Горькая новь

ЧАСТЬ 1

Первый наплыв переселенцев из России в наши края был, скорее всего, после Никонианской реформы православной церкви. В конце 19 века в селе Топольном жил Афанасий Осипович Зиновьев, у него сохранились дневниковые записи его прадеда, в которых есть, например, такая: "...В лето 1736 года, продавши недвижимое имущество, выцехали из Киржачей в Сибирь в поисках беловодья. В лето 1738 года за день мая остановились у родника - озера близко аила киргизов из двух десятков юрт. Дальше не поехали, поломалось колесо у телеги Филипповой Марфы. У неё муж умер в киржачах, с ней ехало четыре сына. Здесь и остановились на жительство".

Так к нам прибывали переселенцы староверы. В центральной России они ничего кроме гонений не ждали и уходили, спасая веру и детей всё дальше и дальше на окраины государства. Сам раскол православной церкви произошёл ещё раньше, в 1653 году. Патриарх Никон, инициатор церковных нововведений, наверняка содрогнулся бы узнав, к чему привели его старания вернуть троепёрстие при крестном знамении вместо двухперстия, написания имени Христа не Иисус, а Иисус, совершение крестного хода вокруг храма не по солнцу, а против. И ещё некоторые мелочи. Гонимые, спасались бегством в знаменитые тогда раскольничьи скиты и поселения, котороые возникли на Европейском севере, в Олонецком крае, в степном Саратовском Заволжье, в Нижегородском Заволжье, по берегам реки Керженец \ левый приток Волги \. Можно с уверенностью утверждать, что с реки Керженец, где было более семидесяти старообрядческих скитов, раскольники откочевали дальше, в глубь Сибири, когда, во времена царствования Николая 1, гонения на них особенно ужесточились. В Тележихе потомков тех первых кержаков было не много: Пономарёвы, Пермяковы, Поломошновы, Телегины, Дударевы, всего несколько десятков семей. У нас в деревне их звали чашечниками за то, что они ни когда не пили и не ели из чужой посуды, вероятно, был в этом здравый смысл.

...Второй массовый наплыв новосёлов был после 1773 года, когда подавили восстание за Уралом под предводительством Пугачёва. Часть крестьян после царского суда, была сослана в Сибирь, а часть скрытно, побросав свои семьи, перебрались в наши глухие места. Из таких, в Тележихе, был прапрадед Сергея Тельмина.

Третья волна заселения была после отмены крепостного права. Так с 1865 года по 1875 год из Пермской губернии, Камышловского уезда, Тамикульской волости, и ряда других уездов и волостей этой губернии, переехало на жительство в Тележиху сразу несколько семей. Это были семьи Андрея Хлыстикоа, Прокопия Белькова, Родиона Новосёлова, Селивёрста Швецова, Якова Верикина, Степана Подоксёнова, Ивана Тимофеева, Иллариона Тимофеева. Некоторые, уезжали от малоземелья, из - за забастовочного движения. Мой дед, бывший рабочий пимокат, Селивёрст Швецов с женой Маврой и семилетним сыном Колей, неся на плече шерстнобитную струну и пимокатные колодки, пробирались сюда большую часть пути пешком, кормясь подаяниями. По приходу в Тележиху матери с ребёнком пришлось ходить с котомкой по миру и собирать куски на пропитание.

Новосёлов Родион привёз на корове с собой соху. Подоксёнов Степан принёс два глиняных бокала, да топор, о котором говорил, что он его кормилец, он был плотник.

Установить точно, когда была создана сельская управа сейчас невозможно, во главе её стоял староста, который выбирался сельским сходом. Разумеется, был и писарь, а вот кто были первыми, об этом уже ни каких сведений не найти. Управа была в здании в две комнаты, когда - то специально построеном, называемое сборней. В первой комнате, за грубо сколоченным деревянным столом, в переднем углу, сидел староста, вторая была перегорожена досчатой перегородкой, в той, что с окнами, работал писарь. Тут же стояли два шкафа, набитые разными канцелярскими книгами, бланками, делами, архивом за десятки лет. Во второй половине была каталажка. К году моего рождения, то - есть к 1903, здание сборни уже было ветхим. Рядом с ним такое же ветхое здание молельной, где наездом совершал обряды поп. Книги с записями о рождении находились или в молельной, или в сельской управе, но когда была построена церковь, то их передали туда. А когда церковь разрушили, то и записи о рождении все выкинули. Этим общественным зданиям уже в те годы было не менее полувека. Во главе деревни был староста, в каждом краю по одному сотскому, по два десятских. Отдельно полесовщик, который должен следить за порубкой леса для постройки и на дрова, выдавал лесобилеты, составлял акты на самовольных порубщиков.

В Тележихе вплоть до переворота 1917 года существовала неизменная структура из восьми выборных начальников. Ни кто из них никакой платы не получал, после своего срока они переизбирались. Для ведения делопроизводства нанимался писарь, он получал помесячную плату, кроме которой, ему разрешено было один раз в год проводить подворный добровольный сбор. Эти подачки превышали всякое жалование. Был ещё десятник для оповещения граждан на сход или по вызову старосты. Он назначался по очереди без всякой оплаты. Многие нанимали за себя, так как десятник должен всегда находиться на сборне, там и ночевать.

В обязанности управы входило своевременно решать на сельском сходе все вопросы, касающиеся жизни села. Тут и городьба и ремонт паскотины, поправка дорог, постройка, и починка мостов, передел покосов, определение штрафа за самовольную порубку леса, противопожарная безопасность, засыпка страхового семенного фонда и определение выдаваемых ссуд зерна на посев, о потравах, разбор жалоб по семейным разделам, обсуждение антиобщественных поступков, вынесение на виновных отпорных приговоров, приём на жительство из других мест и много, много другого. По всем вопросам существовал определённый свод законов и правил, как писаных, так и не писаных. Например, если хозяин своевременно не загородил свой участок паскотины, или городьбу сломал скот и вырвался на чьи - то полосы, то потраву взыскивали не с владельца скота, а с хозяина участка паскотины, на котором это произошло. Зная это, каждый в столбы или прочные колья загораживал не менее как в семь - восемь жердей. Покосы десятилетиями были закреплены за конкретными хозяевами. Кому не хватало, или вновь приехавшим, комиссия отводила свободные. Некоторые семьи занимали лога по двадцать - тридцать десятин. На сельском сходе обязательно выносили решение, с какого времени рвать по забокам хмель, брать черёмуху и бить кедровые шишки. Следил за этим лесообъездчик. Если кто - либо будет пойман, то налагали штраф и срамили на сходе. Но этот общественный закон всё равно нарушали, более всего приезжие, ни когда не видевшие, как всё это растёт. В мелкое начальство избирали в порядке очереди, подворно, старосту же выбирали из людей состоятельных и, разумеется, не пустобрёхов.

Бичём всех сёл были пожары. Пустоши пахали после того, как спалят траву на полосе, отсюда огонь перебрасывался на гору, на сухую траву, в лес и пошло, поехало на десятки километров во все стороны. Выжигали траву и на покосах, Часто горела Баданка, Мохнатая сопка, горы Панова и Пролетного.

Были в селе и пакостники, которые обкрадывали погреба, но кража со взломом, на моей памяти была только одна у Пахома Поломошнова увезли несколько кадей мёда и выделанные овчины. Да ещё до первой империалистической, молодые парни Яшка Перевалов, Максим Паклин, Ванька Уфимцев и ещё двоих не помню, обокрали погреб Михея Шадрина и сбежали из села, нашли их в Куягане и доставили домой, на сходе пакостников драли, а родителей всячески срамили. Но такие случаи были единичны в десятки лет.

Для получения разрешения на жительство новосёлы писали заявление старосте, готовили вина, и вот на сходе староста объявлял:

- Вот, почтенные, в этой гумаге просится на жительство в наше обчество такой - то, так как решим, чо скажем ему. И начинались разные вопросы и в заключение заявляли:

- Пусть ставит ведро вина и живёт, места хватит. И проситель новосёл ставит на стол уже приготовленное вино и низко кланяется всему сходу, а старосте с писарем на особицу. Но такой порядок был только до семнадцатого года.

Тяжелым вопросом для схода была раскладка подати. Это самое несправедливое государственное мероприятие. Подать взималась не с дохода каждого хозяйства, а с количества душ в семье, души считались только мужские и взрослые, рабочие. Получалось так: хозяйство большое, много лошадей, коров, посева, мелкого скота, а хозяин один. Платит только за себя. А в семье, где четверо взрослых, Хозяйство с двумя коровами да тремя лошадями, платит за четырёх душ. При раскладке подати бывало много больших скандалов, но что же сделаешь, таков закон. И он подталкивал к увеличению хозяйства каждого мужика. Ежегодно росло село, появлялись новые пятистенные избы или по - круглому крытые дома, но первыми в обзаведении всегда строились возле речки бани. Крепким сплошным заплотом или с проредью жердями огораживалась полудесятинная усадьба. Из года в год хозяйства крепли, и некоторые старожилы уже без наёмного труда обойтись не могли, и прибывавшие поселенцы шли к ним в работники, которые постепенно с их помощь сами становились на ноги. Работай, не ленись и матушка природа с лихвой воздаст тебе. Многие разводили пчёл и имели по нескольку сот ульев дуплянок. Для выгона скота по селу была загорожена паскотина, которая тянулась на тридцать два километра, с шестью воротами по дорогам: вниз по Аную, в Третьем ключе, на Язёвку, в Березовскую яму, вверх по Аную и в Михайловом ключе. В начале века, в самом селе было триста шестьдесят пять хозяйств. В Тележихе становилось тесновато, и некоторые выселялись на хутора и заимки, где легче было разводить скотину и сеять хлеб, там покос и пашня были рядом. В посёлок Язёвский в десяти километрах от села, выехало девять хозяйств, в Плотников лог двенадцать и в Верхнее Черновое - тридцать два. Таким образом, появлялись новые деревни.

На смену умерших отцов и дедов приходило новое поколение, прожили, кому сколько было положено и тоже ушли, оставив всё нажитое своему потомству. Этим людям нашим отцам и братьям, выпала лихая доля защищать нашу родину с 1914 по 1917 год от супостатов. Они в грязи и по колено в воде зиму и лето находились в окопах. Помню, как всем селом провожали первых ополченцев до Язёвской паскотины - это были Николай Бобков и Марк Шаровьёв. Потом проводы проходили еженедельно. Всего на первую мировую из села было мобилизовано двести два человека. Такое количество было взято только ополченцев, то - есть числящихся в запасе какой то очереди, да два десятка молодых служили действительную. Было убито, тридцать пять, Пришли тяжело ранеными двадцать три человека. Первым раненым на костылях пришёл Елизар Неустроев. Да в три погибели, как говорят согнувшихся, возвратилось из плена четырнадцать человек. И сейчас ни где по всей Великой Матушке России нет ни одного мемориала или простого памятника солдатам сложившим свою голову за Родину в первую мировую, а их русских солдат погибло тогда более двух миллионов На долю этого же поколения достались и последующие годы войн и страданий.

Многодетным, с маломощным хозяйством, солдаткам, в то время государство платило пособие, которое у нас получали многие. Выдавали по - разному, в зависимости от семьи, от пятнадцати до двадцати пяти рублей в месяц. Тогда пуд хлеба стоил: 80 копеек пшеница, 1 руб. мука, 18 - 20 рублей корова, 3 рубля овца. В артельной лавке было полно всякого товара. На те деньги можно было одеть и прокормить семью. Некоторые боевитые солдаточки разоделись, как купчихи, в плюшевые саки и полусаки, стали флиртовать. Варилось пиво, сиделась самогонка, частыми и постоянными гостями в их хатах были пришедшие с фронта солдаты или подросшая молодёжь. В одну из таких "штаб - квартир" наведывался Кузьма Пономарёв. И на стук в дверь, когда его спрашивали - кто? Неизменно отвечал: "кринка мёда". Так же неизменно Прасковья Ульяновна или Лампея Семёновна, приоткрыв самую малость дверь, брали кринку мёда и ласково сощурив масляные глазки, тихо и ласково говорила:

- Сегодня Кузя нельзя, у нас чужие люди.

Многих кринок не досчиталась у себя дома жена Кузьмы. Но в храм Амура и Бахуса никогда Кузьму не впускали. Но такой образ жизни вели не многие. Большинство женщин со своими стариками и детьми работали в своих хозяйствах. Это и Хлыстиковы, и Решетовы, и Швецовы, и Лубягины и многие десятки других.

Кроме хозяйства были и разнообразные внехозяйственные занятия, каждый имел к чему - то интерес и даже пристрастие, и занимался своим делом. Вот любители рыболовы братья Шеманаевы Мартемьян и Василий Евдокимовичи. Рыбачили в Ануе и только гоном, то - есть идут снизу вверх, двое тащат невод, а третий сверху нагоняет рыбу. А братья Колупаевы Лазарь, Мелентий да Михаил только удили. К любому празднику, даже зимой к масленице и благовещению, на столе у них всегда настряпаны горячие пироги с хариусами. Были и заядлые охотники. У Первушкина Григория, по всем горам, пашням и покосам наставлены капканы разного размера. Ловил он и мелкого зверька и лис и волков. На средства от промысла и жил. В одно время в его капкан попала тёлка Петра Добрыгина, за это Степан около месяца носил синяки. В другой раз в капкан попала его же охотничья собака. Почти так же не занимался хозяйством и Михаил Жиляев. Но без козлиного мяса он не жил, имел несколько дох из козлиных шкур. Каждое воскресение уходили на лежак в лес Николай Швецов и Лазарь Колупаев. Они часто охотились вместе. К Никольской ярмарке, которая проходила в Солонешном, у них каждый год было наготовлено белечьих шкурок по паре сотен, да рябчиков и косачей несколько сот. Птицу ловили возле кладей шатрами. За колышек привязывалась верёвка метров в двадцать и протянута в окно избушки. Рядом с кладями снопов насторожен шатёр, в который частенько залетал табун рябков в полтора десятка.

Два брата Пермяковых Родион да Иван нашли в вершине Пролетного медвежью берлогу. Охотники они были опытные, с ними были и две собаки. Обтоптали вход в берлогу, натаскали сухих сучьев перед лазом и зажгли, дым медведя разбудил. С ощетинившейся шерстью, он с рёвом показался на выходе из лаза, на него накинулась собака, медведь её сразу поймал и разорвал. Стоявший ближе Иван выстрелил и ранил зверя, тот прыгнул на охотника, выбил ружьё, бросилась вторая собака и её постигла участь первой. Ружьё Родиона дало осечку, и медведь навалился на него. А Иван пустился бежать. Когда с несколькими мужиками вернулся обратно, то увидели картину: лежит убитый медведь и еле живой Родион, с изжеваной рукой и порванным боком. В борьбе ему удалось всадить в зверя нож.

Семён Березовский охотился больше на волков, ведь волк дороже, чем суслик. На гриве, в вершине Третьего ключа, на огромной лиственнице он устроил скрадок метров в шести над землёй. Залазил туда по лестнице, которую отпускал и поднимал. Внизу, метрах в десяти от лиственницы хитро устроенный частокол - ловушка, в которую садил поросёнка, за его ногу привязывал верёвку и протягивал в скрадок. На визг поросёнка и шли волки. Как - то в ночь под рождество, пришёл Березовский к своему скрадку, вытряхнул из мешка в садок поросёнка, а тут и стая волков, едва успел добежать до лестницы, не насторожив ловушку, да ещё и ружье осталось на земле. Волки порося съели и долго караулили под лиственницей охотника и только на завтра, в Христов праздник, Семён приплёлся домой.

Мы подростки тоже любили охотиться. По пояс в снегу бродили по лесу и ставили не замысловатые проволочные петли на зайцев, а на следующий день рано утром их проверяли. Иногда волк или лиса опережали нас и от зайца оставались рожки да ножки. Часто ловилось сразу в несколько петель, и ещё не околевшие, попадали к нам в мешок. Некоторые отцы, сами охотники, как Тоболов, Швецов, Добрыгин и другие уже доверяли сыновьям подросткам шомпольные ружья, но не многим. Мы с братом Проней убили в Площадном логу белку - это была первая наша добыча, сколько было радости!

За Чрышом, если проехать за хребёт через верхнюю Татарку, есть ключ, там построена избушка. Ещё до революции там жил наш тележихинский знаменитый охотник дед Григорий Королёв. Двухметрового роста, курчавый, сверлящие глаза, похож на цыгана. Так и звали его "медвежья смерть". С осени он завозит припасы, всю зиму охотится, весной приезжает к своей Королихе и несколько дней беспросыпно пьёт. Три его серых волкодава дежурят один у ворот, другой у двери, а третий у стола. Кормил он их тем же что кушал сам. Свистел, как соловей разбойник, изба его стояла на яру, где после жил Носырев Афонасий. Свист его из дома хорошо был слышен по всей деревне.

Иван Никонович Пермяков тоже был заядлый охотник. Много держал лошадей, но ездил только на одном Буланушке, тяжеловозе, подстать хозяину. Весил Иван Никонович около десяти пудов, и остальные кони гнули под ним спину, рост тоже был под два с лишним метра, силу имел непомерную, настоящий великан. Когда ехал на охоту, ему старуха накладывала две перемётных сумы. Был с ним однажды случай. Загнал он марала на Острую сопку, что над Ануем, привязал своего буланого и полез по щебням и наткнулся на длиннющего полоза, который лежал, свившись кольцами. Он подыскал здоровенный камень, с трудом поднял его и накрыл змея. Приехал на сборню, рассказал мужикам, собрались их несколько и поехали смотреть. А через месяц начал слабеть. Народ говорил, что зря полоза зашиб.

Но некоторых ни что не интересовало кроме карт. Зимой играли у кого - нибудь в хате или в натопленной бане. Если в хате - то хозяин с банка брал гривенник или по договорённости даже полтинник. Чаще всего играли в двадцать одно. Было не мало ссор и драк. Проиграв деньги, ставили в условной оценке вещи и даже скот. Как - то Гришаев выиграл четыре коровы, но на завтра же их проиграл. А Фёдор Кривоногов, у агента пчеловодного товарищества, выиграл 350 рублей, лошадь с упряжкой и ходком. Когда оба проспались, Фёдор сжалился над агентом, ведь тому могла быть тюрьма, он запряг лошадь, в ходок посадил партнёра, вывез на Язёвское седло, подал ему вожжи в руки, пятьдесят рублей денег, расцеловал в обе щёки и отправил с Богом. Братья Иван да Платон Лоскутниковы были пимокатами. Часто проиграв деньги, играли на валенки. Сутками, без еды готов был играть Иван Лавринович. В своей речи часто употреблял слово "васет", что это означало, ни кто, да и он сам, не знал. Подняв карту, он приподнялся сам, ударил по своей плешине и крикнул: "Паруша, васет, отыграю бурёнку". И проиграл последнюю. Коровёнку уводил у него со двора Димка Паклин. А Максим Березовский всегда на игру деньги занимал, хотя у него были и свои. В проигрыше он не бывал.

Но в карты всё же играли не многие. Больше всего любили играть в бабки и зимой и летом. В бабки играли по разному. Летом, например, играли на дороге. Было три игровых места: в полугоре против Дмитрия Хомутова, поперёк дороги клали жердь "слепая", от неё каждый играющий ставил по две бабки в ряд, игроков иногда бывало до двадцати человек, у каждого были каменные или скованные железные плитки. Отходили от "слепой" за тридцать или пятьдесят шагов и бросали плитки через жердь в невидимые бабки. В обратном направлении били по кону, у кого ближе всех лежала бита к бабкам. Проигрывал тот, кому не доставалось бить, потому, что все бабки уже были сбиты. проигравшиеся покупали у выигравших по двадцать - двадцать пять бабок, на копейку. Часто играли в ограде у Швецовых, кон ставили к заплоту, у палисадника, плитки бросали к Банникову огороду. Любителями играть в этом краю были Колупаевы Лазарь и Мелентий, Косинцевы Яков и Григорий, Хомутов Дмитрий, Швецов Николай, Добрыгин Еврам, Хлыстиковы Алексей и Николай, Карнаухов Никифор, Печенкины Авдей, Харитон, Иван, Степан и многие другие. Третье место игры, было на нижней дороге, от старой сборни, против Петра Шмакова. Играли и в нижнем краю, возле Ерутиных. Здесь же любили один с другим бороться, пробовать силу и ловкость. Боролись пожилые, с пожилыми и с молодыми. Помню такой случай: Павел Егорович Ваньков обарывал почти всех. Молодые с ним бороться не брались. Но как - то взялся Егор Шумилов, да так его через себя метнул, что у Павла отлетели каблуки.

Селивёрст Назарович Швецов страшно не любил, когда кто - то из чужих, называл его дедушкой. Как - то шёл он по улице мимо Поспеловых, сын Пётр которых только что женился на дочери Николая Зуева. Но она на второй день от него ушла. Смеясь, Петр крикнул:

- Здорово дедушка.

- Здорово, что женился, а спать не с кем.

Дмитрий Иванович Медведев аккуратно ходил на сельский сход и по любому вопросу он замечал: "это место надо, мужики, разжевать". Один из сходов проходил за зданием старой сборни, где были коновязи и нередко ночевали коровы Тимофея Черданцева. Медведев стоял около коновязи, в руках его неизменный спутник - костыль. При обсуждении, какого - то вопроса, он тыкал костылём в свежий коровий навоз и кричал:

- Это место, старики, надо разжевать, стоявший рядом, Севастьян Клопов изрёк:

- Спасибо Дмитрий Иванович, сам это место - то и жуй. Хохот длился долго.

Антон Константинович Непомнящих держал ямщину. Кони - львы. Пара саврасых была приучена, если крикнуть, "грабят!", то они рвут с места в карьер и ни перед каким препятствием не остановятся. А трезвым, он никогда не ездил. Увёз как - то волостного старшину в Солонешное, где у него жил зять Еким Сафронов. На ночь пьяного его не отпускали, но разве удержишь. Набрал он в винополке несколько посудин водки, выпил со сватом ещё по бутылке и отправился домой. А рассказывал он после так: - Идет впереди меня баба и говорит, что скоро доберёмся. А лошади мои идут - идут да остановятся, а потом и совсем встали, я начал мёрзнуть, и крикнул по привычке "грабят!". И пара с заануйской горы, в несколько мгновений, очутилась на льду Ануя, даже кожи ни с меня, ни с себя не сняли, а кошева попала в пруд мельницы Ивана Культи, да её всё равно только на дрова можно после этого пустить. Вот - те и грабят.

Ещё хочется рассказать о феномене Ивана Григорьевича Бабарыкина. Он был слепой и немой но обладал сверхчеловеческой памятью. Он изучил несколько сельских специальностей, но удивляет не это. Какие - то необъяснимые локаторы помогали ему как будто бы видеть. За пятнадцать километров в Верхнее Черновое ходил один, перебирался через несколько бродов по речке и ключам и никогда не блудил. Односельчан знал не только взрослых, но и их детей. Мой отец, в порядке очереди, был избран сотским, которые раньше носили круглые нагрудные медные знаки, бляхи. По этой бляхе он узнавал не только отца, но и меня. При встрече он тебя ощупает обеими руками и у себя на груди рукой покажет круг, дескать, вот ты чей. Он очень хорошо шил любую обувь и обучил этому Анатолия Бронникова, который в детские и юношеские годы дружил с ним. А когда Бронников был маслодельным мастером у купца Дейкова, то Иван почти ежедневно ходил на завод помогать. Однажды кто - то из рабочих неправильно собрал сепаратор, но он по шуму определил и позвал мастера, сам разобрал, указал на ошибку и снова собрал. Трудно поверить, но он уходил в забоку, вырубал там вилы двоерожки. Уж как он их там искал? А однажды в зимнее время потерял топор, из дома вернулся искать и нашёл за речкой в полугоре.

Были в селе и тронутые умом. Передавалось ли это по наследству или от беспечного или не внимательного ухода за ребёнком, чем объяснить не знаю. Петя Кочегаров с детства был ненормальный. К семнадцати годам он начал кидаться на людей, особенно он, почему - то, невзлюбил сноху Анну, жену брата, и несколько раз её до полусмерти душил, но очень боялся своего брата Федота. Наконец водворили его в баню, двери заколотили гвоздями, сделали заломки в скобах, пищу подавали в небольшое окошко.

Много десятков лет тому назад жила в селе богатая вдова Фадеевна. Рос у неё единственный сын Никишенька. Умишком был не то что слабоват но, надо сказать, глуп, как сивый мерин. Да к тому же был худоязыкий, не выговаривал многие буквы. Но у богатых ведь дурней не было. Обут, одет с иголочки, голенищи сапог, словно зеркало. Стало в годах чадо, надо женить. Высмотрели умную, красивую девушку. Пошли дети и все в тятеньку, так же многие буковки не выговаривают. У Никишеньки была страсть - врать. Выйдет к лавке, соберёт вокруг себя малых детишек и сообщает им, что скоро привезут ему другую невесту с десятью возами разного товара, да с золотом, что скоро он поедет к царю. Врал и сам себе верил.

С 1910 года прошло шестьдесят лет, я между двадцатыми и тридцатыми годами трижды был секретарём сельского совета и в то время знал каждую семью с её хозяйством от Шадрина, то - есть сверху, и до Рехтина, то - есть донизу. И сейчас помню каждого жителя не только по фамилии, но и по имени отчеству.

Каждый из этих людей жил по - своему и каждый в своей долголетней жизни имел курьёзные или забавные случаи, всего не опишешь. А вот проживших сто и более лет следует назвать. Андрей Бердюгин живёт больше всех - 119 лет, За ним следует Родион Новосёлов - 117 лет. Потом, по нисходящей следуют - Иван Паклин, Дмитрий Богомолов, Григорий Гордеев, Родион Лубягин, Аким Субботин. Ну, а которые, не много до ста ещё не дотянули, тех перечислять не буду. Не буду перечислять и старушек перешагнувших столетний рубеж, потому что тут точно со счёта можно сбиться.

В селе было развито кустарное производство. По любой профессии свои мастера или даже несколько. Только сапожников было двенадцать. Слов нет, шили прочно и сапоги, и обутки мужские и женские, но только для работы в хозяйстве. А красиво и чисто отделанные, выходные мог шить только Королёв. Если сошьёт Абатуров Фёдор, то через неделю каблуки будут на боку.

Многие в селе плотничали. Постоянно строились дома из лиственного кондового леса, которые и посей день стоят, хотя уже почернели и покосились. Некоторые умелые плотники сами жили в немудрящих хатёнках редко в две комнаты. А вот Михаил Подоксёнов поставил себе дом в четыре комнаты, крытый по - круглому. Он сам был хороший столяр и всю отделку произвёл сам, заглядение. А Родион Шипунов и Василий Буйских по людям плотничали и столярничали, а сами жили на квартирах.

Для строительства требовалось много пиломатериала: плах, тёса. Его тоже надо уметь готовить. Делались козлы, на них накатывали круглый лес. Один работник стоит вверху, другой внизу. Маховая пила не лёгкая, да и надо следить, чтобы рез не ушёл от шнуровой черты. Прокопий и Пётр Васильевы больше пилили прямо в Будачихе, там у них были и козлы. Дмитрий и Афанасий Сидоровы пилили у своей ограды. В Черновом, пилили Кривоногов с Березовским. А Паномарёв Михаил с Черноталовым Семёном работали по домам у хозяев. Пилили по восемь копеек с аршина. На обед хозяйки обязательно варили мясной суп, а Семёну подавай к обеду только калачи, иначе работать не будет.

Первые поселенцы, да и какое - то время последующие, строили свои дома двухэтажными. В нижнем этаже полезными были кухня, а из неё двери в кладовую, откуда был запасный выход на улицу. В кухне могли жить старики. В большой русской печи готовилось всё на завтрак, обед, паужин, и ужин. Стряпались калачи и булки из пудовой деревянной квашни.

Продукты хранились рядом в кладовой. На усадьбе, которая занимала, как правило, в полгектара, амбар с одним или двумя отделениями. У многих к нему пристраивался троестен - завозня, на берегу речки или по близости баня, у некоторых овин для сушки снопов и гумённая крыша для молотьбы. Огород тут же, конюшня для жеребца отдельно, разные хлевки и навесы для скота овец и птицы. Крылись дома по - круглому тёсом из лиственницы, полы настилались из кедровых плах, дома рубили строго из лиственницы, весь материал просушивался год, а то и более. Ограды у большинства городились наглухо из плах. Старых домов уже нет, сгнили или перестроены. По тому типу вновь построены у Деревнина, Клопова, Воронова, Неустроева и многих других. Последними, перед Советской властью построили двухэтажные дома Таскаев, Абатуров, Зуев. Больше двух этажных домов в Тележихе уже ни кто, ни когда не строил. Некоторые дома были сделаны "связью", то - есть комнаты по бокам, а по средине сени по - старообрядчески. Большинство же домов в селе двухкомнатные с сенями и кладовкой. Были и без сеней. Выходили из комнаты прямо на улицу, да и окна в таких домах были одинарные. Хотя была полная возможность пристроить не только сени, но и вторую комнату, лес - то был кругом, да хозяева предпочитали не утруждать себя лишними заботами, лучше отдохнуть. Были и бездомовики. Каждый из них, безусловно, мог бы иметь хоть какую - либо, но свою хату, а они людей стесняли и себе делали жизнь тошной.

Задолго до переворота к нам в село приехал на жительство Михаил Иванович Малеев. Оказался он хорошим слесарем жестянщиком, делал железные печки, паял самоварные трубы, чинил замки и т.д. А Иван Ефимович Тимофеев шорничал. Оголовленный им хомут, отделанный красным или зелёным сукном, сшитая с кистями шлея - всё это под бронзовым или никелевым набором блестело. От такой сбруи не оторвёшь глаз. Хорошо, красиво и прочно шил и плёл сбруи Фёдор Лебедев. А вот седёльные деревяги и обтяжку сёдел делал только Иван Королёв. У Харламова Василия была мастерская по изготовлению колёс к телегам на любом ходу. Там всегда было по - многу берёзовых корней и напиленных болванок - этот материал сушился на ободья и пальцы к колёсам..

Пимокатов в селе тоже предостаточно - более полутора десятков. Но из всех отличалась работа Ивана Обанина да Селивёрста Швецова сделанные ими пимы, хоть взрослые хоть детские, как игрушки, и носили их по три года без подшивки. Более сносно катали Трофим Кастрюля, Иван Лоскутников, Алексей Косинцев. А если скатает Митька Паклин, то проносите только до рождества. Из приехавших позднее переселенцев так же безупречно катали валенки Николай Берсенёв и братья Ерёмины Анисим и Иван. Скатанные ими калоши на сапоги я носил четыре зимы. В селе имелось две шерсточесальные машины, которым хватало работы и зимой и летом. Одна была у пимоката Павла Сыскова. Принимал он шерсть не теребленной, сам обрабатывал её на теребахе, а потом из чёсаной катал пимы. Хороший он был специалист, усердный труженик. Другая машина была у Луки Агаповича Косинцева, у него всегда была большая очередь, так как приносили сюда шерсть не только жители нашего села, но и из других сёл. Плата была с фунта деньгами.

Гордились своей работой бондари. Андрей Гилёв когда - то делал бочата для маслозавода, а потом сменил его Павел Тоболов и Никита Менщиков. Заводу тогда этих бочат требовалось бесчисленное количество, их увозили с маслом, и они не возвращались. А разных размеров посуду мастерили Василий Буйских и Игнатий Черданцев. Такая посуда всегда требовалась и под соления, и под воду в избе и в бане, и на пашне. Нужны были сорокаведёрные кадки, разные лагунки и маслобойки. Деревянной посуды было гораздо больше, чем железной. Делали её из кедрового леса, обручи набивали железные и из черёмуховых прутьев.

Изощрялись в своём искусстве гончары. Многих научил изготовлять глиняную посуду охотник Королёв. Он делал изумительные по прочности и красоте изделия - кринки, горшки, корчаги, бокалы, чайные чашки с блюдцами, разные игрушки и свистки. Этим искусством в совершенстве владела и его жена. После окончательного изготовления каждая вещь звенела и блестела. Их изделия быстро раскупались не только тележихинцами, но и жителями из других сёл. Освоил гончарное производство и портной Свиридов, а позднее Иван Дейкин. С увеличением ввоза стеклянной посуды в артельную лавку, спрос на глиняную прекратился.

Зато спрос на портняжное мастерство был всегда и ни когда не прекращался. Мастерской не было, но пошивом занимались многие. Верхнюю одежду шили Александр Свиридов и Андрей по фамилии Егорович. Работы у них хватало, но заказы выполняли быстро. Мужское пальто шили в три дня, за труд больше всего брали продуктами. Многие для своей семьи шили сами. В основном шили руками, так как машинок не было. А надо сказать, не только нижняя одежда, но и пиджаки и понитки носили холщёвые, особенно в рабочее время. Сшить рубашку из ситца и сатина стоило двадцать копеек.

В каком году, точно не знаю, но до девятисотого года открыл свою торговлю в селе смешанными товарами Морозов. Лавка его была тут же где и сейчас \ рукопись 1965 г. прим. ред.\ Он там и умер, единственная на кладбище могила, огороженная штакетником - это его. Приходился он бийской крупной купчихе Морозовой, каким - то родственником. После его смерти лавка перешла по наследству Николаю Федоровичу Крохову, который торговал до 1913 года. А потом её со всеми товарами продал артели и с семьёй уехал в Бийск, где за рекой купил дом и продолжал заниматься торговлей. В то же время имели свою торговлю, также смешанными товарами, Павел Михайлович Дейков и Семён Терентьевич Таскаев. Дом Дейкова стоял на левом берегу речки Тележихи, возле моста через неё, в ограде поместья стояла и лавка. В те годы в Тележихе был примитивный молзавод. Большая часть населения сдавала молоко, в счёт которого покупали в лавке товары со стопроцентной наценкой. Завод стоял на стыке оград Тоболова и Таскаева. Масло отправляли в Бийск. С организацией артели в 1910 году жители всё реже стали покупать у него товары, и многие стали сдавать молоко на артельный завод. Дейков был вынужден всё продать, купил дом в Солонешном и стал там вместе с братом заниматься торговлей.

Дольше всех со своей торговлей держались Таскаевы, сам Семён Терентьевич, когда их торговля стала приходить в упадок, с открытием артельной торговли, сошел с ума и в 1916 году умер. Но его старуха Мария Ивановна, ещё торговала до 1917 года. Не распроданная мануфактура и товары были ею спрятаны в яме под навесом, но видимо кто - то знал и донёс об этом властям и в 1920 году весь товар был изъят и растащен населением бесплатно. Двухэтажный дом национализирован, в нижнем этаже стал располагаться сельский совет, а в верхнем клуб и библиотека. \ В семидесятых годах всё это сгорело. прим. ред.\

Ассортимент в купеческих лавках был самый разнообразный. Мужские пальто и пиджаки бобриковые и суконные от 12 до 15 рублей, пальто женские, саки и полусаки плюшевые разных цветов от 10 до 17 рублей. Разные шапки, фуражки, шляпы фетровые. Сапоги, ботинки, калоши и даже валенки, расшитые красным и зелёным гарусом. Мануфактура - бобрик, сукна, шёлковые полотна, сатины, ситец, от 8 до 15 копеек за аршин, галантерейные товары, крупы, мука, кондитерские, соль, спички, керосин, рыба кета, горбуша, сельдь солёная, железо скобяное и пр. Перебоя в обеспечении товарами не было, но между купцами была ярая конкуренция.

С 1900 года в Бийском уезде начали создаваться молочные артели. Распространилась молва о молочной артели в селе Старая Барда, в которой дела шли очень хорошо. Работавший на старом, отживающим свой век, заводишке Анатолий Иванович Бронников повёл среди молокосдатчиков агитацию об организации артели, где хозяевами будут сами сдатчики. Проявив личную инициативу, он вместе с Фёдором Михайловичем Добрыгиным поехали в Старую Барду и там, на месте всё изучили. Вернулись, созвали сельский сход, на котором и создали молочно - торговую артель. Было избрано правление, в состав которого вошло пять человек. Доверенным \тогда не называли председателем\ избрали Бронникова, членами правления И.С. Печёнкина, Ф,М, Добрыгина, К.А.Решетова, а вот пятого не помню. было это в 1908 году. Тележихинская артель, в Бийском уезде, была по счёту третьей. Первые два года принимали молоко и делали масло на купленном старом заводишке Дейкова. Для контроля и учёта была создана ревизионная комиссия. Вскоре решили строить новый маслозавод. Каждый молокосдатчик должен был привезти одну или две пригодные для постройки лесины. И началось. Когда были полностью приготовлены все строительные материалы, то были наняты плотники. И вот в 1910 году на самом берегу речки Тележихи, у моста, был поставлен новый завод с большим холодильным подвалом. Рядом к дороге сделали помост для конного привоза. Новое оборудование было приобретено через молсоюз и привезено из Бийска. Воду некоторое время носили в ушатах, но через год посреди речки сделали насос, вода по желобам пошла прямо в завод. В первый же месяц работы новой артели, доверенный, он же мастер, Анатолий Иванович сам, как это было и ранее, отвёз масло в город и сдал его первым сортом по двадцать два рубля за пуд. Артельщиков, за вычетом всех расходов, рассчитали по рублю за пуд. В этот же раз было привезено много товаров, который стали отпускать в расчёт за молоко и в кредит под молоко. И население, около четырехсот дворов, начали всю продукцию сдавать на артельный завод. Поделали пятисотлитровые бочки, наняли молокосборщиков, которые утром объезжали все три края по одному разу, а вечером приходилось делать и по два объезда. Они же развозили обрат, получали его сдатчики по количеству сданного молока. Сборщиками очень долгое время работали Фёдор и Андрей Григорьевичи Бабарыкины, Влас Ефимович Николаев. Молока было настолько много, что открыли отделения: в Верхнем Черновом, на устье Зайкова ключа, на горке в устье Третьего ключа, в посёлках Плотниковом, Язёвском и Колбино. \ Все эти посёлки к концу шестидесятых годов перестали существовать. прим. ред.\ На всех отделениях молоко пропускали в ручную на сепараторах и ежедневно, по утрам, сливки отвозили на завод.

Работать доверенным и одновременно мастером стало невозможно и Анатолий Бронников остался только доверенным. Мастерами в разное время работали Виктор Шубкин, Алексей Курланов, Конон Решетов, Арнольд Бембер и др. С мая по сентябрь завод работал круглосуточно, рабочие там же и спали. Иногда масло сдавалось не первым, а вторым сортом, тогда за молоко рассчитывались по восемьдесят или девяносто копеек за пуд. Среди сдатчиков начинался ропот, предъявлялись претензии доверенному, а тот предупреждал мастера и в случае повторной сдачи вторым сортом, мастера увольняли.

Клёпка на упаковку, соль, пергамент привозились из молсоюза. Из клёпки делались круглые бочата, ёмкостью в сорок восемь - пятьдесят килограммов - это было стандарт. Вплоть до 1919 года бочата собирал столяр, уже пожилой Андрей Гилёв. Для возки масла в Бийск были наняты постоянные возчики, с которыми заключался на год контракт. Из года в год договорными были почти всегда одни и те же не менее десятка человек. Каждый должен был поставлять две подводы, а некоторые ездили даже на четырёх, грузили по шесть бочат. Возили масло два раза в месяц. Ежемесячно отправляли не менее сорока подвод, двести сорок бочонков - это около двенадцати тонн. На этих же подводах везли из Бийска товар, который доверенный брал у купцов Осипова, Второва, Фирсова, Хакина и других. Если аккуратно рассчитывались за купленные товары, то они охотно отпускали и в кредит. Артель в Тележихе была молочно - торговая, товары закупались на деньги сдатчиков. На общем собрании решили создать кооператив с вступительными и членскими взносами, чтобы иметь свой оборотный капитал. Пайщиками были все сдатчики. Создали фонд из паевого капитала, который использовался в обороте и из месяца в месяц увеличивался. Прибыль ежегодно, согласно общему решению, делили на паи, но часть зачисляли в неделимый капитал, который опять - таки использовался в обороте. Расчёт за молоко производился ежемесячно регулярно. Многие получали товары в кредит под молоко, даже на сто и более рублей, особенно у кого были свадьбы. Ведь только для невесты на наряды нужно было почти на сто рублей, да одеть жениха, да разной снеди, к столу.

С каждым годом артель крепла. Вырастало и новое поголовье коров, увеличивалось и поступление на завод молока. Товаров стало привозиться в несколько раз больше, чем до этого было у всех трёх купцов. И ассортимент стал намного разнообразнее. У каждого пайщика \ а это практически всё село, и близь лежащие посёлки\ были свои нужды, соответственно с чем и давались доверенному заказы. И всё, что заказывалось, Анатолий Иванович находил у городских купцов и привозил. А обычный ассортимент всегда был в артельной лавке это и посудо - хозяйственные товары, текстильные, скобяные, для женщин разные краски, школьные и канцелярские, всякие медикаменты. Продавались бобровые шапки, кашемировые шали всевозможных расцветок, которые сейчас изредка можно встретить как святую реликвию, шали пуховые любого размера. Привозились по пять и более кип различной мануфактуры, да всего не перечислишь, и всё разбиралось населением. Всё можно было купить, кроме водки, которую продавали две питейные лавки одна в Солонешном, другая в Топольном.

Торговля не сокращалась и во время первой мировой с немцем. Многим солдатским семьям выдавали пособие. Не мало было брани в адрес солдаток, которые на пашню и на покос ездили в кашемировых парочках и шалях. Да, то было время расцвета всей экономики села, многие уже тогда приобрели разные сельхоз машины. Каждое хозяйство жило своим скотом и своим полем. Хлеб кто сеял, имел свой, а сеяли абсолютное большинство, мясо своё, масло своё. Но зато и работали, когда надо, круглосуточно. Так было по 1917 год. Мужчин на войну забрали много, но на экономику это сильно не отразилось. Деревня поднатужилась, для работы стали объединяться семьями, чаще стали делать помочи. Но в октябре 1917 года, как говорят, отошла коту масленица. Сдавшие масло подводы из города вернулись пустыми. С 1917 по 1924 год вся экономика Тележихи была парализована. При НЕПе она немного воспрянула, но потом была снова подрублена под корень коллективизацией и уже ни когда не поднималась выше того уровня, который был до Советской власти. Если бы не вмешивались правители в крестьянскую жизнь, то Россия была бы полной чашей.

Что такое врач, редко кто знал в селе, знали, что дохтора живут в городе, а по близости, в Сибирячихе, был только фельдшер Андриян Андриянович Языков. Комплекцией что вдоль, что поперёк, весом не менее восьми пудов. Фельдшер знающий, толковый, но за сорок вёрст не наездишься. В селе были свои доморощенные человеческие и животные эскулапы. По неграмотности народ полностью верил им и эта вера, наверное, больше всего помогала. Они делали из разных трав отвары и настойки, варили мази. Диагноз ставился в основном один: "Повертуха". Бывший санитар империалистической войны Иван Родионович Новосёлов всегда был за главного. И первым делом, нужно это было или нет, больному ставилась клизма. Потом он давал лекарства, которые называл: натрикум бензиникум, натрикум карбоникум и натрикум солициликум. Дозы жеребячьи, чтобы скорее выздоровел. Помощником у него была Мария Екимовна Клопова. Иногда она наговаривала на водичку, но больше была специалистом по нарывам, к которым прикладывала намыленные заячьи шкурки, и действительно болячка прорывалась и через день два заживала. Люди они тоже обыкновенные, не редко и сами похварывали, но раз понимали толк в медицине, то один другому ставили клизму. А если болезнь привязывалась по сильнее, то обращались к Бронникову Анатолию Ивановичу, который ни днем, ни ночью, ни кому в лечении не отказывал, люди они были очень отзывчивые, возле больного, если была необходимость, оставались не на часы, а на сутки. Односельчане были им очень благодарны. Имелся в деревне и свой костоправ - Лупан Петрович Люшаков, человек старый, грузный. Везти его из Язёвки даже в санях или на телеге нужен был тяжеловоз. Где он научился этой премудрости, ни кто не знал, но владел этим искусством в совершенстве. На работе или в драках случались увечья - перелом костей ног, рук или рёбер. Гипса в то время не было, сращивал кости на лубках. Но удивительнее всего, как могли действовать на болезнь наговоры. Сейчас кажется такое явление нелепым, неправдоподобным. Напрасно. Кто в селе не знал Елену Алексеевну Хлыстикову. Заболели зубы - к Алексеевне, появилась сыпь, нет покоя человеку - всё к ней. Не раз болел и я, и водил на лечение к ней мой отец, после двух - трёх процедур, как рукой снимало.

Главным же занятием селян было животноводство и хлебопашество. Основным помощником мужику была лошадь. Без лошади - не хозяин. Надо пашню пахать и боронить, надо сено и дрова возить, надо в поле ездить. Лошадей имели 90%, не у всех было на плуг, то - есть четыре, как принято впрягать для пахоты. Были и однолошадные, были и такие, что имели по двадцать и более только запряжных. Такая разница объясняется многими причинами. Одинокие женщины и старики просто не могли держать, ведь всё же для лошади, пусть и для одной, нужно заготовить корм, нужен за ней уход, нужно для неё место. Но вот такие, молодые, здоровые мужики, как Менухов Яков, братья Загайновы, Лунин Осип, Травков Семён, Стуков Фёдор и др. просто не имели ни какого желания обзавестись каким - то хозяйством. Лошадь в то время стоила от двадцати до сорока рублей. Не всё же время бездельничали эти люди, они подённо, с женами или без них, работали по найму. Платили тогда полтора рубля в день мужику и рубль женщине и при этом на хозяйских харчах. Значит в один месяц, можно было заработать лошадь, в другой корову. Так начинали обзаводиться хозяйством многие. А потом обживались и сами нанимали для работы людей со стороны, постоянно увеличивая своё хозяйство. Ну, Белоногов Сидор самостоятельно не мог жить, он постоянно работал в людях, он был не много недоумца - в счёте не разбирался, хотя царскую, служил во флоте. Когда на корабль попал его земляк из Тележихи, то Сидор в первую очередь спросил: "А чё, дядя, бык - от всё ишшо будётся?" В детстве бык его бодал и был уже давно съеден и тот бык и несколько поколений его потомства. А вот братья Кобяковы не имели ни семьи, ни хозяйства. Жыли приживальцами у своих, ни им ни обществу пользы от них не было, только бы вино, да с кем подраться. Но таких, к счастью, было не много.

До 1930 года кроме как по Чуйскому тракту ни где по районам машины не ходили, да их и не было. В 1932 году я в Тележиху их Бийска приехал на лошадях и уехал обратно на лошадях. Без коня не мыслилась жизнь. Коней боготворили. Много было хлопот с лошадьми, но знали если коню плохо, то и вся семья будет бедствовать.

Как будто по заказу одела мать природа их в разные по цвету одежды: вороные, белые, бурые, каурые, карие, серые, игреневые, рыжие и чалые и ещё многих других мастей. Все они разные в скорости и силе, разные по характеру. У одних взгляд спокойный умный, у других шаловливо - игривый, у третьих звериный. У некоторых шея колесом, из кольца в кольцо грива почти до земли, живот подобранный, ноги, как точёные. Глядишь на такую красоту, и сердце знобит. У хороших хозяев были для них сделаны плотные, крытые конюшни, где они были на привязи, в колоде не переводился овёс, поить на прорубь водили на поводу. У каждой лошади был свой хомут, своё седло, свои сани, своя дуга. Шитые или плетёные узды, или недоуздки были промазаны дёгтем, не застывали и на морозе. Дуги крашеные, хомуты и седёлки под блестящим набором, шлея с кистями, вожжи из гаруса, кошевы крашены чёрной краской и отделаны ковриками, на дуге колокольцы. Эх, тройка! Птица тройка!

Григорий Непомнящий на своём самом быстром коне Игреньке, на спор, верхом сбегал в Солонешное за вином за полтора часа. Да ещё в Рехтиной забоке при этом напорол на сучёк глаз, отчего остался кривым, но зато победил в споре. А на каурках Афонасия Черноталова можно ездить ещё быстрее. У абсолютного большинства лошади были справные и ухаживали за ними, как за малыми детьми. Да как же можно плохо относится к лошади? И потому, что любили этих животных, и потому, что на них много работали. Ведь куда только не забирался мужик на них и на вершины гор, и в бурелом, и между пней, и в кочки болотные, и в россыпи. А всё надо было. То кедру на поделки, то лиственницу на плахи и тёс, то сушину на дрова. И сено надо было вывозить из разных логов. А то умело спускать воза со снопами с кручи Язёвского седла. А верхом, где только и за чем не ездили. И на покос, и за ягодами, и на пашню, и за грибами, и за колбой, и в церковь, и за вином. Наши алтайские кони не породистые, низкорослые, но крепкие и сильные. По глубокому снегу пробивались в любом направлении. Цепкие, и по горам, и по льду.

По настоящему справные породистые лошади были у серьёзных хозяев, таких как Михаил Подоксёнов, Ефрем Карнаухов или Михей Шадрин. Некоторые хозяева не проявляли достаточной заботы о своих кормильцах. Часто после тяжелой работы их кони стояли у "сытого столба". А у таких хозяев, как Кочегаров Гордей, Сидоров Дмитрий, Фефелов Василий, Загайнов Фёдор и некоторых других у лошадей были кожа да кости, обращались они с ними варварски. Если лошади не хватало силы одолеть груз, то её нещадно били и кормили не овсом, а сеном, да и то не вдоволь.

Больше всех в селе запрягалось лошадей у Павла Ванькова. Держал он батрака, но иногда на двадцати, особенно за снопами, ездил один. Человек он был чрезвычайно подвижный, была у него и силёнка. \ в 37 году его расстреляли \. Кони львы, разных мастей, но все, как один, упитанные. Збруя крепкая, завёртки железные. Когда ехал с поля домой, то лошади старались одна другую обогнать. Часто он оставался на корневике сзади, а половина, ускакавших вперёд, прибегала домой с одними оглоблями. Такие же дикие были лошади и у Поспелова Фотея. Если едет Фотей - сворачивай с дороги - зашибут. У Белькова Василия запрягалось более десятка, лошади все нервные, как и хозяин. Если он ещё на рассвете запрягает куда - то ехать и поедет, то слышит всё село. А лошадей он привязывал одну за другой, так что у Язёвских ворот его лошадей, придавленных возами, помогали выручать мужики, а он с вилами в руках бегал вокруг и верещал, что этих зверей всех переколет. Не спокойные кони были и у Игнатия Колесникова, запрягалось тоже около десятка, но живший у него в работниках Фёдор Паньковский, быстро их усмирял. Имел он силу больше лошадинной, если возьмёт за уши, то любого коня поставит на колени. \ Все эти мужики, да и многие другие, сгинули позднее по линии ОГПУ и НКВД или были убиты в восстании против Советской власти\

Казалось бы, что многолошадные все жители зажиточные, это далеко не так. Надо принимать в расчёт число членов семьи. Например, у Лебедевых мужиков пять человек, если поделить между ними только запряжных, то им достанется по две. Взять и Шубиных, где в семье было по шесть мужиков, значит и по две не достаётся.

Общее конское поголовье до Советской власти в Тележихе составляло более полутора тысяч.

Уж как я ль коровушку люблю

сытна пойлица бурёнушке налью.

Это стихотворение наше поколение в школе учило первым. Рассказывая его, каждый представлял себе своих бурёнок, которым ежедневно, по указанию отцов, давали корм, гоняли на прорубь поить зимой, а летом пасли в поле. Сейчас, как бы наяву, перед глазами узкодённая эмалированная чашка с душистым парным, вкусным молочком.

При хорошем содержании многие коровы давали ежедневно по ведру молока. И, несмотря на это некоторые в деревне своих коров не имели. Их было не много и поэтому я их прекрасно помню, как белых ворон. Два старика, Банников и Никитин, жили один в сторожке при церкви, другой при сборне. Первый выполнял обязанности трапезника и звонаря, молящиеся по воскресениям носили ему разных продуктов, в виде подаяния, на целую неделю, да и от попа перепадали какие - то копейки. Так и жил он, со своей старухой. Второй же нанимался за людей выполнять обязанности десятника и сторожа, на плату и питался. Временами они менялись службами и так много лет. Гурин же был приживальцем у Карнауховых, которые его и кормили. Сам жил в гнилой избушке на берегу пруда, откуда прибыл в село, ни кто не знал, да и не спрашивал, ведь раньше по сёлам жило не мало пришлых людей, ни кто их не вызывал ни куда. Он так тут состарился и умер. Барников, Бритвин, Березовский, Зубов, Кордыбаев, Ушаков - птицы перелётные, сегодня здесь, завтра там, как шатуны медведи, Ельцин тоже походячий. А возможностей для разведения любого скота в нашем селе было гораздо больше, чем где - либо, не говоря о далекой России, ни какого сравнения нет даже с нашей Алтайской степью. Подоила хозяйка коров, открыла ворота, и рогатые сами отправляются на пастбище, отошли на двести метров от пригона - тут и сочная трава. Не держали по - многу коров ещё и такие у которых была служба и две коровы вполне обеспечивали их семью молоком. Другие, занимались каким - то ремеслом и за свой труд получали плату, таким тоже молока от пары своих коров хватало. Были и старики, которым уже не под силу заготовить на зиму корм. Никаких препятствий в разведении и увеличении скота ни кто не чинил. Наоборот многие соревновались между собой, если Ефрем узнал, что у Евсея уже десять доится, то он всеми силами будет стремиться, чтобы и в его дворе было не меньше. Осенью, когда уберутся со страдой в полях, огородят хлебные клади, открывали паскотину и выгоняли свой скот пасти на поля. Больше других имели стадо Василий Бельков, Фёдор Добрыгин, Меркурий Печёнкин, Игнатий Колесников и Николай Зуев. У двадцати пяти хозяев было более трёхсот коров. У Белькова и Пчёнкина было по сорок дойных коров. Бельковы носили на завод молоко сами, благо жили неподалёку. Три человека по два ведра на коромыслах, причём каждый ходил по два, три раза. Добрыгин имел свой сепаратор и через день возил с заимки из Плотникова лога сливки на завод по нескольку фляг.

Количество дойных коров ежегодно менялось, но всего по селу и заимкам было не менее двух тысяч дойного стада. А вместе с нетелями, молодняком и взрослыми быками, которые имелись в большинстве хозяйств, поголовья крупнорогатого скота было не менее шести с половиной - семи тысяч. Обязанность пасти свой скот лежала на мне. Я его гонял на язёвское седло к нашим пашням. Своих - то было, четыре взрослых и четыре подтёлка. В стадо набирал ещё соседских. Плата была по одной копейке за голову в день. Чужих, как правило, было не менее двадцати. Заработать двадцать копеек в день для меня подростка было не мало, ведь аршин ситца тогда стоил 18 - 20 копеек. Три дня и рубаха, а четыре, пуд пшеницы. Все рассчитывались аккуратно, но псаломщик Тимаков пятьдесят копеек так и зажилил. Пасли и в Язёвке и Кашиной яме, и по гриве Четвёртого ключа, и на лугах к Рехтиной пасеке. Да что там говорить, привольные выпаса были повсюду. Загонишь, бывало на заросшие пары или свежую отаву и сиди себе делай своё - вырезай свистки, плети бич, бросай с бича балоболки с картофельного поля, набирай из шаромов гороху и ешь. В обед сгоняешь на родник, напоишь и опять туда или в пустошь. Блаженная, золотая пора детства! Огорчения быстро забывались, радостям не было конца.

Стадо овец каждый год могло учетверяться. Ведь овца ягнится два раза в году и приносит в большинстве случаев по два ягнёнка. Значит, если оставить в зиму всех, то будет пять голов. На следующий год все пять могут дать приплода - каждая по два, то - есть десять да своих пять. Это не сказка и не фантазия. Но в зиму даже средние хозяйства в большинстве оставляют от пяти до десяти маток. Как только стает снег, овец отдают за пастуха. Село как бы делилось на участки. Верхний край до Огнёва Спиридона набирал табун один пастух. От Огнёва до лавки - второй. По речке Тележихе - третий. От Зуева до второго ключа - четвёртый и до конца села нижнего края - пятый. В каждом из трёх соседних с Тележихой посёлках так же свои пастухи., следовательно, по селу и посёлкам, было восемь табунов, в каждом из которых от трёхсот до четырёхсот голов. Таким образом, в ближайшей округе в разные годы было от 2500 до 3000 голов овец.

Отары угоняли в Токарёвский или Пролетной, на ночь там запирали в пригоны на заимках Тоболова и Телегина. В Тележихе постоянно нанимались пасти два алтайца Савка и Санька, иногда старик Митенька, неизвестно откуда и когда явившийся в село. Владельцы овец периодически давали пастухам разные продукты.

Овцы выгоднейшая живность. И мясо, и овчина, и шерсть, да и корма много не надо - один хороший воз зелёного мелкого сена, плата за пастьбу один полтинник за пять месяцев, то - есть с первого мая по первое октября. Удивительно другое, овец держали многие и помногу, а новых пимов в будни ни кто не носил. Ходили в старых валенках, а то и в обутках из кожи с холщёвыми портянками, навёрнутыми на ноги в три этажа. Валенки носили помногу годов одни и те же. За двадцать лет, как стал себя помнить, на своём отце я видел вс егда одну пару пимов, надевал он их по воскресеньям. Тоже можно сказать и о других жителях села. А если вспомнить Петра Ивановича Воронкова, то он ходил в одном белом, другом сером, как бабкины гуси. Как он так умудрялся? Ведь и овцы были свои и дед сапожник и пимокат. Одним словом, чудили люди.

Домашних коз держал только Киприян Телегин. Было их у него по тридцать, сорок штук, паслись сами на горе, против его дома, зиму и лето. Эти козы служили, барометром для всей деревни. Если еманы внизу у реки, то будет надолго вёдро, если в полугоре, то день простоит хороший, ну а если на вершине - жди ненастья.

Выгодно держать было и свинью. Но эту выгоду многие не могли и не хотели извлечь для себя, не хотелось возиться со свинотой, хотя не прочь были откушать жаркое из свиннинки, если кто - нибудь бы им приготовил. В селе держали свиней не более семидесяти процентов, но помногу их разводил только Игнатий Васильевич Колесников. Удержать их можно было только сплошными заплотами. Бывало добрый десяток взрослых, да часть подсвинков пролазили через паскотину и перепахивали под Язёвским седлом посевы. Хозяева пашни их прихватывали, гнали в село, брали комиссию, устанавливали размер потравы. Игнатий всегда беспрекословно возмещал убытки. Несколько маток ежегодно уходили вверх по речке в Будачиху, жили там всё лето с выведенным потомством. По первым снегам их приходилось выгонять в село, для чего ездили несколько человек с ружьями, и если свиньи не шли вниз, то их там же пристреливали и в санях привозили вместе с теми, которых пригоняли домой. Кормили свиней густой мешаниной, из ячменной муки, крошками хлеба в обрате, сывороткой, пареной тыквой, отдавали лишнюю простоквашу. А вот Фрол Макарович Абатуров за свиньями не ухаживал, они кормились в лесу сами. Осенью выгоняли их с собаками да с ружьями, резали на мясо и везли в город продавать. Порода сибирской свиньи мелкая и больше мясная, Выход мяса с одной был от пяти пудов.

Что касается птицы - то её ни кто, ни когда не считал. Птицу держали разную: и кур и гусей, и уток и индеек, и цесарок. Гусей и уток садили хозяйки на гнездо в комнате по две и по три, каждая из них выпаривала по 10 - 15 цыплят. Кур не надо было садить, они сами где - нибудь в траве или под амбаром выводили тоже по десять - пятнадцать цыплят. Хозяйки собирали каждый день корчагами яйца. Ели их ежедневно десятками, как картошку, продавали в лавку по копейке за штуку.

Пчёлы так же имелись у многих жителей, у некоторых заядлых пчеловодов до нескольких сотен колодок, ну а по пять - десять семей так это через дом. Самыми большими по количеству пчёлосемей были пасеки Михея Шадрина и деда Пахома. Даже приблизительно сказать, сколько было у того или другого, ни кто не смог бы, а сами владельцы правды ни когда не скажут, но, надо полагать, имели не по одной сотне. Со многими десятками были средние пасеки Марии Шадриной, Петра Шмакова, Василия Рехтина, Степана Тоболова, Евлантия Лубягина и Григория Гордеева. Остальные имели от четырёх - пяти до двух десятков. Разумеется, у каждого пасечника для гостя всегда водилось медовое пивцо. Для жданного из одной лагушки, для нежданного из другой. В день медового спаса было принято обязательно покушать мёду, но ведь пасеки не у всех, вот и был, сохранившийся испокон веков не зыблемый для пасечников закон. Они выкатывали у себя на крыльцо десятипудовую кадь с мёдом, возле которой хозяин стоял с черпаком и каждому приходящему наполнял посудину. Ходили и мы с отцом к Григорию Емельяновичу Гордееву, под горшок стриженому, старику лет шестидесяти. Он, в шутку обращаясь ко мне, спрашивал: "А Апрошку замуж возьмёшь?" - Этой Апрошке было лет двадцать, а мне семь, приходилось отвечать, что возьму, я тогда за черпак мёда, кого хочеш мог взять замуж.

Все пашни от села были на расстоянии от одного до восьми километров. Самые ближние - это за паскотиной под Язёвским седлом, в Шеманаевой яме, Березовской яме, на гриве между третьим и четвёртым ключами, на лугу у Рехтиной пасеки. А потом постепенно удаляются в ту или иную сторону. Кашина яма, Абатурова Яма, Мягонькое, Лебедева Яма, Хомутов ключ, Плотниково и пр. Каждый сеятель хорошо знал землю на своих полосах. Знал, что нужно подготовить для посевной работы. Знал, что и когда сеять. Ранней весной, как только начинает стаивать снег, хозяин уже несколько раз побывает на своих пашнях. У него в голове спланировано, с чего начинать. В деревянных корытцах - ящичках на подоконниках со счёта проращены семена пшеницы и не одного сорта - аленькой, белотурки, черноколоски, и овса, и ячменя, и ярицы. Даже горох опробован. Процентов мужик не знает, но из ста зёрен взошло девяносто семь - это хорошо. А вот овёс из ста зёрен взошло только шестьдесят - это плохо надо искать другие семена.

Отрез и лемех у плуга отклёпаны, и наточены. Прошлогодняя тяга заменена новой, свитой из прочных верёвок. Вальки крепкие, Хомуты на каждую лошадь, а их четыре, подогнаны, мозолить шеи и холки не должны. Сменены некоторые барашки у борон, недостающие зубья вставлены. Овсяная либо ячменная мука намолоты, сено к избушке, либо к стану подвезено, во время пахоты лошадей надо кормить мешанкой из сена с мукой. У многих оставлен для этого времени и овёс. Ждёт мужик. На пашню всё завезено. Даже нужная одежонка лежит в избушке на нарах. Не боялись, что кто ни - будь утащит из - за корысти или злого умысла. Не было такого понятия, и избушки на замки не закрывали. Даже нарочно оставляли продуктов, вдруг кому голодному переночевать надо.

И вот наступил долгожданный день. В каждой семье торжественная суета. Думалось, как бы всё обошлось хорошо, бог бы дал здоровья самим, да и лошадям. Ведь самая ответственная работа подошла. Посеять - значит ждать урожая. Хозяйки наготовили продуктов, подростки рады - ждут не дождутся. Верующие служили молебен, другие выезжали просто помолясь.

От паскотины и до грани другого села добротно переворачивал пласт за пластом, борозду за бороздой свои полосы каждый пахарь. В изгрёбных штанах да заскорузлой рубахе, триста с лишним нечёсаных, кудлатых голов с раннего утра и до позднего вечера моталось бороздой за плугом, триста с лишним пар рук натужно держались за ручки плуга и подталкивали его в помощь лошадям. Запрягали пахать с рассветом. На заре, кормили лошадей, примерно, с часа до трёх и снова пахали до темна. И так ежедневно. Были готовые пары, то осеивались в десять дней, если полностью приходилось пахать, то сеяли по пятнадцать - двадцать дней, смотря по площади, но всегда заканчивали к троице.

Каждый знал, где чьи пашни, но сказать точно, сколько кто посеял, не мог никто. Все определялось на глазок, десятина измерялась загонами да саженями. Никакого обмера до двадцатого года никто не производил. Хвастать было не в мужицкой натуре, каждый называл во всем меньшее количество, чем на самом деле у него было. О таких, кто любил прихвастнуть, говорили, что богатого с хвастливым не разберешь. Смеясь, спрашивали враля: "Ты чо же, Петр Иванович, говорил, что посеял не меньше Белякова, а за хлебом идешь к Василию Афанасьевичу. Не уж хто украл у тя пашню-то?!".

Чтобы засеять один гектар требовалось три дня. Раньше всех отсевался Егор Дмитриевич Фефелов, у него всегда были пары. Земля, отведённая под пашни, засевалась вся, межи очень маленькие, кругом рос хлеб, так что негде было накормить лошадь. Не у всех одинаково посева, у одних по десять десятин, а у других переваливало и за двадцать. Да и семьи у них переваливали за ох - ох. Работали Бельков, Зуев, Непомнящевы, Речков, Телегин, а особенно Деревнин со своей женой, не соблюдая ни каких праздников, без выезда с поля. Не только взрослые, но и мальчишки. Им приходилось верхом, целыми днями быть в ездоках боронить вспаханное или уже засеянное поле. Во время обеда иногда ездили в деревню за недостающими семенами, или за продуктами. Спали на пашнях в избушках или станах. Вставали с рассветом и ложились в потёмках. В перерывах тоже мало отдыхать приходилось, так как надо замешать сечку, накормить лошадей, потом их напоить, да задать овёс, да отпустить поесть свежей зелёной травки. Всю посевную тот, кто ходит за плугом, наполовину поднимает его на руках в поворотах и при выезде из борозды. Тяжёл труд мужика - пахаря, но и радостен, особенно когда появятся зелёные дружные всходы. На лошади ли объезжает, пешком ли обходит пахарь полосы, всем существом своим радуется. Особо богомольные, просят Бога уродить им урожай. А Лука Агапович Косинцев, братья Ерутины Егор и Карп даже возили на свои поля попа и просили отслужить молебен, чтобы дал господь большой урожай, чтобы пронёс мимо градовые тучи.

Не менее религиозный был Василий Афонасьевич Бельков. Пашни его находились половина под Язёвским седлом, половина под седловиной Кашиной ямы. Пахал он на четырёх в ряд, а пятая впереди под седлом с ездоком. От колесянки шли деревянные оглобли, в которые были вбиты боронные зубья, чтобы лошади не наваливались одна на другую. Но лошадь ведь не совсем разумное да ещё, если в бок упирается такой зуб, хоть кому не понравиться. Случалось, что плуг оставался в одном конце, колесянка в другом, а ездок с пахарем ползали по земле. Одичавшие кони с оборванными постромками, убегали до ворот паскотины. Василий же Афонасьевич, проклиная всё, причитал во весь голос, звал к себе ездока сына Коленьку, спрашивал живой ли он остался. Работающему вокруг народу развлечение. Все живы - все смеются. Через некоторое время всё утихомиривалось, и работа шла своим чередом. Впрягал в плуг своих и Бельков. Пахал он не мелко, плуг у него был "Исаковский", Бороны - одна тяжелая лапчатая "оралка", другая зиг - заг, но хлеба хорошего ни когда не снимал. Его поля зарастали овсюгом да пыреем. Отсортировав чистый овсюг увозил его на ярмарку в село Чёрный Ануй и старался продать, как особый сорт американского овса. И брали, так как в то время ещё не имели представления об этом сорняке.

Заканчивался сев и пятнадцать - двадцать дней крестьянин был относительно свободен, пока не подходила прополка. Многие в это время занимались заготовкой веснодельных дров, да и в огороде на усадьбе, как всегда, невпроворот работы.

С топливом в селе проблем не было, кругом лес. Каждый хозяин проявлял заботу об обеспечении дровами жилого помещения и бани на весь год. Более хозяйственные заготавливали их весной, потому и назывались веснодельными. Печи зиму и лето топили каждый день, так как ежедневно что-то стряпали и варили разные щи да каши, парили квасы. Бани топили два раза в неделю.

В каждом двухкомнатном жилище было две печи: в кухне топили утром, а в комнате - вечером. Так что дров требовалось, по меньшей мере, десять-пятнадцать кубометров. Многие хозяйственные заботливые мужики имели у себя во дворах двухгодичный запас сухих веснодельных лиственных или березовых, самых калорийных дров. Для подтопки под крышей заготовлена бересто или сухая щепа. Подставь спичку и загорело, успевай только, стряпка, готовь завтрак для семьи и выкатывай булки с калачами. У некоторых был порядок другой. Жили по пословице, как в печь, так с плечь. Такие как Зайков, Кривоногов, Загайков, Паклини не брали пилы и топора в руки, у них топливо готовили жены, а они гуляли или в карты играли.

На пашнях и покосах были построены избушки. Некоторые из них, например, Тимофеева Ивана, Медведева Евдокима, Швецова Селивёрста имели размер два на два метра. В таких конурах только ночевали во время полевых работ. Но у подавляющего большинства были заимки пригодные для жилья. Уже в марте селяне угоняли туда скот, дома оставляли по одной дойной корове и одной рабочей лошади. Со скотом на заимках жила молодёжь. Сено заранее подвезено. Здесь для скота были самые лучшие условия. Заимки находились в своих покосах или пашнях. Буренки с потомством могли пастись на воле, водопой был там же, избушки строились у воды в живописных местах. Особенно отличались заимки Телегина в Токарёвском логу и Тоболова в Пролетном. Вокруг лес, летом всё в цветах, ягода рядом, тут же грибы, в речке серебристый хариус. По прошествии десятилетий, при слове рай, у меня сразу встают перед глазами наши заимки.

До октябрьского переворота, а точнее до образования колхозов в Тележихе по речке было десять мельниц. Большинство из них находились вдали от села, в тихом уголке среди первозданной природы, чудный вид вокруг. Трёх - четырёхметровая плотина с творилом. На плотине, наполовину на берегу, стоит замшелый амбар, позеленевший от времени. В нём жернов, от которого вал идет к водяному колесу, вот и вся премудрость. Берега заросли ивняком и черемошником. Пацаны, в прудах ловят удочкой пескарей. Такой идиллический уголок ни чем не хуже любого ухоженного сада. С большой производительностью работали три мельницы Рыжкова, Тоболова и Глазкова. За помол плата натурой - десятая пудовка мельнику. Мельница Зуева работала только на него. А мельницы Шилова и Медведева больше мололи шею своим хозяевам постоянным ремонтом. Они обмалывали только себя, да и то не всегда. Мельницы Лубягина и Шадрина ещё до семнадцатого года большой весенней водой разнесло по брёвнышку и слава Богу, поэтому в окаянные времена их не раскулачили и не сослали на погибель в Нарым. О лубягинской бытовала такая былина. Вернулся он с базара из Солонешного через двое суток и спрашивает сына Яшку, был ли он на мельнице, тот отвечает - нет.

-Да что же ты сукин сын не поглядел, ведь я перед отъездом засыпал молоть пудовку пшеницы! И побежал сам. А там жёрнов, не торопясь, пережевывал последнюю горсть зерна.

При мельнице Тоболова была и крупорушка. Все расчёты постройки и оборудование составлял сам Степан Васильевич. Всё деревянное делал своими руками, только заказывал необходимые железные детали кузнецу. На крупорушке чаще всего обдирали ячмень на кашу, реже овёс. Просо сеяли очень мало, а гречиху совсем не сеяли. И всё равно крупорушка работала и зимой и летом без простоев.

Лет шестьдесят тому назад по сёлам ездил на своей немудрящей лошадёнке бийский прасол Павел Колосов. Едет по селу и кричит: "Кому топоры, ножовки, серпы, литовки!" Всё у него разбирали крестьяне, но большинство в долг и он давал, верил. Это весной, а осенью платили в два раза дороже, но зато было взято в долг, вовремя Интересно было смотреть на мужика, когда он выбирал литовку, у этого ли прасола, или в лавке своей артели. Постучит по ней и приложит к уху - проверяет звук, мягкая, или жесткая. Послюнит да ещё подует, долго ли продержится пар - тупая будет или острая. И вот где - либо под крышей, старик хозяин обстругивает поглаже литовище, насаживает литовки, примеряет и закрепляет ручки, усаживается и начинает отбивать и править косу. Приготовлены и вилы двух и трёх рожки, стоговые и полустоговые, а также несколько копённых. Заглядывают сюда и бабы - им чтобы грабельки были полегче, да поглаже.

Всё село, как бы сговорившись, за неделю до Петрова дня, едет косить. К этому времени трава "упорела", впитала в себя все соки. По логам, ключам, гривам виднеются белые палатки - это пристанище косарей. Здесь они будут есть и спать, пока не закончат всех работ на участке. Ежедневно растут валки поваленной травы. Вот всей семьёй, один за другим в шесть рядов идут Медведевы. Блестят на солнце косы. Рядом семья Швецовых, учит отец нас с сестрой косить. К обеду идём на ключ с братишкой, маленьким неводком ловим хариусов. Приносим матери полную торбочку, вот и уха. С нашей палаткой по близости соседская. У Менукова в полторы сажени прокос, за ним не отстаёт его жена Татьяна и, действительно, что взмах, то копна, только диву даёшься, есть же такие женщины. Стемнело. На таганке варится чай и каша. Поужнали. Вот послышались стройные голоса песни: "Солнце всходит и заходит..." - это поют Михаил Паклин с тремя дочерями. В ответ на высокой ноте вступает мой отец, мать подхватывает дискантом. И так полтора - два часа во всех концах льются весёлые или грустные мелодии. Но веселее всех на покосе было у Фрола Кобякова четыре его дочери Анна, Аграфёна, Василиса и Александра вечерами до полуночи в четыре голоса пели частушки и проголосные песни. Ездили и мы к ним, и ребята, и девчата с ближних и даже дальних покосов. Молодость брала своё, день в работе, а потом до полуночи ещё и песни поёшь. Неделя кончается, в субботу пораньше все едут в баню домой. А в воскресение утром из - за Будачихи выплывает солнце, на небе ни облачка, сегодня всей семьёй едем за ягодами.

В понедельник снова ранний подъём, отец посылает в поле за лошадями. На одном из наших коней на шее ботало, звон своего, знал каждый хозяин. Поднимаешься в гору полусонный, росистая трава по пояс, начинается новый день. И снова не только по Панову логу, а везде сверкает сталь литовок. Не скошенной травы становится всё меньше и меньше, поле словно выбрито, обкошены каждый куст, пенёк, и муравьиная куча. У отца острая коса, а в длину чуть не в два аршина. Моя всего лишь две с половиной четверти, но резала траву тоже хорошо, и точил её я сам и был рад, что научился косить. Не одна литовка была изломана о сучки и камни, зато была работа кузнецу, только успевай, клепай и сваривай. Ну а камни из года в год выносили хозяева со своих угодий.

А тут и гребь поспела, иногда весь день сгребают в валы, складывают в копны. Таких копён, каждая центнера по два, наделают с полсотни, а утром до завтрака их свозят и смечут в зарод. И снова сгребают в валки и после обеда сено на волокушах свозят и соскирдуют. В скирде бывает от двух до четырёх примётков каждый по двадцать - тридцать центнеров. Уберут один покос, переезжают на другой. Трудоёмкая это работа, каждый центнер поднимался на руках не единожды. Надо сложить в копны, потом в скирды, потом свозить домой, да ежедневно давать скоту. Да где - нибудь перевернётся ещё воз с сеном, под силу или нет - поднатужься мужик. И уж воздаст он "хвалу" всем, кому можно и кому нельзя. А сено в Сибири надо много, кормить скот приходится полных семь месяцев. Ставили по сто пятьдесят - двести копён, с расчётом по двадцать копён на крупную голову. Многие заготавливали по семьсот - восемьсот копён. Как правило, всё делалось своей семьёй, без найма. Работали не по часам, а если нужно - то день и ночь. Всё было спланировано у мужика в голове и на сегодня, и на завтра, и на лето, и на зиму. Были и горе хозяева, а проще сказать лентяи, у которых скотинка в пригонах ржала да мычала, да грызла мёрзлые котяхи. Такие, позднее, с лёгкой душой, пошли в колхоз. И потом на собраниях выступали громче всех, истово призывая к новой сказочной жизни.

Не мало было разных случаев забавных, серьёзных и даже трагических во время сенокоса. В 1911 году ехали с покоса на запряженной паре люди. Всех застала гроза на лугу повыше Артемьева брода, где был на покосе и наш сосед Лубягин Дементий с женой. От сильного дождя он спрятался под большим кожаным кичимом, а его жена Наталья Матвеевна, сидела в выгоревшем отверстии толстой лиственницы. Не хватало её там ни ветром, ни дождём. Мой отец только крикнул, чтобы сосед собирался домой, как удар грома поставил наших лошадей на колени. От лиственницы в разные стороны полетели сучья, и пошёл дым. Дементия отбросило на десяток метров, а его жену убило. Золотой крест на цепочке и золотое кольцо на пальце вплавились в тело. Оглушенный разрядом, Дементий мало что понимал. Собравшиеся люди помогли запрячь лошадей, сверх нескольких охапок травы положили почерневшую женщину и вместе с мужем увезли домой. Там прикапывали её в сырую землю, но к жизни вернуть не смогли.

Я уже женатый был. Косили мы с женой и тёщей в Пролетном, у брода через ключ. К ночи мать уехала домой. Возле дороги у ручья стояла старая берёза, под ветвями которой я поставил палатку. Начало темнеть. Вскипятили чай, поужнали. За горой от Казанцева лога погромыхивало, и мы пошли ночевать на заимку Тоболовых, она была пуста. Устроились на полу и уснули. Разбудил ночью страшный треск и грохот. Гроза крепла, от беспрерывных молний в избушке было светло. Порой так грохотало, что тряслась избёнка. К утру всё стихло, вернулись на стан, берёза наша расщеплена молнией, куча щепок лежала на палатке.

Ещё не успеешь наставить сена, как подкатывает страдная пора, начинает поспевать раннего сева хлеб. Особенно рано созревали ячмени. Уборка начиналась с успеньего дня и продолжалась до снегов. Если заготовка сена была очень трудоёмкой, то уборка хлебов в несколько раз тяжелее.

Рожь редко кто сеял в деревне, так, не более полудесятины, её называли ярицей. Мука шла на пиво, на квас на кулагу. Ржаной хлеб тоже редко кто стряпал, но в некоторые годы её урожаи были ах как, хороши, особенно на целинных землях, как говорили, залогах. Самый малый урожай был сам - четыре. Это значит, на десятину высевали обычно десять двенадцать пудов, а намолачивали сорок - пятьдесят пудов. Такой урожай снимали пахари, которым лень было руку приложить к земле. У других же урожай был сам десять, сам - двенадцать. Многие намолачивали по сто и сто двадцать пудов пшеницы или ярицы, а так же овса или ячменя, но и это был не предел, хотя редко, но были и такие годы, когда на залежных и переложных землях, в крутых солнопёчных косогорах, урожаи снимали по сто пятьдесят, сто семьдесят пудов с десятины. Но такое счастье не часто баловало пахаря, да и не каждого. Чаще постигала какая - нибудь стихия. Ежегодно по какому - либо месту пройдёт полосой, все уничтожающий град, как это было в 1911 году.

По каким - то традициям, ещё с незапамятных времён, рвать и кушать молодой горох разрешалось только с Ильина дня. После завтрака много детворы разного возраста в весёлом настроении отправились на свои пашни за свежим горошком, да и ягод побрать. У каждого за плечами торбочка, в которой было пол калача или шаньга да жестяная посудина для ягод. Отправились и мы со своей тётушкой Анастасией, да с её подругой тоже Анастасией Кочегаровой. Наши пашни были расположены на самом Язёвском седле. Среди полос избушка на курьих ножках с двумя двухчетвертовыми окошечками. В ней был сложен разный инвентарь. До села час ходьбы. Стояла прекрасная солнечная погода, распевали жаворонки. Всё пышно росло и трава, и цветы, и хлеб. Дышалось легко, даже при подъёме в гору. Хлеба все выколосились. С начала наши полосы овса и пшеницы, от нас, по правую сторну дороги полосы Новосёловых, далее Лубягины, Чембулаткины, Щетниковы. Как волны под ветерком переливался хлеб. Решили отдохнуть у избушки. Не более, как через полчаса, от Плотникова лога, из - за гор, как бы выплеснулась серо - стальная туча, заподувал ветерок, послышались раскаты грома. И началось. Всё во круг будто взбесилось! Шквалом крупного града сразу выбило оба оконца. Корьё с избушки сорвало, землю на потолке размыло, и на нас потекли потоки грязной воды. Побежала вода ручьём из - под порога, и сквозь щели двери. Кругом шумело и громыхало. Мы по колено стояли в воде и скулили, как собаки. Сколько это длилось времени, не знаю. Гроза прошла на село. Вода в избушке не убывала, хотели выйти, но не тут - то было, двери не открывались. С горки водой накатило града. С большим трудом приоткрыли, и я пролез в щель, стал отгребать град, был босиком, сильно мёрзли ноги. Наконец двери открыли, мои тёти выбрались наружу, огляделись и заплакали. Ни хлеба, ни травы, ни гороха: всё было смешано с землёй градом величиной с куриное яйцо. Стебли на полосах превращены в кострику, колосья искромсаны, трава в сечку, и её кучами водой тащило с седловины. Хрупкие стебли гороха были, как бы изрезаны острым ножом. Часть их, с нашего гороховища, натащило к избушке. Ни одного целого стручка, всё превращено в месиво с землёй. Ни одной ягодки не осталось на Слизунке. Мы все навзрыд ревели, вопли слышались и в других местах. Выехали на седловину от родника и двое мужиков Николай Загайнов и Степан Малахов. Они тоже заплакали, вот от этого мне действительно стало жутко. Гроза с градом прошла от Иванова ключа по всей Язёвке, не оставила ни кому ни одной полоски. Не тронутыми остались в тот год хлеба в Березовской, Кашиной и Клоповой ямах. А в самом селе от верхнего моста и до Язёвского побило много домашней птицы и телят, повыбивало окна.

В тот год церковь у нас уже была, но попа своего не было. В злополучный день служил обедню поп Иван Кузьмин, который собрал ведро самых крупных градин, по весу были они в полтора фунта.

Многие ездили покупать хлеб на степь. Поехали и мы вдвоём с дедом Селивёрстом на двух лошадях запряженных в простые телеги. Купили пшеницы сорок пудов в селе Бураново что на Чарыше. Покупали у хозяина ветряной мельницы, он же нам её смолол.

Бывали стихийные бедствия и другого порядка. В некоторые годы не только весенние, но и летние месяцы бывали холодными, хоть не ходи без шубы. Тогда для хлебов не хватало тепла, и они не созревали до полной спелости. "Не доспела пшеничка - то, зерно - то тонкое, мокроватое", говаривали старики. Поэтому и урожай был низкий, и с выпечкой мучались хозяйки - то он не поднимался, то трескался. Не редки случаи раннего выпадания снега, как это было в 1913 году. Снег завалил половину не убранных хлебов Он растаял, но убрать успели не многие, снова выпал снег и уже окончательно. Осталось не убранным и у нас более полутора десятин пшеницы в Кашиной яме. Сжали весной следующего года. Но все эти бедствия оказались мелочью, по сравнению с коллективизацией, которая постигла всю страну на многие годы.

"Маленький, горбатенький, все поле обскакал,

домой прибежал и всю зиму пролежал".

Старый и малый знали эту не мудрящую загадку про серп. Но сейчас этот инструмент можно увидеть только нарисованным в паре с молотом. А ведь ещё до пятидесятых годов его использовали для жатвы хлеба. Редко кто умел косить литовкой с граблями, но жать серпом умели все с десятилетнего возраста. В каждой семье, смотря по количеству пригодных к работе человек, на каждого был серп. В нашей семье было восемь. Почти у каждого, кто жал серпом, есть отметины на нижнем мягком месте левой ладони. Пока учишься держать серп правильно и резать стебли, острые маленькие зубья горбатенького не раз снимут кожу на руке. Зато гордишься этим, как боевыми шрамами - знаешь, что жнёшь не хуже других. Разумеется, все мы с детства, по своей силе, работали в сельском хозяйстве во главе с отцом. Не могу сейчас даже понять, хозяйство деда было средним, а почему - то каждый год мы обязательно работали в людях, то пахали, то косили, то жали.

Более состоятельные, нанимали жать приезжавших киргизов, или в отработку нанимали машину, или устраивали помочи, но большинство управлялись своими семьями. Знали пахари свою землю и сеяли столько на десятину, сколько надо, Чтоб не был густой или слишком редкий. Высей сверх нормы поляжет. Не досей, будет колос от колоса, не слыхать голоса. В мокрую землю посей непротравленное в извести зерно - нарастёт жабрей. Жать хлеб с засохшим осотом и жабреем, равносильно, что держать руки на горячих угольях, поисколешься острыми мелкими шипами. Наравне с мужчинами за день нажинали по 80 - 100 снопов их жены. А некоторые женщины нарезали больше мужчин и их снопы увязывались плотнее. Снопы ставились по семь в суслоны и по десять в кучи, где они досушивались. Просохшие их, уже в санях, застеленных палатками, свозили в клади. Ни один колосок не оставался на полосе, каждым зёрнышком дорожили. Тогда знали цену кусочку хлеба, который называли "Христовым телом" и считали большим грехом выбросить в помойку. Двенадцать пудов на едока всегда было отсыпано в амбаре, отмерено и на семена. Гораздо легче была жатва машинным способом. Машинист сидит все же на беседке, хотя сбрасывание стеблей с полки не лёгкая для рук работа. Но машин в селе мало, да и сжать, их хозяева, едва успевали себе. Проще всех в селе можно было договориться с Петром Михеевичем Новосёловым, у которого была жнейка. Славный он человек, уж как - нибудь выкроит время и поможет. Помогал людям, в основном попавшим в беду, по болезни или ещё по какому - нибудь несчастью. Многие жатву проводили помочами. Подходит к воротам ограды проситель и с поклоном приглашает пожать батюшко хлебец. Каждый знал, где его полосы и на следующий день, взяв с собой серп, если была возможность, ехал на помочку. Званных, а порой и не званных собиралось так много, что к полудню, окончив жатву у одного, переходили всем народом на соседние полосы, не спрашивая, кто их хозяин. А вечером все помочане, с захребетниками, сходились к хозяину пировать. На столе была только капуста, хлеб, а у пасечников и мёд, и вдосталь, пива, от двух стаканов которого немели все члены тела, сознание мутилось, всплывали какие - либо обиды, вспыхивали ссоры, а за ними обязательные драки. Утром следующего дня с синяками приходили опохмеляться и просить друг у друга прощения.

Без льна так же не обходилось ни одно хозяйство. А как он красиво цветёт! Светло - синие густые мелкие лепестки на верхушках стеблей, умытые утренней росой, слегка покачиваясь, словно улыбаются. Таким он остаётся на весь день в пасмурную и дождливую погоду, но в солнечный день его цветочки закрываются. Мой отец любил ранним утром рассматривать этот живой ковёр, из узкой и длинной полоски, как будто нарисованной художником. Такие же крашеные ленточки на соседних полосках. Но рвать лён, когда он вызреет - это была самая грязная, в наклон работа. Ведь его рвали всегда в дождливую погоду, когда нельзя жать и убирать хлеб. Вырванный, головками в одну сторону, расстилали тонким слоем где - либо на отаву. Место, где постелен лён, для нас пастушков, было заповедно. Угоняй от сюда скотинку подальше, иначе наживёшь беды. Вот уж когда уберут со всех полей хлеб и поснимают вылежавшийся лён, коровьи охранники меньше следят за стадом. Свезут лён домой, тогда начинается трудоёмкая и пыльная работа. Сначала женщины сушат лён в банях и на моей памяти не один десяток бань, в том числе и наша, сгорела вместе со льном от недосмотра. Конечно, за это всегда винили баб. Высохший лен мяли, то - есть отделяли волокно от кострики. Потом трепали специально сделанными трепалами, После этого чесали на железных щётках. В зависимости от вида обработки куделю называли: отрепи, изгреби, пачеси и оставшееся чистое волокно. Пряли в ручную, перекручивали всё волокно женщины от семи лет и до старости. Пряли днём, пряли, при лампе ночью, пряли и в темноте. Пряжу из одинаковой кудели отдельно сматывали на пятичетвертовое мотовило, с которого снимали в полмотках. Иногда пряжу красили в нужный цвет. Потом развивали на воробах основу на стан для тканья. Устанавливали в комнате ткацкий станок, называемый кроснами. Ткали в две, в четыре и даже в двенадцать ниченок, красиво с узором, но чаще всего простой белый холст. А вытканный его надо было несколько раз мыть на реке да колотить вальком, да расстилать в огородах, чтобы отбеливался. И только потом шили нужные вещи Ходили с прялками и кума к куме и девки к своим подружкам. Вот приходят с прялками на весь день к куме Александре \ это к моей маме\ кума Евгения, кума Настасья, кума Кристина, да кума Елена, да кума Василиса. И наберётся этих кум до десятка, а то и больше. Хохот, говор, одна другую перебивают, не поймёшь, кто и что говорит. Косточки всей деревне перемоют, обо всё посплетничают.

Рассказывает кума Елена: - Прибегает ко мне Сонька, Аганькина сестра ей по секрету сказала, что с моим Ванюшкой сговорились вечером встретиться на гумне у Нехая. А у неё возьми да Егор приехай с мельницы, ну Аганюшка силь - виль да от мужа - то не ускочишь. Подходит урочный час, мой сидит и ногами сучит. А я и говорю ему, что снесу сито к Акулине, он знает - когда мы с ней встречаемся, то меньше часа не судачим. Я за дверь и через заборы напрямую на гумно к Нехаю. Уже темненько так было. Сижу, жду, а у самой сердце вот - вот выскочит. Слышу топ - топ и тихонько спрашивает: ты здесь, я тоже тихонько говорю - ага. А самою начал смех разбирать, не знаю, как утерпела. Ну, сделали мы своё дело, а я возьми да его укуси, да больно так, он зашипел, но стерпел. Ну, ты мол, подожди, я вперёд пойду. Подождала не много, прихожу домой, мой кобель делает вид, что уже спит. Утром спрашиваю, чё ето у тебя на шее. И тут не вытерпела и захохотала, да ему все и рассказала. Он разъярился, норовил мне по морде съездить, а потом тоже очень долго хохотал. Бабы смеялись, и каждая примеривала этот случай на свой лад.

Наверное, каждая из них дома больше бы напряла, чем на этих посиделках. Но пряжа была только поводом. Делали и так называемые, супрядки - это когда приходило несколько соседок и родственниц, и было это сродни помочам. За эту помощь хозяйка отводила в тот же вечер или в другой, стол с выпивкой. Прядильщицы приводили с собой на званый, заработанный вечер своих мужей.

Молотьба - завершающий этап всех трудовых процессов хлебороба. Ждёт мужик санного пути с морозцем, так как время для молотьбы - зима. Мой дедушка по отцу любил всё делать прочно и красиво. На сложенные им клади снопов, у самой дороги в половине горы Язёвского седла, проезжавшие мимо люди, всегда засматривались, удивлялись и хвалили: "Ну и мастер же Селивёрст, его клади словно смеются". А через дорогу свои клади делал тоже мой дедушка по матери, Родион, но разница в укладке была большая, уж той прямоты и ровности стен не было. Если бы посмотрели вы тогда на клади Василия Белькова или Ивана Чембулаткина и некоторых других горе - хзяев, то непременно бы улыбнулись. И вкось и вкривь, и сплошные карнизы. Но, надо отдать должное, хлеба у Белькова всегда были полные амбары, да и Чембулаткины не бедовали.

В селе для сушки снопов готовились овины: то каменку надо переложить, то колосники заменить. Сушилками пользовались, в том числе и мы. А сушили снопы пшеницы только тогда, когда выходили старые запасы. Готовились для молотьбы и тока. Расчищались, ровнялись, прикатывались. У многих в селе были тока крытые плотной крышей, застеленной соломой, обнесённых плотными стенами, с площадью разных размеров от четырёхсот кв. м. до двух тысяч. Некоторым хозяевам ежегодно приходилось расчищать под ток место в своих оградах. Удобства в этом мало, так - как после каждого снегопада или просто ветра снова расчищай и разметай.

Понизится температура до минус 25 - 30 градусов, тогда начинают обильно поливать ток, наморозится лёд - хорошо будет на нём молотить хлеб. Специально для полива гумна имели сорокаведёрные бочки. Чтобы полить ток, требовалось привезти с реки не менее четырёх пяти бочек. Вставали очень рано, задолго до рассвета, трудно сказать во сколько. Часы были у двух трёх человек, да у учителя в школе. Зажжет хозяйка жирник, сало или растительное масло с фитилём на глиняном блюдечке, пятилинейную лампу не жгли, экономили керосин, поставит на шосток, затопит печь и начинает готовить завтрак для мужиков. Хозяин, наскоро одевшись, выйдет на двор, почешет пониже спины, поглядит на небо и пойдёт задавать корм скоту, а на уме у него: хорошо бы к рассвету вернуться со снопами, да съездить по первопутку ещё разок. Звёзд на небе, как насыпано. День должен быт ведренный. Горячая лапша из самодельных сочней, или галушки, или сваренные в ночь мясные щи у хозяйки уже готовы. На столе булка или калач хлеба, а то и горячая, на каком - нибудь жире выпеченная лепёшка, кринка простокваши, луковица. Отец садится завтракать, а мать идет будить восьми или десяти летнего сына Гришку ли, Мишку ли, сынок должен ехать за снопами с отцом. Запрягают лошадей, сани с верёвками, привязаны бастрики, вилы, лопата. Воткнут в головку саней топор. Пока отец запрягает, сын покушает, за пазуху мать обязательно положит им калач.

В некоторых дворах слышится матерное мужицкое слово. Из открытых ворот выезжают на трёх, пяти, десяти, или как Павел Ваньков на двадцати запряженных лошадях. На первой отец, на последней Гришутка обязательно с длинным бичём. Пока едут селом, кобель Борзя предерётся с десятком собак. У клади, на отгребёное от снега место, подводишь лошадь, отец взбирается на верх и начинает сбрасывать снопы, а ты должен их разбрасывать на сани. По шесть снопов на ту и другую сторону саней, шесть рядов и воз готов. Начинает светать. Борзя ловит разбегающихся из клади мышей. Наложены все воза, едем домой. С седла спускаемся благополучно, слава Богу. Бывали случаи, что при спуске не только завёртки перервутся, но и оглобли переломаются, воз кувырком укатится под седло. Кряхтит мужик, сколько труда, пота, матерков. С этого же седла спускался один на четырёх лошадях, в гололедицу мой дедушка Селивёрст, не смог удержать лошадей, возы раскатились, он упал и разбился на смерть.

Привозят снопы и сразу на ток. Подростки бегут в хату погреться, да что - нибудь сладенькое съесть, а взрослые выстилают для молотьбы посад. В крытых токах по середине стоял столб. Вокруг этого столба раскладывают снопы в несколько рядов. Вязки у снопов перерезают. В один посад входит более пяти возов. В каждом хозяйстве только запряжных лошадей было по два и три, а во многих в два или три раза больше, да ещё и жеребят по нескольку. Вот взрослых лошадей и гоняют по кругу по этим снопам. Все стебли изомнутся в солому, которую граблями собирают, перетряхивают и уносят с тока. А зерно, вместе с мякиной, заворошат на средину. Снопы подвозят ежедневно и обмолачивают. Когда ворох с зерном становится большим, тогда молотьбу останавливают, и зерно от мякины отвеивают на веялке, до появления этого станка с лопастями, зерно от мякины отделяли на ветру лопатами. Сейчас смешно себе это представить. Если хороший урожай - то провеивали на два раза, только успевай, отгребай из - под барабана. Мужики довольны, работа спорится. Если урожай плох - мужики хмурые, злые. Ведь это плата за потраченный тяжелый труд всей семьи.

Подсчитывает мужик - измолотил он четыре посада по шестьдесят снопов. Всё что выросло на одной десятине, должно быть с каждого воза по пуду. Провеял ворох, стал мерить да возить в амбар, как янтарь пшеничка, намерял восемьдесят пудовок, а каждая пудовка один пуд десять фунтов. Значит, с десятины намолотил десять пудиков. Хорошо! Но бывало и по - другому. С такой же десятины соломы почти в два раза меньше, а когда стали веять, то отгребать легко, пшеничка зерном щупловата, начинает мужик мерить и получается у него тридцать сорок пудов. Как не возьмёт тут зло! Не хватит на год, чтобы прокормиться. Значит, придётся продавать какую - то скотину. Но такие неурожайные годы были редки. Хлебушко до колхозов не переводился.

Так и молотили по всей зиме до самой пасхи, а некоторые даже не успевали измолачивать, и на пашнях по всему лету до следующей зимы стояли скирды снопов. До революции и машинами молотили хлеб зимой. Сваживали домой все снопы разного хлеба, клали его в такие же клади, как в поле, подвозили по частям и устанавливали молотилки, объединялись в своеобразный кооператив, и по нескольку суток шёл гул с непроглядной пылью по всему селу. Позднее стали молотить и осенью до снегов в поле. Так делали на степи - молотили сразу после уборки в ригах, то - есть больших крытых наглухо соломой сараях, которые, как крепости, стояли на полях. Но степные сёла нельзя сравнивать с Тележихой, там и природные условия другие и молотилок больше, да и сеяли многие по сто десятин, а самое малое, при двух - трёх лошадях, разных культур засевали пять - восемь десятин. Интересная есть запись в книге "Горбатый медведь" Е. Пермяка. "От Татарска до Славгорода селения редки, деревянных домов мало, больше саманные, церквей совсем не видно, зато ветряных мельниц, как ни где, по пять десять мельниц возле маленькой деревеньки и не стоят, а машут крыльями, значит, есть, что молоть, да и вообще видно, что хлеб здесь едят, не оглядываясь". Кто сеял хлеб, у того он был. Разница в том - у кого больше, а у кого меньше. Зависело это от материальной мощности хозяйства.

В Тележихе саманных домов не было, хоть в одну комнату без сеней, хоть в три, хоть двухэтажный, а все были деревянные, так как кругом лес. Мельницы были не ветряные, а водяные и все они тоже крутили своими колёсами день и ночь. Значит, было, что молоть. Сеяли богатые, сеяли бедные, сеял хозяин десятину и своему батраку, который через два - три года имел уже хоть не большое, но своё хозяйство. Не сеяли некоторые мастеровые, они так говорили: я заплотничаю, я загончарничаю, я закую. И действительно, они получали плату хлебом или деньгами. Ведь сплошное враньё, что хлеб был только у богатых да кулаков. Это повторяет тот, кто не знает деревни, там не только не живал, а даже не бывал. Или говорит тот, кто подпевает этому вранью, стараясь нажить политический каптал. Были такие и раньше, есть они и сейчас, будут и потом. Я здесь перечислю, к примеру, несколько Тележихинских хозяйств, все они не богачи, а средние или даже ниже средних: Лубягин Дементий, Добрыгин Прокопий, Печёнкин Гордей, Уфимцев Пётр, Загайнов Николай, Черноталов Афанасий, Швецов Николай, Хомутов Дмитрий, Попов Иван, Бельков Афанасий, Волков Евстратий и около двухсот других. Все они всегда имели годовой запас, а то и более для прокормления семьи, и на посев, и только в годы каких - то стихий прикупали. Многие возили продавать хлеб на базары в Солонешное или Черный Ануй. Разумеется, запасы не такие, как у Зуева Николая, Печёнкина Меркурия, Деревнина Петра, Колесникова Игнатия, Белькова Василия, которые ежегодно сотнями пудов разного зерна перелопачивали в своих амбарах и выносили его сушить на солнце. Перечислю и считавшихся бедняками: Решетов Андрей, Кочегаров Федот, Хвостанцев Иван, Поспелов Сергей, Черноталов Василий, Диких Иван, Загайнов Фёдор,Загайнов Михаил, Шмаков Демьян, Доможиров Михаил, Тимофеев Иван и десятки других. Все они не безлошадные, хоть понемногу, но сеяли и ели свой хлеб, пусть на открытом току молоченный, не подсеянный, чёрный, но свой. Были в селе и лодыри, которые в годы Советской власти оказались при должностях, порой и высоких. Кобяков Дмитрий, Крапивкин Сергей, Сидоров Афонасий, Загайнов Агафон, Лунин Кирилл, Зубовы Фёдор и Фадей. Жили они в качестве приживальщиков у братьев или родителей, от работы устранялись, часто гуляли да резались в карты. Временами они куда - то уезжали, потом опять появлялись. И только Советская власть дала им возможность жить по - человечески.

Свой порядок был установлен хозяйками в приготовлении пищи, придерживались чередования кушаний из различных блюд в разные дни. Не у всех одинаково, а по достатку. Скот был во всех хозяйствах. Глубокой осенью, по морозу каждый резал, предназначенную на питание животину. Всё заготовленное мясо за зиму съедалось, хотя и кушали его не каждый день. Строго соблюдались два постных дня в неделю: среда и пятница. Не употребляли скоромное и в великий пост от масленицы до пасхи и в филипповки от заговения до рождества. В посты тоже кушать было что. Матушка - природа давала свои дары только бери - не ленись. Тут тебе ягоды и грибы, колба, батун, ревень, слизун. Каждый имел при своей усадьбе огород. Овощей садили много, на пашнях сеяли и горох, который размалывали и из муки делали кисели, из семени конопли и льна получали масло. Кто работал, у того было всё. А большинство наших отцов и дедов работали, если было нужно, день и ночь, не по часам, как в наши дни.

Рядом с домами были выкопаны погреба, редко один, больше два. В одном хранили овощи и картошку, в другом солонина. Если хранить всё в одном погребе, то вкусовые качества продуктов портятся. Летом в погреба ставили трёх - пяти ведёрные логуны с квасом, топлёное масло, разные молочные продукты и пр.

Женщины хозяйки большие выдумщицы, вся забота о приготовлении питания для семьи лежала на их плечах, знали они в этом толк. Опыт кулинарного мастерства передавался из поколения в поколение. В каждой избе была большая глинобитная русская печь, в небольших избушках она занимала четвёртую часть комнаты. Эта печь служила не только для отопления жилья, на ней грелись, спали и лечились. Длинна печи была от полутора до двух с половиной метров, протапливалась, как правило, по утрам один раз в сутки. Чтобы протопить складывали в неё пятнадцать двадцать поленьев, вот в ней - то всё пекли, варили, жарили и парили. Хлеб выпекался ежедневно. Обычно тесто заводили в ведёрной деревянной посудине. Заводили с вечера на дрожжах или опаре. Хозяйка не раз вставала ночью и перемешивала его, а утром раскатывала на большие доски - столешницы. Для средней семьи в шесть семь человек раскатывалось восемь десять калачей, до пяти булок да нескольких разных пирогов. Были семьи и по пятнадцать человек, где приходилось стряпать два раза в день. Как правило, каждый день меню было разное. Оно зависело от времени года и соблюдения постных дней. Пекли пироги с ягодами, картошкой, колбой, рыбой, грибами, капустой - это в постные дни, а в скоромные пекли с мясом, творогом и т.п. В праздничные дни стряпали шаньги, блины, варенчики - всё это на топлёном масле. А какие вкусные выпекались на яйцах каральки!

В зажиточных домах кухня была в нижних этажах, к ней примыкала кладовая и погреб. Кухонная посуда была в основном гончарная. Для варки щей, каши были горшки, для молока имелись десятками и даже сотнями кринки, для сметаны и масла были специальные большого размера колыванки, для выпечки яиц, творожниц, картовниц глубокие сковороды. Для варки сусла, пива, кваса у каждой хозяйки имелись ведёрные гончарные ёмкости - корчаги.

После выпечки хлеба в печку ставились вариться разного размера чугуны и горшки со щами и мясом, картошкой, квашеной капустой и луком. Варилась и каша из ободранного ячменя на квасу, которую кушали со сметаной \называли толстые щи\. Были и постные щи с грибами, пшеном, картофелем, приправленные растительным маслом, а иногда толчёным конопляным семенем, отцеженном от шелухи. Борщи у нас не варили совсем и лук не поджаривали. Щи томлёные в русской печи имели особый вкус и аромат, каких теперь ни на какой плите не сваришь. Кроме щей и разных каш в печи пеклись яичницы, лапшенники, картовницы, творожницы - всё это приправлялось яйцами, сметаной маслом. В больших сковородах пропекалось, подрумянивалось, и было горячее до самого вечера. Зимой и летом в молостные дни в больших чугунах готовилось жаркое. В жаровни закладывался целый поросёнок \ососок\ или нарубленные куски баранины, или скотского мяса. А во время тяжелых полевых работ резали петухов гусей и уток и из птичьего мяса готовили разные блюда. Да разве можно перечислить всё то, что кушали до Советской власти. О прежнем питании сейчас уже мало кто имеет представление. Готовили наши бабушки, и матери не ленились, мастерицы на это были, да и было из чего. Не бегали с сумками и не стояли в очередях.

По воскресениям вся молодёжь для игр собирались в своих краях. У взрослой молодёжи свои игры, у нас свои. Взрослые парни и девушки с пасхи и до глубокой осени собирались на полянки, которых в селе было три. Одна из них была на горке возле кладбища, вторая на горке, от старой сборни, в сторону Будачихи. Третья полянка была в нижнем краю. Подростками мы любовались их играми, я и сейчас помню ребят и девушек, собиравшихся на эти полянки. Девушки, как правило, разодеты в разноцветные кашемировые платья и цветастые платки, с шелковыми лентами в косах, с кольцами чуть не на всех пальцах. Как на подбор все кровь с молоком, в обе щёки румянец. Мы очень завидовали ребятам, как они целовали тех красавиц, но через несколько лет подросли не хуже и на нашу долю. И были игры. В любой игре без целования в сахарные уста не обходилось, и девки больше любили сами целовать ребят. В ненастные дни мы собирались на крыльцо артельной лавки. Любо и приятно было смотреть издали на всю эту молодую, пышущую здоровьем, жизнерадостную, розовощёкую ватагу, на которой всё как бы горело, переливалось, искрилось. Что ни одёжина, то и свой цвет. Но так одевались не все, были и в ситцевине. Во всех играх обязательной была гармоника. В селе было две однорядки, и умели на них играть Алёша Харламов и Миша Бельков. Любили девушки плясать и петь под гармонь, так и ходили за гармонистами. Но в подросшем нашем поколении гармошек было уже несколько, в том числе и у меня, и играл я на ней хлёстко, и девки тоже ходили за мной. В зимнее время несколько ребят складывались и откупали у кого - либо из бедняков комнату под игрище. Несколько лет подряд пускала вдова - старуха Езекеевна. Платили ей и деньгами и продуктами и дровами и сеном, кто чем мог. Откупали с рождества до масленицы. Такое же было веселье у молодёжи и в нижнем краю. Ребята и девчата с одного края в другой зачастую на полянки ходили в гости. Ссоры и драки между парнями были редкими. Более зажиточные на своих запряженных в кошевки сытых красивых лошадях, с перевязанными лентами хвостами, в збруе под набором, катали девчат, завозили к себе домой пить чай. Делалось это по согласию с матерью с целью высмотреть невесту. А как весело проводили всю неделю масленицы! Заранее кормили верховых лошадей, украшали их гривы и хвосты разноцветными лентами. Начиная с пятницы верхами на заседланных катались по улицам по всему дню, и парни и девчата. Пьянства среди молодёжи никакого не было.

Переплелось родством село, как древесная поросль побегами. Не понять, не разобрать, но считаются роднёй. У каждого семейства дети, внуки, зятевья, снохи, братья и сёстры, родные и двоюродные, сваты у которых своя кровная родня. Бывало спросишь, а по кому он родня, пол деревни переберёт пока доберётся до твоей ветви. Невест брали и в своей деревне , и в соседних.

В свадебных обрядах воплощена национальная поэзия, что ни песня, что ни припевка, то поэма, в каждой из них вложены национальные черты, каждая к месту и ко времени, каждая насыщена эмоциональным чувством. Ни где они не записаны, ни кем не утверждёны, но люди их знали от начала до конца. В старые времена в своём ли селе или из других деревень приходили или приезжали сваты - родители. Иногда родственники и специальные свахи без жениха, знакомились с родителями невесты, высматривали и девку, и если она им понравится, то начинали разговор о сватовстве. Жених с невестой не редко не знали друг друга, Были и такие случаи, что жених был или хромой, или кривой, или заика, ну одним словом рожа, безобразней некуда. Но родители были первые богачи не только в своём селе, но и во всей волости. С такими каждому было лестно породниться. Родительская воля была закон, перечить не осмеливались - проклянут. Насильно выдавали за не милого и приговаривали, что с лица воду не пить, стерпится - слюбится. Но когда скрывать было нечего, приезжали свататься с женихом. У всех было принято, сватать даже в соседний двор ехали на красиво убранных лошадях. Сами тоже одевались в лучшие одежды, как в самый большой праздник. Если не было хорошего своего, то для таких случаев брали у родственников или соседей. Особенно оказывали такую помощь лошадьми с самой лучшей упряжью.

Вот подкатывают на паре вороных к дому невесты. Отец или дядя жениха распахивает ворота и въезжает эта пара в ограду. На козлах правит жених, сзади сидит мать или тётя. Идут в комнату - впереди отец, за ним сын и замыкающей мать. Переступая порог в сени, все перекрестятся. Хозяева уже знают, что это сваты, встречать не идут, невеста уходит в другую комнату. Заходят сваты с женихом, пройдут подальше полатей, помолятся на иконы и приветствуют хозяев: "Ночевали здорово все крещёные, хозяин, хозяюшка с детками" Хозяин отвечает: "Милости просим, садитесь на лавочку, гостями будете". После этой церемонии сваты садятся, и начинается между ними разговор самобытных, порой не грамотных, и по - своему хитроватых людей. Всё - то у них продумано и ко всякому долу прилажено. В разговоре масса иносказаний. За словом в карман не лезли и не впопад ответа не давали. Естественно сваты всё знали о родителях невесты. Так вот, - смотрит в упор на хозяев отец жениха и продолжает: - Добрая слава по миру шла и до нас дошла. Будто бы летала поднебесью лебедь белая полногрудая. Узорил эту красавицу наш ясен сокол Агафон Фотеевич. Метнулся он в высь стрелой, да не смог поймать той лебёдушки. Закогтила она ему ретивое сердечушко, шибко ему полюбилася. А скрылась она вот в этой вашей хоромине. Покажите нам её, мы хотели бы сосватать, раскрасавицу. А Вас, Пахом Сидорович и Лукерья Кирьяновна, слёзно просим их благословить". Жених сидел не шевелясь, невесту он знал, она ему очень нравилась, и был уверен, что она согласна будет пойти за него замуж, с замиранием сердца ждал только ответа её родителей, не известно, что у них на уме. Переглянулись между собой хозяева, в их глазах читалось молчаливое согласие, сватов они знали, как людей хороших, работящих, с крепким хозяйством, но нельзя же сразу сказать, что согласны. Положено поотнекиваться, высказать какие - то причины, пусть и маловажные. Почесав своей пятернёй затылок, хозяин изрекает: - Какая она невеста, молода ещё, да и парень ваш тоже не остарок, пусть ещё погуляет. Заговорила мать жениха - Фёкла Ферапонтовна: - Вот и хорошо Пахом Сидорович, что они не остарки, давайте оженим их, слюбятся смолоду. Ведь мы с тобой Лукерья Кирьяновна тоже не по семнадцатому годку вылетели за своих - то соколов и, слава Богу, живём разве плохо, в пример детям и соседям. Ни чем не обидим вашу дочь. Агафоша у нас парень не балованный смиренный. Надо спросить невесту, что она скажет, покличь её, отец. С намазанными коровьим маслом волосами, с раскрасневшимся лицом, в три ряда на шее бус, не много веснушчатая, полная, приземистая, симпатичная, вышла к сватам невеста, низко поклонилась, села возле матери, украдкой взглянула на жениха, её. сердце словно выскочить и улететь хочет. Пойдёшь ли ты, Секлетья Пахомовна, за нашего Агафошу, нравиться ли он тебе? спросил отец жениха. Ещё больше покраснела невеста.

- Ну, скажи, чего молчишь, если не согласна, так и скажи.

- Если тятя с мамой отдадут, так я согласна, - и сразу же разрыдалась. Значит, сватовство состоялось. Жених с невестой уходят во вторую комнату. Отец жениха вынимает бутылку водки, а мать, привезённую закуску и ставят всё на стол. Хозяева приглашают сватов за стол и за выпивкой начинаются, так называемые, заручины. Между отцами пойдёт торг. Подвыпив Пахом Сидорович запросил за дочь двести рублей и стал расхваливать её. Золото, мол, девка, всё умеет делать - и косит, и жнёт, и моет, и стирает, такую поискать.

- Да хватит тебе, - одёрнула его жена, - захмелел и Фотей Амосович.

- Дорогой Пахом Сидорович, много ты запросил, много. Ведь мы не какие - нибудь богачи. Всё это нашим детям. Слов нет, нравиться нам Секлетинья Пахомовна, но много ты заворотил, ведь она не заводская кобыла. Давай грех пополам, да и делу конец. Вот тебе сто солкашей и больше ни гроша не могу, верь, больше денег нет.

-Прибавь ещё четвертную и бог с тобой Фотей Амосович, ну не жалей.

- Так и быть, сто с четвертинкой и по рукам.

Торг с запросом состоялся. Потом пошёл торг о наделе невесты.

- За Секлетешей даю серого мерина и Голубуху с жеребёнком с хомутами и дровнями. Однорогую Синюху, корова она добрая и не так старая, две овечки с ягнятами. После продолжительной рядки, пришлось Пахому Сидоровичу серого мерина, что был кривой, заменить на молодого рыжего и дать ещё двухлетнюю стельную тёлку. Выряжено и несение - на две парочки кашемира, плюшевый полусак, ботинки с калошами. Лукерья Кирьяновна сказала, что отдаёт дочери гусиху с гусятами, камлотовое тёплое пальто, две цветные шёлковые шали, перину с двумя подушками и несколько труб холста, и ещё много другой разной рухляди. С этого момента у тех и у других пойдёт подготовка к свадьбе, будут варить десяти ведёрные лагуны пива, накупят по нескольку четвертей водки, заколят по нескольку животин на мясо, настряпают и заморозят тысячи пельменей, понаварят сдобы в масле, на сметане с яйцами, накупят рыбы на пироги. Столы будут ломиться от разных яств, постараются не ударить в грязь лицом, как те, так и другие. Упросят родственников и соседей помочь отвести свадьбу, на которой с той и с другой стороны будет, по меньшей мере, по полсотни человек.

Невеста приглашает на всю неделю пяток подружек, которые будут тут жить, помогать что - то шить, стряпать. Каждый день жених должен ездить к невесте и катать её с подругами, возить подарки. Каждый вечер на этом девишнике приходит и играет молодёжь. Подружки припевают парней - на подносе подают рюмку водки и поют, называя парня по имени отчеству,

- Ты пожалуй - ка, Василий Николаевич, выпей - ка от нас красных девушек, да положи нам не скупися. Слышим денежки в кармашке шевелятся, серебро на ребро становится, а нам девушкам денежки надо, на белые да на белила, на алые, да на румяна. Водка выпивается, деньги кладут на поднос. Подружки невесты развозят по селу девью красоту - такая была песня. В предпоследний день невесту подружки ведут мыть в баню. Вокруг бани собирается не мало ребят, бросают в окошко снег, хохот, визг, крик.

Заранее надо договориться с попом о венчании. Идёт Фотей Амосович и с низким поклоном:

-Батюшка, как бы обвенчать сына, берём за него вот такую - то девку.

Знает обоих родителей поп, но надо содрать за обряд.

-Асколько годов - то?

-Маленько не хватает, батюшка, сделай милость, в долгу не будем.

-Ладно, давай сто рублей да привезёшь два воза сена.

Вопрос улажен. Ещё нужно как - то поласковее попросить дружку Петра Фёдоровича, хоть он на всех свадьбах дружит, но как знать, вдруг да не захочет, знают его во многих сёлах и многие зовут. Уж у него всегда порядок, ни кто, ни жениха, ни невесту не изурочит. А то мало ли что бывает. Ведь ходит же такая молва по деревне, что когда деда Мартела, ещё молодого женили, дружка - то видать не знал никаких наговоров. Надо что - то делать с молодухой - то, а жених - то, как старый мерин. Да ладно бабка Меланья надоумила снять с молодухи рубаху и осмотреть. Ведь нашли в подоле - то иголку с чёрной навощенной ниткой, а когда убрали это, у жениха всё пошло, как по маслу.

Последний вечер играют и веселятся на девичнике у невесты, завтра свадьба. Эту последнюю ночь в родительском доме невеста с подружками почти не спят. Приезд за невестой называется браньё - занимательный момент этой церемонии, с одной стороны разудало весёлой, с другой печально - грустной. Всё обставлено торжественно, картинно, ничего лишнего, во всём порядок. Приезжают родители и родственники с женихом за невестой, на пяти парах не менее, а иногда и на тройках, сбруя блестит, на дугах колокольцы, на шорках ширкунцы, вожжи браные гарусом. С собой взято несколько четвертей водки, многим надо подавать. Дружка обходит вокруг лошадей - это он якобы ставит "железный тын". Жениха со всеми приезжанами встречают и садят за стол. Жених рядом с невестой, а возле неё младший брат или племянник с ремённой плетью, на которой привязан колокольчик и десятка два ленточек. Это он должен продать косу своей сестры. Отец жениха наливает всем стаканы, подаёт, все пьют. В налитый стакан, продающего косу, кладут серебряный рубль о он, помахивая плёткой, кричит: "Без монеты косы нету, без пятитки не пойдёт, без покрышки мышь пойдет!" Чтобы скорее закончить всю эту процедуру, стакан накрывают пятёркой. Тогда плеть передаётся жениху, все выходят из - за стола, ведут невесту и едут на венчание в церковь. Возле окон и у ворот стрельба, стрельцам подают водки. Поперёк дороги в нескольких местах натянуты верёвки - тоже подавай водки. Таков был неизменный порядок. Сразу после увоза невесты кто - либо из родственников складывает всё её личное имущество, и везут в дом жениха - называется "глухой воз". В воротах и во всех дверях стараются за всё задеть, что, мол, никак нейдёт, значит, надо дать денег и подать водки за доставку. Вслед за этим и отправляются все приглашённые со стороны невесты. Назавтра молодые отводят, так называемые "столы". Пекутся горы блинов, молодые лично объезжают всех родственников и приглашают на блины. По всему селу звучат колокольчики и ширкунчики. Все собравшиеся стараются, как можно больше насорить деньгами в комнатах, молодуха пометает. В богатых семьях иногда набрасывают не одну сотню рублей. На это можно было раньше обзавестись хозяйством. Кроме того, на "столы" клали животных и птицу. Гуляли три, пять дней на стороне жениха, а потом столько же на стороне невесты. Иногда свадебные гулянки тянулись по две недели, и было, что пить есть. Нередки ссоры и драки. Заспорят между собой какие - нибудь сваты, один утверждает, что лучше его Воронка во всей волости нет, а другой доказывает, что против его кобылы Рыжухи - Воронко тьфу. От оскорбительных слов к вороткам от воротков к кулакам и взбудоражат всю компанию.

Но были сватания и свадьбы по - другому. Приезжает с сеном домой Никифор с братом Самсоном, а младший братишка, лёжа на полатях, нараспев тянет тоненьким голоском

- Ага, добился, тебя сегодня женить будут.

Мать подала чистое холщёвое белье и послала в баню. Что бы это такое - гадал Никифор. После бани пообедали, велели лучше одеться, оделись и мать с отцом. Сели в кошеву, Никифор за вожжи. Когда выехали за мост, отец велел повернуть направо. Подъехали к дому Агеича, остановились, все направились в дом. Тогда доходит до Никифора, что приехали за него сватать Дуньку. Ну уж, дудки, чтоб я женился на этой буграстой каракатице, думает он про себя. Отец Никифора знал порядок, умел и нужные слова к месту сказать. Перекрестились на медные образа, которых в переднем углу на божнице стояло побольше десятка, поздоровались по христианскому обычаю и объяснили, зачем пожаловали. Жениха отправили во вторую комнату к невесте, а старики стали договариваться. Никифор спрашивает невесту:

-Ты что - нибудь, Авдотья, думаешь?

-А что мне думать?

- Я, всё равно с тобой жить не буду, я тебя не люблю. Если вызовут нас на круг, так и скажи, что не пойдёшь. Даже ни одной ночи с тобой спать не буду.

Тут их позвали. Авдотья, как переступила порог, так со злостью грубо сказала, что замуж не пойдёт и, даже притопнула ногой. А Никифор уже отвязывал на улице коня.

На пути к дому отец сказал:

- Ну и черт с ними, кичатся своим богатством, не захотели родниться.

А бывало и такое. Просватали Настью Родионову за парня однодеревенского, но он ей не нравился, а что поделаешь, отдали родители и помалкивай. А Настья дружила с Тарасом. Ну, целую неделю веселье на девичнике у невесты. Родители того и другого богатые. Свадьбу справляли пышно. За одно венчание попу отдали двести рублей. А после венца, как известно, жених увёз её к себе домой, куда был приглашен весь цвет села - староста, писарь, поп с дьяконом и псаломщиком. Жениха с невестой посадили рядом за стол в передний угол. В двух больших комнатах стоят столы с разносолами. Уже изрядно хлебнули. Тарас через подруг вызвал Настью на улицу, посадил на седло перед собой и был таков. Свадьба ждёт - пождёт, кинулись искать, а невесты след простыл. Был превеликий скандал, гости разъехались, батька "зело настебался". А Тарас с Настей уехали в Калиниху, через месяц вернулись в своё село, через какое - то время родители их простили, и они век свой прожили вместе.

*** Очень долгое время в селе не было настоящей церкви, совершать обряды, особенно венчание, приходилось ездить в Сибирячиху, или в Михайловку, и даже в Коробейниково. Население с каждым годом росло, свадеб становилось всё больше, без венца девки замуж не шли, хотя и не все были верующие. Были и старообрядцы, которые не признавали официальную церковь, их ещё называли нецерковниками, они крестились двумя перстами, молились на складные медные иконы и распятие, которые, как и у всех, стояли на божницах, в переднем углу перед столом. В церковь они не ходили, икон на дому, во время обхода, не принимали и все обряды: крещение, соборование, причащение, отпевание, исповедание и прочее были у них по - своему и дома. Такие семьи имели свою посуду, за что назывались чашечниками немоляками. Другая же группа жителей, имела у себя дома смешанные иконы и медные и деревянные. В церковь ходили не многие, а также и икон с обходом у себя принимали редкие, но обряды совершали многие. Половина селян были рьяные церковники, в основном не местные, а приехавшие из России. Большинство из них проживали в нижнем краю, это Ерутины, Юрковы, Косинцевы, Шумиловы, Беляевы, Чембулаткины, Хлыстиковы, Карнауховы, Уфимцевы, и другие. Главы этих семей были первыми запевалами в проведении всех религиозных празднеств, участвовали во всех шествиях с иконами по дворам и по полям с молитвами к богу, чтобы дал хороший урожай. Были и такие, как Яков Алексеевич Зуев, у него была своя религия, вроде толстовской, икон, попа, церковной службы не признавал, а Василий Иванович Бронников был атеист, он не признавал ни какой религии, отрицал всякое существование богов.

До постройки новой церкви все мелкие обряды совершались наезжавшими попами в старом молельном домишке. Крещение, зачастую проводилось в частных домах, так как в ветхой молельной зимой ни когда не было плюсовой температуры. Иногда священник не приезжал несколько недель, то крестить сразу приносили до десятка и более детишек. Так был крещён и я, и моя жена. Натуроплата за труд попу - зерно разное, битая птица, масло, яйца и пр. увозилось на общественных подводах к батюшке домой, а сам он многими приглашался откушать хлеба соли. Верующие почитали своего батюшку. Усаживая в телегу или кошеву, клали под него подушку и от всей души приговаривали: "Это тебе батюшка под жопу, чтобы мягче было". И не редко бывало, как Солонешенский поп Михаил Павский, так накушается, что потеряет и крест, не лучше его был и отец Василий из Соловьихи.

В 1909 году на сельском сходе решили строить новую церковь. Созданная комиссия из трёх человек, должна была найти подрядчика и договориться о цене, произвести раскладку денежных средств на постройку, приобретение икон, всего оборудования. На сходе было постановлено, с каждого двора привезти по одной лесине, особо было поручено доставить окладники. Были посланы от села два старика с кружкой по сбору средств на строительство. Они должны были объехать Бащелакскую и Сибирячихинскую волости.

В то время известным на весь уезд подрядчиком был некто Панков, проживал он в Бийске, большинство церквей по сёлам были построены его артелью. В скором времени артель Панкова, во главе с ним, прибыла в Тележиху. Там были плотники, каменщики, печники, столяры, жестянщики, пильщики и даже художник. Перед закладкой, место, где будет церковь, святили. На это торжественное мероприятие приезжал из города благочинный и около десятка священников из разных сёл. В тот день лил сильный дождь. На шестах натянули палатку, под которой для службы был возведён помост. Камень плитняк ломали у Маральего щебня, из которого сделали фундамент. Мы, дети, ежедневно играли на возводимых стенах и лесах. Строительство было закончено в 1911 году. На иконостас было привезено из города несколько икон, а другие были написаны художниками артели. В тайной вечери, вторым от Христа, был нарисован Василий Иванович Бронников. Долгое время среди верующих ходили разговоры, что художник был такой же безбожник, как и Василий Иванович. И ни один раз они вместе выпивали, так как оба были большими любителями выпить. Пышная церемония была устроена в честь поднятия колоколов. Всего на колокольне их шесть, они были разной величины, звук у них очень мелодичный. Самый большой весил двадцать пять пудов, а язык его, один пуд пять фунтов. Когда поднимали большой колокол, то порвались верёвки, многие мужики, падая поушибались, краем колокола вышибло часть бревна в стене. Когда вторично стали поднимать, то много было острот - "Эй, снохачи отойдите!" или "Надо было попа в бане вымыть..." и т.д. Но богомольные старушки, падение колокола объясняли, как дурное предзнаменование. И действительно, церковь простояла не долго. Случилась революция, безбожники пришли к власти и все православные церкви в волости разрушили.

Наконец, церковь была полностью построена. Храм шестиглавый, купола красились зелёной краской, кресты обиты нержавеющей жестью. Торжественные службы, особенно на пасху или рождество, с громовым разноголосым пением, с иллюминацией в ночное время, со всеми зажженными люстрами и подсвечниками, со сверкающим золотом и серебром одеянием, даже у неверующих вызывали смирение. Священника Моисея прислали только в 1914 году, для него обществом был перевезён и поставлен против церкви дом, который купили у Фёдора Шмакова. Община избрала церковный совет во главе с председателем Лукой Агаповичем Косинцевым, который пробыл до 1922 года. В том же четырнадцатом году приехал, с немалой оравой малолетних детишек, псаломщик Ефим Петрович Тимаков. Вскоре из Солонешного переехал на жительство семидесятилетний старик портной Александр Свиридов. В Солонешном он возглавлял церковный хор, и в Тележихе при церкви создал многочисленный хор из мужчин и женщин и юношей. Он обладал сильным басом, а дочь его, Татьяна, на редкость звучным дискантом. В хоре участвовало до двадцати пяти человек. Пение было нотным.

Для священника была отведена самая лучшая земля - почти вся грива между Третьим и Четвёртым ключами. Там ему общиной сеяли, убирали и молотили и готовое зерно засыпали в его амбар. Так же косили сено и привозили во двор. Псаломщик тоже пользовался этой землёй, но обрабатывал её сам. Какое жалование они получали и откуда - не знаю, но какие - то доли брали из церковных доходов. Кроме того, два раза в год, в пасху с иконами и крещение с крестом, обходили по дворам, и каждый должен был им что - либо подавать. Одних варёных яиц тысячи собирали, делили между собой и засаливали в кадки, перепадал добрый куш и руководителю хора. Наш поп Моисей был злой, но не пьяница. Мы ученики вместе с учителем обязаны были ходить в церковь к обедне, в праздники и по воскресениям. Два ученика Кузьма Ерутин и Семён Решетов прислуживали в алтаре. Им сшили подрясники, как у попа риза, во время службы они их надевали. Мы же, третьеклассники, по очереди читали в алтаре поминальники, за что каждому из нас давал по пятаку поп или староста. На этот пятак мы покупали по десять грошовых длинных с рясками конфет. Учеников в церковь водили строем, ставили рядами перед правым клиросом.

В марте 1917 года вернулись солдаты, которые всё время были на фронте. Они были революционно настроены. На пасху в церковь пришли Ефрем Ричков, Николай Швецов, Яков Белоногов и Никифор Карнаухов, они стояли на паперти, и когда поп запел: "За благочестивейшего, самодержавнейшего нашего государя...", то солдаты в один голос на него закричали, чтобы несмел молиться за царя, тогда батюшка запел - за христолюбивое воинство. В толпе молящихся пошел ропот, одни были недовольны, другие одобряли. По всему чувствовалось, что атмосфера была не в пользу старого мира.

Из важных событий в то время на моей памяти остался приезд архирея. Много он доставил хлопот сельскому начальству и всем жителям. Всех выгоняли на ремонт дорог и на его встречу. Полдня звонили во все колокола. Тогда почти ежегодно из города по многим сёлам носили на себе пятипудового Пантелеймона - икону нарисованную на деревянной доске под стеклом, на четырёх подставках - ногах, прикреплённых к иконе шарнирами. Впрягались дюжие мужики, как лошади в оглобли, и тащили из Солонешного за двадцать вёрст. Возглавлял эту процессию благочинный отец Серафим Никонов из Черновой. Был сборный хор монашек Улалинского и Бийского монастырей. Шли и старики монахи, которые продавали разные божественные атрибуты, вплоть до ржавых гвоздей да щепочек от гроба господня с Афонских гор.

На встречу далеко за село выходили с иконами, хоругвями во главе с попом. Пели, кто во что горазд. Многие почему - то плакали. В селе были и юродивые. Они бросались под Пантелеймона и кричали, что попало. Например, Решетова Артамоновна, если что не по ней она как курица кричала: "Етиба". Даже если скажут ей, что чай кирпичный, она пить не будет и заетибакает. Были и другие с подобными причудами, а вот когда случилась Советская власть - все они придуриваться перестали.

Столетиями всасывалась с материнским молоком нравоучительная христианская заповедь: "Чти отца своего и матерь свою, да благостен и долголетен будешь на земле"! Будешь ли благостен и долголетен не известно, но родителей любили, почитали, уважали и слушались. Как бы то ни было, а на вере крепко держались нравственные устои. Очень действовало и такое изречение: "Не будешь слушаться родителей - не будет тебе счастья". Не только любили и уважали при жизни дедушку, бабушку, отца, мать, братьев, сестёр, но и дальних родственников. И очень чтили память об умерших.

На моей памяти некоторые старики изготовляли для своих похорон долблёнки - выдолбленные деревянные колоды из лиственницы, дерева очень крепкого. Такие колоды хранили на чердаках, некоторые даже спали в них. Заранее готовили себя к смерти и, ежедневно истово молясь на медяшки или на нарисованные деревяшки, усердно выпрашивая у бога царство небесное. Наивнейшие, старые дети! Домовины для жительства в потустороннем мире были заготовлены у Родиона Пермякова и Ивана Никоновича Шмакова. Но в основном хоронили в сколоченных из досок гробах. Раньше похороны пожилых людей или стариков было явлением редким, но не было дня, чтобы не хоронили в какой - либо семье ребёнка.

Прежде чем захоронить, нужно было договориться со священником, чтобы он отпел в церкви умершего, и за это нужно было внести установленную плату, купить для покойника "венчик". Кто побогаче, то хоронили с выносом. Гроб с покойником несли из дома в церковь, там его поп отпевал, из церкви до кладбища, под редкий очерёдный перезвон колоколов, во главе с попом, псаломщиком и певчим хором все медленно шли к могилам. Священник и хор пели евангельские псалмы. Но такая похоронная церемония стоила не дёшево, не каждый мог с такими почестями отправить на тот свет своих предков. При погребении каждый бросал в могилу на гроб горсть земли, ставили шести или восьмиконечный крест из лиственного дерева, некоторые прикрепляли иконку. Кое - где среди крестов виднелись заострённые вверху разного размера колышки - они ставились, вместо крестов, на могилках умерших не окрещённых ребятишек. После похорон все приглашались на обед - помянуть умершего, за столом подавали медные монеты, взрослым разные вещи в память по покойному, обязательно брали и ложки, которыми кто кушал. Поп с причтом за особым столом, особое им было подаяние с угощением. Водки ни когда не было, как это водится сейчас. Оградки на могилах ставили очень не многие. На всё село было лишь шесть оградок из штакетника. Так же и каких - либо насаждений деревьев или цветов не производили. Только на двух могилах красовались выросшие случайно две очень красивые берёзы.

Кладбищ в селе было два. Одно из них большее на горе против школы, пологим скатом в сторону речки Тележихи, где и сейчас, а другое было на чистом небольшом склоне Первого ключа. На большом, похоронены мой дедушка, отец, семь братьев, восемь сестёр, сын и дочь. Там же покоятся дедушка и бабушка, сестрёнки и братишки моей второй жены. На втором были захоронены дедушка, и бабушка по матери, и многие другие родственники. Оба кладбища были обнесены изгородью в столбах или прочных кольях. На каждом были ворота, которые открывались только когда вносили покойника. За исправностью оград строго следили сельские начальники: десятские, сотские во главе со старостой. Кроме домашней птицы, никакие животные на территорию кладбища не попадали. Эти места для живых были священны, к ним относились с суеверным уважением, действительно чувствовалась "любовь к отеческим гробам". На могилках росла пышная трава, много полевых цветов и ягод. Но ягоды не брали, и домой не приносили. Не помню ни одного случая, чтобы кто - нибудь из озорства ломал кресты или изгородь.* Исстари по православному обряду были установлены специальные дни для поминовения умерших. Первый вторник после пасхи считался родительским днём. В каждом доме к этому готовились. Хозяйки варили и красили яйца, пекли пирожки и ватрушки, распаривали в воде и на меду небольшое количество зёрен пшеницы или риса - всё это утром несли к службе в церковь, часть раздавали там, а часть на могилах, куда шли после окончания церковной службы весь народ во главе со священником. Кроме всеобщего поминального вторника были установлены церковью родительские субботы. В эти дни так же проводились церковные службы и напоминалось верующим о их обязанности по отношению к умершим. Так же по домам варилось и пеклось и всё приготовленное уносилось в церковь и раздавалось со словами: "Помяните родителей" и принимающий, осенив себя крестом, брал и отвечал: "Дай им господи царство небесное". В каждой семье были заведены поминальники - не большого формата книжечки в десять листиков, которые продавались в церкви. В эти поминальные списки и вносили всех умерших взрослых и малых. В родительские дни их несли в церковь, там собирали сборщики из прихожан, уносили, вместе с подаянием в алтарь, клали в левом углу на стол. Чтобы прочитать многие сотни поминальников, выделяли трёх - четырёх школьников. Неоднократно приходилось и мне переворачивать души умерших. Да, всё это было. Сейчас уж нет той любви не только к умершим родителям, но и к живым. Изгороди с кладбищ растащены, по могилам гуляет скот. Да и само кладбище при Советской власти распахали и посеняли кукурузу. Что мало было земли?

Многое я недосказал и невысказал, многое упущено или забыто. Каждый двор жил по - своему. В каждой семье были своё горе и трудности, своё веселье и радости. Далее в своих воспоминаниях я не буду умышленно что - то прибавлять, чего не было, не буду скрывать, что было. Если где - либо, в чем - то была допущена ошибка, которая принесла не пользу, а вред, об этом замалчивать нельзя. Следующие поколения должны знать о прошлой жизни, не допускать в устройстве общества ошибок. За последние пятьдесят лет лицо деревни совершенно изменилось. И надо сказать, что с точки зрения экономической, изменения далеко не в лучшую сторону. Если районные центры растут, то посеместно уже исчезают деревни и посёлки. Количество населения с каждым годом становится меньше. Ведь в Тележихе до революции было около четырёхсот хозяйств, а на 1 января 1970 года осталось только сто семьдесят девять дворов. Было только мужского пола детей и юношей от 12 до 25 лет - 209 человек, мужчин от 25 до 50 лет - 314 человек, стариков от 50до ста и выше - 110 человек. Значит всего 633 мужика, не считая мальчиков до 12 лет и людей женского пола. На 1 января 1970 года всего населения осталось пятьсот девяносто восемь человек. Коров в селе 123 штуки, лошадей три, овец 425, свиней 131 - это в личном пользовании. Не так много и совхозного скота. Против старого времени всего не более десяти - пятнадцати процентов. Гибель деревень это беда, которую мы ещё до конца не осознаём. Очевидно, что в наших законах или в управлении что - то не доработано, а быть может "переработано". Было одиннадцать мельниц, а сейчас ни одной, и печёный хлеб возят на тракторе из Солонешного за двадцать километров ежедневно. Ликвидированы вокруг Тележихи посёлки, разломаны и сожжены все пятьдесят заимок. Всё это рушить не было необходимости. Кто виноват???

-------------------------------------------------------------------------------------------------

-- При Советской власти эти могилки распахали и засеяли кукурузой, а сейчас здесь чистое поле. Что земли было мало?