Горячее сердце

От автора

Повесть написана на документальной основе, на материалах многотомных протоколов следственного дела.

Но главным для меня было воссоздание судеб чекистов, работавших в Свердловске в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Их биографии и характеры восстановлены по крупицам, извлеченным из личных дел — служебных характеристик, анкет, автобиографий, объяснительных записок и рапортов, а также из писем к начальникам и родным, из рассказов родственников и сослуживцев.

Это чекисты — Владимир Семенович Корсаков, Герман Петрович Матсон, Иосиф Альбертович Добош.

Они выведены под своими фамилиями.

Фамилии других действующих лиц изменены.

Глава первая Корсаков

Корсаков буквально повалился на крыльцо, но каким-то чудом сумел устоять. Сплюнул кровь, потрогал языком передние зубы. Один, наверху, — шатался. «Здорово врезал, сукин сын!» — и краем глаза увидел: у запертых ворот стоит Герасим Балаков, а рядом с ним сжимает кол Евсеич.

И в тот же миг Корсаков услышал приглушенный крик:

— Берегись! Они убьют!

Корсаков рванулся обратно, в сени.

Другой Балаков — Агап, бородатый, плечистый мужик в распахнутой косоворотке, словно медведь, вставший на дыбы, разъяренно прижал щупленького Костю к стене левой рукой, а правой занес над ним тяжеленный чугунный засов от дверей.

Корсаков прохрипел:

— Агап, не дури!.. Стреляю… Без предупреждения. Слышишь?

Агап на какое-то мгновение обернулся на хрип Корсакова.

Костя воспользовался этим, дернулся и, вырвавшись, скользнул во двор.

Агап взревел и с занесенным засовом двинулся на Корсакова.

«Неужели придется стрелять?» В памяти Корсакова мелькнула картина драки в Екатеринбурге. Это было еще в 1911 году. Тогда пришлось ему защищаться от подвыпивших черносотенцев. Что он мог сделать один против троих с кастетами? Корсаков, словно это было вчера, помнит, как споткнулся, отступая, о булыжник, вывернутый кем-то из мостовой. Схватил его и метнул в самого старшего, красавчика продавца… Полиция обвинила Корсакова в убийстве. Но разве он затеял драку? Разве он подкарауливал коногона местных погромщиков? Нападение на Корсакова было явно подстроено: стремились запугать или даже устранить строптивого забастовщика. И вот теперь…

Времени для раздумий не было. Агап приблизился. Корсакова обдало водочным перегаром. А во дворе ждали еще двое.

Корсаков нажал на курок. Выстрела не последовало. Осечка! Надо же, так не везет! А как все хорошо начиналось.

Действительно, начиналось, как говорят, на «ять».

Командировки на уполномоченного экономического отдела Нижнетагильского окружного ОГПУ Корсакова Владимира Семеновича и на его молодого помощника Константина Ромашова были оформлены без промедленья. И попутная машина подвернулась.

Выехали в Нижнетагильский район платиновых приисков. О приисках местный путеводитель сообщал всем туристам. Но мало кто знал, что правительство обеспокоено подпольной утечкой платины.

Корсакову запомнились энергичные строки постановления:

Корсаков задумался: сколько же он выловил скупщиков и контрабандистов, а его работе конца и краю не видно!

В Невьянске операция сорвалась. Местный неопытный сотрудник спугнул спекулянтов. И они, по всем данным, отправились на платиновые рудники. Там старатели все лога перекопали. А спекулянты, как мухи на мед, на платину да на золото слетаются.

Корсаков с огорчением посмотрел на знаменитую падающую башню, царапающую погнутым флюгером облака: «Придется уезжать несолоно хлебавши!» — и предложил Косте:

— Махнем-ка в Висимо-Шайтанский завод. Вернемся в Тагил, доложим начальству — и узкоколейкой до Висима. Через Черноисточинский завод.

Костя сразу же согласился:

— У меня там налажены связи. С ходу можно действовать!

На узкоколейку они опоздали. Ждать не хотелось. И Корсаков сговорился на базаре с возницей. «По божеской цене», — как сказал мужичок.

В другое время Корсаков проклял бы тряскую дорогу. Но сейчас, в июне, он не обращал внимания на колдобины: лежал на спине, вытянувшись на подводе, сунув под голову недавно скошенное, пахучее сено.

Ели и сосны — могучие, словно отборные — частенько закрывали солнышко. Было прохладно, приятно и покойно.

Корсаков смотрел в небо на беловатые облака. У облаков морды походили на лошадиные. У некоторых, если приглядеться, были хвосты и ноги, вытянутые почти на уровне туловища. Как на ипподроме, на скачках, облака пытались обойти друг друга.

«На какое же облако поставить?.. Тьфу ты… Загадать. Наверное, на то, похожее на жеребенка, маленькое, легкое, быстрое, с короткой гривой… Если оно придет первым, нам с Костей повезет…»

Корсаков ждал лета, радовался ему. Короткие зимние дни угнетали его, а в осеннюю морось и капельной весной обострялась болезнь легких. Лето — его лекарство и полнокровная жизнь. К сожалению, летние дни были самыми напряженными в его чекистской работе. С утра до поздней ночи он гонялся за скупщиками платины и контрабандистами.

Редко выпадали такие дни, когда можно поваляться хотя бы в тряской телеге, полюбоваться облаками, уральской горной тайгой. Порой Корсаков проваливался в сладкую дрему, но тут же открывал глаза, когда колесо телеги ухало в очередную выбоину.

Костя — славный парень! — словно понимал, что Корсакову хотелось остаться наедине со своими мыслями, — молчал. Да и возница, сморщенный, худенький мужичок, в такой же, как он, видавшей виды, выгоревшей на солнце гимнастерке, после нескольких вопросов задумался.

А задуматься было над чем. Тот, что лежал на подводе, старший по возрасту, вначале вознице понравился. Вон калган какой! Видать, башковитый дядя. Хоть уши и простака — оттопыренные, похожие на лопухи. Но взгляд навостренный, оттого складки меж бровей. Лицо болезненное, вытянутое. Одет обыкновенно — френч с накладными карманами — эвон как выпятились! Набил чем-то! Галифе, сапоги — словом, как у всех одежа, — с гражданской-то войны всего-навсего пробрякало — пальцев на руках достанет!.. А второй — кутенок совсем, но шельма, видать отменная — глазами туды-сюды, туды-сюды! Того и гляди, чего стырит! А щеголь — мать его! Пиджак — чисто брюшко у осы — в полосочку! А брюки! С мылом, што ли, ноги просовывает? И обутки шикарные, лакированные.

Захотелось вознице затеять разговор:

— Погода-то медовая, все пчелы за взятками полетели.

Но тут возницу ждало невезение.

— Ага! — коротко согласился фатоватый. А старший ничего не ответил.

Но мужичок не сдавался:

— Какой ветер вас к нам несет? Родня, што ли, в Висимо-Шайтанском?

— Ну, дедуля, какой ты догадливый, — весело ответил франт, — родня! У нас все старатели родня. Кто платину продаст, тот и брат единоутробный!

— А-а-а… Значитца, вы купчики-перекупчики, — протянул настороженно возница. — А много ли возьмете?

— Да на триста червонцев с гаком! — хохотнул опять щеголь. — У тебя, дедуля, платина водится? Купим.

— Шуткуешь, — обиделся дед, — у меня откедова? Я из старателей до гражданской убег. Не фартило…

Корсаков, поймав на себе изучающий взгляд возницы, подумал сонно:

«Молодчага Костя! Правильно сболтнул. Пойдет гулять молва, что у нас триста червонцев! Потянутся к нам с металлом!»

Корсаков поудобней повернул голову и провалился в дрему. И вдруг ему показалось, что его окликнула мать. Он попытался приглядеться. А перед ним пьяно качающийся отец в кучерском одеянии.

«Мерещится, — подумал Корсаков. — Снится…» Но отец замахнулся кнутом. Мать прижала к себе испуганных детей:

— Опять надрызгался, ирод! За своими купцами тянешься? Так у тех денег — куры не клюют, а тут дитяти с голодухи пухнут! Хоть бы пятак ломаный на пропитание дал…

— Цыц, челядь барская! — кнут не слушался отца, его ремень, как змея, обвился вокруг ног. И папаня пал на колени.

— У, пропойца окаянный, нашел чем попрекать! Да рази я жила бы в прислугах, коль супружник кормильцем был бы!

Мать повела ребят прочь от родителя, который упал на спину и уже вовсю храпел. Но храп перешел в хрип. Мать обернулась и жалостливо запричитала:

— Отемнел весь, отемнел! Неужто помер?! Господи спаси, господи спаси!..

Потом Корсаков увидел себя босоногим, бегущим к воротам фабрики Панфилова, где мать после смерти отца шила кенгуровые воротники. Ему очень хотелось посмотреть: какие они, кенгуровые шкурки?

Мать спешит ему навстречу. Он обнимает ее. Мать виновато гладит его по голове:

— Старшой ты мой… Тебе уже двенадцать нонче…

— Знамо, не сопляк, — соглашается Корсаков.

Мать отстраняется и смотрит ему в глаза:

— Придется тебе на поденную к гранильщикам пойти… Договорилась я… По 15 копеек будут платить… Старшой ты мой!

Потом мать превращается в хозяина гранильной мастерской Хомутова. Он бьет Корсакова, бьет нещадно, приговаривая:

— Учись! Учись! Учись!

И Корсаков убегает от него, понимая, что делает страшное: он не доробил у Хомутова целый год. И по контракту матери придется выплачивать десять рублей и возвращать одежду.

Корсаков бежит. И, как это бывает во сне, не может убежать от гранильных станков. «А ведь мне 19 лет стукнуло, а я все по гранильному делу!»

Но он помнит, что потом работал на дизеле. На заводе. Машинистом. Где этот завод? Где механик Шмелев?

— Павел Назарович, — кричит Корсаков, — Павел Назарович! Учитель! Не уходи! Подожди меня!

— Поторопись! — голос Шмелева словно из-под земли.

«Неужели перед заводом тоже окопы?» — ищет взглядом Корсаков. Но перед лицом — огонь взрыва!..

— Тяжелые ранения, — объясняет медсестра. — В грудь и голову.

— Э… э… ээ… — зовет Корсаков, — помираю… Сестрица, пить…

— Не помрешь ты, не помрешь, двужильный ты, — склоняется над ним женщина в белом платке. А за ее спиной возникает бородатый солдат в папахе с красной лентой.

— Красногвардеец Корсаков, — басит он, — подмогни!

И тут лазарет качнулся. И Корсаков проснулся.

— Подмогни! — трясет его за плечо возница. — Стряли мы, болотце тута. Подмогни. Коняге одному не справиться… А чегой-то ты стонал? Жуть приснилась?

Корсаков усмехнулся:

— Да какая жуть? Жизнь приснилась. Моя.

В поселок въехали засветло.

До чего красив Висимо-Шайтанский завод! Возле реки, у плотины, которая давала начало пруду, высились старые фабричные корпуса, вдоль горы вытянулись кержацкие крытые дворы. А вокруг горы. И домики, когда им стало тесно в долине, пытались вскарабкаться на шихан — вершину с вырубленным лесом, — чтобы посмотреть на бесконечную синеватую тайгу.

Костя щедро расплатился с возницей: скупщики не скупятся!

Старик благодарно и хитро спросил:

— Може, до самой избы довезть?

— Не, — отмахнулся Костя. И доверительно добавил: — У меня здесь знакомцев — пруд пруди. Зайдем к двум-трем. А остановимся у Миши Кондакова. Слыхал, поди?

— Ведаю, — почесал затылок возница и заспешил: — Нно, нно, бедолажная, пошла.

Лошадь нехотя тронулась с места.

Костя шепнул Корсакову:

— Ну, теперь дедуля направит ко мне продавцов платины. Кондаков-то — в прошлый раз убедился — спекулянтик и пособник хитникам. Миша — парень молодой, грамотный, но дюже до девок падкий. А при его внешности без подарков дорогущих с ним никто не пойдет… Так я в разведку, товарищ командир?

— Шагай, а я, как всегда, у сослуживца по гражданской — у Михайлова остановлюсь..

Дверь открыл сын Михайлова, Иван, чубатый, прямоносый, смуглый парень, похожий на казака.

— Надолго к нам, дядя Володя? — обрадовался он. — На два дня? Повезло вам и не повезло, дядь Володь. Отец на неделю в Свердловск укатил. Не повстречаетесь. Но комната его свободна, отоспитесь отменно. Диван у отца, как вы знаете, роскошный, широченный. А подушку с одеялом я вам организую.

После дороги в правой стороне груди что-то кололо. Корсаков согнулся на диване, стараясь зажать боль. Не получилось. На счастье, заглянул Иван:

— Чайку вам принес, дядь Володь.

— Спасибо, — выдавил Корсаков, распрямился и с тоской глянул в окно: опять лето пройдет в погонях, даже на охоту не вырвешься.

Четыре года в отпуске не был, хотя и подавал два рапорта. А рапортов он не любил и боялся. Составлял их с трудом, стыдился своих слабостей, да и образования — три класса церковноприходской школы, не сразу нужные слова найдешь.

Кроме рапортов о болезни по личным просьбам он обращался один раз. Всего-то. Из-за любви к Анисье Дмитриевне, супруге своей законной. Сейчас она смирилась с судьбой жены чекиста. И терпеливо ждет его в Свердловске, на улице Гоголя, в доме номер тринадцать… И раньше встречались не часто. Но любила — дух захватывало! Как увидятся — бросится Анисья на шею, прильнет, дрожит, не оторвешь.

Вот и написал Корсаков в двадцать первом году коменданту Екатеринбурга:

Корсаков растер грудь ладонью, боль не утихала, она переместилась вниз, под ребра.

Совсем недавно в такие же тяжкие минуты Корсаков сел писать еще один рапорт. Долго над ним мучился.

Корсаков живо представил, как он встал тогда со скрипучего стула, стер капельки пота. Несмотря на то, что рапорт был давно обдуман, дался он так, будто еще тридцать верст по бездорожью прошел.

Корсаков машинально растер грудь и прилег на диван.

На рассвете он проснулся от стука в дверь. На пороге стоял сияющий Костя:

— Владимир Семенович, держите… 25 золотников платины. Взял в долг. Миша Кондаков у некоего Сергеева достал. Собирайтесь. Надо Мишу арестовать. Незаметно. Чтобы никто не видел. Он меня ждет в укромном местечке.

Корсаков по-солдатски споро оделся, выпил остаток вчерашнего чая, принесенного Иваном, проверил наган.

Миша не оказал сопротивления, гак удивился, когда узнал, что давний скупщик платины Костя оказался чекистом. Его увели…

— А теперь айда к Мишиной хозяйке. Я у нее ночевал. Туда уже среди ночи один субчик заявился. Скоро снова пожалует, — потянул азартно Костя Корсакова.

Мишина хозяйка, пышнотелая бабенка, встретила кокетливой улыбкой, обнажив широкую щель между кривыми верхними зубами:

— А вас ждут.

Корсаков насторожился. А Костя беспечно спросил:

— Кто? Сродственник мой или седьмая вода на киселе?

— Да, грит, знакомец ваш. — Хозяйка пригласила их в Мишину комнату: — Сами посмотрите.

За столом сидел мужик лет под шестьдесят, а то и более; с редкими сединами, еще крепкий, даже могутный. Увидев с Костей незнакомого человека, он обмер.

— Да ты не дрейфь, хозяин это мой. Василием зовут, — представил Корсакова Костя. — У него основная казна наша… А это Герасим Балаков, дядя Агапа Балакова. Тот ко мне ночью прискакал, приглашал к себе. Платины аж фунт обещал! Да я сказал, что мне с вами посоветоваться надо. Хозяин все же вы. Так чо, Герасим Иванович, по поручению племяша своего?..

— Да я… Это самое… — нерешительно и невразумительно начал Герасим, — к Агапу… зову… Это самое… Фунт привезли… Это самое… Ей-богу!

Костя с Корсаковым переглянулись.

— Придем, придем. Обязательно. Ждите нас в десять часов утра. Ты иди, а мы еще к одной бабе заскочим, — Костя махнул в сторону окна.

— А не обманешь? Это самое… Деньжата при себе? — поднялся Герасим.

— О, какой ты недовера! Я ж тебе говорил, что у меня 80 червонцев, а у Васи, — Костя указал на Корсакова, — двести двадцать. Мало будет — еще появятся… Не на один фунт хватит. Показать?

— Не… Ну дак… Это самое… Ждем.. Это самое… — И Герасим вперевалку двинулся к выходу.

Когда он вышел, Костя смущенно протянул:

— Вы уж не обессудьте, что я вас, Владимир Семенович, Васей кличу. Для конспирации.

— Для конспирации хоть чертом зови. Не стесняйся, — улыбнулся Корсаков. — Молодчага, умело действуешь, не ошибся я в тебе.

…У Агапа их ждали. Кто-то, видимо, таился за воротами и смотрел в щелочку. Не успел Костя постучать, как их впустили.

Корсаков кивнул Косте головой: мол, иди, а я посижу на лавочке у ворот. Для подстраховки.

Июньское солнце припекало. На небе ни облачка. «Сейчас бы искупаться! — Корсаков потер ладонью грудь. — Да нет, для меня рановато. Вода в речках не согрелась как следует».

При мысли о воде нестерпимо захотелось пить. Во рту пересохло.

Скрипнула калитка. Вышел Герасим Балаков, оглядел пустынную улицу:

— Ты… Это самое… Чего тут расселся?.. Это самое… Жарко ведь… Заходь во двор.

Двор был крытым. «Старообрядцы строили», — отметил Корсаков и напрягся: Герасим запер калитку на громадную задвижку. Створы ворот были закрыты на толстенный брус, продетый через вбитые в столбы скобы. К тому же ворота подпирало бревнышко — целая сосна!

Над головой вместо неба — почерневшие доски. У крыльца топтался еще один мужик в выцветшей форменной фуражке и недружелюбно косился на Корсакова.

«Неужели ловушка? Убить решили, на червонцы позарились? — Корсаков поежился от страшного предположения. Но тяжесть нагана, заткнутого за пояс под френчем, успокоила его: — Чего испугался? Не в таких переделках бывал!»

— Я посижу на завалинке, — потянулся и зевнул Корсаков, — разморило! — И присел поближе к крыльцу.

— Дак… Это самое… Сиди… — пробурчал Герасим. — Пошли, Евсеич, в избу, — позвал он мужика, который топтался рядом.

Когда они ушли, Корсаков еще раз огляделся, прислушался: «Женских и детских голосов не слышно. Значит, всех семейных из дома убрали». Корсаков быстро переложил наган в карман галифе.

Из дверей выглянул Герасим:

— Дак… Это самое… Ждут… Это самое… тебя.

В избе прохладно, сумрачно. В углу какие-то иконы. Но разглядывать было некогда. За столом на скамье сидели Костя и Агап. На столе лежала взвешенная платина. Костя обрадовался Корсакову, словно не на несколько минут, а на годы расставались:

— А, Вася… Гони десять червонцев. За 15 граммов платины. У меня не хватило. — И тут же ссыпал платину в кожаный мешочек.

Корсаков внимательно посмотрел на Агапа, расстегнул карман френча и, чувствуя, как начинает колотиться сердце, вместо денег вынул картонное, почти квадратное, красное удостоверение:

— Вот тебе десять червонцев! Ты арестован, Агап Балаков. Следуй за нами.

— Дай, — протянул Агап лапищу к удостоверению.

— Дать не дам, но… на, прочитай. — И поднес картонный квадрат к глазам Агапа. — Коль на слово не веришь.

— Не верю! — Агап несколько отстранился и по складам начал читать:

— Объеди-нен-ное Го-судар-ст-венное По-ли-ти-ческое Управление. У-до-сто-ве-рение. Да-но си-е Корса-кову Владимиру Семеновичу в том, что он сос-тоит на служ-бе в Тагильском окр-от-деле ОГПУ в дол-жно-сти… у-пол-но-моченного. Раз-ре-ша-е-тся ноше-ние ре-воль-вера. Наган номер…

Агап отстранился еще и посмотрел на Корсакова с ненавистью:

— Без понятых не пойду.

— Ого, какой ты грамотный! Но платину продавал без понятых, следуй за нами без таковых. А для обыска будут тебе… понятые… — Корсаков не успел, закончить. Агап ударил Корсакова, но тот успел увернуться, кулачище. Агапа скользнул, по губам. Но как скользнул! Зубы зашатались. Корсаков почувствовал, что рот наполнился чем-то солоноватым. Кровь!

— Не дури, Агап! — Корсаков выхватил револьвер.

А в руках Агапа оказался тяжеленный засов, видать, он прятал его под столом.

«Надо во двор! Надо во двор! — застучало в висках, — там еще двое. Нужно видеть всех, а то подкараулят в сенях. Скорей!» Корсаков попятился с наганом в руке. За ним — Костя.

Корсаков буквально вывалился из сеней на крыльцо. Сплюнул кровь. И краем глаза увидел: у запертых ворот стоит Герасим Балаков, а рядышком топчется, сжимая кол, Евсеич.

И в тот же миг Корсаков услышал приглушенный крик:

— Берегись! Они убьют!

Корсаков бросился на крик, прохрипел:

— Агап, кому говорю, не дури… Стреляю без предупреждения. Слышишь?

Агап на секунду обернулся на хрип Корсакова, и Костя напрягся; вырвался из рук Агапа и скользнул во двор.

Агап взревел и с занесенным засовом двинулся на чекиста.

Времени для раздумий не было.

Корсаков нажал на курок. Выстрела не услышал. Осечка! Надо же, как не везет! А как все хорошо начиналось!.. «Всё, конец!» — Корсаков еще раз надавил на курок. Громыхнуло. Агап качнулся и, выронив засов, повалился на Корсакова. Корсаков спиной открыл дверь и успел шагнуть на крыльцо. Агап рухнул на порог, Корсаков обернулся с наганом к Герасиму и Евсеичу:

— Брось кол. А ты, Герасим, отопри ворота. А то…

Евсеич отшвырнул кол, как ядовитую змею. А Герасим, словно отнялись у него ноги, попытался сделать шаг вперед и не смог. Плюхнулся на землю, закрыл лицо руками:

— Дак… Это самое… Я не хотел… Это самое… Не хотел…

Корсаков наклонился к Агапу. Тот пошевелился, попытался приподняться, в горле у него забулькало:

— Ра-а-адуешься? З-з-зря! Ко-го поймал? Пе-ска-рей… Пло-тви-шку!.. Мелочишку… Зо-ло-тинки… грам-мы… А щук по-ва-а-а-жней не усек. — Агап задохнулся, замолк.

— Какие щуки? Какие? Говори, Агап, говори! — потряс его за плечо Корсаков. — Скажешь, грех твой наполовину простится. Говори!

Агап перевернулся — откуда только взялась сила? — на спину, с кровью выхаркнул:

— Не-е по зу-бам… щуки… А они не фу-у-нты, а сотни фунтов з-о-о-лота да пла-тины от… ото… оторвали у вас…

Корсаков вытер рукавом пот, он почувствовал, нутром почувствовал, что Агап знал о чем-то, что важнее всех фунтов платины, которые он изъял за годы чекистской работы, он, Корсаков, переловивший десятки контрабандистов и сотни скупщиков. Наклонился к Агапу.

— Дышит? — почему-то шепотом спросил Костя.

— Преставился. — Корсаков прикрыл веки Агапа, обернулся к Косте: — Дуй за милицией… Понятых веди! Чтобы одна нога тут, другая там!

— Есть, товарищ командир!.. А вы? Как вы? — Костя с опаской взглянул на Герасима и Евсеича.

— Исполняй приказ. А я их тут допрошу…

Костя исчез за воротами, было слышно, как он затопал по улице. Корсаков с наганом подошел к Герасиму:

— Вставай… Рассказывай… О каких щуках племяш твой упомянул?

— Дак.. Это самое… — попытался отползти Герасим. — Это самое… Не ведаю… Ей-богу…

— Предупреждаю, чистосердечное признание учитывается на суде. А вам с Евсеичем за нападение на должностное лицо грозит вышка! Пойми, дурья голова, высшая мера. Расстрел!

— А меня-то за что расстреливать? — взвизгнул Евсеич. — А я, чо? Уговорили меня постоять…

— Говори ты, кого имел в виду под щуками Агап? — Корсаков ударил рукоятью нагана по воротам. — Кого?

— Кого-кого, — не выдержал Евсеич. — Начальство.

— Какое начальство?

— Приисковое да городское. А ты слепой, что ли? Не видишь, как драги оставляют целики с металлом? Обходят их. Мы, старатели, и то знаем, что в целиках платина. Богатющая. Кумекай, для кого их хранят, от кого скрывают?.. А драги паровые разобрали… Для чего? Да робить им еще и робить бы! И сколь!.. Американские ле… эле… — Евсеич запутался в длинном слове.

— Электрические… — подсказал Корсаков.

— Угу, лектрические, не собраны… А те, что собраны… По мелким речкам не идут. Так сколь золотишка да платины щуки отхватили у вас? А ты за граммы… Кумекаешь?

— Кумекаю, кумекаю, говори, — торопил Корсаков.

— А старателей обсчитывают, вовремя не дают расчет. Кумекаешь? К кому нас толкают идтить? К скупщикам. А ты нас к стенке!

— Но вы же хотели нас прикончить за триста червонцев?

— Не-не… — сжался Евсеич, — это не я… Это Агап все.

Корсаков задумался. Он знал, что рабочие недовольны разбором паровых драг. Но спецы говорили, что паровые устарели. Нужна механизация. И он радовался, что на приисках устанавливают американские мощные электродраги. А выходит, драги эти не везде могут работать… А паровые уже убраны. Неужели вредительство? Но в каких масштабах! Корсаков ахнул. Сколько за один год из-за этой путаницы недодано золота и платины! А ведь мы за границей на золото все покупаем для нашей промышленности! Да и старателей не зря кто-то толкает к скупщикам. Надо немедленно писать рапорт на имя Ногина, а может, даже Матсона.

Корсаков услышал шаги. В калитке стояли Костя и два милиционера. За ними растерянно переминалась молодушка в платке до бровей и бородатый низкорослый старатель — понятые.

— Займитесь этими, — указал наганом Корсаков на лежащего на пороге Агапа, на утопившего в руках голову, сидящего у ворот Герасима, на потного, перепуганного Евсеича… — Составьте акт… Не забудьте тщательно обыскать дом и двор. А я рапорт начальнику ОГПУ пойду писать. Важный… Время не терпит… — Корсаков сунул наган за пояс, под френч, и торопливо зашагал в милицию.

«Кто же щуки? Щуки — надо же так сказать о вредителях. — Корсаков посмотрел на знойное небо, на синеватые гряды тайги и подумал: — Так и не взойти мне на шихан!»

С шихана подул ветер. Грудь опять начало ломить. Видно, к перемене погоды.

Глава вторая Ногин

За окном заметно потемнело, на город навалилась лиловая тишина. Она словно концентрировала звуки, переносила их за несколько кварталов. В открытую форточку влетали остервенелый лай собак, крики играющих ребят, басовитый призыв извозчика: «Эй, гражданин хороший! Садись, прокачу, как купчика, но дешево — за полрупчика!»

Потом на несколько секунд смолкло все, будто город вымер. И вдруг на вокзале протяжно и как-то надрывно закричал паровоз: «У-у-у-умер! У-у-у-умер Кор-са-ков!»

Ногин машинально включил настольную лампу. В ее свете на сером телеграфном бланке проступила цепочка букв. Ногин сквозь кругляшки очков в который раз прочитал:

«Эх, Корсаков, Корсаков, как же мы перед тобой виноваты!» — Ногин вспомнил, как докладывал ему Владимир Семенович о случившемся в Висимо-Шайтанском заводе.

Тогда Ногин предложил:

— Не возражаешь, Владимир Семенович, если мы тебя в группу по делу о вредительстве в золото-платиновой промышленности включим? Дело-то с твоего рапорта возникло!

Корсаков вытянулся:

— Так точно. Не возражаю. — И пошатнулся, схватился за стенку, стал оседать.

Вызванный врач с укором взглянул на Ногина:

— Я же требовал еще в прошлом году отправить товарища Корсакова на лечение в Крым. Почему вы ему не предоставили отпуска? У него туберкулез! Вы понимаете? Застарелый туберкулез!.. После возвращения с лечения товарища Корсакова требую перевести на более легкую работу! Вы слышите? На более легкую! Если он еще будет ползать по снегу или по болотам… за этими… Как их?.. Вашими скупщиками-контрабандистами — медицина бессильна… Помочь не сможем, не сможем…

Ногину хотелось возразить доктору, маленькому седоволосому с тонким прямым носом, с которого беспрерывно соскальзывало старомодное пенсне, что нет у чекистов легкой работы, но сдержался и даже пошутил, что приказание медицинского начальства — закон!

Действительно, через несколько дней нашли путевку для Корсакова, а после возвращения его из санатория перевели в Коми-Пермяцкий округ на должность, которая не требовала постоянных разъездов.

Но было уже поздно…

«Если когда-нибудь газетчики или писатели будут создавать книги о чекистах моего времени, — подумал Ногин, — их упрекнут за шаблон: мол, большинство чекистов у них больны туберкулезом. Но как ни горько — это не шаблон, а жизнь. И у Дзержинского не раз открывался процесс в легких…» Он вспоминал как-то при Ногине, что лечился кумысом в оренбургских степях. И Ногину советовал съездить подлечиться в кумысолечебницу… И Корсаков умер от чахотки. И Добош — болен тем же… В памяти всплыло еще десяток фамилий.

В дверь постучали:

— Разрешите?

— Входи, входи, — поднялся навстречу молодому сотруднику Ногин.

— По вашему распоряжению прибыл!

— Хорошо, хорошо, — пожал руку вошедшему Ногин. — Иди сюда, товарищ Васильев, садись. Умер Корсаков. Ты его помнишь? Немедленно оформляй командировку, возьми с собой брата Корсакова и поезжайте с ним в Коми-Пермяцкий округ. На похороны. От полномочного представительства. И сделайте все, чтобы помочь вдове Корсакова. Не теряйте времени.

Васильев встал, щелкнул каблуками:

— Разрешите идти?

Ногин посмотрел ему вслед: кавалерист, а не чекист! Шпор только не хватает. Ох, как бы они у него звенели!

Но зазвенел телефон, нетерпеливо, требовательно, настойчиво.

— Ногин слушает. — Он еще следил за выходящим сотрудником, но треск в трубке превратился в знакомый голос, и Ногин подтянулся: звонил полномочный представитель ОГПУ по Уралу — Матсон.

— Оскар Янович, здравствуйте.

— Добрый вечер, Герман Петрович! С возвращением из Москвы.

— Спасибо!.. Но Москва накрутила мне хвоста за то, что затянули расследование вредительства в золото-платиновой промышленности. Хочу знать, что нового за мое отсутствие выяснили. Зайдите.

— Сейчас буду, Герман Петрович! — Ногин положил трубку, собрал бумаги, сложил в папку, он не терпел беспорядка на своем письменном столе. Подошел к двухэтажному сейфу, который громоздился в углу, открыл верхнюю дверцу толщиной с кулак. Внутри лежали такие же папки, как и та, которую Ногин держал в руках. Только эта — новая — была еще тощей.

Безошибочно нашел нужную, за несколько месяцев после рапорта Корсакова располневшую, тщательно запер сейф, потрогал стальную ручку, она неподвижно находилась в горизонтальном положении. Спрятал ключи в карман галифе, подтянул ремень, коснулся пуговки под воротником: застегнута ли?

Ногин знал Матсона еще с гражданской войны.

Свели их дороги, бои на Псковщине. Матсон, тоже латыш, тогда возглавлял Псковскую ВЧК. Он заприметил учителя из латышских беженцев, несмотря на близорукость побывавшего в сражениях с белогвардейцами в звании рядового Коммунистического отряда особого назначения, а затем ставшего председателем местного ревтрибунала.

Матсон присмотрелся к молодому энергичному, эрудированному земляку: не каждый большевик с подпольным стажем заканчивал семинарию и имел диплом учителя математики и музыки. И попросил, чтобы Ногина назначили к нему замом.

С тех пор Ногин (так по-русски переделали его фамилию — Ногис) в ЧК и считает Матсона своим учителем. Уважительно прислушивается к каждому его совету.

Именно Матсон после ликвидации савинковских банд, бесчинствовавших на Псковщине, представил Ногина к награждению именными золотыми часами и рекомендовал его на самостоятельную работу в Петрозаводск — председателем ЧК при Карельской коммуне. Удивительно, что вся республика называлась Трудовой коммуной!

А в Карелии в то время была заваруха похлеще савинковских налетов на Псковщину. Восстали кулаки, требуя присоединения к Финляндии. На помощь им, смяв наши пограничные посты, пришли регулярные белофинские войска. Пять тысяч человек! Сытых, обутых, вооруженных до зубов!

Напутствие перед расставанием было кратким:

— Ты политически развит. Тонко понимаешь задачи ВЧК, предан делу, показал свои способности в разведке. Пора тебе доверять более ответственный пост. Работай, да не подводи меня.

Ногин не подвел Матсона.

И вот уже второй год они снова работают вместе — в Свердловске. Теперь и у Матсона, и у Ногина одинаковые знаки на груди — «Почетный чекист», введенные в честь пятилетия ВЧК-ОГПУ.

Такой знак под номером один носил Феликс Эдмундович Дзержинский.

Ногин был благодарен судьбе за то, что она позволила ему не раз встречаться с Дзержинским.

Не всегда эти встречи были приятными.

Однажды Феликс Эдмундович встретил его пристальным, строгим взглядом, чуть приподняв густые брови, отчего на высоком лбу резко прочертились две длинные, глубокие, продольные морщины.

Ногин понимал, что он совершил страшный проступок, когда оставил свой пост в Грузии и самовольно уехал в столицу — к Дзержинскому. Это было в 1922 году. Ногин несколько месяцев проработал под началом Берии. И увидел, что тот нарушает все чекистские принципы. Он попытался с ним поговорить. Берия властно оборвал его:

— Вы латыш, Грузию я знаю лучше вас. Идите, занимайтесь своим делом!

Ногин не выдержал. Лишь Дзержинский мог повлиять на властолюбивого Берию.

Феликс Эдмундович увидел, что Ногин волнуется.

— Садитесь… Рассказывайте.

Он внимательно, не перебивая, выслушал Ногина, закурил.

— Разберемся, — выдохнул он дым и закашлялся, — поправим… — И неожиданно резко погасил папиросу, смяв ее в пепельнице.

— Но вы, товарищ Ногин, поступили как мальчишка! Как вы смели оставить свой пост без приказа? Еще один такой поступок — и вам придется уйти из ЧК! На первый раз — десять суток домашнего ареста! Идите и все обдумайте!

Мысленно Ногин уже простился тогда с чекистской работой. Но его вызвали на коллегию ВЧК и… назначили начальником одного из самых крупных отделов в центральном аппарате — по борьбе с контрреволюционными партиями.

До сих пор на столе у Ногина стоит фотография первого чекиста с дарственной надписью.

Ногин с болью вспомнил о скоропостижной смерти Дзержинского после страстной речи на заседании ЦК партии.

В тот день Ногин видел, как, отвернувшись к окну, плакал старый заслуженный чекист. Ногин хотел пройти мимо, чтобы не смущать товарища. Но он обернулся на шаги:

— Трудно нам будет без Феликса! Трудно. Но мы должны сделать все, чтобы молодые свято хранили заветы Дзержинского.

Ногин не забывал эти слова. Вместе с Матсоном он каждый год встречался с молодым пополнением чекистов и беседовал с ними о Феликсе Эдмундовиче.

Вот и недавно на такой встрече с молодыми он привел слова Дзержинского из его последней речи:

Матсон, воспользовавшись паузой, продолжил:

— А еще он 20 июля 1926 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) сказал: «Я никогда не кривлю душой, если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них». — Матсон оглядел чекистов. — Этот завет мы все должны хранить как зеницу ока.

Кто-то поздоровался с Ногиным, он кивнул головой, воспоминание о встрече с молодежью мгновенно погасло, он увидел темноватый коридор с полукруглыми сводами, одинаковые многочисленные двери. Полномочное представительство ОГПУ по Уралу размещалось в бывшей купеческой гостинице «Эльдорадо», а купцы любили капитальное, звуконепроницаемое — вон стены какие толстые, как в крепости!

Вот и кабинет Матсона…

Герман Петрович, прихрамывая, пошел навстречу — хромал он после авиакатастрофы, — крепко пожал руку:

— Садись, Оскар Янович. Как говаривал один мой товарищ по подполью: «Переминаясь с ноги на ногу, не раскалякаешься».

Большая голова Матсона казалась круглой из-за короткой стрижки, залысины делали лоб еще выше и шире, брови обламывались, как крылышки, над орлиным, загнутым книзу носом. Чернели узкие подбритые усики. Губы твердо сжаты, когда Матсон молчит. Подбородок волевой, сильно выдается вперед. Для такого лица глаза казались слишком маленькими. Но именно они притягивали к себе — яркие, быстрые, зоркие, наполненные то вниманием, то насмешливостью.

В движениях Матсона чувствовалась уверенность, раскованность зрелости, житейский опыт.

Ногин подосадовал, что со своими круглыми очками, с чубом, с пухловатым лицом он, наверное, выглядит по сравнению с Германом Петровичем гимназистом, ну в лучшем случае студентом.

— Рассказывайте, что нового появилось в деле по вредительству в золото-платиновой промышленности? — поудобнее устроился на стуле Матсон.

— Простите, Герман Петрович, вначале о другом, — Ногин положил на стол телеграмму о кончине Корсакова, — в ваше отсутствие получил.

Матсон прочитал, мгновенно помрачнел, тяжело поднялся:

— Каких преданных людей теряем!.. Отличный был чекист, опытный. Безотказный. На похороны кого отрядили?.. Васильева? Какой-то он весь затянутый в ремни. Душу-то ему ремни не перетянули? Хватит у него такта? Найдет он сердечные слова для вдовы, для родственников? — Матсон поднял телеграмму так, словно поднимал не легкий листочек, дрожащий даже от дыхания, а увесистую каменную плиту.

— В равнодушии Васильева упрекнуть не могу, — не согласился Ногин, — хотя с виду суховат. И щеголь — отменный. Малую пылиночку с гимнастерки сбросит. Но, по-моему, человек в форме всегда должен выглядеть так, чтобы видно было, что этой формой он гордится.

Они замолчали, отдавая честь памяти Корсакова, — минута молчания, скорбная, давящая, возникла без приказа, без просьбы. Сколько таких минут молчания было в их жизни!

Первым заговорил Матсон:

— Теперь еще и перед Корсаковым мы должны отчитаться за дело, которое было им начато… Садитесь, Оскар Янович. Так какая же у нас вырисовывается картина?

— Как вы помните, Герман Петрович, после сигнала Корсакова и нескольких писем рабочих мы послали под видом таежников на прииски наших сотрудников. Кто устроился в контору, кто на драгу, кто рабочим по сплаву древесины. Пришлось им трудно. По вечерам делали вид, что идут на охоту, по десять — двадцать километров топали по лесам к условленным местам, чтобы встретиться с нашими людьми. А потом — обратно. На сон времени не хватало. Был случай, когда двое уполномоченных восемь суток без сна проработали. Если вы не возражаете, я их представлю к поощрению, — Ногин поправил сползшие очки.

— Не возражаю, — Матсон сделал отметку в лежащем перед ним блокноте. — Если конечные результаты будут весомыми.

Ногин развязал тесемки принесенной папки:

— А выяснили наши сотрудники вот что…

И он подробно доложил Матсону о результатах их работы.

Поражала безответственность и бесхозяйственность горного начальства. Но когда многочисленные факты были сведены воедино, за головотяпством проглянула направляющая рука.

К примеру, для повышения намыва платины и золота решили заменить паровой дражный флот на мощные электродраги. Заказали их в Америке и в Перми — на Мотовилихе… На Ису отвели места для постройки двух новых драг. У Маломальской и у Журавлика. Уже почти отрыли котлованы, соорудили технические постройки, возвели бараки для рабочих. А чекисты выяснили, что полигоны для электродраг не разведаны. По их просьбе штейгер Пименов произвел разведку у Маломальской, где электродрага должна пройти отвалы после паровой. Оказалось, в отвалах платины почти нет.

Чекисты установили, что две электродраги должны работать на реке Чауш и Марьян, но контрольная разведка показала: на реке Чауше металла нет совсем — это конец полигона паровой драги № 6.

В Тагильском округе начальство попыталось, сосредоточить сразу пять мощных электродраг, но места для них оказалось недостаточно, пришлось одну перебрасывать на Кытлым. А двигатели на кытлымских драгах имеют напряжение 200 вольт. Приобретенная же в Америке — 400 вольт. Потребовалось вводить новый тип мощности, а это — лишние запасные агрегаты и незапланированный простой.

А простои обходятся стране дорого. Только простой драги Вернера, самой молодой из исовского дражного флота, за несколько лет — 88 тысяч. При этом она недодала несколько пудов платины.

Многие электродраги еще не были пущены, а в ряде мест уже выведены из строя паровые драги. Приостановлена надолго добыча металла!

А паровые, как стало ясно, могли бы еще работать и работать, так как недавно были отремонтированы.

И еще установили чекисты при помощи рабочих и старателей, что сплошь и рядом остаются целики, разведанные еще до революции. Для кого их сохраняли? В них таятся запасы драгоценных металлов.

Когда подсчитали, какой ущерб государству наносится такой путаницей, то стало понятно — это не просто бесхозяйственность, это попытка подорвать экономику молодой страны, чтобы поставить ее на колени перед мировым капиталом.

На приисках усиленно распускались слухи, что Советская власть не в силах навести порядок, что золото-платиновую промышленность может спасти только сдача приисков в концессию или возвращение бывших владельцев. Иностранцы — это, мол, дисциплина, умение считать деньги, доход, выгода рабочим! И бывшие — такие же прекрасные специалисты. И при иностранцах, и при старых хозяевах все будут обеспечены продуктами, промтоварами, да еще какими — заграничными.

В инженерных кругах твердили, что в концессию надо сдать все крупные механизированные предприятия на Урале — Березовск, Кочкарские прииски…

Чекисты выяснили, что пять крупных специалистов по платине и золоту — пять бывших владельцев и управляющих приисками — после сдачи Ленских месторождений в концессию «Ленагольдфильдс» сразу же переехали на Урал. С их переездом пошли слухи о передаче уральских месторождений иностранцам.

Матсон выслушал доклад, одобрительно посмотрел на Ногина:

— Поработали твои ребята неплохо, специалистами по золоту и платине стали, — и посуровел, — но главное не сделано — не установили, кто всем руководит. На местах исполнители известны. Их арестуем — появятся другие, пока не доберемся до мозгового центра организации… — Матсон потер виски, видимо, начинала мучить мигрень, — Оскар Янович, помнится мне, что уже тянулись руки из-за рубежа к нашим уральским платиновым промыслам?

— Точно… Было такое. Мы нашли кое-какие материалы в архивах. Смотрели, не из тех ли годов тянется ниточка к нашему делу. — Ногин полистал в папке соединенные листы. — Ага, нашел… В 1922 году французская анонимная компания, переименованная в «Эндюстриель-дю-платина», предложила создать франко-русское смешанное общество. Но предложение было выгодно лишь для французов. Советская сторона отвергла просьбу о концессии. В правительстве обратили внимание на то, что в докладе видного ученого-геолога профессора Дюпарка, представлявшего интересы французов, содержались секретные факты и цифры, о которых могли знать только уральцы, работавшие в Уралплатине. Этими цифрами и фактами Дюпарк пытался доказать выгодность передачи наших приисков в концессию. Попросили екатеринбургских чекистов посмотреть: откуда эти сведения просочились за границу… Да вы прочитайте сами, Герман Петрович, — подал папку Ногин, — несколько страничек — и все вам будет ясно.

Матсон углубился в чтение.

Скупые строки постановлений, допросов рассказывали, как чекисты вышли в Екатеринбурге на директора французской миссии Красного Креста — Дюлонга.

Он давно вызывал подозрения. Вокруг него собирались бывшие владельцы приисков, просто любители легкой жизни, спекулянты, авантюристы, мошенники, бабники.

Среди этих прожигателей жизни оказались ярые антисоветчики.

Стали устанавливать личность Дюлонга… Среди тех, кто общался с Дюлонгом, оказался горный инженер Федоров… Потянули за эту ниточку… И выяснили, что Федоров и Дюлонг давние знакомцы. До первой мировой войны Дюлонг заведовал коммерческой частью во французской анонимной компании, владевшей частью уральских приисков.

А из Центра сообщили, что Жильбер Сютель Дюлонг — полковник французской разведки.

Красный Крест — прикрытие, Дюлонг занимается сбором сведений о постановке платинового дела на Урале, интересуется всеми слабостями и затруднениями.

Особенно заинтересовала чекистов связь Дюлонга с Орестом Флером, которую Дюлонг тщательно скрывал.

Флер — видный ученый, профессор Уральского государственного университета, одновременно заведовал геологоразведкой треста Уралплатина. Но самое главное — Флер оставался швейцарским подданным. Дюпарк был его учителем.

Матсон задержался на двух письмах.

Первое — письмо Дюлонга на имя директора компании «Эндюстриель-дю-платина» господина Брэна.

Матсон перевернул листок и прочитал дословный перевод:

Второе — письмо самого Флера. Оно было на имя профессора Дюпарка, который представлял французскую компанию, когда докладывал правительству, пользуясь секретными данными.

Флер писал:

Когда чекисты получили ордера на аресты Дюлонга и Флера, Дюлонг исчез — опытный разведчик почувствовал опасность. А Флера судили за шпионаж. В папке лежало заключение комиссии экспертов, образованной в Москве с участием Губкина и ряда других виднейших специалистов. Комиссия установила, что сведения, доставлявшиеся Флером Дюпарку через Дюлонга, были совершенно секретного характера.

Матсон прочитал выписку из постановления екатеринбургского суда:

Матсон откинулся на стуле, пододвинул папку Ногину:

— Неправильно указано в постановлении суда, что такие враги, как Флер, нам не опасны. Любая утечка секретной информации об экономике нашего молодого государства обнажает слабые места, незалеченные раны, и капитал сосредоточивает свои удары на них! Бьет по всему неокрепшему и незалеченному, чтобы сбить страну с ног, поставить ее на колени. Нет, такие господа, как Флер, ой как опасны. Он же вооружил знаниями одну из самых враждебных нам группу капитализма — французскую. Вспомните, она вдохновляла Антанту, она боролась против признания Советской республики, она толкала на военные авантюры пограничные с нами государства, а сейчас стремится к ростовщическому закабалению Советской России. В тех разговорах, которые ведутся о сдаче уральских приисков в концессию, тоже чувствуется работа французов… Кстати, Оскар Янович, вы проверяли, нет ли в новом деле присутствия Дюлонга?

— Для того и поднимали архивы, Герман Петрович. Из дюлонговских знакомцев в нашу орбиту расследования попали двое. Это Флер. Он досрочно освобожден. Но ведет себя образцово. Напуган прошлым. Или действительно осознал свою вину. А второй — инженер Федоров. Сейчас он работает в Союззолоте, в Москве. Там в аппарате немало уральцев, в том числе бывших владельцев и управляющих приисков. Их придется проверить всех. Федоров же частенько наезжает в Свердловск, он занимается Уралплатиной. Встречается с техническим директором — Доменовым… Есть у меня одна задумка, Герман Петрович, устроить своего человека в трест Уралплатина. Надо, чтобы он вошел в доверие к Доменову. Через него проходят многие московские распоряжения. С москвичами он дружен. Что-то он мне подозрителен: бывший крупный горный специалист и даже владелец акций золото-платиновых компаний. Да и в гражданскую — пользовался доверием колчаковцев.

— Действуйте и докладывайте почаще о ходе расследования.

Ногин поднялся, завязал тесемки папки. Матсон подал ему руку, чтобы попрощаться, но удержал его:

— Оскар Янович, я все думаю о Корсакове. Мало мы еще заботимся о здоровье чекистов, невнимательны к их быту… Я вам поручаю, как моему заместителю, проследить за строительством городка чекистов. Там надо бы оборудовать и санчасть. Да, еще… Вы заметили, что в столовой стали хуже кормить? Неужели нельзя закупить на севере оленину, лосиное мясо, грибы, ягоды? Это же все дешево. — Матсон крепко сжал руку Ногина. — Ну, за питанием я сам прослежу. Идите, Оскар Янович, идите. Имейте в виду — золото-платиновая промышленность на сегодня для вашего отдела — основное. До свиданья.

Ногин медленно шел по коридору. Словно шагами отмеривал: что сделано? Что нужно сделать?

Шаг — надо попросить московских товарищей поторопиться с проверкой личных дел уральцев, работающих в Союззолоте. Шаг — надо вызвать Добоша из Перми, командированного туда на полгода начальником экономического отдела окружного ОГПУ… Шаг — Добош там порядок навел. Надо дать ему конкретное задание по Уралплатине… С Добошем мы уже сработались… Да-да, необходимо сейчас же телеграфировать в Москву и в Пермь — Добошу…

Глава третья Добош

Добош привык к неожиданным приказам и заданиям. Но телеграфный вызов Ногина со словами: «Срочно прибыть в Свердловск» — его растревожил. Что случилось? Какую оплошность он в своей работе допустил?

Добош перебирал в памяти детали своих последних пермских дел, но ошибок не находил. По крайней мере грубых.

Стержневое дело по строительной фирме «Форрест», которую возглавлял Распопцев, успешно подходило к концу. Были выявлены подкупленные Распопцевым советские работники, доказавшие при получении подряда, что строительство, которое проведет фирма «Форрест», обойдется дешевле, чем это могли бы сделать государственные стройорганизации.

Но уже через полгода выстроенные стены цехов лопались, грозя развалиться.

Квалифицированная комиссия установила, что сваи под фундамент вбивались вкривь и вкось, неглубоко. Налицо явное вредительство.

Добошу удалось нащупать связи Распопцева с германской и английской разведками — в лице военного атташе Германии в СССР Майера и английского торговца Джона Ливингстона.

Оставалось расставить точки — арестовать виновных.

Добош не знал, на сколько дней он уезжает в Свердловск, поэтому дал соответствующие распоряжения своим подчиненным.

Теперь он стоял в раздумье: что же взять с собой в дорогу? Через час должна подойти автомашина, чтобы увезти его на вокзал.

Добош положил в саквояж чистую нижнюю рубашку, выстиранную доброжелательной пожилой хозяйкой, у которой он снимал комнату, положил купленную еще полмесяца назад пуховую шаль — подарок для жены Анны.

Затем достал из комода именной браунинг с привинченной к рукоятке пластиной, на которой была его фамилия, проверил предохранитель и положил браунинг в карман.

Следом извлек из комода небольшой потрепанный томик в кожаном переплете — стихи Шандора Петефи на венгерском языке. Осторожно перелистал, нашел заветные строки и снова подивился, как Петефи современен, словно он был рядом на дорогах гражданской войны и позже — на чекистской работе, и стихи посвятил Добошу и его товарищам. Добош попытался перевести строки на русский язык:

«Нет, поэта из меня не получится, — улыбнулся Добош, — надо к венгерскому томику Петефи приобрести его стихи в переводах на русский».

Добош сдул пылинки с томика и бережно опустил его в саквояж. Томик Петефи был для него реликвией. Он пронес его от Будапешта до Перми.

Добош вспомнил, как его, четырнадцатилетнего подростка, призвал к себе тяжелобольной отец.

Отец дышал часто, неровно, хрипло:

— Душно, Иосиф, душно! Открой окно, сядь поближе. Поговорить хочу. В последний… раз…

— Почему в последний?

— Ухожу я от вас.

— Куда? — вырвалось у мальчика.

— В землю, сынок, в землю. Она для людей колыбель общая и общая братская могила. — Отец смотрел куда-то мимо Иосифа, по щеке катилась слезинка, крупная, медленная, застревая в морщинах и вновь находя дорогу. — Хочу, сынок, чтобы ты жил, как все Добоши. Достойно. Ты знаешь, твой дед был дворянином?

— За что же его лишили дворянства?

— Два его сына вступили добровольцами, — отец закашлялся, — в национальную гвардию и сражались — кха-кха-кха — против Габсбургов! За свободу. Слышишь, сынок, за сво-бо-ду… Эту гвардию создали… в 1848-м… А во главе восстания стоял Шандор… — кхе-кхе — Петефи. Ты знаешь его стихи. Это святой поэт для семьи. Вон рядом со мной, на стуле, — томик Петефи… Завещаю тебе… Не расставайся с ним… Кха-кха! — Отцу стало трудно говорить, он закрыл глаза, грудь его тяжело опускалась и поднималась, он попытался поднять руку и не смог. Но с кашлем вновь вырвались слова: — Сынок… Знай… Венгерскую революцию… предали дворяне… Они столковались с Францем… императором… А тот с Николаем Первым… Не давай пощады, сынок, любым предателям. Любым. Где бы они ни жили… Ладно, иди… Возьми… Петефи…

«Если бы отец мог знать, — подумал Добош, — что русские, по царской указке растоптавшие в Европе свободу, сбросили первыми своего царя-батюшку и совершили Октябрьскую социалистическую революцию». И не кому-нибудь, а ему — венгру Иосифу Добошу, бывшему унтер-офицеру 37-го пехотного полка, пришлось биться с оружием в руках за Советскую Россию и защищать ее от предателей всех мастей. Но ведь и Шандор Петефи — серб по отцу, словак по матери — бился за Венгрию! Как же не считать второй родиной землю Советов, где родился интернационалист-коммунист Иосиф Добош! К тому же он вернулся туда, откуда еще в первом тысячелетии откочевали его предки. О том, что венгры — выходцы с Северного Урала, не раз говорил один из преподавателей в коммерческом училище, знаток венгерской истории.

Учитель оказался прав. В этом убедился Добош, побывав недавно в командировке на «краю земли», как он шутил, — у Полярного круга. Добош встретился с манси. Вогулами называет их местное население. С удивлением он вслушивался в мансийские слова. Некоторые из них понимал без перевода. Выходит, венгры жили бок о бок с манси в давние-предавние времена.

В России он нашел родину предков.

Но то, что было с ним в России, кажется вычитанным из книг. Рассказал бы кто другой — не поверил бы! Ни за что! Но это было, было с ним!

В памяти всплыли эпизоды, круто изменившие его жизнь.

Часть, в которой служил Добош, погрузили в эшелоны. Что-то задиристо выкрикнул паровоз, звякнули буфера, затараторили колеса.

— Прощай, южный фронт! — крикнул окопный товарищ Добоша, худой, нескладный солдат.

— До свидания, Сербия! — подхватил Добош, радуясь, что уцелел, что, может быть, увидит родной дом.

— Чего ликуете? — хмуро бросил седоватый офицер с перевязанной головой, в последней перестрелке его зацепила пуля. — Не на побывку едем, на русский фронт перебрасывают.

Все подавленно замолчали.

Буквально через несколько часов после разгрузки часть угодила в артиллерийский ад. Русские пушки заговорили и не смолкали восемь часов! Это сейчас Добош узнал, что попал на острие Брусиловского прорыва, а тогда — вжимался в землю, чтобы как-то укрыться от грохота и огня. Рядом кто-то закричал. Добош поднял голову. Перед ним лежала рука… Одна рука, оторванная от тела…

Он в ужасе снова вжался в землю.

— Мама Ирма, — молил он. — Мама Ирма! Спаси меня! — Он почувствовал себя маленьким, беспомощным в этом огромном огненном месиве.

А потом — давящая тишина. И русское «Ура!». Сплошное! На несколько километров растянутое: «У-у-р-р-а-а!»

Солдаты побежали от этого звукового накатывающегося вала. Не выдержал и Добош. Но около букового карпатского леса его настиг цокот копыт и храп лошади.

Добош невольно оглянулся. Прямо на него мчался всадник — ярые глаза, три креста на груди, кровавые полоски на брюках, а над головой сверкающий клинок.

Добош успел увернуться от смертельного удара, прыгнув за ствол дерева, а в голове зазвучало отцовское: «За свободу сражались Добоши, за свободу, а не за императора!» Иосиф поднял руки.

А потом долгая-долгая дорога в Сибирь. Пока тут гнали колонну военнопленных, Добош, хорошо владевший немецким и румынским, по вывескам магазинов, по лозунгам над бурлящими встречными демонстрациями: «Долой войну!», «Да здравствует республика!», «Вся власть Советам!» — овладевал русским языком.

Россия уже митинговала, размахивала красными флагами, пела маршеобразные песни. Добош выучил одну из них: «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!»

А в Сибири он услышал стихи Петефи! Размахивая бескозыркой, их выкрикивал матрос в широченных клешах, забравшись на деревянный помост:

И когда Добошу, как и другим военнопленным, сказали: «Зарабатывай, мадьяр, сам себе на хлеб!» — он вспомнил парня в тельняшке, читающего Петефи, и пошел служить в Западно-Сибирское пароходство.

На корабле — бывает же такое! — он встретил того самого матроса. Звали его Кузя. Он-то и принес ему несколько зачитанных книжек:

— Изучай, мадьяр, это Маркс и Ленин. Будет что неясно — приходи, потолкуем, обмозгуем, одна голова хорошо; а две лучше!

Трещали первые лютые сибирские морозы, когда под вечер к Добошу вместе с метельным ветром ворвался Кузя и начал отплясывать у порога:

— Эх, яблочко! Да куды котишься?..

— Что… Что… случилось? — улыбнулся Добош. — Твоя… Катья… Согласилась… стать… как это по-русски? Хозяйкой твоей? Супружницей?..

— Что Катя! Пляши, мадьяр, и ты! Радость-то общая!.. В Питере — революция! Социалистическая! Понял! Мы победили! Временное правительство — тю-тю… Следом за царем кувырком! Вся власть солдатам, рабочим и крестьянам! Земля бесплатно — всем! Ленин сказал. А он врать не будет! Голова!.. Знаешь, а потом и у тебя в Венгрии революцию сделаем! Пляши, мадьяр! Не жалей подошв!

Добош с Кузьмой махнули в Барнаул, где формировались красные отряды.

А в конце апреля 1918-го Добоша приняли в партию большевиков.

Сутуловатый сибиряк-рабочий в железнодорожной тужурке, которая так обтягивала его могучую фигуру, что, казалось, при резком движении расползется по швам, дружелюбно пожал Добошу руку и вручил партбилет.

Через день он же давал задание Добошу:

— Партия поручает тебе ответственную работу, товарищ Иосиф. Поедешь в Тобольск. К военнопленным. Агитатором. Слышали, как ты на митинге говорил! Сделай, чтобы все сознательные иностранцы перешли на нашу сторону. А другие — пусть держатся подальше от Чехословацкого корпуса…

Добош знал, что корпус сформирован из таких же, как он, пленных австро-венгерской армии, и чехов, которые жили в России. Корпус стоял на Украине. Но Антанте удалось добиться, чтобы корпус был объявлен частью французской армии и выведен за границу через Сибирь и Владивосток.

Добош только вчера слышал сам, как чешский офицер, сочувствующий революции и сбежавший из корпуса, сообщил, что в эшелонах чехов, уже пересекающих Урал и Сибирь, готовится мятеж. Чехам должны объявить, что большевики не пропускают их во Владивосток, будут их разоружать и бросать в лагеря…

Рабочий-железнодорожник обнял Добоша не прощание:

— Поторопись… Чехи на подступах к Тобольску… Будь настороже. Поберегись. У чехов дельная контрразведка.

Добош не уберегся. Когда чехи и белогвардейцы ворвались в Тобольск, Добош поспешил слиться с толпой военнопленных, но один из них — будапештский лавочник — вышел вперед и указал на Добоша:

— Большевик. Агитатор.

Допрашивали Добоша так, что он дважды от ударов терял сознание.

— Молчишь? К стенке его! — рассвирепел казачий есаул. — К стенке красного гада!

Неожиданно воспротивился присутствующий при допросе чешский офицер:

— Господин есаул! Это венгерский подданный, и не вам распоряжаться его судьбой!

— Он большевик, а большевиков всех — русских, евреев, венгров, немцев — к стенке! К стенке! К стенке! — заорал есаул и схватился за эфес шашки, пытаясь вырвать ее из ножен. Руки его тряслись, он был страшен.

Чех расстегнул кобуру и загородил Добоша:

— Не забывайтесь, господин есаул, здесь пока командую я. И за превышение власти… Я вас прикажу… арестовать!

Добош очутился в омском лагере вместе с другими военнопленными, не пожелавшими присоединиться к белочехам.

Через несколько дней к Добошу подошел немецкий солдат в пенсне, тощий, длинный, прыщеватый, похожий на недоучившегося студента. Но шрам на левой щеке, поднявшийся к виску, свидетельствовал, что этот человек встречался со смертью:

— Геноссе Добош! Я по поручению Омской подпольной организации большевиков… Нихт, нихт… Это не провокация… Вир… Мы получили задание устроить вам побег. Вас выведут эти цвай зольдатен, — он указал на двух караульных, стоящих в отдалении. — Они… как это сказать? Получайт рубли… Подкуплены. Потом они нах хаус… ин деревня… Как это по-русски… Дезертирен.

Добош не выдержал:

— Я знаю немецкий. Говорите на родном языке.

Тощий солдат объяснил, что Добошу достали румынские документы, что он будет под именем Антонеску поваром в ресторане…

Когда в Омск вступили красные, «повар-румын» снова превратился в мадьяра Добоша. Он собрал из военнопленных немцев, венгров и живущих в России китайцев отдельный интернациональный отряд. Сразу же повел его в бой. Надо было ликвидировать казачью часть, оставшуюся в Омске… А потом бил белочехов, белосербов… Спал урывками. Времени не хватало, надо было достать обмундирование, оружие, патроны.

Один из его бойцов-китайцев одобрительно поцокал языком:

— О, начальник… Жить долго-долго будешь.

— Почему? — удивился Добош.

— У нас в Китае пословица: у кого есть дела с утра и до вечера, тот долго проживет.

И вдруг Добоша вызвали в СибЧК:

— Сдайте отряд своему заместителю.

— За что? — обиделся Добош.

— Вы назначены командиром отряда красных коммунаров при ЧК.

Сколько лет с тех пор прошло. Теперь Добоша считают опытным чекистом: за спиной — командирские курсы в Омске и в Москве, подавление бакинского мятежа, екатеринбургская отдельная бригада войск ВЧК, работа уполномоченным ГПУ по Шадринскому уезду и хлопотная должность помощника начальника экономического отдела полномочного представительства ОГПУ по Уралу…

За окном загудел пароход. Совсем близко шумела Кама. Так захотелось постоять хоть немного на ее крутом берегу.

Добош взглянул на часы. Машина придет через тридцать минут. Можно успеть спуститься к Каме.

Речной простор сверкал на солнце. Пришлось на миг даже зажмуриться.

Добош присел на траву. По Каме плыл старенький колесный, но все еще нарядный пароход. Чумазый катер тянул длинный изогнутый плот, на краю которого стоял малюсенький дощатый домик.

Из домика вылез бородатый мужик и широко зевнул.

Миром и покоем дышал камский простор, и было трудно представить себе, что где-то рядом идет беспощадная тайная война.

Лесной ветерок с противоположного берега коснулся потного лба, слипшихся волос, словно рука мамы Ирмы.

Добош услышал, как сорвалось сердце и зачастило. Прости, мама Ирма! Я не приехал на твои похороны. Я не успел бы. Да и не смог бы — весть о твоей смерти дошла до меня через полгода. Одно утешает: нашли тебе место поближе к могиле отца…

Кама напоминала Добошу Дунай.

Ему нестерпимо захотелось хоть на миг попасть в село Шергаш, где он родился, заглянуть в дом к брату Александру, увидеть сестренок Лизу с Розой!..

Раздался призывный гудок автомобиля.

Пора! Добош еще раз оглядел камское раздолье, помахал девочке, которая вышла из домика на плоту вслед за мужиком.

Девочка ответно взмахнула рукой.

Добош повернулся и пошел к дому, где ждал автомобиль и где, пригорюнившись, сидела на лавочке его квартирная хозяйка. Она проводила мужа и двух сыновей на гражданскую… Да так и не дождалась их.

А теперь уходит жилец: вернется ли? Все-таки легче, когда есть о ком заботиться.

Добош поймал ее грустный взгляд и ободряюще кивнул:

— Я ненадолго. Скоро вернусь…

Глава четвертая Добош

Паровоз бежал резво, касаясь длинной дымной гривой земли, оставляя серо-белые клочья на кустах и деревьях.

Вагоны раскачивались. Чудилось, могут они опрокинуться и полететь в реку. Рельсы были уложены по самому краешку высокого берега. Правда, по обрыву карабкались ели и сосны, и они удержали бы вагоны, подставив свои могучие многолетние стволы. От этого спокойней становилось на душе.

Добош пристроился у окна, вагон общий — полка над полкой, в три этажа, как нары. На нижних теснились по четыре-пять человек, на верхних блаженствовали счастливчики, они лежали, вытянув ноги, загораживая проход сапогами, ботинками, остроносыми штиблетами, а порой широкими лаптями.

Пахло махрой, нестираными портянками. Пробивались и вкусные запахи домашней колбасы, лука, чеснока, соленых огурцов и свежего хлеба.

Добош сглотнул слюну и отвернулся к окошку.

Внизу синела, изгибаясь, уральская река. На другом, скалистом берегу стояла густая тайга, ступенями поднимаясь в горы. Сколько уже Добош в России, а все дивится ее просторам: вон какая Уральская область — от южных степей до ягельной топкой тундры.

— Но-гин! Но-гин! Но-гин! — ровно выстукивали колеса знакомую фамилию. Удивительное свойство у вагонных колес: о чем человек думает, то они и выстукивают.

«Зачем он меня вызывает?» — мысли Добоша перенеслись в Свердловск. Ногин не так давно переведен из Ставрополья, но Добош успел сработаться с ним. Именно Ногин поручил ему самостоятельную работу в экономическом отделе Пермского ГПУ, после того как Добош выполнил в Прикамье сложное задание.

Тогда Ногин вызвал Добоша к себе, молча показал на стул, пододвинул пожелтевший от времени лист:

— Прочти!

Добош вчитался в текст:

— Но это же давний приказ, — пожал плечами Добош. — Столько лет прошло!

— Читай, читай, он имеет прямое отношение к сегодняшнему разговору.

Добош вновь склонился над приказом:

Добош осторожно отложил листок:

— Выходит, дело касается похищенного.

Ногин утвердительно кивнул:

— Представьте Зимний дворец после штурма. Когда туда ворвались тысячи людей. Среди большевиков, сознательных рабочих, крестьян, солдат, офицеров попадались и анархисты, и эсеры, и мелкие лавочники, и просто уголовники, воспользовавшиеся случаем. Да и чиновники, юнкера, видя, что старое гибнет, тоже попытались воспользоваться бесценными сокровищами императорского дворца. После штурма стали изучать, сверять со списками ценности Зимнего и Эрмитажа — многого недосчитались. Часть похищенного найдена милицией и чекистами еще в годы гражданской войны. Но бриллиант, извлеченный из царской короны чем-то острым, до сих пор не обнаружен.

И Добош услышал удивительную историю поисков похищенного бриллианта, историю, которую заканчивать пришлось ему.

После гражданской войны чекисты получили задание: найти похищенный бриллиант. Но легче иголку в стоге сена отыскать!

Возникли сомнения: в стране ли бриллиант? Может, он давно хранится в банковских бронированных подвалах Парижа или Лондона?

Все-таки разослали приказ по стране: опросить участников штурма Зимнего — на местах их знали, может быть, кто-либо вспомнит, не видел ли он царскую корону и людей, держащих ее в руках.

Шли недели, месяцы… И вдруг — из одного села на Тамбовщине сообщают:

Чекисты сразу же выехали к Косухину.

Оказался он мужиком работящим, уважаемым односельчанами. «Черт меня попутал, — оправдывается, — несознательным был. Позволил братишечке в клешах камешек треклятый, царев, выковырнуть из короны. Там таких камешков-то — полным-полно!»

— Как звали матроса? — спрашивают чекисты.

— Почем знать, чего не знаешь. Я же впервые при штурме его увидел.

— А какой он из себя?

Косухин оказался словоохотливым мужичком, но чекисты его не прерывали, надеясь зацепиться за детали, которые помогли бы выйти на анархиста.

— Я в Питер-то попал в числе тех, кто охранял нашего полкового делегата на съезд Советов. Прапорщика Ветрова, храбрющего, ни немчуры, ни начальства не боялся. Любили его солдатушки. Нас не забижал. Большевик. С ним в Питере и пошел на Зимний. А матросик, значитца, рядом прилег. Развеселый, гранатами обвешан до колен, в пулеметных лентах, с винтовкой, да еще кобура на боку — маузер! Прилег и обнял меня, значитца:

— Здоров, земляк!

— Ты чо, с Тамбовщины? — обрадовался Косухин.

— Да не с Тамбовщины, темнота этакая, а с планеты Земля И ты на Земле живешь. Получается, мы земляки.

Красиво матросик говорил, язык подвешен. С барышнями бы ему объясняться. И сам красавчик писаный: белозубый, чернобровый, кудряшки из-под бескозырки высовываются.

— А что на бескозырке было написано? — уточняют чекисты.

— Там буковок золотых не счесть. Не помню, — оправдывается Косухин.

— Рассказывайте дальше, — вздохнул старший чекист.

— Ну, поднялись мы после орудийного выстрела. Народу — тучи! А вперед вырвался матросик. Быстроногий, черт! Отчаянный. Стреляют из пулеметов. А он первым во дворец! Я за ним — тогда еще мог, не отстал! Юнкера перед нами. И пули — щелк-щелк. А матросик гранату над головой:

— Всех разнесу!

Юнкеров как сдуло.

За ними бросились солдаты, красногвардейцы. А матросик меня за руку: «Подожди!» — и тянет в сторону, в двери раззолоченные. Ах, мать честна. Такого сроду не видывал! Колонны из малахиту уральского! А матросик меня дальше тянет. Бежим через комнаты. А их не счесть! В одной — короны сверкают.

Матросик большую примерил:

— Чем не царь-государь?

— Побойся бога, какой ты царь, — грю.

— А чего его, бога-то, бояться! — А сам вертит корону в руках: — Нет, — грит, — отнимут при выходе. Но мы народ не жадный. Камушек один отколупнем. Нам на водку и девок хватит! — И штыком из короны камушек. И в карман его, значитца, спрятал.

— Чего ты делаешь? — кричу.

А он развеселый такой:

— Не обеднеют. Он ведь царский, а царей больше у нас нет!

— И куда вы этот камешек унесли? — пытаются направить рассказ Косухина чекисты.

— Как — куда? Да матросик привел в один особняк. И прикладом стучит: «Хозяина подавай!»

— На какой улице особняк? — опять спрашивает старший чекист.

— Без надобности мне эта улица была. Не посмотрел.

— А в особняке — магазин? Вывески были?

— Магазин был. Витрины громадные и вывеска какая-то. Не помню, — Косухин развел руками.

— Рассказывайте, что помните, — махнул рукой чекист.

— Значитца, служанка нарядная-пренарядная повела нас к хозяину. Комнат — как у царя! А сам-то хозяин… Ни кожи, ни рожи… Невидный такой, чернявый, остроносенький, на иностранца смахивает.

— Что мне принес? — спрашивает.

А матросик ему камушек на ладошку.

Покатал господин камушек и равнодушно на нас глянул:

— Сколько просите?

— А что дашь? — матросик за словом в карман не лез. Наглый малый.

Господин глаза отвел, не выдержал, слугу кличет:

— Выдай им десять бутылок водки, мадеры, восемь фунтов колбасы, хлеба десять караваев!

Матросик мой совсем обнахалился:

— Мало, — грит. — Добавь пять тысяч керенок и десять царских золотых рубликов. И еще мешок.

— Какой мешок? — не понял господин-хозяин.

— А такой… В каком понесем все, что наторговали, — хохочет матросик.

И привел меня матросик еще в один барский дом. Встретили нас бабоньки расфуфыренные. В жисть с такими рядом не сидел. Оробел я. А одна ко мне бряк на колени. Я же с фронта. Оголодал по женскому полу. Ну и не выдержал.

Три дня гуляли.

А опосля понял: с матросиком нам не по дороге. Как он ни уговаривал, вернулся я к своему прапорщику, в казармы, значитца, где нас до штурма разместили. Через всю гражданскую с ним протопал! Прапорщик-то мой комдивом стал! Ох, и уважали мы его!

— А если мы вас привезем в Ленинград, поводим вокруг Зимнего дворца, дом не узнаете, в котором жил господин… тот самый, которому продали бриллиант? — спрашивает старший чекист.

— Попробую… — Косухин заполошился: — Мне собираться?

— Собирайтесь, — вздохнул старший чекист.

— Я… я… счас! — радостно крикнул Косухин. — Эх-ма, кутерьма! — Видно, очень ему хотелось в Питер.

Поводили Косухина по Ленинграду. Город ему очень нравился. Но не узнал он дома, где господин жил, бриллиант купивший.

Догадались ему показать фотографии всех ювелиров дореволюционного Питера.

Перебирал их, перебирал Косухин, до последней дошел. И тут цокнул языком: «Энтот! Голову на отсечение! Энтот!»

Это была фотография Залевского, поляка по национальности. До революции имел ювелирный магазин на Лиговке. В войну поставлял армии часы и компасы. Разъезжал по Франции, Англии, Швейцарии.

Сразу же после Октябрьской революции из Петрограда уехал. Куда? Неизвестно. Возможно, за границу сбежал. Богач. Мог иметь капитал в западноевропейских банках.

Стали искать всех, кто служил у Залевского. Нашли его дворника.

Квадратноплечий детина с мясистым носом и упрятанным в пышные усы и бороду тонкогубым ртом, хмурый и малоразговорчивый, словно выдавливал из себя ответы на вопросы чекистов. Казалось, что ему мешали усы и борода.

— Кого из челяди барина встречал после Октября?.. Приказчика… Так он в бандиты… подался… Погиб… Пристрелили его в двадцатом… А еще?.. Жива-здорова… неподалеку у горного инженера служит — наставница… сына Залевского.

Наставница — дамочка еще в соку, изящная, видно, что цену себе знает, встретила вначале чекистов с улыбкой, даже по-французски что-то прощебетала, приглашая войти. Но сразу же помрачнела, когда узнала, зачем они пришли.

— А… вы этого бабника ищете? — злоба послышалась в ее словах.

Наставница оказалась его любовницей. Брошенной да еще ограбленной в последнюю ночь перед побегом Залевским. Он тайком забрал у нее все золотые безделушки, которые ранее подарил, когда добивался ее благосклонности. Проснулась она, а Залевского и драгоценностей нет!

О Залевском она знала многое.

Чекистов заинтересовало, что у Залевского ежедневно бывали иностранцы-дипломаты, торговцы, с черного хода приходили к нему ранним утром типы уголовного вида.

Поведала дамочка и об увлечении Залевского: страсть как любил он возиться с часами. Разбирал их, чинил, оживлял самые старинные, диковинные, с движущимися фигурками. Коллекция часов у него была поистине музейная.

— Не был бы ювелиром, торговцем, наверное, часовщиком бы стал, — хохотнула оскорбленная любовница Залевского.

Но самое главное, проговорилась она, что новый ее хозяин, бывший офицер, ныне совслужащий, горный инженер, был в командировке на Урале и в Перми на вокзале столкнулся с Залевским. Бросился к нему с объятиями. Но тот холодно отстранился:

— Вы ошиблись: В Питере никогда не живал! — и скрылся в толпе.

Но сходство с Залевским поразительное. Правда, у Залевского бородавка была на правой щеке. А старый знакомец ее не разглядел.

— В общем, Иосиф Альбертович, дело под кодовым названием «Бриллиант» в связи с тем, что Залевского встретили в Перми, передали нам, уральцам. Бери, знакомься, — Ногин подал объемистую папку Добошу, — и завтра же выезжай в Пермь. Возглавишь поиск Залевского… Не мог же старый его товарищ ошибиться, ведь они с этим инженером-офицером лет десять дружили.

Добош взял папку, хотел уже уйти, но Ногин удержал его:

— Обрати особое внимание на увлечение Залевского женщинами и часами… А в помощь тебе пришлют того самого Косухина. Виноватым себя считает, что матросику позволил колупнуть «камешок» из короны. Готов сделать все, чтобы исправить давнюю свою ошибку… Пусть побродит по Перми, потолкается по вокзалу, по базару, заглянет в магазины, в частные лавочки, в рестораны… Словом, действуй!

И Добош начал действовать.

Неожиданно ему повезло в первые же дни.

После знакомства с сотрудниками он давал им поручения:

— Прошу вас срочно составить список всех ювелиров города. Выделите тех, кто приехал в Пермь после Октябрьской революции. Поинтересуйтесь: нет ли в поведении каждого чего-либо странного, подозрительного…

Добош на минуту замолк, вспомнив, как к Залевскому, по словам его бывшей любовницы, часто приходили иностранцы, и добавил:

— Обратите внимание, не встречаются ли они с иностранцами? Нет ли у них переписки с заграницей?

И тут молодой рыжеватый сотрудник, с лицом, изъеденным оспой, в потертой кожанке времен гражданской войны, перешедшей к нему, видимо, от отца или старшего брата, привстал со стула:

— Разрешите, товарищ Добош?

— Да, пожалуйста.

— Вы спросили про иностранцев. Не так давно у нас побывали два француза, представители Красного Креста. Очень интересовались золотом и драгоценностями. Посетили двух ювелиров. Сведения о них принесу вам после совещания. Мы покопались в их биографиях. Ничего подозрительного нет. А вот зачем французы в мастерскую часовщика Василевского заходили — непонятно. Василевский живет с женой и сыном. И еще в доме — горничная. Часовщик он фирменный, к нему в мастерскую ходят многие, но сам нелюдим, редко отлучается из дома. Хотя установили, что у него есть засекреченная любовница, девица лет двадцати пяти, кассир кинотеатра. Но бывает он у нее — два раза в месяц. Не чаще. А сын Василевского — шалопут. По ресторанам шляется, с девицами легкого поведения водится, где-то деньги берет. Небось у папаши ворует. Раза два царскими золотыми расплачивался. А они на черном рынке — дорогущие! Официанты — рады стараться. Берут. Через этого шалопута попробуем выяснить, зачем приходили французы к часовщику.

— Обязательно выясните, — Добоша словно зазнобило, у него невольно вертелось: «Залевский — Василевский, Залевский — Василевский! Часовщик — ювелир. Ювелир — часовщик». А ведь Залевский увлекался часами, мог превратиться и в часовщика, чтобы отсидеться. Добош, еще не веря в удачу, достал фотографию Залевского: — Но нам надо найти прежде всего вот этого человека, петроградского ювелира, купившего, как я говорил, бриллиант из царской короны. Мы должны размножить эту фотографию… — И Добош подал ее рыжеватому чекисту.

Тот присвистнул:

— Сдается мне, что это часовщик Василевский.

Добош вытер со лба внезапно выступивший пот, почему-то он верил, что услышит такой ответ, но все-таки уточнил:

— Вы не ошиблись, товарищ Зонов?

— Нет, товарищ Добош… Это Василевский… То есть Залевский, которого вы ищете.

Через несколько дней в Пермь приехал Косухин, мужичок приземистый, с почерневшими, огрубелыми руками, будто в них въелась земля, на которой он чертоломил с ранних лет. Нос у Косухина, длинный, узкий, был сдвинут налево.

«Неужто от удара какого-нибудь забияки?» — подумал Добош.

Косухин улыбался, ему нравилось ездить по стране — то в Ленинград, то в Пермь — и чувствовать себя незаменимым в государственном деле.

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ начальник! — доложил он по-солдатски, а мужицкие, неунывающие, зоркие глаза будто ощупывали Добоша: силен ли? Стоит ли тебе подчиняться?

Добош прикинул: вряд ли Залевский запомнил солдата в папахе, в шинели. Это Косухину господин ювелир был в диковинку, он на него во все глаза глядел. А для Залевского все солдаты на одно лицо.

На всякий случай спросил:

— А в семнадцатом вы бородатым были?

— Ага. Значитца, борода широкая-преширокая.

— Тогда придется вас побрить. И подстричь.

— Как прикажете, — согласился Косухин.

А Добош решал: «За кого же выдать Косухина с его огрубелыми руками, чтобы Залевский мог поверить ему? За преуспевающего лавочника? Нет, не поверит… За человека из блатного мира? Нет, не то… За старателя?.. Похож!..»

Косухина подстригли, напомадили, за версту чувствовался запах дорогого одеколона, подыскали костюм из добротного материала, к нему сапоги со скрипом: ни дать ни взять — фартовый старатель, приехавший к родственникам покутить, победокурить, в общем, себя показать. Выдали ему царский пятнадцатирублевик, империал начала века. Спекулянты за такими охотились! И послали к Залевскому.

Как и обговаривали, ввалился Косухин в мастерскую:

— Здоров, хозяин!

— Чем могу служить? — вопросительно посмотрел на него Василевский.

— Да вот шел мимо, гляжу — часовщик! Нет ли у тебя, значитца, часиков дореволюционных, фирмы какой-нибудь… оттуда, — Косухин неопределенно мотнул головой, — всю жисть мечтал о таких! В тайге — во как! — сгодятся. За ценой не постою! — И пятнадцатирублевик Василевскому-Залевскому протягивает.

Тот взял его, на ладошке покатал, как тогда, в семнадцатом, бриллиант катал.

— Откуда у вас империал? — спрашивает.

— Да на золотишко обменял у одного старинного приятеля, — доверительно признался Косухин.

— Могу вам предложить часы швейцарской фирмы, — и вынимает часы луковицей, карманные, на серебряной цепочке. — Век ходить будут.

Косухин часы раскрыл-закрыл, попытался положить в потайной карман жилета, а Василевский все рассматривает империал.

А Косухин отдает часы со вздохом:

— Не, мне такие не подходящи.

— Пожалуйста, другие посмотрите, — и выкладывает еще несколько серебряных часов.

— Не, мне золотые нужны, — Косухин забрал империал.

— Заходите через два дня, будут для вас золотые, но и вы золотишка прибавьте. Золото на золото, как говорится.

— Хорошо, — согласился Косухин, — зайду, я еще неделю в Перми погуляю.

К Добошу он буквально прибежал, возбужденный:

— Он, товарищ начальник, он… Что камешок у матросика купил! Только постарел малость, омордател, брюшко появилось… Но он, точно он!..

— Спасибо вам, — пожал руку Косухину Добош. — Вы нам очень помогли. Сейчас все запротоколируем, вы распишетесь. И мы вас домой отправим.

Косухин хитровато улыбнулся:

— Если надо, я останусь, товарищ начальник! Старый конь борозды не испортит, старый солдат в бою не подведет. Стрелять я умею, силушка в руках есть. Готов чекистом работать. Не сомневайтесь: когда надобно, язык за зубами могу держать. Очень вы мне понравились. На комдива моего похожи.

— Надо будет, вызовем, — Добош еще раз пожал Косухину руку. — Спасибо вам, большое спасибо!

За домом Василевского-Залевского установили наблюдение. Проверили всех, кто заходил к часовщику, к кому уходила его жена, с кем встречался сын. Никто не вызвал подозрения.

Но необходимо было узнать, где хранит свои сокровища Василевский. А что они есть, подтверждали золотые монеты, которыми в ресторане расплачивался сынок часовщика. Золото явно принадлежало папаше.

По распоряжению Добоша, когда сын Василевского стал в очередной раз расплачиваться золотыми царскими монетами за попойку в ресторане, его и официанта задержали с поличным.

В милиции допрашивал сына Василевского сам Добош:

— Ваши фамилия, имя, отчество?

— Василевский Казимир Стефанович.

— Откуда у вас золотые монеты?

— Папа дал…

— Придется вызвать вашего отца, удостовериться, так ли это?

— Не надо! — испуганно вскинулся Казимир. — Ради бога, не надо!

— Значит, они ворованные?

— Что вы!.. Я просто взаймы взял у папахена, — увидев усмешку Добоша, Казимир уточнил: — Тайно, конечно.

— Чем занимается ваш отец?

— Он часовщик.

— Не вздумайте лгать, гражданин Залевский.

— Вы… знаете… мою… настоящую фамилию? — глаза Казимира заполнил страх.

— Мы о вас знаем всё. Хочу предупредить, что честные ответы будут вам зачтены при определении вашей дальнейшей судьбы. А пока вы задержаны как спекулянт золотом… Зачем приходили к вам французы?

— Это знакомые папахена по Петрограду.

— Вы жили в Петрограде?

— Да.

— Где?

— На Лиговке.

— О чем говорили французы с вашим отцом?

Казимир Залевский заерзал на стуле:

— Я не подслушивал… Я нечаянно услышал… Мне хотелось узнать, не забыл ли я французский, которому меня учили в детстве.

— Они говорили по-французски?

— Угу.

— О чем?

— О бриллианте… О поездке в Париж…

— Когда? — насторожился Добош.

— Через неделю. Или раньше. Чемоданы уже собраны. — Казимира била мелкая дрожь. — Папахен отплывает матросом из Ленинграда. На иностранном судне. А нас с матерью оставляет охранять дом. Потом, когда устроится в Париже, обещает вызвать нас официально. Но он бросает нас, бросает, бросает… Мы ему больше не нужны, не нужны!.. — младший Залевский заплакал.

Добош налил воду в стакан:

— Выпейте… Но успокаивать я вас не буду. Вы правильно разгадали план отца. Он задумал сбежать не только от нас, но и от семьи… Где бриллиант и драгоценности?

— Бриллианта в доме нет. Золото в чемоданчике. В сейфе. Я сделал от сейфа запасные ключи. Вот они. — Казимир все еще держал стакан, второй рукой, не глядя, он пошарил в кармане пиджака, нашел там ключи, подал Добошу.

«Вот как ты тайно брал «в долг» у отца золото!» — усмехнулся про себя Добош, но постарался быть по-прежнему вежливым:

— Когда уезжает отец?

— Через два дня.

Добош попросил сотрудника оформить протокол как полагается, чтобы Казимир Стефанович ознакомился с текстом и подписал, и быстро вышел из кабинета. Медлить было нельзя. Не исключено, что Залевский может скрыться уже сегодня. Надо оформить документы на арест и обыск.

Обыск длился почти четыре часа.

Понятые — жильцы соседних домов — забыли про усталость, они вытягивали шеи, чтобы из-за плеча чекиста увидеть содержимое чемоданчика, извлеченного из сейфа. Когда золотые монеты и вещи были грудой высыпаны на стол, понятые ахнули. Они никогда не видели столько золота!

В подвале нашли каслинскую чугунную шкатулку, словно сплетенную из тонких черных кружев, набитую царскими десятирублевиками, два кожаных мешочка с золотым песком, пачки советских червонцев, серебряные рубли. А часов — со счета сбились! — золотых, серебряных, иностранных, русских, старинных и современных — целый музей заполнить можно.

Но бриллианта найти не могли.

К вечеру чекисты простукали все стены, подняли половицы, перерыли двор — нет бриллианта.

— Что же, собирайтесь, гражданин Залевский, — хмуро сказал Добош. И обернулся к понятым: — Спасибо, товарищи, вы свободны.

Залевский безропотно оделся. Ни слова не сказал жене, даже не обнял ее, лишь о чем-то по-польски попросил горничную.

Та вытерла слезы, закивала головой.

Наутро Добошу доложили: Залевский повесился на подтяжках в камере. Спасти не удалось.

Добош грохнул кулаком по столу. Бриллианта теперь не найти, дом весь перерыт. Может, камень у французов? Но такой жадный человек, как Залевский, вряд ли доверил свое сокровище посторонним. За границу он должен был прийти не с пустыми руками. Тайну бриллианта Залевский унес с собой, на тот свет! «Я допустил ошибку. И серьезную! — ругал себя Добош. — Не надо было торопиться с арестом. Следовало брать Залевского при уходе. Бриллиант наверняка бы был при нем. Как я теперь посмотрю в глаза Ногину? Такое верное дело провалить! Гнать меня надо из органов!»

Добош прикрыл глаза, попытался еще раз вспомнить ход обыска. Не мог же бриллиант раствориться? А если Залевский хранил его у своих близких или знакомых? Но таких у него в Перми не было. Кроме засекреченной любовницы. Но ее дом обыскали. Стоп… А горничная? Она приехала с ним из Питера. Но она жила в доме, который перерыли весь. А что же ей Залевский сказал на прощание по-польски? Почему обратился с последними словами перед уходом к прислуге, а не к жене?

Добош вызвал машину. Взял двух сотрудников и помчался к дому Залевского.

— Что вам сказал хозяин на прощание? — спросил он у прислуги.

— Ничего особенного, — пожала плечами немолодая еврейка, — он всегда был скупым, хотя и богач. Но до такой степени не доходил, попросил не тратить без надобности мыло. Хранить его. Время трудное, а мыло дорого стоит, оно еще дореволюционное.

— Где лежит это мыло?

— На кухне, в шкафчике, на верхней полке. Девять кусков. До сих пор аромата не утратило. Хозяин им дорожил, не давал никому расходовать.

Добош кинулся в кухню. Достал все девять кусков. Огляделся. На столике лежал кухонный, похожий на кинжал, острый нож. Добош взял его. И начал строгать куски мыла. Горничная смотрела на него как на сумасшедшего:

— Зачем вы портите мыло? Хозяин вернется, что я ему скажу!

— Он не вернется! — Добош не отрывался от своей работы. Стружками мыла он уже засыпал полстола. И замер… В седьмом куске, который он строгал, что-то блеснуло.

Добош бережно взял сверкающий гранями камень…

Так было выполнено задание Ногина, хотя просчетов в этом деле оказалось немало. За них и сейчас корил себя Добош.

Он отогнал воспоминания. Поезд приближался к Свердловску. Замелькали знакомые кварталы.

Добош взял саквояж и заторопился к выходу. Ему не терпелось до встречи с Ногиным повидаться с женой — Аней, Анечкой.

По перрону к поезду бежали люди. Какой-то пожилой модник махал букетом, худенькая дама посылала воздушные поцелуи.

Поезд еще тормозил, а Добош уже спрыгнул с подножки:

— Здравствуй, Свердловск!

Привокзальная площадь откликнулась клаксоном автомобиля.

Глава пятая Ногин

Оскар Янович осторожно взял скрипку, словно боясь, что она хрустнет в его руках, привыкших к молоту кузнеца да к оружию.

До гражданской войны довелось ему поработать с отцом в сельской кузне. Намахал себе силушку такую, что мог свободно сгибать прямой металлический прут в кольцо.

Ногин смахнул пылинки со скрипки, прижал ее к плечу. Смычок ждал движения хозяина, чтобы коснуться струн..

Ногин любил играть на скрипке, особенно когда ему становилось муторно, приходилось туго и он нуждался в разрядке.

Жена шутила:

— Ты совсем как Шерлок Холмс. Чуть что — и к скрипке.

Оскар Янович возражал:

— Ну, Шерлоку Холмсу до меня далеко. Он играл на скрипке, а я, как тебе известно, еще и на фортепиано, и на баяне. К тому же у Шерлока Холмса дирижерской палочки не было. А у меня есть. Да и скрипка у меня не одна, вон еще вторая спит в футляре…

— Сдаюсь! Сдаюсь! — поднимала руки Софья. — Шерлок Холмс не кончал Вильмарскую гимназию… Ой, прости, учительскую семинарию! Не получал математического и музыкального образования, не работал, как ты, преподавателем музыки! Словом, Холмс — дилетант, а ты — профессионал. В музыке, конечно.

— Ну, профессионалом я не стал, а развлечь тебя и друзей сумею.

— Это точно! — смеялась Софья. — Вон как ты на баяне среди шарташских березок играл, сразу вокруг тебя хор образовался, два часа не отпускали, горланили: «Бежал бродяга с Сахалина», «Сидел Ермак, объятый думой», — она попыталась передразнить поющих.

— Попеть захотелось? Неси баян! — откладывал скрипку Ногин.

— Игран, играй… На скрипке… Я твою скрипку люблю. Знаешь, чем тронуть женское сердце, — прижималась к мужу Софья.

Сегодня Ногин не зря потянулся к скрипке. Дело о вредительской организации в золото-платиновой промышленности тревожило. Оно неоправданно затянулось. Указания, мешающие работе приисков, шли сверху. К тому же из столицы сообщали, что представители иностранных фирм, добивающихся передачи уральских приисков в концессию, владели подробными сведениями о всех затруднениях золото-платинщиков на местах. Необходим был свой человек хотя бы в правлении Уралплатины, чтобы разобраться во всех нитях, опутавших добывающую промышленность. И, наконец, выявить главных «пауков» в Москве и Свердловске, плетущих нити экономического заговора.

Помог же чекистам капитан Арефьев ликвидировать сеть контрреволюционной агентуры на Черноморье. Как же его звали? Ага… Александр Георгиевич.

Ногин хорошо помнил это новороссийское дело. Именно ему, двадцативосьмилетнему чекисту, назначенному начальником Черноморского окружного отдела ОГПУ, пришлось завершать операцию «Аллах».

А началась она с того, что в Новороссийское ОГПУ пришел загорелый, широкоплечий, грузный, но вместе с тем подвижный человек. Его волосы словно выцвели на солнце. В руках он держал морскую фуражку.

— Здравствуйте. Я Арефьев. Капитан парохода «Эттиход». Чекист, принимающий Арефьева, переспросил:

— «Эттиход»? Этот тот, что до сих пор не национализирован?

— Точно так, — подтвердил Арефьев, — пароход смешанной русско-персидской компании. Под персидским флагом ходим. Новороссийск — Константинополь и обратно.

— Что же вы хотите нам сообщить? — внимательно рассматривал Арефьева чекист.

— Понимаете… — Александру Георгиевичу явно было рассказывать труднее, чем водить судно. — Я потомственный моряк. Об этом знают многие… И вот ко мне в Турции подсел в ресторане незнакомый человек, попросил помочь: за четыреста турецких лир устроить на «Эттиход» русского. Чтобы он мог сходить на берег в Новороссийске. Родственники, мол, у него там. Скучает. Понимаете… Я имею право самостоятельного набора команды. И в Турции, и у нас. А документы… у того… русского из Турции… якобы в порядке. Я не отказал просителю. Но обещал подумать. Мне назначена новая встреча. Но дело нечистое… Явно нечистое… Интуиция подсказывает. И… понимаете… Я сразу к вам…

— А почему сразу к нам? — чекисту нравился Арефьев, но он решил узнать о нем побольше.

— Так тот, кто предложил за услугу четыреста лир, понимаете, не знает, что я в гражданскую в ЧК работал. — Моряк расплылся в улыбке. — С корабля меня партия направила… А после войны не выдержал я… Понимаете… Море снилось каждую ночь. Как чумной стал… У нас же у всех в роду душа — тельняшка в полоску. Вот я рапортами своими и добился, чтобы отпустили меня на пароход… Кстати, на «Эттиходе» за мной неотступно один матрос следит. Греков его фамилия. И в Константинополе он за мной увязался. Чекистская привычка — видеть боковым зрением — еще не оставила меня. Но Греков не подозревает, что я обнаружил слежку.

Чекисты воспользовались этим случаем, чтобы переброска агента проходила на «Эттиходе» под наблюдением Арефьева. А на берегу, в Новороссийске, уже не составило труда установить явки… И агента, и Грекова.

Арефьеву придумали «легенду»: вместо чекистских лет — годы деникинской армии. Вооружили его именами белогвардейцев, которые были убиты или которых не могло быть в Турции.

Воспользовались слежкой Грекова, чтобы легенда о службе Арефьева у Деникина ушла в Турцию — к грековским хозяевам, в константинопольское отделение «Высшего монархического совета», к генералам Покровскому и Улагаю.

На теплоход к Арефьеву в Константинополе зашел его «сослуживец по белой армии», которого он случайно встретил. И Грекову дали возможность услышать воспоминания о белых походах, о делах Арефьева и его сослуживца. Не мог Греков знать, что к Арефьеву под видом деникинского офицера приходил на пароход чекист.

Так Арефьеву поверили в монархическом «Совете».

Немало он перевез на «Эттиходе» контрреволюционных агентов, наблюдение за которыми помогло выйти на белогвардейское подполье в районе Черноморья и ликвидировать зреющий заговор.

Ногин словно снова услышал шум прибоя. Увидел море в белых барашках. Каждая волна пыталась как можно дальше вырваться на берег, удержаться на нем. Но в бессилье, цепляясь пенистыми лапами за гальку, сползала обратно. На ее месте появлялась новая. И снова, шипя, скатывалась в море.

Арефьев стоял на берегу рядом с Ногиным и завороженно смотрел на эти волны. Ветер предвещал шторм.

Ногин специально назначил встречу не в здании ОГПУ.

— Вы что? За свою капитанскую жизнь не насмотрелись на волны? — удивился он.

Арефьев смущенно улыбнулся:

— А волны, как огонь, зачаровывают. Оторваться не могу. Посмотрите, как сейчас девятый вал грохнет! Силища-то какая!

Ногин отвернулся от моря:

— Против нас тоже силища действует. Но мы должны, как этот берег, устоять, сбросить ее… Я вас, Александр Георгиевич, вызвал, чтобы поблагодарить за все, что вы сделали. И попросить: до конца операции «Аллах» не встречаться со мной и другими сотрудниками. Мы не хотим, чтобы кто-либо из ваших турецких знакомых заподозрил, что вы причастии к ликвидации контрреволюции на Черноморье. Вы еще можете сделать многое, если вам будут доверять в турецком отделении «Высшего монархического совета». Будьте осторожны. Счастья вам. Сегодня ночью мы начинаем ликвидацию монархических групп…

Ногин опустил смычок. Скрипка замолкла. Исчезли Арефьев, суда на горизонте, море в белых гребнях…

«А почему бы, — думал Ногин, — нам не найти для Уралплатины горного инженера? На Западном Урале? Там нет крупных промышленных месторождений золота и платины, но горные инженеры, которых бы не знали в Свердловске и Челябинске, наверное, есть. Если бы хоть один из них согласился помочь чекистам!.. А еще лучше, если бы специалисты нашлись среди пермских наших сотрудников. Арефьева бы нам, но не моряка, а инженера!..» Для этого-то он и вызывал Добоша.

…Добош уже ждал, хотя до встречи оставалось еще полчаса. Он знакомился, как и наказал Ногин, с делом о вредительстве в золото-платиновой промышленности.

— Ну, как? — пожимая руку, указал головой Ногин на папку.

— Не понимаю, при чем тут я? — пожал плечами Добош. — Золото-платиновые прииски в основном в бассейне Миасс-реки да под Свердловском и Тагилом. У нас, на Западном Урале, месторождения бедные, их даже не пытаются разрабатывать.

— Потому-то я и пригласил вас. Горные инженеры с приисков хорошо знают друг друга, а мы с вами должны найти такого, который был бы им незнаком и которого можно устроить на службу в правление треста Уралплатина. Лучше всего профессионального чекиста или коммуниста — участника гражданской войны. Можно и сочувствующего нам… Есть у вас такие на примете?

— Надо подумать, — в голосе Добоша проскользнуло сомнение.

— Ну, если в Перми нет, будем искать в другом месте… Кстати, вы не соскучились по Свердловску, все-таки с двадцать первого года в этом городе, а мы вас в Пермь послали.

— Скучаю, — признался Добош.

— Считайте, что командировка в Пермь кончается. Найдете нужного человека для Уралплатины и возвращайтесь. Приказ я уже подготовил. Матсон согласен. Будете со мной заниматься золото-платиновой промышленностью. Опыт кое-какой у вас есть.

Добош утвердительно кивнул.

Ногин встал, открыл сейф, достал папку:

— А теперь поговорим о плане операции, о ее деталях.

Глава шестая Чарин

Челочка на лбу молодой смазливой секретарши все время раскачивалась.

— Нет-нет, — энергично трясла она головой, — технический директор занят… Подождите…

— Нет-нет, — встречал отпор очередной посетитель, — товарищ Доменов вас принять сегодня не сможет.

— Аллэ! — брала она телефонную трубку двумя пальчиками, словно та была чем-то испачкана. — Да-да… Это трест Уралплатина, — и тут же переходила на знакомое: — Нет-нет, Вячеслав Александрович не возьмет трубку. У него совещание. Что я могу поделать. Позвоните часика через три…

— Нет-нет, — снова слышался ее громкий голос: — Нет-нет…

— Тьфу ты, дьявол, — сплюнул молодой человек, уже второй час томившийся в приемной, и обратился к сидящему рядом безучастному ко всему кудрявому человеку в полувоенной форме: — Как выщербленная пластинка — одно и то же выдает!

Человек в полувоенной форме пожал плечами. И ничего не ответил.

Секретарша заметила взгляд парня и кокетливо одернула платье:

— Что это вы смо́трите на мои ноги?

— Да не смотрю я на ваши ноги, — смутился парень.

— Нет-нет… Смо́трите, я же видела.

— Тьфу ты, дьявол, — снова сплюнул парень. И стал смотреть в сторону. Но после этих слов секретарши ему действительно захотелось поглядеть на ее ноги. Ноги как ноги — бутылочками, сама полная, с высокой пышной грудью, черноволосая, намазанная. Ее можно назвать красивой, но было что-то отталкивающее в глуповатых фразах, в ее самолюбовании. А она явно подчеркивала свои женские прелести.

Но вдруг секретарша преобразилась, соскочила со стула, приветливо заулыбалась:

— Петр Сергеевич, какими судьбами? Откуда вы?

В приемную вошел высокий, худой, седеющий мужчина с продолговатым лицом. Его модный светлый костюм был пригнан по фигуре, как офицерский мундир. Белая сорочка, стоячий воротник, галстук, завязанный нарочито небрежно — широким узлом. Все говорило, что этот человек следит за собой.

Наклонив голову, продемонстрировав безукоризненный пробор и пятачок лысинки на затылке, мужчина галантно приложился к руке секретарши:

— Из Питера, милочка, из Питера… С брегов Невы холодной. Естественно, пришлось завернуть в Москву-матушку… А вы все хорошеете.

Секретарша раскраснелась от счастья:

— И вы тоже, Петр Сергеевич!

— Тогда вечером приглашаю вас на свидание… В ресторан, — закончил он шепотом. — Жду там, где всегда. Вы помните?… А Вячеслав Александрович занят?

— Сейчас, сейчас, я спрошу, — секретарша скрылась за дверями.

Доменов помешивал серебряной ложечкой в стакане и читал разложенные перед ним бумаги.

— Я же сказал, чтобы меня не беспокоили, — недовольно встретил он появление секретарши. — Что-нибудь стряслось?

— Нет-нет… — заметалась челочка на лбу, — но… Приехал Петр Сергеевич…

— Кто приехал? — переспросил встревоженно Доменов.

— Чарин.

— Этого еще не хватало! Зови немедленно.

Чарин вошел, раскрывая объятия:

— Здравствуй, старина, сколько лет, сколько зим!

— Здравствуй, — недобро ответил Доменов. — Кто тебе разрешил прикатить к нам? Мы же договорились: встречаться как можно реже…

— Успокойся, Вячеслав, — спрятал улыбку Чарин, — я приехал в командировку по линии научно-технического совета горной промышленности. Предписано мне произвести обследование треста. Чем-то высокие сферы, — он ткнул в потолок, — недовольны.

— А-а… — Доменов подошел к Чарину и обнял. — Прости…

— Нервным ты стал, Вячеслав, нервным… Чего ты боишься? Конспирация у нас — комар носа не подточит. А потом, всем ведомо, люблю я Урал! Ох, как люблю! Вся юность у меня с ним связана, — Чарин прикрыл глаза, — здесь моя силушка развернулась… Я — мещанский сынок, неимущий, на Урале господином стал! Подумать только, как время промелькнуло! Кажется, совсем недавно я еще в студенчестве первые драги на Ису строил… Так справлялся с делом, что меня помощником управителя платиновых приисков в Тагильском округе назначили! А потом… Все увидели, на что я способен! Пожалте, расшаркались передо мной, на место управителя золотых приисков! А какие разведки я провел, какие запасы платины обнаружил! Небось до сих пор их разрабатываете?

— Разрабатываем, разрабатываем, — согласился Доменов. — Но что-то ты больно сентиментальным стал? Не глотанул ли чего по дороге?

— О, как ты огрубел, Вячеслав, как огрубел! Я глотанул воздуха того края, где богатырские дела творил!

— Ну, уж и богатырские, — Доменов попытался остановить речеизлияние Чарина.

— А как ты по-иному назовешь все, что я сделал на Кытлыме? Кто поставил и пустил три драги? Я!.. Кто построил поселок с клубом и больницей? Я… Кто оборудовал лесопильные заводы, бумажную, деревообделочную фабрику? Опять я…

— Расхвастался… Ты руководил, а все остальное — народ вершил.

— Во-во… Кто рабочих спасал от увольнений? Кто прятал подпольную типографию на приисках? Кто ладил с рабочими так, что после Ленских расстрелов был приглашен на Лену помощником главуправляющего?.. Опять-таки я! Я!

— Ты, ты, — поднял руки Доменов. — Согласен, согласен, все знают, какой ты блестящий руководитель.

— Теперь я просто «спец», — огорченно бросил Чарин. — Советы не доверяют бывшим. Коммуноиды возглавили промышленность. А нас, гуманоидов, побоку, на второстепенные должности. Ох, как пожалеют! Мы еще покажем себя.

— Тише ты… Голос у тебя… Не голос, а иерихонская труба. Тебе в псаломщики пойти надо было, а не в горные инженеры, — оборвал его Доменов.

— Ах, как ты груб, Вячеслав, и зело боязлив. Где твоя былая отвага? Разве ты бы не хотел, чтобы от моего голоса рушились стены домов наших недругов, как рухнули стены Иерихона от звуков труб завоевателей? Ну, да ладно… Тебе, как старому товарищу и единомышленнику, все могу простить… Я сейчас тебя обрадую. Я тебе презент приготовил…

— Какой презент? Что ты еще натворил, Петр Сергеевич?

— Я нашел нам помощника. Верного человека, в таких наша организация ой как нуждается! Ни о чем меня не расспрашивай. Ты меня знаешь. Я этого человека проверил и поверил ему. Пальчинский в курсе дела. Он дал согласие на ввод моего протеже в наши ряды. Но нужна твоя помощь.

— Кто этот человек? Где ты его нашел? Какая помощь нужна? — попытался прервать многословие Чарина Доменов.

— А я — что? Не назвал его? Фамилия его Соколов. Николай Павлович. Встретил я его в Питере, то бишь в Ленинграде. Он горный инженер. Да еще какой! С иностранным дипломом. В Швейцарии университет окончил. Знаешь, у кого он учился? У нашего знакомца Дюпарка… Да-да, того самого, с которым был связан Флер… Да-да, Дюпарк, который делал доклад французскому правительству о передаче платиновых приисков на Урале в концессию. Словом, Дюпарк пользовался дюлонговскими сведениями. А Дюлонг, как ты помнишь, познакомил нас в свое время с…

— Да замолчи ты! — прервал его Доменов. — Зачем называть фамилии… — И, немного успокаиваясь под укоризненным взглядом Чарина, потер подбородок, словно пробуя, хорошо ли побрился. — В общем-то это неплохо, что мы знаем учителя твоего Соколова. Я запрошу о нем наших друзей из Франции. Им нетрудно будет связаться со Швейцарией.

— Если не веришь мне, запрашивай, — обиделся Чарин, — но за Соколова я ручаюсь! Головой. Он бывший белый офицер. Вынужден скрывать свое прошлое от Соввласти. Живет в шахтерском поселке. Получает мизерную зарплату. А жена — красавица, привыкшая к определенной роскоши. Она дочь екатеринбургского часовщика. Но капризуля. Не желает жить в чумазом, как она выражается, поселке. Требует: «Вернемся в Екатеринбург! Там хоть папа поможет!» Соколов на грани развода, мы должны, обязаны ему помочь. Он должен быть у нас под рукой. Человек действия, храбрый, отчаянный! Устрой его, Вячеслав, у себя в тресте. Чтоб получал прилично. К тому же женушка у него — фотографию показывал — само совершенство! Богиня! Формы какие! За одну ночь с такой тысячу золотых не пожалел бы!.. Почему ты молчишь, Вячеслав?..

Доменов задумчиво повертел в руке карандаш.

— Что ж, если Пальчинский одобрил ввод Соколова… Устрою… Хотя меня такие счастливчики, как Соколов, настораживают. Захотел ты его устроить в трест — и надо же! Вчера уволился по семейным обстоятельствам и уехал в Сибирь инженер Уралплатины по особым поручениям. Но самое поразительное, приди ты на полчаса позже, это место было бы занято. На него два претендента. Наш председатель правления просил устроить в трест дельного инженера из Перми и настойчиво подчеркивал, что лично заинтересован в пермяке. А председатель — партиец старый, с подпольным стажем, комиссар бывший, — попробуй не выполни его просьбу-приказ!.. А позавчера из Союззолота звонил бывший уралец и просил пригреть его племянника, тоже блестящего горного инженера. Ты заметь, когда рекомендуют — все замечательные, а присмотришься — сплошная серость! Ну, от москвича я, естественно, отговорюсь, а с председателем правления придется считаться. Если я для его подопечного из Перми не подыщу места, он сам подыщет, а твоего Соколова — не утвердит! Придется придумывать новую должность или кого-нибудь передвинуть из треста на прииски.

— Бог не забудет добрых дел, Вячеслав, не забудет, — заулыбался Чарин.

— Ой, Петр Сергеевич, Петр Сергеевич, ты, случаем, кроме горного института духовную семинарию не окончил? По голосу — псаломщик, по словам — священник, — Доменов поморщился, — ты же атеистом был.

— Ха-ха… Даже марксистом. Как ты помнишь, Вячеслав, моя маман осталась после смерти отца моего с семью сыновьями. Я попал под влияние сосланного к нам писателя… Фамилия у него заковыристая… Магбект… Ну, почти Макбет… Не читал никогда его книг, но книги Маркса и Ленина я у него в кружке читывал. Но когда я перешел в последний класс, у меня произвели обыск. И я увидел, как моя бедная маман, которая сделала все, чтобы дать мне образование, вывести меня в господа, упала в обморок и чуть не умерла… Я решил, что маман свою люблю больше, чем революцию. И поклялся, что никогда не приму участие в бунтарстве… Ха-ха, да и ты, Вячеслав, в первой подпольной типографии на Урале работал. В профессиональных революционерах ходил! Но потом-то от рабочих защитничков так отошел, что врагом коммуноидов сделался!

Доменов покосился на двери:

— Хватит, хватит…

— Кончаю, кончаю, — успокаивающе поднял руку Чарин, — но до чего же ты нервным стал, Вячеслав, поверь в бога или в высший разум и успокоишься. Ведь ты жив остался в такой заварухе! Значит, он тебе помог. В годы гражданской и меня господин Случай убедил: кто-то есть там — наверху — всесильный! А Соколов — счастливчик, согласен с тобой. Но, может, он божий избранник, тогда и нам, и всему «Клубу горных деятелей» счастье принесет.

— Хорошо, хорошо, убедил, — Доменов нервно хлебнул из стакана и завертел серебряную ложечку в руке, — вызывай Соколова, взгляну на его документы, если они не явная «липа», устрою его в трест.

— А я его уже вызвал. Он в приемной ждет, — Чарин склонил голову: победителей, мол, не судят.

— Ого! — выдохнул Доменов. — Самонадеян ты, Петр Сергеевич, самонадеян. Как бы эта самоуверенность не подвела нас. Ладно, ладно, приглашай своего божьего избранника. Только хотелось бы услышать: для кого ты так расстарался: для организации, для Соколова или для его женушки? Богини?

Чарин загадочно улыбнулся:

— Бог троицу любит, Вячеслав, троицу… Да, о главном чуть не забыл, — спохватился Чарин, — рановато для склероза, но…

— Неужели Соколов еще не самое важное? Что еще? — помрачнел Доменов.

— Да перестань ты нервничать, Вячеслав. Это приятное для тебя… Пальчинский просил передать от имени организации семь тысяч рублей. Распредели деньги сам, как и те, предыдущие… десять тысчонок, которые тебе передали…

— Не здесь, не здесь, — заволновался Доменов, — не в кабинете.

— Разумеется, разумеется. Вечером встретимся. И я тебе передам портфель, — успокоил Чарин. — Но к врачу ты должен все-таки обратиться. Ты уже стен боишься… Так я приглашаю Соколова?..

Доменов откинулся на стул, как после многочасового труда.

— Приглашай, приглашай своего Соколова…

Глава седьмая Соколов

Впервые Чарин увидел Соколова в Ленинграде.

После долгой отлучки — пришлось работать в Москве — Чарин заскучал по своей питерской квартире. Поспешил на берега Невы. Но, оказалось, и в собственном трехкомнатном мирке, обставленном дорогой и удобной мебелью, бывает нестерпимо тоскливо. Семейная жизнь не сложилась, одиночество давило, особенно в пасмурные дни. Карты и женщины — только они могли развеять его меланхолию. И Чарина неодолимо потянуло в игорный клуб возле Михайловского манежа. Игроком Чарин был давним, азартным.

Игорный клуб нравился ему, хотя новые власти называли клуб притоном, «проклятым пережитком прошлого». Но ведь и он, Чарин, был частичкой этого прошлого, а оно для него не было проклятым.

Проигрывать Чарин не любил, но проигрыши его не угнетали. Деньги у него водились, остались кое-какие золотые безделушки от прошлой жизни.

К тому же он уже четыре года подряд получал в Госбанке около Фонтанки ежегодно по сто английских фунтов, а это — не шутка! — тысяча рублей золотом!

Получал из Лондона, от господина Бененсона, бывшего до революции главой отделения «Ленагольдфильдс» в России и одновременно председателем правления Русско-английского банка.

Друзьям и тем, кто интересовался, Чарин рассказывал, что Бененсон в 1918 году торопился выехать из России, ему были необходимы наличные деньги. А Чарин служил у Бененсона верой и правдой пять лет. И кое-что сумел скопить. Он выручил своего шефа, ссудил пять тысяч рублей. Золотом. Бененсон человек слова, к тому же — за границей денежки будут целей. И проценты пойдут.

В подтверждение Чарин показывал расписку Бененсона с обязательством выплатить долг по первому требованию.

Когда деньги понадобились, Чарин написал в Лондон, и Бененсон аккуратно, частями, стал возвращать долг.

Со временем Чарин сам поверил в это. Даже себе старался не напоминать, что он продолжает служить у Бененсона, отстаивая его интересы в СовРоссии, тайно добиваясь сдачи Ленских приисков в концессию «Ленагольдфильдс». А теперь Чарин пытался сделать Бененсона продавцом всей русской платины за рубежом. Он представил его Совету народного хозяйства как человека делового, авторитетного в кругах капиталистов, с широкими связями в Европе и Америке.

И Бененсон возвращал не долг, а платил жалованье Чарину. Расписка же была заранее заготовленной ширмой, ограждающей Чарина от подозрений.

Чарин достал из домашнего сейфа, вделанного в стену за книжными полками, которые легко отодвигались, крупную сумму и направился в игорный дом.

Он всегда вначале осматривался, приглядывался к ставкам, к тем, кто играет, уходил от столов, где видел шулеров. А он знал их в лицо, но не выдавал, за это они оказывали ему определенные услуги, связывая с преступным миром, когда необходимо было сбыть золотишко или платину, попадавшие иногда в руки Чарину.

Его внимание привлек страстный игрок. Он явно рисковал, ставил на одну карту.

«Трусы в карты не играют», — одобрительно отметил Чарин.

Сразу было заметно, что азартный картежник — бывший офицер. Выправка — позавидуешь! Сидит, как в седле. Спина прямая, голова гордо поднята. Английский френч — не первый год на плечах, но ни пятнышка. Накладные карманы не оттопыриваются, лишь один из четырех, на правом боку, несколько перегружен, что-то тяжелое лежит. Сапоги модные — до самого колена! — начищены до блеска. Аккуратист.

Чарин был неравнодушен к таким офицерам. Он когда-то мечтал о военной карьере, да не приняли его в кадетский корпус, куда в основном зачислялись дворянские сынки да потомки кадровых военных.

Чарин стал следить за этим игроком, мысленно окрестив его Офицером.

С виду нуждающийся. Значит, не свои деньги ставит, стремится выиграть во что бы то ни стало. А может, игрок с рождения? Глаза горят. Карту заносит с размаху. Саблю бы ему вместо карты червонной. Стол бы разрубил с одного маху! Иной раз проведет по голове рукой, словно кудри свои смоляные, непокорные хочет пригладить.

А природа черной краски на кудри не пожалела. И вообще, видна аристократическая порода.

Чарин подсел к офицеру. Включился в игру.

Офицер внимательно посмотрел на него:

— Извините, мы с вами в кадетском не сталкивались?..

Чарину польстило, что его принимают за выпускника кадетского корпуса: всего-то в России было двадцать восемь таких училищ.

Чарин вздохнул:

— Нет. К сожалению, я не попал в кадетский… Не приняли…

— Виноват, обознался, — офицер еще раз внимательно вгляделся в Чарина. — Но вы поразительно похожи на моего однокашника, князя Воронцова.

О, как было приятно услышать это Чарину, он так мечтал сравняться в свое время с сильными мира сего, завидовал всем князьям, графам, баронам, которым титулы и деньги доставались с рождения, и они без труда оказывались в кругу избранных. И хотя революция их лишила всего, многих вымела за границу, Чарин не отказался бы и сейчас от княжеского звания.

Чарину не хотелось признаваться, но он все же произнес:

— К глубочайшему сожалению, я даже не из дворян.

— Это не столь важно, — бросил офицер, — я чувствую в вас благородство, образование, ум. А это поважнее дворянства…

Чарину все больше становился по душе этот офицер. Он не выдержал:

— Рад с вами познакомиться. Чарин, горный инженер.

— Очень приятно, коллега, я тоже горный инженер… Соколов Николай Павлович…

— Какой институт кончали? — заинтересовался Чарин.

— Швейцарский… Университет… — Соколов заглянул в свои карты.

— О-о! — уважительно протянул Чарин.

Их перебили:

— Ваш ход!

Офицер еще раз посмотрел в свои карты и улыбнулся: ему везло — сплошные козыри!

Повезло в этот день и Чарину.

Набив карманы деньгами, они вышли на улицу. Накрапывал нудный питерский дождик.

— Карты вину братья! — довольный выигрышем и знакомством, изрек Чарин. — Не пойти ли нам в ресторан? Я тут одно заведение знаю — готовят превосходно. Да и всё, как до Октября!

Швейцар с бородой, расчесанной на две стороны, в несколько потускневшей ливрее — золото галунов словно поистерлось — при виде Чарина расплылся в угодливой улыбке:

— Пожалте, Петр Сергеевич, пожалте…

Официант бросился навстречу:

— Ваш любимый столик у окна свободен… Подать, как обычно?

Чарин с удовольствием заметил, что Соколов, несмотря на поношенный френч, вписался в столичный, сверкающий хрусталем люстр и бокалов зал.

Разговорились. Выяснилось, что Соколов вынужден работать в маленьком шахтерском городке. А жена у него — Антонина, Тоня, Тонечка, красавица, модница, транжира — привыкла не отказывать себе ни в чем. Все-таки дочь богатого екатеринбургского часовщика. Но ее отец — скупой рыцарь. Поприжимистее пушкинского. Народ подметил: «За копейку удавится». Так этот за копейку любого удавит, прежде чем сам полезет в петлю. Приходится Соколову зарабатывать жене на наряды игрой в карты. Благо что картежник опытный. Вот и сейчас тесть попросил, узнав, что Соколов командирован на две недели в Ленинград, купить ему партию новых часов. Предварительно заставил Соколова дать честное слово, что не растратит его капитал. Слово офицера!

Соколов все же рискнул пустить денежки тестя в оборот. После такого выигрыша жена полгода может шить себе любые сверхмодные платья, выезжая для этого в Екатеринбург.

Соколов, словно оправдываясь, почему он должен играть в карты, достал из нагрудного кармана френча фотографию молодой женщины. Каракулевый серебристый воротник темного пальто закрывал шею, подчеркивал овал лица. На воротник падали волнистые локоны. Антонина сфотографировалась без шляпки. Или без шапочки. Потому что к этому воротнику должна была бы пойти меховая шапочка. Аккуратный носик, сочные губы, задорный кокетливый взгляд.

У Чарина загорелись глаза:

— Богиня! — только и выдохнул он. — Богиня… Вы счастливчик, Николай Павлович.

— Это со стороны так кажется. Подобная женщина — хлопоты, ревность… У нее масса поклонников, где бы она ни жила — в Свердловске или в шахтерском поселке…

— А почему вы, инженер с иностранным дипломом, торчите в этой дыре, да еще с малым окладом? — полюбопытствовал Чарин.

Соколов сам разлил по рюмкам коньяк, не ожидая приглашения, тоста, выпил жадно, налил еще.

— Обстоятельства, обстоятельства, милейший Петр Сергеевич. Как говорят русские люди: «Рад бы в рай, да грехи не пускают!»

— А много у вас грехов-то? — Чарин подмигнул. — Кайтесь, исповедуйтесь, я вам все грехи отпущу!

— Не могу, Петр Сергеевич, не могу… Я вам верю, но… Скажу коротко. Вынужден отсиживаться в поселке, — Соколов показал на рубец под подбородком: — Это след от большевистской пули… Сами понимаете…

— Понимаю, понимаю, — успокаивающе улыбнулся Чарин, а сам подумал: «Это же наш человек. Он может быть полезен организации. Надо посоветоваться с Пальчинским. Но прежде все-таки узнать биографию, подлинную биографию Соколова… Сейчас не стоит расспрашивать, спугну, уйдет от меня».

…Вскоре такой случай представился. Командировка Соколова затягивалась. Они каждый вечер встречались в игорном клубе.

Азарт Соколова возрастал. Его рискованные ходы тревожили: «Так и контроль над собой можно потерять. И проиграться!»

Чарин не ошибся: Соколов проигрался в пух и прах.

— Всё, — встал Соколов. — Простите… Я банкрот, — и пошел на негнущихся ногах к выходу.

Чарин догнал его на улице:

— Что вы хотите делать?

Соколов нехорошо усмехнулся:

— Я нарушил офицерское слово, растратил деньги тестя, у меня один исход, — и он похлопал по правому карману.

Чарин схватил за руку Соколова:

— Вы что? Хотите стреляться?.. Не теряйте головы, Николай Павлович… Сколько вы проиграли? Тысячу? Я вам дам эту тысячу. Конечно, под расписку. Вернете долг, когда сможете, через год, через три, через десять лет… Я в деньгах не нуждаюсь.

Соколов недоверчиво покосился на Чарина, потом его бледное лицо залил румянец, Соколов вытянулся, как на плацу перед генералом:

— По гроб буду обязан. Что ни потребуете, если это не бесчестно, сделаю для вас. Не за тысячу, а за вашу доброту, за вашу широту души русской…

Вечером они вновь сидели в ресторане.

Соколов все еще хмурился.

— Пусть вас эта расписка не огорчает. Если надо, я могу ее разорвать, — утешал Чарин, он был в прекрасном настроении — от своей щедрости, от того, что нашел для организации человека дела, умеющего владеть оружием.

— Кстати, откуда у вас револьвер? — поинтересовался он.

Николай Павлович вновь наполнил рюмки.

— Это у меня не оружие, а талисман семизарядный… Я уже более десяти лет не расстаюсь с ним. И, знаете, этот талисман меня неизменно спасал в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях! Выпьем за мой талисман!

В тот вечер они засиделись в ресторане. А потом, прихватив несколько бутылок коньяка и шампанского, уехали к Чарину. И у Соколова развязался язык.

Был он, как и предполагал Чарин, сыном кадрового военного. Блестяще окончил кадетский корпус. Предрекали ему незаурядную офицерскую карьеру. Но тут у своей барышни, в которую влюбился по уши, Соколов познакомился с руководителем боевой организации эсеров, человеком неимоверной храбрости, участником террористских актов. Эсеровские боевики за несколько лет ликвидировали двух министров внутренних дел — Сипягина и Плеве, затем великого князя Сергея Александровича.

Эсеры покорили воображение Соколова. И он пошел в бомбометатели.

За отвагу и удачливость был назначен командиром эсеровской дружины. В девятьсот пятом году вдоволь пострелял в жандармов. Но его выследили. Пришлось бежать за границу. Там повстречал знакомых по партии, которые помогли ему поступить в университет в Швейцарии. Как и в кадетском, учился блистательно. Получил звание бакалавра. Учителем его был видный геолог профессор Дюпарк. Дюпарку довелось попутешествовать по свету, он проводил геологические съемки, в том числе и на Северном Урале.

Дюпарк помог Соколову вернуться на родину, взяв его своим помощником в экспедицию.

Это было накануне мировой войны.

Жандармы не тронули Соколова. Видимо, решили, что он отошел от революции. С эсерами не встречался. Соколов и впрямь разочаровался в их лозунгах и действиях. Потянулся к большевикам.

Июньские выстрелы в австрийского эрцгерцога в Сараево породили пушечное эхо в Европе.

В первый августовский день Соколова мобилизовали. Присвоили офицерский чин. Орден святого Георгия — лучшее свидетельство храбрости Соколова. Такой орден давали редко. А в семнадцатом Соколов как солдатский делегат штурмовал Зимний дворец. И пошел по фронтам гражданской войны красный командир Соколов. Но в двадцатом году случилось страшное: заставили Соколова расстреливать мятежников-эсеров. А среди них — трое его друзей, лучших боевиков его дружины. С ними в девятьсот пятом он за черный люд сражался.

Так взглянули они ему в глаза, что даже сердце сбилось с ритма. И тогда Соколов повернулся к своим красноармейцам:

— Братцы, вы мне верите?

— Знамо, верим! — отвечают. — Не в одном бою с нами бывал!

— Братцы, вы знаете, кого сейчас жизни лишаете?

— Ясно кого, — галдят, — контру, сволочей белогвардейских…

— Неправда, — поднял руку Соколов, — героев революции 1905 года, верных крестьянских защитников.

А комиссар отряда — старый партиец, питерский рабочий за маузер схватился.

— Продался, золотопогонная твоя душа! Не слушайте его! Изменник он!

Не дали комиссару выстрелить, обезоружили. Часть красноармейцев из крестьян ушли с Соколовым и его дружками.

Хотели эсеры хлопнуть комиссара. Но Соколов не разрешил:

— Я вас не дал расстреливать и его не дам. Каждому — свое.

В общем, отпустил Соколов комиссара и бойцов из рабочих, пожалел их, а они-то обо всем рассказали его командованию.

Объявили Соколова предателем. Заочно приговорили к смерти. Выхода у него не было. Подался он со своими дружками к эсеру Антонову на Тамбовщину — в крестьянскую армию. Антонов — тоже эсеровский боевик в прошлом — слышал о Соколове. Приблизил к себе.

Да антоновскую армию так Тухачевский прижал, что стало ясно: антоновщине пришел конец.

Соколову снова пришлось скрываться, ведь у Антонова он работал в контрразведке. Так что прощения от Советов не жди!

Соколов приехал на Урал, устроился на службу в маленьком шахтерском поселке. Да на беду в Екатеринбурге, куда приезжал в командировку, встретил свою Антонину, Тоню, Тонечку… Женился, а она не хочет жить в медвежьем углу… Требу…

Не закончив фразы, Соколов заснул.

Чарин долго смотрел на его красивое лицо, лихорадочно вспоминая, кто же из бывших антоновцев есть среди его знакомых. И вспомнил:

— Тихонов! Картежник! Профессиональный игрок. Точнее, шулер! Точно! Он же сам рассказывал об этом. Только что-то давно его не видно? В Ленинграде ли он? Не раскрыли ли его чекисты?

Чарин взглянул на часы. Почти утро! Чарин осторожно вышел в другую комнату, плотно прикрыл двери, покопался в записной книжке, снял трубку телефона. Через несколько минут услышал сонный недовольный голос:

— Какой дьявол спать не дает?

Чарин извинился, представился.

В трубке послышался невежливый зевок, хриплый кашель:

— Слушаю. Чем могу быть полезен, Петр Сергеевич?

— У вас там, где ты находился в гражданскую, был Соколов, черноволосый красавец, приближенный главного?

— Соколов… Соколов… Соколов? Был такой… Доверенное лицо самого…

— Спасибо, Иван Васильевич, спасибо… — Чарин положил трубку и потер руки: значит, Соколов тот, за кого себя выдает! Тихонов врать не будет. Проверен не в одном деле. Ах, Чарин, Чарин, какой ты молодец! Какой ты умница — великолепную находку сделал для организации!

Наутро Чарин проснулся бодрым, словно и не было хмельной бессонной ночи. Напоил Соколова чаем.

— Мне надо выехать в Москву. Едем со мной — через столицу — на Урал. Я вас устрою на денежную должность в Свердловске. Жена ваша будет довольна. Вы нужны нам. Мы — это такие же, как вы, не нашедшие общего с коммуноидами. Я вам верю. Но вынужден посоветоваться в Москве-матушке с одним человеком. Так как? Согласны?

— Хорошо, — решительно поднялся Соколов, — я с вами, Петр Сергеевич, хоть куда, вы мой добрый гений!.. Встретимся на вокзале, я только в гостиницу забегу… за вещами…

Чарин кивнул головой, он думал, а что скажет ему Пальчинский?

Глава восьмая Пальчинский

Доменову не очень хотелось устраивать Соколова в трест. Мало ли что за ним тянется? Если он скрывается от Советской власти, могут и разыскать! А тогда спросят: «Почему вы его рекомендовали, гражданин Доменов? Где вы с ним познакомились, гражданин технический директор?»

В таких случаях товарищем не называют.

Но Пальчинский дал согласие на ввод Соколова в организацию, значит, надо сделать так, чтобы Соколов трудился в Уралплатине.

Пальчинскому Доменов подчинялся слепо. Это как гипноз какой-то. С юности то и дело он слышал от солидных уважаемых людей: «Вы знаете, как поступил Пальчинский? Вы читали, что изрек Пальчинский? Вам говорили, что отмочил Пальчинский? О, Пальчинский — личность! Да-да, Пальчинский — талант!»

Эта фамилия обрастала легендами и завораживала.

Доменов всегда интересовался прошлым и настоящим человека, именно прошлое и настоящее определяет его будущее. О человеке нельзя судить, не зная его былого, которое сформировало характер, а натура — определяет возможности.

Доменов знал минувшее и настоящее Пальчинского, виднейшего горного инженера, консультанта Госпланов СССР и РСФСР, Уральской комиссии Главметалла. Кроме того, Пальчинский за консультации получал деньги еще во многих крупных трестах и учреждениях.

Потому-то Доменов восхищался Пальчинский, беспрекословно подчинялся и откровенно завидовал ему, ведь Пальчинский всегда ходил в лидерах, он родился верховодом, как рождаются певцами, музыкантами, художниками.

Он всю жизнь делал такие шаги, что оказывался в центре внимания своего горного института, всего Петербурга, всей России. Эти шаги он явно рассчитывал. Но как точно! Невольно позавидуешь.

Доменову рассказывал один из волжан, что еще в двенадцать лет Пальчинский стал специальным корреспондентом отдела «Вести с Волги» в местной газете. Правда, в издании газеты принимала участие матушка Пальчинского, но тем не менее статьи Пальчинского привлекали внимание читателей, будоражили обывателя.

Сотоварищи Пальчинского по учению вспоминали, что он выделялся среди студентов.

Однажды сокурсник принес весть:

— Друзья, слышали? Знаменитый Бехтерев ищет репетитора для своих детей, поступающих в гимназию? Вот бы мне устроиться!

Кто-то резонно возразил:

— Куда тебе! Это место для Пальчинского.

И Пальчинский загорелся, он бросился, то есть размеренным шагом отправился, к своему любимому преподавателю, вхожему в дом Бехтерева:

— Рекомендуйте, если можно…

Бехтереву приглянулся эрудированный молодой репетитор, имевший дерзкие неординарные суждения о положении в государстве, и он ввел Пальчинского в круг прославленных медиков.

Припоминали соученики и другое: появилась возможность студентам поработать на угольных рудниках Франции. Первым вызвался Пальчинский.

Петербургское общество, куда уже был вхож Пальчинский, поразилось: он не побоялся во Франции одеться в робу простого рабочего и попотеть на черной работе.

Зато, когда Пальчинский вернулся и сделал увлекательные социальные доклады о Франции, восхищенное студенчество Петербурга избрало его председателем чуть ли не всех своих обществ.

А после разгрома русского флота, после горестной Цусимы из столицы привезли на Урал подробности о нашумевшем «бое с полицией»:

— Вы знаете, в нем участвовал Пальчинский. Петр Акимович приехал в Петербург отдохнуть с каменноугольных шахт Сибири. А в Петербурге демонстрация. В Павловском парке. Пальчинский с женой присоединились к толпе. Для разгона нагнали солдат — видимо-невидимо! Целый полк или даже два! Но Пальчинский последним, словно гуляя, под ручку с женой покинули парк. Его буквально подталкивали штыками. Но он — и не обернулся!

А еще через некоторое время о Пальчинском дошли вести из Сибири и Европы.

Оказывается, Петр Акимович после петербургского отдыха попал в бурлящий восставший Иркутск. Генерал-губернатор бежал. Вице-губернатор был подстрелен, полицмейстер подал в отставку. Власть перешла в руки смешанного комитета представителей партий, общественных организаций, провозгласивших «Иркутскую республику». Одним из руководителей республики был избран Пальчинский.

После ее падения целый взвод солдат сопровождал Пальчинского в тюрьму.

Будучи уже в ссылке, Пальчинский сумел выхлопотать заграничный паспорт в Новую Зеландию через Владивосток: заговорил зубы приставу рассказами о добыче золота драгами, тот и подмахнул свидетельство.

Через три дня власти спохватились. Прокурор потребовал более строгого наказания всем руководителям «Иркутской республики».

На квартиру к Пальчинскому явился пристав и печально спросил его жену:

— Как вы думаете, ваш муж успел пересечь границу? А то розыск его объявлен. За его голову три тысячи рублей назначили. Для меня они не лишние.

А Пальчинский катил по заграницам: Париж, Лондон, Гамбург, Константинополь, Варна, берег Сирии.

В Италии Пальчинский получил известие: его выделили из «Иркутского дела» за недостаточностью улик. Царь наградил его орденом за организацию выставки российской промышленности в Италии.

— Вы понимаете, — теребил за рукав Доменова его однокашник, — Пальчинский отказался и от царского, и от итальянского орденов! «Мы мастера, — говорит, — и на чай не берем!» Какая смелость! Какая смелость! Не всякий бы смог так поступить!

Доменов подумал, что лично он бы не нашел в себе силы отказаться от наград! Но Пальчинский смотрел далеко вперед: такое поведение ставило его чуть ли не выше царя. По крайней мере, связывало его имя с именем самодержца, а это долгая молва.

И вдруг в семнадцатом году Доменов узнал, что Пальчинский, не признававший никакой власти, пошел в услужение к Керенскому.

Правда, перед этим в среде интеллигенции распространились слова Пальчинского, сказанные им в шестнадцатом году, когда ему предложили войти в группу переворота. Слова, как всегда, были звонкими, запоминающимися: «В переворотах не участвую, приму участие в революции».

Выходило, что Пальчинский пришел на службу не к Временному правительству, а к февральской революции.

Начинал эту службу Пальчинский в Таврическом дворце, в военной комиссии Временного комитета Думы чуть ли не писцом: выдавал пропуска во дворец. Попутно советовал, как, к примеру, обстрелять Адмиралтейство.

Через два часа после этого совета Пальчинский уже имел в своем распоряжении все войска в Петрограде — двадцать тысяч солдат! А после ликвидации наступления Корнилова Пальчинский был назначен генерал-губернатором Петрограда.

Потом, по предложению Гучкова, Пальчинского сделали помощником военного министра и одновременно — главой совета по топливу. За подписью Пальчинского появился закон «Об отделении от поверхности земли и национализации недр».

Когда народ пошел на штурм Зимнего, Пальчинский возглавлял оборону дворца. Потом сокрушался, что его не послушали: если бы расставили пулеметы, как он указал, Зимний остался бы неприступным.

Не так давно сам Пальчинский с гордостью поведал Доменову, как после взятия Зимнего и заключения Временного правительства в трубецкой бастион его выбрали старостой всего арестованного кабинета министров. И министры безоговорочно подчинялись ему. Он один не впал в уныние. Делал зарядку. Потрясал конвой манипуляциями с пудовым ломом при сколке льда.

Скрученный крепостным ревматизмом, он не согнулся, приобрел седьмую по счету профессию-ремесло: научился плести корзины.

После освобождения вывез из Петропавловской крепости десятки корзин из соломы, бамбука, камыша, — деньги имелись и конвой покупал необходимый материал.

Корзины он торжественно вручил своим друзьям.

Советская власть прощала всех, кто давал подписку: не выступать против нее с оружием в руках.

Пальчинскому предложили: «Хотите работать? Пожалуйста! Мы найдем для вас соответствующее вашим знаниям место. У вас имелись труды по сланцу? Республике нужен ваш опыт. Возглавьте совет по сланцам!»

Пальчинский усмехнулся:

— Я бы мог возглавить и правительство!

Народный комиссар принял это за шутку и добродушно рассмеялся.

Но Пальчинский не шутил. Он считал, что правительство должны возглавлять инженеры, аристократы промышленности, К тому же он не раз слышал в Зимнем дворце:

— Вы мессия! Вы спаситель России!

И поверил в свою исключительность.

Предложение возглавить совет по сланцам он воспринял как личное оскорбление. Но не подал виду.

Советы не только простили его, но стали поручать ему все более и более ответственную работу. Но Пальчинский не простил Советам прерванную политическую карьеру.

Обо всем этом Доменов узнал при личной встрече с Пальчинским.

Однажды осенним ненастным вечером на квартире Доменова раздался телефонный звонок.

— Какой-то Пальчинский просит вас к телефону, — подала трубку прислуга.

— Пальчинский! — не поверил Доменов. — Не может быть!

Он запахнул свой теплый халат, оставшийся от роскоши дореволюционной, и торопливо прошел к письменному столу:

— Слушаю!

— Извините за беспокойство… Это Петр Акимович Пальчинский… Не удивляйтесь, я в Свердловске — в командировке… Мы не знакомы, но у нас очень много общих знакомых. Думаю, что мы найдем с вами общий язык… Хотелось бы, Вячеслав Александрович, встретиться с вами… Желательно не в тресте.

— Я готов. — Доменов решился, оглядев кабинет. — Рад буду видеть вас у себя дома… Мой адрес…

Они проговорили всю ночь. Они нашли общий язык. Их объединила ненависть к большевикам, которые лишили их честолюбивых надежд и состояний.

К рассвету эти надежды вновь загорелись в доменовском сердце. Пальчинский сумел его убедить в возможности поражения Советской власти.

— Мы не идиоты, которые пытаются вооруженным путем свергнуть большевиков, — страстно излагал свои взгляды Пальчинский, — не те недоумки, которые совершают диверсии на заводах, железной дороге, поджигают новостройки. Мятежами да взрывами Советы сейчас не сломить. Мы будем действовать по-иному, вносить экономический хаос, бить по слабым местам неокрепшего народного хозяйства, вызывать трудностями недовольство. Мы заставим пойти Советы на поклон к мировому капиталу и, значит, капитулировать!

Пальчинский зацепился за звукосочетание: «капитал — капитулировать»:

— Слышите? В этих словах есть общее!.. Конкретно мы ударим по золото-платиновой промышленности. Сейчас на ней держится многое. Золото разрешает Советам получать передышку в экономической блокаде, закупать необходимое за рубежом… Кто мы? Все сознательные горные инженеры, показавшие себя до революции.

— Одним росчерком пера, — Пальчинский передохнул, — мы нанесем Советам такой урон, какой бы не нанесли двести, триста, тысячи взрывов на промышленных объектах! Мы вычеркнем одну цифру из плана, поправим другую — и через год, через два потребуются миллиарды, золотом! Чтобы поправить то, что мы с вами сделали. И никто не докопается. При частой смене руководства, при той неразберихе, которая сегодня царит в наркоматах, все спишут на бесхозяйственность, на неопытность, на ошибки, в крайнем случае, на безответственность!

В точном расчете Пальчинского Доменов потом убеждался не раз.

Однажды он сам привез планы Уралплатины на консультацию Пальчинскому.

Пальчинский вооружился ручкой:

— А вот эту цифирку, милейший Вячеслав Александрович, заменим. Пусть через пять лет исправляют ущербик неисчислимый.

Пальчинский аккуратно сделал поправку в плане:

— Перепечатайте страницу… Можно даже сослаться на опечатку.

В ту первую ночь их личного знакомства Доменов стал главным представителем тайной экономической организации Пальчинского на всем Урале. Организация уже объединяла большую группу знакомых горных инженеров, работавших по золоту и платине.

— Люди верные, — успокаивал Пальчинский Доменова, — все бывшие владельцы акций, управляющие приисками, хозяева. Деньги будут. Нам помогают зарубежные компании, заинтересованные в концессиях. А для легальных встреч я создал в Москве «Клуб горных деятелей». Правда, звучно? Пожалуй, можно нашу организацию так поименовать.

Доменов тревожно подумал: «Мы-то ее так назовем. А как назовут Советы? Вредительской? — Отогнал от себя эту мысль. — Вредители — это для нас с Пальчинский мелко. Какие мы вредители? Мы — борцы за справедливость, за народ!» И тут же погасил вспыхнувшую от слова «справедливость» гордость, поняв, что пытается обмануть самого себя.

Доменов отогнал воспоминания. «Что же я должен в первую очередь сделать?.. Все-таки береженого бог бережет! Пусть обижается самодовольный глухарь Чарин. Соколова надо еще проверить. А пока буду его посвящать в наши заботы постепенно. Итак, решено!» Доменов сел за стол, придвинул чернильный прибор, аккуратно снял пылинку с пера, задумался и стал писать: «Уважаемый друг!» Доменов не называл имени и фамилии Дюлонга, которого хорошо знал по дореволюционной поре, по золотым делам на Урале, а письмо было адресовано Дюлонгу:

Доменов понимал, что письмо по его каналам дойдет до Парижа не раньше чем через три-четыре месяца, если, конечно, в заграничную командировку не поедет кто-либо из инженеров Союззолота, входящих в «Клуб горных деятелей». Надо бы узнать о предполагаемых загранпоездках знакомых! Доменов дописал:

В дверь заглянула секретарша. Доменов невольно прикрыл письмо локтем. Но секретарша не переступала порога:

— Вячеслав Александрович, можно мне сегодня пораньше уйти? Я записалась к врачу на прием.

Доменов взглянул на часы. До конца рабочего дня осталось тридцать минут. Но сейчас секретарша ему мешала. И он буркнул:

— Пожалуйста!

— Спасибо! — Дверь бесшумно затворилась.

Доменов сложил листок вдвое, нашел конверт, печатными буквами вывел: «Берлин. Унтер-ден-Линден…» На этой улице работал Генрих Розенберг, бывший русский подданный, доверенное лицо Дюлонга. Он должен был переправить письмо в Париж.

Печатные буквы сложились в обратный адрес: «Москва, Большой Калужский…» А в Москве жил дальний родственник Доменова по жене, согласившийся за определенную плату получать почту Доменова из-за рубежа.

«Кого же послать в Москву к человеку, который передаст письмо в Германию?» Доменову не хотелось показывать конверт Чарину, Чарин этих адресов не знал. «Гойера, — решил Доменов, — этот бабник засиделся на прииске в таежной глуши, пора ему дать возможность покуролесить в столице, завтра же вызову и командирую в Москву».

Доменов устало потянулся, зевнул, покосился на окно:

— Опять дождь! Целую неделю льет!

Доменов недовольно поморщился, выходить под дождь не было ни малейшего желания. Но надо было возвращаться домой. Он спрятал письмо в нагрудный карман, сунул ноги в калоши — ах, как он их не любил! — и зашаркал к выходу.

Глава девятая Доменов

Ногин торопился закончить свою автобиографию. Снова для чего-то потребовала Москва. Несмотря на нехватку времени, он писал четко, буковка к буковке выстраивались в ровные шеренги, и лишь «р» и «у» упорно вытягивались вниз, почти цепляясь за следующие строки.

Ногин поставил подпись и перечитал написанное:

Ногин отвел глаза от автобиографии, перед ним всплыла деревенская кузница, мускулистые руки отца, его сосредоточенное нахмуренное продолговатое лицо с мясистым носом. На лбу обильные капли пота. Отец сердится:

— Ты что? Совсем молот разучился держать?

— Тороплюсь я, уезжать надо, немцы близко. Я завернул на несколько минут, проститься… — оправдывается Оскар перед отцом.

— Проститься, проститься… — ворчал отец. — А ты подумал о нас с матерью, о сестре своей подумал? О земле латышской?..

— Подумал, отец, подумал. В России и за вас, и за родную землю буду драться. А остаться не могу, сам понимаешь…

— Драться? С твоим зрением? — Отец стирает пот. Но Оскару показалось: у глаз сверкнули не росинки пота, а выкатились скупые слезинки. — Впрочем, ты с малых лет ломоть отрезанный. Ты и от нас отвык, и от деревни.

В кузницу заглянула мать:

— Оскар, тебя какой-то солдат ищет.

— Мне пора. Это за мной.

— Поешь хоть… Как ты голодный в дорогу? — мать всхлипнула.

— Не беспокойся, мама, меня накормят. Обязательно накормят. Прощайте.

Мать куда-то побежала:

— Подожди минуточку… Я хлебца с сыром вынесу…

Отец отвернулся:

— Прощай… Даст бог, свидимся. А нет — помни про тех, кто тебе жизнь подарил…

Оскар Янович снова ваял ручку и после своей подписи в автобиографии крупно вывел:

Оскар Янович перечислил кроме вышеназванных товарищей еще трех руководителей армии и партии. Потом взял пресс-папье, взглянул на его округлое днище, обтянутое розоватой промокательной бумагой, на которой причудливо отпечатались десятки слов, и приложил к листу.

И сразу, словно из ушей вынули вату, услышал, как в открытое окно врывается цокот копыт, грохот телеги по булыжнику, настойчивый сердитый гудок грузовика: «У-у… Посторонись!», крики ребят, голоса прохожих.

Ногин подошел к окну. Тучи уже сместились к горизонту. После прошедшего дождя деревья расправляли промытые листья, стряхивали с себя дождинки. Солнце припекало. Но чувствовалось, что лето идет на убыль. На кустах и деревьях появились первые желтые пряди.

Нестерпимо захотелось куда-нибудь на озеро, в сосновый лес… Ну хотя бы на Шарташ… Пройти к нему по тропкам мимо нагроможденных валунов — Каменных Палаток. Подивиться, как природа умело уложила их друг на друга, как гладко обтесала… Часа бы четыре поваляться возле озера, побродить по засыпанным хвоей дорожкам, поклониться всем встречным грибам! И никто бы не упрекал в горячности и болезненности…

Ногин невесело усмехнулся, вспомнив, как упрекал его Матсон:

— Ты бы физкультурой занялся, ну хотя бы к врачам за какими-нибудь таблетками обратился. А то приходится в твоей аттестации писать: «Чекист сильный, но болезненный и усталый!» — И добавил: — Вы что, все сговорились: не следить за своим здоровьем? Работа на износ полезна нашим врагам, она не всегда дает желаемые результаты. Я вам поручал подумать о здоровье чекистов, ускорить строительство нашего городка, а вы о себе не можете позаботиться! Лишь о других. Но нам нужны начальники здоровые.

Ногин тогда только развел руками:

— Буду физзарядкой по утрам заниматься.

В дверь постучали. Ногин одернул гимнастерку, поправил сползшие очки.

В кабинет шагнул Добош:

— Разрешите?

— Конечно, конечно. Я вас жду, Иосиф Альбертович. Как Свердловск после возвращения из Перми?

— Долго ли я был в отъезде, а вернулся — и около моего квартала все перерыто. Ввысь строимся. Еще бы нам раздольную Каму в Свердловск перенести! Не хватает нам большой реки, — Добош с удовольствием ответил на рукопожатие.

— Каму нам в Свердловск не перенести, а вот ваш пермский товарищ, как мне сообщили, уже успешно действует в Свердловске.

— Разрешите доложить, — Добош вытянулся, старая армейская привычка не исчезла. — Карат удачно устроился на работу в систему Союззолота. Все идет по нашему плану. Карат — молодчина. Действует по обстоятельствам. Проявил выдумку, инициативу. Сам Карат на связь не выходит. Связь держит его помощник. Через продуктовый магазин, неподалеку от квартиры Карата. В магазине — наш сотрудник… Есть первые результаты. Карат попросил немедленно собрать все сведения о техническом директоре Уралплатины Доменове, проверить его прошлое. Сотрудники за полмесяца проделали колоссальную работу. Я принес материалы о Доменове.

— Посмотрим, почему Карат первым назвал Доменова. Карат — опытный чекист и редко ошибается. Да вы садитесь, Иосиф Альбертович, судя по папке, разговор у нас получится долгим.

— Материалов много, — Добош протянул папку.

Ногин прочитал вслух:

— Доменов Вячеслав Александрович, 48 лет, русский. Из крестьян Уфимской губернии, Златоустовского уезда, Кусинской волости. Женат. Беспартийный. Бывший меньшевик. Образование среднее…

— Сейчас уже высшее. Недавно защитил диплом в Ленинградском горном, — внес поправку Добош. — Чарин ему помог. У него там все знакомые…

— Тогда напишем, — Ногин взял ручку, — «образование высшее»… Пойдем дальше… Химик. Член правления и технический директор Уралплатины…

Добош воспользовался паузой:

— Там характеристики, которые дали коллеги Доменова. Вы перелистните их. Они не так важны. Прочитайте, что пишет Доменов о себе. Это копия с автобиографии из «Личного дела».

Ногин пробежал глазами: «Отец заведовал всеми магазинами, принадлежащими Кусинскому казенному заводу…» — и не выдержал:

— Ничего себе «из крестьян»! Он же из чиновников…

— Из бедных чиновников-служащих, — уточнил Добош.

— Вижу… Доменов пишет, что жили «довольно бедно». Но это же не означает, что совсем бедно. Видите, Доменов уточняет: «Отец получал 52 рубля в месяц, а с 1894 года захворал и получил пенсию 14 рублей в месяц. На жалованье жило нас 5 человек. Я кончал училище, а в 1895 году окончил Златоустовскую городскую школу, поступил письмоводителем к земскому начальнику Кусинского поселка, получал 8 рублей жалованья. Потом был счетоводом в заводской конторе (10 рублей). В 1896 году уехал учиться в Уральское горное училище в Екатеринбург. Учился на казенный счет. Семье не помогал. Семья жила на 7 рублей, т. к. в 1896 году умер отец, а пенсии выплачивали только 7 рублей». — Ногин прервал чтение: — Удивительно подробно он пишет о каждом рубле. Все начало биографии состоит из рублей. Видно, деньги занимают важное место в его жизни. Или жалость хочет вызвать к себе?

Добош уже изучил собранные материалы:

— Это, Оскар Янович, попытка показать, почему он занялся революционной деятельностью. — Добош прикрыл глаза и, словно выученный урок, продолжил биографию Доменова: — В 1897 году примкнул к кружку, которым руководил Ф. Ф. Сыромолотов, он также учился в горном училище, но старше на два курса. В кружке читали марксистскую литературу… — Добош споткнулся: — Нет, не так… «Марксистские книжки без всякой системы»…

— Память у вас, Иосиф Альбертович, — позавидуешь! И все же вы не зря ошиблись… Вы уважительно сказали: «марксистскую литературу», а у Доменова написано легкомысленно, если не презрительно: «марксистские книжки»… Это существенная деталь. — Ногин провел пальцем по странице: — Где я остановился… Нашел… «В декабре 1898 года я ушел из училища, так как хотел активно работать в подпольной типографии. Типография помещалась на Мариинском прииске, в шести-семи верстах от станции Бишкуль Самаро-Златоустовской железной дороги. Через некоторое время перенесена в деревню Верхние Караси, так как на Мариинском прииске нам грозил провал. Проработал в типографии 3¹/₂ месяца и успел с двумя товарищами — Марией Гессен и Кудриным — выпустить книгу «Пролетарская борьба».

Типография была перевезена мной на Кусинский завод, но седьмого июня 1899 года я был арестован и просидел в Златоустовской тюрьме около года и шести месяцев. После чего был выслан под гласный надзор в город Челябинск на 5 лет»… На пять лет — под гласный надзор? Что-то слишком долгий срок? — засомневался Ногин.

— Здесь он не точен, — пояснил Добош, — я поднял документы суда: Гессен и Кудрин сосланы на пять лет в Сибирь, а Доменову и Кремлеву — гласный надзор на три года.

— Ясно, — Ногин перелистнул страницу. — Так-так… Значит, с разрешения челябинских властей уехал на Кочкарские прииски, где работал его товарищ Савватеев… Почему же ему разрешили уехать? К тому же он так хорошо устроился… Под гласным-то надзором. Вот видите, он пишет: «Принят помощником химика на Михайловский прииск»… — Ногин пробежал глазами несколько строк, присвистнул: — Да он сам отвечает на этот вопрос и указывает две причины. Первая. «Сидя в Златоустовской тюрьме среди уголовников, так как отдельных камер для политических не было, меня страшно давила обстановка. Моя вера во все хорошее в людях пропала, появились мысли: «Зачем мы боремся, если люди носят в своих душах столько грязи?» Я отождествлял уголовный элемент со всеми людьми…» Вторая причина. «Семья жила плохо, надо было заботиться о ее пропитании. Хотел учиться. Превратился в обывателя и думал только о своем личном благополучии. На Кочкарских приисках заведовал цианисто-эффельным заводом и одно время заведовал хлорационным заводом на Воскресном прииске. Больше всего общался на Кочкарских приисках с директором — бароном Фитенгофом и главным химиком Борисом Михайловичем Порватовым…»

Ногин поднял глаза на Добоша:

— Вот так фортель! От революционера да к барону! Но барон-то и главный химик почему так быстро приблизили к себе находящегося под гласным надзором?

— Думаю, что по просьбе жандармерии, — ответил Добош.

— Почему вы пришли к такому выводу, Иосиф Альбертович?

— Если вы полностью ознакомитесь с делом Доменова, вернее, пока с собранными материалами о Доменове, вы поймете меня.

Ногин протер очки:

— Удивительно откровенно и подробно пишет о себе Доменов… Начинает казаться, что он это делал специально, чтобы ему лишних вопросов не задавали. Защитная реакция. Хорошо продуманный ход…

Добош обронил:

— И я подумал о том же, когда читал материалы.

Ногин молча прочитал полстраницы, а затем удивленно поднял брови:

— Сколько он уделяет места личным отношениям с Порватовым! Опять словно хочет подчеркнуть: «Смотрите, какой я хороший!» Послушайте, что он пишет: «Занял в 1909 году место Порватова, с которым был в близких отношениях. Порватов уехал на Ольховские прииски Иваницкого и был назначен главуправляющим. С Порватовым у меня сохранились дружеские отношения, связи, наши встречи носили семейный характер, так как…» — Ногин споткнулся на словах «так как»: — А этот канцелярский оборот — любимый у Доменова, сколько уже «так как» мы встречали в его биографии!.. «Так как, — продолжил чтение Ногин, — после развода Порватова со своей женой я в 1910 году женился на ней. У него осталась дочь, и мы с женой и дочерью специально приезжали в Екатеринбург, чтобы встретиться с Порватовым, когда он проезжал через Урал…» Идиллия! И Порватов как родной, и дочка Порватова — родная… И это с человеком, у которого увел жену?

— А может быть, Порватов сам сплавил ему нелюбимую супругу? — предположил Добош.

— Возможно… Но посмотрите, как резко, без всяких переходов он уже пишет о другом: — Ногин, раздельно выговаривая слова, прочитал: — «В 1917 году сочувствовал большевикам. В это время заменял директора Кочкарских приисков Золотько, уехавшего в Екатеринбург. В декабре ко мне ночью явился член Совета рабочих депутатов Бородин, начальник милиции приисков, и предложил дать ему три пуда динамита, но, для какой цели, отказался сообщить, мотивируя тем, что это — военная тайна. Я отказал. Но Бородин пригрозил меня арестовать. Я струсил и распорядился отпустить со склада динамит. На второй день я был арестован по обвинению, что сознательно содействовал выдаче динамита Бородину, который в ту же ночь бежал к казачьим отрядам, находившимся в двадцати двух верстах от Качкара — в селенье Кособродское. Меня повезли в Троицк, чтобы судить. Но по дороге — в шести верстах от приисков — казаки меня отбили. В Кособродском пробыл два месяца. Твердо решил, что должен примкнуть к большевикам. Я написал в Качкар Совету рабочих депутатов заявление, получил разрешение вернуться и седьмого марта 1918 года удрал на лошади, которую мне подали с Кочкарских приисков…» — Ногин прервал чтение, услышав, как рассмеялся Добош. — Вы чего, Иосиф Альбертович?

— А вы задержались на слове «подали» лошадь. Для побега «подали»! В этом слове — полное перерождение революционера, бывшего, конечно, в барина.

— Согласен с вами, Иосиф Альбертович, так мог написать только барин, привыкший, что ему подают лошадь… Черт-те знает что! Никак не могу привыкнуть к его метаниям. Пишет, что целиком принял Советскую власть. А через строчку пишет, что по рекомендации Раснера колчаковским правительством был назначен уполномоченным по Березовским рудникам. И сообщает, что требовал в одну смену вместо 18 пудов руды добывать 25! — на одного рабочего! Эти подробности — опять-таки защита откровенностью!

Добош уточнил:

— Это, пожалуй, Оскар Янович, попытка во второстепенном… точнее бы сказать… утопить, затопить, потопить… В общем, скрыть главное… А в главном Доменов, как вы увидите далее, далеко не откровенен… Прочтите две характеристики, данные на Доменова в разговоре сослуживцев и в письме председателя правления Уралплатины Ломова, а потом вернемся к вопросу искренности… откровенности заместителя председателя правления, технического директора Уралплатины… Найдите лист с заголовком: «Из разговора Тарасова с двумя сослуживцами».

— Нашел. А кто такой Тарасов?

— Главный механик треста. Весьма примечательная фигура. Его родословная в буквальном смысле… найти бы правильное выражение… покрыта золотом… Он из семьи крупных золотопромышленников. До революции сам заведовал приисками своего отца в Кочкарской золотопромышленной компании, служил в акционерном обществе Верх-Исетских заводов. До 1918-го — владелец технической конторы, поставляющей оборудование для казенных заводов. При Колчаке служил в строительном отряде при инженерном управлении Сибирской армии. Ушел с Урала с этой армией, был захвачен в плен нашими войсками…

— Понятно, понятно, продолжать не нужно. Посмотрим, что же говорит о своем коллеге этот бывший золотопромышленник и колчаковец… О, как высоко он оценивает его: «Технический директор — человек умный, пробойный, с недюжинными способностями и организаторским талантом, вышел из простой среды…» Простите, неправильно прочитал… «Из пролетарской среды». У этих бывших все, кто из более или менее бедных семей, все пролетарии! Так… «Своей энергией и волей добился постепенно продвижения от должности смотрителя золотопромышленной фабрики до должности главного химика анонимного общества Кочкарских золотых приисков… Такая карьера и хорошо оплачиваемая должность сделали из него буржуа». — Ногин снял и протер очки. — А что же пишет о нем коммунист Ломов заместителю председателя ВСНХ А. П. Серебровскому?

Оскар Янович осторожно расправил письмо, написанное красными чернилами размашистым почерком:

«Дорогой Александр Павлович! С 1921 по 1923 год я работал председателем Уралплатины. Все это время имел дело — в качестве главного технического руководителя — с Доменовым В. А., с ним мы вместе поднимали это дело. Доменов показал себя преданным делу работником, досконально знающим, следящим за иностранной литературой, особенно английской и американской, человеком с размахом, умеющим рисковать. Узнав о том, что Уралплатина в настоящее время будет входить в состав Союззолота, по просьбе товарища Доменова я обращаюсь к Вам и прошу Вас в своей работе опираться на этого товарища. Я уверен, что Вы заинтересуетесь, так же как и я в свое время, проблемами получения рудной платины. В случае успеха это может произвести целый переворот в платиновом деле. Это письмо я направляю в распоряжение В. А. Доменова с тем, чтобы, когда Вы приедете в Свердловск, он его Вам лично мог передать. С тов. приветом. Ломов. 17 июня 1928 года».

Ногин еще раз посмотрел на дату:

— Совсем свежее письмо.

— Так точно, Оскар Янович… Свежее. А вот сведения, данные московскими чекистами о более отдаленных временах. Но они, по-моему, важнее новых. Как это сказать?.. Они проливают свет… освещают… некоторые стороны деятельности Доменова, о которых он предпочитает умолчать… не касаться… не упоминать… Суть, коротко, такова. Доменова вызывали в Москву для участия в переговорах о продаже уральской платины за границу.

И Добош изложил, как переговоры вел начальник Главного управления горной промышленности Свердлов Вениамин Михайлович, ему помогали Ломов и Доменов. Представителем иностранного капитала был Берн, бывший управляющий приисками анонимной платиновопромышленной компании на Урале. Как выяснилось, с Берном Доменов встречался еще в 1919 году — на съезде золото-платиновых предпринимателей в Екатеринбурге.

Нынешние переговоры для доверительной, неофициальной обстановки проходили на квартире Свердлова. В конце беседы Свердлов попросил Доменова показать Берну демонстрацию. И передал ему два пропуска на Красную площадь. Там Доменов с Берном провели около часа, а потом пошли на Софийскую набережную. Говорили они громко, есть свидетели их разговора. Они утверждают, что Доменов говорил: «Я лично за то, чтобы сдать Кочкарские прииски в концессию при условии гарантии добычи золота не менее ста пудов по цене один рубль двадцать девять копеек за грамм». Берн спросил: «А Березовские месторождения?» Доменов не задумываясь ответил: «Их тоже целесообразно передать в концессию. При гарантии добычи не менее двухсот пудов по той же цене. — И добавил: — Передайте это Баласу».

Балас, как выяснили чекисты, бывший директор анонимного общества Кочкарских приисков. Подданный Франции.

Берн при расставании заверил:

— Мы отблагодарим всех, кто помогает нам. И в первую очередь вас, Вячеслав Александрович. Постарайтесь вырваться в заграничную командировку… А на первый случай вот вам моя визитная карточка. Я написал на ней адрес Попова. Он живет в Екатеринбурге. Человек со связями. Если понадобится что-нибудь… медикаменты, обувь модная, одежда, дефицитные продукты — обратитесь к нему. Достанет.

Правда, визитную карточку Берна Доменов месяца через два передал Ломову, сказав:

— К Попову не пойду. Подозрительный тип, свяжешься с ним, неприятностей не оберешься!

Ломов передал карточку в ОГПУ. Попов, оказалось, связан с бывшими концессионерами и продолжал верно служить им. Передавал сведения шпионского характера за рубеж… Пришлось его арестовать.

— Так выяснилось, что Доменов не обрывает… не порывает… — Добош никак не мог избавиться от привычки подбирать более точные слова, с тех самых пор, когда он учился русскому языку, и это его мучило. — Думаю, что Доменов пошел на такой шаг — выдачу единомышленника, чтобы показать свою искренность… лояльность… правдивость… В общем, чтобы ему верили, — Добош опять подыскивал слова: — Но самое существенное… значимое… Это запрос… Нет, ответ на наш запрос по неводу ареста Доменова в 1899 году. Уралистпарт прислал письмо… Оно в папке… Да-да, это…

Ногин отыскал письмо.

«Копия. Секретно. Уралобкому ВКП(б). Копии ОблКК ВКП(б), Полномочному Представительству ОГПУ по Уралу.

В отношении процесса по делу «Уральского рабочего Союза» сообщаем следующее. Вот краткие сведения по делу об Уральской типографии из архива Департамента полиции. Седьмое делопроизводство, № 272 1899 года. 1 и 2. «Доменов ввиду несовершеннолетия и данных им обширных показаний… подвергнут гласному надзору…»

— Мной подчеркнуто, Оскар Янович, «ввиду… данных им обширных показаний», — щеки Добоша покрылись нездоровым румянцем, он волновался, он помнил слова отца о беспощадности к тем, кто предает революцию. — Листайте дальше… Там найденные в архиве жандармские дела.

Ногин прочитал вслух:

— «Из дела № 272, том второй. 1899 год. Департамент полиции. 4-ое делопроизводство. Протокол № 134… декабря 11 дня… В городе Златоусте.

«Я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Восняцкий, на основании статьи 10357 Уст. Уголовного судопроизводства в присутствии товарища прокурора окружного суда, допрашивая обвиняемого, который в дополнение своих объяснений, данных ранее, показал следующее: «Зовут меня Вячеслав Доменов. Я действительно признаюсь, что…»…

Ногин замолк, шелестя страницами. Потом закрыл папку и передал ее Добошу:

— Придется заниматься Доменовым. Видимо, нынешнее Доменова неразрывно связано с его прошлым.

Глава десятая Доменов

Доменов не любил вспоминать о своем прошлом.

Ему хотелось, чтобы оно принадлежало другому человеку. Но наше прошлое остается на земле в документах и письмах, в памяти друзей и врагов, родных и просто случайно встреченных людей.

И пусть тех, с кем ты шел одной дорогой, нет на белом свете — пережитое не исчезает, оно остается в нас.

О нем можно попытаться забыть, но избавиться полностью невозможно! Оно — как фундамент, на котором растет здание жизни.

Бывает минувшее — как горы, возвышающие человека над настоящим, но иное былое — как трясина: чем больше бьешься, чтобы выбраться из него, тем глубже оно засасывает.

«Береги честь смолоду!» — не раз говаривал отец. Ох, как не любил Доменов поучений покойного батюшки. Больной, худой, изверившийся, что он выкарабкается из нужды, отец ему казался неудачником. Прописные истины, страх перед богом и царем и непосредственным начальством сковывали отца, не давали ему возможности легко дышать, жить радостно, безоглядно и широко.

Но сейчас, когда тоска внезапно повисала кандалами на ногах и руках, заставляя сидеть иногда неподвижно часами, в ушах возникало хрипловатое отцовское: «Вячеслав, береги честь смолоду!» — вначале тихо, как бы издалека, а потом нарастая, превращаясь в грохочущее: «Смолоду! Смолоду! Смолоду!»

Лучше уж настоящие кандалы в юности, чем кандалы прошлого! Настоящие давно бы сбило Время!

И Доменов помимо воли возвращался в свою молодость.

После смерти отца он два года потел в конторах, усердно сгибая спину над казенными бумагами. Надо помогать семье.

Приходил домой потускневший и раздраженный.

Мама встречала его виноватым взглядом:

— Устал, сыночка? Ты прости меня. Учиться тебе надо, ты же у меня умница.

— Ах, мама, перестань! — отмахивался Доменов. — Зачем ты мне это твердишь каждый божий день?

— Это не я, сыночка, не я. Это соседи говорят, начальство твое. Сыночка, милый, в Екатеринбурге, рассказывают, училище есть. Горное… Туда принимают детей рабочих, мастеров, служащих. Со всего Урала нашего… А самых прилежных и смышленых за счет казны учат. Ты бы попробовал поступить.

«Мамы остаются мамами, — нежность захлестывала Вячеслава, — буду прилично зарабатывать, сделаю так, чтобы она ни в чем не нуждалась. Но разве счетовод хорошо зарабатывает? Действительно, учиться надо. А если послушать маму и махнуть в Екатеринбургское горное?»

И он махнул. На удивление легко сдал экзамены.

— У вас блестящие способности, молодой человек, острый ум, похвально, похвально, — сказал ему один из экзаменаторов, — такие ученики нам нужны.

Доменова зачислили на полный казенный пансион.

Доменов приглядывался к своим товарищам.

Студенчество бурлило, читало нелегальную литературу, спорило — страшно тогда было подумать! — о будущем без царя и частной собственности!

Через год Вячеслав познакомился с Федором Сыромолотовым, который учился на два курса старше.

Кто бы мог предположить, что Сыромолотов станет одним из виднейших совработников — комиссаром финансов, председателем Совнархоза Урала, председателем Горного совета.

Тогда — в студенческие годы — Сыромолотов создал кружок по самообразованию. Кружок был марксистским. Если бы об этом узнала преподавательская верхушка училища — Доменов вместе со всеми сыромолотовцами без промедления вылетел бы из горного! Но как увлекательно читать запрещенные книжки, проносить их за пазухой мимо ничего не подозревающих городовых, задорно заглядывать в их сытые рожи.

— Эге-гей! — кричала душа. — А вы и не знаете, что рядом с вами — революционер! Эге-гей, черти полосатые!

Доменов чувствовал себя героем. Он нарочно подходил к городовому и, делая вид, что приезжий, интересовался:

— Как пройти на Крестовоздвиженскую улицу?.. На Покровский проспект выйти? А потом?.. Спасибо.

И уходил, ощущая под поясом книги Маркса. И смеясь над полицейскими.

Но мальчишеское прошло, занятия в кружке приняли другой характер, когда в Екатеринбурге появилась Гессен… Мария Моисеевна, Мария… Маша… Машенька…

Привел ее в кружок семинарист Дима Кремлев.

Походка ровная, плавная, разговор серьезный, но с улыбкой в глазах. Революционерка, а платье — со стоячим воротничком, с пуговками по три в ряд, наискосок, до самого пояса, Стрижка короткая, легкая, волосы вьющиеся, мягкие-мягкие… Так и хотелось дотронуться до них. Нос прямой, аккуратный, глаза распахнутые, с какой-то вечно искрящейся задоринкой, притягивающей к себе…

Вячеслав поймал себя на том, что всё ему в Марии Моисеевне нравится; что он готов смотреть на нее неотрывно… Была она лет на семь старше его… Но выглядела ровесницей. Даже не верилось, что она уже профессиональная революционерка, что с двумя товарищами приехала на Урал по поручению петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», чтобы наладить революционную работу.

Не верилось, что эта обаятельная, с виду хрупкая женщина тащила набитые типографскими шрифтами чемоданы, делая вид, что ей легко.

Мария каждую ночь стала приходить в его сны, брала за руку, уводила гулять за город… Вячеслав чувствовал, как дрожь пробегала по телу от прикосновения миниатюрной, но сильной руки. Это было настолько реально, что, просыпаясь, он недоуменно смотрел: где Мария?

Он вскакивал, торопливо одевался, приводил себя в порядок, бежал туда, где мог ее увидеть. Он готов был сделать все, что она ни попросила бы!

Радость распирала его сердце, когда ему выпало в первомайскую ночь вместе с Марией расклеивать в Екатеринбурге первые листовки, напечатанные на гектографе.

Другие группы ушли на Верх-Исетский завод, к фабрикам. А им с Марией достался центр города. На пустынных улицах было жутковато. Дома спали, как люди, закрыв окна-глаза ставнями. Редкий прохожий казался злодеем, спрятавшим в кармане нож. Иногда из подворотни выскакивала ошалело кошка, за ней устремлялся грозный собачий рык. Где-то жутко подвывал пес. Видно, в доме лежал покойник или ожидался. Псы, говорят, предчувствуют кончину хозяина.

Доменов озирался по сторонам, за каждым деревом ему мерещился спрятавшийся шпик или полицейский. Но рядом постукивали каблучки Марии, а с Марией он сам себе казался сильнее.

Мария указала на фонарные столбы:

— На этом наклей… И на этом… Чуть повыше… Удобней будет читать… Слушай, — вдруг шепнула она, — давай наклеим листовку на полицейском участке! Пусть люди видят, что мы не боимся ничего!

И на стене полицейского участка появились слова:

Где-то невдалеке слышался плеск исетских волн. Но их заглушили торопливые шаги. Неужели заметили? Точно. Кто-то пытается их нагнать.

Мария схватила Вячеслава за руку, увлекла под высокий тополь:

— Делай вид, что мы влюбленные!

«Влюбленные! Влюбленные!» — Доменову почудилось, что стук его сердца разбудит город.

— Да обними ты меня! — Мария положила на его плечи руки. — Ты что дрожишь? Никогда не обнимал женщин?

И он сжал ее, да так, что хрустнули косточки.

— Ой, — засмеялась Мария, — осторожней, медведь ты этакий! Раздавишь!

И они замерли, прижавшись друг к другу.

— Не оглядывайся, — провела ладошкой по его щеке Мария, — не оглядывайся.

Шаги на секунду смолкли. Наверно, прохожий заметил их. Потом так же торопливо удалились.

Вячеслав закрыл глаза и губами отыскал губы Марии. Ему показалось, что Мария отвечает ему.

— С ума сошел! — оттолкнула его Мария и смущенно поправила прическу. — Пойдем дальше. Нам еще так много нужно сделать!.. А скоро уже будет светать.

Наутро жандармы лихорадочно соскабливали листовки… В рабочих кварталах начались повальные обыски и аресты. Искали коротко стриженную Анну Ивановну. Под таким именем рабочие знали Марию. Она приходила к ним читать книги Маркса, беседовать о жизни, декламировала Горького… Как застывали люди, когда она нараспев произносила слова из «Песни о Соколе»:

— «Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга…»

— Анна Ивановна, еще читайте! — просили рабочие…

— Хорошо, что меня хозяйка не прописала, надо скрываться, а то коротко стриженных в Екатеринбурге — раз-два и обчелся! — говорила Мария, ведя под руку Доменова. Она опустила вуаль, сдвинула на лоб кокетливую шляпку. Они вышли посмотреть, как в поте лица трудятся жандармы.

— А ничего… Дали мы им работенку! Хороший клей сварили! — посмеивалась Мария.

Доменов удивлялся ее смелости и спокойствию: «Ее ищут, могут схватить в любую секунду, а она идет себе мимо жандармов, мимо городовых, мимо дворников, задевая их плечом, извиняясь. Если бы жандармы слышали ее слова!»

А Мария, прижимаясь к плечу Доменова, шептала:

— Что они будут делать, когда мы откроем подпольную типографию? Емельянов-то у хозяина типографии уже «позаимствовал» для нас три пуда шрифта… А я списалась с товарищами из Петербурга, на днях поеду к ним за красками, валами, прессом. Да, Вячеслав, завтра вечером пойдем к наборщику Емельянову за очередной порцией шрифта.

Им везло. Но осенью они чуть не угодили в лапы жандармов.

Как всегда, Мария взяла Доменова, чтобы пойти к Емельянову… На влюбленную парочку меньше обращают внимания. А Вячеславу и притворяться не надо, влюблен по уши. Мария заметила это давно.

Мария хмурилась, и искорки в ее глазах были не веселыми, а гневными:

— Ты понимаешь, Вячеслав, Ида Каменец проявила слабость… Как она могла думать только о себе? Как она могла забыть о своем долге перед товарищами?

Доменов знал, что Ида Каменец, революционерка, техник, приехала на Урал вместе с Марией, на Иде лежало техническое руководство будущей подпольной типографией. Мария дружила с ней. Любила ее. Они жили в одной комнатке. И вот — на тебе! Ида отравилась!

— Это предательство с ее стороны, — жестко говорила о любимой подруге Мария. И Вячеслав вновь удивлялся: «Такое горе! А она не плачет, она осуждает!»

Внезапно Мария обняла Доменова и поцеловала его:

— Смотри, — шепнула она, — у дома Емельянова извозчики. Наверняка обыск… Если мы сейчас повернем, нас задержат! Обнимай меня крепче, целуй. Пойдем к калитке. В этом же доме кроме Емельянова Дима Кремлев живет… Это для нас спасение.

Дмитрий Кремлев, революционно настроенный семинарист, был тем самым человеком, который связал Марию не только с Сыромолотовым, но и с рабочими завода Ятеса и железной дороги. Надежный, проверенный!

Было довольно темно. Мария стукнула в ставень к Кремлеву. Хлопнула калитка. Мария мгновенно обвила шею Доменова руками. За ними вежливо кашлянул городовой:

— Пожалте, молодые люди, в дом.

— Зачем? — отмахнулась Мария. — Нам и здесь хорошо.

— Пожалте, пожалте, — повысил голос городовой. Откуда-то появился еще один. Со стороны извозчиков подходил тип в штатском, помахивая тросточкой.

— Если вам это необходимо… Извольте, — пожала плечами Мария. — Пойдем, милый, посмотрим на свадьбу в этом доме… Нам пригодится… Венчание уже скоро.

— Какая свадьба? — гаркнул городовой. — Обыск здесь, а не свадьба.

— Мы думали, свадьба, — огорчилась Мария, опуская вуаль. — Извозчики стоят, людей много…

Городовой проводил Марию и Доменова на квартиру Кремлева.

Такого разгрома они увидеть здесь не предполагали. Посреди разора за столом сидел жандармский офицер, моложавый, стройный.

— Что за люди?

— Да вот-с, к этому господину-с шли-с, — указал городовой на Кремлева, стоящего у стола.

Мария возмутилась:

— Нас затащили сюда силой, мы хотели посмотреть на свадьбу, вон сколько извозчиков у ворот! А нас затолкнули к незнакомому господину! В жизни с ним не встречалась и не хочу встречаться! Я буду жаловаться вашему начальству! Какой произвол! Какое безобразие! Невинных хватают посреди улицы!

Жандармский офицер поморщился:

— Перестаньте закатывать истерику. Помолчите. Здесь говорить должен я, а вы лишь отвечать. Понятно?

— Понятно, — смиренно кивнула головой Мария.

— Вы действительно незнакомы с господином Кремлевым?

— Я же сказала, вижу впервые этого человека, так же, как и жених мой! — Мария гневно оглядела жандармского офицера. — А что, кстати, здесь происходит?

— Это вас, барышня, не касается. — Жандармский офицер был раздражен. — Отпустите этих… влюбленных…

— Я все равно буду жаловаться, — наступала на офицера Мария, — мы не жулики, чтобы нас хватать без церемоний!

— Да уберите ее… — жандарм посмотрел на городового. — Немедленно!

— Будет исполнено! — откозырял городовой. — Пожалте-с, вон отсюда!

Мария и Доменов бежали по грязи, только бы не остановили, только бы не остановили!

Наконец они решились перевести дыхание.

— А здорово мы их… обвели вокруг пальца, — выдохнула Мария.

— Здорово, — согласился Доменов.

Они не знали, что в это самое время один из полицейских подал жандармскому офицеру групповую фотографию. На ней рядом с Кремлевым стоял Доменов.

— Это ведь тот самый, что с барышней приходил сюда, — ткнул в лицо Доменова жирным пальцем полицейский.

Жандармский офицер буркнул:

— Сам вижу! Догнать!

Городовой бросился в темноту, но скоро вернулся:

— Не найти… Тьма, хоть глаз выколи.

— Ну, они от нас не уйдут. Узнаем, кто это, и установим наблюдение. — Жандармский офицер посмотрел на Кремлева. — Так кто это к вам приходил?

— А черт его знает, — равнодушно посмотрел на фотографию Кремлев. — Его кто-то из моих приятелей привел, вот и снялись кучей.

Доменова тогда не арестовали. Он бросил учебу и уехал с Марией под Челябинск работать в подпольной типографии.

— Революция требует профессионалов, — сказала ему Мария.

Ах, какие это были времена, окрашенные любовью, опасностью, романтикой!

Мария и Вячеслав выдавали себя за мужа и жену. Ведь они приехали на отдых к управляющему Мариинским прииском в Бишкуле Николаю Николаевичу Кудрину.

Молодых симпатичных супругов приглашали в гости, и они охотно соглашались. Все были в восторге: у Марии сильный голос, она самозабвенно исполняла романсы, а Вячеслав недурно аккомпанировал на гитаре.

Живущий в одиночестве молодой управляющий преобразился, по вечерам он открывал ворота, выводил запряженную лошадь. Начиналось катание с посвистом, хохотом, песнями.

А когда раскрасневшиеся на морозе гости вместе с хозяином возвращались домой, их ждала кухарка Аннушка. Она подавала солнечно-желтоватые аппетитные хрустящие шаньги с творогом. Иногда шаньги были со сметаной.

— Вкусно! — набрасывалась Мария на шаньги. — Никогда таких не ела! Научи, Аннушка, я всю жизнь буду мужу такие печь!

Аннушка смущенно хихикала и подсовывала шаньги Доменову:

— Кушайте, барин, кушайте на здоровье!

И никто не ведал, что управляющий приисками Кудрин, ценимый хозяевами за умение работать и обязательность, уважаемый рабочими за справедливость, натура широкая — гулять так гулять! — отвечающий на упреки после загулов: «Жизнь люблю! Очень люблю!» — прятал в своем доме подпольную типографию и с Марией и Вячеславом печатал брошюру «Пролетарская борьба».

Сильный, энергичный, с лицом, в чертах которого таились уверенность, упорство и даже упрямство, он сразу понравился Марии, она решила говорить с ним напрямик:

— Вас рекомендовал Сыромолотов. Я вам верю, как и Федор Федорович, буду предельно откровенной…

Поначалу Кудрина удивило предложение Марии, а потом он загорелся. Теперь трудно было представить, как бы они обошлись без него. Он умел все, его руки воистину можно было назвать золотыми.

На Мариинский прииск к Кудрину из Златоуста приехал рабочий Тютев, он привез дополнительно шрифты, валы, краски, поставил станок, замаскировав его в ящике с коллекцией камней, которую собрал Кудрин. Тютев показал, как обращаться со шрифтами, как удобнее набирать.

Кудрин первым овладел наукой Тютева.

Через несколько дней после начала печатанья брошюры к Кудрину нагрянул на ревизию горный исправник.

Делать нечего. Надо угощать. Кудрин имел уже возможность убедиться: ревизор — любитель выпить и закусить, особливо на дармовщину.

— Проходите, проходите, — пригласил Кудрин исправника. — Сейчас стол накроем… Аннушка, поторопись.

И кухарка Аннушка поторопилась. Когда Кудрин подошел к накрытому столу, он глазам не поверил: на самом почетном месте рядышком с графинчиком высилась банка с типографской краской. Аннушка приняла ее за черную икру!

Кудрин чертыхнулся про себя, загородил стол, схватил банку и заторопился на кухню.

Позади уже стоял исправник. С обидой он сказал Аннушке:

— Ого, какой скупой хозяин-то у тебя. Пожалел черной икры. Небось для своих интеллигентных гостей оставляет. А я-то, что? Горный исправник всего-навсего!

Кудрин быстро вернулся:

— А я вам красную икорку принес. Та черная… того… испортилась. Пришлось выбросить.

Печатание брошюры грозило затянуться на несколько месяцев. Кудрину приходилось на целый день уезжать на прииск. Мария с Вячеславом подолгу выискивали в кассе каждую буковку. Порой готовая верстка вырывалась из рук. И шрифт разлетался по полу. Все начинай сначала!

Решили работать днем и ночью. Спать посменно. По три часа.

Но молодость выручала. Дом наполняли песни, взрывы хохота.

И все же гостевание молодоженов у одинокого Кудрина вызывало пересуды, а затем и подозрения.

Пожаловал сам хозяин прииска — Покровский. После разговора с ним Николай Николаевич вернулся пасмурным:

— Покровский уволил меня…

— За что? — не могла понять Мария.

— Не знаю. Заявил коротко и просто: нам лучше всего расстаться. Попросил освободить дом за два дня…

— А как же наша брошюра? — ужаснулась Мария. — Столько труда, и все насмарку.

— Почему насмарку? — лицо Кудрина приобрело еще более упрямое выражение. — Найдем выход.

— Какой?.. Где отыскать такие идеальные условия для подпольной типографии: отдельный дом, хозяина-революционера, глуповатую кухарку, которую ничего не интересует? — Мария нервно ходила по комнате взад и вперед. — Где?

— Найдем, — повеселел Кудрин, — уже нашел!

— Ну, говорите, говорите, — затеребила Мария Кудрина.

— У меня накопилось немного денег. Я — человек одинокий. Хоть и охотник погулять, но не транжир. Головы не терял… В общем, есть у меня на примете золотоискатель один — Часовников, тоже с деньгами. Уговорю я его взять в аренду на паях со мной старательский прииск. В Верхнекарасинском поселке. Снимем там домик и завершим дело.

— Какой вы молодчина! — Мария расцеловала Кудрина.

Вячеслав ревниво следил за ними. Как ему хотелось быть сейчас на месте Николая Николаевича, а он — опять в тени, на вторых ролях. Не он нашел решение сложнейшей задачи, не его целует Мария, не его!..

Но ревность растворилась по дороге в Верхние Караси.

Сильно морозило. А Мария — в осенней кофте, Вячеслав — в пиджаке на вате. Зимней одеждой они не запаслись, не помышляли, что так задержатся на прииске.

Сани с типографскими принадлежностями лошадка тянула медленно, на лесной дороге лежал обильный снег.

У Марии зуб на зуб не попадал. Кудрин предложил:

— Возьмите мою шубу. Согрейтесь!

Но Мария задорно глянула на Доменова:

— А ну, догони! Доменов кинулся за ней.

Так, веселясь и дурачась, они бегали вокруг понурой лошади. Даже лошади передалось их настроение. Она, тряхнув гривой, видимо вспомнив молодость, прибавила шагу, стараясь догнать Марию и Вячеслава.

В доме, где они поселились, условия для типографии были значительно хуже. Пришлось шрифты разложить на широкой деревянной кровати, стоящей далеко от окна. Набирать приходилось стоя на коленях, заслонив собой свет с улицы.

Но когда приступили к брошюрованию, ввалился золотоискатель Часовников, франтоватый, самовлюбленный парень:

— А я хочу у вас пожить. Оччень вы мне н-равитесь!

Мария пришла в себя первой. Изобразила радость:

— Живите хоть два, хоть три дня… Дом-то ваш, мы у вас — квартиранты!..

— Нет, я к вам недели на три! — И тут Часовников заметил бумажные обрезки в углу комнаты: — Вы, случаем, не фальшивые деньги печатаете?

— Как ты угадал? — улыбнулся Кудрин. — Миллион отхлопаем, купим с тобой прииск побогаче.

Часовников принял шутливый тон:

— Тогда валяйте… Два, три миллиона! Мильёнщики знаешь как живут? А за это и шампанского не грех выпить! Эй, Егор! — крикнул Часовников. — Тащи шампанское!

Егор, пыхтя и отдуваясь, внес ящик с бутылками, а через минуту — корзины со снедью.

И началось!..

Мария держалась, но было видно, что это ей дается с превеликим трудом.

Утром, когда Часовников ушел на прииск, Мария спросила:

— Ребятушки, как нам избавиться от него? Ну, хоть на неделю. Нам хватит, чтобы закончить брошюрование.

— Надо застрелить его на охоте, — мрачно предложил Вячеслав.

— Не остроумно, — Мария с надеждой посмотрела на Кудрина, — Николай Николаевич, миленький, может, вы что-нибудь придумаете?

Вячеслава опять захлестнула ревность.

В это время скрипнула калитка.

— Часовников возвращается! — отошла от окна Мария. — Что это с ним?

Часовников ворвался в дом:

— Проклятье, меня укусила собака!

Мария всплеснула руками:

— Боже! А если она бешеная? Немедленно в город, немедленно. Вам необходимо показаться врачу!

— Да-да… А то будет поздно, — подхватил Кудрин. — У меня на прииске бешеные собаки искусали старателя, да так…

Часовников побледнел, не дослушал Кудрина.

— Егор, — заорал он, — запрягай лошадь! В город едем! Сию минуту!

Случай помог завершить работу над брошюрой «Пролетарская борьба».

Книжки запаковали в ящик, вывели петербургский адрес, приписали:

Доменов съездил в миасскую почтовую контору, отправил оттуда письмо в Самару на имя Лидии Андреевой (для Гессен Марии Моисеевны). В письме лежал дубликат от накладной, по которой сдан ящик с посылками. Мария боялась, что по дороге ее арестуют. И дубликат попадет в руки полиции.

— Я буду писать. Не скучай! Мы скоро встретимся, — обняла Мария приунывшего Доменова. — Но ты должен выполнить мое задание. У Кудрина типографию спрятать нельзя, по прииску, сам знаешь, поползли слухи о фальшивомонетчиках. Спрячь ее в родительском доме. До осени…

Доменов с грузом благополучно добрался до материнского дома. Спрятал сундук в шкафу, часть шрифтов в сарае.

А его, после обыска у Кремлева, давно искала полиция. Если бы он знал, что туда уже прибежал сосед:

— Приехал, господа, тот, кого вы ищете.

Мама хлопотала, собирая на стол.

— Да, чуть не забыла. Тебе сегодня пришло письмо от Марии… Какая-то фамилия не русская… Вон лежит за божницей. Спрятала, не знала, когда приедешь.

Письмо было из Мелекесса. От Гессен. Больше всего обрадовало Вячеслава, что оно было подписано: «Твоя Маша».

«Твоя Маша! Моя Маша!» — твердил он про себя.

— Приятное известие получил? — спросила мать.

Он не успел ответить. Дверь затряслась от ударов.

— Кто там? — вскочила испуганно мать.

— Откройте, полиция! Вот ордер на обыск, — услышал Доменов.

Он покрылся холодным потом: «Это конец! Надо разорвать письма Марии…»

Жандармский офицер с распухшим красным носом, поминутно откашливаясь и сморкаясь в платок, сипел:

— Кхе-кхе… Пишите… Кхе-кхе… Найдено у Вячеслава Доменова… кхе-кхе… 130 прокламаций «К рабочим Урала» и «Первое мая»!.. Кха-кха. Апчхи… 43 экземпляра брошюры «Пролетарская борьба»… Кха-кхе-кхе… Полтора пуда шрифта…

«На улице июнь, сирень цветет, а он где-то простыл, — машинально отметил Доменов. — Где он мог простыть летом?»

— Кхе-кхе-кхе… Три письма… Кха-апч-хи!.. В том числе изорванное… Кхе-кха… С конвертом из Мелекесса… Кхе… От Гессен… За подписью… Кха-кха… Твоя Маша.

Доменов еще сильнее сгорбился: «Какой же я! Не уничтожил адрес. Надо было его проглотить!»

— Кха-кха… — продолжал жандарм. — Апчхи… Пишите… Кошелек… Кха… С двумя изорванными страницами… Кха… На коих ряд цифр в виде дробей… Кхе-кхе… Видимо, ключ к шифру…

«Ну, растяпа, — мучился Доменов, — и ключ к шифру для переписки с Марией как следует не изорвал».

В Златоусте Доменова допрашивал жандармский ротмистр Восняцкий в присутствии товарища прокурора Горнштейна, который не проронил ни слова.

У Восняцкого был наметанный глаз, он сразу же определил: «Доменов — самолюбив и самовлюблен. Не закален. Попал в сложную ситуацию впервые. Раскис. Без поддержки товарищей может сломаться».

— Курите, молодой человек, — подвинул папиросы Восняцкий.

— Не курю, — зябко поежился Доменов.

— Одобряю, одобряю. Сам собираюсь бросить. — Восняцкий помолчал.

Молчание длилось довольно долго, оно давило. «Уж лучше бы задавал вопросы, чем так пристально смотреть на меня!»

— Рассказывайте, молодой человек. Советую начистоту. Пожалейте свою убитую горем матушку. Она пыталась, вырастить из вас верного служителя государя, а не государственного преступника… Вам еще не поздно стать, истинным кормильцем матери. Надо лишь раскаяться в содеянном и встать на путь праведный. Кстати, я интересовался вашими успехами в учебе. У вас недюжинные способности, вы — одаренный человек, вас ожидает… простите, ожидала незаурядная карьера. Не понимаю, почему такой человек вместо того, чтобы подняться наверх, ушел в подполье… к бунтовщикам… Рассказывайте…

— Ничего говорить не намерен, — Доменов сжался, стараясь не смотреть в серовато-стальные, холодные, беспощадные глаза жандарма.

— Как вы ошибаетесь, Вячеслав Александрович, — вздохнул ротмистр. — Мне вас жалко… Говорить-то вы будете… Обязательно… Сейчас же мне, к глубочайшему сожалению, придется отправить вас в камеру к тем, за кого вы боретесь, И вы увидите, что не стоят эти низменные люди ваших усилий. Чернь остается чернью. — Восняцкий вызвал конвоиров.

В камере Доменова встретил омерзительный тонкий визгливый голос:

— Тю!.. Эка фря заявилась.

— Угу, — засопел второй, — модные штиблеты пришли. Сыграем на них!

На нарах резались в карты четыре типа, один другого краше!

Доменов поежился: на него смотрел такими же стальными холодными глазами, как у ротмистра, худой, лысый мужчина. Рядом с ним примостился квадратный, с провалившимся носом и скошенным подбородком, с оттопыренными мокрыми губами субъект. К тому же один глаз у него закрывала черная повязка. Как у пирата!

Доменову совсем стало дурно, когда он перевел взгляд на третьего молодчика — детину в морской тельняшке, с татуировкой на руке: русалка с изогнутым хвостом извивалась при каждом движении.

Четвертый — хмырь, из тех, кто всегда на побегушках. Очень уж он заискивающе улыбался, глядя на лысого.

Едва Доменов огляделся и брезгливо устроился на свободных нарах, к нему подошел хмырь:

— Скидавай штиблеты! Я их проиграл.

— Уйдите, — вскипел Доменов.

Тогда к нему двинулись еще двое — верзила в тельняшке и безносый.

И Вячеслав медленно снял полуботинки, он все еще на что-то надеялся.

— А теперича… это самое-пресамое… На самого фраера сыгранем, — заискивающе растянул рот в улыбке хмырь.

— Нет, нет, нет! — ринулся к тюремному глазку Доменов.

Но ему подставили ножку, набросили что-то грязное, пахнущее мочой и табаком, и начали избивать.

Доменов попытался вырваться. «Если бы здесь была Мария, если бы здесь был Кудрин! Я бы выдержал, выдержал!»

— Но никто не узнает, где могилка моя! — пропел отвратным визгливым голосом хмырь.

Доменову стало жутко: «Неужели прибьют? Неужели меня не будет на свете, а эти подонки будут дышать, смеяться, играть? Неужели?»

— Помогите, спасите! — кричал он, но крик тонул в черной вонючей хламиде, что легла на голову и не давала дышать.

— Умираю, — простонал он, — уми-ра-ю…

— Ша! Хватит! — услышал он.

Когда Доменов очнулся, лысый ухмыльнулся:

— Эй, ты, идейный, будешь мне прислуживать!

Доменов встал на четвереньки, все тело болело, голова кружилась, затем нашел силы распрямиться и, размазывая слезы и кровь по лицу, шатаясь, двинулся к дверям.

Лысый демонстративно сплюнул ему под ноги:

— Донесешь, прирежем! — и отвернулся. Они выполнили все, что их попросили сделать: припугнуть идейного хлюпика!

Доменов отчаянно колотил в железные двери:

— Откройте, откройте… Ну, пожалуйста, откройте… Мне нужен ротмистр Восняцкий…

Ему открыли.

— Что я вам говорил, Вячеслав Александрович, не стоят они ваших усилий. — Восняцкий сочувственно оглядел Доменова. — Мы накажем их. Но это хамло, а вы — человек интеллигентный, умный, способный. В таких нуждается наше общество. А тому быдлу, убедились, свобода не нужна. Их надо давить, держать в узде! Но что это я?.. Рассказывайте, Вячеслав Александрович. Обещаю вам, что ваши товарищи никогда не узнают о нашей беседе. Мы умеем хранить тайны.

— Я расскажу… Только…

— Что только? — опять жестко посмотрел Восняцкий на Доменова.

— Переведите меня в другую камеру.

— Хорошо. Я слушаю.

И Доменов рассказал все.

Он сидел опустошенный, ненавидящий себя: «Предатель, предатель, гнусный доносчик! Любимую женщину выдал! Трус! Гад!» — он не жалел себя в этот миг, он потерял веру в жизнь. Не видел выхода из создавшегося положения… Правда, есть выход. Один-единственный. Петля. Повеситься в отхожем месте. Но ему ни за что не сунуть голову в круг из ремня!.. Лучше, пожалуй, вернуться в камеру к тем, четырем, что избивали его, и плюнуть в их рожи! Напороться на нож!

Он представил, как нож входит в его тело. И его передернуло…

«И этого я не смогу! Боже, какой я трус! Последний трус!»

— Что с вами? Плохо с сердцем? Выпейте водички, — протянул стакан ротмистр.

— Я… я… я… — зубы Доменова стучали о стакан, — я считаю себя нравственно виноватым перед Гессен, перед Машей.

— Не вздумайте покончить жизнь самоубийством, — понимающе предупредил ротмистр, — поверьте, это пройдет. У вас еще будут и новые друзья, и новые радости, и новая любовь… А о вашем раскаянии никто, ни одна душа не узнает… При случае скажете Гессен и Кудрину, что их адреса случайно положили в шрифты. А мы их нашли. Потому и арестовали всех. Я буду ходатайствовать о том, чтобы суд назначил вам гласный надзор… А это свобода! Мы вам поможем устроиться на денежную должность. Обеспечим вам карьеру. Услуг мы не забываем. Завтра я разрешу вам свидание с вашей матушкой. Она приехала в Златоуст…

Доменов несколько дней плакал в камере.

На этот раз среди уголовников в камере нашелся добряк. Он подсел к Доменову:

— Ты чего отчаиваешься? Тюрьма — кватера временная. Выйдешь и ты. Если надо что передать на волю, пиши. Я передам. Меня переводят в Уфу, а через месяц — свобода!

Доменов написал Марии шифрованную записку:

Записку уголовник передал лично в руки Восняцкому.

Шифр был найден еще при обыске у Доменова, и Восняцкий без труда прочитал:

«Все, — удовлетворенно отметил ротмистр, — этот наш… окончательно».

Ротмистр сдержал слово. О предательстве Доменова никто не узнал. Судили Доменова вместе с Марией и Кудриным. Им дали по пять лет ссылки в Сибирь, а Доменова и Кремлева приговорили к гласному надзору на три года.

Доменов получил отличную работу. Быстро продвигался по должностям и разбогател.

Революция прервала его карьеру, она отняла у него золото, и он опять оказался на вторых, нет, на третьих ролях — беспартийный спец! И он начал борьбу против Советов.

Доменов пытался отмахнуться от своего прошлого, хоть на время. Встал из-за стола, подошел к окну, взглянул, как переругиваются два извозчика на перекрестке: кто кого должен пропустить первый.

Доменов лениво подумал: «Эти клячи, видно сразу, не от племенных жеребцов Уральской областной заводской конюшни, где управляющим Хоменко… Управляющий, управляющий, — повторил Доменов. — Управляющий, потому что с партийным билетом. А если бы меня та слабость моментная не лишила бы партбилета, интересно, кем бы я стал? Вон Сыромолотов — какая шишка в Москве! Да и Мария теперь в верхах…

Недавно Доменов был в командировке в столице и решился зайти в гости к Марии. Она встретила его приветливо, познакомила с мужем — инженером НКПС, председателем экономического совета, с двумя сыновьями — семнадцатилетним Владиславом и пятнадцатилетним Георгием.

Доменов смотрел на них и старался заглушить боль в сердце: «А ведь такие парни могли бы быть моими сыновьями!»

Мария Моисеевна охотно согласилась сфотографироваться с Доменовым, Сыромолотовым и Кудриным. Лишь спросила:

— Вячеслав, почему ты не в партии?

Доменов отвел взгляд: «Если бы ты знала, что я тебя предал! Что я стал твоим врагом, одним из руководителей, как вы называете, вредительской организации…» Но сам удивился появившейся убежденности в голосе:

— Видишь ли, я так увлечен работой в Уралплатине, что, поверь, будучи большевиком, не мог бы принести столько пользы Советской власти!

— А почему ты оставался при Колчаке на Урале?

— О, Мария, это долгая история. Если коротко — по совету парторганизации.

Доменов опять постарался заглушить воспоминания. Но они не меркли, не уходили, как этот день за окном с закатными облаками. «Проклятье! Надо отвлечься! На скачки на ипподром опоздал! Куда бы пойти! А то с ума сойду! Домой, на улицу Тургенева? Но там надоевшая болтовня жены и хмурость великовозрастной падчерицы. Знать бы, что так быстро постареет жена, он бы не отбивал ее у Порватова! Вот жена Соколова… Соколов? Соколов! Это идея! Надо пойти к Соколову. У него по вечерам бывает так отрадно, всегда найдется, что выпить и закусить. И Тоня — красавица. Поет, как Мария в юности… Гитара у них есть. Тряхну стариной, сыграю на семиструнной, как тогда с Марией… Опять Мария! Тфу ты, дьявол! К Соколову! Быстрей к Соколову!» Доменов лихорадочно сгреб бумаги с письменного стола, сунул их в ящик, повернул ключ. Снял телефонную трубку:

— 4-19… Ты почему такая сердитая? Я даже тебя не узнал… Нет-нет, к ужину не жди. Я сегодня задержусь… Приду поздно. Деловая встреча… Ложись спокойно. Спи, целую, дорогая, целую…

Глава одиннадцатая Соколов

К Соколову в Уралплатине привыкли быстро. Привык к нему и Доменов.

Соколов показал себя работником расторопным, исполнительным, молчаливым.

Лишь однажды Соколов не выдержал.

Доменов протянул ему пачку денег:

— Здесь три тысячи рублей… Это, считайте, премия… Вам.

— За что? — недоуменно поднял брови Соколов.

— За отличную, как сейчас говорят, ударную работу.

— Точнее?

— За то, что сохранили французской анонимной компании платину в целиках, пустив драги мимо них.

— Значит, деньги от французов.

Доменов оглянулся на двери кабинета:

— Я вас ценил за то, что вы не проявляли излишнего любопытства. Понимали все с полуслова.

— Извините.

— Бог с вами, Николай Павлович. Но с вами я в прятки играть не намерен. Когда мы добьемся передачи Березовских золотых рудников и Тагильских платиновых приисков в концессию французам, то получите в двадцать раз больше.

— Что мне с ними делать? — посмотрел на пачку банкнотов Соколов.

— Спрятать в карман, чем живее, тем лучше… А при случае отдать долг Чарину. Он скоро прибудет в Свердловск.

— Вы знаете… обо всем?

— Порадуйте свою молодую жену. Слышал, она любит драгоценности и наряды?

Соколов постоял в нерешительности:

— Что ж, последую вашему совету. Но мне хочется отблагодарить вас за все доброе, что вы для меня сделали… Устрою-ка я на эти деньги прием. Простите, званый… еще раз простите, товарищеский ужин. Надо встряхнуться. И жена скучает. Жаждет поблистать в мужской компании. Приходите. И приглашайте всех ваших, — Соколов помялся, не зная, как точнее сказать, — компаньонов, коллег, в общем, единомышленников. Приходите. Нам никто не помешает. Мы сняли весь второй этаж в кирпичном двухэтажном доме на тихой улочке. Сад огромный. Весь в черемухе и сирени. Кухарку подыскал. Молоденькая, но уже мастерица… У матери и отца научилась. Мать искусница готовить и отец — повар в ресторане. Такое подаст — язык проглотите!

Доменова осенило: «Вечеринки в доме у Соколова. Самый лучший вариант для встреч с коллегами. Можно поговорить обо всем. А конспирация — полная!»

Через день Доменов со своими дружками заглянул к Соколову.

Потом стали приходить чуть ли не через день, засиживались допоздна. Как не засидеться за столом, на котором теснились бутылки с оригинальными этикетками — прозрачные четырехугольные с коротким горлом, темные, раздутые и высокие, изящные… А в серебряном ведерке всегда стояли между кусков льда, невесть откуда добытого, бутылки с шампанским. Глаза разбегались!

— А вы не из рода виноторговцев? — пошутил как-то Доменов. — Не дед ли уберег от революции свои винные склады?

Часто гости приводили командированных из Москвы и Сибири.

Кто только не перебывал у Соколова.

Буквально через месяц-полтора Соколов знал о каждом такое, что ни в одной анкете не пишется…

Сам он не интересовался приходящими. Но его жена — Антонина, Тоня — преображалась при виде гостей, походка пружинилась, глаза начинали сиять.

Она встречала гостей в коротком модном платье, сшитом рубашкой с напуском, на груди вытянутый галстук.

А иногда она обряжалась в бальное платье без рукавов с громадным треугольным вырезом на спине, кончающимся где-то ниже пояса, и декольтированной грудью.

Бальное платье тоже было до колен, вискозные блестящие чулки подчеркивали волнующие линии длинных ног.

У мужчин этот наряд вызывал шок.

Они восхищенно ахали-охали, хвалили вкус хозяйки, плотоядно поглядывали на вырезы, а Тоня простодушно восклицала:

— Жаль, что не могу продемонстрировать мою новую шляпку. Она такая милая. С мягкими полями, открытая-открытая спереди!

Но больше всего мужчин поражало лицо Тони — округлое, без единой морщинки, чистое, с уходящими до висков, изогнутыми, чуть подрисованными бровями… А глаза! Широко распахнутые… То беспечно-веселые, иной раз глуповатые. То вдруг обретающие задумчивую глубину.

Короткая мальчишеская стрижка подчеркивала шею, обвитую бусами.

При знакомстве Антонина начинала отчаянно кокетничать, глаза ее обещали столько, что кавалеры теряли голову. И всегда ей хотелось узнать побольше о тех, кто приходил, словно она выбирала более достойного, чем Соколов.

— Ой, а это кто? Инженер? Богат? Женат? Сколько у него детей? — щебетала она. И ей, подвыпив, выкладывали все, что знали.

Вот около нее пристроился Савельев. Василий Васильевич. Мужчина еще в соку. Лет сорока восьми — пятидесяти. Видный горный инженер. Главноуправляющий Ленскими приисками, которые недавно сданы в концессию «Ленагольдфильдс». Кто-то сболтнул, что в период Ленских расстрелов в 1912 году Савельев занимал должность заведующего нижним управлением, и рабочие требовали его уволить за бездушность.

Но сейчас он вновь процветает. Правда, выдает себя за главноуправляющего, хотя Доменов сказал, что он помощник управляющего. Возвращается Савельев в Сибирь с курорта, с берегов Черного моря. Остановился в Свердловске у своих бывших коллег по Ленским приискам, Матвеевича и Стахевича. Они и привели его к Соколову.

Василий Васильевич хватает Антонину за руку, умоляет:

— Будь моей! Я тебя озолочу, четь-слово, озолочу!

Антонина грозит ему пальчиком:

— Осторожней! У меня ревнивый муж. Он вас застрелит. Револьвер с гражданской при себе носит.

Но Савельев совсем потерял голову:

— За одну ночь с тобой — десять тысяч золотом! Хочешь?

Антонина кокетливо смеется.

— Ты поверь, я настоящий мужчина! Ты таких любовников нигде не найдешь. На, читай! — Савельев достает смятое письмо. — Как мне пишут женщины!

Антонина двумя пальчиками берет затасканный в карманах лист почтовой бумаги и вслух читает:

— «Геночка, милое мое дитя, моя ласточка, крошечка, почему мой миленький, тоскующий нежный щенок не верит своей Зайке?» Ой, да это личное интимное письмо! Как я могу читать? — возмущается Антонина.

— Читай, читай… Не хочешь, сам прочту. — Савельев сипит. — Вот слушай, слушай, как меня любят женщины… Ага, это можно пропустить. Ага, вот… «Солнышко мое, я хочу целовать опять губенки, глазенки, зубенки, всего моего голубенького, моего безумного… Помнишь, как милый кусал Зайке лапки, а я просила: «Геночка, больно…»

— Прекратите читать чужие письма… Как вам не стыдно! — закрыла ручкой глаза Савельеву Антонина.

— Почему чужие? — засипел Савельев.

— Но разве вы — Геночка? Вы же Василий Васильевич. А письмо к Геночке.

— А-а, — ухмыляется Савельев, — это меня Зайка так окрестила. Не нравится ей имя Василий… Простое, говорит. Да к тому же, чтобы не узнали, если это письмо к кому-нибудь попадет. К примеру, жене… А псевдонимы берут не одни писаки-задаваки, но и любовники… Ха-ха!

— Да не слушайте вы его, Тонечка, — улыбается сидящий рядом Мацюсевич, — Геночка — его сын. Сыну писала Зайка, Геночка ездил с отцом в Абхазию отдыхать.

— Я так и знала, что Василий Васильевич неправду говорит.

— Нет, правду! — стукнул кулаком Савельев и упал головой на стол, через минуту он уже храпел.

Мацюсевича передернуло:

— Снова налакался… Свиньям место в свинарнике, а не в интеллигентном доме. Простите, Тонечка. Впредь никогда не приведу его к вам.

А Соколов смотрел на Мацюсевича и вспоминал, что же ему известно об этом члене «Клуба горных деятелей». Этот Мацюсевич, тоже как-то изрядно хлебнув, предложил Тоне:

— Давай сбежим с тобой за границу. Нуждаться не будем. Там в банке, в Париже, на мое имя положена кругленькая сумма. И в Лондоне тоже.

Тоня всплеснула руками.

— Ой, как интересно! Давайте сбежим! Я согласна! Я так хочу в Париж! Вы купите мне самое модное платье. У нас появится авто — длинное, черное. Альберт Людвигович, а вы не врете? Откуда у вас деньги за границей? Наследство получили?

— Не-е, Малоземов платит жалованье.

— А кто такой Мало-земов?

— Ууу, Малоземов, Антон Павлович, у-у! — воздел руки Мацюсевич. — Фигура! Главный управитель Ленских приисков, Я у него личным секретарем состоял. Он меня членом промыслового совета сделал. Когда это было? Вспомнил… В 1919 году. Осенью, да-да, в сентябре. Колчак уходил. Собрал Малоземов промысловый совет. И речь произнес: «Господа! Всем предлагаю остаться на приисках. Предпринять все зависящее от вас, чтобы сохранить прииски для владельцев. Мы еще вернемся. Я каждому буду продолжать платить жалованье в иностранной валюте. За границей на имя каждого в банке открою счет». — Мацюсевич глотнул из бокала. — И ты знаешь, Тонечка, он же нам всем письменные обязательства выдал. А мы ему расписки. А сам он махнул в Америку. А мы — ха! — создавали впечатление, что россыпи Ленские экономически невыгодно разрабатывать. Исчерпывается золото! Правительство и поверило! И сдало в концессию «Ленагольдфильдс». А это же — Малоземов. Он один из директоров «Ленагольдфильдс». Соображаешь?

— Ой, как занятно! — хлопала в ладошки Тоня. — А вы меня с Малоземовым познакомите?

— Познакомлю. Давай сбежим за границу.

— Сбежим! Когда? Завтра? Сегодня? Я пойду собираться.

Мацюсевич протрезвел:

— Не-е-е… Я скажу когда… А сейчас пойдем со мной, пойдем, а?

— Когда сбежим в Париж, тогда и пойдем. — Антонина отстранилась.

…Приводили к Соколову и Бориса Михайловича Порватова. Заведующего подотделом металлургии при правлении Союззолото.

Порватов возвращался ив Сибири. В Свердловске задержался у Доменова.

Вячеслав Александрович словно оправдывался:

— Я его давно знаю, мы и яств всяческих захватили, и коньяка, и шампанского…

Это уже вошло в привычку: все, кто приходил к Соколову, несли в свертках, в корзинах, в портфелях напитки и снедь.

Соколов молча пожал руку Порватову, а Доменов начал расхваливать Порватова:

— Мы с ним на Кочкарских приисках служили. Он мне помог человеком стать. Эрудиция и ум — громаднейшие. Сами убедитесь! Четыре года до революции жил в Америке! На свои средства и средства хозяина — Иваницкого — специализировался по обработке руд.

А затем Доменов, оставшись наедине с Соколовым, понизил голос:

— Кстати, он, как и вы, в годы гражданской войны служил в контрразведке. Только в Минусинске. У Колчака. Вернее, у генерала Барановского. В руках Порватова — большая власть была сосредоточена. Он засылал агентов к красным, оставлял своих разведчиков при отступлении, вербовал сочувствующих, выплачивал им деньги.

— Как же ему удалось скрыться и занять такое высокое положение в Москве? — не выдержал Соколов.

— А он в Красноярске в 1920-м, приехав с Минусинского фронта, перевелся в штаб стрелковой дивизии — делопроизводителем. В штабе его никто не знал. А тут красные пришли. Бригаду да и всю дивизию расформировали. А делопроизводитель Порватов поступил на службу в золотой подотдел Красноярского совнархоза. Кстати, с ним в Минусинской контрразведке и Мисюревич трудился… Ну, Евгений Михайлович… Бывший наш управляющий Нижнетагильским платиновым округом. Сейчас заведует производственным отделом Союззолота. — Доменов был предельно откровенен с Соколовым. Он стал ему безоглядно доверять после случая с инженером Еремеевым.

А было так…

Поздно вечером Доменов пришел к Соколову. За его спиной на крыльце стоял невысокий человек. В темноте трудно было его разглядеть. Доменов перехватил взгляд Соколова:

— Это Гойер. Вы еще не знакомы.

— Проходите, — посторонился Николай Павлович, давая дорогу.

— Мы ненадолго, проходить не будем, — на удивление Соколову ответил Доменов. — Тоня уже спит… Не надо ее тревожить. Оденьтесь, прогуляемся. Перед сном моцион полезен.

— Что стряслось? — как можно спокойнее спросил Соколов, стараясь скрыть нахлынувшую тревогу.

— Выходите побыстрее, — Доменов с Гойером явно волновались.

— Ладно. Через три минуты спущусь к вам в сад.

Тоня приподняла голову с подушки, услышав, как Соколов достает из тумбочки револьвер:

— Ты куда?

— Спи… спи… Все нормально… Я прогуляюсь с Доменовым и неким Гойером, который приехал с прииска.

— Я боюсь за тебя…

— А чего бояться, дуреныш ты мой!

— Не знаю… Боюсь, и всё…

— Пора бы привыкнуть… Спи…

— Я тебя подожду.

Еще спускаясь с крыльца, Соколов услышал, как Доменов хрустит пальцами.

— Познакомьтесь, — кивнул он на Гойера. — Наш человек. С приисков. Активный деятель «Клуба горных деятелей»… Совсем заговорился: «деятель деятелей».

— Евгений Густавович, — представился Гойер.

— Не Евгений Густавович, а Жеребец Жеребович! — не выдержал Доменов. — Хорошо, что он с вашей Тоней незнаком, а то этого Кобеля Кобелевича вам бы пришлось пристрелить! Вообразите, Николай Павлович, этот Дон-Жуан не пропустит ни одной юбки. Решил, видите ли, добиться благосклонности супруги своего инженера, Еремеева Льва Александровича. А супруг уже разобрался, что исполняет вредительские распоряжения Гойера. Значит, и он, Еремеев, вредитель. А этот Жеребец Жеребович сделал так, что Еремеев в течение девяти месяцев не получал жалованья. Вынуждал его жену ходить за отдельными займами в его кабинет. И беседовал с ней. И домогался свиданий! Да сознайтесь, Гойер, вы наверняка твердили этой… как ее?

— Вере Владимировне, — виновато назвал имя женщины Евгений Густавович.

— Этой Вере Владимировне… Ну, вы-то ее, Гойер, не величали, звали Верусенькой. Я-то вас знаю как облупленного! Так вот, небось плакались Верусеньке, что если бы не большевики, то владели бы миллионным состоянием, а принуждены трудиться за шестьдесят рублей в месяц и надеяться на жалкую премию от намыва металла?

Гойер молчал.

— Короче, — продолжал Доменов, — он так накалил молодого инженера, что тот пришел к механику округа и бряк ему: «Виноват во вредительской деятельности! Пойду в ГПУ признаваться». Мы Еремеева моментально перевели в Свердловск, оклад увеличили, весь долг выплатили. Сегодня я самолично беседовал с ним, убеждал, что он не имеет права квалифицировать свою работу как вредительскую. Он, по существу, выполнял чужие распоряжения… Но Еремеев твердит, что виноват. И завтра же пойдет в ГПУ… Он выдаст нас всех… Понимаете, в какое мы положение попали?

— Что же нужно сделать? — приостановился Соколов.

— Устранить Еремеева немедленно, — горячо зашептал Гойер, — пока он не признался чекистам. Он не должен дойти до здания ОГПУ!

— Кто же ему помешает?

— Как кто? — изумился Гойер. — Вы! Вам не привыкать; вы же до революции стреляли в губернатора, бросали бомбы в министров! Вы же эсер — человек действия!

— Но это было давно, — возразил Соколов.

— На вас, на вас одна надежда.

— Он с женой приехал в Свердловск? — уточнил Соколов.

— Жена пока осталась в Косьве. В Свердловске им не подыскали жилья, — торопливо шептал Гойер.

— Где остановился Еремеев?

— Мы его устроили в общежитие «Делегатское», — вступил в разговор Доменов.

— Там есть телефон?

— Да… 5-12… — Доменов пытливо посмотрел на Соколова.

— Тогда отправляйтесь спать… Остальное предоставьте мне, — Соколов достал револьвер, провернул барабан с патронами.

Доменов отшатнулся.

Гойер торопливо протянул ему потную ладошку:

— Благодарствуем, спаситель наш, благодарствуем…

Соколов сунул оружие в карман и исчез в темноте.

На следующий день Еремеев не вышел на работу.

Не появился он и через неделю.

Доменов вызвал к себе Соколова.

— Вы понимаете, что… — и замолчал. Нервно встал из-за стола, торопливо подошел к двери, проверил: плотно ли прикрыта? Потер виски: — Мигрень… Чертова болезнь интеллигентов… О чем это я?

Соколов безмолвствовал.

— Ну, что вы молчите? — взорвался Доменов. — Демонстрируете свои железные нервы?.. Вы понимаете, что мы обязаны заявить в милицию об исчезновении Еремеева?

Соколов пожал плечами:

— Заявляйте, заявляйте…

— А вы уверены, что Еремеева… не найдут?

— Уверен, — равнодушно протянул Соколов и добавил: — А если и найдут, то не узнают, кто это. — Соколов встал, щелкнул каблуками и вышел.

Доменов не остановил его.

Вечеринки у Соколова продолжались. И Доменов, как и раньше, был их душой.

С тех пор он и стал откровенен с Соколовым.

Соколов попробовал снова прислушаться к разноголосью.

— Я не верю в возможность организовать промышленность коллективным рабочим трудом, — сипел проснувшийся Савельев.

— Им никогда ничего не добиться, они же отстранили нас от командования и посадили в кресла главнокомандующих-партийцев, энергичных, но не понимающих ни фига в экономике! — старался перекричать всех Дрожилов, заведующий производственным отделом Уралплатины.

— Во-во! — соглашался с ним главный механик Тарасов. — Каждый из нас вроде доктора у колыбели новорожденного ребенка, но нам от этого рождения никакой радости, мы же не связаны кровью с этим ребенком, то бишь советской промышленностью.

«Совсем не таятся, — отметил Соколов. — А чего им таиться? Знают друг друга не первый год. Тот же Вениамин Тарасов — из семьи золотопромышленников, когда-то служил на приисках своего отца в Кочкарской золотопромышленной компании, знал Доменова. Состоял в стройотряде при управлении инженеров белой Сибирской армии… «Состоял» — слово-то какое, — Соколов усмехнулся, — состоял, а не сражался, как и этот сипящий Савельев состоял управляющим…»

— Хватит разговоров! Надоела политика! Пусть царствуют Тоня и песня! — Доменов с гитарой в руках вскочил на стул: — Тишина, господа, тишина! Мы совсем забыли Тонечку. Вы посмотрите на нее. Как ей скучно с нами! Эх вы, а еще себя мужчинами называем. Тонечка, простите нас. Мы просим вас спеть!

— Спойте, — засипел Савельев.

— Спойте! — попросил еще кто-то.

— Ой, как хорошо! — захлопала в ладошки Тонечка. — А то я хотела уже уходить спать… Что будем петь?

— «Я ехала домой»! — заорал Савельев.

Все смотрели на Тоню. И она преобразилась, прикрыла лицо рукой и запела:

— «Я ехала домой, ду-ша была полна не ясным для самой каким-то новым счастьем. Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою глядели на меня… Я ехала домой…»

Тоня пела завораживающе. Все притихли.

А потом Доменов подошел к Тоне поближе, ударил по струнам, встал перед Тоней на одно колено:

Доменов смотрел на нее снизу вверх умоляюще:

Потом дели хором:

Хмельная грусть выжимала слезы, а Савельев откровенно плакал:

— Где вы, мои цыгане? Где вы, мои молодые годы?..

Доменов прикрыл глаза, слушая Тоню: «Как Мария поет… Еще лучше Марии…»

Тоне аплодировали долго, она стояла раскрасневшаяся, счастливая.

— Вам на сцену надо, а не сидеть дома, — целовали ей руки.

Разошлись поздно.

Когда Соколов остался с Тоней наедине, глаза ее стали глубокими, задумчивыми. А когда ложились спать, она вдруг заплакала.

— Ты чего, Тонечка? — Соколов нежно погладил ее по плечу. — Что случилось? Ты устала?

Тоня схватила его за руку, прижала к груди:

— Ой, как я устала, ой, как устала! Не могу, не могу, не могу! Ты знаешь, за кого они меня принимают? — рыдала Тоня. — За…

— Знаю, Тонечка, знаю, но потерпи. Совсем немного осталось. Ты же понимаешь, для чего нужна мне эта компания. Доменов везет меня в Москву, в «Клуб горных деятелей», к самому Пальчинскому!

— Когда ты уезжаешь? — перестала рыдать Тоня.

— Завтра, в 16 часов 20 минут, поездом Маньчжурия — Москва. Доменов купил билеты.

— Опять я остаюсь одна, — снова заплакала Тоня. — Как я тут без тебя с ними справлюсь, со всеми?.. С этими?..

Соколов обнял Тоню:

— Справишься. Ты не из таких ситуаций выходила. Ты у меня умница. Потерпи, потерпи, атаманом будешь! Скоро все кончится…

— Ага, скоро… Одно кончается, другое начинается…

— Тонечка, дорогая, прошу тебя, успокойся…

— А ты меня любишь, Коля?

— А ты не чувствуешь? Люблю, конечно. Да еще как!.. Но давай спать. Утро вечера мудренее. Завтра надо собрать меня в дорогу, а потом долго никуда без тебя не уеду.

— Никуда-никуда?

— Никуда.

Тоня обняла Соколова, прижалась к нему, как маленькая:

— Я не буду больше плакать.

— Верю, спи…

В ставни, сквозь щелочку, пролез лунный лучик.

Соколов смотрел на засыпающую Тоню. Непонятное чувство тоски, нежности, тревоги захлестнуло его. Сколько раз они расставались, но такого еще не было. «Старею, — подумал он, — старею!»

Глава двенадцатая Соколов

В зеркальной двери отражались перелески, поля, речки, полустанки, станции, деревушки, мимо которых проносился скорый.

На переезде в зеркале мелькнула задранная морда испуганной лошади, сивоусый мужик, грозящий с подводы поезду, потом девчушки в длинных маминых кофтах, приветливо поднявшие ручонки.

На столике позвякивала о рюмки початая бутылка коньяка, на салфетках лежали кружочки копченой колбасы, тонкие ломтики ноздреватого сыра, куски домашнего мясного пирога с подрумяненной корочкой.

Доменов и Соколов уютно устроились в двухместном купе международного спального вагона.

— Грешен, люблю удобства, — развалился на диване-полке Доменов, — но разве мы, служители «царя металлов» — так ведь в древности называли алхимики золото? — не заслужили элементарного комфорта? Тем более что наша платина — тяжелее золота, ценнее «царя царей»! Интересно, если алхимики обозначали его символом солнца, как бы они обозначили платину?.. Ох, как в ухе звенит!

— Кто-то вспоминает, — откликнулся Соколов. — А в каком ухе?

— В левом.

— По примете, звон в левом — худой помин.

— Этого мне еще не хватало, — огорчился Доменов. — Кто меня может ругать в Москве? Разве что сам председатель «Клуба горных деятелей» Петр Акимович Пальчинский?

Соколов потянулся к рюмке:

— До сих пор не верю, что он наш руководитель. Ему так доверяет Советская власть, несмотря на прошлое. Он консультирует пятилетние планы…

Доменов удивленно посмотрел на Соколова:

— Вы что, не верите в его идейную убежденность? Он за деньги не продастся. Разве что за миллиарды, которые бы ему дали неограниченную власть на планете, чтобы он смог создать планетарное, всемирное правительство из инженеров и ученых. А к царю и любому начальству у него непочтение с детства заложено…

— Позвольте, позвольте, — прервал Соколов, — а как же его служба Временному правительству? Вспомните газеты 17-го года: «Керенский и Пальчинский», «Кадет диктатор Кишкин и Пальчинский»…

— Меня самого удивило это, но потом я узнал, что он пошел служить февральской революции, идеалы которой Пальчинскому были близки, — возразил Доменов.

— Пожалуй… Настолько близки, что, как писали потом, он один выбежал из Малахитового зала, где сидели министры, — один! — навстречу ворвавшимся в Зимний красногвардейцам. При этом он кричал: «Остановитесь! Дума и Советы договорились!» Его, естественно, арестовали первым.

— Это свидетельствует о его смелости, — с ноткой восхищения произнес Доменов, — о его характере!.. Если бы министры приняли предложение меньшевика Никитина о назначении Пальчинского особоуполномоченным по защите Временного правительства, а не ограниченного жестокого кадета Кишкина, у которого Пальчинский оказался в помощниках, то неизвестно, чем бы все кончилось. Пальчинский один не потерял головы. Он мне рассказывал, как в Белом зале выстроил юнкеров и произнес зажигательную речь. Окончил ее словами: «Умрем, но исполним долг!» И юнкера ответили: «Исполним!» Нет, что ни говорите, Пальчинский мог бы задержать поворот колеса истории…

Соколов вспомнил разрывы снарядов перед Зимним дворцом, снарядов, посланных из Петропавловской крепости, пугающий грохот «Авроры», которая для устрашения била холостым, массу вооруженных рабочих, матросов, солдат и себя — малую каплю гигантской волны гнева, захлестнувшую площадь, и мысленно не согласился с Доменовым: «Будь Пальчинских хоть тысячи, не удержали бы они Зимнего!» Но не стал возражать своему собеседнику.

А Доменов продолжал:

— Пальчинский уже в молодости был на равных со всеми. За границей спорил с большевиком Литвиновым, жившим там под фамилией мистера Гаррисона, и с величайшим провокатором Азефом, и с теоретиком анархизма, геологом и географом Кропоткиным…

— Это с тем Кропоткиным, который признал значение Октябрьской революции, — воспользовался паузой Соколов, — и выступил с призывом к пролетариату земного шара: «Заставить правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России»?.. Ох, как жаль, Вячеслав Александрович, что в противовес Кропоткину мы не можем открыто обратиться к правительствам планеты о вооруженном вмешательстве в дела Советской России. Поддержка извне помогла бы свергнуть Советы в несколько месяцев…

Доменов вздохнул:

— Ох, офицеры, офицеры. Вам всегда хочется, чтобы заговорило оружие. Но можно свергать правительства и без войны, — Доменов заговорил недовольно, он не любил, когда его прерывают. — Мы, специалисты, влияем на экономику, занимаем не главные, но важные посты. От нас во многом зависит, куда пойдет экономика Советов — в гору или под гору. Мы можем и сделаем, чтобы Советы закричали капиталистам: «Караул! Помогите! Вмешайтесь в наше хозяйство!». А такое мирное вмешательство — пострашнее вооруженного. Капитал все возьмет в свои руки, будет диктовать свои условия. И большевикам придет конец! Это придумал наш Пальчинский, в котором вы сомневаться изволили! Паль-чин-ский!

— Да я не сомневаюсь, — попытался поправить ход разговора Соколов, — просто я Пальчинского ни разу не видел. Он к нам в Свердловск не приезжал.

— Ошибаетесь. Бывал он в Свердловске. Дважды, в командировке. Встречался со мной.

— Но ведь не со мной, — мрачно буркнул Соколов.

— А вы почему сегодня такой пасмурный? Никогда еще не видел вас таким. Да и пьете что-то много. — Доменов внимательно оглядел Соколова. — Да и растрепанным впервые вас вижу.

Соколов пригладил кудри, застегнул пуговки на рубашке.

— Сам не понимаю… Состояние такое… Как тогда, в Ленинграде, когда деньги тестя проиграл… О Тоне тоскую… Думаю, изменяет она мне. — Соколов опять потянулся к бутылке коньяка, но махнул рукой и отвернулся к окну.

Доменов продолжал следить за Соколовым:

— А я думал, вы — железный. И ничто не сможет вас выбить из седла!

— Кто вам сказал, что я вылетел из седла! Я крепко сижу в нем. Бороться буду до конца. Верю в победу! Скорую!.. Встреча с Пальчинским наверняка поможет мне…

— Конечно, — согласился Доменов. — Масштаб мысли! Умение найти уязвимые черточки в характере человека. Да и не только у человека, в любой отрасли промышленности, у государства даже… Но вы сами услышите его.

И Соколов услышал.

Пальчинский говорил негромко, понимая, что собравшиеся буквально ловят каждое его слово.

— Господа! Я собрал в «Клубе горных деятелей» узкий круг самых верных, самых преданных нашей идее людей. Вы знаете, что начались разоблачения в угольной промышленности. Нам надо быть осторожными. Советую временно прекратить такие дела, как заказы драг, явно не подходящих для уральских рек. Но в случаях, когда можно действия оправдать стремлением во что бы то ни стало выполнить план — продолжайте четко следовать нашему делу.

Соколов посмотрел по сторонам. Кроме тех, кто бывал у него — проездом в Сибирь, — встречались незнакомые лица.

Доменов понимал, что Соколову любопытно, кто здесь собрался. Он зашептал:

— Вон тот — с усиками и бородкой клинышком — Мисюревич… Я вам о нем говорил… Помните?.. Служил в Минусинской контрразведке. Вместе с Порватовым… Поляк. Четыре брата в Польше. Один из них был помощником военного атташе польской миссии в Москве… А рядом с ним — Крылов… Бывший профессор горного института в Свердловске, инженер Союззолота.

Шепот раздражал сидящих неподалеку. Кто-то попросил:

— Господа, пожалуйста, помолчите…

Пальчинский продолжал:

— Нам удалось помочь «Ленагольдфильдс» получить сибирские прииски в концессию. К нам обращается за помощью англо-русский платиновый синдикат. Он просит сдать в концессию прииски на Урале. Франция также не оставила мысли попасть на Каменный пояс… Предлагаю выехать за границу господину Левицкому, чтобы сделать обстоятельный доклад главам синдиката.

Соколову стало не по себе. Ему показалось, что все это снится. Идет конец двадцатых годов, все в стране друг друга называют товарищами, а здесь все еще — «господа».

После заседания он предложил Доменову пойти в ресторан:

— Надо отвлечься… Слишком хмуро и на улице, и на душе.

— Извините, Николай Павлович, не смогу… У меня свидание. Да не подумайте что-нибудь… С хорошенькой машинисткой из Союззолота. Давняя привязанность. Я вас с ее подружкой как-нибудь сведу. И про Тоню забудете. Девица — огонь! А пока простите. Вернусь поздно. Или утром. Не ждите меня. Ложитесь спать… Адью… — Доменов раскланялся.

Соколов кинул вдогонку:

— До свидания!..

Он догадывался, что Доменов спешит не на свидание с женщиной — не то настроение. Но кто его ждал?..

Соколов не мог знать, что Доменов спешит на Большую Калужскую, к своему родственнику — за почтой из-за рубежа.

Соколов направился в гостиницу. Одному идти в ресторан не хотелось.

Глава тринадцатая Доменов. Чарин. Соколов.

Москва еще просыпалась. Северный ветер будил деревья. Они зябко поеживались, встряхивались, пытались отмахнуться or надоедливого ветра. И оттого на землю осыпались листья.

Невыспавшиеся, неулыбчивые дворники недовольно поглядывали на дрожащие ветки: едва успеешь смести ржавчину сентября, как тротуар и мостовая снова покрывались желтыми пятнами.

Над крышами светлело. Последняя стайка облаков улетела на юг. День обещал, несмотря на холодный ветер, порадовать солнечной погожестью.

Раньше бы Доменов обязательно полюбовался медленным кружением листопада. Но сегодня он ничего не замечал. Он торопился, почти бежал, давило сердце, он задыхался. Он проклинал тот день и час, когда связался с Пальчинским, неуравновешенным, самовлюбленным «верховодом». Доменов забыл, что еще вчера он восторгался Пальчинским. Он костерил «Клуб горных деятелей», все эти сливки дореволюционной горной инженерии. А ведь он считал, это престижно — бросить: «Я был в «Клубе горных деятелей»!»

«Идиот, идиот, — ругал себя Доменов, — как я мог забыть слова: «Если встанешь на пути у народа, он сомнет, сметет с дороги». Ах, бедный батюшка, ты был все-таки прав! А мы встали на пути у народа! Встали! Зачем? Советская власть отняла богатство, но не отнимала жизни. А он, идиот, нырнул в глубины контрреволюции! Это давало временное ощущение силы, борьбы, возможности оправдаться перед самим собой, что теперь он не трус! Что он не предал Марию, просто их пути разошлись, они стали идейными врагами! Так что же ты ноешь, что тебя сомнет народ? Ты враг, а врагов уничтожают!.. Ох, какой сумбур в голове! Это же бред! Надо взять себя в руки».

Но успокоиться Доменов не мог и опять ругал себя последними словами: «Близорукий дурак, недальновидный болван! Как же ты мог поверить Пальчинскому, что нас никогда не раскроют при строгой конспирации!»

Ему вспомнилось первое заседание «Клуба горных деятелей»… Зимой… Шел снег… Было скользко… Декабрь двадцать третьего или январь двадцать четвертого? Разве это важно? Он пришел на Кропоткинскую, 16… Заседание открывал Пальчинский. Он убежденно витийствовал:

— ВСНХ не в состоянии восстановить промышленность на непрерывно обесценивающиеся дензнаки. Введенный червонец едва ли будет устойчив, он не имеет металлического обеспечения и обеспечения активным балансом внешней торговли… Только частный капитал, главным образом концессионный, сумеет быстро восстановить горную промышленность и вообще всю промышленность! А частный капитал расшатает Советскую власть, ее экономику, приведет к реставрации нашей России. Мы призваны помочь этому. Нам скажет спасибо многострадальный русский народ. Мы оставим Федерацию Советских республик, но без диктатуры пролетариата и ВКП(б). В Советы войдут все сословия, в том числе — промышленники. Руководить государством будем мы, техническая интеллигенция.

И далее Пальчинский наставлял:

— Никакого открытого вредительства. Это опасно. Мы должны задерживать хозяйственное строительство… Как задерживать? Первое. Скверным выполнением обязанностей работников хозорганов. Второе, поощрением неудачных мероприятий власти.

Пальчинскому не хватало пальцев, столько было пунктов в его программе.

Доменов держался за сердце: «Надо бы пойти к Пальчинскому? Надо бы, но этот златоуст родился в рубашке. Он выходил из всех переделок и передряг невредимым, как гусь сухим из воды».

Доменов корил себя: «Ах, дурачина, простофиля, тебе же известно, что Пальчинский, узнав о провале, отопрется от своих единомышленников, поступит подобно генералу, который при поражении оставляет солдат на позиции, а сам садится в автомобиль и уезжает в тыл!»

Доменов сейчас ненавидел Пальчинского. «Нет, надо бежать к Чарину — этому самовлюбленному глухарю!»

Доменов ворвался к Чарину:

— Что ты наделал? Что ты натворил?!

Чарин потряс головой, пытаясь отогнать сон и понять Доменова:

— А что я наделал? Ты, как всегда, паникуешь! Скажи наконец, Вячеслав, что произошло?

— Ты… — задохнулся Доменов от негодования, — ты… ты… привел к нам в организацию чекиста. Осознаешь ты, остолоп ты этакий, че-ки-ста! Он теперь все знает о нас, все! Мы пропали!

— Ах, как ты груб, Вячеслав, как ты груб! — попытался пошутить Чарин, но остатки сна сменились в его глазах тревогой: — Какого чекиста?

— Соколова!

— Не может быть, я же его проверял.

— Вчера я получил письмо от Дюлонга. Он наконец-то с запозданием ответил на запрос о Соколове.

— Значит, ты мне не доверяешь? — протянул Чарин.

— И правильно делаю, как выяснилось! Тебя провели, как мальчишку сопливого! И не только тебя… — смягчился Доменов. — Дюлонг выяснил, что у Дюпарка был ученик по фамилии Соколов, бывший офицер. Учился у Дюпарка вместе с Дидковским, окончившим кадетский корпус, походившим в эсерах, а теперь видным большевиком. Ну, у нас работает заместителем председателя Уралплана, а до этого — ректором госуниверснтета был, который сам и основал. Дидковского и привез перед войной Дюпарк на Урал в качестве своего помощника. Дидковского, а Соколов остался за границей.

— Так что ты паникуешь, это и есть наш Соколов.

— Да нет, Дюлонг подключил всех, кого только мог, поэтому долго и не отвечал. И разыскал след того, настоящего Соколова. В Америку он уехал. Да там и умер год назад. Родственники из России приезжали на похороны. Так что не сомневайся. А наш Соколов — чекист!

— Но я же проверял: был Соколов у Антонова, — не сдавался Чарин, — был в контрразведке. Верный человек сообщил, который вместе с Соколовым у Антонова…

Доменов не дал договорить Чарину:

— Не удивляюсь, что Соколов действительно был у Антонова. Но, может, как и у нас — по заданию ЧК. Или еще один Соколов. Мало ли Соколовых на свете, побольше, чем Чариных, — тысячи, сотни тысяч!.. Так же, как Ивановых, Петровых, Сидоровых! А чекисты — не простаки. Они все выверяют в биографии, чтобы комар носа не подточил! Чекист наш Соколов, чекист! Это гибель…

Доменов вытер пот со лба, растер грудь, руки его дрожали:

— Виновен ты, Чарин, ты! Ты!

— Подожди, Вячеслав, не тыкай! Не теряй головы! Как же тогда с Еремеевым? Не мог же чекист убить инженера по заданию контрреволюционной организации. Ты же сам убеждал меня, что Соколов ликвидировал Еремеева, — хватался за соломинку Чарин.

— А мы видели труп Еремеева? Ходит наш Еремеев живым-здоровым где-нибудь в Ташкенте, Ставрополе или Мурманске и посмеивается, как провел нас. И Еремеев чекист, чекист!

— Так всех, кто говорил о вредительстве на приисках, ты зачислишь в сотрудники ГПУ, — Чарин вновь попытался остановить истерические выкрики Доменова, — весь народ…

— Все они заодно! Все! — брызгал слюной Доменов. — Все! Мы пропали. Что делать? Может, махнуть к черту на кулички и скрыться на сибирских приисках? Уйти в старатели? Отпустить бороды? Обрядиться в рвань? В тайге нас никто не найдет. А знакомцев дореволюционных много. И деньгами помогут, и харчами, и оружием.

— Фу, как ты, Вячеслав, сразу заговорил по-мужицки: «Харчами»! Словно уже ушел в старатели. Но это неплохая мысль — о Сибири. Хотя за границей нам будет лучше. Давай всё обдумаем. Не будем паниковать. Кто из пловцов первым тонет при внезапной буре? Тот, кто теряет веру в свои силы… Надо, во-первых, известить Пальчинского… Во-вторых, рассчитаться с Соколовым…

— Еще не хватало, чтобы нас обвинили в убийстве, — замахал руками Доменов.

Чарин оборвал его:

— А тебя уже обвинили в убийстве. Пусть Еремеев жив, но ты давал указание Соколову убрать этого инженеришку. Нет, Соколов должен исчезнуть с лица земли.

— Но что это даст? — сник Доменов. — Соколов наверняка каждый день докладывал своему начальству. У него и свидетель найдется — Тоня.

— И с Тоней рассчитаюсь… Ах, мещаночка-красавица, обдурить меня решила!

— Не смей! — взвизгнул Доменов. — Не смей! Нам никогда не простят смерти двух… двоих…

— Успокойся, Вячеслав, пошевели мозгами — без Соколова и без Тони, без двух главных свидетелей, нам на суде ничего не докажут. Мы дружно будем твердить: «Не виновны!»

— Не надо, прошу тебя, не надо… смерти…

— Чудак ты, Вячеслав, неужели ты думаешь, что я сам буду стрелять, или пырять ножом, или душить? Есть у меня человечек один. Приятель. По игре в карты. В одном клубе познакомились. Шулер он. Я его сразу заметил. Он понял это. Но я его не выдал. Сказал, чтобы действовал осмотрительней. Он мне благодарен. Дорогу я ему к картежному столу не закрыл, не лишил заработка. Он, Вячеслав, как мне известно, связан с уголовным высшим светом. Среди уркаганов всегда найдутся такие, которые за две-три тысячи рублей кого угодно прирежут.

— Да какой уголовник посмеет связаться с ОГПУ? — засомневался Доменов.

— А кто им скажет, что Соколов — чекист. Он для нас и для них — простой инженер.

— А, бог с тобой, — устало махнул Доменов и обессиленно плюхнулся в кресло.

— Да, бог со мной! — Чарин подошел к письменному столу, вынул из ящика пачки денег. — Этот бог нас и выручит. Очень верую в его всесилие… Где вы остановились с Соколовым?..

Соколов вышел из гостиницы вечером. Под ногами редких прохожих шуршала листва. Соколов глубоко вдохнул осеннюю прохладу. И почувствовал, как он устал за суматошные дни московской командировки. До встречи с товарищем из столичного ОГПУ оставалось двадцать минут. Можно было не торопиться, пройтись пешком. Его беспокоило отсутствие Доменова. Технический директор Уралплатины не приходил ночевать. Ну, в этом ничего особенного не было. Доменов — еще мужчина хоть куда. Мог провести ночь с женщиной. Но днем дежурный администратор, выдавая ключ, передал записку от Вячеслава Александровича и железнодорожный билет. Записка показалась странной:

Доменов еще вчера не собирался задерживаться в столице.

Что же изменило его планы? Почему он не встретился с Соколовым сам, а прислал записку?

Соколов сходил в Союззолото. Но там о Доменове ничего не знали. У начальства он не появлялся, продлить командировку не просил.

«Почему? Почему?» — этот вопрос сегодня целый день не оставлял Соколова.

Николай Павлович шел прогулочным шагом. Свернул в переулок, чтобы сократить путь. И тут услышал за собой торопливые шаги. Кто-то окликнул его из темноты:

— Товарищ Соколов! Товарищ Соколов!

Соколов обернулся: видимо, товарищ из столичного ОГПУ пошел навстречу? Нет, это не он! Они же не могли разминуться! В темноте угадывались две фигуры.

— Товарищ Соколов, подойдите к нам.

Соколов сделал шаг к окликнувшим. Навстречу хлестнуло пламя выстрела. За ним — другого!

Одна из пуль обожгла щеку.

Машинально Соколов упал на мостовую. Гражданская война приучила его к неожиданностям. Еще падая, он успел выхватить револьвер. И затих, ожидая.

— Кажись, наповал, — услышал он чей-то басок. — Капаем отсюда.

— Но как докажем, что дело сделано! — заколебался молодой тенорок. — Айда, заберем документы!

«Значит, я раскрыт. Знают фамилию, нужны документы, — лихорадочно пронеслись мысли. — Вот почему не появлялся Доменов! Как же я опростоволосился? Где допустил ошибку? Неужели в разговоре с Доменовым в поезде? Он так внимательно следил за мной…»

Фигуры приблизились.

Соколов выстрелил.

Тот, басовитый, охнул, зачертыхался:

— Не добили гада. Стреляй, что ты медлишь!

Конец фразы потонул в грохоте нового выстрела.

Но и Соколов выпустил в голоса две пули.

Неизвестные тяжело затопали, побежали, загремели подкованные сапоги. За углом, куда они завернули, затарахтел автомобильный мотор. Автомобиль резко рванулся с места.

В переулке засветились в нескольких домах окна.

С другого конца переулка кто-то заспешил на выстрелы.

Соколов встал, отряхнулся, вытер кровь со щеки. К нему подбежал сотрудник ОГПУ, на встречу с которым он шел.

— Вы ранены?

— Царапина, пустяки, — успокоил Соколов.

— Кто стрелял?

— Не знаю…

— Может быть, грабители? Случайное нападение?

— Исключено. Они меня окликнули по фамилии. Видимо, я раскрыт. Немедленно доложите об этом начальству. И своему, и моему. В Свердловск. Вот список всех членов «Клуба горных деятелей». Посмотрите за ними. Если засуетятся, значит, действительно раскрыт. Тогда берите их, пока не скрылись… Да, пожалуйста, телеграфируйте в Свердловск, чтобы выделили охрану моей жене. Всякое может случиться. Она слишком много знает о вредительской организации.

— Лады… Вам помочь?

— Нет, спасибо! — Соколов крепко пожал руку и заторопился к гостинице: «Надо выехать из Москвы сегодня же ночью. Первым поездом. Конечно, Добошу и Ногину обо всем сообщат. По надо спешить. Как, где допущена оплошность? Неужели легенда, разработанная до мельчайших подробностей, все же имела незаметную трещину?..»

Соколов перебрал все детали легенды и все свои действия с первых дней проникновения в «Клуб горных деятелей».

Об истинной фамилии Карата, от которого регулярно поступали донесения, знали в Свердловске всего три человека — Матсон, Ногин, Добош. Ну, и четвертая — жена Тоня, его помощник, чекист с гражданской войны.

Возможно, засомневались в его горном образовании? Но горное дело он знает не понаслышке. Он учился на первом курсе Томского университета, когда его вызвал с лекции молодой преподаватель: «Меня просили передать. Вас выдал провокатор. На квартиру не возвращайтесь. Там засада. Жандармы имеют вашу фотографию. Вас просили уехать на время из Томска».

Пришлось скрываться в тайге, в старательской артели. Помахал кайлом, бил шурфы, мыл золото и платину на лесных уральских речках. До сих пор снятся на широкой мозолистой ладони артельщика, с глубокими складками, образующими букву М, серебристо-стальные тяжелые зернышки платины.

А позже довелось порубать и уголек в забоях.

Нет, в горном деле он разбирается не хуже инженера.

Возможно, трещинка обнаружилась в его кадетско-офицерском прошлом?

Но все было подогнано в легенде под его биографию. Он — сын кадрового военного, начинал учиться в кадетском корпусе, но был изгнан за чтение марксистской литературы. Соученик из князей подсмотрел, что он читает.

Правда, военная карьера была прервана лишь на время. В первые дни мировой войны партия большевиков направила его в армию для пропагандистской работы среди солдат.

Грамотный, сообразительный, храбрый вольноопределяющийся быстро сдал экзамены на прапорщика.

Служил в армейской разведке. Был награжден «Георгием».

…Что же тогда? Самое слабое место в легенде — учеба у профессора Дюпарка. Правда, по заданию партии бывал он в Швейцарии. Но в университете там не учился. Эта строка легенды появилась, когда Дидковский поведал чекистам, что у Дюпарка с ним учился бывший русский офицер — Соколов. Но потом он уехал в Америку. Люди Пальчинского или Доменова могли связаться с Дюпарком, но найти следы однофамильца в Америке — сомнительно.

Возможно, расспрашивали кого-либо из уцелевших антоновцев? Чем черт не шутит? Могли быть у членов «Клуба» соратники из «повстанческой» армии Антонова? Но и тут все опиралось на невыдуманное. Соколов начинал свой путь в революцию через дружину эсеровских боевиков. Но быстро разобрался, что к чему, — и ушел к большевикам.

В ЧК, где он работал с первых дней ее создания, хорошо знали об эсеровском этапе Соколова. И о встрече с эсером Антоновым, который совершал экспроприации, даже сидел за это при царе в тюрьме.

Когда встал вопрос, кто должен проникнуть в антоновскую «крестьянскую освободительную» армию, бесчинствующую в Тамбовской губернии, выбор пал на Соколова.

«Перебежав» из Красной Армии, Соколов попросился на прием к самому начальнику «Главного оперативного штаба революционной народной армии» Антонову. Начштаба любил громкие пышные названия, прикрывал ими бандитское нутро своих полков. После февральской революции он был начальником милиции в Кирсановском уезде и путь в «тамбовские наполеоны» начал с откровенного бандитизма: прихватив оружие, бежал со своими ближайшими соратниками в леса, сколотил шайку в сто пятьдесят человек и начал разбойничать, подняв знамя борьбы против большевизма. Он воспользовался недовольством крестьян продразверсткой, и теперь в его подчинении было две армии, состоящие из полков, приписанных к деревням. Деревни обязали кормить, поить и пополнять полки.

Антонов долго всматривался в Соколова.

Соколов хотел было напомнить место и время их давней встречи. Но Антонов предостерегающе поднял руку:

— Не надо!

Молчание затягивалось. Ближайший антоновский помощник Васька Карась нехорошо засопел и расстегнул кобуру.

Соколов машинально спросил себя: «Какой шутник мог дать этому уголовнику, садисту-убийце такую безобидную кличку? За что оскорбили золотистого карася? Лишь за то, что он живет в заросших и заболоченных местах? Точнее, справедливее было окрестить лиходея Акулой. Он лично пытал и расстреливал сотни коммунистов. Говорили, что это он придумал — отпиливать ржавой пилой головы захваченным чекистам…»

Соколов напрягся: «Если что — придется их…»

И вдруг Антонов хлопнул себя по бедру:

— Узнал… Узнал… Мы же вместе участвовали в экспроприации… Помните, это было…

Соколов облегченно вздохнул:

— Помню! Как же не помнить… Пуля охранника кончик пальца тогда у меня оторвала. Хорошо, что на левой руке. — Соколов показал укороченный мизинец. — Вы мне его перевязывали, своим платком.

Антонов обнял Соколова:

— Рад вас видеть в рядах моей армии. Мне нужны такие отважные люди!

Соколов попал в окружение Антонова. И Васька Карась вынужден был с ним считаться.

Это помогло Соколову выполнить задание Дзержинского, обезвредить самых влиятельных руководителей восстания на Тамбовщине.

Нет, этот период не имел трещин, которые могли бы насторожить противника.

Дело в чем-то другом? Но в чем?

Излишним любопытством он не отличался, события не подталкивал: чекист, не имеющий терпения, — плохой чекист. Доменова ни о чем не расспрашивал, тот постепенно открывался сам. Ну, а любопытство хорошенькой женщины, его Тони, — это так естественно. Как же ей не узнавать подробности о мужчинах, среди которых, как считали все ее поклонники, она выбирала богатого любовника или даже замену Соколову.

После, того, как при помощи Тони Соколов узнал почти все фамилии москвичей, уральцев, сибиряков, входящих в руководство «Клуба горных деятелей», а на последнем совещании в Москве уточнил недостающие имена, он смог вычертить четкую схему разветвленной вредительской организации в золото-платиновой промышленности.

При Соколове давались Доменовым распоряжения о консервации богатых залежей металла, о посылке геологических партий в заведомо неперспективные места, где до революции уже прошли геологи. Доменов при этом посмеивался: «Пускай потратят государственные денежки и время — мы знаем, там ни золота, ни платины нет!»

Были теперь и свидетели — маркшейдеры, рабочие, старатели, инженер Еремеев…

А может быть, они увидели Еремеева?

Когда Доменов поручил Соколову ликвидировать этого честного, строптивого инженера, понявшего, что его заставляют выполнять вредительские распоряжения, Соколов по старой подпольной привычке проверил: не идет ли за ним Доменов или Гойер, не следят ли их люди?

Он свернул в проходные дворы. Постоял в засаде. Нет, не следят. Лишь тогда он позвонил Ногину, а затем вызвал Еремеева.

Молодой инженер понял все с полуслова и решительно заявил:

— Я помогу вам… Но… Когда я исчезну, жена будет страдать. Нельзя ли ей сообщить?

Ногин задумался.

— Мы устроим ей внезапный отъезд к родственникам. И соединим вас с ней — подыщем вам такую работу в таком месте, куда Доменов и его люди не дотянутся.

Нет, Еремеев должен сдержать слово. Он не появится раньше срока в Свердловске.

Соколов мысленно перенесся в Свердловск: «Может, в дом к Тоне уже стучат? Она не кисейная барышня, стреляет не хуже меня. И опыт у нее есть, в органах давно, комсомол еще послал… Но могут прийти от моего имени, скажут: «Ваш муж просил вам передать!» — И вот так же, как в меня!» Соколову стало не по себе: «Какую ошибку я допустил — не знаю, но эта ошибка — угроза Тониной жизни!»

Он зашагал еще быстрее.

На центральной улице переговаривались, смеялись, напевали.

Центральная улица не слышала выстрелов, в переулке.

Глава четырнадцатая Соколов. Добош. Ногин.

Поезд еще тормозил. А Соколов уже видел: его встречают. На перроне стоял Добош, осунувшийся, с заострившимся носом, сосредоточенный, угрюмый.

Около него переминался с ноги на ногу рослый сутуловатый парень в короткой для него шинели.

Сомнений нет, его встречают чекисты открыто, бессмысленно прикидываться эсером, подручным Антонова. Неужели он недооценил своих противников?

Парень тронул за рукав Добоша и указал на приближающийся вагон, в окне которого виднелся Соколов.

Добош повернулся, встретился глазами с Николаем Павловичем. И тревога, не дававшая спать всю дорогу, так отяжелила сердце Соколова, что оно сорвалось, пропустило удар и зачастило, зачастило.

Соколов схватил саквояж, в котором лежали его немудреные пожитки и подарки для Тони — тюбик губной помады, флакон духов — и поспешил к выходу.

Отвечая на рукопожатие, Соколов почти неслышно спросил:

— Тоня… Как там Тоня?

Добош молча снял фуражку. Обнажил голову и незнакомый светловолосый парень в короткой шинели.

— Когда это случилось? — голос Соколова вмиг охрип.

— Вчера…

— Я же просил дать ей охрану. Разве вы не получили телеграмму?

— Получили. — Добош нахлобучил фуражку. — Но опоздали. На пять минут… Короче, хозяйка слышала, как стучали в двери. У нее окно было открыто на первом этаже. Но она привыкла, что к вам часто приходят. Не обеспокоилась. Тоня спросила: «Кто там?» Ответили: «Свои! Не узнаете, Тонечка?» — «Не узнаю!» — «Мы от вашего мужа, откройте, записку его привезли из Москвы. Просил лично передать вам».

Тоня открыла и получила удар ножом.

Соколов собрал все силы, чтобы сдержать подступивший к горлу комок.

— Она не мучилась?

— Нет, финку всадили прямо в сердце. Опытные…

— Кто это сделал?

— Уголовники…

— Вы их взяли?

— Двоих. Третьего, видимо, главаря, уложили в перестрелке. Ребята так разгневались, еле удержали их. А то и те, двое, ничего бы не сказали. А ребята пошли бы под трибунал. И этот тоже, — Добош кивнул на парня.

Тот шмыгнул носом, совсем как мальчишка, и отвернулся от Соколова.

Соколов чувствовал, что вопросы — преграда слезам.

— Зачем бандюги это сделали?

— Божатся, что в малине назвал кто-то адрес, сказав, что там золота — горы! Но кто навел — не ведают. Ссылаются на убитого, он атаман, он вел, он все знал. — Добош помолчал. — Но несмышленышу ясно, что шли не на грабеж, а на преднамеренное убийство. Из кармана убитого главаря извлекли три тысячи рублей. Уложенные в конверт.

— Я пойду к Тоне… Можно? — Соколов как-то виновато посмотрел на Добоша.

— Позже… — обнял его Добош. — Прости, но дело прежде всего. Тебя ждет Ногин. После встречи с ним отвезем к Тоне. Ребята готовят похороны. Честь по чести, как полагается чекисту. С воинскими почестями… Пойдем в машину.

Соколов, как слепой, шагнул за Добошем, споткнулся о чей-то чемодан, фанерный, с висячим замком, каким обычно запирают сараи или двери домов.

Краснощекая баба, укутанная в белый платок, заорала:

— Барин какой! Обойти не можешь? Скоро по людям начнешь ступать! Что? Зенки бесстыжие с утра залил?

Соколов обернулся:

— Простите.

Что-то в нем поразило бабу или она женским сердцем почувствовала его состояние.

— Бог простит, — изменила она тон, — иди, иди, горемычный, — и перекрестила Соколова.

— Пойдем, пойдем, — вновь обнял его Добош и тоже, как кричавшая баба, поразился: в черные роскошные кудри Соколова врезались две широкие пряди седины.

Добош помнил, что еще несколько минут назад седых волос у Соколова не было.

Соколов распрямился, расправил плечи, словно сбрасывая невидимую тяжесть, и двинулся, будто отдирая ноги от земли.

— Как же мы могли так просчитаться? — горько выдохнул он.

Добош потер правую руку, словно она у него онемела.

— Просчитались с твоим однофамильцем — учеником Дюпарка.

— Как это выяснили?

— Вчера пришел с повинной инженер Федоров. Помнишь, мы разрабатывали старые связи Дюлонга? Вышли тогда на Федорова. Он частенько бывал у Дюлонга, раньше работал вместе в анонимной французской компании. Федоров и сказал, что Доменов переписывается с Дюлонгом. В дни, когда ты входил в организацию Пальчинского, Доменов через Федорова переправил во Францию письмо Дюлонгу: видимо, запрос о тебе. А Дюлонг — профессиональный разведчик. Подключил разведку. И узнал, что тот Соколов умер в Америке. Предупредить тебя уже не успели…

Ногин принял Добоша и Соколова без промедления.

— Держитесь, Николай Павлович! В горе для человека работа — как спасательный круг… Садитесь, докладывайте подробнее.

И Соколов с деталями описал последнее заседание «Клуба горных деятелей».

— Впрямь, заседание было у них последним, — заметил Ногин. — В Москве товарищи приступили к ликвидации верхушки «Клуба». Пора и нам.

Все трое склонились над столом. Соколов рисовал схему организации, объясняя:

— Этот круг — Пальчинский. Председатель «Клуба горных деятелей», руководитель вредительской организации в золото-платиновой промышленности. Не исключено, что он связан с подобными организациями в других отраслях народного хозяйства. От Пальчинского идут линии к малым кружочкам — членам московского центра. Первый кружочек — Доменов, от него ниточка тянется к Уралплатине, где он работает и завербовал несколько инженеров. Второй кружочек — Чарквиани, член правления Союззолота, от него ниточка разветвляется к Алданзолоту, к приискам Дальнего Востока. Третий кружочек — Подьяконов, от него линия идет к Лензолоту. Далее — Крылов, на его нитке висит Уралзолото, Енисейзолото, Дальний Восток. И еще один член московского центра — Чарин, он связан с Уралом. — Соколов откинулся на спинку стула, потер виски, словно что-то вспоминая, вынул из нагрудного кармана два листка: — Первая страница — список тех, кто пройдет по делу вредительства в золотой и платиновой отраслях. Вторая — список свидетелей. Копии переданы москвичам.

Ногин взял листки.

— Спасибо, — и указал на толстенную папку, лежащую перед ним: — А это свидетельствует народ. Наш добровольный помощник. От него ничего не скроешь. И горе тому, кто мешается у него в ногах! Под ногами! — Ногин поднял папку и пронес ее над столом, словно сметая невидимых врагов. — А похороны Тони назначили на завтра, на час дня.

…Тоня два дня не дожила до бабьего лета, которое принесло на Урал щедрое тепло в день ее похорон. Пришлось снять шинели, но и в гимнастерках было жарко. Будто стоял не сентябрь, а июль. Порхали бабочки, их оживило солнце. В сетях паутинок, как в гамаках, качались хвоинки, а иногда и золотые листики!

Но больше всего их лежало на дорожках кладбища. Багроватые, они походили на сердца. И хотелось обойти их, чтобы ни одно из них не хрустнуло. Но этого сделать было невозможно.

Соколов шел за гробом, неотрывно глядел на спокойное лицо Тони: «Как она любила бабье лето! Мы ведь и познакомились в такую пору…»

Его тогда внедряли в кулацкую банду.

— У вас будет помощница, — сказали ему, — она под видом городской родственницы, потерявшей родителей, живет у старого крестьянина, участника гражданской войны. Она вас встретит в трех километрах от села, у речки. В руках у нее будет букет осенних листьев. Деревенские привыкли, что она любит гулять по лесу. Пароль: «Не меня ли ждешь, горожаночка?» Отзыв: «Не вас, а своего короля!»

Над могилой выступили двое — Матсон и Добош.

— Товарищи, — взмахнул рукой Матсон, — сегодня мы прощаемся с нашим товарищем, до последней минуты остававшейся на посту. Антонина Васильевна Соколова, дочь рабочего, пришла к нам в ЧК комсомолкой. Ей не раз поручали важные задания. И она выполняла их, верная дочь партии, смелая, выдержанная, стойкая… Прощай, наш боевой товарищ! Пусть будет пухом тебе каменная уральская земля.

Когда предоставили слово Добошу, он с минуту задумчиво смотрел на красивое, застывшее лицо Тони, потом громко, как на митинге, чтобы все его слышали, выкрикнул с сильным акцентом:

— Мы ведем беспощадную борьбу с врагами и предателями! Борьбы без потерь не бывает! Мы готовы ко всему! — и перешел от крика на доверительную, тихую речь: — И все же, знаете, не могу я мириться со смертью. Особенно когда погибают такие молодые, как Антонина, Тоня. Она была бойцом. Это мы знаем все. Но в ее душе соседствовали долг и нежность, ненависть и любовь… к Родине и к близкому… самому близкому человеку… — Добош взглянул на Соколова.

Ногин, стоящий плечом к плечу с Соколовым, шепнул:

— Мы не хотели тебе говорить… Но ты должен знать. Врачи установили, что Тоня ждала ребенка.

— Она мне ничего не говорила.

— Сказала бы…

А Добош заканчивал свою короткую речь:

— Прощай, Антонина Васильевна. Мы тебя не забудем!

Наступили самые тяжкие минуты: когда же он закончится, стук молотка, вгоняющего гвозди в крышку гроба…

Ударили литавры.

«И зачем нужны оркестры при похоронах?» — Соколов сжал зубы, чтобы ненароком не вырвался стон или крик: «Тоня!»

Грохнули залпы. Встревоженно качнулись корабельные сосны. Загалдели и закружили птицы.

Еще один залп. Тоню хоронили как солдата. И рядом по стойке смирно стояли ее соратники.

Ногин коснулся плеча Соколова.

— Да-да… Сейчас… Идем… — Соколов поклонился: — Прощай, Тоня!

Луч осеннего солнца пробился сквозь тучи и ветки берез и озарил алую жестяную звезду, поднявшуюся среди крестов.

Над звездой крутились бабочки и желтые листья.

Такого Соколов еще никогда не видел.

Вот одна из бабочек присела на звезду, сложила крылышки, но тут же взмахнула ими и улетела; желтый лист наткнулся на жесть и упал на могилу.

Соколов осторожно поднял его, расправил, хотел отбросить, раздумал и бережно положил лист обратно.

Желтое пятно выделялось на свежей глинистой земле.

Ногин снова прикоснулся к Соколову.

Соколов кивнул:

— Иду, иду…

— Ты нас прости, — наклонился к могиле Ногин и положил несколько цветов. — Нам пора. Нас ждет работа. Ты бы поняла…

И они шагнули навстречу городскому шуму.