Государство — это он

Двадцать лет назад, в августе 1991 года, c ликвидацией ГКЧП, по сути, завершилась история

СССР. Все, что происходило в следующие несколько месяцев, вплоть до спуска советского

флага, было предопределено в августе. Когда демонтаж прежней системы власти шел полным

ходом, стало доступно огромное количество дел в партийных архивах. Читая эти документы, я обратил внимание на частое упоминание одной фамилии – Смиртюков. Ему единственному, помимо членов Политбюро, направлялись самые секретные решения этого высшего

руководящего органа страны. А секретарям и заведующим отделами ЦК КПСС предлагалось

согласовывать с ним самые важные планы и постановления.

Столь значительный политический вес не вполне соответствовал должности Смиртюкова –

управляющий делами Совета министров СССР. Я начал расспрашивать о нем деятелей

недавнего прошлого. Недруги бурчали: "Он много на себя брал". А те, кто знал Смиртюкова

близко, восхищались его феноменальной памятью, благодаря которой он помнил едва ли не

все решения правительства за все время его невероятно долгой работы в Кремле – с 1930 по

1990 год.

Ветераны рассказывали истории о поразительном влиянии, которое Михаил Сергеевич

Смиртюков имел на членов советского руководства. В 1950-х годах к нему в кабинет

однажды зашел с новым проектом министр финансов СССР Арсений Зверев: "Миша, ты

знаешь, я тут такую замечательную штуку придумал!.." А тот отвечает: "Знаю. Опять

советскому человеку в карман хочешь залезть". Зверев обиделся и ушел. Но свой проект

больше никому не предлагал.

Был и другой случай. К Смиртюкову пришел молодой сотрудник Совмина и рассказал, что

курируемое им министерство требует срочного выделения дополнительных ресурсов и что на

документах есть резолюция самого Брежнева, гласившая, что нужно помочь. "Что делать?" –

спросил сотрудник. "Положи бумаги на окно, – спокойно ответил Смиртюков. – Если сырье и

оборудование действительно нужны, попросят еще раз. А если министр подсунул Леониду

Ильичу свою писульку на визу, чтобы создать себе на всякий случай запас, поерзает немного

и успокоится".

Встретиться со мной Михаил Сергеевич согласился скорее из любопытства: его живо

интересовало, что я вычитал о нем в партийных документах. Но мало-помалу он

разговорился и начал рассказывать о себе и своей работе. Конечно, о чем-то бывший

управделами умалчивал. Но и в том, что он рассказал, поместилась почти вся советская

история: за 60 лет в Кремле Смиртюков не работал только с первым и последним

руководителями советского правительства – Лениным и Павловым.

Наши беседы о советских премьерах публиковались во "Власти" в 2000 году, но с тех пор

едва ли стали менее актуальными. Смиртюков родился до возникновения СССР и успел

увидеть его распад, а его жизнь сама по себе – важная часть истории государства,

закончившейся ровно 20 лет назад.

Мы собрали прежние публикации, дополнили эпизодами, о которых Михаил Смиртюков

рассказывал позднее, а также его воспоминаниями о детстве, юности и Великой

Отечественной войне. Получился целый номер, который мы и предлагаем вниманию

читателей.

"Я по молодости считал, что так оно и должно быть"

Михаил Сергеевич Смиртюков прожил 95 лет и всегда говорил, что крепким здоровьем

обязан предкам и пристрастию к пешим прогулкам. О начале жизненного пути – от

церковного служки и самогонщика до студента МГУ и сотрудника аппарата Совнаркома –

он рассказывал обозревателю "Власти" Евгению Жирнову.

"Наш уезд называли кулацким"

Так откуда же начался ваш путь в Кремль?

Родился я 13 сентября 1909 года в селе Говоренки Калужской губернии. Потом, правда, наше

село во время разных реформ административного устройства страны и изменений границ

входило в разные области и в конце концов оказалось в Одоевском районе Тульской области, в который входит и до сего дня. Семья наша была крестьянской. Мать моя Прасковья

Павловна никогда в школе не училась и до самой смерти оставалась неграмотной. А вот отец

Сергей Иванович окончил четырехлетнюю школу. Образование его в наших местах по тем

временам считалось немаленьким, и он смог устроиться лесничим в лесную контору. Вот

только проработал он там сравнительно недолго. В бурю упавшее дерево привалило ему

ногу, и он так и остался искалеченным на всю жизнь. Он переменил несколько мест, пока

наконец в 1916 оду не попал на Дудоровский стекольный завод в Брянской губернии.

Благодаря хорошему умению считать и красивому почерку его приняли на работу

конторщиком. В конторе работало десять счетоводов, которые, считая на огромных

деревянных счетах, вели всю заводскую бухгалтерию. Считали они так быстро, а костяшки

на счетах стучали так громко, что, когда они работали, создавалось впечатление, будто

строчит пулемет.

Как тогда жил российский служащий?

В заводском поселке было всего несколько зданий, отличавшихся по своему виду от

крестьянских изб. В отдельном доме жил хозяин завода, в другом – главный инженер,

главный бухгалтер и начальники цехов. А в третьем доме жил священник. Все остальные

служащие и рабочие жили в бараках. Наш, например, состоял из трех квартир. В центральной

квартире жили мы, а по бокам – машинист с семьей и заведующий хозяйственным магазином

завода. Он считался в заводской иерархии уже высоким чином. У нас была прихожая –

метров шесть квадратных, дальше шла гостиная метров в двадцать, из которой был вход в

спальню. Но главное, в квартире была огромная русская печка. Зимой мы укладывались на

ней вчетвером – родители, я и брат Костик, который был на два года младше меня. Хорошо, тепло. Но тараканов на печи было многовато. В печи мать пекла хлеб, варила щи. А летом мы

с братом спали на полу. Кровать была только у матери и отца. Мать, как и отец, не

отличалась большим здоровьем, и по хозяйству ей помогала девушка.

То есть у вас была прислуга?

Это не от большого богатства. Работала она у нас, насколько я помню, за еду. Воду носили из

колодца метров за сто пятьдесят. Был свой погреб, где хранилась картошка и квашеная

капуста на зиму. Каждая семья в рабочем поселке имела участок земли, на котором сажали

картошку. Я как сейчас помню, что наша семья собирала семь мешков картошки, и на весь

год этого вполне хватало. Летом под окном были грядки с луком. С черным хлебом и солью

не было ничего вкуснее и полезнее для здоровья. А главной нашей едой всегда были щи и

каша.

А как обстояло дело с учебой?

В школу я поступил 1 сентября 1917 года. Тогда еще преподавали Закон Божий, и мы под

руководством священника отца Андрея Азбукина на этих уроках хором пели молитвы. Слова

за эти годы я, конечно, позабыл, но названия помню назубок: "Отче наш", "Богородица Дева, радуйся", "Верую". Хотя помнить бы должен, ведь тогда я в церкви прислуживал попу. Я

приходил в храм, облачался в стихарь, и мы вместе с моим приятелем насыпали в кадило

ладан и разжигали его. А на Пасху мы выступали в роли звонарей.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Летом мы с братом спали на полу. Кровать была только у матери и отца"

А что запомнилось из революционных событий?

То, что произошла революция, мы поняли по поведению взрослых. Рабочие и служащие

завода начали ходить по главной и единственной улице поселка с красными знаменами и петь

песни – "Смело, товарищи, в ногу" и "Вихри враждебные веют над нами". Еще они

собирались на митинги и много и горячо о чем-то спорили. Но первое время на нашей учебе

это никак не отражалось. Занятия шли, как и шли. Из школьной жизни запомнилось еще то, что на большой перемене нас подкармливали чечевичной похлебкой, казавшейся нам очень

вкусной. Ее запах я помнил потом несколько десятков лет и в домах отдыха просил

приготовить мне что-нибудь с чечевицей. Может быть, эта похлебка казалась мне такой

вкусной потому, что жили мы скудно. После революции дела на заводе пошли куда хуже: заказов на стекло становилось все меньше и меньше. При этом, насколько я помню из

разговоров родителей, все, что не выращивалось на нашем огороде, – соль, крупа, спички –

стало стремительно дорожать. Прокормить нас с Костей на отцовский заработок становилось

все труднее. А потом завод полностью встал. Я помню, что еды было так мало, что мать стала

печь хлеб с травой повиликой. Намучившись, родители решили отправить меня к деду в

Говоренки. Так что дальше я учился в той самой начальной школе, которую когда-то с

отличием окончил мой отец.

А там было лучше? Ведь началась Гражданская война с разверстками и прочими

реквизициями продуктов у крестьян.

Жизнь у деда по материнской линии Павла Михайловича Лукьянова тоже в то время была

нелегкой. Человек он был правильный и работящий. Но полного комплекта скотины у него

никогда не было. Всегда была свинья, были куры. Но лошади и коровы одновременно не

было никогда. Или та, или другая. Если была корова, то лошадь на посевную и уборочную

приходилось просить у родственников. А если дед оказывался с лошадью, приходилось

выменивать на что-то молоко.

Почти кулак?

Считался он по тогдашней классификации середняком. Поэтому его в коллективизацию не

раскулачили и потом приняли в колхоз. Но все же дед с бабкой жили лучше, чем родители на

заводе. Хозяйство было обширное. Амбар с погребом: на зиму туда ставились кадушки с

салом, с капустой, картофель там хранился. Позади дедова двора росла конопля. Там у

каждого крестьянина был конопляник – вещь в хозяйстве и жизни крайне необходимая. В

высоких зарослях, выше человеческого роста, можно было спрятаться в случае опасности. Не

меньше была нужна конопля и в хозяйстве, ведь в тех местах подсолнечник не вызревал. А в

волости работало несколько пунктов по производству конопляного масла. Это были простые

деревянные прессы. Когда масло стекало, пресс разбирали, и на сукне оставался жмых. Для

меня он тогда был любимым лакомством. С конопляным маслом ели картошку и делали

мурцовку. Готовили ее так: в глубокую глиняную миску бабушка наливала кипяченую воду, крошила хлеб и добавляла несколько ложек конопляного масла. И мы втроем по очереди

начинали черпать эту мурцовку. Ложку дед, ложку бабушка, ложку я. Потом бабушка

говорила: "Ну все, дед, хватит!" И все, что осталось, подвигала мне. В праздники бабка

варила щи с салом. А из ржаной муки пекла очень вкусный хлеб. Главным угощением в эти

дни был творог. Его тоже клали в глиняную миску и заливали сметаной. И в эту сметану с

творогом макали свежий хлеб и ели.

То есть никаких тягот и лишений войны?

Жизнь в Говоренках в то время несколько отличалась от того, как описывали годы

Гражданской войны в книгах. У нас не было банд, никого не убивали и не поджигали. Не

было конфликтов и во время хлебозаготовок. Я почему-то не помню, чтобы при этом было

какое-то недовольство. Сколько сказано, столько и платили. В неурожайные годы голодали.

В детстве мне это казалось нормальным и естественным. И только потом в документах о

двадцатых годах я прочитал, что наш уезд называли кулацким. Губернское начальство

докладывало в Москву, что во все органы власти Одоевского уезда пролезли кулаки и

мешают проведению борьбы с кулачеством. Мне трудно сказать, насколько справедливыми

были эти суждения. Но дед считал, что у нас в Говоренках все делается по справедливости.

"Плохино переименовали в Ульяновское"

После окончания Гражданской войны что-то изменилось?

В 1921 году после окончания начальной школы я вернулся к родителям на Дудоровский

завод. Встал вопрос о моей дальнейшей учебе. Школа в заводском поселке была только

начальной. А ближайшая неполная средняя находилась в двенадцати верстах от поселка в

крупном торговом селе Плохино. По местным легендам, называлось оно так потому, что

вокруг него были овраги да густые брянские леса, где орудовали разбойники. Перед

революцией там проходили большие базары, на которые крестьяне приезжали даже издалека.

Главным товаром, которым было известно Плохино, была пенька, шедшая на изготовление

канатов. Пенька эта считалась лучшей в мире, и даже в Англии она была известна как

"плохинка". Позднее, в середине тридцатых годов, когда умерла сестра Ленина Мария

Ильинична Ульянова, в ее честь Плохино переименовали в Ульяновское. Но я учился еще в

Плохинской школе. Каждый понедельник мы шли из рабочего поселка в школу семь верст

брянским лесом и пять верст полем. В Плохино родители для нашей компании – трех

мальчиков и одной девочки – снимали две комнаты у вдовы дьячка. Поскольку с деньгами

было не густо, платили ей очень мало. Но мы приносили с собой продукты, из которых она

нам готовила еду и сама питалась. Поздно вечером в субботу также пешком мы всей

компанией возвращались домой.

Чем занимались дома?

В воскресенье скучать не приходилось. Я все время был чем-то занят. Ходил на рыбалку, за

грибами. У кладбища устроили стадион и играли в футбол. Конечно, на мне лежала и часть

хозяйственных забот. У деда я научился косить, и потому заготовка сена для нашей коровы

лежала на мне. В школе после занятий жизнь тоже была очень насыщенной. Ставили

спектакли и ездили с ними по деревням. Я, помню, играл какого-то кулака. Мы ни от кого

ничего не ждали. Считали нужным что-то сделать, сами и делали. В школе смастерили

спортивные снаряды и потом выступали на вечерах с гимнастическими упражнениями.

А как обстояло дело с идеологической подготовкой?

У нас в школе, когда я в нее поступил, была скаутская организация. Но потом из скаутов мы

стали пионерами. Когда я учился в седьмом классе, политические веяния проникли и в

школу. Думаю, что произошло это после смерти Ленина. Я хорошо помню, как мы все стояли

на морозе, ожидая сообщений о состоянии его здоровья. Каждый день мы в четыре часа дня

приходили к почтовому отделению. Выходил начальник почты и читал бюллетень о здоровье

Ленина: температура, давление, пульс и еще какие-нибудь несколько слов. После его

кончины, начался ленинский призыв в комсомол. Вот так я и стал комсомольцем.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Луначарский в течение часа с небольшим без всякой бумажки говорил об истоках русской

культуры, лучших наших писателях, поэтах и артистах. И когда кончил, была настоящая

овация"

Организацию создали без затруднений?

Комсомольская организация у нас была благодаря нашему энтузиазму и тому, что учились

мы в крупном селе. В глубинке комсомол прививался, откровенно говоря, нелегко.

Энтузиазма хватало и там. Из волости или уезда приезжали организаторы, собирали

молодежь, и ребята и девушки говорили, что согласны вступать. Но потом дома им

устраивали головомойку, и заявлений о приеме в комсомол они уже не подписывали. Но у

нас политическая жизнь бурлила. Мы организовали импровизированный суд, в котором я

был прокурором. Разыгрывались процессы обо всем злободневном, что происходило в

стране. К примеру, о борьбе с самогоноварением, которое в те годы было очень

распространено.

В некоторых документах оно называется повальным.

В стране тогда был введен сухой закон, водку не выпускали и не продавали. Так что

производство спиртного стало делом подпольным, частным и массовым. Происходило это, правда, не от хорошей жизни. Когда Дудоровский стекольный завод встал, самогон стал

единственным способом добыть пропитание. Его у нас в поселке гнали все, включая

священника отца Андрея. Частью мужики употребляли его по назначению. Но большая часть

шла на продажу. Все от мала до велика знали технологию производства самогона и могли

различать его по сортам. Первач был крепостью свыше пятидесяти градусов, и его можно

было поджечь. Второй сорт был уже похуже, а в третий приходилось для подъема качества

добавлять первача.

И ваша семья?

А как же. Мать наливала самогон в жестяной бидон, в который входило двенадцать бутылок

самогона, надевала его на лямках себе на спину, и мы с ней шли пешком в Плохино. Там на

базаре она продавала этот самогон. Народ приходил за ним со своей тарой. И потом мы шли, покупали рожь на солод для новой партии самогона, а затем закупали самое необходимое для

хозяйства: крупу, муку, соль, сахар, спички. И опять те же двенадцать верст мы тяжело

нагруженные шли обратно. Поначалу нас, самогонщиков, власть не трогала. А потом

милиция начала борьбу с подпольным винокурением. И мы всем поселком перевели свои

производственные мощности в лес. Поработаем, затем прячем самогонный аппарат в

специально вырытые ямы и прикрываем их мхом. В таких же ямах прятали и бадьи с

бродящей бардой. И вот тут случались накладки. Эти емкости учуивали пасшиеся возле леса

коровы, сбивали мох, хлебали барду, и их пригоняли вечером домой с трудом

передвигающих ноги, буквально на рогах.

Как долго продолжалось массовое самогоноварение?

До тех пор, пока работа на заводе постепенно не наладилась. Началось строительство в

городе и деревне, появился спрос на оконное стекло, и его начали у нас делать. Поселок

воспрянул. А когда заработки начали расти, самогон как источник дохода потерял значение.

Народ гнал его уже только для себя да как валюту – за бутылку тогда, как и всегда, можно

было решить разные проблемы. А в крупных масштабах продолжали производство лишь

несколько семей. На базар самогонку уже не возили, милиция гоняла. Но жители окрестных

деревень знали эти самогонные точки и к праздникам там запасались. К тому времени мне

пришлось из самогонщика переквалифицироваться в борца с самогоноварением.

Это как?

Когда я учился в седьмом классе, мне предложили поработать секретарем сельсовета. И в

этом качестве я сопровождал милиционеров на обыски к самогонщикам. А поскольку сам

знал это дело до тонкости, всегда находил спрятанную самогонку. Во время одной такой

акции мы собрали по заводскому поселку 87 огромных бутылей самогона. Куда их деть на

ночь? Милиционеры решили поставить их в местную аптеку, а двери ее опечатать. Утром

вызвали всех хозяев бутылей и начали допрос. Спрашивают мужиков: "Ваши бутыли?" Те

соглашаются. "Ну, – говорит старший милиционер, – давайте платить штраф". "За что?" –

удивляются мужики. "Так ведь вы самогон гнали? Гнали. Значит надо платить".

Самогонщики изобразили на лицах удивление: "Какой самогон? Никакого самогона в наших

бутылях нету. Не занимаемся мы этим". Милиционеры аж подпрыгнули: "Как нету?!"

Открыли бутыли, а там вода. Когда и как мужики подменили содержимое бутылей, я не знаю

до сих пор. Но милиционеры после этого на антисамогонные акции в наш поселок ездили без

особой радости. Случались у нас и другие курьезы. Помню, как все поразились, когда узнали, что поп отец Андрей расстригся и вскоре вступил в партию. Работая в сельсовете, а потом

секретарем правления потребительского общества, я начал самостоятельно зарабатывать.

Деньги были пусть и небольшие, но помогали семье выжить.

А как же учеба?

В том-то и загвоздка. После того как я окончил семь классов, встал вопрос, что мне делать

дальше. И как бы ни было трудно, родители решили, что мне нужно продолжать учиться.

Поблизости школы второй ступени не было. И мать с отцом решили отправить меня в

уездный город Одоев. Во-первых, от него было двенадцать верст до Говоренок. А такой путь

я мог легко пройти пешком. А во-вторых, в Одоеве жила сестра отца. На том порешили, и я

снова поехал к деду и бабушке.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Орджоникидзе говорил с акцентом, не всегда правильно, но умел так зажечь зал, что люди

поднимались и шли туда, куда он призывал"

"Трудно было сосчитать все магазинчики и лавки"

Там тоже жизнь наладилась?

Было это в 1925 году, в самый разгар нэпа. Торговая жизнь в Одоеве била ключом. Ни в чем

не было недостатка. На центральной улице находился частный магазин по продаже ситца, а

рядом – сукна. Недалеко от них был магазин районной потребкооперации – раймаг – и еще

один государственный. Трудно было сосчитать все магазинчики и лавки, торгующие

мануфактурой, галантереей, всякими хозяйственными товарами. И в любой лавочке

обслуживали так вежливо, как теперь это трудно представить. В двух частных

парикмахерских, куда я в девятом классе раз в неделю начал ходить бриться, соблюдалась

исключительная чистота. Они же были своеобразными информационными центрами.

Парикмахер, пока обслуживал клиента, успевал обменяться с ним последними новостями.

Работали частные портные. Но для нас, школьников, самыми интересными объектами были

газетный киоск, в котором мы покупали тетради, карандаши и разные нужные мелочи, и три

небольшие булочные, где продавали кренделя и плюшки. Все было очень дешево. Плюшка, к

примеру, стоила две копейки. И мы на большой перемене бегали за ними из школы. Но, когда

вырваться не было возможности – уроков и общественных дел было по горло, – мы посылали

за ними школьного сторожа, и он брал с нас по три копейки за плюшку. Все как-то пытались

зарабатывать. Мы, комсомольцы, выписывали на нашу организацию газеты, читали их

аккуратно, а потом продавали на завертки в частную лавку. А полученные копейки пускали

на финансирование наших мероприятий.

А как жили крестьяне?

Каждую субботу и воскресенье в Одоеве проходили ярмарки, куда окрестные крестьяне

привозили мясо, зерно, картошку, яблоки, дрова. Мастера-гончары продавали там свои

миски, кружки и горшки. Полно было всяких самодельных игрушек. Но особенно много

осенью продавали фруктов. Весов ни у кого не было, поэтому яблоки и груши продавались

ведрами, бочонками и возами. Эти ярмарки остались у меня в памяти навсегда. Муж тетки, у

которой я жил, маленький тщедушный человечек, был кузнецом. Он славился по всей округе

умением подковывать лошадей. Так вот в ярмарочные дни он своим мастерством зарабатывал

порядочные по тем временам деньги. Покупал дрова и продукты, а все остальные деньги

пропивал. Пил он аккуратно с понедельника по пятницу и без продыху. Но семья все равно

жила и питалась прилично. На столе обязательно было первое и второе. И ели не из одной

миски, а каждый из своей. Не забывал меня и дед. Каждую неделю он пешком приходил ко

мне в Одоев и приносил что-нибудь поесть: сало или еще что-нибудь и буханку хлеба из

светлой ржи. Все этот я отдавал тетке на общий стол. Иногда я сам в выходные дни шел в

Говоренки, а в понедельник утром приходил в школу. Эти двенадцативерстные прогулки, думаю, помогли сохранить здоровье и прожить много лет и мне, и деду. Я забрал их с

бабушкой в Москву, когда им обоим было под восемьдесят лет. Дед прожил до восьмидесяти

семи. А бабушка хотя и не была таким заядлым ходоком, но дожила до девяноста трех лет.

А как выглядели школы времен нэпа?

Мы, ученики, жили очень дружно. Никакого расслоения на бывших и нынешних не

наблюдалось. Может быть, из-за того, что зарплаты у рабочих и служащих не сильно

отличались, никакой разницы тогда не чувствовалось. И взрослые, и дети чувствовали себя

равными. Никто не задавался. Даже дети купцов ничем среди прочих учеников не

выделялись. Единственными, кто делил нас по происхождению, были учителя старого закала.

Учительница литературы, к примеру, относилась ко мне очень холодно потому, что я был

секретарем комсомольской организации и членом районного комитета комсомола. Ей

нравились девочки из благоустроенных семейств, которым она во всем потакала. Но я ее

уважал потому, что она очень хорошо знала свой предмет и знания давала нам – дай Бог

каждому! Математике нас учил Борис Васильевич Реутов, который потом преподавал в МГУ, а химии и астрономии – Антонин Иванович Фетисов, он тоже уехал работать в Москву, в

университет. Холодность учителей к нам, как я понял потом, была небезосновательной. Мы

громко кричали и митинговали, по сути, не очень разбираясь в существе происходящего в

стране. Нам говорили, что левый и правый уклон – это плохо, вот мы хором кричали: "Долой

левых и правых!" В тот момент нам все это казалось очень интересным, увлекательным и

правильным.

Этим общественная работа и ограничивалась?

Нет. В девятом классе райком комсомола выдвинул меня, как тогда говорили, на пост

заведующего профпартклубом, который размещался в здании бывшего Дворянского

собрания, и заведующего городским театром, находившимся в старинном деревянном здании.

Спектакли там ставили мы, школьники, и иногда приезжали из губернии артисты, которые

ставили разные, в основном агитационные, спектакли. А в клубе работали разного рода

кружки: хоровой, литературный, столярный и т. д.– и проводились собрания. Моей учебе это

почти не мешало. По существу, я был только хранителем ключей и начальником над

сторожами в этих зданиях. Вечера я проводил на работе с большой пользой для своего

образования: в бывшем Дворянском собрании была прекрасная библиотека, и я много читал.

Собирались учиться дальше?

Весной 1927 года я окончил школу. И нужно было решать, что делать дальше. Считалось, что

наша школа имеет педагогический уклон. И многие ее выпускники работали учителями в

Одоеве и в округе. Но я решил поступать в Педагогический институт имени Ленина в

Москве. За заведование клубом и театром мне платили немалые по тому времени и тем ценам

деньги. Немного денег присылал мне отец. Так что я мог на скопившиеся деньги осуществить

свой план. Из школы, от райкома комсомола я взял рекомендации для поступления в

институт и, ни с кем из родных не советуясь, отправился в столицу.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Я слушал Маяковского, когда он читал поэму "Хорошо!". Зал замер, было тихо. Все

чувствовали, насколько он мощный, красивый, интересный человек"

"Поэты и писатели вели себя без малейшего чванства"

Так просто?

Точно. Ни друзей, ни покровителей у меня в столице не было. Весь мой багаж состоял из

небольшого баульчика из фанеры, в котором лежали мыло, кусок хлеба и маленький кусочек

сала. Приехал я рано утром на Киевский, а тогда Брянский вокзал. Города не знаю, где

педагогический институт имени Ленина – тоже. Толпа пассажиров с поезда идет куда-то, и я

вслед за ней. Я шел, шел и оказался на Охотном Ряду. Остановился у прекрасного здания, которое, как оказалось потом, было Домом союзов. А напротив был самый настоящий рынок.

Прямо на тротуарах на каких-то брезентовых полотнищах лежали большие кучи арбузов,

винограда, яблок и всяких других фруктов. Тут же продавали битую птицу. Конечно,

удивительно было, что в самом центре Москвы, возле Кремля, торгуют, как на ярмарке в

уездном городе. Почему-то я повернул обратно и пошел по Охотному Ряду вниз, к Моховой

улице. А в это время как на грех пошел дождь. Я посмотрел, думаю: куда же деваться, где

спрятаться? Увидел калитку, а над ней небольшой железный навес. Я туда. Рядом притулился

какой-то мужчина. Я по сторонам-то поглядываю. Смотрю, сзади старинное здание с

колоннами. Спрашиваю мужчину: "Что это за здание?" Он объяснил, что это старое здание

Московского государственного университета. А вот если перейти улицу Герцена, то там

будет новое здание Московского университета. Ну я постоял, постоял, думаю, дай-ка я зайду

в университет. Заодно спрошу, как дойти до педагогического института. Зашел, поднялся, пошел по коридору. Смотрю, над одной из дверей прикреплен большой лист бумаги

размером с вывеску магазина: "Приемная комиссия". Ну я постучал, открыл дверь. За столом

сидела девушка, которая что-то писала. Я было хотел ее про пединститут спросить, но тут

меня как черт в бок толкнул. Я и говорю: "Что надо сделать, чтобы поступить в

университет?" Она отвечает: "Написать заявление. Вот вам лист бумаги, напишите, что вы

хотите поступить в университет, свои данные, кто вы и адрес". Я начал выяснять, какие в

МГУ есть факультеты. И опять, совершенно не задумываясь, выбрал юридический факультет, отделение советского строительства. Почему, хоть пытайте, ответить не смогу. Сразу решил, и все. Потом сел, написал заявление. Девушка говорит: "Ну вот, теперь идите, мы вам

пришлем открытку". А дома в середине августа я получил открытку о том, что экзамен

назначен на такое-то число. То, что я так легко стал абитуриентом юридического факультета

МГУ, меня тогда не удивило. Я, вообще говоря, по молодости считал, что так оно и должно

быть.

А как прошло поступление в МГУ?

Пришел в приемную комиссию и получил маленькую бумажку с направлением в общежитие.

Находилось оно на окраине Москвы, и там было много тысяч людей, которые приехали

сдавать экзамены. Экзамены шли всего неделю, а затем вывесили списки зачисленных. То, что я принят, я опять же воспринял как само собой разумеющееся и отправился осваиваться в

новое общежитие на Ильинку. Условия там были не самыми комфортными: в каждой

комнате было по двадцать студентов. Но абсолютно никто не роптал. Мы сразу взялись за

учебу и начали налаживать свой быт.

Удалось?

Стипендия у нас была небольшой – девять рублей, и ее едва-едва хватало на обеды. Обед из

двух блюд в студенческой столовой на Малой Бронной стоил 27 копеек. Первое – щи или

какой-то суп, а на второе были обязательно котлеты и хлеб. Еще за пять копеек добавляли

третье блюдо – компот или кисель. Так что стипендии хватало на обеды, если брать третье

только через день. Была еще студенческая вегетарианская столовая на улице Огарева. Там

обеды были подешевле, но сытости от них никакой. Так что я ходил на Бронную. А ведь

деньги еще были нужны на баню. Со второго семестра нас перевели в общежитие на

Спиридоньевку. Спиридоньевский переулок кончался перед Тверской улицей банями. И мы

все ходили в эти бани. Там было три разряда. Нижний разряд стоил 25 копеек. Я до сих пор

помню, как было приятно раз в неделю попариться в этой бане! В месяц за это набегал еще

рубль. Но главное, в московских магазинах тогда было настоящее изобилие. Нэп уже начали

сворачивать, нэпманов поприжали, но еще не успели добить окончательно. На Тверской был

бывший Филипповский магазин, в котором продавался замечательный ситный хлеб. Я такого

хлеба с тех пор больше не ел. На него нажмешь, как на подушку, а он снова поднимался

кверху. Купишь булку, а на Охотном Ряду у торговцев пяток помидоров, и такой завтрак

получается! А какой была культура в торговле! Не товар был дорог, а покупатель. В

Елисеевском можно было купить хоть 100 граммов колбасы или сыра, хоть 50. Тончайше

нарезали, как листочки все равно, и с улыбкой подавали, не глядя, что ты бедный студент.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Интерес к книгам был такой, что люди толпились там с утра до вечера. Покупали, продавали

и до хрипоты обсуждали книги"

Но ведь стипендии явно не хватало.

Такая жизнь и желудки подталкивали нас к поиску заработков. Поскольку знаний мы

набраться еще не успели, работали в основном руками – разгружали вагоны и баржи. На

месте Дома на набережной, или, как тогда называлось это место, на Болоте, был пустырь, на

котором разгружали прибывшие из Астрахани баржи. На них привозили какое-то несметное

количество арбузов и дынь. Причем интересно, что на каждой барже были только

собственник груза и два нанятых рабочих, которые по ходу дела, пока баржу тянули в

Москву, выбрасывали за борт портящиеся арбузы и дыни. Так что прибывал груз в идеальном

состоянии. Не могу сказать, сколько человек в итоге занималось снабжением Москвы

бахчевыми культурами. Наверное, всего несколько сотен. А когда нэп ликвидировали, в

Астрахани был организован целый трест, где только в управленческом аппарате народу было

больше, чем до того плавало на баржах.

Но три человека разгрузить баржу не могли. Так что тут нас, студентов, и нанимали.

Платили, надо сказать, честно и прилично. А с конца осени до лета мы перебирались на

товарные станции на железной дороге, где разгружали вагоны. Почему-то нашей

студенческо-разгрузочной бригаде чаще всего приходилось таскать ящики с туалетным

мылом. Его запах иногда снится мне до сих пор. Отбить этот запах помогал хороший

портвейн, который мы вполне могли себе позволить.

Время на учебу хотя бы оставалось?

Не только на учебу. Большинство из нас приехало из глубинки, и мы впитывали все новое как

губки. Студентом я был почти во всех театрах. Даже работая потом в правительстве страны и

имея возможность посещать любые спектакли, я ходил в театры куда меньше, чем когда был

студентом. Для студентов продавали театральные билеты со скидкой 50, а то и 70 процентов.

А иногда организовывали общественные просмотры. Мне запомнилось одно такое

мероприятие, которое проходило в бывшей опере Зимина на Большой Дмитровке. Тогда там

был филиал Большого театра, а потом Театр оперетты. Там шла комедия из студенческой

жизни "Квадратура круга". Перед спектаклем на сцену вышел нарком просвещения Анатолий

Васильевич Луначарский. В течение часа с небольшим он без всякой бумажки говорил об

истоках русской культуры, лучших наших писателях, поэтах и артистах. Зал слушал его, просто затаив дыхание. Тишина стояла полная. И когда Луначарский кончил, была настоящая

овация. Вообще в России на моей памяти выдающихся ораторов было маловато. Что

руководители, что идеологи выступали, не отрываясь от записей, и то умудрялись путаться и

ошибаться. Но четырех человек я все-таки выделил бы. Первый, кого я считал хорошим

оратором, был Саша Косарев, секретарь ЦК комсомола. Он говорил всегда без бумажки,

горячо и эмоционально. Недаром Сталин с ним расправился. Вторым я считал (просто по

очереди, а не по значению) Луначарского. Хорошим оратором был и Серго Орджоникидзе.

Он казался малорослым. А на деле был человеком нормального роста, но широким и с

огромными руками. Когда он их поднимал, раскидывал в стороны, казалось, что он обнимает

весь зал. Он как-то говорил с акцентом, не всегда правильно, но умел так зажечь зал, что

люди поднимались и шли туда, куда он призывал. Это был настоящий оратор, способный

заражать своим энтузиазмом. И конечно, замечательным трибуном был Сергей Миронович

Киров. Я слушал его всего два раза и поражался тому, как он сочетает горячность речи с

логикой и доказательностью.

А кроме театров?

Кроме театров мы, помню, часто ходили в кино. Тогда кинотеатр, который потом назывался

"Художественный", на Арбатской площади казался нам очень большим. А сейчас смотрю: маленькое зданьице какое-то. А прямо в консерватории был кинотеатр Межрабпома –

Международной организации помощи рабочим. Она почему-то занималась кино. Там шли

хорошие картины, часто менялись, и студенты валили туда валом. Посещали еще и

Политехнический музей рядом с Лубянкой. Тогда он был одним из самых заметных центров

науки, литературы и искусства. Там организовывались выставки, читались разнообразные

лекции. А главное, что мне запомнилось, – это вечера писателей и поэтов. Помню, однажды

мы пошли с ребятами (нас было человек двадцать) на вечер Маяковского. Пришли, а в кассе

все дешевые билеты проданы. Дорогих осталось немного, но денег у нас на них не хватило.

Стоим перед входной дверью и возмущаемся, что не можем пройти. Минут за десять до

начала открылась дверь, и с улицы вошел Маяковский. Посмотрел на нас и говорит: "Вы чего

шумите?" Ну мы все ему стали кричать, что билетов нет, а мы хотим попасть на вечер. Он

улыбнулся и потом махнул рукой, мол, за мной. И мы действительно всей ватагой пошли за

ним. На контроле он женщине что-то сказал – та ушла в сторону. Мы вошли. Он сказал: "А

теперь по этой лестнице поднимайтесь на балкон и локтями пробивайте себе дорогу". Там

действительно было много народу, но мы пробились. И я должен сказать, что этот вечер

очень большое впечатление произвел. Правда, там были и такие зрители, которые свистели.

Не все поддерживали Маяковского. Но в целом, когда он закончил, его проводили

аплодисментами. Второй раз я слушал Маяковского уже в Большом театре, когда он читал

поэму "Хорошо!". Зал замер, было тихо. Все чувствовали, насколько он мощный, красивый, интересный человек. И когда он кончил, зал взорвался. Я видел Маяковского и на книжных

ярмарках, которые проходили на Никитском бульваре. Весь сквер с обеих сторон был

уставлен палатками и киосками. В определенные часы за прилавки становились многие

писатели и поэты, продавали книги и тут же давали автографы. Маяковский там появлялся

редко. Чаще я видел крестьянского поэта Клюева, Мариенгофа, Асеева. Причем поэты и

писатели вели себя без малейшего чванства. Просто и открыто общались с читателями,

отвечали на вопросы. Весь бульвар бурлил. Интерес к книгам был такой, что люди толпились

там с утра до вечера. Покупали, продавали и до хрипоты обсуждали книги. Помню, попал на

такую импровизированную дискуссию по "Цементу" Гладкова. Сначала несколько студентов

спорить начали, потом вмешался тот, кто продавал. Я часто туда ходил, но все время сам себя

хватал за руку, чтобы не потратить всю стипендию разом. Я все время искал Есенина.

Конечно, его объявили тогда упадническим поэтом, но его лирика мне страшно нравилась.

Ну и, понятно, покупал своего любимого Маяковского.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"На Пасху, чтобы молодежь от службы отвлечь, прямо на стену храма показывали кино"

"Мы все с удовольствием соглашались "законтрактоваться""

А чем еще занимались в свободное время студенты?

В выходной день мы ездили на трамвае в парк Тимирязевской академии и там гуляли. Или

шли поплавать. Берега Москвы-реки не были еще забетонированы, и купаться можно было в

любом месте. Зимой по Москве-реке на лыжах катались. Должен признаться, что спорту мы

уделяли куда меньше внимания. В Москве тогда были замечательные катки. К примеру, на

Малой Бронной на Патриарших прудах зимой работал каток, где давали коньки напрокат. Но

мы считали, что нет лучше катка "Динамо" на Петровке, поскольку там был замечательный

буфет. Покатаемся, выпьем по маленькой стопке, закусим, согреемся и снова покатаемся. И

конечно, мы очень любили гулять по Москве. В нашем тогдашнем представлении она была

столицей мира. Мы ходили по Тверской, на Пушкинскую площадь, где светилось огнями

здание "Известий". Гуляли по бульварам. Еще, помню, решили посмотреть на Москву с

купола храма Христа Спасителя. Там смотровая площадка была. Красотища неописуемая.

Воздух чистый был, и вид открывался на многие километры во все стороны. Храм тогда еще

был действующим. В другой раз мы попытались пролезть туда на праздничную службу, но

ничего не вышло. Внутри и у входа стояла тьма народу. Так на Пасху, чтобы молодежь от

службы отвлечь, прямо на стену храма показывали кино. Потом я видел, как его взрывали.

Мне почему-то кажется, что вновь построенный храм отличается от того, прежнего. Тот, как

мне помнится, был пониже и пошире. Его даже называли купчихой толстозадой.

А политическая составляющая в вашей жизни присутствовала?

Била ключом. В общежитии мы спорили по всем вопросам до полной потери голоса, до

темноты, а то и до утра. В нашей комнате жил Борис Рабинович. Он был гораздо старше всех

нас и настоящий, убежденный троцкист. Мы там что-то о том, что Троцкий не прав, а он нас

– цитатами из Ленина, Троцкого и Сталина. Страницами их работы помнил наизусть. Он

ежевечерне доказывал нам, что Ленин – посредственный теоретик. Мы пытались с ним

спорить, но он раз за разом клал нас на лопатки. Очень умный и сильный был полемист! Так

вот, чтобы он не мутил народ, перед праздниками – годовщиной революции и Первомаем – за

ним приезжали с Лубянки и забирали на три-четыре дня. Тогда ведь за разговоры еще не

расстреливали. Потом, когда начались репрессии, Борис исчез одним из первых, и я больше

никогда и ничего о нем не слышал. А Троцкого я, кстати, видел. Насколько мне помнится, это

было 7 ноября в 1927 году. Его то ли не позвали на Мавзолей, то ли он сам не пошел. Наша

колонна шла с Красной площади по Моховой, а он стоял на балконе дома на углу

Воздвиженки и выкрикивал какие-то лозунги, стараясь перекричать оркестры. Не было

слышно ни единого слова, и получалась жалкая такая пантомима.

А как шла учеба?

У вас уже могло сложиться впечатление, что мы только и знали, что ели, разгружали вагоны, бегали по театрам и спорили. Но главным нашим делом была учеба. Просто давалась она нам

довольно легко. Наверное, потому, что учились мы с большой охотой. Была и еще одна

причина. Государство остро нуждалось в квалифицированных кадрах управленцев, и потому

делалось все, чтобы мы получили прочные и солидные знания. К нашим услугам были

прекрасные библиотеки. Обычно мы занимались в Библиотеке имени Ленина. Там книг на

дом не выдавали, но зато мы могли там заниматься без обычного в общежитии гомона. Если

какой-то книги не оказывалось в Ленинке, мы шли в фундаментальную библиотеку

университета на Моховой. Не найти нужную книгу было абсолютно невозможно. Если книга

была занята в Ленинке и в университетской библиотеке, всегда был запасной вариант –

Исторический музей. Там на самом верхнем этаже тоже была библиотека, но пользовались

мы ею нечасто, поскольку не всегда появлялась охота подниматься так высоко. Но любые

нужные нам книги там всегда были. А если все-таки хотелось позаниматься где-нибудь на

природе, надо было идти в библиотеку на площади Ногина. Там книги даже давали домой. К

студентам было какое-то особое доверие: покажешь свой студенческий билет, и получай

книгу на неделю или на месяц. Также по студенческому билету нас пускали в различные

государственные учреждения и наркоматы. Нам тогда все это казалось совершенно

естественным. Даже в голову не приходило, что в этом есть что-то важное и необычное. Нам

сказали – мы пришли.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Лекции по общим юридическим дисциплинам читал Вышинский. Тогда и подумать никто не

мог, что этот блестящий лектор превратится в грозного прокурора Союза ССР"

А что вы делали в наркоматах?

Дело в том, что занятия в университете вели крупные специалисты-практики, работающие в

государственных учреждениях. Времени на консультации и прием зачетов и экзаменов у них

вечно не хватало, и они просто говорили нам: "Пожалуйста, как только будете готовы, приходите ко мне в наркомат, там и поговорим". Финансовое право, например, у нас

преподавал Григорий Яковлевич Сокольников – старый большевик и бывший нарком

финансов РСФСР и СССР. В то время, когда мы учились у него, он был председателем

Нефтесиндиката. А после того как он уехал за границу (его назначили полпредом СССР в

Англии), лекции по финансовому праву вместо него стал читать нарком финансов Николай

Павлович Брюханов, а когда он тоже ушел из Наркомфина – следующий нарком Григорий

Федорович Гринько. Ему же я сдавал итоговый экзамен по этому предмету в 1930 году.

Экзаменовал он меня прямо в кабинете. Спрашивал меня и одновременно вел прием

сотрудников с разнообразными бумагами. Экономику промышленности у нас вели

консультанты Совнаркома СССР. И сдавать им экзамены мы ходили в Кремль. А лекции по

общим юридическим дисциплинам на младших курсах читал Андрей Януарьевич

Вышинский, который был ректором университета. Естественно, тогда и подумать никто не

мог, что этот умнейший преподаватель и блестящий лектор превратится в грозного

прокурора Союза ССР. Правда, не все лекции были одинаково интересными. Но к лучшим

преподавателям студенты валили валом. В Коммунистической аудитории, если мне не

изменяет память, было шестьсот мест. Но народ набивался так, что в ней яблоку негде было

упасть. Семинары (как мне помнится, их было по два в день) тоже проходили живо и

интересно. Преподаватели как-то умели сделать так, что ты отвечал на каждом семинаре.

Иногда на семинарах наши дискуссии превращались в бурные споры, но расходились мы

всегда мирно.

А практика на производстве тогда была?

В 1929 году, насколько я помню, Вышинский выдвинул лозунг непрерывной

производственной практики студентов. Студенты медицинского факультета пошли работать

в больницы, причем начиная с нянечек. Ребята-физики работали на заводах. А я в конце 1929

года проработал четыре месяца экономистом-практикантом в Госбанке СССР. Затем еще

полгода в том же качестве в Наркомате путей сообщения. А летом 1930 года меня попросили

поработать в Центральном комитете комсомола в качестве юриста и экономиста. Так что к

концу учебы мы считались ценными и перспективными специалистами. И нас, как это тогда

называлось, законтрактовывали на работу различные ведомства. Это означало, что нам

платили повышенную стипендию в обмен на обязательство прийти туда работать после

окончания университета. Это было очень хорошим подспорьем в жизни. С объявлением

коллективизации торговля начала замирать. За два-три года деревню разорили, и с едой в

Москве стало туго. Стипендию нам повысили до 27 рублей в месяц, но цены тоже выросли, и

этих денег катастрофически не хватало. На старших курсах сочетать учебу с разгрузкой

вагонов стало труднее, и потому мы все с удовольствием соглашались "законтрактоваться".

Ведь тогда нам платили уже сто рублей, а на эти деньги можно было прожить. Студенческий

потребительский кооператив регулярно снабжал нас недорогими продуктами, главное, чтобы

были деньги на их покупку. Меня законтрактовал Наркомат путей сообщения СССР, и я знал, что буду работать там в Комитете по перевозкам, причем достаточно скоро. Тогда было

модным движение "Пятилетку – в четыре года!". Причем не важно, на производстве или в

вузах. Мы все как активные общественники подхватили его, а руководство университета

поддержало нас и разрешило сдавать экзамены досрочно. Так что окончиться моя учеба

должна была в 1931 году вместо 1932-го. А еще нужно было ездить в Наркомпуть и

осваиваться на будущем месте работы. Я уже представлял, где и как я буду работать. Был, правда, и еще один вариант. Во время работы в Центральном комитете комсомола мне

поручили руководить бригадой отдела образования и быта ЦК ВЛКСМ по составлению

новой культурной пятилетки. А чуть позднее дали другое важное поручение – провести

обследование работы крупнейших комсомольских организаций в вузах. Я понимал, что ко

мне присматриваются и руководители комсомола. Но поработать в ЦК ВЛКСМ мне не

пришлось, жизнь сложилась иначе.

Что произошло?

Примерно за год до завершения моей сокращенной учебы, в 1930 году, было принято

решение об обновлении и омоложении правительственного аппарата, и в ЦК комсомола

получили распоряжение подобрать молодых образованных комсомольцев для работы в

аппарате Совета народных комиссаров СССР. Меня вызвали и дали комсомольскую путевку

на работу в правительстве. В Наркомпути, конечно, возражали. Но сделать ничего не смогли.

Вот так в октябре 1930 года я и оказался в правительственном аппарате и начал работать, продолжая учебу в университете.

"Ленин боролся с дефицитом времени изо всех сил"

Михаил Сергеевич, вы получили назначение в аппарат Совнаркома СССР, когда советское

правительство возглавлял Рыков?

Формально да. Но, когда я в октябре 1930 года пришел на работу в Кремль, у Алексея

Ивановича испортились отношения со Сталиным, и готовилось его освобождение от работы.

Поэтому на службе он не появлялся, и в Совнаркоме я его ни разу не видел. Только позднее, когда его назначили наркомом почт и телеграфов, я слушал его речь. Он выступал с лекцией

в здании на Мясницкой, в котором позднее находилось Министерство торговли. Оратор он, прямо скажем, был так себе. Говорил часа два, немного заикаясь. Все выступление я уже не

помню, но в памяти отложилось, что он главным образом говорил о своих ошибках в работе, о неправильных политических взглядах и каялся.

И чем занимались молодые специалисты в правительстве?

Меня назначили референтом 7-й группы. Тогда в аппарате правительства было всего три

отдела: юридический, где работали старые, очень опытные юристы, к мнению которых

руководство Совнаркома внимательно прислушивалось, группа союзных республик – это был

большой отдел, где на каждую республику приходилось минимум два человека, не считая

секретарей, и приемная председателя Совнаркома для граждан. Весь остальной аппарат

делился на группы по определенным направлениям, состоявшие из референтов и старших

референтов. Тогда в аппарате были еще и консультанты. На эти должности, как правило, назначали видных специалистов или выпускников Института красной профессуры, где

готовили преподавателей для вузов. Но после начала репрессий нескольких консультантов

арестовали, и эту категорию работников как-то незаметно упразднили. Наша 7-я группа

занималась вопросами культуры, труда и быта. Заведовал ею Ефим Павлович Воронов, член

партии с 1919 года. Это был внимательный и чуткий человек и очень опытный аппаратный

работник. Он делал все, чтобы я как можно быстрее овладел всеми навыками работы в

аппарате Совнаркома. Воронов рассказывал мне о порядках в правительстве, о том, как

готовить документы и как это делали в то время, когда Совнарком возглавлял Ленин.

При советской власти, помнится, было принято считать Ленина гениальным организатором.

У нас словом "гениальный" часто злоупотребляли и злоупотребляют. Человек и написать-то

толком ничего не успеет, а тут же все: гениальный писатель, совесть нации. Слова о

гениальности Ленина появились в политическом обиходе позднее. А тогда нам, молодым

сотрудникам, просто и без пафоса рассказывали, как Ленин все организовал, как решал

вопросы. Причем рассказывали это люди, которые хорошо знали Владимира Ильича,

работали под его руководством. Например, одной из групп в Совнаркоме руководила

секретарь Ленина Лидия Фотиева. Часто вспоминали о Ленине заместитель управляющего

делами Совнаркома Иван Иванович Мирошников (потом он стал управляющим делами),

зампред Совнаркома Ян Эрнестович Рудзутак и многие другие сотрудники и руководители

правительства. Они говорили об особом, ленинском способе ведения дел, об особом,

товарищеском стиле отношений. Насколько я мог судить по их рассказам и документам

(позднее я специально изучал всю историю преобразований аппарата советского

правительства), вначале, при Ленине, штат Совнаркома был небольшим и состоял главным

образом из технических секретарей, стенографисток, машинисток и роты курьеров –

фельдъегерей-самокатчиков, которые развозили почту на велосипедах. После переезда в 1918

году из Петрограда в Москву практически все высшие органы управления республикой

(Совнарком РСФСР и ВЦИК) располагались в одном здании – Казаковском корпусе Кремля.

После образования СССР в нем хватило места и для союзного Совнаркома. Ленин был

сильным организатором и справедливо считал, что чем меньше аппарат, тем легче его

контролировать.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"У Алексея Ивановича Рыкова испортились отношения со Сталиным, и готовилось его

освобождение от работы. Поэтому на службе он не появлялся"

Как он сумел так быстро все организовать? Ведь никакого опыта государственной службы у

него не было.

Я полагаю, он просто скопировал структуру царского правительства, переименовав

министерства в народные комиссариаты. К наркоматам, доставшимся в наследство от старого

строя, были добавлены новые – Наркомнац, например. А талант Ленина заключался в том, что он постоянно совершенствовал структуру правительства с учетом сложившейся

ситуации. Большевики испытывали страшный кадровый голод. Ведь профессиональный

революционер и профессиональный управленец – две разные специальности. Готовить

сотрудников Совнаркома и наркоматов было негде и некогда, и Ленину, как мне

рассказывали, приходилось тратить колоссальное количество времени, чтобы разъяснить

большинству членов правительства и сотрудников аппарата их задачи. Взгляните на его

опубликованные записки товарищам по руководству: он же по пунктам расписывает им, что

и как нужно делать. И очень строго Ленин спрашивал за неисполнение своих точных и

подробных указаний. Управляющий делами Совнаркома Иван Иванович Мирошников

рассказывал нам, как ему, тогда еще заместителю управделами, Ленин вкатил строгий

выговор. Причем не за то, что лифт в Казаковском корпусе Кремля, где находился

Совнарком, по мнению Ленина, ремонтировался очень долго – три дня. А за то, что не было

выполнено его указание: следить, чтобы лифт не ломался.

Но если Ленин следил за всеми мелочами, у него не оставалось времени для серьезной

работы.

Насколько я могу судить, Ленин боролся с дефицитом времени изо всех сил. Когда я начал

работать, помещения в Кремле, где жил и работал Ленин, оставались в неприкосновенности.

Они все шли сплошной анфиладой. Из библиотеки дверь вела в его квартиру, из квартиры – в

кабинет, из кабинета – в приемную, из приемной – в зал заседаний. Он не тратил ни одной

лишней минуты на хождение по Кремлю. По той же причине он совершенствовал структуру

аппарата и систему принятия решений. Если вопрос, скажем, одного ведомства не требовал

согласований с другими наркоматами, он подписывал решение Совнаркома о нем сам, ни с

кем не советуясь. Для согласования мелких, но требующих быстрого решения вопросов был

создан Малый Совнарком, или вермишельная комиссия, как его называл сам Ленин. Крупные

вопросы, которые не могли ждать, отправлялись на голосование вкруговую. Особый человек

с пачкой проектов решений Совнаркома объезжал всех его членов, которые писали на

проектах – за или против. Товарищ, который занимался этим при Ленине, рассказывал мне, что, когда он приезжал к Троцкому, тот спрашивал: "А как голосовал Ленин?" И если Ленин

был за, Троцкий, чаще всего писал "против".

И как поступал в таких случаях Ленин?

Он, как мне рассказывали, поручал управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу

позвонить всем голосовавшим и еще раз спросить их мнение. Или делал это сам, перетягивая

на свою сторону колеблющихся. Если Троцкий после такого опроса оказывался в

одиночестве, Ленин подписывал это решение. Если единства добиться не удавалось, Ленин

говорил: "Ну что ж, давайте поспорим!", и вопрос выносили на заседание Совнаркома. Но он

всегда старался добиться единогласного решения.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Из библиотеки дверь вела в квартиру Ленина, из квартиры — в кабинет, из кабинета — в

приемную, из приемной — в зал заседаний. Он не тратил ни одной лишней минуты на

хождение по Кремлю"

Получается, что Брежнев, который тоже очень любил единогласное принятие решений на

Политбюро, был политиком ленинского типа?

У них были разные методы достижения цели. Брежнев хитрил, стравливал приближенных,

убирал самых непокорных из Политбюро. А Ленин давил на окружение своим авторитетом.

Вкруговую он голосовал обязательно первым, чтобы члены Совнаркома поняли, чего он

хочет. А если вопрос выносили на Совнарком и ему не удавалось убедить товарищей, а спор

заходил слишком далеко, Ленин просто грозил выйти из ЦК и правительства. И добивался

своего.

Ленин действительно не сталкивал лбами соратников?

Насколько я могу судить, ему приходилось принимать меры, чтобы каждое заседание не

превращалось в арену для сведения счетов. Например, не в последнюю очередь поэтому был

создан в 1920 году Совет труда и обороны (СТО). Он занимался вопросами согласования

между гражданской и военной промышленностью. Но у него было, по-видимому, и другое

назначение. Нарком по военным и морским делам Троцкий входил в него, а нарком

госконтроля Сталин, которого Троцкий не любил больше, чем Ленина, кажется, нет. В

результате вопросы, которые требовали согласования только с Троцким, Ленин выносил на

СТО.

Но обилие заседающих органов должно было породить еще более жестокий дефицит

времени.

Как нам, молодым сотрудникам, рассказывал зампред Совнаркома Ян Эрнестович Рудзутак, Ленин во время заседаний не сидел сложа руки. Он слушал выступающих и одновременно

обменивался записками с другими членами Совнаркома как по обсуждавшемуся, так и по

другим вопросам. И он был очень строг в вопросах регламента. Все выступающие были

обязаны укладываться в отведенное для них время. Рудзутак говорил, что Ленин был

абсолютно нетерпим к тем, кто опаздывал на заседания. И предлагал их строго наказывать.

Каким образом? Отлучать от кремлевской столовой?

В вопросе о столовой многое поставлено с ног на голову. Я специально изучал этот вопрос. В

начале существования советской власти столовая Совнаркома на Воздвиженке не слишком

отличалась от обычных. Разница была лишь в том, что там без ограничения давали

квашенную капусту и квас. А с собой на ужин – булку, кусок колбасы и маленький кубик

сливочного масла. Рядом с первым залом потом оборудовали второй, чайный. Там после

обеда можно было бесплатно попить чайку со свежими булочками. Мне-то всегда было

некогда. Пообедал, взял сверток – и обратно в Кремль. А в чайном зале стали подолгу

засиживаться старые большевики. Они сидели, обсуждали текущий момент, высказывали

свои соображения, спорили, критиковали ЦК. Ну понятное дело, такой клуб не мог

понравиться высшему руководящему составу. Так что чайный зал скоро закрыли, а для

старых большевиков открыли отдельную от действующих работников столовую.

Распределителем продуктов столовая Совнаркома стала гораздо позже. Когда я в 1930 году

пришел работать в Кремль, в ней обедало всего около сотни человек.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

А сколько было, когда вы уходили?

В 1990 году прикрепленных было больше четырех тысяч. Настолько разросся аппарат. При

Ленине все органы управления страной (СНК РСФСР, СНК СССР и ВЦИК) размещались в

одном здании – Казаковском корпусе. Ленин справедливо считал, что чем меньше аппарат, тем легче его контролировать. А контролю он уделял самое большое значение и написал об

этом письмо заместителям и управляющему делами. Ленин считал, что они не меньше двух

третей рабочего времени должны уделять контролю над исполнением решений. По его

заданию была разработана контрольная карточка. В ней печатался текст решения

Совнаркома, ответственные за его исполнение и сроки исполнения. Один экземпляр карточки

оставался у ответственного за исполнение лица, а второй находился в контрольной группе, которая следила за сроками и докладывала руководству обо всех случаях их несоблюдения.

Эта созданная Лениным система контроля существовала все время моей работы в Кремле. И

полагаю, существует и сейчас.

Были и другие ленинские аппаратные разработки-долгожители?

"Вермишельная комиссия" много раз меняла свои названия, но продолжала существовать.

Голосование вкруговую в Политбюро практиковалось до последнего дня его существования.

А ленинский стиль отношений? Как долго сохранялся он?

Он исчез после 1937 года вместе с исчезновением из Кремля последних ленинцев. Они

старались быть похожими на Владимира Ильича. Быть для нас сначала товарищами, а только

потом руководителями. Те, кто пришел им на смену, оказались сначала руководителями и

лишь затем товарищами.

"Молотов всегда знал, что в любом деле есть граница,

переходить которую нельзя даже ему"

Михаил Сергеевич, почему Молотову давали самые уничижительные характеристики:

"железная задница", "главный партийный канцелярист", "безропотный исполнитель указаний

Сталина"?

Все это придумывали люди, которые никогда не работали с Молотовым, а чаще всего и в

глаза его не видели. Я работал с ним долгие годы и знаю, что послушным исполнителем

указаний Молотов был далеко не всегда. Он менялся в зависимости от обстоятельств. Не был

он и примитивным канцеляристом, каким его теперь часто рисуют. Недалекий человек не

смог бы больше десяти лет возглавлять правительство страны и работать в высших эшелонах

власти четыре десятка лет.

А что, по-вашему, было самой сильной стороной Молотова-политика?

Умение точно оценивать свои возможности. Молотов всегда знал, что в любом деле есть

граница, переходить которую нельзя даже ему. Кроме того, Вячеслав Михайлович был очень

сильным организатором. Настоящим. Он поставил работу Совнаркома так, что все делалось

быстро и слаженно. Любой вопрос, поступавший в правительство, сначала обсуждался на СЗ

– совещании замов. За круглый стол садились Молотов, три-четыре зампреда Совнаркома, а

позади замов сидели сотрудники аппарата, отвечавшие за отрасли, запросы которых на этом

СЗ рассматривались. Решения принимались быстро: какой вопрос рассмотреть на заседании

Совнаркома, какой отправить в соответствующий наркомат, какой послать на доработку.

Поскольку все предварительно было проработано, на самих заседаниях правительства никто

не занимался пустой болтовней. Молотов вообще не терпел многословия. В 1950-е годы, когда он возглавлял МИД, мне рассказывали, что он наложил резолюцию на длиннущую

телеграмму одного нашего посла: "Прошу присылать шифровки только по вопросам,

требующим решения Москвы".

А сам Молотов был разговорчивым человеком?

Молотов вообще старался говорить поменьше и пореже. Он заикался и, как мне казалось, стеснялся этого. Принимавшиеся при нем решения правительства тоже были краткими и

ясными. Тут сказывалась другая особенность Вячеслава Михайловича. Он во время

революции был редактором "Правды", и привычка править и сокращать любой текст, попадавший к нему на стол, осталась у Молотова навсегда. Вы можете посмотреть в архиве

документы Совнаркома его периода. Вы не найдете там ни одного проекта решения, в

который Молотов не внес бы поправок.

Правка была дельной? Или это была правка ради правки?

Безусловно, дельной. Если говорить об особенностях Молотова, нужно сказать, что у него

постоянно было желание все улучшать. Может быть, потому, что это свойственно

большинству педантичных людей. Но возможно, и потому, что инженерный талант Молотова

остался нереализованным: из-за участия в подпольной партийной работе он не окончил

Петербургский политехнический институт. Например, Вячеслав Михайлович ввел систему

ускоренного оформления решений правительства. В один из столов в зале, где проходили

заседания Совнаркома, был встроен скрытый микрофон, и секретарь заседания тихо диктовал

только что принятые решения машинисткам, находившимся в соседнем помещении. Там же

сидели юристы, которые выверяли текст. Потом отпечатанные карточки с решениями

приносили Молотову, он вносил свою правку, и к концу заседания его протокол был готов. И

все без задержек тут же отправлялось исполнителям – в наркоматы и на места.

Без обычных бюрократических проволочек?

Все знали, что Молотов не терпит никакой неряшливости. Ни в работе, ни в одежде. Сам он

всегда был одет скромно, но опрятно. И требовал того же от других.

А как он выражал свое недовольство?

Ругался. Сурово, но интеллигентно. Мне раз тоже крепко досталось. Почему-то никого не

оказалось на месте: управляющий делами был в командировке, а его заместитель болел. И

докладывать Молотову "почту" – документы, требовавшие его подписи, отправили меня. А

что я мог доложить? Опыта у меня тогда было немного, лет пять всего в Совнаркоме

проработал. Подаю документ, он задает вопрос, а я ничего не могу пояснить. Я же был

референтом по труду и социальными вопросами, а там что-то о тяжелой промышленности.

Второй раз, третий. Он разозлился так, что начал заикаться больше обычного. "Вы, – говорит,

– не работник Совнаркома, а грузчик. Зачем вы приносите бумаги, в которых ничего не

понимаете?!" Упрек был, конечно, не совсем справедливым, но я понял, что надо больше

заниматься всеми отраслями хозяйства. Доставалось, кстати, не только сотрудникам

аппарата. Я знаю немало случаев, когда Молотов жестко распекал наркомов.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Весь народ считал Молотова человеком номер два в руководстве страны. И мы в аппарате

правительства видели, что до определенного момента так оно и было"

А если внушение не помогало?

Если человек не справлялся с работой, Молотов заменял его без лишних разговоров. Причем

никакие прежние заслуги в расчет не принимались. Одно время управляющим делами был

бывший заместитель заведующего секретариатом Молотова Арбузов. Солидный,

рассудительный дядька. С Молотовым проработал много лет. Но новую должность не

потянул. Будь он, к примеру, в более поздние времена приближенным Брежнева, к нему

приставили бы пару толковых замов и оставили бы его в покое. А Молотов через четыре

месяца снял Арбузова с работы. А всего в Совнаркоме за то время, когда его возглавлял

Молотов, сменилось семь управляющих делами. Для сравнения: у Сталина за двенадцать лет

было два управляющих, а я был управляющим делами двадцать пять лет при трех

председателях Совета министров. Шестнадцать лет с одним Косыгиным. Молотов был очень

требовательным к людям. Но без малейшего чванства. Он мог зайти в кабинет любого

сотрудника аппарата. Присядет на край стола, спросит о делах, заинтересованно выслушает и

обязательно посоветует что-нибудь дельное. После таких бесед работать плохо было как-то

стыдно.

А простой сотрудник Совнаркома мог попасть на прием к Молотову?

Легко. Я проработал в Совнаркоме полгода, когда мне пришла повестка из военкомата. Иду к

управляющему делами Совнаркома Керженцеву, говорю, что считаю себя обязанным

отслужить, как положено, в армии. Платон Михайлович на меня руками замахал: "Ты что, –

кричит, – мы только начали омолаживать аппарат, ты только в курс дела начал входить.

Дадим бронь, и все. Иди, работай". Ну я молодой был, в тонкостях этикета не искушенный.

Кабинет Молотова – в другом конце коридора. Захожу в приемную. Говорю секретарю, что я

такой-то, прошу товарища Молотова принять меня по личному вопросу. Секретарь, ни слова

не говоря, вошел в кабинет, буквально через минуту выходит и распахивает дверь: "Входи".

Молотов вышел из-за стола, пожал руку и спрашивает: "Ну, что случилось?" Объясняю. "А

почему вы хотите пойти в армию?" – спрашивает. "Во - первых, – говорю, – считаю, что мне

нужно пройти эту школу. А во-вторых, неудобно мне секретарю комсомольской организации

Совнаркома за бронь прятаться. Какой я подам пример другим?" Молотов, ни слова не

говоря, снял трубку "кремлевки", набрал номер Керженцева, и говорит ему: "Тут у меня ваш

сотрудник – Смиртюков, – Керженцев, видимо, начал излагать ему свои доводы, но Молотов

перебил его. – А я согласен не с вами, а с ним". И положил трубку. Спросил меня: обеспечена

ли моя семья жильем? Нам с женой и дочкой только что дали одиннадцатиметровую комнату

в коммунальной квартире. После студенческих общежитий это было раем. "Ну, отслужите и

возвращайтесь, – говорит. Керженцев - прав. Молодые кадры нам очень нужны".

Судя по тому, что вы рассказываете, Молотов чувствовал себя в Совнаркоме полновластным

хозяином. А как же руководящая роль Сталина?

Вы знаете, тогда весь народ считал Молотова человеком номер два в руководстве страны. И

мы в аппарате правительства видели, что до определенного момента так оно и было. Все

решения по текущим делам он принимал совершенно самостоятельно. Возможно, какие-то

принципиальные вопросы решались на Политбюро, но я не помню, чтобы на заседаниях

Совнаркома об этом что-либо говорилось. Заместителями Молотова были крупные

хозяйственники, работавшие еще с Лениным, – Орджоникидзе, Куйбышев, Рудзутак, Чубарь.

Сильные и неординарные личности. Прямо об этом, конечно, не говорилось, но

чувствовалось, что Сталин для них только первый среди равных. По отношению к Молотову

они вели себя так, будто говорили ему: мы тебя выбрали, и мы тебе подчиняемся. И было

видно, что они его надежная опора. Все они были или членами, или кандидатами в члены

Политбюро, и Сталину волей-неволей приходилось считаться с их мнением.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Могу сказать, каким было настроение после подписания пакта Молотова—Риббентропа.

Наши руководители чувствовали себя так, будто ухватили бога за бороду"

И до какого момента продолжалась эта политическая автономия Совнаркома?

Все замы Молотова один за другим стали выходить из игры. В 1935 году умер Куйбышев. В

1937-м арестовали Рудзутака. Застрелился Орджоникидзе. Последним в 1938 году

репрессировали Власа Яковлевича Чубаря.

Было страшно?

Конечно. Чубарь исчез вместе со своим аппаратом. Были арестованы помощники Молотова: Могильный по госбезопасности и Визнер по Коминтерну. Для меня все это могло кончиться

очень печально. Визнер был прикрепленным от парторганизации Совнаркома к нашей

комсомольской организации. Ко мне относился очень хорошо. В 1935-м, кажется, году он дал

мне пригласительный билет на проходивший в Москве конгресс Коминтерна. Там была очень

необычная для того времени в СССР обстановка. Делегаты, не глядя на докладчиков, ходили

по залу, беседовали друг с другом, смеялись. А Сталин ходил по сцене позади президиума и

нервно курил трубку. Чувствовалось, что вся эта вольница ему не нравится. Возможно, это

отношение Сталина к Коминтерну сыграло свою роль в том, что арестовали многих его

деятелей, и в их числе Визнера.

И Молотов его не защитил?

Нет. Я уже говорил о том, что Молотов делал только то, что мог. Он не возражал и тогда, когда арестовали его жену Полину Жемчужину. А он ее искренне всю жизнь любил. Когда

решение наказывать человека или нет, зависело только от него, он не прибегал к

репрессивным мерам. У него секретарем работал Семен Павлович Козырев (потом он был

послом во многих странах и членом коллегии МИДа). Как мне рассказывал сам Козырев, ему

позвонил французский посол и попросил о срочной встрече с Молотовым. Вячеслава

Михайловича не было в кабинете, и Козырев сам назначил послу время приема. А Молотову

доложить об этом забыл. Вспомнил он об этом только когда Молотов уехал со Сталиным в

Большой театр. Звонит туда. Просит позвать к телефону Молотова. А охрана отвечает: "Ты

что спятил? Действие началось. Товарищ Сталин с нас всех головы поснимает". Он за свое: зовите, дело государственной важности. Молотов подошел. Козырев говорит: "Вячеслав

Михайлович, хоть казните, но через двадцать минут сюда приедет французский посол".

Молотов чертыхнулся, но приехал на встречу с послом. А Козырев получил хорошую

взбучку. Но работник он был толковый, поэтому остался на своем месте.

Страх изменил и самого Молотова?

Конечно, его поведение стало другим. На него сильно повлияло то, что он лишился опоры.

Новые зампреды Совнаркома Микоян, Булганин, Каганович, Вознесенский были верными

соратниками Сталина. Большая часть решений Совнаркома предварительно обсуждалась

ближним кругом Сталина на его даче. И я точно знаю, что люди из аппарата Кагановича

следили за каждым шагом Молотова и его помощников. Те, правда, вскоре начали отвечать

им тем же.

Но почему Сталин во время репрессий не снял Молотова с поста председателя Совнаркома?

Молотов быстро изменился и стал тем ярым сталинистом, каким его теперь помнят. И кто бы

остался на хозяйстве страны? Новым зампредам нужно было время, чтобы освоиться. К 1941

году они полностью вошли в курс дела, и Сталин сам стал председателем Совнаркома. В

смещении Молотова, возможно, не последнюю роль сыграл пакт, который он подписал с

Риббентропом. Я, конечно же, не присутствовал на переговорах. Только видел, как

Риббентроп шел по кремлевскому коридору к кабинету Молотова. Но могу сказать, каким

было настроение после подписания пакта. Наши руководители чувствовали себя так, будто

ухватили бога за бороду. Кусок Польши отхватили, Прибалтику получили. Но эйфория

начала улетучиваться во время войны с Финляндией. Не стала она четвертой прибалтийской

республикой. А когда стало ясно, что немцы готовятся к войне против СССР, пакт перестал

быть большим достижением советского руководства. И пусть не официально, но вину за его

заключение Сталин свалил на Молотова.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Молотов не возражал и тогда, когда арестовали его жену Полину Жемчужину. А он ее

искренне всю жизнь любил"

После освобождения Молотова от должности его положение в советской элите изменилось?

Хотя народ и продолжал считать его вторым после Сталина руководителем, его влияние на

дела в стране уменьшалось просто на глазах. Когда правительство в октябре 1941 года было

эвакуировано из Москвы, его работу в Куйбышеве возглавил Вознесенский, а не Молотов.

После ареста жены, в 1949 году его освободили и от руководства МИДом. Его положение в

руководстве страны частично восстановилось только после смерти Сталина и то ненадолго. В

1957 году, как и остальных членов антипартийной группы, Хрущев отправил его подальше от

Москвы – послом в Монголию.

Но как человек, по вашим словам, всегда трезво оценивавший свои возможности, пошел

против Хрущева?

Молотов видел, что хрущевские эксперименты не доведут страну до добра. И всегда очень

низко оценивал деловые качества Никиты. Молотов ведь и до июльского пленума 1957 года

не раз в лицо говорил Хрущеву, что никакого поста, кроме министра сельского хозяйства, он

не заслуживает. Он пошел даже на союз с Кагановичем, которого всю жизнь не переносил.

На любом заседании Молотову достаточно было сказать да, чтобы Каганович тут же сказал

нет. И шансы антипартийной группы на успех были не так уж малы. Если бы маршал Жуков

неожиданно не поддержал Хрущева, неизвестно, как бы все закончилось.

Молотов тяжело переживал уход из большой политики?

Больше всего он переживал, что его исключили из партии. И все время писал в ЦК, Комитет

партийного контроля письма с просьбами о восстановлении. Для себя в материальном плане

он не просил ничего. Жил он на маленькой деревянной даче в Жуковке, которую мы ему

выделили. До девяноста лет ездил в поликлинику на электричке. Всегда там сидел в общей

очереди, хотя все, конечно, предлагали пропустить его. Как-то мой товарищ, живший на даче

рядом с Молотовым, рассказал мне, что Вячеслав Михайлович с женой бедствуют. Пенсия у

него была 300 рублей в месяц, но из нее они полностью платили за дачу, уголь, оплачивали

истопника и женщину, которая помогала им по хозяйству, и в результате у них не оставалось

практически ничего. Мы приняли решение об увеличении им с Кагановичем пенсии на 50

рублей, освободили от платы за дачу и уголь. Истопнику и сестре-хозяйке дали зарплату.

А почему повысили пенсию Кагановичу?

Мне позвонил Молотов и сказал, что у Кагановича больны ноги, и попросил помочь Лазарю

Моисеевичу с лечением. Помогли, а заодно повысили пенсию и ему. Как Молотов узнал о

проблемах Кагановича, я не знаю. Они ведь так и не начали общаться между собой. Рассказал

кто-то, наверное. Молотов был старше их всех – Маленкова, Булганина, Кагановича. И

считал своим долгом старшего товарища заботиться о них.

Вы виделись с ним в последние годы его жизни?

В последний раз я видел его на похоронах Булганина. Он стоял в сторонке, один. Я подошел, говорю: "Вячеслав Михайлович, давайте подойдем ближе, простимся". Он был очень тронут

этим проявлением внимания. Потом я организовывал и похороны Молотова.

А в партии его восстановили?

Тот же мой товарищ, сосед Молотова, как-то сказал мне, что старик очень расстраивается, что может не дожить до восстановления в партии. Это было в 1984 году. Генеральным

секретарем был Черненко. У нас с ним были хорошие товарищеские отношения с тех пор, как

мы занимали аналогичные должности: я управляющий делами Совета министров, а он

заведующий канцелярией президиума Верховного совета. Несколько дней спустя после

разговора о Молотове я был по делам Совмина у Черненко. И рассказал ему о сетованиях

старика. Черненко удивился: "Мы же, – говорит, – этот вопрос на Политбюро предрешили.

Какие-то мелочи оставалось утрясти". И через считанные дни вышло решение о

восстановлении Молотова в рядах КПСС. Это то немногое, что я смог для человека,

совершенно незаслуженно обиженного нашими историками.

"Только мы знали численность армии"

"Там всего восемьсот тысяч пар валенок"

Как началась для вас война?

22 июня ведь было воскресенье. Я был в подмосковном доме отдыха Совнаркома. Нам

позвонили, что началась война и что за нами выслали машины. И мы сразу поехали в Москву.

В Кремле было тихо, спокойно. Члены Политбюро были на месте. Но чувствовалось, что все

в тревоге.

Они были испуганы?

Страха не было. Хоть нападение и было внезапным, его ждали. По обстановке чувствовалось, что война будет. 6 мая 1941 года Сталина сделали председателем Совнаркома. Люди поняли, что дело плохо. Кроме того, мы знали, что постоянно заседало несколько комиссий: военных, по оборонным вопросам, по созданию стратегических запасов в стране. Тогда на каждом

предприятии имелись мобилизационные мощности по производству продукции, которая

будет нужна во время войны. Эти мощности стояли в запасе и должны были быть пущены, если бы началась война. Мы в аппарате Совнаркома знали, что срочно создавались

мобилизационные запасы продовольствия: мясных консервов, животного и растительного

масла, сахара. Широкомасштабные запасы. Они делились на две части: на мобилизационные

и на государственные. Все это вместе взятое входило в государственные резервы. Вот с их

проверки для меня и началась война.

А кем вы тогда были?

С началом войны меня назначили помощником Анастаса Ивановича Микояна, которому я

обязан жизнью.

Каким образом?

Во время репрессий всем было жутко. Люди пропадали один за другим, внезапно и навсегда.

Все молчали, и никто никого ни о чем не спрашивал. Помню, прихожу на работу, а дверь в

приемную зампреда Совнаркома Власа Яковлевича Чубаря опечатана. Все сотрудники его

секретариата, помощники исчезли. В нашем доме на Спиридоновке подо мной в

трехкомнатной квартире жил работник Совнаркома Сирота. Спускаюсь утром по лестнице –

квартира опечатана, ни его, ни его семьи никто больше не видел. В 1938 году после ареста

Визнера и Могильного я почувствовал, что тучи сгущаются и надо мной. На первых порах

ничего не говорилось. Но потом оказалось, что из пяти человек, рекомендовавших меня в

партию, арестовано уже трое. Меня вызвал один из двух оставшихся на свободе

рекомендующих, заместитель управляющего делами Совнаркома Иван Григорьевич

Большаков, и, не упоминая о своей рекомендации, сказал: "Вы были близки с

разоблаченными врагами народа. Вам нужно уйти из Совнаркома". Он почему-то забыл, что

мы не один год работали с этими врагами вместе с ним. Встал и пошел к управляющему

делами Совнаркома Николаю Алексеевичу Петруничеву. Он относился ко мне очень хорошо.

Может быть, потому, что мы были земляками – из Тульской губернии. Я из Одоевского

уезда, он – из Белевского. Он прекрасно понимал, что обвинения в связи с врагом народа

Визнером яйца выеденного не стоят. Ведь сам Петруничев вместе с Визнером имел

поручение парторганизации Совнаркома наблюдать за комсомольской организацией

правительственного аппарата. И вместе с Визнером ходил на наши собрания. Петруничев

помолчал и сказал мне: "Идите работайте. Я во всем разберусь". Потом снял трубку, набрал

номер и спросил: "Анастас Иванович, я могу к вам зайти?" Я понял, что мою судьбу он будет

решать вместе с Микояном, и знал почему. Микоян хорошо знал меня с того времени, когда я

начал в аппарате Совнаркома заниматься легкой и пищевой промышленностью, а он

возглавлял сначала Наркомат снабжения СССР, а затем союзный Наркомат пищевой

промышленности.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Хрулев обязательно что-нибудь придумывал. Он был мастером найти выход из трудной

ситуации"

И что решил Микоян?

Звонят мне из секретариата Микояна: Анастас Иванович просит зайти. Иду. Он сидел за

столом и что-то писал. Поднял на меня глаза и со своим кавказским акцентом говорит: "Я

решил назначить вас помощником секретаря экономического совета, – это был мощнейший

орган, контролировавший всю экономику, который он возглавлял. – Вы согласны?" А что мне

отвечать? Он же меня просто из могилы вынимает. Как мне быть несогласным? Хитрость

Микояна, который курировал этот созданный в 1937 году орган, заключалась в том, что

секретарем экономсовета был тот же Большаков. Так что теперь ему совсем не было смысла

возводить на меня напраслину и разоблачать как врага народа.

А когда вы стали помощником Микояна?

После начала войны его назначили членом Государственного комитета обороны,

отвечающим за снабжение. Микоян подобрал себе заместителей. Зотов, например, ведал

всеми продовольственными делами. А по боеприпасам у него был маршал артиллерии

Ротмистров. А по снабжению армии Сталин порекомендовал Микояну генерала Хрулева,

который с августа 1940 года был главным интендантом Красной армии. Когда Хрулев

приехал, Микоян попросил меня зайти к нему, познакомил нас и сказал Хрулеву: "Товарищ

Смиртюков будет моим помощником по снабжению Красной армии". В первую очередь надо

было проверить наши резервы. Вокруг Москвы было много всяких крупных складов –

горючего, обмундирования, продовольствия, и мы с Хрулевым в первые месяцы войны часто

на них выезжали. Немцы наступали быстро, и надо было решать, что вывозить, а что

оставлять для фронта. И вот однажды мы попали на склад с валенками, огромный склад.

Когда мы вернулись, я с большим апломбом докладываю Микояну: "Огромный склад,

Анастас Иванович! Его надо немедленно рассредоточить, потому что, если бомба попадет,

пропадут эти все валенки! Там миллионы валенок!" Хрулев иронически смотрел на меня, а

когда я закончил, он говорит: "Анастас Иванович, там же всего восемьсот тысяч пар".

Микоян рассмеялся и сказал, что восемьсот тысяч тоже много.

"Был бы убит вождем мирового пролетариата"

Но вашим основным местом работы оставался Кремль?

Мы сразу с Хрулевым сговорились о том, как будем работать. Обычно он приезжал к нам в

Кремль в первой половине дня, мы собирались у Микояна и обсуждали текущие вопросы.

Решали, по каким из них нужно готовить постановления правительства, а какие Наркомат

обороны должен решать сам. Потом документы готовили мои сотрудники. У меня был

аппарат около ста человек – примерно семьдесят референтов и десятка три машинисток и

стенографисток. А во второй половине дня я, как правило, находился в кабинете Хрулева, в

Наркомате обороны. Он звонил и разговаривал с фронтами, слушал доклады своих

подчиненных, и обычно, если там возникали какие-то вопросы, мы вместе с ним составляли

проекты решений. Это ускоряло работу, потому что, когда я возвращался в Совнарком

поздно вечером, оставалось только отпечатать документ. А Микоян, которому было дано

право подписывать решения правительства по оперативным вопросам, ставил подпись, как

только приезжал на следующий день.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"У Жданова ничего не получалось. Наверное, потому, что он не пользовался авторитетом.

Хотя речь произнести был мастер"

А тем же вечером он не мог?

Через какое-то время после начала войны все вошло в прежнее русло. Как будто

продолжалась нормальная жизнь, как до войны. Было такое впечатление. Вечером члены

Политбюро уезжали в Волынское, к Сталину обедать. Как и до войны, Микоян звонил оттуда

и давал поручения, какие решения нужно приготовить. По тем вопросам, которые они там

обсудили. Приезжали иностранные делегации. Много было всяких совещаний, которые

проводились в Кремле, у Молотова. О войне напоминали только бомбежки. По тревоге

бегали в метро. Руководители уезжали вслед за Сталиным на "Кировскую". А кремлевские

сотрудники спускались на станцию "Площадь революции", "Проспект Маркса". А потом и

прятаться перестали. У меня на стене за спиной висел портрет Ленина. Опять бомбежка. Ну я

никуда не пошел. Я призадумался, сидел склонившись над бумагами, и вдруг ахнуло, бомба

упала рядом с Никольской башней, и портрет рухнул. Если б я сидел прямо, близко к стене,

был бы убит вождем мирового пролетариата. Ровно через секунду звонит Косыгин: "Что у

вас там?" – "Ничего страшного нет, упала бомба возле Никольской башни". – "А говоришь –

ничего страшного! Меня вызывает Сталин, а вы спускайтесь вниз!" У меня из-за

бомбардировок случилась и другая неприятность.

Какая?

Как-то сидели в Кремле, вдруг, как ахнет! Оказывается, упала бомба. У дома правительства, на Болоте, который теперь называют Домом на набережной. Напротив него три зенитные

пушки. Их немцы и бомбили. Я побежал, спрашиваю у дежурного: "Где упало?" Вроде дом

правительства горит. Черт возьми, думаю, там у нас народу много было. В Москве тепла не

было, но его отапливали. И некоторые наши сотрудники там ночевали. Я приехал туда.

Смотрю, туда-сюда там бродит Юдин, академик-философ. Я его немного знал. Говорит, что в

дом ничего не попало, делать тут нечего – пойдем ко мне, по рюмке хватим. Пришли к нему, по рюмке выпили, по другой, по третьей. Под утро только я выбрался. А меня, оказывается, вовсю ищут. Утром пришлось прийти и объясняться. Но я честно сказал тогда Микояну, что

был у Юдина и что мы пили коньяк. Он отнесся к этому спокойно, раз я честно в этом

признался.

Известно, что, когда немцы подошли к Москве, правительство эвакуировали. Вы тоже

уезжали?

Я, как и многие другие, оставался в Москве. По приказу Микояна мы с Алексеем

Николаевичем Косыгиным только на два дня вылетали в Куйбышев. Когда-то один писатель

написал неправду, будто в сорок первом году Косыгин бегал в Кремле от телефона к

телефону, чтобы показать, что в Москве кто-то есть и работает. Такого не было. В

Совнаркоме продолжало работать несколько сот человек. Когда в октябре 1941 года все

правительство уехало в Куйбышев, в Москве, вернее в Кремле, оставались кроме Сталина

Берия со своим аппаратом, Микоян со своим аппаратом и Косыгин со своим аппаратом. А

остальное руководство и аппараты наркоматов уехали. Все было сделано разумно.

Наркоматы формально размещались в Куйбышеве. Основную базу они имели там, где

больше всего было производства. И у каждого был уполномоченный в Москве. Таким

образом, наркомат в любую минуту мог отчитаться, что сделано, что нет. А после того, как

немцев от Москвы отогнали, наркоматы стали возвращаться. И эвакуированная часть

правительства запросилась обратно. А я из Москвы уезжал только на фронт и в Ленинград.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"В день Победы 9 мая 1945 года ровно в пять часов утра мы с Микояном, Хрулевым и

другими выехали из Спасской башни на аэродром. Сталин приказал лететь в Берлин" (справа

- Георгий Жуков, за ним - Михаил Смиртюков)

"Жданов страдал самонадеянностью"

А что это были за поездки?

Проверить дела со снабжением, помочь. Как-то нас с Хрулевым отправили на фронт,

которым командовал генерал армии Петров. Талантливый человек, но пил очень здорово. А

членом военного совета по хозяйственным вопросам у него был Мехлис. Я знал, что он

довольно вздорный товарищ. На каком-то фронте наши взяли трофеи – большое количество

радиоприемников. "Телефункен", не особенно красивые. Командующий решил послать их

всем членам Политбюро. Кто взял, кто не взял. Ворошилов взял. Так Мехлис настрочил на

него бумагу. Обсуждали этот вопрос на Политбюро. Несчастный Ворошилов еле отделался.

После войны Мехлис работал министром госконтроля, и все его доклады выглядели всегда

страшновато. Он писал, например, что пропало не 30 тонн, а 30 000 килограмм. Такой

вредный был человек. Мы трое суток поездили по войскам, были и в полках, и в ротах. И что

оказалось? В одних подразделениях маскхалатов не хватало, а у других был излишек, и

фронт мог сам их перераспределить. Доказали ему это. Приехали в Москву. Хрулев доложил

Сталину. А тот в ответ сказал только четыре слова: "Я так и знал".

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Членом военного совета фронта по хозяйственным вопросам был Мехлис. Я знал, что он

довольно вздорный товарищ"

Выезжали мы и когда возникали проблемы со снабжением продовольствием. И Хрулев

обязательно что-нибудь придумывал. Он был мастером найти выход из трудной ситуации.

Он, например, придумал транспортно-гужевые дивизии. Ивановские фабрики во время войны

работали на полную мощность по выработке шинельного сукна. Но у них отобрали машины

для фронта, не на чем стало подвозить шерсть. Вот и сформировали эти конные части из

колхозных лошадей. Конечно, это удар был по колхозам, потому что людям приходилось

пахать на коровах и на себе. Но обеспечение фронта считалось главным.

Вы сказали, что ездили в Ленинград. Это было во время блокады?

Да. Из членов правительства снабжением Ленинграда занимались Косыгин и Микоян. А

уполномоченным ГКО по снабжению Ленинграда назначили наркома торговли РСФСР

Павлова. А мне ЦК поручил заниматься этим делом вместе с ним. Мы с ним менялись. Если

Павлов был в Москве, я летел в Ленинград, а когда мне обязательно нужно было быть в

Совнаркоме по секретным делам, прилетал он. Но мы оба каждый час знали точно, сколько

вагонов подошло к фронту, сколько сумели переправить. Когда самолеты прилетали, сколько

привезли молока для детей, шоколада. Сталин каждый день спрашивал об этом. Пока была

возможность, до последнего дня мы туда подвозили продовольствие, на маленьких военных

корабликах, обстреливаемых со всех сторон. Потом на самолетах везли легкие, но

калорийные продукты. Тот же шоколад, яичный порошок. Делали все, что могли. Нам,

например, здорово помог бывший начальник Ленинградского статистического управления

Володарский. Он хорошо знал, где какие запасы. С его помощью нашли трубы, рельсы. Это

очень помогло нам построить трубопровод в Ленинград. Там появился бензин.

Но почему же все-таки был такой страшный голод?

Блокада была. Потом был город, и был фронт. Воюющая сторона обеспечивалась как

положено. Кроме продовольствия нужно было обеспечивать обороняющие город войска

боеприпасами. А когда с завозом было особенно трудно, страдал в первую голову город.

Если можно было хоть как-то поджаться у военных, все, что удавалось сэкономить, отдавали

горожанам.

Я читал, что в начале войны огромное количество зерна, вывезенного из Прибалтики, не

оставили в Ленинграде и провезли мимо потому, что его руководитель Жданов не верил, что

враг дойдет до колыбели революции.

Жданов страдал самонадеянностью. Он решил, что удержимся, везите, мол, туда, где больше

нужно. Конечно, он был не стратег. Даже несчастный Ворошилов, и тот понимал, что это

ошибка. Жданов был уполномоченным по Ленинграду от Политбюро. Казалось бы, он

должен был основательно готовиться к обороне, готовить людей, политработников. А у него

ничего не получалось. Наверное, потому, что он не пользовался авторитетом. Хотя речь

произнести был мастер.

Говорят, что он сам в блокадном городе бесперебойно получал кремлевский паек.

Нужно ли теперь говорить об этом? Я ничего такого не видел. Снабжением членов

Политбюро занималось управление охраны, чекисты. Наше дело – город и фронт. Мы делали

что могли. Под конец блокады в городе был постоянный трехмесячный запас

продовольствия. За это нас и наградили. В марте 1943 года мне дали первый и самый дорогой

для меня орден Ленина.

"Чтобы не стыдно было такое звание носить"

Вы сказали, что Павлов менял вас в Ленинграде, когда вам обязательно было нужно быть в

Совнаркоме по секретным делам. А что это были за дела?

Я каждый месяц составлял заявку на продовольствие для всей армии. Участвовало в этом

деле только пять человек. И только мы знали численность армии, ее потери за месяц убитыми

и ранеными, количество войск по фронтам. Для того чтобы подготовить такой документ, ко

мне приходил из Генерального штаба начальник управления генерал-лейтенант Четвериков, мы с ним составляли проект решения, докладную записку на имя Сталина и приложение. В

напечатанный текст от руки вписывали цифры по каждому фронту, сколько каких пайков.

Когда все было готово, я докладывал это Микояну, он приглашал Хрулева, и они вместе

подписывали. Подписанный документ я относил к помощнику Сталина Поскребышеву.

Много документов, как говорят, лежало у Сталина на столе неделями, даже месяцами, но этот

документ он подписывал сразу. Причем были случаи, когда он дважды его подписывал: в

конце подписывал как председатель комитета обороны, а на первой утверждал уже как

первое лицо.

Вам приходилось постоянно контактировать с высокими военными чинами. А вы оставались

гражданским человеком?

Нет, нам всем, кто работал по снабжению армии, присвоили звания. Мне дали полковника. С

этими званиями произошел такой случай. У Микояна был помощник Барабанов, который

сидел в его приемной. Хороший, честный парень, но звезд с неба не хватал. Он пришел к

Микояну и говорит: "Анастас Иваныч, мне присвоили звание подполковника". Тот отвечает:

"Ну-у! Тогда надо тебе академию закончить. Изучить все это дело, чтобы не стыдно было

такое звание носить". Сказано – сделано. Он вышел, на кнопку нажал – стенографистку

вызывает: "Иванова, вот тебе список книг по Калининской академии тыла, забирай, попроси, чтоб эти книги прислали, и выпиши из них самое главное. Дашь мне потом – я почитаю".

Я ведь тоже военным был тем еще. В день Победы 9 мая 1945 года ровно в пять часов утра

мы с Микояном, Хрулевым и другими выехали из Спасской башни на аэродром. Сталин

приказал лететь в Берлин, налаживать питание немецкого населения. Провели совещание

военного совета, на котором решали вопрос, сколько можно взять у фронта продовольствия, чтобы дать по карточкам жителям Берлина. Весь день провели в том, как распределить

карточки, кому что давать, какие продукты можно давать, какие не давать, а маршал Жуков

на меня время от времени свирепо поглядывает. Батюшки! У меня одно крыло погона с плеча

свалилось. Я тихо поправил, а он промолчал.

Потом мы тем же составом с Хрулевым выехали в Дрезден. Опять распределяли

продовольствие. А вечером сели ужинать. Хрулев мне говорит: "Давай, Михаил Сергеевич, разливай водку". Причем интересное дело, что на столе стояли бокалы, рюмки маленькие и

почему-то граненые стаканы. Ну я налил по полстакана четырем человекам, а Фроловой, моему референту, сухого вина. Микоян пришел, сел такой довольный, но сразу поглядел на

графин, а там половина уже была, а потом на стаканы и спрашивает: "А что это вы так

налили?". Хрулев на меня внимательно смотрел и улыбался: что, мол, скажешь? Надо как-то

выкручиваться. Я говорю: "Анастас Иванович, выпьем сразу и больше не будем". Микоян

посмотрел на меня и сказал: "Психология извозчика!" Все засмеялись, мы выпили за Победу.

Так и закончилась для меня война.

"Встать к стене спиной, держать руки на виду!"

Иосиф Сталин возглавил советское правительство в 1941 году и не покидал этот пост до

самой смерти. От каждого он требовал неукоснительного исполнения своих указаний, но

именно из-за него бюджет страны принимался буквально в последнюю минуту.

"Бюджет, товарищ Сталин!"

О сталинском периоде правления нередко говорят: "Был культ, но была и личность". Вы

согласны с этим?

Человек он был, безусловно, умный и неординарный. А все остальное – результат

саморекламы. Я видел, как Сталин постоянно и упорно демонстрирует окружающим, что он

человек, который знает больше всех, видит дальше всех и понимает то, чего не могут понять

другие.

И как он это демонстрировал?

Возьмем, например, его проходы по коридорам Кремля. Это было одним из своеобразных

ритуалов его культа. Идешь с бумагами, смотришь: сам, в окружении охраны. Впереди

Сталина метрах в 25-30 шел один охранник. А за ним примерно в двух метрах шло еще два

человека. Полагалось стать к стене спиной, держать руки на виду и ждать, когда он пройдет.

Насчет того, как здороваться, никаких указаний не существовало. Я, к примеру, когда он

проходил мимо меня, говорил: "Здравствуйте, товарищ Сталин". Он в ответ поднимал правую

руку и молча шел дальше. Шел уверенно, размеренно, спокойно, причем смотрел не на того, кто с ним здоровался, а куда-то вдаль, впереди себя. Выражение лица было такое

значительное, что я тогда думал: наверное, голова у него занята какими-то особыми

мыслями, до которых нам, смертным, и не додуматься никогда. Только раз я видел на его

лице другое выражение – полуироническое - полузлорадное. Он шел тогда от Молотова, с

переговоров о включении в состав Советского Союза прибалтийских республик.

Там произошло что-то необычное?

Чего-то из ряда вон выходящего не случилось: включили и включили. Но я помню, как с

руководством Прибалтики возились до того момента, когда они подписали нужные

документы. Сотрудники наркомата иностранных дел и ребята из совнаркомовского аппарата

Молотова чуть ли не под руки их водили. А как только все было оформлено, отношение к

прибалтийским вождям изменилось разом. Их даже замечать как-то перестали. Потом я не

раз видел, как они, будто бедные родственники, часами сидят на краешках стульев и диванов

в приемных руководства, ожидая, когда их вызовут.

А какое впечатление Сталин производил при личном общении?

В том-то и дело, что я разговаривал с ним только один раз, хотя видел его почти каждый день

на протяжении двадцати трех лет – с 1930 по 1953 год. С 1943 года я был заместителем

заведующего секретариатом Совнаркома. А председателем Совнаркома был Сталин.

Он вас вызвал к себе?

Нет, дело было на заседании Совнаркома. В 1941 году, когда Сталин стал его председателем

и начал входить в курс дела, он нередко приходил на заседания правительства. Позднее он не

заходил на эти заседания месяцами, а то и годами. А с того времени, когда Совнаркомом

руководил Молотов, остался порядок: принятые решения немедленно печатались на

специальных карточках и передавались на подпись председательствующему на заседании

правительства. Так вот, я заменяю заболевшего управляющего делами Совнаркома, а на

заседании председательствует Сталин. Точнее, все сидят за столом, а он ходит, покуривая, взад-вперед. В обсуждение он не вмешивался. Как мне говорил Микоян, так же проходили и

заседания Политбюро: Молотов председательствовал, а Сталин ходил и слушал. К

обсуждению он подключался лишь тогда, когда оно начинало уходить не туда, куда он хотел.

Поправит товарищей и снова начинает ходить. Наверное, эта привычка осталась у него с тех

пор, когда он при царе сидел в тюрьме. Привык, видимо, размышлять, расхаживая из угла в

угол камеры. Тут мне приносят карточку с решением по первому вопросу. Смотрю, он сел.

Передаю ему карточку. Он что-то черкнул. Возвращают мне карточку обратно, а подписи

Сталина на ней нет. Только галочка карандашом. Непорядок! Передаю ему эту карточку

снова. Он взглянул на нее, на меня и поманил меня пальцем. Подхожу. Он показал на галочку

и говорит: "Эта птычка значит: я согласен. Понятно?" Это потом я понял, что он не всегда

подписывал документы. Да и работал с ними тоже не очень охотно.

Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ

"Человек он был, безусловно, умный и неординарный. А все остальное — результат

саморекламы"

И в чем это проявлялось?

Обычно мы приносили все, на чем требовалась подпись Сталина, в его приемную,

Поскребышеву. Решения, на которых были все необходимые визы его соратников, Сталин

задерживал у себя нечасто. Но было одно почти ежегодное исключение: он, как правило, затягивал до последнего рассмотрение годового бюджета. Принесем мы эту связку папок

Поскребышеву, тот взвалит ее на плечо, идет в кабинет, хлопает на стол и докладывает:

"Бюджет, товарищ Сталин!" Так он там без движения и лежит. Дело к Новому году, а высший

орган власти страны – Сталин – бюджет не утвердил. Члены Политбюро и министр финансов

Зверев когда решатся позвонить и напомнить о бюджете, а когда и нет. Мы к Поскребышеву.

Он в кабинет: "Бюджет, товарищ Сталин!" Кончалось все всегда одинаково. Вечером 31

декабря Сталин подписывал бюджет, читая или нет – сказать не могу, и мы до новогоднего

боя курантов оформляли все необходимые документы для вступления бюджета в силу.

Для посещения приемной Сталина, надо полагать, тоже существовал особый порядок?

Нужно было позвонить Поскребышеву, рассказать, зачем идешь, и только тогда он давал

распоряжение охраннику на входе в приемную пропустить тебя. Обязательно нужно было

показать документы. И так по несколько раз в день. А ведь от дверей моего кабинета до

дверей приемной было не больше десятка шагов.

"Почему вы прячетесь?!"

Сталин боялся покушений?

Очень. Поэтому, в отличие от Хрущева и Горбачева, и не "ходил в народ". Поэтому же

принимал очень ограниченный круг людей. Он очень любил смотреть иностранные фильмы, но профессиональных переводчиков на эти просмотры не приглашали. Переводил министр

кинематографии Большаков, который толком не знал ни одного иностранного языка. А чтобы

не попасть впросак, Большаков предварительно несколько раз смотрел фильм с настоящим

переводчиком и заучивал текст наизусть. Он же, кстати, рассказывал мне о страшной

мнительности Сталина. Большаков перед одним из просмотров стоял в коридоре, ожидая, когда в кинозал войдут члены Политбюро, которые почему-то задерживались. Прохаживался, переминался с ноги на ногу и в момент, когда подошел Сталин, оказался в тени. Сталин не

узнал его и закричал: "Кто вы такой?! Что вы там делаете?!" Потом присмотрелся и зло

спросил: "Почему вы прячетесь?!" Как говорил Большаков, у Сталина было такое лицо, что

он неделю после этого ежесекундно ждал ареста. Но пронесло.

Так Сталин совсем не общался с населением?

Почти нет. А его единственная поездка на фронт продемонстрировала, насколько он оторван

от реальной жизни. Он переночевал в доме какой-то старушки в деревне под Вязьмой, а когда

решил расплатиться за ночлег, выяснилось, что он не знал, сколько нужно платить. К тому же

оказалось, что ни у него, ни у кого из его окружения нет с собой денег. На Сталина, как мне

рассказывали, такое количество нахлебников государства произвело удручающее

впечатление. Но со старушкой расплатились: вместо денег дали ей все оставшиеся продукты.

Фото: Росинформ / Коммерсантъ

"Обычно мы приносили все, на чем требовалась подпись Сталина, в его приемную —

Поскребышеву (на фото — в центре)"

Но это ведь не повод для того, чтобы верховный главнокомандующий не посещал воюющие

войска.

Как мне рассказывал сопровождавший тогда Сталина генерал Иван Серов, вождя очень

разозлило обилие охраны. Он проснулся утром, вышел на улицу, а в отдалении за каждым

деревом и кустом – по человеку. Он спросил, сколько же людей его охраняет. Серов и

компания пытались ему заморочить голову по-чекистски, мол, охраны столько, сколько

требует обстановка. Но этот номер не прошел. Сталин приказал вызвать к нему всех

командиров рот и увидел, что по кустам разбросано не меньше дивизии. И уж после этого он

больше на фронт не ездил.

Так как же он ухитрялся руководить страной? С людьми общался мало, документы не любил.

Он лично руководил ограниченным кругом кадров, а уж эти кадры решали все. У него ведь

не было соратников, не отвечавших за конкретную отрасль хозяйства. И все важные решения

принимались на так называемой пятерке, включавшей Сталина, Молотова, Маленкова, Берию

и Микояна. Реже руководство собиралось "семеркой" – к "пятерке" добавлялись Жданов и

Вознесенский. Потом, когда Жданов умер, его место в "семерке" занял Хрущев. Гораздо реже

решения принимались "девяткой" – приглашали пару второстепенных членов Политбюро –

Калинина, Ворошилова или Кагановича. Так произошло, когда в Красной армии вновь

вводили погоны. Сталин позвал Калинина. И спросил, как он к этому делу относится. Тот

закурил и отвечает: "А я думаю так: если это поможет делу, если даст возможность укрепить

дисциплину в армии, я бы ввел погоны". Погоны ввели. Был случай, когда Сталин

советовался и с Ворошиловым. Тогда кто-то из наших профсоюзных деятелей предложил

уменьшить крепость водки до 30 градусов. Вроде, как и спирт будет экономиться, и с

пьянством легче будет бороться. Возникли споры – снижать или не снижать, и Сталин позвал

на Политбюро Ворошилова. Тот долго не думал. "Такую водку пить, – говорит,– все равно

что зимой ходить в трусах!" Сталин засмеялся, и вопрос сняли.

А зачем нужно было держать в Политбюро людей, к советам которых прибегали так редко?

Сталин говорил, что раз государство рабоче-крестьянское, в Политбюро должны быть люди

из рабочих и крестьян. Как раз Калинин и Ворошилов, которые когда-то были пролетариями.

Хрущева он, кстати, тоже считал представителем народа в руководстве страны.

"Кому голова не дорога, тот пусть и звонит!"

Но ведь главный секрет Сталина был не в том, что он умело руководил "пятеркой" или

"семеркой"?

Нет, конечно. Он как никто другой понимал человеческую натуру. Я помню, как он сумел

изменить настроение в партийном и советском аппарате осенью 1941 года. Ведь дела тогда

были хуже некуда. Немец под Москвой, город бомбят. В октябре была массовая эвакуация

учреждений, больше похожая на паническое бегство. Сам Сталин, как мне говорили,

собирался уехать в Куйбышев. Приехал на вокзал, походил вдоль состава, но затем

передумал и вернулся в Кремль. И вдруг 6 ноября – торжественное заседание по случаю

годовщины Октября на станции метро "Маяковская". Всех привезли, затем к перрону

подошли вагоны, в которых были буфеты. А там – все, как до войны. А главное – пиво

ленинградское. Знаете, как изменилось настроение? Раз пиво из Ленинграда привезли,

значит, и там дела не так плохи, как нам казалось! А на следующий день ко мне прибежал

товарищ и говорит: "Пошли на Красную площадь, там сейчас парад начнется!" Мы ведь, работая в Кремле, не знали, что готовится парад. Снег шел тяжелый, густой, немецкая

авиация налететь не могла, и любо-дорого было смотреть, как подтянутые, крепкие бойцы

идут прямо на фронт. Он в два дня всей стране изменил настроение.

Он так же умело пользовался и человеческими слабостями?

Конечно. На страхах играл лучше, чем Паганини на скрипке. Ведь как он давал задания?

Всегда или сроки были нереальными, или приказ отдан так, что как ни выполни, все равно

будешь виноват. Я помню, он приказал после войны построить на Украине какой-то завод за

два года. У предсовмина Украины Коротченко собрались строители, проектировщики и стали

доказывать, что в такой срок завод не построить никак. И начали убеждать Коротченко

позвонить Сталину. Тот ответил кратко: "Кому голова не дорога, тот пусть и звонит!" И завод

построили в срок.