Введение

Что бы вы делали, если бы вы были государством?

Как ни странно, политическая теория, по крайней мере начиная с Макиавелли, практически перестала задавать этот вопрос. Большое внимание в ней уделялось тому, что отдельный индивид, класс или общество в целом может получить от государства, а также легитимности власти государства и правам, сохраняющимся у его подданных. Она исследовала подчинение, которым государству обязаны потребители его услуг, то, как они участвуют в его функционировании, возмещение, которого могут требовать жертвы возможных сбоев. Это жизненно важные проблемы; с течением времени и по мере роста государства относительно гражданского общества они становятся все более важными. Но достаточно ли рассматривать их только с точки зрения подданного, его нужд, желаний, возможностей и обязанностей? Не станет ли наше понимание полнее, если мы посмотрим на них с точки зрения государства?

Данная книга представляет собой попытку проделать именно это. Несмотря на риск смешения институтов и индивидов и трудности перехода от личности правителя к его правительству как институту, государство здесь рассматривается как если бы оно было реальной сущностью, имело волю и было способно принимать обоснованные решения о средствах для достижения своих целей. Тем самым в книге предпринимается попытка объяснить действия государства по отношению к нам в терминах того, каких действий можно было бы ожидать от него в различных исторических ситуациях, если бы оно рационально преследовало цели, которые предположительно у него имеются.


Молодой Маркс считал, что государство «находится в противоположности» к гражданскому обществу и «преодолевает» его. Он говорил о «мирском расколе между политическим государством и гражданским обществом» и утверждал, что, «когда политическое государство насильственно появляется на свет из недр гражданского общества… государство может и должно дойти до упразднения религии, до уничтожения религии. Но оно может прийти к этому лишь тем путем, каким оно приходит к упразднению частной собственности, к установлению максимума на цены, к конфискации, к прогрессивному обложению, тем путем, каким оно приходит к уничтожению жизней, к гильотине»[1]. В отдельных пассажах других работ (особенно в «Святом семействе» и «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта») он продолжал представлять государство как самостоятельную сущность, которая идет своим путем, но не дал объяснений тому, почему это должно привести к «преодолению», «конфискации», «противоречию», почему автономное государство является антагонистом общества.

По мере продвижения к построению своей системы Маркс присоединился к основному корпусу политической теории, общей чертой которого было отношение к государству как к инструменту. Тем самым для зрелого Маркса и еще более явно для Энгельса, Ленина и воодушевляемых ими представителей социалистической мысли государство превратилось в орудие, подчиненное интересам правящего класса и обеспечивающее его господство.

Для несоциалистической теоретической традиции государство также представляет собой инструмент, поставленный на службу пользователю. Оно считается в целом благотворным и помогает другим достигать их целей. Форма этого инструмента, решаемые им задачи и круг потребителей могут различаться, но инструментальный характер государства является общим для основных направлений современной политической мысли. Для Гоббса оно сохраняет мир, для Локка – защищает естественное право на свободу и собственность, для Руссо – реализует всеобщую волю, для Бентама и Милля – является движущей силой совершенствования общественного устройства. Для сегодняшних либералов оно преодолевает неспособность частных интересов к самопроизвольной кооперации, заставляя их производить коллективно предпочитаемые объемы таких общественных благ, как порядок, оборона, чистый воздух, мощеные улицы и всеобщее образование. Если исходить из более широкого определения общественных благ, то принуждение позволяет обществу достигать справедливости в распределении благ или даже полного равенства.

Несомненно, существуют и менее идеалистические варианты инструменталистского подхода. Для школы «нерыночного выбора» или «общественного выбора» взаимодействие актов индивидуального выбора через посредство государства влечет за собой перепроизводство общественных благ. По этой и другим причинам оно не дает добиться предпочитаемых исходов[2]. Данная школа изучает неповоротливость орудия, каковым является государство, и его потенциальную способность навредить обществу, пытающемуся им воспользоваться. Тем не менее государство – это инструмент, хоть и несовершенный.

Но что такое дефекты, ошибки в конструкции, врожденные недостатки? И чем они отличаются от внутренней последовательности? Действительно ли республика Платона вырождается на пути от демократии к деспотии? Или же она преобразуется в соответствии с собственными целями?


Первый шаг к адекватному пониманию государства – представить себе ситуацию без государства. Следуя Руссо, мы без каких-либо на то оснований отождествляем естественное состояние с тем, в котором находились дикие и, возможно, не слишком сообразительные охотники на заре истории. Для нас стало условным рефлексом считать его некой ранней, примитивной стадией цивилизации, более высокая степень которой требует образования государства и сама является необходимым условием для этого. С эмпирической точки зрения так и могло быть, но с точки зрения логики это вовсе не следует из единственного необходимого условия естественного состояния, заключающегося в том, что в этом состоянии участники не отказываются от своего суверенитета. Ни у кого нет монополии на применение силы, все вооружены. И это условие не обязательно противоречит какой бы то ни было ступени цивилизации, будь то отсталой или развитой.

Национальные государства находятся в естественном состоянии и не выказывают склонности совместно передать свой суверенитет сверхгосударству. При этом, вопреки тому, что обычно принимают за мнение Гоббса, большинству из них, как правило, удается избегать войн. Они даже сотрудничают в условиях вооруженного мира, причем особенно смело и с наиболее впечатляющими результатами – в сфере международной торговли, инвестиций и кредитования, несмотря на наличие суверенного риска. Теория общественного договора предсказывает, что в этих сферах межгосударственных отношений будут царить международный разбой, невыполнение обязательств, конфискации и политика, направленная на разорение соседей, а контракты будут просто бесполезными клочками бумаги. На деле, несмотря на отсутствие сверхгосударства, обеспечивающего выполнение контрактов безотносительно к национальным юрисдикциям, международное сотрудничество не разрушается. Более того, имеется определенное движение в обратном направлении. Международные отношения ставят под сомнение стандартную точку зрения, согласно которой люди в естественном состоянии – это облаченные в звериные шкуры близорукие простаки, которые колотят друг друга по голове дубинками. Напротив, есть определенные основания утверждать, что с развитием цивилизации естественное состояние становится более жизнеспособным. Страх перед более совершенным вооружением может оказаться более сильным стимулом к тому, чтобы воздерживаться от развязывания войн, и способом спасения людей от «беспросветной, жестокой и короткой жизни», чем были такие исторические сверхдержавы, как Римская, Каролингская или Британская империи, хотя, наверное, об этом еще рано говорить.

О жизнеспособности естественного состояния применительно к людям и группам людей судить труднее, чем применительно к странам. Цивилизованные люди долгое время являлись подданными государств, так что у нас нет возможности наблюдать, как бы они кооперировались в естественном состоянии. Поэтому мы не можем даже попытаться провести эмпирическое сравнение положения дел в условиях отсутствия государства и его наличия. Станут ли соблюдаться контракты в отсутствие принуждающего субъекта последней инстанции, обладающего монополией на применение силы? Обычно считается, что в интересах каждого индивида, чтобы все остальные держали свое слово, а он мог бы свободно нарушать свое, и поэтому социальная кооперация не может осуществляться на добровольной основе. В терминах теории принятия решений корректно построенная «дилемма заключенного» не может иметь кооперативного решения, которое не навязывалось бы участникам извне. Однако недавние результаты применения математики и психологии к общественным наукам говорят нам о том, что если люди неоднократно сталкиваются с подобными дилеммами, то это заключение не обязательно верно. Люди учатся на результатах, и ожидаемые результаты подталкивают их к спонтанной кооперации. Любое рассуждение о том, что если государство должно вынуждать людей кооперироваться, то они не сделали бы этого без принуждения, является, конечно, non sequitur[3].

С другой стороны, чем дольше людей заставляли кооперироваться, тем менее вероятно, что они сохранили способность к спонтанной кооперации, если она вообще когда-либо у них была. «Те, кто могут, делают», но обратное «те, кто делают, могут» не менее справедливо, поскольку мы обучаемся через действие. Люди, вынужденные полагаться на государство, не обучатся искусству быть самостоятельными и не приобретут привычки к гражданскому действию. Одно из самых знаменитых прозрений Токвиля (хотя у него были и более тонкие умозаключения) на самом деле относилось к различию между, с одной стороны, английским и американским «правительством» [government], которое оставляло пространство и потребность для низовых инициатив и, не слишком вмешиваясь в жизнь людей, побуждало их самих заниматься собственными делами, и, с другой стороны, французской «администрацией» [administration], которой не было свойственно ни то, ни другое. Влияние государства на формирование обычаев, зависимость ценностей и предпочтений от тех самых политических структур, которые, как считается, им порождены, является лейтмотивом, постоянно повторяющимся в моих рассуждениях.

Другой постоянно возникающей темой является запутанный характер причинно-следственных связей в общественных отношениях. Действия государства могут достигать или не достигать задуманного эффекта, а их ближайшие проявления ничего не гарантируют относительно окончательных результатов. Однако почти всегда они имеют другие эффекты, которые могут быть более важными и долгосрочными. Вдобавок эти непреднамеренные последствия могут быть определенно нежелательными, непредвиденными и, по сути дела, зачастую непредсказуемыми. Именно это придает жутковатый оттенок уютной точке зрения, согласно которой политика – это плюралистическая векторная геометрия, а гражданское общество управляет само собой и контролирует государство, которое представляет собой просто машину для регистрации и исполнения «общественного выбора».


Содержание данной книги разбито на пять глав, охватывающих логический (хотя и не обязательно соответствующий реальному времени) путь государства от одной крайности, в которой его цели не конкурируют с целями его подданных, к другой, в которой ему принадлежит большая часть их собственности и свобод.

Глава 1 «Капиталистическое государство» начинается с обсуждения той роли, которую насилие, подчинение и предпочтения играют при зарождении государства. Затем в ней выводится характерная схема государства, которое, если бы оно существовало в реальности, не находилось бы в конфликте с гражданским обществом. Я называю его «капиталистическим», чтобы подчеркнуть определяющий характер его отношения к собственности и контрактам. В таком государстве концепция юридически действительного титула собственности предполагает, что нашедший никому не принадлежащий предмет становится его владельцем. Такое государство не вмешивается в контракты людей ради их же блага (что также исключает возможность навязывания всеохватного, всестороннего общественного договора, направленного на преодоление «проблемы безбилетника» [free-rider] – соблазна попользоваться бесплатно тем, за что платят другие). Оно не позволяет себе сострадания и симпатии, которую оно могло бы питать к своим менее удачливым подданным, заставляя более удачливых оказывать им помощь. Точно так же оно является государством без политики [policy-less], минимальным государством (раздел «Контуры минимального государства»).

Для государства иметь одновременно собственную волю и желание минимизировать себя выглядит как аномалия, внутреннее противоречие. Для того чтобы такое желание было рациональным, цели государства должны лежать вне политики и быть недостижимыми методами государственного управления. Цель последнего, таким образом, сводится лишь к борьбе с не-минимальными соперниками (т. е. к предотвращению революции). Такого государства, конечно, никогда в истории не было, хотя его стиль и обертоны слабо проглядывают в одном или двух государствах XVIII–XIX вв.

«Политический гедонист», рассматривающий государство как источник благоприятного баланса при вычислении соотношения между помощью и помехами с его стороны, должен логически стремиться к более чем минимальному государству и изобрел бы его, если бы его не существовало[4]. Политический гедонизм индивида лежит в основе потребности в более всеохватной и менее вариативной схеме кооперации, чем мешанина контрактов, возникающая в результате добровольных переговоров (раздел «Изобретение государства: общественный договор»). Для гипотетического правящего класса политический гедонизм требует машины, обеспечивающей господство (раздел «Изобретение государства: инструмент классового господства»). Оба варианта политического гедонизма предполагают некоторую доверчивость в том, что касается риска, связанного с разоружением себя ради вооружения государства. Они также подразумевают веру в инструментальный характер государства, созданного для служения целям других и не имеющего своих собственных целей. Однако в любом обществе, где отсутствует полное единогласие и существует плюрализм интересов, государство, сколь угодно сговорчивое, не может преследовать иные цели, нежели свои собственные. То, как оно разрешает конфликты, и тот вес, который оно придает целям других, и есть способ достижения им собственных целей (раздел «Замыкание контура с помощью “ложного сознания”»).

Вопросы о том, является ли политический гедонизм осмысленным, благоразумным и рациональным, меняет ли наличие государства наше положение в лучшую или худшую сторону, совпадает ли выбор государства относительно производства тех или иных благ в его интересах с тем, каков был бы наш выбор, снова рассматриваются в главе 2 в их связи с реформированием, социальными улучшениями и полезностью, а в главе 3 – в контексте правила «один человек – один голос», эгалитаризма (и как средства, и как цели) и распределительной справедливости.


В то время как насилие и предпочтения стоят у истоков государства соответственно в историческом и логическом аспектах, политического подчинения оно добивается путем обращения к старой триаде – подавление, легитимность, согласие, – которая является предметом первого раздела главы 2. Легитимность обеспечивает подчинение независимо от возможной награды или страха перед наказанием. Государство не может увеличить свою легитимность по своему усмотрению, кроме как по прошествии очень большого промежутка времени. Чтобы обеспечить подчинение, у него остаются лишь различные комбинации подавления и согласия (хотя оно, конечно, будет использовать ту степень легитимности, которой обладает). Согласия в небольшой части общества – например, среди охранников в лагере – может быть достаточно для того, чтобы подавить остальных. Бóльшая часть выгод достанется меньшинству, достигшему согласия, а репрессии тонким слоем будут распределены среди многочисленного большинства. Если государство добивается подчинения в большей степени за счет согласия, то соотношение будет обратным.

По мотивам, которые в каждый конкретный момент кажутся верными, хотя со временем могут показаться необоснованными или глупыми, репрессивное государство со временем обычно начинает привлекать на свою сторону тех, кого оно подавляло, и активнее опираться на согласие (раздел «Принимая стороны»). В этом процессе сочетаются шаги, направленные на расширение политической демократии, и стремление к благу с мерами, вызывающими раскол и антагонизм: государство пытается получить поддержку больших групп общества, предлагая им значительное вознаграждение, отбираемое у других, возможно, более узких, но все же значительных групп. Побочным продуктом этого процесса создания групп выигравших и проигравших является то, что государственный аппарат становится больше и изощреннее.

Мне кажется почти неоспоримым то, что нормативная составляющая любой господствующей идеологии совпадает с интересами государства, а не правящего класса, как предполагает марксистская теория. Иными словами, в широком смысле господствующая идеология говорит государству то, что оно хочет услышать, но, что еще важнее, – то, что оно хочет донести до своих подданных. Идеологическая «надстройка» не нагромождается на «базис» интересов (как обычно считается), на деле они поддерживают друг друга. В обществе может вообще не быть правящего класса, но государство и господствующая идеология будут процветать и совместно развиваться. Эта точка зрения объясняет то внимание, которое в книге посвящено утилитаризму (разделы «Лицензия на починку» и «Выявленные предпочтения правительств»), оказывающему крайне мощное, но в наше время в основном подсознательное влияние на политическую мысль прошлого и настоящего. Утилитаристские действия по «исправлению» чего-либо, оценка изменений институтов по их ожидаемым последствиям и сравнение полезностей разных индивидов, благодаря которому государство может вычесть ущерб одних из выгод других и получить в сумме больший уровень счастья, придают действиям государства моральное содержание. Доктрина, рекомендующая подобные операции, представляет собой прекрасную идеологию для активистского государства. Она создает моральное основание для политики государства, когда оно по своему усмотрению выбирает, кого облагодетельствовать. Однако даже если этот вопрос решается не произвольным образом, а в ходе электоральной конкуренции, то сравнение полезностей разных индивидов все равно неявно присутствует в утверждениях государства о том, что его действия правильны или справедливы (или и то и другое одновременно), а не просто необходимы для сохранения власти.

Провозглашение социальной справедливости в качестве цели и этического оправдания соблазнительной политики на первый взгляд представляет собой отход от утилитаризма. Однако фундаментальная преемственность между этими двумя критериями для оценки политики обусловлена тем, что оба они зависят от межличностных сравнений. В одном случае сравниваются полезности, а в другом – заслуги. Любое из сравнений дает оправдание для отмены добровольных контрактов. В обоих случаях роль «благожелательного наблюдателя», «внимательного взгляда», который проводит обоснованное и авторитетное сравнение, естественным образом достается государству. Присвоение этой роли – такое же громадное завоевание, как и производная возможность выбрать среди подданных государства один класс, расу, возрастную группу, регион, сферу занятости и т. п., чтобы благоприятствовать соответствующей группе за счет остальных. Однако самостоятельность в выборе того, кому благоприятствовать и за чей счет, которой государство пользуется для создания базы поддержки реформ и перераспределения, практически неизбежно сохраняется лишь на короткий срок. В главе 4 излагаются причины того, почему она имеет тенденцию исчезать по мере нарастания политической конкуренции и привыкания общества к определенной схеме перераспределения.


Полностью развившееся государство перераспределения, по велению которого «неимущий стал законодателем для имущего»[5] и которое со временем непредвиденным образом преобразует характер и структуру общества, имеет свой доктринальный аналог, идеологическую пару. Развитие ни одного из них невозможно до конца понять без другого. В главе 3 «Демократические ценности» рассматривается либеральная идеология, которая доминирует, когда государство, все больше зависящее от согласия общества и вынужденное конкурировать за него, поглощает людей, служа их идеалам.

Соглашаясь на наступление демократии и, конечно, содействуя ей как средству для перехода от репрессивного правления к правлению по согласию, государство обрекает себя на соблюдение определенных процедур наделения властными полномочиями (например, правило «один человек – один голос», правление большинства). Процедуры таковы, что государство в поисках поддержки должно просто подсчитывать голоса. Его политика, грубо говоря, должна вести к тому, чтобы выигравших было больше, чем проигравших, вместо того чтобы, например, благоприятствовать тем, кто больше этого заслуживает, больше нравится государству, обладает большим влиянием или удовлетворяет более тонкому критерию. Добиваться того, чтобы выигравших было больше, чем проигравших, всегда привлекательнее, приговаривая к роли проигравших некоторое количество богатых, чем такое же количество бедных. Однако это правило всего лишь удобно, но не более того. Оно может не завоевать одобрения тех, кто находится в стороне, кто не рассчитывает что-то получить от его применения. Некоторые из них (включая многих последовательных утилитаристов) предпочтут правило, требующее «создавать больше выигрыша, а не больше выигравших», и забудут о подсчете голосов. Другие захотят дополнить правило оговоркой «с учетом естественных прав» или же «при условии отсутствия посягательств на свободу». Любое из этих условий является достаточно жестким, чтобы полностью затормозить любые демократические меры.

Соответственно, для либеральной идеологии очень полезно построение одной или, для верности, нескольких систем аргументации в пользу того, что демократические политические меры действительно создают демократические ценности, т. е. что политическая целесообразность является достаточно надежным руководством к хорошей жизни и к достижению одобряемых всеми конечных целей.

Я рассматриваю четыре подобные системы аргументации. Первая, наиболее выдающимися защитниками которой были Эджуорт (безупречно) и Пигу (более сомнительно), направлена на доказательство сильного утверждения о том, что выравнивание доходов ведет к максимизации полезности. Мой контраргумент (раздел «От равенства к полезности») заключается в том, что если вообще имеет смысл складывать полезности разных индивидов и максимизировать сумму, то разумнее утверждать, что на самом деле к максимизации полезности ведет любое устоявшееся, освященное временем распределение доходов, равномерное или неравномерное. (А если и есть доводы в пользу выравнивания, то сфера их применимости ограничена новыми богатыми или новыми бедными.)

Более модную, хотя и менее влиятельную аргументацию построил Джон Ролз, который рекомендует модифицированный, умеренный вариант эгалитаризма как соответствующий принципам справедливости. По нескольким причинам я оспариваю принципы, которые он выводит из предусмотрительного интереса людей, ведущих переговоры о распределении, ничего не зная ни о самих себе, ни, следовательно, о каких-либо различиях между собой. Я оспариваю утверждение о зависимости социальной кооперации не от условий, которые участники устанавливают в рамках двусторонних отношений, осуществляя реальную кооперацию, а от пересмотра этих условий, с тем чтобы они соответствовали принципам, договоренность о которых достигается отдельно, в специально созданном для этой цели «исходном положении», характеризуемом незнанием. Я также сомневаюсь в том, что принципы справедливости надо выводить из демократии, а не наоборот (раздел «Как справедливость отменяет контракты»). В разделе «Эгалитаризм как предусмотрительность» я оспариваю утверждения о предусмотрительном характере определенного вида эгалитаризма и о той роли, которую риск и вероятность играют в том, чтобы побудить к нему людей, движимых собственными интересами. По ходу дела я отвергаю успокоительный взгляд Ролза, который считает процесс перераспределения безболезненным и не связанным с издержками, а государство – автоматом, выдающим «общественные решения», когда мы загружаем в него наши желания.

Вместо того чтобы утверждать – на мой взгляд, безуспешно, – что известное равенство в политике и экономике порождает конечные, неоспоримые ценности (такие как полезность или справедливость), либеральная идеология иногда применяет смелое упрощение и просто возводит само равенство в ранг высшей ценности, которая почитается сама по себе, поскольку человеку это свойственно.

Мой главный контраргумент (раздел «Любовь к симметрии»), который находит неожиданную поддержку у Маркса в «Критике Готской программы» и в бесценной проговорке Энгельса, заключается в том, что, когда мы думаем, что выбираем равенство, на самом деле мы нарушаем одно равенство ради другого. Любовь к равенству может с равным успехом быть или не быть свойственна человеческой природе, но любовь к конкретной форме равенства в предпочтении ее другой (при условии что они не могут действовать одновременно) аналогична любым другим предпочтениям и потому не может служить универсальным моральным аргументом.

В чем-то аналогичные аргументы можно использовать против утверждения о том, что демократическая политика хороша тем, что, уравнивая состояния, она уменьшает страдания людей от созерцания успеха соседей (раздел «Зависть»). Очень немногие из бесчисленных видов неравенства, вызывающих негодование людей, поддаются уравниванию, даже если атака на различия столь же прямолинейна, как культурная революция Мао Цзэдуна. Бесполезно заставлять всех есть, одеваться и работать одинаково, если в любви одному по-прежнему везет больше, чем другому. Источником зависти является завистливый характер, а не некоторый небольшой набор поддающихся исправлению видов неравенства из бесчисленного их множества. Зависть не исчезнет, если все замки будут сожжены, привилегии заменены личными достоинствами, а все дети отправлены в одинаковые школы.


Стимулы и препятствия, необходимость оставаться у власти перед лицом конкуренции за согласие и сам характер общества, согласия которого необходимо добиться, должны привести государство к принятию подходящей системы политических мер по изъятию собственности и свободы у одних и передаче их другим. Однако не будет ли эта система, какой бы она ни была, обречена остаться гипотетической, собственность и свобода – нетронутыми, если конституция запретит государству притрагиваться к ним или по крайней мере будет содержать фиксированные пределы, в рамках которых ему это позволено? Такая система мер должна быть согласована с конституционным ограничением демократической политики, и поэтому глава 4 «Перераспределение» начинается с некоторых соображений по поводу фиксированных конституций. Утверждается, что явные конституционные ограничения могут определенно быть полезными для государства в качестве средства выстраивания доверия, но они вряд ли сохранятся неизменными, если не будут совпадать с существующим в обществе балансом интересов. Предполагаемая выгода от соответствующей поправки является стимулом для создания достаточно большой коалиции, необходимой для ее принятия (хотя этого условия недостаточно для внесения изменений в конституцию).

Рассмотрение техники получения поддержки большинства в условиях демократии начинается в разделе «Покупка согласия» с сильно упрощенного абстрактного случая. Если люди отличаются друг от друга только суммой имеющихся денег и если они голосуют за такую программу перераспределения, при которой они получают наибольший выигрыш (или несут наименьшие потери), предлагаемые государством и оппозицией альтернативные программы будут очень близки друг к другу (или одна из них будет чуть менее неблагоприятной для богатых, чем другая). Под влиянием конкуренции за власть все, что может быть безопасно отобрано у будущих проигравших, должно быть отдано будущим выигравшим, не оставляя государству «свободных средств» для самостоятельного распоряжения. Как следствие, его власть над ресурсами подданных полностью тратится на его же собственное воспроизводство, т. е. на то, чтобы просто оставаться у власти.

Менее абстрактная версия (раздел «Перераспределение, вызывающее зависимость»), в которой люди и их интересы различаются в бесконечном числе аспектов, а общество, где должна быть получена преобладающая поддержка, не является атомистическим, но содержит промежуточные групповые структуры между человеком и обществом, дает более запутанные, но едва ли менее безрадостные для государства результаты. Выигрыш от перераспределения формирует привычки как на индивидуальном, так и на групповом уровне, а его сокращение легко провоцирует «абстинентный синдром». Если в естественном состоянии интеграция людей в сплоченные группы интересов сдерживается «проблемой безбилетника» (потенциальной или реальной), то возникновение государства как источника перераспределительных выгод допускает и провоцирует неограниченное формирование групп для извлечения этих выгод. Это верно в той степени, в какой государственно-ориентированные группы интересов устойчивы к наличию среди своих членов «безбилетников», присутствие которых в рыночно-ориентированных группах просто разрушило бы их.

У каждой группы интересов, в свою очередь, есть стимул действовать как «безбилетник» по отношению к остальному обществу, а государство при этом является силой, допускающей это без серьезного сопротивления. Нет оснований ожидать, что корпоративистский идеал создания очень больших групп (все работники, все работодатели, все врачи, все хозяева магазинов) для того, чтобы они договаривались с государством и друг с другом, заметно изменит этот исход. Таким образом, со временем паттерн перераспределения превратится в безумную смесь юридических лазеек и асимметричных льгот не по классической разграничительной линии «богатые – бедные» или «бедные – средний класс», а по линии отраслей, профессиональных групп, регионов или вообще неизвестно чего. Наконец, эволюция всей системы будет все больше выходить из-под общего контроля государства.

В разделе «Повышение цен» предполагается, что групповая структура общества, которую поддерживает перераспределение, порождающее зависимость, придает каждой группе способность сопротивляться любому сокращению своей доли в распределении или компенсировать эти потери. Одним из симптомов impasse[6], в который это заводит, является эндемическая инфляция. С этим же связаны и жалобы государства на то, что общество становится неуправляемым, неспособным «отдавать», начинает отказываться приносить какие бы то ни было жертвы, которые могут потребоваться для адаптации к трудным временам или просто случайным шокам.

Общественно-политическая ситуация, по большей части обусловленная собственными действиями государства, в конце концов вызывает необходимость увеличения разрыва между валовым и чистым перераспределением (раздел «Перемешивание»). Вместо того чтобы ограбить Петра и заплатить Павлу, платят обоим и обоих же грабят по все большему числу поводов (высокая степень валового перераспределения при низком и негарантированном чистом балансе); это вызывает тревогу и неизбежно порождает разочарование и фрустрацию.

На этой стадии государство завершает метаморфозу из соблазнителя-реформатора середины XIX в. в рутинного перераспределителя конца XX в., заложника накапливающихся непреднамеренных эффектов от своего стремления к согласию (раздел «К теории государства»). Если его цели таковы, что они могут быть достигнуты путем направления на них ресурсов его подданных, то рациональной стратегией государства будет максимизация дискреционной власти над этими ресурсами. Однако в своей неблагодарной «рутинной» роли оно использует всю свою власть для того, чтобы остаться у власти, и не имеет «незанятой» власти, которую может использовать по своему усмотрению. И это является для него рациональным поведением, подобно тому как для работника будет рациональным трудиться для того, чтобы обеспечить себе минимальное пропитание, а для совершенно конкурентной фирмы – функционировать на уровне самоокупаемости. Но высшая ступень рациональности приведет его к тому, что оно будет стремиться к освобождению от ограничений, накладываемых электоральной конкуренцией и необходимостью обеспечить согласие в обществе, – вроде того, как пролетариат, по Марксу, избегает эксплуатации путем революции или предприниматель у Шумпетера избегает конкуренции с помощью инноваций. Мой тезис не в том, что к этому «должны» прийти все демократические государства, а в том, что внутреннюю склонность к тоталитаризму следует рассматривать как симптом их рациональности.


Автономию действий при переходе от демократии к тоталитаризму не обязательно отвоевывать за один, заранее спланированный, единый шаг. По крайней мере поначалу это больше похоже на хождение во сне, чем на сознательное продвижение к четко осознаваемой цели. В главе 5 «Государственный капитализм» рассматривается политика, которая может провести государство шаг за шагом по пути к «самореализации». Ее результатом будет изменение социальной системы таким образом, чтобы максимизировать потенциал дискреционной власти и позволить государству полностью этот потенциал реализовать. Чтобы увеличить дискреционную власть (раздел «Что делать?»), нужно начать с решения задачи снижения автономии гражданского общества и повышения способности отказывать в согласии. Побочным эффектом политики, к которой обычно склоняется государство, управляющее «смешанной экономикой», является размывание значительной части фундамента этой автономии – возможностей независимого жизнеобеспечения людей. Завершением этого процесса является, как это называет «Манифест Коммунистической партии», «завоевание демократии» для того, «чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства»[7]. Тем самым социалистическое государство кладет конец историческому и логическому отклонению, каковым является диффузия экономической власти в гражданском обществе при централизации политической власти. Однако при централизации и объединении двух видов власти оно создает социальную систему, которая несовместима с классическими демократическими правилами перехода власти и не может функционировать в соответствии с ними. Социальная демократия должна превратиться в народную демократию, систему, наилучшую из оставшихся систем, а государство уже стало достаточно сильным для того, чтобы обеспечить это превращение и предотвратить системный спад.

«Системные константы», в противоположность переменным, обусловленным человеческим фактором, рассматриваются в контексте частного и государственного капитализма (раздел «Государство как класс») для оценки места управляющей бюрократии. По причине неприемлемости тезиса о том, что разделение собственности и управления означает потерю контроля со стороны собственника, следует согласиться с тем, что пребывание бюрократа в должности не гарантировано, а его самостоятельность в принятии решений ограничена. Хороший или дурной характер бюрократов, составляющих государственные кадры, их «социально-экономические корни» и то, чей отец ходил в какую школу, являются переменными, а конфигурации власти и зависимости, характеризующие соответственно частный и государственный капитализм, являются константами; в таких выражениях, как «социализм с человеческим лицом», вес констант социализма относительно переменных «человеческого лица» лучше всего рассматривать как проблему личных надежд и страхов.

При государственном капитализме одни явления приводят к другим с более высокой степенью неизбежности, чем в более свободных социальных системах, и по мере исчезновения одних противоречий появляются другие, которые, в свою очередь, требуют устранения. Заключительный футуристический раздел этой книги («На плантации») посвящен логике государства, которое владеет всем капиталом и испытывает потребность владеть и работниками. Рынки труда и товаров, суверенитет потребителей, деньги, граждане-работники, голосующие ногами, – чуждые элементы, противоречащие некоторым из целей государственного капитализма. В той степени, в которой государство их затрагивает, социальная система приобретает некоторые черты патерналистского старого Юга США.

В определенных аспектах люди вынуждены превращаться в рабов. Они не владеют своим трудом – это их обязанность. «Безработицы нет». Общественные блага доступны в относительном изобилии, «одобренные товары», такие как здоровая пища или записи музыки Баха, дешевы, а заработная плата лишь немного превышает сумму карманных денег по стандартам внешнего мира. Люди имеют свою порцию жилья, общественного транспорта, здравоохранения, образования, культуры и безопасности в натуральной форме, вместо того чтобы получать некие талоны (не говоря уже о деньгах) и нести сопутствующее им бремя выбора. Соответствующим образом подстраиваются их вкусы и темпераменты (хотя не все попадают в зависимость, некоторые могут начать испытывать аллергию). Государство максимизирует свою дискреционную власть, но в конце концов обнаруживает себя перед лицом новых трудностей.


Цели рационального государства логически определяют обратные цели рациональных подданных, по крайней мере в том смысле, что говорят им о том, чтó необходимо делать для содействия ему или создания помех. Если они сумеют избавиться от несовместимых предпочтений, которые у них могут существовать (например, больше свободы и больше безопасности или больше государства и меньше государства одновременно), – что, вероятно, труднее, чем кажется, – они поймут, насколько сильно их желание содействовать или сопротивляться реализации задач государства. От этого знания должна зависеть их собственная позиция.

Загрузка...