался отползти. Сам Васютко вспомнил про кошек и в мгновенной панике огляделся вокруг. Но кошки исчезли. Они, в отличие от ночного гостя, были ненастоящими.

— Да ты кто вообще? — выдавил Николай через силу, он попытался приподняться над матрасом, но руки его не держали, и он упал назад, отирая выступившую на лбу обильную испарину. Где же лицо посетителя, почему он его не видит?

Тот как раз переместился поближе к окну, и мутно-оранжевый свет заоконного фонаря ломким квадратом упал ему на грудь — сразу стало видно, что плащ посетителя не только поношенный, но и испачканный какой-то черноватой дрянью, напоминающий загустевший мазут. А лицо осталось в тени. Гость усмехнулся там, в темноте, и произнес:

— Избавитель. Ваш избавитель. — Потом он сделал еще шаг и оказался прямо над Пиночетом. Гость казался высоким, очень высоким и даже становилось странно, как он умудряется с таким ростом стоять прямо и не сгибаясь. — Получай аванс. Да не разбей, второго пока не получишь.

Что-то легкое и гладкое упало Николаю на лицо, скатилось по левой щеке и с легким стуком шлепнулось на матрас. Пиночет протянул скорченную от ломки руку и зашарил по грязной ткани, силясь отыскать подарок. Он не верил, боялся поверить в то, чем был этот стеклянный предмет, но безумная надежда уже вовсю полыхала в узкой груди опустившегося наркомана. Наконец пальцы ощутили гладкость стекла, закругленные формы. Это было она, та самая, вожделенная, за которую отдать жизнь так же просто, как сделать вдох.

Ампула.

С морфином, наверняка с ним! Чувствуя, как бешено колотится сердце, Пиночет приподнял ампулу, чтобы на нее упала толика света. Синие латинские буквы на стекле: M-0-R-P-H-I... Да, это он, кроткий бог сновидений, приносящих покой. Николай почувствовал, как слезы начинают капать из глаз (и, хотя он этого не заметил, у него началось еще и неконтролируемое слюноотделение, как у собаки Павлова по звонку), горячие, едкие. Он пожирал глазами эти синие буквы, не в силах поверить в привалившее вдруг счастье. Нет, так не бывает. Это все равно что к страдающему тяжелой формой малярии пациенту вдруг приходит врач и виновато сообщает, что на самом деле у того фантомная лихорадка, от которой довольно трудно переселиться на небеса.

Морфин. Пиночет повернулся на бок и лихорадочно зашарил по полу в поисках шприца (он был один, второй разбил на прошлой неделе дурила Стрый). Он нашел его, когда иголка впилась в ладонь. Боли не чувствовалось, вернее, она потонула в океане других, более насыщенных болей.

А потом вдруг оказалось, что ампулы в его руке больше нет.

— Где?! — крикнул Пиночет в панике. Слезы моментально высохли и, казалось, застыли на щеках ледяными дорожками. — Где она?!

— У меня есть условие, — произнес посетитель.

— Любые условия! — простонал из угла Стрый. — Говори, только отдай ее!

Гость качнул головой — смутное, едва угадываемое движение:

— Да они, в общем-то, простые. Вам надо пойти в Верхний город. Найти там фирму «Паритет». Это проще некуда, она там целый дворец занимает, и выкрасть кое-какие документы. Хотя нет, сожгите-ка здание целиком. Канистра бензина, славный пожар, все уничтожено! Это здорово! А уж сколько радости для недобросовестных сотрудников, правда? Ну что, вы окажете мне эту услугу?

Пиночет закивал головой так яростно, словно вознамерился таким образом стряхнуть ее с плеч. Большинство слов гостя прошло мимо его ушей, но Николаю было на то наплевать. Время давно уже разделилось у него на до и после — собственно, до приема сонного зелья и после него. То, что будет после — его совершенно не интересовало.

— Ну, я вижу — вы согласны, — сказал посетитель, — и неважно, что вы ничего сейчас не поняли. По возвращении из страны грез вас будет ждать подробная инструкция. Кстати, Николай, ваша капсула уже у вас.

И это было действительно так! Ампула была здесь, у Пиночета в руках, и как только он мог ее не заметить?

Неважно! Сейчас — за дело. Не обращая больше внимания на неподвижно стоящего гостя, Пиночет зубами отломал тонкую шейку ампулы и лихорадочно принялся наполнять экспресс-поезд, который донесет умиротворяющую влагу внутрь вен, — шприц.

И, уже улетая на мутном сером приходе прочь из сознания, Николай с вялым удивлением заметил, как гость спокойно уходит прочь, в ободранную стену напротив, и сливается с ободранной штукатуркой.

11

Июль, 15.

Новый день. Точно такой же, как и предыдущий. Хотя нет, сегодня вышло солнце, и против воли у меня поднимается настроение. Думаю, как и у всех живых существ. А ночью была видна луна — изящный такой полумесяц. Появлялся из-за туч, пепельного цвета и словно нарисованный на фоне ночного неба.

Днем я люблю дождь. Ночью нет. А этой ночью под окнами кто-то кричал. Да, нет — даже орал, словно его резали тупым ножом. Я выглянул посмотреть, но увидел лишь пустынную улицу. Улица Школьная, потому что одним торцом она упирается в мою бывшую школу — как же я ее ненавидел в свое время! Эти угрюмые кирпичные стены, облупившиеся фрески над входом. Кто там был? Я не помню, но сейчас они смотрятся как химеры. Каждый раз они мне приходят на ум, эти химеры. Как в Кельнском соборе.

Окно большой комнаты нашей квартиры выходит на улицу имени Семена Стачникова. Не забыть бы спросить, кто он такой. Хотя в любом случае — это грязная и убогая улочка, на которой никогда не горят фонари. В отличие от Школьной, народ по ней не гуляет.

Побил рекорд по сну. Мне самому противно так долго спать. Первый раз проснулся в десять, с больной головой. Вставать не хотелось, но мерзкое солнце (ненавижу его, это светило, оно бесцеремонно лезет мне в глаза каждое утро, несмотря даже на плотные шторы), не дало залеживаться, а с улицы уже вовсю шумели машины.

Помню, как-то засиделся до пяти, читал всю ночь. Такие странные ощущения. Жизнь за окном набирает обороты, но тебе, для которого еще вечер, все кажется нереальной, розоватой от рассвета лубочной картинкой, за которой наблюдаешь отстраненно.

Горячей воды у нас по-прежнему нет, это раздражает, потому что холодной водой я умываться не могу. Елки-палки, человек должен пользоваться теми благами, что у него есть. Мать послала меня опросить соседей насчет воды. Зашел к троим — меня коробило, я терпеть не могу этих ограниченных людей. Последним зашел к журналисту из квартиры напротив. Примитивный тип, сухарь, явно совсем без эмоций. Ограниченный человек, зачем он вообще живет на этом свете? Как все — есть, спать да размножаться? Вся эта безликая серая толпа, эти люди вокруг, и никто никому не нужен?

Когда я вижу таких людей, мне становится горько. Мы упустили свой золотой век, а в веке нынешнем никто никому не нужен. Иногда я думаю, что мне стоило родиться лет на двадцать раньше.

Потом я вернулся домой. Мои родители трогательно пытались меня накормить, но мне так рано есть не хочется совершенно. Поэтому я лег спать. Сон — это благо. Это единственное счастье, что дается людям. Сон — спаситель и благодетель. Хотя в последнее время мне почему-то снятся кошмары. Самый последний явился мне прошлой ночью. Снилась моя комната (мое гнездо, уютное и закрытое почти со всех сторон), свет падал из окна на кровать, а оставшаяся часть помещения тонула в густой тьме. А потом я увидел темный силуэт в углу. Тоже черный, но он как-то выделялся среди этой тени.

Он просто стоял и не двигался, но мне было страшно. Люди ведь больше всего боятся неизвестности.

Вот он, символ людского страха — черный силуэт в углу. Люди боятся людей, люди боятся неизведанного, и потому силуэт всегда имеет человеческие очертания. Черный человек! Да! Страшный сон, и я думаю — если бы тень не была неподвижна, а стала бы приближаться ко мне, то я бы закричал. Да, и может быть, перебудил бы весь дом. А так... так я просто проснулся, чтобы увидеть занимающийся рассвет.

Остаток ночи, до пяти утра, я смотрел в окно, а потом сон снова сморил меня.

Второй раз я проснулся уже в четыре вечера — и события утра стали казаться чем-то далеким, может быть, вчерашним. Не раз наблюдал этот эффект. День прогорел и вступил в спокойную предвечернюю фазу. До вечера я читал (люблю ужастики, очень люблю, в них все серьезно. Другие книги кажутся глупыми), потом смотрел, как вечер мягкой поступью спускается на землю. Тучи ушли совсем, и теплеет на глазах. Ночь е будет промозглой, и можно будет посмотреть на луну, помечтать. Это хорошо, ведь в конечном итоге живу я именно ночью. Ночь — моя стихия.

В десять накидал пару строчек в своей тетрадке с вытертой обложкой. Недурно, а самое главное ничего общего с этой серой действительностью.

Вот так и закончился этот день.

12

Если бы бомж Васек был философом, он бы давно нашел логическое обоснование для своего бега. Был бы религиозен — решил бы, что это божья кара за грехи. А будь он психологом — задумался бы, что ощущает и думает его преследователь, с которым он, похоже, теперь скован одной незримой цепью.

Но Василий не был ни тем, ни другим, он просто бежал. Опять.

Помнится, весь этот день он прошатался по городу, справедливо полагая, что кошмарный монстр не найдет его в людской толпе. Но к шести часам дня бродягу стало клонить в сон, и ему пришлось задуматься о месте для ночлега. На лежку возвращаться было нельзя — это Васек понимал. Можно было устроиться в одном из подъездов, но, во-первых, чревато, что оттуда выпрут пекущиеся о чистоте своего подъезда жильцы, а, во-вторых, Васек не хотел оставаться один. Кроме того, в подъезде единственный вход, по совместительству являющийся выходом. Идеальная ловушка.

Так что путь у Васька был всего один, как это ни печально было сознавать, — обратиться за помощью к своим собратьям. Таким же, как он, городским бомжам, в среде которых почти всегда бытует одно правило: «Человек человеку — друг, товарищ и волк».

Лежка Жорика — некоронованного короля окрестных бездомных, находилась на самом краю все той же Степиной набережной как привилегированная — одна из немногих лежек в Верхнем городе (по большей части они обретались в городе Нижнем). Совсем неподалеку от лежки — целого конгломерата собранных из подручных средств хибар — протекала Мелочевка и виднелся маленький деревянный мостик через нее. Был он узок, и машины по нему не ездили, а за согнутую спину мосток прозвали Черепашкой. Малая Верхнегородская улица прямым проспектом рассекала многоэтажную часть города, и вот здесь, у реки, вдруг обрывалась, превращаясь в корявую узкую тропку, и в таком виде выходила на мостик. С моста виднелась дальнейшая цель этой тропинки — городское кладбище, всегда скрытое туманом.

Так как его собственная лежка была за полгорода от этих мест, добирался Васек долго, так что, когда впереди замаячил собранный из фанеры, гнилых досок и прочего хлама городок, солнце уже клонилось к рваной линии горизонта, напоминая каждой живой твари: ночь скоро, скоро станет совсем темно. А ночью на охоту выходят злобные хищники.

Из завешенного брезентом входного проема лился слабоватый свет — Жорик жег керосинку, справедливо пользуясь своей привилегией. Василий секунд пять постоял перед входом, потом сгущающаяся тьма подстегнула его, и он поспешно вошел внутрь.

А там вовсю шел развеселый праздник. Тяжелый дым стоял коромыслом, витал под потолком, просачивался в многочисленные дыры жорикова жилища. По земле были в беспорядке раскиданы рваные матрасы, потерявшие вид тулупы и прочая мягкая требуха, на которых сейчас возлежали участники пиршества — пятеро местных бродяг, королева бала — пятидесятилетняя тетка по кличке Шавка, и, наконец, сам хозяин лежки Жорик. Посередине активно коптил костер, над которым на палках была подвешена истекающая неаппетитными запахами паленого собачья тушка. Девять бутылок «Мелочной» и шесть сосудов «Пьяной лавочки» — подпольного некачественного портвейна, стоившего сущие гроши, валялись подле матрасов. В помещении витал тяжелый алкогольный дурман.

На вошедшего Васька уставились с пьяной недоброжелательностью, кто-то даже подхватил оставшийся полным сосуд с благостной влагой и поспешил убрать его с глаз долой. Потом кто-то сказал разочарованно: «Это ж Васек...» — и тут же был заглушён радостным воплем Жорика:

— Васек!!! Че встал?! — после чего последовал матерный глагол, служивший аналогом приглашения войти.

Василий согласно склонил голову и скромно присел на краешек одного из матрасов. Снулый, владелец матраса, уже пребывал в мире сновидений и потому прогнать не мог. Ваську повезло, Жорик сегодня пребывал в хорошем настроении, а, следовательно, мог нормально воспринять рассказ про обратившегося непонятно во что Витька.

— Васек, не стесняйся! — доверительно сообщил Жорик, наклоняясь в сторону названного. — У нас седня праздник! Вот ему, — корявый грязный палец атамана бездомных указал на Снулого, — вот у него седня юбилей! Ему седня... — Он мучительно задумался, собрав лоб в складки, после чего, грубо пихнув именинника, вопросил: — Слышь, Снулый, хрен, тебе скока седня?

Снулый заворочался, замычал что-то невразумительное, но был пихнут опять и вынужденно пробурчал требуемое. Сквозь нагромождение глаголов и междометий известного свойства явилась истина — Снулому исполнялся полтинник, а теперь дайте ему спокойно досмотреть свои имениннические сны.

— Во! — с видом величайшего первооткрывателя сказал Жорик и в знак величайшей милости протянул Ваську щербатую эмалированную кружку, наполовину наполненную «Пьяной лавочкой». — Спрысни...

Васек спрыснул и минуты на три забыл о цели своего прихода, штука была едучая, как уксус, а мощный запах сивушных масел вышибал непрошеную слезу. Жорик благосклонно внимал Васильевым мучениям, глаза его были мутны.

— Жорик... — слабо сказал Васек, еле отдышавшись после приема «Лавочки». — Жорик, я...

В этот самый момент доселе молчавшая Шавка подняла мутные очи и на пару с Проигрывателем, местным песняром-запевалой, грянула «Ой, мороз, мороз!», да так невразумительно, что со стороны казалось, что ее одолели жуткие судороги и теперь она помирает, исходя криком.

Сморщившись от режущего уши вопля, Василий попытался прокричать требуемое Жорику, но был совершенно заглушён. Худой и синюшный бомж Саша между тем полез к исходящей соком собаке, но отдернулся, встретив предупредительный взгляд атамана. Знал, тот бывает строг, даже жесток. Собаку оставили на потом.

Вонючий дым активно коптил крышу лежки, улетучивался в специально проделанное отверстие. Со стороны лежка выглядела странной смесью индейского вигвама с чукотской юртой, и длинный язык беловатого дыма, поднимающийся из ее макушки, только дополнял сходство.

Внимательно выслушав Васильевы вопли, Жорик кивнул, а потом со всей силы заехал Шавке по скуле, оборвав душевный напев. Проигрыватель заткнулся сам. Не обращая внимания на шавкин скулеж, атаман внятно сказал Василию:

— Говори.

И тот, вдохнув побольше вонючего воздуха, выдал:

— Витек перекинулся!

— Ну? — вопросил Жорик, было видно, что Витьков переход в мир иной не вызвал у него никаких горестных чувств.

— Не просто перекинулся, — усилил впечатление Васек, — Убили его. Зеркало убило!

Жорик выразил на лице целую гамму чувств. Тут было и удивление, и легкая заинтересованность, и снисходительная улыбка, адресованная ему, Ваську, и много чего еще. Впрочем, лицо у Жорика была такого сорта, что зачастую одна эмоция истолковывалась как совершенно противоположная.

Торопливо и внушительно размахивая перед собой руками, Василий начал свой рассказ, особо отмечая то, что чудовище, бывшее Витьком, каким-то образом чувствует его, своего бывшего напарника и собутыльника. Беглец так увлекся, что не заметил, как остальные участники пирушки сползлись поближе и стали заинтересованно слушать. А, и правда, что не хватало еще у этого пира — только хорошей байки! Бомж Саша снова сунулся к собаке, но был замечен неусыпно бдящим Жориком и на этот раз не отделался так легко. Жестокий атаман поймал его за руку и на секунду сунул ее в огонь. Саша не орал, только всхлипывал и поддерживал на весу поврежденную конечность.

— И он за мной идет! — закончил свое увлекательное повествование Василий. — Он меня ЧУЕТ! Не знаю как, но чует!

И он замолк, выжидательно глядя на Жорика. Тот был спокоен. Царственным жестом подозвал к себе Шавку, а потом, страшно перекосив лицо и воздев над собой скрюченные руки, произнес что-то вроде:

— А глаза — во! — спародировав часть рассказа Василия.

Шавка залилась смехом, ненатуральным и неестественным, а за ней и все остальные. Смеялись громко и с чувством, толкая друг друга локтями и утирая выступившие слезы. Даже Саша забыл про обожженную руку и присоединился к остальным, зашедшись в тоненьком поскуливающем смехе. Жорик смеялся громче всех и в припадке буйного веселья хлопал себя по коленям, покачивался из стороны в сторону и иногда тыкал пальцами в беглеца.

— Ну, Васек! — простонал он отсмеявшись. — Ну сказанул, а? Чует, да? А глазищи — ВО! — И, не выдержав, глава всех городских бездомных снова раскатисто захохотал.

Бомж Егор тыкал Василия в плечо кулаком, хихикал мелко, приговаривая:

— Совсем ты, Васька, допился. Из мозгов выжил. Зато как расска-а-азываешь! Прям писатель или поэт хренов!

В лежке было жарко и дышалось с трудом, тяжелые никотиновые клубы заставляли слезиться глаза. Свежий ветерок из-за занавески внутрь почти не проникал.

— Вы что?! — закричал Васек гневно, закричал прямо в эти раскрасневшиеся от хохота и спиртного рожи. — Вы не верите, да?!

Те смеялись только громче, и чем больше бесновался Василий, тем больше смеха вызывал он у бродяг. Смеялись так, что невзначай кокнули непочатую бутыль «Пьяной лавочки», но даже не заметили этого. Васек приподнял еще одну бутылку, на этот раз пустую, ему хотелось вскочить и засветить этим опустевшим сосудом прямо в испитое рыло хохмачу Жорику, потому что тот не знает, о чем смеется. Он не видел, как зеркало ест человека, он не прятался в ухоронке от непонятного чудища. Он... да что он понимает, он-то ведь не кончал школу с красным дипломом!

Почему-то этот придурковатый аргумент показался Ваську наиболее убедительным. Но все же он предпринял последнюю попытку и заорал, надрывая глотку:

— Да вы че, не понимаете?! Он ведь за мной придет, сюда!! К вам!!

— И с глазами! — простонал в восторге Жорик и взмахнул скрюченными руками: — ВО!

Василий без сил опустился на матрас. Ему было на все наплевать, «Пьяная лавочка» уже вовсю действовала, и мысли в голове плыли и путались.

— Собаку не пропустите, — сказал он тихо.

— О, — встрепенулся Жорик, — дело говоришь! А то все про глаза!

Основательно прожарившуюся собаку сняли с огня и, обжигаясь, распределили между оставшимися в сознании участниками попойки. Снулый к таковым не относился, и потому имениннику ничего не досталось. Под это дело уговорили всю «Мелочевку» и принялись за остатки «Лавочки». Впавший в депрессию Васек налегал на нее особенно. И уже минут через двадцать собственный рассказ стал казаться ему абсурдом. Здесь, среди людей, утренний бег казался каким-то жутковатым, но безвредным сном. А может, и не было ничего вовсе?

Потягивая из кружки «Пьяную лавочку» и закусывая удивительно жестким собачьим мясом, Василий успокоился и через некоторое время решил, что, пожалуй, сумеет заснуть. Веки отяжелели, и глаза уже с трудом различали через дымовую завесу такого же посмурневшего Жорика. Тот как раз наклонился и, еле ворочая языком, выдохнул:

— А Виттек за... за тобой идет. И глаза... ВО! Хха... а давай его позовем... — И Жорик, кое-как приняв вертикальное положение, заорал громогласно: — Витте-ек!! Витте-о-ок!! Иди к нам! Мы тя точно угостим!!

А Василий пьяно улыбнулся, погрозил Жорику пальцем и тоже проорал:

— Я тя не боюсь!! Иди к нам!!!

И в этот момент в хрупкую стену Жорикова жилища громогласно стукнули чем-то тяжелым. Словно кувалдой. А потом еще раз. Василий и хозяин дома враз онемели, вытаращившись на стену. Удар повторился совсем рядом с входной ширмой. На этот раз хрупкие фанерные панели дали трещину. Такую же трещину дало и чувство безопасности Васька.

— Иду... — хрипло и невнятно раздалось за стеной, а миг спустя третий удар проломил стену, явив того, кто пришел последним на пир.

В помещение шагнул Витек. Был он грязен и оборван даже сверх своего обычного состояния, сильно исхудал, и смертельно бледная кожа мертво обтягивала скулы. Витек широко и хищно улыбался, являя свету огромные белоснежные зубы. Раньше зубов у Витька почти не было, так как гнить и выпадать они начали еще в тридцатилетнем возрасте.

Глаз у него не было. Вместо этого в глазницах плескалось нечто похожее на жидкий хром, четко и явно отражая все внутренности задымленной хибары. В глазах было зеркало, да и сам Витек был зеркалом, которое каким-то образом приобрело человеческий облик.

— Я пришшел... — сообщил Витек, широко улыбаясь, и в каждой зеркальной глазнице его отразился испуганный образ Василия.

— Ты... ты... — промямлил Жорик в шоке, — глаза...

А Василий Мельников очень хотел жить. Обостренные долгим бегом чувства снова вернулись к нему, адреналин бил фонтаном. Поэтому, когда атаман завершил свой пассаж про глаза, Васек, не раздумывая, кинулся прочь. Единым скачком перепрыгнул он через костер (опалив обе ноги, но даже не заметив этого), миновал замершего в столбняке Егора, Сашка и Проигрывателя, а потом кинулся прямо на стену, прикрыв уязвимое лицо руками. Он чувствовал, как позади человек-зеркало пришел в движение, дернулся вслед, но поздно.

Васька спасла хрупкость стен Жориковой лежки. Как и его преследователь, он пробил хлипкие доски и вывалился наружу в прохладные ночные сумерки. Упал, окорябав руки, но тут же поднялся и кинулся прочь. И бежал все быстрее и быстрее.

Витек качнулся в сторону пролома, но потом будто раздумал и с той же улыбкой повернулся к остальным. И, не говоря не слова, оторвал Жорику голову. Убегающий прочь Василий слышал доносившиеся из лежки дикие крики и только прибавлял бегу. Инстинкт жертвы верно вел его прочь отсюда.

В течение ночи в городе не осталось ни одного бездомного бродяги, проблема бомжей была решена окончательно и бесповоротно. Они исчезли. Горожане только вздохнули свободней, и город продолжил свою мелочную и разностороннюю жизнь, словно Жорика, некоронованного короля бомжей Верхнего и Нижнего городов, в природе никогда и не было.

И следом была суббота — день, когда случилась дискотека в полуразрушенном городском доме культуры. Слухи и легенды еще долго ходили после того, как это случилось, причудливо искажались и переплетались друг с другом, являя в итоге совершенно искаженную картину происшедшего. Анонимные авторы слухов раз за разом увеличивали число людей, принимавших участие в междоусобной битве, пока их число не достигло поистине эпических размеров, приличествующих, пожалуй, лишь великим армиям древности.

Так, Егор Сергеевич Глушин, шестидесяти четырех лет, и через несколько лет с удовольствием рассказывал таким же престарелым слушателям о жутком побоище в доме культуры, в котором принимало участие никак не менее полутысячи озверелых до состояния невменяемости бойцов. А Дарья Тимофеевна Навадская, примерно тех же лет, с охами и взмахиваниями рук доказывала окружающим, что в хрупких стенах созданного для просвещения строения сошлось человек триста, что ближе к истине, но опять же чересчур много.

Но обратимся к прессе.

Статья из областной газеты «Приволжский вестник», маленький заголовок в разделе «Всякое»:

«Крупная драка в областном городе».

«...случилась на исходе субботнего дня. По данным местного отдела милиции, это произошло на еженедельной дискотеке, устраиваемой в помещении бывшего Дворца культуры. Более полусотни человек оказались ввязанными в нелепую драку, разгоревшуюся из-за пустячного спора. Из-за тесноты зала множество горожан получили разнообразные увечья. Отряд милиции, прибывший на место драки, быстро локализовал ситуацию, и побоище прекратилось. По заявлению местной администрации, эта дискотека была последней в новейшей истории города и, во избежание повторных инцидентов, отныне будет прикрыта».

Заголовок же крупнейшей из трех выпускаемых газет в самом городе выписан аршинными буквами, по размеру соперничающими с заголовком всей газеты. «Страшное побоище на дискотеке!» — кричит он, а чуть ниже более мелким шрифтом: «Из-за самоуправства бытовых служб физически пострадали люди».

Текст статьи язвителен и полон острых выпадов в сторону местной власти, что, однако, ничуть не скрывает масштабов происшедшего.

«Это случилось! Мы уже писали о нездоровой атмосфере, витающей на каждой субботней дискотеке в доме культуры, и предупреждали, что, в конце концов, приходящая на дискотеку молодежь не ограничится танцами до ночи и запугиванием Нижнего города до самого утра. И вот теперь запруда прорвана — в жуткой драке пострадало более ста человек, из которых тридцать старше двадцати пяти лет.

Трудно восстановить происшедшее по разрозненным фактам, а показания нашей милиции почему-то кардинально отличаются от показаний простых граждан, свидетелей побоища и его участников.

Дискотека началась в 22.00, еще засветло. В 22.30 маленький концертный зал нашего клуба был полон. Масса людей была такова, что активно двигаться было почти невозможно. Но так было всегда, каждую субботу.

В 22.45 Валерий Сидорчук, житель Нижнего города и сын известного в восьмидесятых ударника городского завода Алексея Петровича Сидорчука, входя в помещение клуба, случайно толкнул Александра Завадского, двадцати пяти лет, который пришел на дискотеку с двумя своими друзьями, Алексеем Гришиным и Сергеем Дворжечкиным. Надо заметить, что Завадский, коренной житель нашего города, всего месяц как освободился из мест лишения свободы, где находился за грабеж, и отличался резкостью характера. Поэтому на случайный толчок со стороны Сидорчука он отреагировал агрессивно и толкнул его самого, сопровождая свои действия непечатной лексикой. Сидорчук покачнулся и, чтобы не упасть, был вынужден ухватиться за куртку Завадского и в результате порвал ее. Это привело неуравновешенного Завадского в такую ярость, что он, не обращая внимания на толпившийся кругом народ, ударил Сидорчука в лицо, а когда тот упал, стал бить его ногами. Гришин и Дворжечкин присоединились к своему сообщнику и тоже стали наносить удары ногами по беззащитному Валерию. Позже экспертиза показала, что все трое были пьяны, а Гришин к тому же находился под действием наркотиков.

Обнаружилось, что у Сидорчука в зале были друзья, и они, завидев драку, поспешили на помощь, силой прорываясь через зал. На полпути они наткнулись на группу веселящейся молодежи от шестнадцати до восемнадцати лет, учащихся местного ПТУ, и, вместо того чтобы обойти их, стали двигаться напролом. В результате в середине зала возник еще один очаг драки, быстро разрастающийся.

Между тем, Завадский и компания, избив Сидорчука, попытались пробиться к выходу, грубо расталкивая танцующих, но были настигнуты друзьями потерпевшего и вынуждены были отбиваться.

Дальнейшее с трудом поддается объяснению. Вместо того, чтобы затухнуть после избиения Завадского, драка стала еще больше разрастаться, захватывая все большее и большее количество молодежи...»

...Драка распространилась волнообразно, как круги по воде, расширяясь и захватывая совершенно не причастных к мелкому конфликту Завадского и Сидорчука людей. И словно некое боевое безумие охватывало тех, кто имел несчастье оказаться в зоне досягаемости этих волн. Люди начинали биться друг с другом, биться злобно, остервенело, не щадя ни себя, ни других. Когда круги дошли до стены и, оттолкнувшись от нее по всем законам физики, отправились обратно, в зале уже никто не танцевал. Свирепая схватка поглотила всех до единого посетителей дискотеки. В пылу борьбы невозможно было понять, кто кого бьет, иногда друг на друга накидывались самые близкие люди. Друзья шли на друзей, женщин били с ничуть не меньшей силой, чем мужчин, а слабый пол не оставался в долгу. Все действо происходило под веселенькую танцевальную музыку, но лишь до того момента, пока кто-то не своротил со сцены тяжеленную колонку и не обрушил ее в толпу. Хрустели, ломаясь, кости, на пол выплевывались зубы, глаза вышибались из орбит, ребра трещали, а упавших наземь незамедлительно и безжалостно затаптывали. На десятой минуте драки в ход пошли подручные средства, а именно: кастеты, битые бутылки, ножи и самодельные дубинки, и вот тогда в тесном помещении клуба и воцарилась настоящая кровавая бойня.

Зверея от тесноты и скученности, люди бились, как дикие звери, пуская в ход кулаки, ноги и даже собственные зубы. На следующий день в травматологии насчитали шестерых пострадавших от укусов граждан, и еще двоих в морге, горло которых было разорвано зубами.

Покинув здание дома культуры, первые ряды дерущихся сцепились с милицией, которая никак не ожидала, что дислокация побоища изменится. Так как разъяренного люда все прибывало, стражи порядка уже ничего не могли поделать и включились в драку, активно используя резиновые дубинки, моментально заражаясь все той же звериной яростью. Остается радоваться, что общая скученность не позволяла им использовать огнестрельное оружие, потому что, в противном случае, жертв было бы куда больше. Удивляет поведение милиции — не сумев остановить драку, они почему-то не покинули место сражения, а напротив — присоединились к нему.

На следующий же день в здании городского УВД произошли серьезнейшие чистки личного состава (того, кто остался на ногах), и не менее трети опальных сотрудников было уволено.

На свежем воздухе драка, как ни странно, не остановилась, а, напротив, стала набирать обороты, захватывая краем редких проходящих горожан, которые, вместо того, чтобы уйти прочь, зачем-то присоединялись к дерущимся. Свидетелей на тот момент уже почти не было, потому что тот, кто видел происходящее, неминуемо присоединялся к драке.

Кстати, одной из причин возникновения драки называли тайное распыление в стенах клуба некоего психотропного вещества, вызывающего у людей неумеренную агрессию и помутнение рассудка. А кто-то грешил на происки американской разведки, испытавшей на доме культуры волновое оружие психотропного же свойства.

В 23.25 приехал грузовик с ОМОНом, и бойцы правильным клином врезались в толпу, стремясь разделить ее на две половины и в дальнейшем локализовать драку. Но они не учли степень безумия участников побоища. Не дойдя до здания клуба, клин развалился, а часть бойцов была повергнута на землю. Оставшиеся пытались отбиваться дубинками, но ничего не могли поделать против многих десятков человек.

На самом деле они не отбивались, а, напротив, со злым бесшабашным весельем били своими дубинками тех, до кого могли дотянуться. Получали удары, падали, но вставали и, словно не заметив, продолжали драку.

Апофеозом стало опрокидывание четырех легковых милицейских машин и даже грузовичка, на котором приехал отряд особого назначения. Словно сговорившись, почти незнакомые друг с другом люди единым усилием опрокинули тяжелую машину на землю. Бак одной из легковушек был поврежден, и через некоторое время она взорвалась, выбросив в небо клубы черного пламени. Десять человек, находившиеся рядом, получили серьезные травмы.

Поняв, что драку обычными методами не остановить, власти города приняли решение — с помощью пожарных гидрантов разогнать потерявших голову горожан. Был послан запрос в одну из городских пожарных частей, и славящиеся своей точностью и быстротой городские пожарные уже через десять минут были у места битвы. К тому времени площадка перед клубом превратилась в жуткое подобие гладиаторской арены или поля битвы, на котором схлестнулись две насчитывающие многие сотни бойцов средневековые армии.

На следующий день, когда подсчитывали приблизительный ущерб, стало видно, что площадь перед домом культуры залита кровью, которая засыхает на солнце бурыми пятнами, а иногда течет быстрыми ручейками и скапливается темными лужицами. Кроме того, по окровавленному асфальту россыпью валялись выбитые зубы, похожие на маленькие белые жемчужины, какие-то лохмотья, много битого стекла и погнутого холодного оружия. Все это, вкупе с выгоревшим остовом милицейской тачки, лежащей кверху колесами, напоминало последствия теракта с применением взрывчатых веществ.

В половине двенадцатого на место битвы прибыли две пожарные машины, ревя сиреной и пронзая фарами сгустившуюся ночь. Быстренько подключившись к ближайшему канализационному колодцу, пожарные направили на толпу медные наконечники брандспойтов и по команде присутствовавшего при драке высокого милицейского чина повернули вентили сразу на максимальный напор. Но их ждал неприятный сюрприз — воды в районе клуба не оказалось, она была отключена по неизвестной причине. Пожарным осталось только бессильно наблюдать за побоищем, остановить которое они были не в силах.

В полночь рукоприкладство еще продолжалось, но уже с меньшей силой. Участники битвы устали, и их ряды сильно проредились за счет обеспамятевших и искалеченных. Но те, что еще остались на ногах, продолжали с тупой настойчивостью бить в ненавистные им лица, которые еще три часа назад были дружескими или даже родными.

В 00.25 побоище иссякло.

Недавние бешеные гладиаторы, не знающие жалости поединщики остановились и с изумлением и испугом вгляделись в лица соседей. А кто-то с не меньшим удивлением рассматривал свои руки — покарябанные, с разбитыми в кровь костяшками. Люди вращали головами, осматриваясь и пытаясь понять, как же они очутились здесь, на окровавленном асфальте площадки. Все до единого участники побоища казались заторможенными и одурманенными, они словно только что очнулись от тяжелого, полного кошмаров сна. И чувства, испытываемые ими, были сродни чувству лунатика, вдруг просыпающегося в незнакомом месте с окровавленным трупом на руках.

Восемьдесят человек получили ранения. Из них почти сорок помещены в Центральную городскую больницу, в основном с переломами различной тяжести и черепно-мозговыми травмами.

Шесть человек погибло.

Виновных не нашли. Умопомешательство, охватившее дискотечников, объяснить было нельзя.

С тем субботняя еженедельная дискотека в городском доме культуры и отошла в историю, волоча за собой длинный шлейф из рассказов и легенд, который еще много лет разрастался, становясь год от года все краше и увлекательней. Но это было уже не в городе, а далеко за его пределами. В городской же черте об этом довольно быстро забыли, потому что у его жителей возникли дела поважнее.

И со временем эти дела и заботы только множились.

...Они выскочили из переулка и теперь, не скрываясь, мчались по улицам во весь опор. Серая шерсть весело развевалась вокруг изящных тел пушистым ореолом. Они бежали, а свобода, словно длиннокрылая птица, летела перед ними.

Волков было двое — он и она, оба – поджарые, сильные звери. Разве что он был чуть-чуть массивней, и шерсть его была благородного платинового оттенка. Когда-то людям нравилось трогать эту шерсть. Когда-то давно, но теперь эти времена ушли.

В зверинце, их бывшем жилище, волкам дали имя. Старый Васин был не мастак придумывать имена и потому окрестил лежащих перед ним толстолапых несмышленышей по-простому. И волка теперь звали Гарик, а его серую пушистую подругу — Жучка. Быть может, волчица и обиделась бы на такую собачью кличку, обладай она разумом, но для волка имя — это просто набор ничего не значащих звуков.

Не сказать, что в зверинце было очень плохо. Их кормили, холили, старый Васин каждую неделю расчесывал им шерсть. Люди очень любили их гладить, и волки с охотой позволяли им это. Охотно, но до поры. Может быть, в их плоских, покрытых мехом черепных коробках уже тогда зрели мысли о побеге?

Сколь волка ни корми, а он смотрит в лес. Но эти звери явились в город. Что-то влекло их сюда, что-то заставляло подниматься среди ночи и бежать, бежать, бежать сюда, в это пристанище дурнопахнущих каменных коробок. Здесь пахло людьми, пахло механикой — кислый, удушливый запах, отдающий металлом на языке. Волки запомнили его еще со зверинца, когда пышущий жаром, стрекочущий, как обезумевшая сойка, мимо них прокатывался ярко-синий трактор, развозящий кормежку. Техники волки не боялись, они знали, что не стоит соваться перед самой машиной, стоит обходить подальше эти неуклюжие, пахнущие металлом и смазкой конструкции. Не боялись они и людей, но не было ли здесь чего-то еще?

Волк-самец замедлил бег, в классической стойке поднял морду к сияющим звездами небесам и возбужденно принюхался. Ноздри его ритмично расширялись, собирая крупицы царящего вокруг буйства запахов. Запахи были реальные, они казались почти материальными и были куда более надежными, нежели зрение. Зрение может обмануть, а вот запах — никогда.

В соседнем дворе выгуливали собаку — маленькая брехливая шавка, распространяет вокруг себя острый запах агрессивности, смешанный со страхом. Кроме того, у нее течка — волчица втянула носом воздух, чихнула и обнажила зубы в безмолвном оскале. Волк повел на нее огненным диким глазом. Его не интересовали переживания бестолковой псешки.

Снова внюхался в воздух. Сладкий запах разложения, запах пищи и мелких, пахнущих мускусом существ. Помойка, давно не вывезенная, в ней снуют крысы. Тоже пища, но не лучшего сорта.

Почти в квартале отсюда бежит человек. Он вспотел, ветер доносит явственный запах страха. Очень терпкий, но вместе с тем возбуждающий. Человек очень боится, запах настоящей паники, адреналин так и бьет из пор.

Волк переступил лапами, нервно взрыкнул. Запах страха заводил, он пробуждал в зверях скрытые темные инстинкты, дремавшие, пока сами серые лениво обретались в зверинце, на обильной мясной диете.

Вот оно! Едкая горечь пробилась сквозь пахучее многообразие окружающей жизни. Мощный, темный дух, он проявился с оглушающей силой, и матерый волк попятился и обнажил клыки в предостерегающем оскале. Он не помнил этого запаха, но его темный звериный рассудок рефлекторно чувствовал исходящую опасность.

Запах зла? Нет, запах смерти. Темная, концентрированная горечь низко стелется над асфальтом, и волк, обычно так легко определяющий источник запаха, на этот раз не мог понять, откуда же изливаются эти темные миазмы.

Волк еще раз понюхал воздух, на этот раз ниже к земле. Да, горечь стелется по самому низу, как тяжелый отравляющий газ. Волчица нервно мотнула хвостом, а потом попятилась и испустила громкий тягостный вой, который тяжелым эхом отдался от силуэтов панельных многоэтажек. Где-то далеко забрехали собаки — сначала одна, а потом сразу три. В освещенных квадратах окном мелькнул силуэт жильца.

Волк принял решение — запах мрачный, но может подождать. Его время еще не пришло, и волк-самец это чувствовал. Поэтому он развернулся и неторопливо потрусил в сторону. Волчица последовала за ним бесшумной серой тенью. Через три шага они попали под крону растущего на обочине дерева и совершенно слились с темнотой.

Штора на окне задернулась, хотя силуэт жильца еще секунду был виден за ней. Собаки лаяли еще минут пять, перекидывая хриплые голоса через ночную тьму, а потом замолкли одна за другой. Где-то работал автомобильный двигатель, и слышно было, как из приоткрытой форточки на двенадцатом этаже дома доносится тихая музыка. Белесый рыбий глаз луны осел на крыше дома, звезды бесшумно мерцали, плясали и искажались в потоках теплого воздуха.

В почти полной тишине едкий черный запах неторопливо стелился по земле, разгоняемый ночным ветром, невидимый и незаметный, как самая лучшая из отрав. И самая совершенная.

13

Неделька выдалась активная. Даже чересчур. Нет, Влад особо не протестовал против такого насыщенного событиями времяпрепровождения, но как-то... утомляло это все, что ли?

Во-первых, ему подкинули работы. Впервые за последние две недели, в течение которых он безвылазно трудился над пещерной статьей. Сразу после посещения невменяемого сектанта позвонил главный редактор «Голоса Междуречья», одной из трех существующих в городе газет, и заказал Владиславу статью о тех самых убежавших из зверинца волках. Особо попросил только не сгущать краски и не делать из серых кровожадных хищников. «Голос Междуречья» был газетой официальной, серьезной и потому сплетен не печатающей. Влад с удовольствием согласился, оставив заметку в своем компе.

Как только он положил трубку, телефон снова зазвонил, но на этот раз никакого страха не вызвал. Все-таки приятно сознавать, что мир состоит не только из сдвинутых, неизвестно чего желающих личностей. Влад ответил на звонок и тут же получил работу номер два, на этот раз от «Замочной скважины» — второй городской газеты, в лице ее главного редактора, Пыревского Н. Н. Этот хотел статью о секте и просил Сергеева добавить что-нибудь от себя.

— Как с ритуалами? — спросил Влад. — Сделать кровавыми?

— На ваше усмотрение, — ответил Пыревский елейно. — Но... нашим читателям ведь не нужно знать, что творится там на самом деле. Наша газета специализируется на... так сказать, горячих и экзотических новостях.

На самом деле газета с двусмысленным названием «Замочная скважина» специализировалась исключительно на сплетнях, и в нее неминуемо попадали те горячие новости, что не прошли сквозь мелкоячеистое сито серьезности в «Голосе Междуречья».

Третья газета, выходящая на тонком бумажном листке, носила безотносительное название «Плотина» и целиком состояла из рекламных объявлений. Больше прессы в городе не наличествовало, исключая только навезенную из Москвы дачниками.

— Хорошо, недели через две, — сказал Влад, — я завален разными заказами, вы понимаете...

— Хоть три, — ответствовал основатель, главред и отец родной «Замочной скважины», — пойдет отдельным материалом.

После этого он попытался подтолкнуть Влада к написанию статьи о все тех же волках (естественно, с кровавыми душераздирающими подробностями), но тот вежливо отказался, решив, что две статьи в разных ключах — это уже перебор.

На прощанье Пыревских пожелал удачи в творчестве и пропал из Владиславовой трубки, посулив напоследок неплохой гонорар.

В тот же день Сергеев сходил-таки проведать Степана, но, как ни странно, не нашел его на обычном месте. Маргинального вида ханурики у ларька, поводя желтушными глазами, нехотя сказали, что тот уже второй день сидит в КПЗ и раньше чем через десять дней оттуда не выйдет. На вопрос Влада, за что он туда попал, алкаши, подбоченившись, выдали страшный секрет — Степан-де проявил открытое неповиновение городской власти, за что и был упечен в застенок. Порасспросив еще немного, Владислав понял, что Приходских просто шатался пьяным по городу, подрался с милицией, за что и получил пятнадцать суток по статье за хулиганство.

— Он же вроде пить бросил, — сказал удивленно Сергеев.

Алконавты широко заулыбались, показывая округе редкий частокол желто-серых зубов, и даже толкнули друг друга локтями, бросая на Влада снисходительные взгляды. Наконец один из них смилостивился и, скривив худую, пропитую насквозь рожу, произнес:

— Ага, бросил... размахнувшись. А потом снова поднял. Пьет он!

Сергеев понял, что ловить ему больше нечего, и покинул приют зеленого змия.

На дверях его подъезда вяло колыхалось под теплым ветром свежее объявление. Составленное в гневных тонах, оно призывало всех жильцов оторвать, наконец, задницы от дивана и шумной толпой направиться к ЖЭКу, чтоб разрешить, наконец, вопрос с горячей водой. Воду эту отключают уже «третий раз за последние три недели». «И каждый раз на три часа», — подумалось Владу, и он отсутствующе улыбнулся. Все-таки это не дело. Сейчас лето, и можно обойтись без горячей воды, но что если такое случится посреди зимы?

Еще одно такое же объявление легкой пушинкой летело вдоль тротуара, иногда касаясь теплого асфальта острыми уголками. Посередине печатного текста обреталось широкое буроватое пятно — кому-то не хватило бумаги, и он воспользовался объявлением по прямому его назначению. Бумажка имела коллективного автора в лице активистов подъезда — все той же Веры Петровны Комовой и старичка ветерана с первого этажа, который страдал от хронической мочекаменной болезни и чересчур большого количества свободного времени.

Не успел Влад взяться за ручку двери, как она сама широко распахнулась от молодецкого пинка с другой стороны и гулко хрястнула о косяк. Едва успевший уберечь нос от перелома Сергеев поспешно посторонился, увидев в темном проеме соседушку сверху — Рябова Федора Борисовича. Был Федор низкоросл, но очень широк в плечах и отличался буйным нравом. Лицо у него было обрюзгшим, на голове обширная лысина, а оставшиеся волосы торчали дыбом, чем-то напоминая рога. И сейчас, выходя из темного подъезда, напоминал Федор Борисович волосатого кроманьонца, выглядывающего ясным днем из своей провонявшей гниющей снедью пещеры.

Влад хотел что-то сказать, но вовремя заметил красноватые искорки, прыгающие в мутных глазах почтенного отца семейства. Был он с жуткого бодуна и посему в очень плохом настроении, в той стадии, когда кончается всякое трезвомыслие и начинается буйство. Потому Сергеев просто сделал шаг в сторону, пропуская Рябова мимо.

В подъезде гулко раздавались всхлипывания на два голоса, оба женские. Периодически один из голосов прекращал всхлипывать и начинал тоненьким голоском причитать, мешая жалобы с заковыристыми проклятиями. Собственно, все было ясно — очередной эпизод бесконечной саги о Рябовых, на этот раз в минорном ключе. В конце концов, наверху хлопнула дверь — и все затихло.

Надо сказать, что в ЖЭК жильцы собирались идти уже в субботу, но как раз в этот день случилась вышеупомянутая дискотека, и это надолго выбило всех из колеи. В тот же день поступил срочный заказ от «Замочной скважины» — написать про дискотеку, и желательно поподробней. Влад принял это к сведению, подивившись в душе количеству свалившейся на него работы.

Кухонный кран с холодной водой в тот день смог порадовать Владислава лишь сдавленным хрипом, похожим на тихую агонию. Исчезнув в ночь с субботы на воскресенье, вода возвращаться, похоже, не собиралась. Сергеев простоял в раздумьях у высохшего потомка римского водопровода.

Чайник был пуст. Был пуст и его маленький заварочный собрат. И даже вычурный керамический унитаз в туалете мог спустить воды от силы два раза. Глядя на эту тотальную обезвоженность, Влад с минуту пофилософствовал о зависимости современного человека от бытовых удобств, потом его врожденная практичность взяла свое, и он вышел на улицу, обремененный двумя пустыми и нещадно гремящими ведрами. Руководствовался он при этом старыми воспоминаниями, тихонько шептавшими ему, что на пересечении Верхнемоложской улицы и улицы имени Семена Стачникова вроде была сохранившаяся водоколонка.

Подтверждение этого он заметил еще метров за сто, когда как раз свернул на Верхнемоложскую (идущую к городскому кладбищу и потому называемую обывателями «Последний путь»). Из-за угла панельного пятиэтажного дома выглядывал хвост эпической по своим масштабам очереди. Была она в три ряда и наполнена нещадно толкающимся и огрызающимся народом. Были тут женщины, старики и малые дети, а также малочисленный мужской контингент. И каждый из стоявших сжимал в руках объемистые емкости для воды, в числе которых были пятилитровые банки, пузатые бутылки из-под импортного лимонада и алюминиевые канистры. Людской говор витал над очередью, то и дело срываясь на трескучую ругань.

Влад в некотором удивлении остановился, созерцая, как поток людей медленно, но неумолимо движется в сторону колонки. Он прошелся вдоль стоящих людей, поближе к колонке, чем сразу заслужил несколько нелестных прозвищ из толпы и настоятельную просьбу встать в конец очереди, высказанную в лучшем стиле русской матерной словесности. Люди раздражались по пустякам, толкались локтями, емкости непрерывно гремели, и в результате получалось что-то вроде бравурного марша, совершенно здесь неуместного.

— Совсем ополоумели, нелюди поганые! — злобно прошипела скрюченная, сморщенная лицом и, похоже, разумом старуха, что стояла в самой серединке этого людского потока. — Жаждой томить нас вздумали! — В руках цвета старой картофельной кожуры она сжимала пластиковую канистру с поцарапанными углами.

— А что с водой? — спросил Влад. — Я думал, это только на Школьной...

— Щазз, на Школьной! — ответил ему из очереди массивный краснорожий мужик с диковатыми глазами. — По всей Верхнемоложской народ без воды сидит! Второй день уже, блин! — Он встряхнул своей канистрой в подтверждение своих слов, а когда Влад попытался втиснуться рядом, пихнул этой самой канистрой его обратно. — Куда прешь!! В очередь, в очередь!!

— О, Владик, привет! — раздалось откуда-то из-за плеча.

Владислав обернулся и узрел Виталика Смагина, давнего и хорошего знакомого. Был он, как всегда, всклокочен и оживлен.

— Руку не подаю, извини! У меня вот! — И он с натугой качнул двумя полными до краев ведрами. — Не разлить бы!

— A y тебя, что, тоже воды нет? — изумился Сергеев. — Ты ж у самой Арены живешь!

Так в городе называли главную верхнегородскую площадь, уже много лет носящую имя Пятидесятилетия Октябрьской Революции. Ввиду исключительной длины оригинального названия, а также за характерную радиальную форму площади большинство горожан звали ее Ареной или Колизеем. Именно там располагался центр городской власти в лице здания администрации, суда, милиции и неработающего кинотеатра «Призма».

— Какая вода! — энергично мотнул головой Виталик, что заменяло ему, видимо, сейчас энергичное жестикулирование. — Ты что, второй день никакой нет. Сортир, извини, нечем сливать! А у нас, блин, еще новостройки сплошняком, ни одной колонки в округе!

— А у нижнегородских? — спросил Влад.

— А у них полно, — отозвался хмурый субъект из очереди напротив, — и колонок, и даже колодцев! Да и вода вроде есть. Тут-то все с Верхнего города.

Очередь глухим гулом выразила согласие. Кто-то визгливо пытался заставить кого-то встать в очередь и не протискиваться. Сквозь проемы в тучах проглядывало солнце, а завтрашний прогноз обещал двадцатишестиградусную жару. Сергеев с досадой отметил, что взял слишком мало пустой тары.

— Во как! — крикнул Смагин и качнул ведрами, в результате чего немалая часть воды из них плеснула на землю. Физиономия их обладателя при этом выразила почти комическую огорченность. — Разлил, черт, ну, не бежать же теперь за новыми. Так что, Владик, приближается великая сушь! — Он качнул головой в сторону бешено работающей колонки и произнес по слогам: — ЗА-СУ-ХА!

— Ничего, чай — не помрем, — отозвался из очереди все тот же хмурый субъект, после чего повернулся к Владу и сказал: — А ты, друг, если не хочешь остаться без воды — ступай становись в очередь. Чую, к вечеру здесь народу только прибавится. Почитай ведь, весь Школьный микрорайон без воды остался, и часть Центра. Говорят, даже в Змеевском ее отключили, на Подорожной и Шоссейной.

— Да, поторопись! — сказал Смагин. — А я, может, еще раз сюда добегу. К вечеру. Бывай, Влад! — И, энергично кивнув в сторону Сергеева, что, должно быть, заменяло не менее энергичное рукопожатие, Виталий направился вдоль по Стачникова, бросая озабоченные взгляды на нещадно болтающиеся ведра.

Сергеев проследовал в конец очереди и там остановился, очутившись позади худого до невозможности пацана лет семнадцати и необъятных размеров тетки средних лет, которая к тому же была вооружена таких же размеров канистрой и выглядела готовой к любой, пусть даже очень затяжной, битве за живительную влагу.

— Вот наше время, — угрюмо сказал пацан, как только Влад встал в очередь, — люди теряют людской вид. Их поддерживают только бытовые удобства — вода, еда. Лиши их этого, и они становятся зверями.

— Ммм... — сказал Владислав, не зная, что ответить на подобный пассаж, потом пригляделся повнимательней к оратору и узнал его. Ну, конечно, тот самый сосед из квартиры семнадцать. Хрупкий юнец с глазами маньяка.

— Вот дискотека, — продолжил между тем тот, — яркий тому пример. Нет, там всегда было скотство и зверство, но то, что в последний раз случилось, — вовсе не лезет ни в какие рамки. Вы, понимаете, да? Люди хищны по своей натуре.

— Ну... — сказал Влад, уже досадуя, что напоролся на этого малолетнего шизофреника.

— Вы не понимаете, — сказал парень обвиняюще, — ничего не понимаете! Живете минутными интересами! Низкими, приземленными интересами!

Владислав отодвинулся в сторону, чуть ближе к тетке, бросившей на него взгляд, в котором раздражение смешалось с сочувствием. Но несовершеннолетний оратор больше не сказал ни слова и даже отвернулся от Влада, решив, видимо, что тот недостоин выслушивать его судьбоносные откровения.

Отстояв два мучительных до невозможности часа, Сергеев наполнил ведра из нещадно брызгающей по сторонам колонки и направился домой, оставляя за спиной ничуть не уменьшившуюся, а скорее выросшую в размерах очередь. В городе пахло бензином, влагой и приятным вечерним теплом.

Вопрос с водой был решен — пока решен, и Влад очень надеялся, что засуха не затянется слишком надолго.

14

Брат Рамена тихо ждал свою жертву в сгущающемся мраке. Одетый в неприметную одежду, бывший преданный слуга Ангелайи обретался в полукруглой арке, построенной между двумя многоэтажными домами. Здесь было тепло, разгулявшийся к темноте ветер почти не задувал в это укромное место. Еще здесь было довольно темно, и к ночи обещала установиться полная непроглядная тьма.

Жаль, что жертва пришла еще до заката.

Ворон опять говорил с братом Раменой. Говорил в жестких, властных, приказных тонах. Он еще больше оформился, и теперь сектант без труда выделял черные глянцевые перья на фоне сгустившейся темноты. И глаза. Сегодня днем Рамена специально присматривался ко всем неряшливым птицам, пытаясь обнаружить, у которой из них глаза будут также отливать красным, но таковой не нашел — птичьи глаза были бессмысленны и напоминали круглые агатовые пуговицы.

Но у Ворона, ЕГО Ворона, в глазницах полыхал жидкий красный огонь, а значит — потусторонняя птица была непохожей на других. В отличие от тех роющихся в отбросах комков перьев, она была разумной. Может быть, это был коллективный разум всех ворон на земле? Рамена-нулла зябко передернул плечами, стоя в полутьме арки. Редкие прохожие бросали на стоящего острые взгляды, в которых подозрительность мешалась со смутным опасением.

Рамена все рассчитал правильно — человек, на которого показал Ворон, должен пройти здесь, чтобы вернуться домой. Вот уже два часа, как он ушел за водой, к единственной в округе водоколонке. Сектант видел, как возвращаются оттуда жильцы, сгорбившиеся под тяжестью сосудов, вмещающих в себя влагу жизни. Выглядели они уставшими, но странно счастливыми, словно отвоеванная вода стала вдруг занимать для них одно из первых мест в человеческом хит-параде ценностей. Вчера Ворон сказал:

— Смотри, Рамена, кто тебя окружает! Люди, твои соседи, твои земляки — они погрязли в мелочных делах и насущных проблемках. Им уже не постичь потустороннего, им уже не увидеть истины. Мрака истины, Рамена. Они слабы духом и зависят от слишком многого количества вещей. Они изнежены. А когда их начинают лишать этих вещей, этих удобств — они не возвышаются, а, напротив, окончательно деградируют. Бойся их судьбы и смотри, каким бы ты стал, если бы я не взял тебя под свое крыло!

Экс-сектант помнил, что при этих словах его словно насквозь пронизало острое и горячее чувство благодарности, смешанное с ощущением покоя и защищенности.

Он действительно был под крылом, и там, под черными глянцевыми перьями, было тепло и уютно, как под толстым пуховым одеялом. Сладкое чувство причастности — такое Дмитрий испытывал только в раннем детстве, когда еще не начавшая спиваться мать разрешала ему спать вместе с собой. Материнское тепло, оно неожиданно вернулось к Рамене уже в зрелом возрасте — и что еще может пожелать в такой ситуации человек?

А вот теперь он видел, что Ворон был прав. Этот восторг на лицах горожан, с боем нацедивших жалкие двадцать литров воды! С боем уже сейчас, а что будет дальше?

Мимо Рамены неспешно прошествовал давешний журналист, руки его оттягивали эмалированные ведра, наполненные почти до краев. Этот даже не покосился, занятый какими-то своими мыслями, глубокая складка пробороздила его лоб — судя по всему, думы были невеселыми. Ворон сказал, что, в конце концов, придется убить и его, но не сейчас, а чуть попозже, когда он начнет становиться по-настоящему опасным.

Чем этот понурый субъект мог оказаться опасным, брат Рамена не понимал. Как, впрочем, и сегодняшняя жертва — хилый малолетний книжник, живущий в одном доме с марателем бумаги. Этот вообще казался неспособным раздавить даже муху. Стихоплет хренов...

Было еще несколько людей, которых необходимо устранить. Никогда не мечтавший о ремесле киллера Рамена-нулла спокойно и с прохладцей воспринял указания Ворона. Теперь временами ему вообще казалось, что пестрая смесь эмоций, что бывают у каждого человека, вдруг обретает строй и порядок, словно стягивается в один ровный жгут, в одно мощное всеохватывающее чувство — чувство преданности Ворону. А все то, что осталось за пределами этого могучего ощущения, больше не имело никакой цены.

Поэтому, когда долговязый, нескладный силуэт появился в проеме арки, Рамена ни на секунду не задумался о том, что собирается совершить. Надо признать, что Просвященный Ангелайя со всеми его психотропными примбамбасами и думать не мог о такой степени послушания.

Раменова астеничная жертва волокла две массивные двадцатилитровые канистры, и волокла явно из последних сил. Парень что-то цедил себе под нос, и на всю арку было слышно его затрудненное дыхание. Когда водонос поравнялся со слугой Ворона, тот тихонько шепнул:

— Постой...

Канистры выпали из рук приговоренного и звучно грянулись оземь. Силуэт жертвы ясно был виден на фоне светлого проема арки. Парень попятился — неужели что-то заподозрил?

— Вам чего? — спросил он, но голос его не дрожал, скорее в нем слышалось раздражение и досада.

Рамена сделал несколько шагов к своей замершей дичи, на ходу извлекая из внутреннего кармана куртки нож. Хороший, длинный нож-финка из прочной стали. Он выскользнул из ткани с неприятным металлическим шорохом. Пацан заметил — может быть, блик от угасавшего солнышка пал на лезвие? Он отшатнулся, закрываясь руками, и даже сделал несколько шагов назад — почти попытка убежать, но слуга Ворона был уже рядом и занес нож резким механическим движением. Бить будет в живот — а потом перерезать горло для надежности. Нож пошел вниз, со свистящим шепотом разрезая воздух на две равные невидимые половины.

Похожий свист раздался где-то позади жертвы, а потом арку затопило целое море слепящего голубого света. Он ударил в глаза, и это было так неожиданно, что Рамена судорожно дернул рукой с зажатым ножом и ткнул острием в бетонную стену арки как раз у левой руки парня.

А тот не медлил — вот он — стоит, а секунду спустя уже бежит прочь, бросив свои драгоценные канистры. Бежит, припадая на обе ноги, но резво — так резво, что за ним не угнаться.

Со стороны улицы в арку заехала машина. Слишком быстро, так, что водителю пришлось резко затормозить, чтобы не сбить две человеческие фигуры. А жертва бежит к машине, огибает ее и скрывается за поворотом, явно направляясь в сторону Школьной улицы, на которой все еще полно народу. Рамена застонал от досады и несколько раз яростно ткнул финкой в бетон, оставляя на стене глубокие царапины.

Дверь машины, девятки с тонированными стеклами, резко открылась, выпустив на волю звуки гремящей танцевальной музыки, и массивный быковатый силуэт не замедлил проорать:

— Ну ты че, блин! Стоять долго будешь?!

Брат Рамена поспешно спрятал финку в карман и, повернувшись, зашагал прочь, во двор. Кроме арки, к дому вело еще несколько путей, и, без всяких сомнений, беглец уже воспользовался одним из них, ускользнув от собственной смерти. Позади громко взревел двигатель, взвизгнули шины, а чуть позже последовал грохот, когда авто врезалось в незамеченные у стены канистры. Но Рамена-нулла даже не вздрогнул. Мозг его напряженно работал, но ничего нового измыслить уже не мог. Тщательно продуманный план сорвался из-за тупорылого кретина, сдуру решившего заехать во двор как раз в самый ответственный момент.

Проверка двух оставшихся проходов во двор только подтвердила Раменовы мысли — ни следа его жертвы.

— Но я же не профессионал, — произнес Рамена-нулла вполне трезвомыслящим голосом, — он должен это понимать!

Вот только в душе его не было трезвомыслия, а бился лишь там лишь тупой страх да кислое чувство вины. И почему-то ему все сильнее казалось:

Ворон не поймет!

15

Это было нереально! Больше того, это было совершенно неестественно в условиях нынешнего времени, которое не прощает ошибок. Ты зарвался? Ты сделал что-то непоправимое? Что ж, на том свете обдумаешь.

Ну, или в банкротстве, что ныне для Мартикова было синонимом того света. Бывший старший экономист остановился на пологих каменных ступеньках — летнее, наливающееся жаром солнце било ему в глаза и играло тысячами зайчиков на выщербленном камне. Сбоку массивный древний вяз весело шелестел пыльными, поблекшими до салатового цвета листьями.

Позади Павла Константиновича отвесным утесом высился выполненный в древнеримском стиле фронтон здания городского суда. Мощные круглые колонны придавали зданию внушительный вид. Фрески под самой крышей были выполнены в стиле соцреализма и идеально вписывались в картину. Над крышей ослепительным темно-синим шатром раскинулось безоблачное летнее небо. Изредка его перечеркивала белесая стрела реактивного самолета, да черными росчерками сновали ласточки — совсем низко над землей. Знать — быть дождю.

А Мартиков все стоял и смотрел на проходящих внизу людей, на проезжающие автомобили, на эту насыщенную и бестолковую вольную жизнь, к которой он и не надеялся вернуться. Но факт есть факт — стоящий на верхних ступеньках человек в легкой летней одежде был совершенно свободен.

Он до сих пор в это не верил.

Срок и Долг — уродливые мартышки — слезли с его шеи, а вернее, их насильно стащили вниз и били о твердую землю до полного их издыхания. Правосудие дало сбой. Ревизорам было не за что зацепиться. Да и не было их, ревизоров. Все до единого они покинули эту скорбную юдоль. И иначе как волшебством этого объяснить было нельзя.

Тогда на реке, он сидел, терзаясь тяжкими думами, и кто-то положил ему руку на плечо — мягко, но когда он попытался обернуться, его без усилий вернули обратно. Странно, но Мартикову почему-то показалось, что на руке больше пальцев, чем должно быть у человека. Шесть, а может, даже и семь, и чужая конечность напоминала теплого многолапого паука, устроившегося на плече у сидящего в думах человека. Его тогда передернуло, и он снова попытался обернуться.

— Не стоит... — сказал голос у него над ухом, низкий и без особых интонаций, вот только у Мартикова от звука этого голоса по коже поползли мурашки.

Не показалось ли ему, пусть всего лишь на один миг, что стоящий позади ему знаком? Смутно и неясно, как какой-нибудь дальний родственник, которого ты видел в раннем детстве? А, может быть, даже как ближний, как брат, с которым тебя надолго разлучили. Или еще ближе?

«Не придуривайся, Мартиков, — сказал сам себе бывший служащий «Паритета». — Ты прекрасно понял, на кого похож обладатель этого голоса. Взгляни правде в лицо — тебе ведь показалось, что это твоя вторая, злая, половина очутилась на том пустынном берегу. В тот момент ты почти поверил в это, так?»

— Ты в безвыходном положении, Павел Константинович? В первый раз за всю свою карьеру ты не знаешь что делать? Ты, как Сизиф, сверзился вниз с горы, и камень вот-вот свалится тебе на макушку.

— Откуда... — спросил тогда Мартиков нервно, — откуда вы это знаете?

— Но это ведь не все, так? — словно не заметив вопроса, продолжал невыразительный голос, а рука, рука на плече так и не шевелилась, словно вообще не была частью чьего-либо тела. А Мартикову все сильнее хотелось обернуться, это было неестественно сильное желание, тягостное и непереносимое, как зуд на спине, там, где не можешь почесать. — Не только это тебя гнетет? Основная доля твоих тревог... ведь это ты сам?

— Да, — хрипло вымолвил Мартиков, глядя, как плавно течет мимо окрашенная рассветом в розовые тона речная вода, — да, это я! Я... я боюсь себя, боюсь того, что со мной происходит. Ведь я... никогда не был драчливым. Агрессивным! Так откуда взялись эти сны, и почему, почему я полчаса назад чуть не раздавил несчастного, выскочившего на дорогу пса?! Ведь я хотел его раздавить, слышите?!

— Слышу, — чуть слышно сказал стоящий позади. — И вот что, Мартиков. Отныне твои беды кончатся.

— Кто ты? — шепнул бывший старший экономист, глотка болезненно сжалась, на лбу выступила испарина. Он жаждал ответа, жаждал до безумия, но вместе с тем и боялся его.

Тишина. Павел Константинович вдруг понял, что совершенно не слышит дыхания странного гостя. Словно никого нет там, позади. Но рука остается на плече.

— О своих неприятностях можешь забыть. Их больше нет. В назначенный день спокойно иди в суд. Отныне ты невиновен.

— Но как...

— Мои проблемы, — ответил гость, — вернее, наши. Иди и ничего не бойся. Отныне ты чист.

— Если я правильно понял, — сказал вдруг Мартиков, — должны быть какие-то условия. Ведь у вас всегда есть условия. Может быть, ценой будет моя душа?

Сухой смешок. Как-то совсем он не сочетается с низким тембром голоса.

— Нет, душа твоя мне не нужна. Ты, Мартиков, ошибаешься. Мы не из преисподней, мы поближе, и действительно хотим тебе добра. А условия? Их ты получишь сразу после суда, когда убедишься в том, что я был прав. Подойдет такое?

— Да, — сказал Мартиков. Рука на плече сводила его с ума, хотелось поскорее скинуть ее, как маленькое, омерзительное, многоногое чудовище. — Да, я согласен.

— Вот и ладушки, — сказал незнакомец, — у здания суда, на Центральной улице будет припаркован черный «сааб». Стоять он будет в тени большого вяза. Подойдешь туда и получишь инструкции. Это все.

Настала тишина. Было слышно, как шумит вода у плотины. И никакого звука дыхания, кроме неровных вдохов и выдохов самого Мартикова.

— А документ никакой не надо подписывать? — наконец сказал он.

Его слова повисли в воздухе. Никакого ответа. На том берегу, над дачами, резко каркали стаи ворон. И тут Павел Константинович оглянулся.

Позади него никого не было — пустой и голый клочок пляжа. Песок, грязная земля, округлая галька. И никаких следов, никакого подтверждения, что здесь вообще кто-то был, только глубокие следы с четкой выемкой от каблука — его, Мартикова, дорогих кожаных ботинок.

Но рука все еще лежала у него на плече. В панике Мартиков тряхнул плечом, сбрасывая ее на землю. Посмотрел, со свистом втягивая воздух. На плече было пусто, ничего не наблюдалось и на песке, куда, по идее, она должна была свалиться.

— Бред... — сказал Мартиков в пустоту, в прозрачную утреннюю тишь. — Безумие.

В конце концов, он собрался и отправился домой.

А теперь, стоя на ступеньках у храма Фемиды, вынужден был признать, что все это не было чушью.

Выискивая черный автомобиль на центральной улице, Мартиков укорял сам себя. Сейчас, в самый разгар жаркого дня, да еще после того, как все благополучно завершилось, тот недавний страх на реке казался глупым и надуманным. Вообразить, что гость пришел из преисподней, — да, конечно, нервы у Павла Константиновича были тогда напряжены и натянуты, как струна. Но все же — раньше он не замечал за собой особой тяги к мистике. А если вспомнить, как он предлагал неведомому гостю, без всяких сомнений здравомыслящему и деловому человеку, собственную душу — так вообще стыдно становилось. Кем бы ни был этот невидимый пришелец, потусторонней тварью он не был.

«Секта? — спросил себя Мартиков. — Тайное общество? Мафия? Какая разница, в моем положении примешь помощь от любого».

И он спустился со ступенек, даже не оглядываясь на старое здание, еще недавно снившееся ему в страшных снах. Его, Мартикова, нечистое прошлое сгорело в дымном, чадящем пламени, и можно было начинать думать о новой жизни.

Новой спокойной жизни.

Уехать за город. Встречать рассветы, провожать закаты, ходить на рыбалку. Собирать ягоды и грибы.

Основать новую фирму, зарабатывать деньги.

Насвистывая веселую песенку, Павел Константинович шел вдоль Центральной улицы, с бесшабашным интересом подростка глядя на проезжающие мимо автомобили и спешащих куда-то озабоченных людей. С таким восторгом жизнь воспринимают лишь малые дети да получившие амнистию смертники.

Черный «сааб» сразу бросился в глаза, хотя и стоял он под раскидистым корявым вязом, роняшим на теплый асфальт густую тень. Мощный турбированный мотор авто был выключен и тихонько пощелкивал, остывая. Мартиков сразу вспомнил об условиях, и улыбка его слегка угасла. Несмело он подошел к автомобилю и поднял руку, чтобы стукнуть в абсолютно непроницаемое тонированное окно.

Но не успел, оно само почти бесшумно скользнуло вниз. На ладонь, не больше. Мартиков слегка наклонился, намереваясь увидеть собеседника, но в салоне царила абсолютная тьма. Хотя нет, мигало там что-то красное, словно включенная сигнализация, что без сомнения было полным абсурдом.

— Я пришел, — сказал Павел Константинович и с неудовольствием обнаружил, что голос его звучит хрипло и даже малость испуганно, как у маленького мальчика, к которому обращается на улице страшно выглядящий незнакомец в черном плаще.

— Удовлетворен? — спросили из «сааба».

— В смысле? — замялся Мартиков. — А, насчет суда? Да, удовлетворен. Большое спасибо.

— Спасибо в карман не положишь, — ответили ему расхожей поговоркой. — Но нас, собственно, не интересуют материальные ценности...

Мартиков мучительно сглотнул. День вокруг потерял изрядную долю своей привлекательности. Бывший экономист наклонился к окну и тихо спросил:

— Вы говорили об условиях. Я готов их выполнить.

— Хорошо, — сказал ему знакомый голос из непроглядной черноты салона, а потом ровным невыразительным тоном продиктовал свои условия.

День подернулся инеем, словно вместо июля вдруг пришел сизый леденящий январь. Мартиков почти физически чувствовал, как примерзает к спине пропотевшая от жары рубашка. Он потел крупинками льда, так ему, во всяком случае, казалось. Смысл слов был страшен. Он был... противоестественным!

— Нет, — выдавил из себя Павел Константинович, — нет, я... не могу. — Ноги его ослабли, и он против воли прислонился к лакированной крыше машины.

В салоне было тихо, потом голос сказал, негромко и с убеждающими интонациями:

— Ну, Мартиков, где же твое честное слово? Ведь ты даже душу хотел предложить в залог спасения. А то, что я предлагаю, ей-богу, куда меньшее зло.

— Нет, — уже тверже сказал Мартиков, сердце его испуганно колотилось, а потом его на секунду пронзила острая боль. Ах, если бы он знал, что цена будет так высока... — Я не могу этого выполнить. И вы... вы меня не заставите.

Тяжкий вздох из черных недр. Так вздыхают матери, глядя на свое неразумное, буйное чадо.

— Мы не будем тебя заставлять. Поверь мне. Ты сам себя заставишь. Просто вспомни, что суд и долг были лишь одной твоей проблемой. А у тебя их, если не ошибаюсь, две. Так я еще раз тебя спрашиваю, ты выполнишь наши условия?

Павел Константинович мотнул головой. Отпустил крышу машины и встал прямо. В ушах гудело, а перед глазами прыгали черные точки.

— Нет, — сказал он, — я не сделаю, потому что... Со скользящим свистом тонированное стекло встало на место. Секунду на черной глянцевой пленке отражалось лицо самого Мартикова, испуганное и потрясенное. Потом мотор машины взревел, и одновременно зажглись ослепительно голубые ксеноновые фары. С режущим уши визгом колеса провернулись на асфальте, источая сизый, резко пахнущий дым. Потом «сааб» сорвался с места и лихо вырулил на улицу, подрезав оказавшуюся на его пути потрепанную шестерку. Павел Константинович успел увидеть на заднем стекле иномарки сделанную красными буквами какую-то надпись. Две секунды спустя зловещий автомобиль уже скрылся из виду, свернув на Малую Зеленовскую.

Мартиков остался один. Хотя нет, их осталось двое — Павел Константинович Мартиков и то злобное существо, что поселилось в нем с недавних пор.

Тяжелой походкой он двинулся дальше по Центральной. Груз обещания давил, но цена была высока. Видит Бог, она была неподъемной.

— Я не дрался! — сказал Мартиков, ковыляя вдоль улицы. Средних лет женщина, с натугой несущая две тяжелые, туго набитые сумки, кинула на него удивленный взгляд. — Я никогда этого не любил.

Удивление на лице женщины сменила маска равнодушия, и она заспешила прочь от странного, говорящего с самим собой человека.

Его автомобиль, верный «фолькс», ждал неподалеку, скромно притулившись у бровки. Павел Константинович направился к нему, страстно желая скорее опуститься на мягкое сиденье, потому что ноги его совсем не держали. И тут он на кого-то наткнулся, так, что чуть не упал на шершавый разбитый асфальт тротуара. Но упасть ему не дали, мощно сгребли за грудки. Мартиков изумленно крутнул головой и обнаружил всего в двадцати сантиметрах от своего лица омерзительнейшую харю, круглую, одутловатую, с явной печатью вырождения на лице. Глаза владельца этого лика были мутны, желтушны и диковаты и по разумности своей напоминали глаза быка перед тем, как он впадет в буйство и начет крушить все вокруг. Рот индивидуума расхлебянился, и из него, вместе с мощной волной кислого пивного запаха, смешанного еще с какой-то гадостью, вылетели невнятно слова:

— Ты че?! Куда прешь, ка-а-аззел! — вместе с последним словом Мартикова обдало смесью чесночного аромата и гнилых зубов.

Павел Константинович от этого амбре почувствовал сильный, почти неодолимый позыв к рвоте. Одновременно с этим из вязких трясин его сознания, из этих мрачных осадочных топей, медленно поднималось глухое раздражение, предвестник черной злобы.

«Почему? — вопросил сам себя Мартиков. — Почему именно сейчас, когда я только что отклонил такое страшное предложение, мне встретился этот дегенерат?!»

— Отойди... — тихо сказал бывший старший экономист и тут с ужасом понял, что имели в виду типы из «сааба», говоря о второй проблеме.

Проблема. Ярость. Темный двойник, эта мерзкая, начисто лишенная морали сущность, уверенно брала в крепкие руки бразды правления мартиковским сознанием. Бирюзовая гладь потемнела, а вольный ветер вздыбил первую, буйную неистово-белопенную волну.

Держащий Мартикова субъект по-рачьи выпучил мигом налившиеся кровью глаза, так, что они едва не вылезли из орбит, и заорал дурным надтреснутым голосом:

— Да ты че?!! — И вроде даже попытался приподнять Мартикова выше, держа его за обшлага купленного за большие деньги пиджака. Хотел он сказать еще что-то, но неожиданные действия бывшего старшего экономиста положили конец всем его лингвистическим изысканиям.

Мартиков уже не соображал, что делает, мир вокруг потемнел и исказился. Лица проходящих людей стали странно гротескными и уродливыми. Не осознавая более себя, Павел Константинович сделал быстрое движение головой, как атакующая змея, и впился зубами в щеку держащего его субъекта.

Острые передние резцы (один с коронкой) разорвали обвисшую кожу и пропахали длинную, обильно заливающуюся кровью борозду на щеке нападающего. Кровавая влага брызнула на лоб и щеки Мартикова, и он невольно слизнул ее языком, там, где смог дотянуться. Во рту что-то болталось, и Павел Константинович выплюнул это на асфальт, без содрогания отметив, что это порядочный кусок кожи.

Нападавший разжал руки, и Мартиков отступил на шаг. Мужик стоял, а на лице его разливалось изумление. Одна, похожая на окорок, рука поднялась и схватилась за разодранную щеку. Глаза субъекта, теперь пустые и бессмысленные, лишь с всеохватывающим, как у едва родившегося младенца, изумлением уставились прямиком в темные глаза Мартикова.

И увидели в них черный шторм. И ни капли человечности.

Так и не отнимая длани от обильно кровоточащей щеки, мужик стал поспешно отступать от Павла Константиновича, смотря на него, как на прокаженного в финальной стадии болезни. Или как на смертельно опасного хищника. Пройдя шагов пять, он повернулся и побежал.

А Мартиков остался. Он во все глаза смотрел на кровавый ошметок на тротуаре, сначала с удовлетворением, а потом со все возрастающей паникой. Опальный экономист поднял руку и вытер лоб и щеки, посмотрел на окрашенную красным руку, прошептал:

— Это не я... это... это зверь!

Далеко впереди буйный норовом прохожий все еще бежал.

Павел Константинович обернулся и посмотрел в другую сторону — туда, куда уехал черный «сааб». Ощущая во рту характерный железистый привкус, стоя у своей все еще закрытой машины, глядя на кровь укушенного им человека, Мартиков вдруг подумал, что запрошенная неизвестными цена, возможно, не так уж высока.

16

— Тихо! — сказал Стрый. — Все ушли.

— Хорошо смотрел? — спросил Пиночет.

Тот покивал. Над его головой стремительно проносились последние дождевые облака. Следующий день обещал быть жарким и безоблачным. Темно-фиолетовые, похожие на рваные тряпки, тучи раз за разом глотали луну, но уже через десять секунд она прорывалась на волю — чистая и незапятнанная.

Из-за этого свет на Саввином Овражке то появлялся, то начисто исчезал, и овражек погружался в чернильную тьму — ни одного фонаря на улице не горело.

Саввиным Овражком именовался рахитичный переулок в самой старой части Верхнего города. Когда-то тут и вправду был крохотный овраг, образовавшийся из-за извилистого и буйного ручейка, бравшего начало где-то в карстовых пещерах и в финале своего пути впадавшего в Мелочевку. В период активного строительства панельных многоэтажек ручей загнали в трубу, а овраг засыпали гравием, поверх которого проложили асфальт. Но, видно, что-то от этого веселого, чистого (и холодного, от него даже в самую жару ломило зубы) ручейка все еще оставалось, потому что воздух в переулке славился своей сыростью, а асфальтовое покрытие, несмотря на все усилия бытовых служб, с каждой весной приходило в негодность.

Вот и выглядел теперь Саввин Овражек как много раз штопанный носок — весь в разноцветных заплатах.

Стрый и Пиночет прятались в самом начале Овражка, как раз напротив двухэтажного покосившегося дома, в начале своей карьеры бывшего нежно-розовым. Теперь он стал серым, как и все окружающие строения. Серый, как асфальт. В доме горело одно единственное окно — под самой крышей, но и оно было занавешено массивной шторой кошмарной багровой расцветки. В переулке было пусто, и даже бродячие собаки обходили его стороной.

В тридцати метров по ходу переулка виднелась Покаянная улица, на которой горел примерно один фонарь из трех и иногда ездили машины, медленно и осторожно объезжая рытвины. Полночь пробило полчаса назад, и ночная жизнь была в разгаре.

Но только не в Саввином Овражке.

Если пройти метров двадцать от начала переулка, вдоль Покаянной, то можно заметить фасад невысокого двухэтажного особняка, выделяющегося на фоне окружающих зданий как новая сверкающая, стальная коронка на фоне частокола кривых и пораженных гниением зубов.

Здесь и располагается знаменитая фирма «Паритет», сделавшая себе имя на сделках с недвижимостью. Тут, за этими веселенькой пастельной раскраски стенами и светонепроницаемыми бронированными окнами, день за днем крутятся астрономические суммы, во много раз превышающие общегодовой бюджет всего города. К фасаду подъезжают дорогие иномарки, шкрябая днищем на колдобинах (только площадка перед самым входом нормально заасфальтирована), частым гостем бывает и бежевый броневик инкассаторов. С шести утра и до девяти-десяти вечера за этими тяжелыми железными дверями кипит жизнь, но сейчас, в глухую полуночную пору, здесь было тихо и пустынно, и лишь периодически мигает красноватая лампочка сигнализации.

Где-то там, за темным дверным проемом, должен быть сторож, и, может быть, кто-нибудь из охраны. Стрый и Пиночет знали это, странный ночной гость, как и обещал, оставил на середине комнаты коричневую папку с подробной инструкцией. Ровным, академическим почерком по пунктам, с разъяснениями, было прописано каждое действие для обоих грабителей. В конце бумажного листа их покровитель все тем же ровным почерком приписал: «За удачно выполненное задание — похвала и вознаграждение», ну, прямо, как для маленьких детей! Пиночет тогда оскорбился, но когда увидел, что еще лежит в папке, его обиды тут же исчезли, расплывшись, как легкие облачка над пустыней Сахарой.

В качестве аванса предлагались еще две ампулы с морфином, так что сразу можно было понять, о каком вознаграждении идет речь. Покачивая своей капсулой и восхищенно глядя, как играет на гладком стекле полуденный свет, Николай Васютко решил, что за такое пустяковое дельце это поистине невиданно щедрая награда. Особенно если учесть капсулы, причитающиеся им потом.

— Похоже, мы наткнулись на живой источник, а, Стрый? — философствовал Пиночет, пребывая в хорошем расположении духа.

Его напарник что-то невнятно пробурчал, а потом матернулся, когда голой пяткой раздавил последний оставшийся шприц, и острый осколок впился ему в кожу стопы.

Так или иначе, этой ночью друзья-наркоманы были бодры, веселы и жаждали действия.

— Когда он пойдет? — спросил Стрый, кидая внимательный взгляд в сторону «Паритета».

— Стой. Жди.

Пиночет еще раз сверился с инструкцией, уже порядком заляпанной. Трудно было понять, откуда у давшего ее такие сведения. Откуда вот он, например, знает, что ровно без пятнадцати минут час сторож и охранник (или только сторож, если охранника сегодня нет) выйдут из здания фирмы и направятся сюда, в Саввин Овражек? Он всегда так делает или только в этот раз?

В переулке блеснуло светом фар, и Пиночет поспешно отступил в тень. Сюда или не сюда? Яркий дальний свет лизнул по темным углам, резвой белой ящерицей пробежал с одной стороны улицы на другую, высветил на миг обшарпанные стены ближнего дома. Вроде нет, разворачивается.

Двигатель взвыл на повышенных оборотах, скрипнули шины, мимо «Паритета» пронесся темный низкий силуэт. Вспыхнули габариты. Так и есть, не сюда. Пиночет приподнял левую руку и вгляделся в потресканный циферблат своих старых часов. Секундная стрелка двигалась рывками, иногда замирая на месте, как сильно покалеченное животное. До часа оставалось около шестнадцати минут.

Когда минутная стрелка переползла через широкое деление и принялась неторопливо вспахивать градуированное поле четвертой четверти, у входа в фирму возникло некое шевеление. Отчетливо лязгнул замок. В мертвенном свете ртутного фонаря возникла темная невысокая фигура. Сторож. Один, и из этого можно было смело заключить, что охранника в эту ночь нет. Сторож сделал шаг вперед, остановился и, задрав голову, уставился на луну. Потом, даже не прикрыв дверь, он, засунув руки в карманы, неспешно стал пересекать Покаянную улицу. Перейдя черту, отделяющую Покаянную от начала Саввина Овражка, сторож стал что-то насвистывать.

Пиночет поразился такой неосмотрительности. Создавалось ощущение, что сторож просто забыл, кто он и для чего здесь поставлен. Позади уходящего стража остались широко и гостеприимно открытые двери внутрь особняка.

Сторож запел — тихо и ужасающе фальшиво. Ногой поддал лежащий на тротуаре обломок дерева, и тот покатился, загремел на всю улицу. Лунный свет вспыхивал, падал ему на лицо, делая его похожим на какую-то застывшую маску. А когда страж подошел ближе, Пиночет с ужасом понял, что это в некотором роде правда. Лицо подходящего было напрочь лишено какого-либо выражения. Глаза открыты и сонны. И при этом он напевал!

Николаю вдруг стало неуютно на этой затемненной, вечно сырой улице, и впервые за сегодняшний день к нему в голову закралась мысль о том, куда же он ввязался. Как-то раз, в то блаженное время, когда Николай Васютко еще не низвергнулся в пучину одной-единственной всепоглощающей страсти, он посмотрел фильм, в котором людям прокручивали на экране специальный ролик, как бы наложенный на основной видеоряд. И после этого, стоило им сказать кодовую фразу, как они превращались в безвольных рабов, спящих на ходу и выполняющих все, что им прикажут. Вот и сторож теперь так выглядел.

Как зомби.

Пиночет бросил быстрый взгляд на Стрыя, но тот был спокоен. Может, у него мозгов не хватало, чтобы понять, что сторож не в себе. А может, просто он не смотрел того фильма. Неважно, главное — напарник не тушуется, а вон — даже поигрывает тяжелой монтировкой, шлепает ею по ладони.

Сторож теперь пел во весь голос. Дрожь брала от этого скрипучего пения, особенно в сочетании с неподвижным лицом. Ну, словно доблестный страж «Паритета» под кайфом!

Пиночет стоял теперь спиной к бывшему розоватому дому, напряженно вглядывался в подходящего и потому не видел, как в том самом одном-единственном окошке отодвинулась багровая штора и появился неясный человеческий силуэт, подобно зрителю, сидящему на балконе в театре, созерцавший творящееся внизу действо.

Все так же, с песней, сторож «Паритета» вошел в Саввин Овражек и миновал замерших в тени сообщников, пройдя всего в двух метрах от Пиночета и абсолютно не обратив на него внимания. Тот махнул Стрыю — давай, мол.

Двумя широкими шагами нагнав свою жертву, Малахов почти нежно опустил ей на голову монтировку. Плашмя, чтобы не убить. В инструкции говорилось, что это без надобности.

Песня оборвалась, и сторож повалился на сырой асфальт, напоследок гулко приложившись лбом. Все действо происходило почти в полной тьме, и лишь иногда проглядывающая луна помогала ориентироваться. Где-то далеко, может, у реки тоскливо взвыли бродячие псы.

Не говоря ни слова, напарники подхватили сторожа за ноги и поволокли в маленький палисадник, что имелся перед каждым домом в этом дрянном переулке. Там бессознательное тело не заметят, а если и заметят, то решат, что пьяный — алкаши частые гости в этом старом квартале.

— Все? — спросил неуверенно Стрый.

Пиночет кивнул и подтолкнул его в сторону Покаянной. Больше не скрываясь и даже гордо выпрямившись, они прошли к фасаду фирмы.

Вход чернел приглашающе. Красная лампочка над ним больше не мигала — зомбированный сторож отключил сигнализацию. По гладко оштукатуренным стенам прыгали и кривлялись неясные тени. Почему же так неуютно? В конце концов, Пиночет и Стрый не первый раз выходили на ночную охоту. Николай заставил себя думать о морфине — только об этих дающих райские ощущения капсулах. Стало легче.

Споро миновали вход, остановились на миг в темном вестибюле. Справа располагалась дверь в каморку сторожа — там было накурено и работал старенький черно-белый телевизор. Кадры быстро сменялись, и в комнатке становилось то светлее, то темнее, точь-в-точь как от луны на улице. Звук был выключен.

— Две двери, — сказал Пиночет, — одна в бухгалтерию, другая в кабинет. Скорее всего, сейф.

— А эта? — осторожно спросил Стрый.

Да, была еще одна дверь — массивная, темная, покрытая прозрачным лаком. В инструкции о ней не было ни слова.

— Счас, — произнес Васютко, — посмотрим.

Он неслышно пересек холл (только один раз под его шагами скрипнула старая половица), взялся за большую латунную ручку двери. Замер.

— Ты чего?! — спросил Стрый. В голосе этого болвана явственно слышался страх, за что Пиночету сразу же захотелось заехать ему по черепу той же монтировкой. Умеет Стрый раздражать, ничего не скажешь.

Васютко ничего не ответил, вслушиваясь.

Где-то тикали часы — наверняка большие, напольные, вон как громко отмеряют время. Что-то капало, на пороге слышимости свистел работающий телевизор.

Шорох за дверью. За этой самой, массивной. Пиночет вытаращил глаза. В инструкции говорилось, что в особняке никого нет.

Мог ли их непонятный работодатель ошибаться? Ладонь на латунной ручке ощутимо вспотела и стала мокрой. Нет, мокрым был весь Пиночет, он прямо-таки купался в собственном поту. В этот миг он вдруг понял, как ему страшно. Даже не страх — панический ужас. Но все-таки он не двигался, слушал.

За дверью снова зашевелились. А потом из-за нее раздался низкий вибрирующий звук, словно там работал какой-то огромный и старый двигатель, лениво крутящийся сейчас на маленьких оборотах. Васютко не мог определить его источник, и лишь когда припомнил случай из своего далекого детства, все стало на свои места.

Маленький Коля Васютко каждое лето бывал в деревне, где жили его немногие родственники. Он до сих пор хорошо помнил черноватую покосившуюся избушку, запущенный огород (времени работать у родичей не было, было время лишь на пьянство), ряд тонких пирамидальных тополей вдоль дороги. И помнил здоровенного злющего пса, что жил у соседей. Кавказская овчарка, лохматая, огромная, с мутным шальным взглядом. Ее всегда держали на цепи, после двух или трех случаев нападения на людей. Овчарка Колю ненавидела и, как только он приближался к забору, разделяющему его и соседский участок, издавала низкий, полный сдерживаемой злобы рык.

Ночами Коля строил планы сладкой мести, в которых псина гибла удивительно изощренными для семилетнего мальчика способами. После таких мечтаний не выросший еще Коля Пиночет с особым удовольствием мучил пойманных им беззащитных котят и щенят.

Звук за дверью был тем самым рыком. Не предупреждающим, а, скорее, предвкушающим. Собака вернулась?

Пиночет представил себе этого зверя за дверью — огромная (Николай вырос, но и она выросла вместе с ним, приобретя те же пропорции), шерсть вечно всклокочена и висит грязными сосульками. А главное — глаза — гноящиеся, отекшие и полные мутной ненависти и вместе с тем какой-то потусторонней разумности.

— Ну, чего там? — уже спокойнее спросил Стрый.

— Ничего... — сказал пересохшим горлом Васютко и отпустил ручку двери. На ней остались мокрые следы его пальцев. — Пусть прошлое остается за дверью.

— Чего? — вылупился его напарник, но тут Пиночет глянул на него и злобно зашипел:

— А канистра?! Канистра где, дурило тупорылое?! Ты что, ее забыл там, да?!

Лицо Стрыя выразило весь спектр раскаяния — от виноватого удивления до мучительного стыда. Он смотрел на свои пустые руки — так и есть, оставил канистру в переулке.

— Быстро за ней! — прошипел Пиночет и не удержался, сильно толкнул его в плечо. — Пошел, пошел, пошел!

Напарник поспешно покинул помещение и, громко топая, побежал за канистрой. Николай еще раз посмотрел на неоткрытую дверь, за которой сейчас было тихо. Потерпи, собачка, потерпи еще с полчасика, скоро тут будет много огня. Хватит и тебе.

У входа Стрый запнулся и чуть не упал, пробормотав под нос проклятие. Скоро вернулся назад, пыхтя от натуги и сжимая в руках крашенную зеленой краской двадцатилитровую канистру, полную чистого девяносто пятого бензина. Сейчас он ходуном ходил в канистре, плескал в стальные борта.

Оба несгораемых сейфа — в бухгалтерии и у шефа — были приоткрыты, и в дверцах сиротливо торчали оставленные ключи. Пиночет еще раз подивился тому всеобъемлющему приступу склероза, что охватил буквально всех работников фирмы. Тут уже пахло какой-то мистикой. Но сейчас, в час ночи, мистика казалась чем-то совершенно естественным, и потому мысли обо всех этих странностях лишь на миг промелькнули у Пиночета в голове. Его нервировала запертая за деревянной дверью собака, и он торопился зажечь в этих каменных стенах большой очищающий пожар.

В кабинете безвестного руководителя фирмы обретался массивный стол черного дерева. Ночные тени падали с улицы на картину, и, казалось, изображенное там море буйствует и перекатывает тяжелые, с желтыми пенными шапками валы. Сейф тоже был приоткрыт и содержал в себе несколько толстых денежных пачек, а также инкрустированную золотом зажигалку фирмы «Ронсон», с маленьким брильянтом в основании. Деньги Пиночет рассовал по карманам. А зажигалкой некоторое время любовался, поворачивая то так, то этак на свету, а потом тоже взял с собой.

Кипы бумаг, извлеченных из сейфов, неопрятной кучей сложили в самом центре холла, притащив для надежности еще тонкий ковер из другой комнаты. В ночной полутьме этот натюрморт смотрелся как некий Эверест, в котором роль снега играли бумаги, а основанием служило ковровое покрытие.

— Лей! — коротко приказал Пиночет, и Стрый, поспешно откупорив канистру, от души ливанул на бумажную гору.

От нее сразу попер удушающий едкий бензиновый запах. Но Стрый не останавливался, разливал горючую жидкость вокруг, она текла по доскам пола, тяжело в него впитывалась. Пары бензина возносились к потолку призрачным маревом.

— Готово, — отчеканил Стрый и швырнул пустую канистру в сторону бухгалтерии.

Стоя спиной к закрытой двери, Пиночет открыл позолоченную крышечку дорогой зажигалки, но кремневое колесико крутнуть не успел. Одновременно с раздавшимся за спиной резким неприятным скрипом в затылок Николаю Васютко уперлось нечто холодное и явно стальное.

Ствол. Оружие. Очень низкий хриплый голос с усилием выдавил над самым ухом:

— Бросай...

Но зажигалка и так выпала из ослабевших Пино-четовых пальцев и шлепнулась на пропитавшийся бензином пол.

Пиночет стал оборачиваться. Он не хотел этого делать, но осознание, что стоящее позади пришло из закрытой комнаты, заставляло его посмотреть в глаза своему страху. Он не мог не взглянуть. И в первый момент Николаю действительно показалось, что он видит перед собой вставшую на задние лапы косматую овчарку, смотрит в ее дикие звериные глаза. Но потом он увидел ствол пистолета, увидел камуфляжную форму, обтягивающую вполне человекоподобный силуэт, и до него дошло:

«Охранник! Все время был здесь, прятался за дверью!!»

Вот только что-то с охранником было не то, что-то неестественное было в том, как он поводил стволом своего оружия. Так, словно рука его дрожала, и он никак не мог остановить эту пляску конечности. И, смотря во все глаза на пришельца из-за закрытой двери, обмерший от страха Пиночет замечал все новые и новые неправильные в нем детали. Уши у охранника были чуть заострены и ощутимо дергались, верхняя губа задралась и тоже подергивалась, как от тика. Глаза торопливо бегали из стороны в сторону.

— Я... — начал было Пиночет, но тут охранник задрал еще выше губу, явив полутьме крупные белые зубы, и издал тот самый низкий, горловой рык, который Николай раньше приписывал собаке.

— Танцуй, — просипело чудище в камуфляже и в лучших ковбойских традициях выстрелило Пиночету под ноги.

Но потанцевать Васютко не успел. Первая же выпущенная пуля, наперекор всем законам вероятности, угодила не в доски пола, а в зажигалку «Ронсон», отчего бензин в ней воспламенился с оглушительным хлопком. Зажигалку разорвало, и она плеснула в последнем усилии феерическим огненным дождем, густо смешанным с осколками позолоченного металла, которые посекли Пиночету лицо. Горящий бензин густо оросил доски пола, соединился со своим пока еще холодным собратом, и тот вспыхнул победным ликующим пламенем, мигом охватившим всю комнату.

На лице звероватого охранника отразилось почти потешное изумление, так похожее на недавнее выражение лица Стрыя, что Пиночет чуть не расхохотался в голос.

Засмеяться ему не дали. Схватив за шиворот неудачливых (хотя почему — «Паритет»-то горит, почти полыхает) поджигателей, тип в камуфляже поволок их сквозь огонь к выходу. Силы он был неимоверной, так что и ранее не бывший силачом Стрый не мог ничего с ним поделать.

А когда их выволокли из все сильнее разгорающегося здания на свежий воздух, Пиночет вдруг понял, что их ждет. И испуганно задергался, пытаясь вырваться из стальной хватки. Бесполезно.

Было очевидно, что охранник не будет сдавать их в милицию, как не будет и вызывать пожарных. Ему, похоже, глубоко наплевать на сгорающий позади «Паритет». У этого невменяемого, видимо, есть свои, идущие вразрез с официальными, планы.

И, глядя на подергивающиеся, заостренные уши, на белоснежные зубы со слишком уж выступающими клыками, становилось понятно, что эти планы простираются не так уж далеко.

Пиночет начал кричать и кричал еще долго, а когда устал, его сменил Стрый.

Впрочем, их так никто и не услышал.

17

Июль, 19.

Ставлю даты в архаическом стиле — меня это забавляет. Нет, я не любитель всей этой средневековой мути, этой замшелой старины. Но иногда становится так невыносимо тоскливо, что так бы и сбежал куда-нибудь из этих жестоких времен.

Сегодня меня чуть не убили. Пишу эти строчки и содрогаюсь — это называется шоковое состояние. Может, просто хотели ограбить? Нет — убить. Уж перед собственным дневником я могу быть полностью откровенным... этот тип в подворотне — он достал нож и почти ударил меня.

Странно, что я не сошел с ума. Мы живем в своем замкнутом мирке, у кого-то он шире, а у кого-то уже.

У кого-то это кокон, раковина. Это дом, это обитель тишины и покоя. Я не говорю, что эти хоромы должны быть материальными. По большей части мы носим их в себе. Что-то вроде улитки, которая несет на склизкой спине свой твердый домик. Идешь по улице — и черствые люди обходят тебя, волоча на себе свои собственные раковины. Им наплевать на тебя, а тебе на них.

И в этом можно найти успокоение и даже счастье. Может быть, чувствуешь себя бессмертным?

Потом что-то случается. Что-то нестандартное, выбивающее из колеи.

Что-то плохое. Тебя сбивает машиной, твой близкий человек покидает сей мир, или, например, тебя подстерегает в подворотне невменяемый маньяк и пытается убить. Хрусть — твою раковину ломает, ее острые осколки впиваются в мягкую плоть и причиняют невыносимую боль. Мир, уютный маленький мир переворачивается вверх дном или вовсе исчезает, а тебе остается принимать все невзгоды своей тонкой кожей.

В данном случае голый розовый слизняк, прячущийся в раковине, — это человеческое сознание, это путаная масса желаний, комплексов и амбиций. Без брони она не может, и стоит раз или два проломить эту жесткую оболочку, как здравомыслие начинает давать течь и, в конце концов, идет ко дну. Острые неврозы, умопомешательство. На долгие-долгие дни!

Мои канистры так никто и не взял — капелька удачи в этом океане страха. Вот только одна из них оказалась довольно сильно помята — не тот ли автомобиль проехался по ней?

Дома я ничего не сказал, списав задержку на слишком длинную очередь у водоколонки. Тогда я чувствовал себя еще ничего — тоска навалилась ночью.

Мне кажется... мое существование словно поделилось на две половины — до того, как на меня напали, и после.

Иногда мне кажется, что меня все-таки убили, и момент нынешний — это греза, сон. Последний аккорд агонии. Все время вспоминаю этот нож — длинный, блестящий, настоящий кинжал.

Что бы я почувствовал, воткнись он мне в живот? Я читал — раны в живот очень болезненны и практически неизлечимы. Просто очень долго умираешь, вот и все. Неужели это могло быть со мной?

Со мной?!

Ненавижу его, этого неведомого убийцу!! Он не убил меня, но сделал хуже — он убил во мне чувство спокойствия. И последнее доверие к людям.

Я убил бы его... Вот так, просто написать, если бы у меня был свой нож, я, не колеблясь, вонзил бы ему в глотку. И моя бы рука не дрогнула.

Убил бы за то, что он сделал...

18

Бомж Васек одиноко сидел на низком пологом левом берегу речки Мелочевки и с неимоверной тоской наблюдал за величаво проплывающим мимо мусором. Коричневые, мутные воды реки давно стали пристанищем самых разнообразных предметов. Лысые шины здесь мирно соседствовали с собачьими трупами, разлапистые коряги с испорченными предметами быта. Каждую весну рота солдат из ближайшей части вычищала оба речных берега, но мусор снова появлялся, и остановить этот процесс было совершенно невозможно.

Вся эта дрянь, уже порядком обросшая вездесущей тиной, в конце концов, достигала плотины и накапливалась там. Отдельным мелким предметам удавалось проскочить острые клинья водоломов, но они все равно застревали, уже на скользких слизистых камнях позади плотины. Туда регулярно (до последнего времени) наведывались бомжи, стремясь присмотреть что-нибудь полезное.

Был еще омут. Там, сразу за водоломами, падающая вода вырыла своеобразную яму, почти полтора метра глубиной. В этом омуте, надежно скрытом от посторонних глаз желтоватой дурнопахнущей пеной, можно найти много занимательного, если вас, конечно, интересуют такого рода находки. Здесь, в мутноватой спокойной водице, обретаются антикварные бутылки, выкинутые в реку еще в незапамятные времена, печатная машинка, насквозь ржавая и заселенная крошечными речными рачками. Есть тут давно вышедший из моды пиджак, дырявый и похожий на некое потустороннее чудище, вешалки для одежды, датирующиеся аж 1915 годом, набор пуговиц, фотоаппарат «Зенит» со слепым глазком окуляра и ржавый пистолет системы «ТТ» с тремя патронами.

Есть тут и свои постояльцы — живые и не очень. Помимо рачков, здесь живут маленькие юркие рыбки (медленно теряющие чешую и способность к воспроизводству), лягушки, пятнистый полупрозрачный тритон и пакетик с двухдневными котятами, утопленный нерадивой хозяйкой из Нижнего города. От котят остались лишь чисто обглоданные костяки в помутневшем от времени пластике.

И человек здесь тоже есть — бывший рабочий все той же фабрики, в далеком семьдесят девятом решивший продемонстрировать свои навыки в плавании. Плыл с приятелем, оба были подшофе, оба пошли на дно. Приятеля нашли, его — нет. Годы идут, и речная вода все мутнеет, и все меньше у вечного постояльца пенного омута возможности увидеть этот утерянный им свет.

Бомж Васек всех этих подробностей, конечно, не знал. Но, глядя на медленно текущую воду, он потихоньку впадал в некое медитативное состояние и буквально ощущал, как такая же мусорная река протекает где-то внутри него, где-то в сознании.

Оторвавшийся от преследователей кролик, мелкая дичь — вот кем он себя ощущал. Мышцы ног мучительно ныли, дышалось почему-то до сих пор с трудом, хотя бег его окончился больше часа назад (сдает дыхалка, не в его возрасте так бегать), в спине ломило, словно какая-то садистская личность ковырялась там, применяя приспособления для вскрытия сейфов.

Хотя прошло уже несколько дней со дня бегства от Жориковой лежки, у Васька до сих стоял в ушах омерзительный хруст — словно рвут на части грубую мешковину, который он услышал, выбегая наружу, во тьму.

Василий тихонько завыл, раскачиваясь на берегу. Тень его, удлиненная и исковерканная, качалась рядом. Солнце клонилось к закату. С того места, где сидел Васек, можно было рассмотреть, как целеустремленно снуют головастики у самой кромки берега. Сидящий чуть было не позавидовал маленьким безмозглым существам с их простой и идущей как по рельсам жизнью. Впрочем, он и сам последние семь лет прожил, как головастик. После того как в начале девяностых его обставили с квартирой (как — он не помнил, был в дымину пьян и подписывал все бумаги, что ему совали под нос). Помнится — он еще пару лет вечерами подходил к своему бывшему дому, старой хрущобе в Верхнем городе, и смотрел с немой тоской на окна бывшей квартиры. Они всегда жизнерадостно светились, эти окна, и кто-то повесил на них веселые занавесочки, а через некоторое время наклеил дорогие обои на потресканный потолок.

Там жили другие люди. И возможно — счастливо.

Эти два сияющих желтоватым мягким светом проема были для Васька чем-то вроде Вечного огня — огненные символы его неудавшейся жизни. Глядя на них, Василий Мельников иногда раздумывал, а как бы было, если бы судьба обошлась с ним иначе? Если бы в далекие перестроечные годы не пристрастился он к пагубному зеленому змию?

Ваську было за сорок, он не был женат, у него не было детей. По большому счету он был никому не нужен.

В конце концов, он перестал приходить к дому. И уже годы спустя, проходя мимо, опустившийся бомж Васек даже не бросал на здание ни единого взгляда. Прошлое окончательно умерло, похороненное под долгими месяцами дикой, волчьей жизни.

Тут Васек перестал качаться и замер, вперив стеклянный взгляд в неостановимо бегущую воду. Потом глаза его приобрели некоторую разумность, рот искривился в усмешке, и Васек тоненько захихикал, роняя слюни на влажную землю. На старости лет, под конец своей несложившейся жизни, Василий стал кому-то нужен. Нужен настолько, что оторваться от него Ваську уже не суждено.

— Витек... — проговорил Мельников почти с теплотой. Его время истекало, и он это чувствовал, и скоро должен был начаться очередной акт эпической, апокалиптичной погони.

И он не заставил себя ждать.

На все том же философском факультете, куда собирался в самом начале не сложившейся жизни семнадцатилетний Вася Мельников, он наверняка бы прочел изречение одного древнекитайского мыслителя и воина, звучавшее примерно так: «Сядь на берегу реки, и рано или поздно ты увидишь проплывающий мимо труп твоего врага». По иронии судьбы, беглецу предстояло испытать подобный способ на своей шкуре.

Когда солнце опустилось к горизонту на расстояние двух своих дисков, со стороны запада показался Витек. Он неторопливо плыл по реке ногами вперед, и грязная водица обтекала голые и бледные, как у утопленника, пальцы его босых ног. На лице у него застыла все та же закостенелая улыбка, и речная влага беспрепятственно заливалась к нему в рот, полоскалась там, оставляла между зубами клочки тины. Глаза смотрели в небо, а небо отражалось в зеркальных глазницах. Витька мягко покачивало, руки его были безмятежно сложены на животе, и он не совершал ни единого движения, однако плыл почему-то как раз по направлению к левому берегу. Одежда, ранее всегда грязная, сейчас была относительно чиста, прополощенная в речной воде, то же самое относилось и к белым расслабленным пальцам, с длинными, отросшими за это время ногтями (Васек помнил, что ногти у Витька, еще живого Витька, всегда были грязны и обломаны под корень). Преследователь, враг, выглядел неживым, но Васек прекрасно знал, что это не так.

Когда Витьку до берега оставалось метра три, Василий нехотя поднялся. Подышал, насыщая легкие кислородом. Взглянул в серебристые глаза своего бывшего напарника. На душе была тоска, тина и гнилая речная вода. Витек, улыбаясь, достиг мелководья и стал подниматься и протягивать вперед скрюченные руки.

— Ненавижу! — прошептал Василий, стоя на месте. — Ненавижу тебя, Витек. Ненавижу, предатель!

После этого он все-таки повернулся и побежал. На бегу Васек хихикал, размахивал руками и бормотал что-то себе под нос. Он очень устал. Сам того не сознавая, он уже приблизился к той черте, когда загнанная до полной потери сил дичь оборачивается и в последней самоубийственной атаке бросается на преследователя.

Лишенный воды город замер в вечерней тьме. На улицах его не наблюдалось никаких шевелений, и лишь в точках, где работали водоколонки, все еще копошились сильно укоротившиеся очереди. Воду отключали не впервые, но впервые на такой долгий срок, и жители Верхнего города, возвращаясь вдоль Мелочевки с полными ведрами прозрачной воды, злобно ворчали на своих земляков, удобно устроившихся в Нижнем, где вода есть (совсем забыв при этом, как гордились они переездом в новые светлые квартиры из нижнегородских трущоб).

Правды не знал пока никто. А заключалась она в том, что и в отделенном Мелочевкой Нижнем городе воды тоже не было. Но там это переносилось куда легче, колонок было больше, а проржавевшие коммуникации все время лопались, поэтому местное население приучилось обходиться без воды из-под крана.

Проснувшийся хмурым утром постоянный посетитель бара «Кастанеда» по фамилии Хромов испытывал тяжелейшие последствия вчерашней наркотической гулянки. На четырех конечностях дополз он до кухни и там жадно припал к раковине, одновременно вертя оба крана. Ничего не добившись, Хромов взвыл от тоски и вцепился зубами в холодный металл смесителя, окорябав себе губы. Но тут ему в голову пришла гениальная мысль, и он проковылял на улицу (благо квартира была на первом этаже), где и припал к первой попавшейся лужице.

В нижнегородском баре «Вишневый садик» посетителям подали грязную посуду с липкими жирными следами чьих-то пальцев. Отдуваться за это пришлось бармену, который через двадцать минут после инцидента уже валялся под стойкой в бесчувственном состоянии, а кружки горой битого стекла громоздились вокруг.

Тяжелее всего в этой обезвоженности пришлось врачам Центральной городской больницы. Пациенты все поступали и поступали, а использующейся для многочисленных нужд воды больше не было. Персоналу приходилось бегать на колонки, где их встречали куда более дружелюбно, нежели пожарников, и заполнять тяжеленную тару. А потом бежать обратно в больницу. Из-за этого многие молодые врачи так уматывались, что ночевать оставались прямо в больнице. Со стерилизацией худо-бедно разобрались, принесенную воду кипятили, в ней же обрабатывали инструменты, а вот с влажной уборкой пришлось повременить и оставить больничные коридоры потихоньку зарастать пылью. Отдельные героические усилия по уборке помещений со строжайшей экономией воды ничего не дали, да к тому же у уборщиц все время вспыхивали ссоры с врачами, которым воды тоже катастрофически не хватало.

В последние дни в городе дико возрос интерес покупателей к различным видам газировок, наших и не наших, чем хитрые продавцы и пользовались, бессовестно задирая на них цены. И все равно, очереди в киоски могли поспорить по размерам разве что с очередями на водоколонки. Отдельные состоятельные горожане полностью переходили на минералку, предпочитая даже мыть в ней руки.

Особенно повезло Каменеву В.С., исполнительному директору местной фирмы, занимающейся поставками этой воды в город. Реквизировав два десятка упаковок с прозрачной пузырящейся жидкостью, он вылил половину из них в ванну и, млея от удовольствия, забрался в нее, впервые за последние три дня нормально вымывшись.

Счастье было недолгим — от сидения в холодной воде Каменев заработал простуду, которая спустя несколько дней перешла в двухстороннее воспаление легких, так что несчастный купальщик очень скоро оказался в той же немытой городской больнице.

И лишь у ларьков, торгующим спиртным, ничего не изменилось, и все те же помятые личности с философским спокойствием скупали заветные пузыри, утоляя свою вселенскую утреннюю жажду. И они были единственными, кто потери воды почти не заметил.

В конце концов, часть жильцов не выдержала и направилась по своим ЖЭКам с категорическим требованием вернуть воду. Оттуда были высланы сантехники, задачей которых была проверка коммуникаций у дома. Три часа спустя эти ходоки вернулись с донесением, что никаких неполадок нет. Все еще осажденные издерганными горожанами районные власти послали телефонный запрос на четыре городские насосные станции, располагающиеся парами по обе стороны Мелочевки.

Город стоял на водоносных слоях, две из четырех станций качали воду из артезианских скважин с кристально чистой водой, и жильцы из обслуживаемых станциями домов могли свободно пить сырую воду из-под крана. Две другие станции брали воду из Мелочевки, а после она проходила занимающий много времени цикл хлорирования, фторирования и фильтрования, после чего поступала опять же в дома в почти пригодном для использования состоянии. Причем станции обслуживали районы вперемешку, и зачастую получалось так, что в доме номер двадцать пять, приписанном к Школьному микрорайону, из крана шла чистейшая, пахнущая неуловимым свежим запахом вода, а в доме двадцать шесть, что через дорогу от двадцать пятого, жители выходили из-под душа с целым букетов легкоузнаваемых ароматов — хлор, метан, бензольные соединения.

Ни одна станция не ответила, и телефонные трубки в разных районах города с интервалом в десять минуть огорчили звонивших длинными протяжными гудками. Естественно, вместе этого никто не связал, каждый из звонивших считал, что забастовала одна-единственная, обслуживающая его район станция. Из ЖЭКов были высланы мастера, сопровождаемые некоторым числом добровольцев-обывателей, дабы проконтролировать ситуацию на водонасосных.

Спустя четыре часа ни один из них не вернулся. В ЖЭКах грязно ругали мастеров, которые наверняка уклонились от навязанного им дела. Жильцы же, устав ждать и решив, между делом, что ситуация на насосных требует для разрешения еще какого-то времени, потихоньку разбрелись по домам, и так закончился, толком и не разгоревшись, этот «водный бунт».

Когда поздние летние сумерки пали на город, неожиданно появились две группы жильцов, ушедших на скважины. Пришедшие сообщили, что на станции встретили совершенно растерянных операторов, которые, пребывая в некотором (возможно — послестрессовом) подпитии, ошеломленно сообщили ходокам, что скважины закрылись. На естественный вопрос «как такое может быть?» они лишь неопределенно разводили руками. А заведующий аппаратной Степан Сергеевич Лавочкин доверительно сообщил самой ярой активистке из числа жильцов (по стечению обстоятельств ей оказалась Вера Петровна Комова), что «такого быть вообще не может», потому что эти скважины пробурены давно, как надо укреплены, и, чтобы их закрыть, надо сдвинуть весь пласт земли, на котором стоит, собственно, станция.

Эрудированный жилец тут же поинтересовался, может ли такое произойти из-за землетрясения, и получил утвердительный ответ, хотя ни одного землетрясения в области никто так и не смог припомнить. Это ясно услышал затесавшийся в группу жильцов журналист и задал несколько наводящих вопросов.

На следующий день «Замочная скважина» вышла с аршинным заголовком «Дрожь земли: землетрясение оставило город без воды!!!». Текст сопровождался фотографиями недавнего разрушительного землетрясения в Среднеземноморье.

Почему-то никто не вспомнил, что в городе существуют еще и насосные станции, берущие воду из реки. А ведь с них так никто и не вернулся. Обеспокоенные родственники исчезнувших на следующий день подали заявления в милицию, откуда получили твердое заверение о том, что пропавшие будут найдены.

Как бы то ни было, утка про землетрясение очень быстро распространилась, и это как нельзя более устроило городские власти.

— Грядет засуха, братья! — сказал на следующий день просвященный Ангелайя своей пастве. С утра он прочитал «Замочную скважину» и решил сыграть на узнанном материале. — Это кара! Дух зла пытается погубить невинные души! Это тьма, что добирается до непосвященных и поражает их черным варом!! Только избранные, только вы будете спасены, только вас ждет в конце избавление!

Он помедлил и добавил:

— Когда все остальные умрут...

Брат Рамена сидел в третьем ряду и на слове «избранные» скрипнул зубами. Его ворон распахнул черные крылья у него за спиной. Когда Ангелайя закончил свою проповедь, Рамена-нулла решил, что в числе умерших, пожалуй, будет и сам Великий Гуру. За лжеучение!

День спустя оказался удивительно жарким — оставшиеся после затяжных дождей лужицы высохли, оставив неопрятные сероватые пятна на сухом асфальте. Весело пошумев, деревья поникли всеми своими листьями.

В полдень асфальт раскалился настолько, что стал страстно липнуть к колесам автомобилей и подошвам ботинок, распространяя вокруг себя характерный запах, который впавший в депрессию несовершеннолетний из семнадцатой квартиры назвал «запахом жары».

Одуревший от высоких температур народ повалил на реку, без разбора прыгая в мутную воду. На метеорологической станции в двадцати километрах ниже зафиксировали одномоментный подъем Мелочевки на два и две десятых сантиметра. Липкая тина оседала на разгоряченных купальщиках, но те не замечали этого и погружались в речную воду с головой.

Старики в хилой тени прибрежных ив тягостно предавались воспоминаниям о тех блаженных временах, когда воду из Мелочевки можно было употреблять внутрь и, встав на старенький мост, можно было увидеть земляное дно.

У колонок регулярно вспыхивали драки, и потому власти города вынуждены были выставить возле них кордон милиции. Драки не утихли, просто теперь участие в них принимали и сами стражи порядка, которые по блату не раз и не два пытались разжиться дармовой водичкой.

Немотивированно упали цены на бензин. Цены на газированную воду, напротив, сильно подскочили.

Видя глобальные последствия засухи, городские головы попытались обеспечить водой хотя бы центральный район, для чего была расконсервирована построенная еще в незапамятные времена водонапорная башня, которую с Божьей милостью поддерживали в рабочем состоянии все последнее время. Наполненная сравнительно свежей водой, это порядком поржавевшее сооружение могло обеспечивать питьем почти весь центр верхнего города, включая, естественно, и здание администрации. Правда, только до седьмого этажа, потому что в те времена, когда возводили башню, выше семи еще не строили.

В тридцати пяти домах, располагающихся вокруг Арены, трубы наполнились холодной водой. В двух десятках квартир краны оказались не закрыты и звучно харкнули в белый кафель раковин желтоватой, мутной водицей. В шести квартирах это привело к затоплению соседей и последующим разбирательствам, которые были, впрочем, не слишком эмоциональными на фоне завершения засухи.

Ополоумевшие от радости обыватели в течение целых часов использовали дармовую воду, заливая ее во все подходящие и не подходящие для этого емкости. Кое-кто пил прямо из-под крана, даже не морщась от гниловатого привкуса жидкости.

Счастье жильцов центра (и острейшая зависть всего остального города) продолжалось аккурат до вечера. Сразу после заката, приблизительно в одиннадцать часов, башня переломилась пополам и рухнула на здание котельной.

Оставшаяся вода выплеснулась из резервуара и буйным потоком ринулась вниз по Центральной, захватывая с собой все, что только можно захватить. Двенадцать лавочек и почти два десятка урн с их наполнением проплыло до Старого моста и низверглось в Мелочевку. Одновременно с этим шесть личных автомобилей мягко всплыли на подошедшей волне и снялись с мест стоянки. Но их не унесло дальше перекрестка Центральной и Приречной улиц, где они и остались, сгрудившись в одну кучку, как ищущие тепла щенята.

Люди — из тех, кто имел несчастье оказаться в пределах потока — попрятались в окрестных подъездах, с ужасом наблюдая за потопом.

Утром горожане из центра могли видеть лишь спазматические подергивания опустевших кранов. Некоторых это вогнало в такую депрессию, что они загремели в больницу с различными обострениями хронических недугов. Поняв, что сушняк продолжается, гражданин Хромов забрался на пятый этаж своего родного дома и прыгнул вниз аки птица.

Так прожил город еще одну неделю своей долгой жизни. И хотя в вечерней летней дымке он выглядел умиротворенным и даже красивым со своими белыми верхнегородскими многоэтажками и уютными особнячками Нижнего города, кое-что изменилось. Словно нарождающийся нарыв, как закрытый перелом, появилось в нем сокрытое от посторонних глаз гниение. Эдакая многокилометровая, истекающая кровью язва, на которой стояли городские кварталы, язва, гнездящаяся в земле и, может быть, в душах людей, над ней живущих. И это гниение, этот гибельный распад тем летом только набирал обороты.

Древние ведуны, окинув взглядом панораму засыпающего города, сразу и без колебаний выдали бы вам окончательный диагноз, звучащий коротко и емко:

Все зло идет из-под земли!