Госпожа Женни Трайбель, или «Сердце сердцу весть подает»

Глава десятая

Шмидты тоже приняли приглашение; особенно радовалась ему Коринна, так как, со дня обеда у Трайбелей сидя дома, нестерпимо скучала в своем уединении; она уж давно знала наизусть и витиеватые фразы отца, и рассказы доброй Шмольке. Поэтому «день в Халензее» звучало для нее почти так же поэтично, как «месяц на Капри», и Коринна решила со всей тщательностью заняться своим туалетом, дабы не ударить лицом в грязь перед девицами Фельгентрей. В душе ее жило неясное предчувствие, что этот пикник будет не совсем обычным, там должно произойти нечто важное и значительное. Марсель не был приглашен на эту прогулку, что отнюдь не огорчило его кузину, за неделю его пристальное внимание уже успело ей надоесть. Все предвещало радостный день, тем более если принять во внимание подбор гостей. После того как отпало выдвинутое Трайбелем предложение всей компании ехать на линейке, «пожалуй, это самое удобное», было решено отказаться от совместного приезда в Халензее, но с условием всем прибыть точно в четыре и уж ни в коем случае не опаздывать больше чем на академические четверть часа.

И правда, в четыре все или почти все были в сборе. Старые и молодые Трайбели, а также Фельгентреи приехали в собственных экипажах, тогда как Крола, в сопровождении своего квартета, по непонятным причинам прибыл на паровике, а Коринна, одна, как перст,- отец обещал приехать позже - добиралась на конке. Из Трайбелей не было только Леопольда, который заранее предупредил, что опоздает на полчаса, так как ему необходимо написать письмо мистеру Нельсону. На мгновение Коринна огорчилась, но потом подумала, что так оно даже лучше: краткие встречи подчас содержательнее долгих.

- Ну-с, дорогие друзья,- взял слово Трайбель,- все по порядку. Первый вопрос: где мы остановимся? Выбор у нас немалый. Мы можем остаться здесь внизу, между этими длиннейшими рядами столиков, или же подняться на соседнюю веранду, которую, при желании, можно счесть за балкон или галерею. Или вы предпочитаете тишину внутренних покоев, нечто вроде «комнаты с камином в замке Халензее»? И наконец, четвертое, и последнее: может быть, вам угодно подняться на башню и увидеть этот чудесный мир, в котором человеческому глазу до сих пор не удалось разглядеть ни одной свежей травинки, иными словами, увидеть простертую у ваших ног панораму пустыни, с вкрапленными в нее грядками спаржи и железнодорожными насыпями?

- Мне думается,- заметила госпожа Фельгентрей, ей едва перевалило за сорок, но тучность и астма делали ее похожей на шестидесятилетнюю,- мне думается, любезный Трайбель, лучше всего остаться там, где мы стоим. Я не охотница лазить по лестницам и к тому же считаю, что всегда следует довольствоваться тем, что имеешь.

- На редкость скромная дама,- шепнула Коринна господину Крола, который, со своей стороны, тихонько сказал:

- Но как-никак…- И он назвал солидную сумму, прибавив: - В талерах, конечно.

- Отлично,- отвечал Трайбель,- итак, мы остаемся внизу. К чему всегда устремляться ввысь? Не лучше ли довольствоваться тем, что нам дарует судьба, как только что изволила заметить моя добрая приятельница, госпожа Фельгентрей. Другими словами: «Тем наслаждайся, что имеешь!» Но, милые друзья, что мы предпримем, дабы оживить наше веселье или - вернее было бы сказать - дабы продлить его? Говорить об оживлении веселья значило бы усомниться в наличии такового, а это святотатство, в котором я участвовать не намерен. На пикниках всегда весело! Не правда ли, Крола?

Крола кивнул с лукавой улыбкой, понятной для посвященных и обозначавшей тихую тоску по «Зихену» или |«Тяжелому Вагнеру».

Трайбель так это и понял.

- Значит, на пикниках всегда весело, а у нас в резерве еще квартет, и мы ждем приезда профессора Шмидта и Леопольда. Я нахожу, что уже одно это недурная программа.

После сего вступительного слова он кивком подозвал стоявшего неподалеку средних лет кельнера и, как бы обращаясь к нему, на самом же деле - к друзьям, продолжал:

- Я думаю, кельнер, что следует сдвинуть несколько столиков, вот здесь, между фонтаном и кустами сирени. По крайней мере, у нас будет тень и свежий воздух. А затем, любезный, как только будет урегулирован вопрос диспозиции и определено поле действий, принесите нам несколько чашек кофе, ну, скажем, пять, двойную порцию caxapy и каких-нибудь пирожных, все равно каких, только, ради бога, не традиционный немецкий кекс, он всегда заставляет меня искренне и честно подумывать о создании новой Германии. Вопрос с пивом мы решим позднее, когда прибудет наше пополнение.

Между тем это пополнение было ближе, чем могли предположить собравшиеся. Шмидт, возникший из облака серой дорожной пыли, был похож на мельника, и ему поневоле пришлось примириться с тем, что молодые и изрядно с ним кокетничающие дамы принялись буквально его выколачивать. Едва он был приведен в порядок и занял свое место среди других, как показались медленно тащившиеся дрожки, на которых восседал Леопольд, и обе девицы Фельгентрей (Коринна не двинулась с места) поспешили встретить его на шоссе и приветственно махали теми же батистовыми платочками, с помощью коих только что приводили в божеский вид Шмидта, чтобы сделать его полноправным членом общества.

Трайбель тоже поднялся, наблюдая за прибытием младшего сына.

- Странно,- сказал он сидящим рядом Шмидту и Фельгентрею,- странно, говорят, яблоко от яблони недалеко надает. Но бывает и по-другому. В наше время все законы природы расшатались. Верно, их наука доконала. Видите ли, Шмидт, будь я Леопольдом Трайбелем (хотя с моим отцом все обстояло иначе, он был человеком старого закала), сам черт не удержал бы меня от того, чтобы именно сегодня появиться здесь верхом, во всей красе, и грациозно - ведь было когда-то и наше время, Шмидт,- грациозно спрыгнуть с седла, стеком сбить пыль с сапог и бриджей и предстать здесь по меньшей мере как молодой бог, с алой гвоздикой в петлице, точно это орден Почетного легиона или другая чепуховина. А взгляните на этого юнца. Его как на казнь везут. Это даже не дрожки, просто телега какая-то. Ну да что с него возьмешь…

Пока он это говорил, приблизился Леопольд - его вели под руки обе девицы Фельгентрей, видимо поставившие себе целью a tout prix[52] заботиться о «деревенской простоте». Коринна, как и следовало ожидать, неодобрительно отнеслась к такого рода фамильярности и пробормотала себе под нос: «Вот дурехи!»,- но все-таки встала, чтобы вместе с другими приветствовать Леопольда.

Дрожки все еще стояли у ворот, что в конце концов привлекло к себе внимание старого Трайбеля.

- Скажи-ка, Леопольд, чего он тут стоит? Рассчитывает на обратную поездку?

- Мне кажется, папa, он собирается кормить лошадь.

- Ну, что ж, разумно и похвально. Правда, от одной соломы она быстрее не побежит. Этого одра надо чем-то взбодрить, иначе худо будет. Кельнер, прошу вас, дайте лошади кружку пива. Лучшего сорта. Это ей всего нужнее.

- Держу пари,- сказал Крола,- больной не пожелает принять ваше лекарство.

- Я убежден в обратном. В этой лошади что-то есть, только уж очень ее заездили.

Перебрасываясь словами, они в то же время следили за происходящим у ворот: несчастная, замученная животина с жадностью выпила пиво и слабо, но радостно заржала.

- Вот вам, пожалуйста,- торжествуя, сказал Трайбель.- Я хороший психолог. Она знавала лучшие дни, это пиво напомнило ей былое. А воспоминания - всегда самое приятное. Верно ведь, Женни?

Советница ответила протяжно:

- Да-а, Трайбель,- тоном своим давая понять, что он поступил бы умнее, не вовлекая ее в такого рода разговоры.

Час прошел в непринужденной болтовне, а те, что не принимали в ней участия, наслаждались простиравшейся перед ними картиной. Берег как бы образовывал широкую террасу, полого спускавшуюся к озеру; с противоположной его стороны, где был устроен тир, слабо доносились выстрелы малокалиберных винтовок, а из сравнительно близко расположенного двойного кегельбана слышался стук шаров и возгласы служителей. Самого озера было почти не видно, что в конце концов возмутило девиц Фельгентрей:

- Надо же нам наконец посмотреть на озеро. Подумать только, были на озере, а озера-то и не видели.

С этими словами они сдвинули два стула спинка к спинке и вскарабкались на них, чтобы увидеть озеро.

- А, вот оно! Какое маленькое!

- «Око ландшафта» не должно быть большим,- произнес Трайбель.- Океан уже не око.

- А лебеди где? - взволнованно спросила старшая Фельгентрей.- Ведь вот же их домики.

- Ну, милая Эльфрида,- сказал Трайбель,- вы слишком многого хотите. Так уж водится: где есть лебеди, нет лебединых домиков, где есть домики, нет лебедей. У одного кошелек, у другого деньги, в чем вы, мой юный друг, еще не раз в жизни убедитесь. Попомните мои слова, это вам во вред не пойдет.

Эльфрида изумленно на него взглянула. На что он намекает или на кого? На Леопольда? Или на ее бывшего домашнего учителя, с которым она время от времени еще переписывается, по старой привычке? Или на лейтенанта инженерных войск? А может, на всех троих? У Леопольда есть деньги… гм.

- Вообще,- продолжал Трайбель, обращаясь ко всем собравшимся,- я где-то читал, что желательно, не испив до дна чашу наслаждения, сказать наслаждению «прости». Мне сейчас почему-то вспомнилась эта мысль. Нет сомнения, что этот клочок земли, один из прекраснейших на Северонемецкой низменности, достоин быть воспетым в песнях и запечатленным на полотнах художников, а может быть, он уже воспет и запечатлен, ибо у нас существует Бранденбургская школа, от которой ничто не скроется, непревзойденные мастера светотени, причем слово и цвет в равной мере им подвластны. Но именно потому, что это так восхитительно, вспомним только что процитированную нами фразу о недопитой чаше наслаждения и подумаем-ка об исходе. Я сознательно говорю «исход», а не обратный путь, не преждевременное возвращение в привычную колею - «да не будет этого от меня». Сегодняшний день еще не сказал своего последнего слова. Давайте же распрощаемся с идиллией, покуда она не вовсе обволокла нас! Я предлагаю прогуляться по лесу до Пауль-сборна или, если мое предложение покажется слишком смелым, до «Песьей глотки». Прозаичность названия искупается поэтичностью более близкого пути. Может быть, это предложение принесет мне особую благодарность моей дорогой приятельницы, госпожи Фельгентрей.

Госпожа Фельгентрей, для которой ничего не было обидней намеков на ее дородность и одышку, ограничилась тем, что повернулась спиной к своему другу Трайбелю.

- «Признательность династии Австрийской!» Но так уж устроен мир: праведник обречен на страдания. На тихой лесной тропинке я надеюсь умерить благородное негодование госпожи Фельгентрей. Дозвольте мне, мой друг, взять вас под руку.

И все стали группами по двое и по трое спускаться с террасы, чтобы направиться к уже сумеречному Груневальду, лежащему по обоим берегам озера.

Основная колонна держалась левой стороны. Ее возглавляла чета Фельгентреев (Трайбель уже избавился от своей приятельницы). За ними следовал квартет Кролы; в него вклинились Эльфрида и Бланка Фельгентрей и шагали теперь между двумя референдариями и двумя молодыми коммерсантами. Один из них был известным исполнителем тирольских песен и потому носил соответствующую шляпу. За ними шли Отто и Елена, замыкали шествие Трайбель и Крола.

- Примерная супружеская чета,- сказал Крола Трайбелю, показывая глазами на молодую пару, идущую впереди.- Как вам, наверно, отрадно, господин коммерции советник, видеть своего первенца рядом с этой красивой, элегантной, всегда подтянутой женщиной. Они и там, наверху, сидели рядышком, и сейчас идут рука об руку. Мне даже кажется, что они тихонько пожимали друг другу руки.

- Лучшее доказательство, что утром они поссорились. Бедняге Отто теперь приходится платить штраф.

- Ах, Трайбель, вечно вы насмешничаете. Вам никто не может угодить, а уж дети и подавно. К счастью, вы говорите это просто по привычке, сами в свои слова не веря. С дамой, так отлично воспитанной, вообще нельзя поссориться.

В этот момент молодой коммерсант издал несколько до того тирольских трелей, что эхо Пишельберга не сочло нужным их повторять.

Крола рассмеялся.

- Это молодой Метцнер. У него на редкость хороший голос, во всяком случае, для дилетанта. На нем, можно сказать, держится весь квартет. Но стоит ему вдохнуть свежего воздуха, как всему конец. Он становится игрушкой в руках неумолимой судьбы и начинает издавать тирольские трели. Но вернемся к разговору о ваших детях. Не собираетесь же вы внушить мне,- Крола был любопытен и охоч до интимных признаний,- не собираетесь же вы убедить меня, что эти двое впереди несчастливы в браке. А что касается ссор, то я считаю своим долгом повторить: гамбургские женщины стоят на той ступени развития, которая исключает возможность ссоры. Трайбель покачал головой.

- Видите ли, Крола, вы человек бывалый и знаете женщин, но, как бы это сказать, знаете их так, как может знать только тенор. А тенор даст сто очков вперед любому лейтенанту. И все же в вопросе брака, области совсем особой, вы весьма мало сведущи. А почему, спрашивается? Потому что в вашем супружестве - уж не знаю, чья это заслуга, ваша или вашей жены,- все на редкость удачно совпало. Ваш случай, разумеется, доказывает, что и такое бывает. Но вывод тут напрашивается сам собой: вы - даже самое лучшее имеет оборотную сторону, - вы, повторяю, ненастоящий муж и недостаточно компетентны в вопросах брака, ибо ваш брак исключение, а не правило. Рассуждать о семейной жизни может только тот, кто, так сказать, с боем пробился через нее, только ветеран, изувеченный в сражениях. Как это там говорится? «Во Францию два гренадера…» Вот вам и всё.

- Ах, Трайбель, это только слова…

- …А самые скверные браки те, где ссорятся «интеллигентно», где, если можно так выразиться, военные действия ведутся в бархатных перчатках или, вернее,- как во время римского карнавала - швыряют в лицо друг другу пригоршни конфетти. Красиво выглядит, но больно бьет. И в этом искусстве, с виду приятном,- в бросанье конфетти,- моя невестка великая мастерица. Держу пари, что бедняга Отто уже не раз думал: лучше бы она царапалась, лучше бы хоть раз вышла из себя, хоть раз крикнула «чудовище», или «лжец», или «подлый соблазнитель»…

- Но, Трайбель, не может она сказать такое. Отто ни в коей мере не соблазнитель, а следовательно, не чудовище.

- Не об этом речь, Крола. У нее должны хотя бы возникать такие мысли, муки ревности должны терзать ее и в какие-то мгновения оборачиваться африканскими страстями. Но все, что исходит от Елены, имеет разве что температуру Уленхорста! Ничего нет у нее за душой, кроме неколебимой веры в добродетель и windsor-soap[53].

- Допустим. Но коли так, с чего же возникают ссоры?

- Возникают тем не менее. Они просто проявляются иначе, иначе, но не лучше. Никаких скандалов, только комариные укусы с небольшой дозой яда или гробовое молчание, надутая физиономия, словом, «внутренний Дюппель» брака, тогда как на лице, обращенном к нам, ни морщинки. Вот как выглядят их ссоры. Боюсь, что нежность, которую мы сейчас видим перед собой,- кстати сказать, нежность эта довольно односторонняя,- не что иное, как искупление грехов: Отто Трайбель на снегу перед замком в Каноссе. Взгляните на бедного малого. Он клонит голову вправо, а Елена держится прямо и величественно - чисто гамбургская повадка. А теперь помолчим. Запел ваш квартет. Что это?

- Это знаменитое: «Не знаю, что это значит…»

- А-а, правильно. Всегда уместный вопрос, в особенности на пикниках.

Направо по берегу озера шли две пары: впереди Шмидт с подругой своих юных дней Женни, за ними, несколько поодаль, Леопольд и Коринна.

Шмидт взял свою даму под руку и вдобавок попросил разрешения нести ее мантилью - под деревьями было душновато. Женни с благодарностью согласилась, но, заметив, что добрейший профессор волочит по земле кружевную оторочку, которая попеременно запутывается то в можжевельнике, то в вереске, отобрала у него мантилью.

- Вы все такой же, как сорок лет назад, милый Шмидт. Галантны, но не всегда успешно.

- Да, сударыня, от этой беды мне не избавиться, она стала моей судьбой. Если бы мое восторженное преклонение увенчалось успехом, то подумайте сами, как совсем по-иному сложилась бы моя жизнь и ваша тоже…

Женни тихонько вздохнула.

- Да, сударыня, и в таком случае никогда бы не началась «сказка вашей жизни». Ведь большое счастье - это сказка.

- Большое счастье - это сказка,- медленно и прочувствованно повторила Женни.- Как верно, как хорошо сказано! Увы, Вилибальд, в той завидной жизни, которую я сейчас веду, подобные фразы не ласкают мой слух и сердце, и редко, ох как редко выпадают на мою долю слова, исполненные поэтической глубины, отчего я - так уж меня создал господь - испытываю непреходящую мучительную боль. А вы еще говорите о счастье, Вилибальд, и даже о большом счастье. Поверьте мне, через все это прошедшей: то, чего столь многие вожделеют, не имеет цены для того, кто этим обладает. Часто, когда мне не спится и я размышляю о своей жизни, мне становится ясно, что счастье, на первый взгляд весьма ко мне благосклонное, вело меня не теми путями, которыми я должна была бы идти, и что, живя в меньшем благополучии и будучи женой человека, живущего в мире идей и прежде всего идеалов, я была бы, вероятно, счастливее. Вы знаете, какой добрый человек Трайбель, и знаете, какой благодарностью я плачу ему за его доброту. И все-таки - я, увы, должна сознаться - в отношениях с ним я не испытываю той радости подчинения, которая для нас, женщин, является наивысшим счастьем и, если хотите, равнозначна настоящей любви. Я никому не смею этого сказать, только вам, Вилибальд, я могу излить свою душу, в этом я полагаю свое человеческое право, а может быть, даже и долг… Шмидт кивнул в знак согласия и произнес только:

- Ах, Женни…- тоном, которым он хотел выразить всю боль незадавшейся жизни, что ему и удалось. Прислушавшись к звучанию собственного голоса, он мысленно поздравил себя с хорошо сыгранной ролью. Женни, несмотря на весь свой ум, была достаточно тщеславна, чтобы поверить в это «ах», сорвавшееся с уст ее давнего поклонника.

Так они шли друг подле друга, молча, казалось, погруженные в свои чувства, покуда Шмидт не ощутил необходимости прервать молчание каким-нибудь вопросом. Он прибег к старому спасительному средству и заговорил о детях.

- Да, Женни,- произнес он все еще приглушенным голосом,- Что упущено, то упущено. И кто может чувствовать это глубже меня? Но женщина, подобная вам, как вы понимающая жизнь, находит утешение в самой жизни и прежде всего в радости ежедневного исполнения долга. Во-первых, это дети, а у вас есть еще и внучка, милая Лизихен - девочка кровь с молоком; это, думается мне, лучше, чем что-либо другое, помогает женщине сохранять бодрость духа. И если я, мой милый друг, не хочу толковать вам о супружеском счастье, ибо мы с вами единодушны в понимании Трайбеля, то все же возьму на себя смелость и скажу: вы счастливая мать. Вы вырастили двух сыновей, более или менее здоровых, образованных и добропорядочных. Подумайте сами, как много это значит в наши дни. Отто женился по любви, отдал свое сердце красивой и богатой девице, пользующейся, насколько мне известно, всеобщим уважением, и, если я правильно осведомлен, в доме Трайбелей вскоре состоится еще одна помолвка: сестра Елены готовится стать невестой Леопольда.

- Кто это сказал? - запальчиво воскликнула Женни. Внезапно тон ее из сентиментально-мечтательного сделался подчеркнуто будничным.- Кто это сказал?

Негодование Женни повергло Шмидта в некоторое смущение. Ему так казалось, а может, он что-то слышал краем уха, во всяком случае, вопрос «Кто это сказал?» застал его врасплох. К счастью, Женни не настаивала и, не дождавшись ответа, с живостью продолжала:

- Вы не можете себе представить, дорогой друг, как меня все это бесит. Елена вечно все проделывает за моей спиной. Вы, милый Шмидт, лишь повторяете то, что слышали, но с теми, кто преднамеренно распространяет подобные слухи, я еще посчитаюсь. Экая наглость! Она еще у меня дождется!

- Но, Женни, милый мой друг, не надо так волноваться. Я начал разговор, так как думал, что все это само собой разумеется.

- Само собой разумеется,- насмешливо повторила Женни; говоря это, она снова сорвала с себя мантилью и бросила на руку профессора.- Само собой разумеется. Видно, они уже постарались, чтобы даже близкие друзья считали эту помолвку само собой разумеющейся. Но это не так: напротив, стоит мне представить себе, что всезнающая супруга Отто окажется всего лишь бледной тенью своей сестры Хильдегард, а это вполне вероятно, та ведь еще подростком была до смешного чванлива, как я должна сказать, что с меня довольно одной гамбургской невестки из дома Мунков.

- Но, дорогой друг, я вас не понимаю. Вы меня изумляете. Не подлежит сомнению, что Елена красивая женщина, к тому же, если мне будет позволено так выразиться, весьма и весьма аппетитная…

Женни рассмеялась.

- …Ее, простите меня за выражение, так и хочется укусить,- продолжал Шмидт,- а сколько в ней своеобразного шарма, спокон веков присущего всем находящимся в постоянном общении с морской стихией. Но прежде всего не подлежит сомнению, что Отто любит свою жену, чтобы не сказать - влюблен в нее. А вы, друг мой, родная мать Отто, вы противитесь их счастью и возмущаетесь при мысли о возможном удвоении этого счастья в вашем доме. Все мужчины подвластны женской красоте, так было и со мной, я едва решаюсь сказать, что и до сих пор ей подвластен, и если эта Хильдегард - а мне это кажется вероятным, младшие дети в семье всегда самые удачные,- если эта Хильдегард превзойдет Елену, то, право же, не знаю, что вы можете иметь против нее. Леопольд славный мальчик, возможно, недостаточно темпераментный, но мне кажется, что он, конечно же, будет не прочь жениться на такой красотке. К тому же еще и богатой.

- Леопольд - ребенок, нельзя ему жениться по собственному выбору, и уж тем паче по выбору его невестки Елены. Недоставало только, чтобы я от всего устранилась и выпустила вожжи из рук. Если б еще речь шла о молодой особе, которая занимала бы более высокое положение, скажем, о баронессе, о дочери тайного советника или старшего придворного проповедника… Но ничем не примечательная девица, которая только и знает, что кататься на пони в Бланкенезе, и воображает, будто вести хозяйство и даже воспитывать детей все равно что вышивать гладью, и вполне серьезно считает, что здесь у нас морскую камбалу не отличают от морского конька, крабов называют омарами, а порошок Кэрри и соя для нас невесть какое таинственное зелье… Эта самоуверенная пустельга не пара моему Леопольду. Леопольд, несмотря на все его недостатки, должен подняться выше. Он простодушен, но добр, а это тоже чего-то стоит. И потому он нуждается в умной жене, по-настоящему умной. Ум, образованность, возвышенные стремления - вот что я имею в виду. Все остальное гроша ломаного не стоит. Дело не во внешнем лоске. Счастье! Счастье! Ах, Вилибальд, подумать, что в такую минуту и именно вам я признаюсь, что счастье только здесь.

При этом она положила руку на сердце.

Шагах в пятидесяти за ними следовали Леопольд и Коринна. Разговор у них велся как обычно, то есть говорила Коринна. Леопольд твердо решил, худо ли, хорошо ли, но сказать свое слово. Желание сбросить тяжесть, давившую его в последние дни, придало ему смелости, он уже не так страшился того, что задумал,- ему необходимо было обрести покой. Несколько раз он уже готов был подвести разговор поближе к цели, но, видя перед собою внушительную фигуру матери, падал духом и в конце концов предложил пересечь наискось лесную поляну, дабы из арьергарда перейти в авангард. Правда, он знал, что вследствие такого маневра мама будет его видеть сзади или сбоку, но, подобно страусу, нашел успокоение в том, что мать, постоянно парализующая его волю, не будет все время маячить у него перед глазами. Он не отдавал себе ясного отчета в своем странно нервном состоянии, а попросту решил из двух зол выбрать меньшее.

Маневр с переходом поляны наискось удался, и теперь они были на столько же шагов впереди, на сколько раньше были сзади, и Леопольд, прекратив безразличный и довольно натянутый разговор, в основном вертевшийся вокруг разведения спаржи в Халензее, способов выращивания этой культуры и ее полезности, внезапно собрался с духом и сказал:

- Вы знаете, Коринна, меня просили передать вам привет.

- Кто?

- Угадайте.

- Ну, скажем, мистер Нельсон.

- Это просто чудо, ясновидение какое-то. Эдак вы скоро начнете читать письма, которых и в глаза не видали.

- Да, Леопольд, я могла бы оставить вас при этом мнении и быть в ваших глазах ясновидящей. Но я не хочу вас морочить. Всякая мистика, гипноз, духовидение здоровым людям внушают только страх. А я не люблю внушать страх. Мне милее привлекать к себе сердца хороших людей.

- Ах, Коринна, вам даже не надо этого хотеть. Я и так не знаю человека, чье сердце не тянулось бы к вам. Если б вы знали, что пишет о вас мистер Нельсон! Начинает с amusing[54], затем идут charming[55] и high-spirited[56] , а заканчивает fascinating[57]. Далее следуют приветы, которые после всего вышесказанного кажутся будничными и невыразительными. Но откуда вы знали, что привет вам передает именно мистер Нельсон?

- Легче загадки не придумаешь. Ваш папa сообщил мне, что вы явитесь с опозданием, так как должны написать письмо в Ливерпуль. Ну, а Ливерпуль - значит мистер Нельсон. А уж коль скоро речь зашла о мистере Нельсоне, все остальное ясно само собой. Я полагаю, что так обстоит дело со всяким ясновидением. И знаете, Леопольд, легкость, с которой я могла бы прочесть письмо мистера Нельсона, равна уверенности, с какой я могу угадать ну, к примеру, ваше будущее.

Глубокий вздох Леопольда был ей ответом, а сердце его, казалось, готово выпрыгнуть из груди от счастья и облегчения. Ведь ежели Коринна верно угадала, а она должна была верно угадать, то, значит, ему не придется задавать ей никаких вопросов и нечего бояться. Она сама скажет то, что у него не хватало мужества сказать. В восторге он взял ее руку и произнес:

- Ничего у вас не выйдет.

- Разве это так трудно?

- Нет, собственно говоря, легко. Но легко или трудно, Коринна, вы должны мне сказать. А я хочу честно ответить, угадали вы или нет. Но только не далекое будущее, а ближайшее, самое, ближайшее.

- Ну, что ж,- лукаво начала Коринна,- вот что я вижу: для начала погожий сентябрьский день и перед прекрасным домом множество роскошных экипажей, впереди - свадебная карета, на козлах кучер в парике и два лакея на запятках. Улица полна народу, все хотят видеть невесту, и тут она появляется, рядом с нею шагает жених, и этот жених не кто иной, как мой друг Леопольд Трайбель. И вот свадебная карета, а за нею и все остальные, едет вдоль широкой-широкой реки…

- Но, Коринна, не хотите же вы назвать широкой рекой нашу Шпрее между шлюзом и Юнгфернбрюке?

- …едет вдоль широкой-широкой реки и наконец останавливается перед готической церковью.

- Двенадцати Апостолов…

- Жених выходит из кареты, подает руку невесте, и молодая пара вступает в церковь, где уже играет орган и горят свечи.

- А дальше?

- А дальше они стоят перед алтарем, и после обмена кольцами и благословения звучит хорал или только его последний стих. Затем вдоль все той же широкой реки они едут обратно, но не в городской дом, откуда выехали, а дальше за город и останавливаются перед коттеджем…

- Да, Коринна, так будет!

- И останавливаются перед коттеджем и триумфальной аркой, на которой висит огромный венок, и в этом венке сияют две начальные буквы: Л и X.

- Л и X?

- Да, Леопольд, Л и X. Ну а как может быть иначе? Ведь свадебная карета отправилась из Уленхорста, проехала вдоль Альстера, затем вниз по Эльбе и остановилась перед загородной виллой Мунков в Бланкенезе, и Л - значит Леопольд, X - Хильдегард.

В первую минуту Леопольда охватило смятение. Но он быстро опомнился и, нежно хлопнув по плечу мнимую провидицу,сказал:

- Вы все та же, Коринна. И если бы добрейший Нельсон, лучший на свете человек и мой единственный доверенный, если б он все это слышал, он пришел бы в восторг и заговорил бы о «capital fun»[58], ибо вы так милостиво одарили меня сестрой моей невестки.

- Я всего лишь пророчица,- сказала Коринна.

- Пророчица,- повторил Леопольд.- Но на сей раз лжепророчица. Хильдегард красивая девушка, и сотни людей почли бы за счастье жениться на ней, но вы же знаете, как смотрит на это моя мама. Она страдает от постоянного чванства тамошней родни и уже сотни раз божилась, что с нее вполне хватает одной гамбургской невестки, представительницы торгового дома Томпсон - Мунк. Она прямо-таки ненавидит Мунков, и если бы я предстал перед нею об руку с Хильдегард, то не знаю, что могло бы из этого выйти; наверно, она сказала бы «нет» и устроила бы ужасную сцену.

- Кто знает,- проронила Коринна, чувствуя, что вот-вот будет сказано решающее слово.

- Она сказала бы «нет, и еще раз нет», это уж как бог свят,- взволнованным голосом продолжал Леопольд.- Но меня это не может беспокоить. Я не предстану перед ней рука об руку с Хильдегард, я сыщу себе невесту и ближе и лучше… Я знаю, да и вы тоже знаете, что картина, вами нарисованная, была всего лишь шуткой, и, кроме того, вам известно, что ежели уж мне, бедняге, соорудят когда-нибудь триумфальную арку, то в венке, висящем на ней, будет красоваться сплетенная из сотен и тысяч цветов совсем другая буква. Надо ли говорить, какая? Коринна, я жить без вас не могу, и сейчас должна решиться моя судьба. Вы только скажите: да или нет? - С этими словами он схватил ее руку и принялся покрывать ее поцелуями. Они шли, скрытые зарослями лесного ореха.

Коринна, после такого объяснения с полным правом считавшая помолвку fait accompli[59], благоразумно решила воздержаться от дальнейших споров и только сказала:

- Но, Леопольд, мы не должны обманывать себя: нам предстоит нелегкая борьба. Твоя мама по горло сыта Мунками, это я понимаю, но как обстоит дело со Шмидтами - это еще вопрос. Правда, иногда она намекала, что я, мол, в ее глазах, идеал, может быть, потому что во мне есть то, чего не хватает тебе, а возможно, даже и Хильдегард. Я говорю «возможно» и не устану подчеркивать это ограничительное слово. Ибо любовь, как я ясно вижу, любовь смиренна, и я чувствую, что мои недостатки словно бы покидают меня. А ведь это верный признак. Ах, Леопольд, у нас впереди жизнь, полная счастья и любви, но все зависит от твоего мужества, от твоей стойкости, и здесь, под этими лесными сводами, где так темно, где таинственно шелестит листва, здесь, Леопольд, ты должен мне поклясться, что не откажешься от своей любви!

Леопольд уверял, что он не только не откажется, но и будет достоин своей любви? Ибо если любовь делает людей скромными и смиренными, то в то же время она несомненно придает людям силы. Если Коринна изменится, тогда и он почувствует себя другим человеком.

- И,- заключил он,- одно могу сказать, я не умею говорить высоких слов, и даже враги мои не обвинят меня в хвастовстве, но мне кажется, что сердце мое бьется так сильно, так счастливо, что хочется поскорее вступить в борьбу со всеми этими трудностями. Мне не терпится доказать, что я достоин тебя…

В это мгновение меж кронами деревьев показался лунный серп и от Груневальдского замка, к которому только что подошел квартет, поплыло над озером:

И тут же смолкло, а может, внезапно поднявшийся ветер подхватил звуки песни и унес их в другую сторону.

Спустя четверть часа все собрались у Паульсборна и снова приветствовали друг друга. Покуда разносили шоколадный ликер (Трайбель собственноручно передавал его каждому), все немного отдохнули и собрались в обратный путь. Экипажи прибыли за ними из Халензее. Фельгентреи растроганно прощались с квартетом, теперь уже весьма сожалея, что отказались ехать на линейке Трайбеля.

Расстались и Леопольд с Коринной, но не прежде, чем в тени высоких камышей крепко и тайно пожали друг другу руки.