Горячее наследие

Сказ о маленькой сковороде и большом сердце

В тесных апартаментах района Мéстре, близ Цитадели, запахло жареным.

Но соседи не повели и носом. И если в прошлом году запах дымящихся, подгоревших до состояния углей оладушек ещё вызывал в ангелах ужас, а одна старая карга даже кричала, что Мальбонте воскрес и теперь испепелит их всех, то этим летом на квартал опустилось здоровое смирение — профессору Фенцио привезли внука и он просто готовит свою короночку.

— Ладушки-ладушки! — В весёлом фартуке, купленном на ярмарке в Озёрном крае, пожилой мужчина начал нараспев, но тут же осёкся, несколько раз осмотрелся по сторонам — на дверь и в окно, на дверь и в окно, — и лишь после продолжил тем голосом, каким уставшие люди способны разговаривать с внезапно появившимся смыслом жизни на их потрёпанном небосклоне, — где были? У бабушки! Нифига, нифига! Кричит Иерихонская труба!

— Афтятя. — Согласился златокудрый, как херувим, и круглый, как бочонок, Давид. В высоком стульчике, по самые уши замотанный в слюнявчик, на котором кривым, определённо неженским стежком был вышит вензель в форме буквы «Д», он отчаянно аккомпанировал деду ложкой, настукивая ею по столешнице.

— Проголодался, малец? — Фенцио оторвал горящее тесто от сковороды и посмотрел на двухлетнего внука. Невестка притащила того до кошмарности налегке — ужасные шорты, рубаха с коротким рукавом. А ведь на улице не май месяц. Всего-то разгар июля. Поэтому, смерив демоницу тем взглядом, от которого, однажды, она забилась в угол в школьных коридорах, он выпроводил Мими прочь и тут же достал из гардероба ладно пошитый балахон с золотым кантом. Эту обновку Давиду учитель лично заказал у столичного портного и находил крой идеальным — и красиво, и без простолюдинства, и — главное! — тёпленько. — Сейчас будем обедать.

— Оеать! — Если мальчугану было суждено войти в историю Империи, сказание про его жизненный путь следовало начать с отменного аппетита. По мнению Дино, Давид мог съесть даже камни, если они покажутся ему достаточно аппетитными. А они покажутся, не сомневался отец, раз сын уминает дедову стряпню. — Бу-бу-бу! — «Оеать» хотелось давно и сильно. Натруженные молочные зубы не жевали ничего сдобного целых сорок минут. Поэтому поварёшки со звоном сорвались с крючков и закрутились вокруг Фенцио.

Надо сказать, что маленькие Бессмертные — это всегда то потоп, то землетрясение. Чарами они владеют едва ли не с пелёнок, а родительское «нельзя» начинают понимать сильно позже, когда ползунки уже обращены в ежей и ужей, головы нянек зияют обожжёнными лысинами, а несущая стена комнаты не выдержала прицельного плевка сóской.

Вот и сейчас Давид применил энергию, кружа перед глазами деда всем нехитрым кухонным скарбом.

Обычный Фенцио на девяносто процентов состоит из гневного брюзжания, нацеленного на всех разом. Остальные десять процентов занимает его посох. Фенцио в сборке «Счастливый дедушка» соткан из сплошной благости.

— Ай, как красиво! Ай, какой листопад! Ай, какой ты молодец! — На каждое «ай» приходился очередной удар поварёшек по седому затылку. — Всё-всё, сдаюсь! — Последний оладушек соскользнул с маленькой, видавшей лучшие времена сковороды. Утопив стопку в меду, мужчина бросился к внуку, стараясь маневрировать в поднятом смерче. — Приятного нам с тобой аппетита, Давид.

— Афтятя? — Ребёнок с вопросом посмотрел на пустую тарелку перед собой. И его лоб разрезала такая узнаваемая морщинка недовольства, что Фенцио едва не пустил скупую слезу. Тарелка, очевидно, была призвана стать вместилищем всех тех оладий, что лежали на общем блюде, по очереди, но это никуда не годилось. Поэтому Давид поделил честь по чести: пара оладушек деду, остальную стопку себе. — Скааку!

— Сказку так сказку, — тут же закивали в ответ. С историями у старины-педагога плохо, но он умеет хитрить. Берёт свежий выпуск «Священного Писания» и читает газетные статьи самым радужным тоном. Иногда получается неплохо — и про собрание Совета, и про богатый урожай, и про крышу эдемского Санктуария, которую в кои-то веке починили, в иные разы — с душкóм криминальной хроники «Однажды, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, гражданин архангел В. украл корову у гражданина ангела Н.». Увы и ах, в эту субботу под рукой не было ни одной газеты.

— Деда-а-а-а… — зловещее чавканье обострило слух. — Скааку!

Всё понятно, до гостиной Фенцио не добраться. Давид закричит раньше, чем тот рыпнется со стула в поисках свежей прессы. А уж если мальчик завопит… Профессор вздрогнул, вспоминая, как к нему нагрянул патрульный гарда с требованием немедленно выпустить банши из своих апартаментов.

— Кушай-кушай, сказку слушай! — Учитель собрался, выдохнул и начал повествование, — давным-давно…

Давным-давно, когда не было ещё Давида на белом свете, жили-были Отец и Сын. Отец был сильным, умным и ловким, и Сын у него родился таким же. Да только, вот, дебил… в смысле, вот беда! Беда, говорю! Не слушался Сын Отца. Ну сначала слушался. Год там, два, десять, а потом как взял и как перестал слушаться! Ты так никогда не делай, Давид, понял? Хотя отца можешь не слушаться, но ко мне за советом приходи.

Значит, что там дальше? Ну дальше, конечно, девица в сказке нужна. И такая появилась. Сначала одна появилась, потом вторая. И обе — деби… неприятные такие обе были, как ни крути. Вот такой непослушный Сын, представляешь?! Только на неприятных девиц внимание обращал. Не радовал своего старика.

Вот у той девицы, которая первой была, потом друг завёлся, так тот дружок её — самый большой деб… неприятный человек на всём белом свете. Но это немудрено, потому что родился он в тёмном царстве-государстве, не то что свет очей моих, отрада заката жизни и радость предпенсионного возраста.

Фу ты, ну ты! Я к чему это всё? Да ты жуй-жуй! Стали они вчетвером везде шляться-мотаться, да всякие пакости делать. А Сын Отца своего туда же, значит-ца… испортили они паренька своими манерами. Но манер там, Давид, отродясь не было!

Наломали дров деби… всей компанией, а нам потом расхлёбывай. Что? Что «афтятя»? Что такое «расхлёбывать»? Ну это как ты сейчас мёд ложкой месишь. Отец того Сына, конечно, осерчал. То они танцульки свои пляшут, то на балконах лижутся… Испугался он за Сына, что повторит тот чужие ошибки, и тоже возьми и наломай дров. Столько поленниц, что хоть всю зимы камины топи, не перетопи, раздери его дьявол!

Нет, не повторяй это слово всуе! Нельзя, Давид! Нельзя! Ну что ты заладил? Ешь, стынет ведь!

Стыдно и совестно тогда стало этому сильному и отважному Отцу. Он ведь не деби… дурачок какой-то, ну, была пара историй по молодости, так у кого ж их нет?! А? У тебя нет? Погоди, какие твои годы!

В общем, понял Отец, что надо с Сыном поговорить, э-эм… душу ему излить, пока не стало поздно. И пришёл к нему поутру, но не один, а с мечом. Конечно у тебя тоже будет меч, Давид, какие вопросы!

Пришёл, значит, и всё выложил. И карты на стол, и клинок туда же, и не пожалел ни о чём.

А потом в той не-сказке совсем другая история началась — холодная, долгая, мрачная. О предательстве и спасении, о жизни и смерти, о любви и ненависти. Не летняя история, внук, ни разу. Но Отец с Сыном с тех пор не ругались больше. Может, и не помирились до конца, но Сын-то его по сей день тот меч носит на поясе, хотя железка совсем дешёвая, всего-ничего ли́вров стóит. Он себе давно может позволить клинок получше, а не делает этого, Давид… Давид?..

— Давид?.. — Фенцио оторвался от нетронутой еды на тарелке и посмотрел на мальчика. Тот безмятежно спал самым ангельским сном. — Вот и правильно, нечего стариковскую ересь слушать. — Ему пришлось проморгаться и снова зыркнуть по сторонам — в окно и на дверь, в окно и на дверь.

Право быть свидетелем подобной мизансцены и его мокрых глаз имелось только у сладко посапывающего Давида. А всех прочих дебилов профессор Фенцио всегда готов придушить на месте.