Государев наместник

Глава вторая

Весна 1648 года в Поволжье выдалась ранней и дружной. Перед днём благовещенья пресвятой Богородицы с Дикого поля подули тёплые ветры, небо очистилось от тяжёлых хмурых туч, и по-летнему горячее солнце пролило на Карсун и его заснеженные окрестности долгочаемое людьми, зверями и птицами благодатное всеоживляющее тепло. Потемневшие сугробы скукоживались, прятались по тёмным местам, где до них не дотягивались солнечные лучи, из-под их снеговой корки начинали, пульсируя, пробиваться ручейки, к вечеру собирающиеся в большие потоки, которые с возвышенных мест устремлялись в низины и буераки.

По ночам ещё крепко подмораживало, к утру подтаявший снег покрывался стеклянной коркой хрупкого наста. В остроге среди казаков и стрельцов было немало охотников, и они стали поговаривать, что сейчас самая пора устраивать травлю на лосей, которых острый наст, ранящий ноги зверю, заставляет отстаиваться в укрытиях. С дозволения своего полусотника молодые казаки на лыжах обошли ближайшие места, но лосей не нашли. Но в тот же день с дальней сторожи, что находилась в пяти верстах от Карсуна, явился караульщик.

Хитрово и дьяк Кунаков стояли на крыльце съезжей избы, когда к ним в ноги ткнулся чумазый мужик в прожжённой во многих местах шубе.

– Кто таков? – спросил воевода.

– Еремейка Хренов! На дальней стороже зимую. Заприметил я следы лосиные нынче, побрёл следом. В полуверсте от сторожи, в леске стоят быки, коровы и телята.

Хитрово вопрошающе посмотрел на Кунакова, он не понял, к чему это известие.

– В здешних местах гоняют зверя по насту, пока он не изрежет до большой крови ноги и не рухнет, – объяснил бывалый дьяк.

– Что ж, – сказал Хитрово. – Если найдутся охотники на такую забаву, то пусть пробегутся, а то за зиму на лавках залежались. Васятка, кликни сотника Агапова!

Казачьего начальника воеводский посыльщик нашёл на конном дворе, где тот спал, завернувшись в тулуп, на соломе, подставив лицо молодому весеннему солнцу.

– Солому из бороды повытряхни, – сказал воевода, когда Агапов, помаргивая красноватыми глазами, предстал перед ним. – Караульщик с дальней сторожи прибёг, говорит недалече лосей приметил.

С сотника дрёму как рукой сняло, его взгляд приобрёл осмысленное выражение.

– Седни ввечеру надо выезжать, чтобы спозаранку обложить стадо. Они с утра задрёманные, не враз учуют. Скликать ловцов?

– Может, и мне с ними пойти? – спросил воевода Кунакова. – Как мыслишь?

– Стоит ли, Богдан Матвеевич? Не господская это забава бежать взапуски с лосем по талому снегу.

– Добро, – сказал Хитрово. – Раз дьяк мне воли не даёт, поезжай, Агапов, старшим, и чтоб там без баловства!

Говорили о гоньбе лося по ледяному насту многие, но дошло до дела, и желающих оказалось всего четверо – один алатырский стрелец и три казака, все молодые, здоровые парни, только Агапову было лет под тридцать. Он всем распоряжался, дал караульщику лошадь и отправил его на сторожу, высматривать, останутся лоси на месте или уйдут и как далеко. Еремейка должен был известить обо всём вечером, а пока занялись лыжами – снегоступами, которые в остроге имелись для караульных и охотничьих нужд. Сотник из них выбрал те, что пошире, с подбивкой по низу лосиной шкурой, проверил немудрящие крепления и, где они были негожи, указал подправить.

Сёмке Ротову надо было идти за парой гвоздей в кузню, с неохотой он пошёл и встретил того, кого больно было видеть – брата, которого вывели из ямы острожной тюрьмы. Федька Ротов, убийца своего товарища за игрой в «зернь», всё ещё не дождался думского приговора. Его открыли из тюрьмы, чтобы он убрал за собой, а то в яме стало жить невпродых, так она завоняла. Федька деревянной лопатой соскребал свои шевяки со дна ямы и выносил их наружу. Увидев Сёмку, он бросил лопату и кинулся к нему со всех ног.

– Сёмка, брат! – со слезами в голосе вскрикнул он. – Эх, брат! Сколько дней тебя не вижу, куда ты запропал?

– С обозом в Казань ходил, только вернулся.

– Эх, брат! Я столько всего передумал, – горько сказал Федька. – Скоро тепло, волей пахнет. Ты подойди ко мне, как стемнеет.

– Не могу, – Сёмка тряхнул лыжей. – На охоту иду.

– За лосями, – догадался Федька. – Ты смотри, не кидайся на него сразу, как он рухнет. Помнишь, дядю Прохора бык зашиб? В нём силы немерено. Вроде замертво рухнул, а потом как вспрыгнул и копытом дядю Прохора в грудь!.. Тогда завтра приходи!

– Добро, как вернусь, зайду, – пообещал Сёмка и пошёл дале. В кузне Захар откопал в ворохе старья две маленькие железные щепки, загнул и расплющил их на широком конце, и получились гвозди. Тут же Сёмка подбил к лыжне край отставшей от лыжи шкуры и поблагодарил кузнеца.

– Словами сыт не будешь, – сказал Захар. – Жду с добычей, хотя не верю, что такой малец, как ты, с быком совладает.

– Я не первый раз иду, дядя Захар, – обиделся Сёмка.

– А в какой?

– С отцом ходил.

– Тогда слов нет, сразу видно, что ты в этом деле знахарь!

Кузнец повернулся к наковальне и легонько стукнул по ней молотком, призывая к работе молотобойца, а Сёмка направился к избе, где жили казаки. Задумался над горькой братовой судьбой и чуть не выперся к съезжей избе, где на крыльце по-прежнему стоял воевода. Юркнул Сёмка в сторону и пошёл другим путем. Хоть и молод был, но понимал, что нечего начальнику на глаза лишний раз попадаться.

Богдана Матвеевича в избу не тянуло, душно там, сырым дымом пованивает. А на дворе свежо, дышится просторно, небо сине, белые тучи на нём поигрывают. Карсунское сидение изрядно надоело воеводе, прискучил почти медвежий уклад жизни, хотелось вольного движения, но пока за ограду и носа не высунешь, кругом снега, хотя уже изрядно изъеденные дневным солнцем и ночным морозом.

Последние дни Хитрово в основном был занят писаниной. Направлял грамоты в Казань, Нижегород о доставке работных людей не позже как к дню Святой Троицы, писал в Разрядный приказ, требуя пищалей и затинных орудий для Карсунского острога и Синбирской крепости, направил гонца в Темников, чтобы отобрали среди мордвы сотни три крепких лесорубов и, не глядя на распутицу, направили их в Карсун с топорами и трёхмесячным запасом сухарей, толокна и соли. Этих мужиков воевода мыслил отправить сразу же по прибытии на Синбирскую гору валить лес и разделывать на брёвна для возведения ограды и самонужнейших изб – воеводской, поварни и пороховой казны.

У ворот громко крикнул воротник, бревенчатые створы заскрипели, кто-то явился в Карсун. «Видать, чужой, – подумал воевода. – Может, вестник?» Недалече послышался шум, и караульщики вывели к крыльцу съезжей простолюдина в овчинной шубе. Приезжий в землю поклонился воеводе, затем вытащил из-за пазухи свиток грамоты.

– Кто таков будешь? – спросил Богдан Матвеевич.

– Прохор Першин, боярин, – ответствовал приезжий. – Остальное в грамоте прописано.

Хитрово сорвал со свитка печать и развернул её. Глянул в начало письма и удивленно воззрился на Першина.

– Ты моего брата Ивана Матвеевича знаешь?

– Неделю тому простились у него в приказе.

– Добро, – сказал Хитрово. – Заходи в избу!

Он прошёл в свою комнату, сел в кресло и, глядя мимо невзрачного Першина, который робко притулился у дверей, крикнул:

– Васятка, огня!

Денщик схватил кочергу, выкатил из печи несколько раскалённых углей и, дунув на них, зажёг лучину, от которой запалил толстую сальную свечу на воеводском столе.

– Надымил, увалень! – недовольно буркнул Богдан Матвеевич и, развернув свиток, прочитал письмо брата. Затем хмыкнул и с интересом посмотрел на Першина. Тот мял в руках свой овчинный треух и смотрел куда-то вкось от воеводы.

– Значит ты градоделец? Такой человек мне надобен. Брат пишет, что ты был на Тамбовской черте. Так?

– Поставил близ Шацка несколько острогов, – смиренно ответил Першин.

– Как на Москву попал?

– Я Ивану Матвеевичу всё поведал.

– Знаю, что поведал. А сам сказать можешь?

Першин опять уставился взглядом мимо воеводы и молчал.

– Брат сообщает, что ты вино горазд лопать. Так? – спросил Богдан Матвеевич и грозно глянул на градодельца.

– Накатывает иной раз на меня эта зараза, – скорбным голосом произнес Першин.

Хитрово думал над судьбой мастерового человека недолго.

– За пианство, если случится, буду нещадно бить батогами. Завтра начнешь обмерять и осматривать острог. Сможешь?

– Смогу, воевода.

– Жить будешь у казаков. Скажи сотнику Агапову, что я велел.

Прохор Першин шёл следом за Васяткой и был премного доволен. Воевода его не прогнал, дал дело, за ним закреплено денежное содержание в двенадцать рублей на год, которые велено получать семье, пока он будет на засечной черте. На последнем он настоял сам, когда давал поручную запись в Разрядном приказе, чем немало удивил Ивана Хитрово. Жена Першина взяла за мужа задаток и дала ему пятьдесят копеек на житьё. С этими деньгами Прохор и прибыл в Карсун.

Казаки толпились подле своей избы вокруг казана с толокном, каждый со своей миской. Васятка отозвал сотника в сторону.

– Воевода велел поместить градодельца к вам, – сказал он. – И ещё велел не забижать мастерового человека.

Агапов недовольно глянул на Першина, мол, что за птица залетела к ним в казачий стан, его казаки были несдержанны на язык, могла выйти свара.

– Где прикажешь его поместить? Ребята спят вповалку, шагнуть негде.

– Содвинитесь, и будет место. Недолго осталось тесниться, скоро весна.

– Пусть живёт, – сказал Агапов и подцепил из чашки, что держал в руке, полную ложку мучной болтанки.

– Вот и добро, – сказал Васятка. – Живи пока здесь. Скоро на Синбирскую гору пойдём, там всем места хватит. Доволен?

– Ты мне, парень, спроворь что-нибудь поесть. Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было.

Васятка заглянул в казан с толокном, там уже было все вылизано дочиста.

– Проворно ложками работают! Ладно, пойдём в поварню.

В низкой, прокопченной насквозь избе повар толок в ступе горох, а его помощник чистил котёл.

– Чисти, Емелька, чисти! – наставлял его повар. – Чисти, чтоб блестел казан, как котовы яйца!

– Дядька Степан, – сказал Васятка. – Покормить бы надо приезжего человека. Он град Синбирск будет ставить.

Повар отставил работу и внимательно посмотрел на Першина.

– Чай, толокно он не станет есть?

– А лучше ничего нет? – спросил Васятка. – С первого раза, и толокно. Ещё натрескается его, за милу душу!

– Тады дай ему своего гороха, вон, чашу тебе с верхом наложил.

Васятка взял пустую миску и наложил в неё варёного гороха.

– Спасибо, парень! – поблагодарил его Першин и, отвязав от пояса деревянную ложку, начал есть.

Васятка достал свою ложку и присоединился к трапезе.

– А ты, Емелька, зачем на людей уставился! – напустился Степан на своего помощника. – Завидки берут?

– Дядька Степан, – сказал Васятка, облизывая ложку. – Кваску у тебя не найдётся?

– Баловник ты, Васятка! – усмехнулся повар. – Попей водички!

Было уже близко к вечеру. Васятка побежал в воеводскую избу, а Прохор Першин пошёл осматриваться по острогу. Всё, что было здесь, он уже многократно видел в других местах на засечной черте, где пробыл много лет. Приходилось ему ставить остроги, строить надолбы и тарасы на разных участках русской границы с крымским югом. В его роду мужики всегда занимались плотницкой работой, хотя и не прибыльной, но дававшей возможность прокормиться самому и содержать семью. Першин был посадским тяглым человеком, подати платил в государеву казну, но работал всегда в отдалении от своего дома, что находился в Земляном городе за Яузой, близ древесного рынка, где продавались лесные изделия и, между прочим, готовые дома, нужные московским жителям по причине частых пожаров в стольном граде.

К двадцати годам он стал умелым плотником, затем старшим артели, выполнявшей крупные плотницкие заказы. Его стали знать в разных приказах как человека, которому можно было доверить сложное строительное дело. Нужда в таких людях появилась, когда государству потребовалось построить на засечной черте десятки новых городов и острогов.

Пограничные воеводы всегда были довольны работой Першина, но имел он негожую привычку – впадал иной раз в пьяный загул. Обычно тихий и покладистый, Прохор становился шумным, дерзил начальным людям и расплачивался за это спиной. Своими привычками он стал известен на всей черте от Тамбова до Белгорода, и когда потребовался градоделец на Синбирскую черту, от него избавились, отослав в Разрядный приказ. Иван Хитрово, сделав Першину грозное внушение, направил его в Карсун.

Першин шёл вдоль ограды острога и всё примечал: колья из доброй сосны поставлены в двухсаженные закопанные тарасы, между собой подогнаны плотно, помосты – обломы на стенах, с которых ратники отражают приступы неприятелей, защищены от вражеских стрел дощатыми навесами. Отметил он и худую работу – слабо укреплённые ворота на одном выезде, над ними следовало бы срубить надвратную башню и поместить в ней затинную пищаль. Степняки при набеге в первую очередь пёрли в ворота, тут-то и нужно их встречать мощным зарядом свинцового дроба.

Решив, что основательным осмотром острога он займётся завтра, Першин пошёл к избе, где его определили на ночлег. Там было шумно. Приехал Еремейка Хренов с дальней сторожки и объявил, что лоси не ушли, а только передвинулись с одного края леска на другой, где были ещё необглоданные молодые деревья.

Сборы были недолгими, ловцы надели овчинные шубы и шапки, взяли длинные ножи, сели в запряжённые низкорослыми ногайскими лошадями двое саней, и, провожаемые любопытными, выехали за ворота острога.

Сёмка Ротов сидел на передке саней, держа в руках верёвочные вожжи, и вглядывался в наступившие сумерки. Мохнатая ногайская лошадка бодро мяла большими копытами ещё не замёрзший снег, пофыркивала и потряхивала длинной гривой. Сани глубоко взрывали крупичатый наст, редкие берёзы белыми привидениями выплывали из полумрака, а за ними стоял стеной непроглядно-чёрный хвойный лес. Из него доносился временами тревожный и загадочный шум, это верховой ветер шевелил верхушки сосен, и они, вздрагивая, начинали поскрипывать, потрескивать и бормотать на своём звучном древесном наречии.

Ветер разогнал тучи, и крупно вызвездило. Ночь обещала быть студёной. «Добрый наст будет!» – обрадовался Сёмка и снова загрустил. Судьба брата во многом была и его судьбой, он её переживал, как свою. Они были погодки, Федька на год старше, видно, бедовая доля ему на роду была написана, вырос беспокойным и азартным парнем, во всем искал край, вот и оступился с обрыва. Гадать, к чему его за душегубство приговорит дума, было не нужно, в любом случае кнута Федьке не избежать, а могут и на веску вздернуть, или решат утопить, как котёнка, в проруби.

Засечная сторожа возникла нечаянно, частоколом брёвен и собачьим брехом. Над низким, наполовину врытым в землю бревенчатым жильём из волокового оконца струился дым и прыскали белые искры. Охотники вошли в избу, и сразу в ней стало тесно. Второй караульщик, по виду чуваш, сидел возле печи и свежевал куницу. Собака сидела рядом с ним и, роняя с языка слюну, ждала, когда хозяин закончит работу и выбросит для неё тушку во двор.

– Укладывайтесь, ребята, – сказал Хренов. – Как забелеет на дворе, я вас шумну.

Все, кроме Агапова, последовали этому здравому совету, упали на земляной пол, завернулись в свои шубы и вскоре запохрапывали, заприсвистывали.

– И часто куница в руки идёт? – спросил Агапов у чуваша.

– Редко, совсем редко, – ответил тот, помещая шкурку на пяла, для просушки. – Те года охота была прибыльней. Распугали зверя, лес валят – гул идёт. Ушёл зверь из этих мест. Белый царь куницу берёт, зайца, белку ему не надо. А где куницу взять?