Госпожа Лант

I

«Вы верите в привидения?» — спросил я Рансмана. Столь банальный вопрос мне пришлось задать скорее ради поддержания беседы, чем по какой-либо другой причине. Возможно, вам приходилось читать его книги, хотя, что более вероятно, вы не встречали их совсем — ни «Бегущего человека», ни «Вязов», ни «Хрусталя и свеч». Рансман принадлежит к целой армии писателей, чьи романы издаются незамеченными каждую осень и неизменно вызывают восторг у какой-то определенной части критиков. У этих людей небольшой круг верных почитателей, но этим и ограничивается их популярность. При встрече им нечего сказать, они часто бывают застенчивы и нервозны, мрачны и далеки от реальной жизни. Такие люди хорошо пишут, однако при жизни не находят признания. Спустя же лет пятьдесят после смерти они заново открываются каким-нибудь дотошным критиком и становятся своего рода культом для нового поколения.

Я задал Рансману этот вопрос, потому что по какой-то непонятной причине пригласил его к себе обедать, и теперь мне предстоял длинный вечер с бесконечно утомительной беседой, готовой окончательно угаснуть каждые две минуты и поддерживаемой ценой невероятных усилий. Застенчивость и нервозность Рансмана усиливались тем, что я был критиком и часто хвалил его работы; если бы я их ругал, может быть, у него нашлось бы гораздо больше слов — он относился к людям такого типа. Но мой вопрос оказался удачным: Рансман тотчас оживился, его костлявое тело наполнила новая энергия, глаза его загорелись от волнующих воспоминаний; он говорил, не останавливаясь, а я лишь старался не прерывать его. Бесспорно, он рассказал одну из самых поразительных историй, какие я когда-либо слышал. Конечно, я не могу сказать, правда то была или вымысел. Эти истории о привидениях почти всегда передаются в пересказе через вторых или третьих лиц. Но мне посчастливилось услышать такую историю от очевидца. Кроме того, Рансман не был лжецом, он был слишком серьезен для этого. Он сам, правда, признавал, что не был полностью уверен в достоверности всех подробностей по прошествии стольких лет. Так или иначе, вот его история.

— Это случилось около пятнадцати лет назад, — начал он, — я приехал в Корнуэлльс к Роберту Ланту. Вам знакомо это имя? Думаю, что нет. Он написал несколько романов, некоторые из них не относятся ни к прозе, ни к поэзии, однако им присущи мистическая аура, известная колоритность — то, что нужно для успеха. «Возвращение» Деламара — хороший пример такой вещи. Я опубликовал положительную рецензию на его последнюю книгу. И получил от него в ответ трогательное письмо, из которого понял, что этот человек жаждет признания и, как мне показалось, общения. Он жил в Корнуэлльсе, где-то на побережье. Жена его умерла около года назад, и он писал, что совершенно одинок и предлагал мне провести с ним Рождество. Он надеялся, что я не сочту приглашение неучтивым, и, хотя предполагал, что я уже буду куда-нибудь приглашен, все-таки не хотел упускать шанс. Однако ближе к Рождеству обо мне словно забыли. И я был так же одинок и неудачлив, как Лант. Как я уже сказал, я был тронут письмом и принял приглашение. По дороге в Пензанс я пытался представить его себе. Я никогда не видел его фотографий — он был не из тех писателей, чьи портреты публикуют газеты. Мне казалось, что он должен быть моего возраста, может, чуть старше. Я знаю, когда мы одиноки, то все время мечтаем, что где-нибудь отыщется друг, тот идеальный друг, который поймет все наши чувства, который будет любить без сентиментальности и интересоваться нашими делами, не становясь навязчивым, — словом, тот друг, которого мы никогда не находим. Итак, я еще не прибыл в Пензанс, а мое представление о Ланте уже было полно романтических фантазий. Вместе с ним мы могли бы обсудить все литературные проблемы, казавшиеся мне тогда такими важными. Мы могли бы часто проводить время вместе и даже съездили бы за границу в небольшое путешествие, которое быстро нагоняет тоску, если вы один, и так прекрасно, если у вас приятный спутник. Я уже мысленно видел его — слегка рассеянного, утонченного и изысканного, с налетом печали и детской игрой воображения. До сих пор нам обоим не удалась карьера, но, быть может, вдвоем мы еще совершим что-нибудь великое.

Я приехал в Пензанс уже в сумерках. Низкое небо весь день угрожало снегопадом, и теперь наконец мягко и робко пошел снег. У вокзала меня должен был встречать экипаж, и я нашел его — это была нелепая старая повозка с таким же нелепым, старым и потрепанным кучером. Память сохранила не все, и кое-какие детали я, наверное, домысливаю, но я точно помню, что, когда меня запихнули в эту повозку, на меня нахлынуло какое-то неясное опасение, предчувствие, почти страх. Я также помню свой порыв бросить все и вернуться в Лондон ночным поездом — однако подобные выходки не в моем стиле, мне более свойственна упрямая решимость доводить начатое дело до конца. В любом случае, мне было неудобно в повозке. Я помню, в ней противно пахло сырой соломой и протухшими яйцами. Это меня сковывало, и было чувство, что раз я сюда попал, то уже никогда не выберусь. Кроме того, было очень холодно. Не помню, чтобы я когда-нибудь так сильно мерз. Этот пронизывающий холод, казалось, проникал в мозг, и я мог думать только об одном: зачем меня сюда занесло? Я ничего не видел и угрюмо подсчитывал тряские ухабы темной разбитой дороги. Я слышал, как нависающие ветви деревьев стучали по бокам повозки, как будто хотели предупредить меня о чем-то. Но я не должен искажать факты и тем более стараться увидеть в них предзнаменование последующих событий. Я лишь говорю, что чем дальше я ехал, тем несчастнее становился, измученный холодом, разыгравшимся воображением и чувством одиночества.

Наконец экипаж остановился. Старое чучело сползло со своего насеста, с многочисленными причитаниями и вздохами приблизилось к дверце и с большим трудом и раздражающей медлительностью открыло ее. Я вышел и обнаружил, что снег идет уже густой пеленой и дорожка к дому освещена его мягким таинственным мерцанием. Передо мной лежала сгорбленная, невеселая тень дома, который должен был принять меня. В темноте все было лишено четкости, и я ожидал, содрогаясь, пока старик энергично жмет на кнопку звонка, как будто желая поскорее сбыть меня с рук и вернуться в свой дом. Казалось, прошла вечность; наконец дверь открылась, и в нее просунулась голова старика, который вполне мог бы оказаться братом кучера. Эти двое обменялись несколькими словами, в результате чего мои вещи были внесены, а мне было позволено войти внутрь с пронизывающего холода.

Это уже была не фантазия. Никогда в жизни ни одно жилище я не возненавидел так яростно с первого же взгляда, как этот дом. Холл не произвел на меня особенно отталкивающего впечатления. Он был большой и темный, освещен двумя тусклыми лампами, холодными и унылыми. Но после него у меня не осталось отчетливого впечатления, так как меня тут же провели по коридору в комнату, которая оказалась настолько же теплой и приятной, насколько темным и угрюмым был холл. Я был так рад большому пылающему камину, что сразу направился к нему, не заметив присутствия хозяина. А когда заметил, то не мог поверить, что это, в самом деле, он. Я описал вам человека, которого ожидал увидеть, но вместо рассеянного, чувствительного художника меня разглядывал здоровяк шести футов роста и, должен сказать, столь же широкий в плечах, как и высокий, с великолепной мускулатурой и лицом, нижнюю часть которого скрывала черная остроконечная борода. Но если меня поразил его вид, то не меньшее изумление вызвал его высокий, тонкий голос. Его нервные жесты были еще более женственными, чем голос. Впрочем, это можно отнести к признакам волнения, а он действительно был взволнован. Он подошел, взял обеими руками мою руку и держал ее так, будто не собирался отпускать уже никогда.

Вечером, за рюмкой портвейна, он извинился:

— Я так вам обрадовался, — сказал он, — я не мог поверить, что вы на самом деле приедете. Вы первый человек, который приехал ко мне сюда за все время. Мне было стыдно просить вас об этом, но я не мог упустить шанс — это так много для меня значит.

В его пылкости было что-то беспокойное и одновременно трогательное. Он не мог меня развлечь ничем особенным: провел по разрушающимся галереям со скрипящими при каждом шаге полами, по каким-то темным лестницам со стенами, увешанными, насколько я мог различить в тусклом свете, выцветшими, пожелтевшими фотографиями, и проводил в мою комнату с извинениями и с таким волнением, будто ожидал, что, увидев ее, я тотчас же сбегу. Комната понравилась мне не больше, чем иные помещения в доме, но хозяин в этом не был повинен. Он сделал для меня все возможное: в камине ярко горел огонь, большую кровать с пологом согревала горячая грелка, а старый слуга, открывавший дверь, уже распаковал чемодан. Волнение Ланта было скорее сентиментальным. Он положил обе руки мне на плечи и сказал, глядя на меня с признательностью:

— Если бы вы только знали, что для меня значит ваш приезд, наши будущие беседы… Я должен вас оставить, но вы присоединитесь ко мне, как только сможете, не правда ли?

Когда я остался один в своей комнате, у меня во второй раз возникло желание бежать. Четыре свечи в высоких старых серебряных подсвечниках вместе с мерцающим пламенем камина давали достаточно света, но все равно комната оставалась мрачной; казалось, что вся она заполнена легкой дымкой. Я помню, что подошел к одному из зарешеченных окон и распахнул его, как будто почувствовал удушье. Но мне пришлось тут же закрыть его по двум причинам. Первая — сильный холод, вместе со снегом заполнивший комнату, а вторая — совершенно оглушающий рев моря, бьющий в уши, словно стремящийся свалить с ног. Я быстро закрыл окно, повернулся и увидел пожилую женщину, прислонившуюся спиной к двери.

Тут следует заметить, что интерес к подобного рода историям зависит от их правдоподобия. Конечно, чтобы мой рассказ выглядел более убедительным, мне следовало бы привести доказательства того, что я действительно видел эту пожилую женщину, но у меня их нет. Может быть, здесь уместно напомнить о моей довольно тривиальной репутации правдивого человека. Вы знаете, что я никогда не увлекался спиртным, да к тому же доказательством может служить то, что я никак не ожидал увидеть эту женщину, и, тем не менее, у меня нет ни малейшего сомнения, что именно ее я увидел в тот вечер. Можно, конечно, рассуждать о тенях, об одежде, висящей на внутренней стороне двери, и тому подобном. Ну, не знаю. У меня нет никаких теорий, объясняющих эту историю. Я не экстрасенс, и мне кажется, что я не верю ни во что в этом мире, кроме красоты.

Если вам так больше нравится, давайте скажем, что я вообразил, что вижу некую пожилую женщину, но мое воображение и по сей день прочно хранит все подробности того, как она выглядела. На ней было черное шелковое платье, на груди блистала массивная золотая брошь; ее черные волосы были зачесаны со лба и посредине разделены пробором, шею облегал воротник из белой ткани. Лицо ее выражало неприязнь и вместе с тем такую порочность и хитрость, какие мне встречать не приходилось, к тому же оно было очень бледным. Несмотря на морщины, чувствовалось, что в молодости она была красива. Она стояла тихо, руки ее были опущены. Я решил, что она здесь служит кем-то вроде экономки.

— Мне ничего не нужно, благодарю вас, — сказал я. — Какой замечательный вид, — я на минуту устремил взгляд к окну, а когда обернулся, ее уже не было в комнате. Я, естественно, не придал этому никакого значения, придвинул к огню старый, покрытый поблекшим зеленым гобеленом стул, решив почитать захваченную с собой книгу, прежде чем присоединиться к хозяину. Честно говоря, я не слишком торопился продолжить общение с ним. Мне он не понравился. Я уже решил про себя найти какой-нибудь удобный предлог и вернуться в Лондон как можно скорее. Я не могу сказать определенно, почему он мне не понравился, исключая тот факт, что сам я, будучи человеком очень сдержанным, подобно многим другим англичанам, не любил открытого проявления чувств, особенно со стороны мужчин. Мне совсем не понравилась его манера класть руки мне на плечи, и я чувствовал, что не выдержу долго его экзальтированной суеты вокруг моей персоны.

Я сел на стул и взялся за книгу, но не прошло и двух минут, как я почувствовал крайне неприятный запах. На свете существует множество дурных запахов — от неисправной канализации или спертый воздух непроветриваемого помещения; иногда вы можете его почувствовать в маленьких деревенских харчевнях либо в ветхих городских гостиничках. Этот запах был настолько явственен, что я без труда мог определить, откуда он исходит, — он шел от двери. Я встал, подошел к двери, и у меня сразу же возникло ощущение, что я приближаюсь к кому-то, кто — прошу прощения за эвфемизм — не привык слишком часто принимать ванну. Я отпрянул, как если бы в действительности там кто-то был. Затем совершенно неожиданно запах исчез, воздух в комнате посвежел, и, к моему удивлению, я заметил, что одно из окон в комнате распахнулось и в него опять задувает снег. Я закрыл окно и спустился вниз.

Последовавший за этим вечер протекал довольно странно. В сущности, ничего отталкивающего в Ланте не было, и он делал все возможное, чтобы доставить мне удовольствие. Он обладал глубокой эрудицией, хорошо разбирался в книгах и во многих других предметах. Постепенно Лант пришел в хорошее расположение духа; он угостил меня недурным ужином в забавной старой маленькой гостиной, на стенах которой висело несколько прекрасных гравюр. За столом прислуживал старый слуга — ветхий старичок; как ни странно, именно благодаря ему ко мне вернулись прежние неприятные предчувствия. Он как раз подавал десерт и ставил передо мной тарелку, как вдруг вздрогнул и посмотрел на дверь. Я обратил на это внимание потому лишь, что его рука, державшая тарелку, дрогнула. Я проследил за его взглядом, но не увидел ничего необычного. Было совершенно очевидно, что он чем-то напуган, и тут же (это вполне могло быть результатом воображения) мне показалось, что я снова ощутил тот странный неприятный запах.

Я совершенно забыл об этом, когда мы вместе с Лантом расположились возле растопленного камина в библиотеке. У Ланта была прекрасная коллекция книг, и он был в восторге, как и любой коллекционер, от представившейся возможности продемонстрировать свои сокровища человеку, понимавшему в этом толк. Мы рассматривали книгу за книгой и оживленно обсуждали ранних английских романтиков, которые особенно меня привлекали, — Бейджа, Годвина, Генри Маккензи, госпожу Шелли, Мэта Льюиса и других, — когда он снова вызвал у меня раздражение, обняв меня за плечи. Я всю жизнь терпеть не мог прикосновений людей определенного типа. Мне кажется, это свойственно большинству людей. Это вещь совершенно необъяснимая; мне стало до того неприятно, что я резко отпрянул. И тотчас же он превратился в человека, охваченного неистовым, неуправляемым приступом ярости. Мне показалось, что он собирается ударить меня. Его била крупная дрожь, он выкрикивал какие-то бессвязные слова, словно сошел с ума и сам не понимал, что говорит. Он обвинял меня в том, что я оскорбляю его, пренебрегаю его гостеприимством и не способен оценить его доброту, и в прочей чепухе. Не могу передать вам, насколько странно было слышать его высокий пронзительный голос, словно кричала возбужденная женщина, и при этом видеть перед собой крупного мужчину, его широченные плечи и бородатое лицо.

Я ничего не сказал в ответ. Честно говоря, я трусоват. И больше всего на свете я не люблю ссор и скандалов. Наконец, выдавив из себя: «Мне очень жаль, я не хотел вас обидеть. Пожалуйста, извините меня», я торопливо повернулся, чтобы выйти из комнаты. Сразу же его поведение резко изменилось; он чуть не плакал. Он умолял меня не уходить, ссылался на свой отвратительный характер, жаловался на то, что он очень несчастен и так долго пребывает в одиночестве, что даже не понимает, что говорит. Он просил дать ему возможность рассказать свою историю, и тогда я, может быть, смогу отнестись к нему с большим снисхождением.

Так уж странно устроен человек, но мои чувства по отношению к Ланту резко изменились. Мне стало его очень жаль. Я понял, что нервы его напряжены до предела, и он действительно нуждается в помощи и участии: он просто сойдет с ума, если их не получит. Я положил ему руку на плечо, чтобы успокоить его, и почувствовал, что он весь дрожит. Мы снова сели в кресла, и Лант, запинаясь, поведал мне свою историю. Ничего необыкновенного в ней не было. Дело в том, что лет пятнадцать назад он женился на дочери соседского священника; не по большой страсти, а, скорее, чтобы в доме был живой человек. Они не были особенно счастливы вместе, и он мне признался, что в конце концов возненавидел свою жену. Она была скупой, властной и очень ограниченной. Он не испытал ничего, кроме облегчения, когда около года назад она неожиданно умерла от сердечного приступа. Он думал, что жизнь его станет легче, но ошибся, дела валились у него из рук с тех пор. Друзья перестали навещать его, с трудом ему удалось нанять слуг, чтобы следить за домом; он был абсолютно одинок, страдал от бессонницы — вот почему его нервная система была на пределе.

В доме Ланта не жил никто, кроме старика, который, к счастью, прекрасно готовил, и мальчика — его внука.

— Я думал, — заметил я, — что этот замечательный ужин приготовила ваша экономка.

— Моя экономка? — искренне удивился он. — Но в доме нет ни одной женщины.

— Нет же, она заходила ко мне в комнату сегодня вечером, — ответил я, — очень благообразная пожилая дама в черном шелковом платье.

— Вам показалось, — произнес он таким странным голосом, как будто изо всех сил старался сохранить самообладание.

— Я уверен, что видел ее, — настаивал я, — здесь не может быть никакой ошибки. — И я описал ее внешний вид.

— Вам показалось, — повторил он, — разве вы не понимаете этого, когда я говорю вам, что в доме нет ни одной женщины?

Я поспешил согласиться с ним, чтобы не вызвать очередного приступа ярости.

Затем последовала очень странная просьба.

С таким выражением, словно его жизнь зависела от этого, он умолял меня побыть с ним несколько дней. Он намекал, хотя и не сказал ничего определенного, что у него крупные неприятности, и если бы я только остался на несколько дней, то все проблемы были бы решены, и если у меня в жизни есть шанс совершить благой поступок, то это тот самый случай. Конечно, он не вправе принуждать меня оставаться в таком неприятном месте, но никогда этого не забудет, если я все же решусь остаться.

В его голосе было столько настойчивости, что я стал успокаивать его, как ребенка, обещая остаться, и в конце концов мы пожали друг другу руки, словно давая клятву верности.