Господин мертвец

Речь: Почему я люблю насилие

ОБЛАКА НИКОГДА не напоминали что-то слишком долго. В одно мгновение вы видели бородатого мужчину, хмурящего брови, а уже в следующее — пару разбитых чайных чашек, а потом три рабочих ботинка, расположенных в порядке убывания размера. Каждую минуту — новый сюрприз.

Единственными подручными средствами были камни. Они были разбросаны повсюду. Земля Подходящих Орудий. Так что я подобрал камешек поменьше, миленький и кругленький, с крохотным кусочком дерна— для лучшего сцепления с моим указательным пальцем. И засадил тебе прямо в рожу. Ты упал на землю, словно пьяная кукла, мокрая и мягкая. Мне показалось это забавным. Один мощный удар — и вот течет и впитывается в землю кровь. Грязновато, впрочем, убирать не обязательно.

Ты валяешься в неком подобии сточной канавы. В трещины в земле просачивается все подряд. Не важно, нравится это грунту или нет. Он не ведает разницы между порядочными созданиями и теми, что порочат эту землю.

В НЕКОТОРОМ РОДЕ ты все еще здесь. Твои друзья, возможно, о тебе забудут, но зато эта восприимчивая дыра тебя помнит.

Земля — свидетель содеянного мною — впитывает самую суть содеянного. Твоя лысая башка чувствует себя как дома среди этих камней. Лысак к лысаку.

Один-единственный удар камешком, и дело сделано: ты валяешься без сознания. Я всегда знал, что особенных усилий с моей стороны не потребуется, хоть ты и вел себя как Властелин Железных Половых Желез. Сейчас-то, прямо скажем, не так уж много чего происходит в этих чертовых яйцах. И никаких тебе ноги врозь — руки шире, никакой галиматьи из серии «я-на-учу-вас-что-надо-делать». Переворачиваю тебя. Жду, может, ты пошевелишься. Но ты не двигаешься. Твой нос сильно съехал влево, разбитые губы открыты. Кажется, будто огромный младенец просит еще одну ложечку бананового пюре. Пинаю тебя в живот. Рот захлопывается. Пинаю тебя еще и еще. С каждым разом поднимаюсь все выше и выше, пока не добираюсь наконец до твоей рожи. Подобравшись к ней, подпрыгиваю в воздухе и обрушиваюсь на твою голову. Хочу расколоть тебе черепушку. Хочу расколоть этот шарик с мозгами. Полагаю, именно там и хранится твоя способность считать и помнить имена. Где-то за ушами. Твой плоский непомерный лоб всегда производил на людей ложное впечатление. Если бы у меня был грузовик, — а я все еще мечтаю о нем, — я бы припарковал его прямо на твоей голове, а затем проехался бы по всем частям твоего тела. И продолжал бы до тех пор, пока не сравнял тебя с землей, пока все не стало бы настолько плоским, что кости челюсти и черепа не превратились бы в крошечный сраный блинчик. Зубы повыскакивают из десен и вопьются в землю, как придурочные кривляющиеся паяцы. Мне так давно хотелось тебя убить, что даже как-то не верится, что сейчас ты мертв и веселье вроде как закончилось. Ну ничего страшного, я это переживу. Я все еще вижу все эти идиотские гримасы у тебя на лице. Твоя улыбка — вот что меня по-настоящему подвигло. Эти тусклые голыши, которые у тебя вместо глаз.

Думаю оставить тебя прямо здесь. Назовем тебя пустынной падалью. Старой сырой сосиской величиной в шесть в футов, выдержанной снаружи естественным способом исключительно в собственном соку и готовой к употреблению, подавать при комнатной температуре на каменном плато. Вот и название этой сосиски — Гораций Тартар. Птица или койот, которые найдут тебя, будут тебе очень благодарны. Ты достигнешь большего, чем когда-либо рассчитывал. Я думал, что могу стереть тебя с лица земли, но нет. Я ошибался. Ты станешь частью Великой американской истории скелетов, найденных в пустыне, — костлявых привидений.

Стою тут и думаю, не пора ли выпить пива. Облака на небе исчезают, ничего не оставляя после себя. Ничего, о чем можно поразмышлять. Лишь бесконечную глубину безжалостного синего цвета.

Раскат выстрела пронзает тишину, царящую меж деревьями. Чудесного вида это не испортит. Открыток здешних пейзажей пока не существует. Кто-то постоянно издает всякие глухие звуки, однако никто не знает, кто именно. Мрачной коричневой коре на все наплевать, она приклеена смолой к стволу толстой сосны.

Мой папаша засадил ее дружку пулю прямо в, лоб. Или, если выражаться более определенно, прострелил ему башку насквозь, оставив этого ухоженного денди без лица и навечно неспособным подойти даже к телефону. Однако открытого гроба отважному туристу не полагается. Его лицо выглядело так, будто оно было заминировано и теперь от него остались одни ошметки. Девчонка схватилась за лицо руками и завопила: «Да что же это?!!!» А потом побежала. Разве нам стоило повторяться? Мы не произнесли ни звука. Разве что наступили на какие-то хрусткие листья. Получилось громко. А потом еще громче: БА-БАХ!!! Эхо выстрела было слышно повсюду — от вершины до подножия горы. Оно передавалось от одной сосны к другой, будто секрет, который они должны были разболтать своими глухими голосами на давно вымершем языке. Затем оно застряло в их иголках.

Эта чудесная маленькая горка с ее волками и медведями украдкой заползает в людское воображение и наводит страх. Совсем не то место, чтобы лечь на спину и наблюдать заход солнца. Сезон охоты еще не наступил. Лось это знал. Деревья, какими бы мрачными они не казались, никогда не выступают против того, что мы делаем. Они приноравливаются к любой нашей деятельности, всегда способные видеть обе стороны медали. Совсем как эти старые пни в Вашингтоне — судьи в Верховном суде. Так что по закону, если я, играющий в нашей команде роль каллиграфа, верно понимаю знаки судьбы, то мы можем оставить ее себе. Я имею в виду девчонку. Ведь это мы ее обнаружили.

Вот теперь мы за ней гонимся, в гору. Ей сложно было смириться с положением вещей и спокойненько лежать. Ну ничего, в начале так всегда. Отец сказал, что из нее получится превосходная жена. Узнаем это, когда поймаем ее. У нее сложение лани: сильные худые ноги, упругая пышная грудь, огромные карие глаза. И она по-настоящему быстрая. Все ее черты сложились в моем воображении в один соблазнительный образ, который я уже успел выучить наизусть. Спотыкаясь о шишки, она оставляет за собой клубы пыли. Так что мы никогда ее не потеряем. Полюс ко всему, мы слышим, как она пыхтит: «Уф-уф, уф-уф!» Как будто ей больно. Но мы ее пока и пальцем не трогали. И вообще не собирались причинять ей боль. Даже если твоя первая мысль, например, такая: «Убей, съешь, а голову повесь на стену!», то с ней все по-другому. Ты думаешь: «Она же женщина. Помни об этом. Они как люди. Ты должен любить ее как мать, или как святых, или как любимую собаку. Поласкай ее, и она тебя полижет. Но женщина — это даже лучше. Она будет тебе готовить, подавать на стол!» Она будет меня кормить и так умело, что это я буду собакой, сидящей у своей миски. А может, каждый получит по тарелке, и мы будем есть все вместе, в одно и то же время, а потом разденемся и будем совокупляться, как женатики. Правда отец требует место в первом ряду. К тому же у него право первого хода в том, что касается женщин. Он говорит, что он должен опробовать ее, прежде чем предлагать мне, потому что он — эксперт. Это, кстати, правда. Мол, должен посмотреть, годится ли она для сына. Так у нас заведено.

Мы разыгрываем детско-родительские отношения со страстью. Например, я — эксперт по потрошению рыбы. Я могу отрубить лососю голову и хвост, выпотрошить и приготовить к жарке меньше чем за тридцать секунд. Мы рыбачим в том месте, где вода пахнет арахисом.

Мы выслеживали эту девчонку целых два дня. Видели, как они появились и как разбивали лагерь. Папаша сказал, что собирается заняться с ней любовью на столе. В нашем доме есть стол для пикника. По-вашему, это нормально? Мы его сперли из палаточного лагеря. Папаша говорит, что любит делать это на столе потому, что так ему все видно и, когда дело сделано, он может просто взять и уйти. Он говорит, что женский животик — это сокровенная низина, вся такая мягкая-премягкая, и что если мышцы живота сильные, то посередине имеется небольшая укромная ложбинка, покрытая пушком. В это самое место он любит облегчаться, создавая посреди низины озерцо, в молочной глубине которого малюсенькие рыбаки могут ловить хреновы тучи странножопых головастиков.

КОГДА В ГОРОД ПРИЕЗЖАЕТ ЦИРК, вы должны быть готовы к веселью. Под большим куполом творится столько замечательных вещей! На арену выходят грустные клоуны и начинают представление. Они такие дурные. Несмотря на то что я не поступил на отделение клоунады, я все равно клоун. Я даже сэндвич не могу съесть, не измазав себя брызнувшим соусом. Но когда представление закончено, клоун снимает свой красный нос и где-нибудь нажирается, становясь после этого полоумным. И играет снова, уже в полном уединении. Но на этот раз детишки не смеются, а их жирные тупые родители больше не скучают. Особенно после того как я (или он) нажал на курок водяного пистолета и — батюшки мои! — вогнал железяку кому-то в поджелудочную железу. Как, греет перспективка? Голова не кружится? У меня лично кружится. Свободный от своих прямых обязанностей клоун расчленит твое тело своим дурацким топором и сварит твои косточки — быть может, я колдун или просто маньяк — в густой вонючий суп. А те части тела, которые ему не нравятся, сбросит в оросительную канаву. Твою мать! Бежать быстро в клоунских башмаках не выходит.

Люди, живущие среди нас, живут для того, чтобы отрезать головы. Я лично отрезаю их, распевая «Алиллуйя». Когда я думаю о том, как твоя башка покатится вниз по улице, я готов весь обкончаться. Я выливаю море спермы прямо в грязь. Удобрение завтрашнего дня. Мастурбация устарела. Точность и интервалы — ненужные преграды. Трах по-клоунски, неудачно: кататься в грязи с брызгалками в кулаках. Трах по-клоунски, смешно: целиться в глаза, но лишь обрызгать щеки. Трах по-клоунски, грустно: кончаешь, будто плачешь.

В НАШЕЙ СЕМЬЕ четыре человека. Армией никак не назовешь. Как-то мы все вместе отправились в ресторан. Зашли и сели. Мама окинула помещение взглядом и остановилась на единственных, кроме нас, посетителях — тоже семье. Все они были белокурые. На тот момент мне было шестнадцать. Не прошло и минуты, как мама заявила, что люди за тем столиком — нацисты. Она сказала, что они пялятся на нас. Все четверо. И что они что-то обсуждают и явно не оставят нас в покое. Уж это точно. Она потребовала, чтобы отец что-нибудь сделал. Я не придумываю. Это всамделишная история. Отец удивился: «И что конкретно ты от меня ожидаешь? Чтобы я подошел к их столику и принялся избивать папашу? С чего ты взяла, что они — нацисты?» Я посмотрел в сторону подозреваемых. Они сидели неподвижно и не ели. Только перебрасывались друг с другом короткими предложениями и неотрывно глядели на нас. Все были стопроцентными блондинами. Рослые красавцы с чертами, правильными до анонимности, и в каждой проблескивал арийский пламень. В ответ я одарил их своим коронным убийственным взглядом. Выражение их лиц стало жестким, слегка насмешливым. Я забеспокоился: если мы сцепимся, то нашим оружием будут лишь вилки, ложки, салфетки и ножи для масла. До кучи в нашем распоряжении имелись стаканы, наполненные водой со льдом, скатерти и стулья. Официанты наверняка примут сторону нацистов. Они пришли в ресторан раньше нас и выглядят как супермодели. Блондины вообще харизматичны. Они больше веселятся по жизни. И еще они убивают больше людей. Я знал, что на мать и сестру можно положиться. Потому что лично испытал обеих. Им свойственна находчивость в драке. Например, мама однажды укрощала меня телефонным шнуром, накинутым мне на шею. А сестра как-то поставила подножку полицейскому, который гнался за торговцем наркотиками. Тот не был ее парнем. Она встряла, потому что ей просто захотелось поучаствовать. Отец у нас тучный; он берет своей массой. А я — хитрый и беспощадный, как я тогда считал или надеялся. И я не остановлюсь до тех пор, пока не сотру противника в порошок. Короче говоря, я верил в то, что нам удастся их сделать. Их папаня, конечно, был моложе нашего, зато я был старше сынка. Я бы прикончил его в считанные секунды. У девчонки на юбке были складки, в которых она вполне могла прятать скалку или что-то вроде этого. А на голове торчали две тугие косы. Я бы по-вырывал им всем глаза и искусал до мяса. А как только их глаза покатятся по полу, я бы их растоптал. Думаю, мама была права насчет «нацистов», хотя они и не носили нацистской формы и даже повязок со свастикой. Если бы не ее пунктик, мы, пожалуй, и не обратили бы на них внимания. На их лицах читалось то же неодобрение и любопытство, что и на лицах все остальных. Официант спросил нас, можно ли принять заказ. Повисла тишина. Затем отец сказал, пока нет. Мать добавила: «Кажется, у людей за тем столиком проблема. Что конкретно их не устраивает? Вы нам не поможете?» Официант ответил: «Я дам вам еще несколько минут, чтобы вы могли определиться с заказом». И ушел. Тут семья блондинов как по команде встала и разом промаршировала к выходу. Все это время мама провожала их пристальным враждебным взглядом, будто прогоняя их вон своими свирепыми светло-карими глазами. И я верю, что именно в этом дело. У ласковой тигрицы-мамаши тоже весьма грозный вид.