Готический роман. Том 1

Ури

Вместо трех часов Инге и Ури ехали до Байерхофа не меньше пяти.

Во-первых, дождь хлестал по асфальту с почти человеческим остервенением и практически лишил Ури удовольствия воспользоваться замечательной немецкой привилегией неограниченной скорости. Во-вторых, на шоссе то и дело наползали клочья какого-то неплотного пузырчатого тумана, которые рассеивали свет фар и мешали читать надписи на придорожных щитах. В результате они проскочили поворот на Байерхоф и заметили это только через двадцать минут гонки по скоростному шоссе, а затем еще двадцать минут никак не могли развернуться. Потом пришлось остановиться поужинать в маленьком придорожном кафе, потому что и Ури, и Инге страшно проголодались.

Поэтому, когда перед ними наконец приветственно взлетел вверх черно-белый полосатый шлагбаум, над которым трепыхалось в потоках дождя красочное полотнище с выкриком: «Добро пожаловать в Байерхоф!», запотевшие часы на сторожевой башне показывали уже половину двенадцатого.

– Чудно, теперь будем искать отель! – с притворной бодростью объявила Инге, вытаскивая из бардачка многоцветную карту Байерхофа.

– У тебя есть карта? – поразился Ури, искусно лавируя среди бесконечных рядов автомобилей, сделавших узкие старинные улицы города почти непроезжими.

– Я очень предусмотрительная, – похвасталась Инге, разглядывая карту.

– Если ты такая предусмотрительная, почему ты не заказала отель заранее по телефону?

– Из суеверия. Я боялась, что если я закажу отель заранее, наша поездка сорвется.

Невинное суеверие Инге обернулось серьезной проблемой: после полуторачасовых блужданий под проливным дождем они убедились, что ни в одном отеле Байерхофа нет свободной комнаты. Это было необъяснимо; все отели выглядели совершенно пустыми – ни в холлах, ни в барах, ни в кафетериях они не увидели ни одной живой души.

– Впрочем, может, все уже спят, – предположила Инге, когда они выбрались на площадь перед ратушей, до отказа забитую мокрыми машинами. Там был последний из отмеченных на карте отелей, в котором им еще не успели отказать. Пока Инге вела переговоры с усталым ночным портье, Ури с трудом припарковал фургон, остановился на пороге отеля и огляделся вокруг.

Перед ним расстилалась просторная, мощенная каменными плитами площадь. В центре площади уходил далеко в затянутое тучами небо неправдоподобно стрельчатый готический собор, неуловимо похожий на межконтинентальную ракету. Отель был тоже узкий и тоже устремлялся в небо, но у него для этого были простые земные причины – его с двух сторон теснили такие же узкие соседние дома, – тогда как собор одиноко стоял посреди обширного простора площади и ничто, кроме внутреннего стремления, не побуждало его тянуться вверх.

Ури собирался поделиться этими соображениями с Инге, но не успел. Она подбежала к нему, сияя улыбкой, и сообщила, что здесь есть свободный номер, – правда, одноместный, но она пообещала портье взятку, если он закроет глаза на то, что их двое. Согласен ли Ури на одноместный номер, если там окажется не слишком широкая кровать, или лучше сперва пойти посмотреть? Ури засмеялся ее вопросу и сказал, что с ней он готов спать на самой что ни на есть узкой кровати. Он сам удивился не только легкости, с которой дались ему эти слова, но и скрытому в них однозначно эротическому подтексту. Потому что, говоря это, он не столько представил, сколько почувствовал, как он лежит с Инге на очень узкой кровати, вынужденно сплетясь с нею руками, ногами, плечами и бедрами. Он всей кожей ощутил упругую податливость ее живота у него под коленом – и его вдруг охватило таким жаром, что он рывком поднял оставленную им на пороге дорожную сумку и, бросив на ходу: «Иди, договаривайся, только быстрей!», зашагал к лифту.

Когда через минуту Инге вошла в лифт с ключом от номера в руке, он притянул ее к себе, не дожидаясь, пока сойдутся медлительные створки скользящих дверей. Она на миг прижалась к нему фронтально всем телом, так что он разом ощутил ее всю – от ключиц до колен, – и торопливо нашаривая пуговицы ее блузки, прижал ее к обитой малиновым плюшем стенке лифта. Но она отстранилась, уперлась ладонями ему в грудь и заглянула в глаза:

– Куда ты так спешишь?

В голове у него так громко пульсировала кровь, что он расслышал ее с трудом, но все таки расслышал и заставил себя улыбнуться в ответ:

– Я примериваюсь, как мы сможем спать вдвоем на очень узкой кровати.

В этот момент допотопный скрипучий лифт содрогнулся всем своим немощным телом и резко остановился. Когда медлительные створки дверей наконец разошлись с глубоким вздохом, оказалось, что им еще предстоит подняться по винтовой лестнице на чердачный этаж, где расположен был их номер. Кровать под скошенной чердачной крышей оказалась не такой уж узкой, но она выглядела слишком хлипкой и пугливо вздрагивала от малейшего касания. Тогда Инге стряхнула локтем нетерпеливые пальцы Ури, вытащила из стенного шкафа большое пуховое одеяло и бросила его на покрытый потертым ковром пол. Ури показалось, что еще никогда они не любились так долго и сладко, как на этом чужом одеяле, наспех брошенном на потертый ковер в незнакомой комнате в центре незнакомого, залитого дождем города.

Он так бы и заснул на этом одеяле, если бы Инге не заставила его подняться и лечь на кровать. Уже окончательно проваливаясь в наполненный шорохами дождя сон, Ури почувствовал, как Инге накрыла его одеялом и прикорнула рядом с ним. И тут же где-то под окном взревели трубы, громко грянул оркестр и загремели барабаны. Ури спросил сквозь сон: «Что это?» И открыл глаза – и в комнате, и на площади было тихо. Тишину нарушал только монотонный перепляс дождевых капель на наклонном стекле чердачного окна. Рука Инге успокоительно легла ему на веки: «Спи, спи, все в порядке.»

И он заснул, чтобы тут же проснуться от чудовищного рева сотен моторов. Это уже был не сон. Можно было подумать, что все припаркованные вдоль улиц города автомобили рванули с мест одновременно. Ури вскочил, подошел к окну и распахнул набухшую от дождя раму. Хоть дождь лил с прежней силой, там – внизу, на площади – бурлил человеческий водоворот – среди отъезжающих машин бойко сновали летучие отряды разноцветных зонтиков, театрально подсвеченных бесчисленными фарами. Громкие голоса и всплески звонкого смеха взлетали над площадью, перекрывая рев моторов и отрывистое кваканье предостерегающих клаксонов. Ури зачарованно следил, как непредсказуемые группы зонтиков дружно, словно по команде, захлопывались и ныряли в темные утробы машин, которые тут же срывались с мест и исчезали в лабиринте вытекающих из площади улочек.

– Откуда они все выскочили? – спросил откуда-то из темноты голос Инге.

Захваченный стремительным ритмом театрального разъезда за окном Ури даже не услышал, как она подошла и встала за его спиной. Ладонь ее легла ему на плечо, легко пробежала по крутым мускулам предплечья и ласкающими круговыми движениями спустилась в чувствительное углубление под мышкой.

– Может, они были в соборе? – предположил Ури.

– Вряд ли. Собор бы их всех не вместил. А кроме того, что они там так долго делали в темноте?

– Ну значит, они летали куда-нибудь по соседству на местный шабаш ведьм. А тебя не пригласили из-за меня, чтобы ты в другой раз осторожней выбирала себе попутчика.

Она засмеялась и уткнулась носом ему в плечо. Тогда он слегка откинулся назад и прижался к ней спиной, сливаясь с ней в одно существо и чувствуя, как на него снисходит покой и благодать. Опасаясь эту благодать нарушить, они молча застыли у открытого окна – высоко-высоко над веселым балаганом на площади.

Не прошло и пяти минут, как площадь опустела и затихла. Она выглядела такой же пустынной и мокрой, как до всей этой кутерьмы, если не считать того, что раньше потоки дождя плясали на лакированных крышах машин, а теперь на отполированных веками булыжных плитах. Только несколько машин, их фургон и еще с полдюжины, не больше, – были рассеяны по булыжному простору между отелем и собором.

Инге потянула Ури за руку:

– Пошли спать, представление окончено.

– А может, нам все это привиделось и никого тут не было? – спросил Ури, закрывая окно.

– А машины куда делись? Машин-то ведь было полно!

– Ну, не знаю, может, какое-нибудь другое чудо, – упрямо сказал Ури. – Когда-то в детстве я читал сказку про мальчика, перед которым из глубин океана вдруг возник затонувший много веков назад прекрасный город, полный людей, лошадей, лавок с товарами. Люди умоляли мальчика купить у них что-нибудь за одну монетку, и это бы их спасло, но пока мальчик рылся по карманам в поисках монетки, время прошло – и город опять на много веков ушел обратно под воду. На поверхности океана остались только какие-то жалкие обломки, недостойные затопления. Совсем как тут.

– Ладно, утром мы все выясним, а сейчас давай спать, – сонно сказала Инге, поплотней натягивая одеяло, и Ури тут же заснул, как будто его выключили.

Утром, когда он проснулся, Инге не было ни в комнате, ни в ванной, зато за окном в совершенно безоблачном небе нежно сияло нежаркое европейское солнце. От вчерашнего проливного дождя не осталось никакого следа, разве что все дома и деревья, окружающие площадь, выглядели как-то по-особому свежими и умытыми. Не успел Ури принять душ и одеться, как на лестнице весело зацокали каблучки Инге, и через секунду она появилась в дверях, тоже по-особому свежая и умытая. Ури уставился на нее, не узнавая, – он, привыкший видеть ее в домашней одежде в свинарнике или на кухне, даже не предполагал, как элегантно она может выглядеть в светло-сером костюме и в открытых светлых туфлях, подчеркивающих ее высокий подъем и изящные линии щиколоток.

– Ну, знаешь, – притворно ужаснулся он, – за такой красоткой я даже шлейф недостоин носить!

Инге игриво приподняла край своей едва доходящей до колен юбки:

– Я думаю, проблему шлейфа мы можем считать решенной. Так что пошли скорей, я покажу тебе, чем вчера ночью занимались под дождем многочисленные гости этого города.

Отмахнувшись от требования Ури сперва выпить кофе, она потащила его за руку вниз – сперва по винтовой лестнице, а потом, минуя закрытые створки допотопного лифта: «Ну его к чертям, его целый год придется ждать!», – по деревянным лакированным ступеням парадной лестницы – все шесть этажей бегом.

Ури больше не возражал, его тоже захватил напор ее энергии. Он бежал вслед за ней и беспричинно смеялся, как не смеялся уже давно – с того самого проклятого дня, который он привык считать последним днем своей жизни.

Деревянные ступеньки весело мелькали у него под ногами, и он милостиво подумал на бегу, что хорошо бы порадовать этим старушку Клару, – такой он был сегодня добрый.

Смеясь, они вырвались из дверей отеля на отороченный старинными домами каменный простор перед собором. Только сегодня при свете дня Ури смог по-настоящему оценить гармоничную красоту взлетающего высоко в небо готического гиганта. Но Инге не дала ему остановиться, чтобы рассматривать детали.

– Потом, потом, – повторяла она. А сейчас пошли со мной – и ты увидишь такое!

Они пересекли площадь и, обогнув собор, неожиданно оказались на вершине пологого холма, сбегающего вниз к извилистой реке, которая то тут, то там проглядывала серебристо-синими кляксами среди густой зелени прибрежного парка. От реки вверх по холму причудливым веером разбегались улицы старого города, а прямо у них из-под ног навстречу городу спускался грандиозный каменный амфитеатр, напомнивший Ури римские амфитеатры, рассыпанные по склонам холмов у него на родине.

– Оказывается, сейчас в Байерхофе проходит ежегодная Театральная Неделя. Вот здесь, – Инге показала на уходящие далеко вниз ступени амфитеатра, – вчера с девяти часов вечера до трех часов ночи сидели зрители, а там, на дне, видишь? – была сцена и шел спектакль, в котором было занято сорок пять актеров и большой оркестр.

Ури посмотрел вниз – туда, где амфитеатр замыкала обширная круглая площадка, почти что площадь:

– Под проливным дождем?

– Под проливным дождем. Лучший берлинский театр давал «Трехгрошовую Оперу» Брехта. А мы были совсем рядом и пропустили!

– Зато мы видели театральный разъезд. Это тоже было шикарное зрелище. Ну, и кроме того...

Инге прижала палец к его губам:

– Т-с-с! Я помню, что мы делали кроме того.

Но все же она еще немного погоревала, что они, как последние растяпы, не заметили спектакль, который шел прямо у них под окном, и согласилась, наконец, идти пить кофе. Они уже направились было обратно к отелю, но не успели еще обогнуть собор, как за спиной у них раздался дробный топот бегущих ног, и на них обрушился ураган вскриков, взвизгов, пронзительно терпких духов, крылатых рукавов, мокрых поцелуев, порхающих ладоней и острых локтей.

– Вы тут?

– Какая встреча, какая встреча!

– Давно вы тут?

– И надолго?

– Ах, какая радость!

– Где вы остановились?

– А мы неподалеку!

– Чудо, просто чудо!

Конечно, они должны были быть здесь, в самом водовороте культурной жизни, – неразлучные Вильма и Доротея, а как же иначе? Они даже принарядились по такому случаю – сменили драные джинсы и майки на короткие плиссированные юбочки и кокетливые блузки с кружевными оборками у ворота и по краю крылатых рукавов. Блузки были совершенно одинакового покроя и отличались только цветом – у Доротеи белая а у Вильмы черная, тогда как юбочка у Доротеи была черная, а у Вильмы белая, что превращало их самих, когда они стояли рядом, в настоящее произведение искусства. Картинно стоя рядом и обвивая друг друга тонкими руками, они потребовали, чтобы Инге и Ури доложили им немедленно, что они уже видели, а что только собирались посмотреть. Узнавши, что Инге и Ури еще не видели ничего, любвеобильные лесбиянки пришли в восторг и объявили, что они сами им все покажут.

Пока Инге обдумывала, как поделикатнее охладить их пыл, Ури напомнил ей, что они еще не завтракали.

– Как, до сих пор не завтракали? – вопросительно зазвенела стеклянными суставами Доротея.

– Мы вчера очень поздно приехали, – кратко удовлетворила ее любопытство Инге.

– О-о, так вы и «Трехгрошовую Оперу» не видели? – встрепенулась Вильма, заранее огорчаясь их неудаче.

– Но как же, как же, как же... – в стеклянном горле у Доротеи явно что-то зациклилось, и она никак не могла выбраться из собственного вопроса.

– Ведь музыкальное сопровождение к спектаклю было такое громкое, вы не могли не слышать, – не допускающим отговорок тоном сказала Вильма, на лету перехватывая упрек Доротеи.

Ури надоели их причитания и он объяснил с любезной улыбкой:

– Но мы не слышали: мы занимались любовью.

Что ж, если он рассчитывал этой эскападой от них избавиться, то – увы! – он сильно просчитался. Похоже, наоборот, такая откровенность только подхлестнула интерес прелестных подружек: их двухголовое черно-белое тело сладострастно затрепетало, и Ури испугался, что их с Инге сейчас немедленно пригласят принять участие в коллективной оргии. Чтобы предупредить такое приглашение, он поспешно добавил:

– А кроме того, я терпеть не могу Брехта.

Услыхав это святотатство, Вильма властным взмахом руки погасила жадный огонек, вспыхнувший было в глазах Доротеи, и разговор принял новый оборот.

Прервать их разгорающийся литературный спор было все-таки легче, чем вырваться из их эротических сетей. Сделать это можно было только пустив в ход оружие еще более жизненно важное для них, чем радости плоти – их интерес к средневековой архитектуре. Ури незаметно показал Инге глазами на их отель, она кивнула и сказала голосом, не допускающим возражений:

– Мне жаль, но я вынуждена прервать ваш увлекательный спор, иначе я не успею в Управление по Охране Памятников на свидание с профессором Куртом Рунге, которого так любезно порекомендовала мне Вильма. А ведь мы именно ради этого приехали.

– Неужели только ради этого? – воскликнула Вильма со счастливым смехом, предвкушая, какую пользу она сможет извлечь из этого визита. Ради такого дела она была готова отпустить их подобру-поздорову. Но избавиться от внимания Доротеи было куда трудней, – возможно, потому, что она интересовалась не только женщинами, но и мужчинами:

– Но Ури ведь не пойдет с вами к профессору Рунге? – уточнила она. – Значит, он может пойти с нами осматривать город.

Выхода не было, и Ури пришлось согласиться, но при условии, что Доротея не начнет, как обычно, читать ему проповедь о необходимости христианской любви к его палестинским братьям. Она поклялась, что проповеди читать не будет, и они условились встретиться через час в старом городе в кафе «Селина» – Доротея настаивала, что любой прохожий покажет ему это знаменитое кафе, которое считается местной достопримечательностью наряду с собором. А еще через два часа они втроем, побродив по улицам, вернутся в кафе и будут ждать Инге, которая должна присоединиться к ним после своего свидания с Рунге.

– Я надеюсь, Ури, они не сумеют за это время соблазнить тебя на любовь втроем, – полушутя, но и полусерьезно сказала Инге, когда они наконец остались вдвоем.

– Если они меня соблазнят, ты сразу узнаешь о моем падении по кровавым царапинам, которые оставляет на коже каждое прикосновение к стеклянным прелестям Доротеи.

– Ладно, ты меня убедил! – засмеялась Инге. – Идем пить кофе!

После завтрака Ури проводил Инге до здания Управления по Охране Памятников, которое оказалось маленьким древним кирпичным дворцом, затиснутым между двумя еще более древними церквами. Вообще весь Байерхоф представлял собой единый массивный памятник архитектуры такой сохранности, что, казалось, он ни в какой охране не нуждается.

Расставшись с Инге, Ури отправился искать кафе «Селина». Несмотря на то, что день был рабочий, а не выходной, вокруг было людно и празднично. Крутая узкая улица, по которой он шел, спускалась к реке полукруглыми каменными ступенями, которые время от времени прерывались овальными площадками, отороченными цветочными бордюрами. На каждой площадке в том ее крыле, которое нависало над рекой, был построен невысокий деревянный помост, и на каждом помосте выступал перед проходящей мимо публикой маленький камерный оркестр, или квартет, или трио. Глядя на усердных оркестрантов, красочно одетых в средневековые национальные костюмы различных немецких земель, Ури, как когда-то на деревенском празднике, перестал вдруг верить в реальность происходящего и почувствовал себя зрителем в огромном театральном зале, раскинувшемся под крышей неба.

Все вокруг было декорацией – и пасторально вьющаяся среди деревьев река, и старинные дома, грациозно сбегающие к реке по склону холма, и сам этот холм, увенчанный неправдоподобной стрельчатой ракетой рвущегося ввысь собора. А расфуфыренные любители искусства, снующие вверх и вниз между собором и рекой, были просто статистами в этом многокрасочном, коллективно задуманном спектакле. Оставалось только удивляться, как народ со столь развитым чувством прекрасного мог наворотить столько зла за короткий промежуток времени от начала до конца Третьего Рейха. Ури с удивлением обнаружил, что он этому удивляется, за что его бы заслуженно осудили все его одноклассники из тель-авивской гимназии «Герцлия», которые точно знали, что удивляться тут нечему. А может, они правы и этому склонному к театральности народу неважно, в каком спектакле быть статистом, лишь бы ему выдали костюмы и выпустили на сцену?

Этим вопросом он с ходу огорошил Вильму и Доротею, которые ожидали его в кафе «Селина», симметрично склоняясь над белым кофейным сервизом, художественно рассеянным по черному мраморному столику. Ури подсел к их столику, отказался от кофе и огляделся: что-что, а уж кафе «Селина» точно было декорацией, скорее даже не оперной, а опереточной. Наслаждаясь тем, что он чужеродным джинсовым пятном вклинивается в черно-белую абстрактную панораму кафе, Ури высказал вслух свою гипотезу о статистах. Разворачивая перед экзальтированными подружками свою культорологическую идею, Ури злорадно предвкушал их бурное возмущение. И точно, обе тут же заклокотали, перебивая друг друга: если бы они не дорожили его обществом, они бы немедленно прогнали его прочь за такое кощунство, забыв приличия – дружно орали они. Но наоравшись всласть, они его не прогнали, а, напротив, подхватили с двух сторон под руки и поволокли осматривать местные достопримечательности.

Пока они живописной тройкой бродили по извилистым улочкам, истоптанным ногами двадцати поколений, Ури остро чувствовал, как он во всем противопоставлен и противоположен своим спутницам, и, пропуская мимо ушей их щебет, пытался разгадать секрет их заинтересованности в нем. Учитывая их склонности, трудно было предположить, что их влечение к нему носит сексуальный характер. Зато он мог поверить, что они, как и Клаус, оказались вовлеченными в мощное электрическое поле, натянутое между ним и Инге. А уж их интерес к Инге не представлял никакой загадки: она увлекала их и как хозяйка замка, и как женщина, – о, как он их понимал! Он на миг отключился и представил себе, как они с Инге обнимались вчера ночью на брошенном на пол одеяле.

Внешний мир вдруг перестал кружиться, и в него ворвался непривычно сердитый вопрос Вильмы:

– ...бум-бум-бум-бум-ческого настроения?

Ури вернулся к действительности и огляделся: они стояли на мощенной розовым гранитом площадке, козырьком нависающей над рекой. Он сосредоточился на голосе Вильмы и медленно осознал, что она задает ему свой вопрос уже не первый раз. Он сделал вежливое лицо и виновато переспросил, что именно она там «...бум-бум-бум-бум» не понимает?

Но Вильма не успела ему ответить – из-под каменной арки, ведущей в соседнюю улочку, появилась экзотическая пара: немолодой, но моложавый мужчина с развевающимися седыми локонами и совсем юная босая девушка с очевидной примесью негритянской крови. Мужчина шагал, опираясь на черную трость с костяным набалдашником, на его узких плечах свободно, как на вешалке, болтался в такт шагам ярко-голубой бархатный пиджак, из-под которого выглядывало белое кружевное жабо. Девушка семенила рядом с ним, проворно отталкиваясь от розовых гранитных плит босыми коричневыми ступнями. Едва завидев мужчину с тростью, Доротея коротко взвизгнула и повисла у него на шее:

– Руперт, Руперт, Руперт! Как я рада! Как рада! – повторяла она счастливым голосом.

Отлепившись, наконец, от Руперта, она чуть отстранилась, уперлась обеими руками ему в грудь и окинула его любовным, но критическим взглядом:

– Худой, бледный, старый, но красивый, как всегда!

– Такой уж старый? – кокетливо спросил Руперт, чем сразу напомнил Ури одного из вечно молодящихся поклонников матери.

– Древний и прекрасный, как этот город! – восторженно прыснула Доротея и обернулась к Вильме:

– Вы ведь знакомы? Это – Руперт Вендеманн – тот самый, знаменитый.

– Ну, конечно, мы знакомы, – сказала Вильма, протягивая Руперту руку. – Мы не раз встречались на конгрессах по защите прав национальных меньшинств. Вы ведь помните меня?

– Как же, как же, – затряс седыми локонами Руперт, задерживая в ладонях руку Вильмы. – Разве вас можно забыть?

Ури почувствовал себя лишним. Стараясь не привлекать внимания, он осторожно попятился и облокотился на ограждающий площадку гранитный парапет.

– Что же вы не знакомите нас со своей очаровательной спутницей? – с нескрываемым интересом спросила Вильма. Неизвестно, догадывался ли Руперт о возможных мотивах интереса Вильмы к его шоколадной босоножке, но выхода у него не было. Он по-хозяйски обнял ее за плечи и представил:

– Это Ульрике, моя верная помощница.

Ульрике выпростала из широкого цыганского рукава коричневую веточку руки и грациозно протянула ее в сторону хищных пальцев Доротеи, скрестившихся по пути с хищными пальцами Вильмы.

– Глядя на это детское лицо, – продекламировал Руперт хорошо поставленным баритоном, – вы никогда не поверите, какой запас энергии скрывается за ним.

Вот уже больше месяца мы с Ульрике колесим из университета в университет и целые дни собираем подписи под нашей петицией. Покажи им, Ульрике!

«Интересно, а что они делают по ночам?» – с непонятной ему самому неприязнью полюбопытствовал Ури, пока бессловесная Ульрике открывала висящую у нее на плече холщевую сумку, расшитую пестрой народной вышивкой крестом. Из сумки она вытащила туго скатанный рулон бумаги и начала его разворачивать. Рулон был устроен весьма хитроумно – там, по сути, было два рулона, соединенных так, что бумага, смотанная с первого, девственно-чистого, тут же наматывалась на второй, покрытый разноцветными рядами подписей.

– Наша цель, – провозгласила Ульрике, – собрать десять тысяч подписей.

– И мы уже к ней близки! – гордо подхватил Руперт.

– А что за петиция? – встрепенулась Доротея.

– Как, вы не знаете? – изумился Руперт. – Странно, мне казалось, что все честные люди уже включились в нашу борьбу!

– В какую борьбу? – встревоженно осведомилась Вильма, явно опасаясь, что она пропустила что-то важное.

Ульрике проворно вытащила из сумки голубую листовку с портретом смуглого усатого парня в куфие:

– Это – Мухаммад Насиб, школьный учитель, высланный из Хеврона израильскими оккупационными властями. Мы требуем, чтобы ему разрешили вернуться на родину.

– А за что его выслали? – полюбопытствовала Доротея.

– Его обвиняют в том, что он во время уроков высылал своих учеников на улицы бросать камни в израильских оккупантов.

– Может, и вправду нехорошо бросать камни во время уроков? – предположила Доротея, задумчиво наматывая стеклянную прядь на стеклянный мизинец.

– Это зависит от условий! – с ученическим жаром отрубила Ульрике и ткнула шоколадным пальчиком в какую-то строчку на листовке. – Вот, почитайте, тут написано: «Угнетенные меньшинства имеют полное право на насилие».

– Ради Бога, Ульрике, только не здесь! – возмущенно перебил ее Руперт. – Эту листовку надо читать вдумчиво, а не так, стоя на одной ноге. Послушайте, тут поблизости есть очаровательное кафе – «Селина», если не ошибаюсь. Давайте пойдем туда. Не знаю, как вам, а нам с Ульрике давно пора перекусить.

– Прекрасная идея! Нам тоже надо в кафе «Селина»! – воскликнула Доротея и вдруг вспомнила про Ури. – Боже мой, мы забыли познакомить Руперта с Ури!

Она начала тревожно озираться, словно заподозрила, что Ури мог тайком от них сбежать. Обнаружив его у парапета, она позвала:

– Что вы там прячетесь, Ури? Идите сюда, мы познакомим вас с замечательным человеком.

Ясно было, что нет никакой надежды избежать знакомства с этим замечательным человеком, столь отвратно похожим на ненавистного поклонника матери. Зато можно было похулиганить всласть. Ури резко оттолкнулся от парапета, на миг взлетел в воздух и приземлился на руки прямо у босых ног Ульрике. Глядя снизу вверх на изумленно застывшие над ним лица, он отрапортовал:

– Старший лейтенант истребительной десантной бригады израильской оккупационной армии Ури Райх!

У Руперта хватило ума принять шутку за шутку: он милостиво засмеялся и скомандовал Ури «Вольно!». Все вздохнули с облегчением в надежде, что Ури сейчас встанет на ноги и конфликт можно будет считать исчерпанным. Они, бедняги, не имели никакого представления, сколько времени может простоять на руках тренированный парашютист из десантной бригады израильской оккупационной армии! Безо всякого к ним сожаления он не спеша прошелся на руках вокруг Ульрике и сокрушенно сказал:

– Моя мама всегда говорила мне, что немцы – расисты, но я ей не верил. А теперь я вижу, что она права.

После этого драматичного заявления он рывком встал на ноги и, указывая на босые коричневые ступни Ульрике, патетически произнес:

– Какая жестокость – заставлять представительницу угнетенного меньшинства ходить босиком по холодным камням!

– Никакая я не представительница, я – немка! – обиженно выкрикнула Ульрике. – Мой отец раньше был американский солдат, а теперь он немецкий гражданин!

– Ну и что? – пожал плечами Ури. – Мой дед был немецкий солдат и немецкий гражданин, но это не помешало ему в тридцать восьмом году отправиться в Дахау.

Он сам удивился своей горячности. Жаль, что его не слышала старушка-Клара – ведь он ни с того ни с сего заговорил ее словами, от которых отталкивался всю свою сознательную жизнь.

– Ури! – примирительно укорила его Вильма. – Мы ведь договорились не вступать сегодня в политические споры.

– Хорошо, но тогда никаких политические споров – ни ваших, ни моих.

Доротея согласно закивала и даже утешительно потрепала его по щеке, как капризного мальчика. Однако Руперт не готов был по требованию какого-то мальчишки отказаться от своей миссии и начал было возражать, но его горячо перебила окончательно сбросившая маску кротости Ульрике:

– А босиком я хожу, потому что хочу чувствовать своей кожей землю, по которой я ступаю! А не потому, что у меня нет туфель! – она порылась в своей необъятной сумке, вытащила из ее глубин черные атласные башмачки, похожие на балетные, и подняла их высоко над головой, чтобы все могли их видеть. – Вот они, пожалуйста!

Ури с удивлением заметил, что у нее на ресницах дрожат две слезинки, и подумал, что он, пожалуй, переборщил, – он ведь намеревался уязвить только Руперта, а получилось, что он уязвил эту шоколадную дурочку. Надо было срочно спасать положение. Он выхватил башмачки из рук Ульрике и опустился перед ней на одно колено:

– Я прошу вас, прелестная босоножка, нарушить сегодня свои принципы и надеть эти изящные башмачки, иначе вы вынуждаете меня тоже снять туфли, что будет совсем не так эстетично. Но я не могу ходить обутый рядом с босой дамой!

– Ну хорошо, если вам так это важно. – внезапно согласилась Ульрике и послушно сунула ноги в башмачки. Все сразу зашумели, захлопали в ладоши и дружно двинулись вниз в сторону кафе «Селина». Хоть Руперту явно не пришлась по душе легкая победа Ури над Ульрике, он постарался не подать виду. Он подхватил под локти Вильму и Доротею, словно хотел отгородиться ими от наглого израильского молодчика. Зато Ульрике вцепилась в Ури, как клещ, и всю дорогу восторженно объясняла ему, какой Руперт замечательный:

– Неужели вы никогда о нем не слыхали? Ведь его знает вся Европа!

– Что же он такое сделал? – вынужден был спросить Ури, хотя его вовсе не интересовали подвиги Руперта.

– Он публично сжег все свои картины! – объявила Ульрике. – Вынес их на Курфюрстендамм, облил керосином и сжег!

Она остановилась, чтобы перевести дыхание и посмотреть, какое впечатление произвели на Ури ее слова. А он не удержался и ехидно уточнил:

– Что, такие они были бездарные?

– Наоборот! Они были гениальные!

– Зачем же ему понадобилось их сжигать?

– Чтобы бросить кисть в лицо этому бездушному обществу самодовольных и сытых!

– Общество обществом, а картины небось были бездарные, а то бы он их не сжег. Интересно, он с тех пор хоть что-нибудь путное написал?

– С тех пор он вообще бросил живопись и посвятил свою жизнь защите прав человека!

– Вот видите, я был прав!

– Как вам не стыдно!

– Предположим, мне стыдно. Но я бы хотел знать, на что он живет? Да еще ездит по всей стране и в отелях останавливается, причем, небось, не в самых дешевых, правда?

Шоколадные щеки Ульрике покрылись странной лиловой сыпью, – так, наверно, выглядели на ее темной коже малиновые пятна гневного румянца:

– Вы! Вы! Вы! – в ярости выдохнула она, не находя других слов, но Ури уже понесло:

– И при этом еще платит своей хорошенькой секретарше такую приличную зарплату, что той хватает денег даже на атласные башмачки, достойные Синдереллы!

Горячая кровь бывшего американского солдата черной волной прилила к кудрявой голове его дочери, и она бесстрашно бросилась на Ури. Громко рыдая, она принялась колотить его в грудь маленькими коричневыми кулачками.

– Как вы смеете? Как вы смеете так о нем говорить? Он столько сделал, столько сделал, – для бедных, для обиженных, для униженных! Столько сделал!

Ури испуганно огляделся, с ужасом представляя, как должны отреагировать на эту сцену его миролюбивые лесбиянки, но, к счастью, пока он пререкался с Ульрике, они успели завернуть за угол и скрыться за белой дверью кафе «Селина». Убедившись, что никто их не видит, Ури взял шоколадную воительницу за хрупкие локотки и приподнял в воздух, умиротворяюще бормоча:

– Не надо принимать мои слова так близко к сердцу, Ульрике! Я ведь просто вас дразнил. Клянусь, просто дразнил.

Все еще держа Ульрике за локти, он слегка качнул ее, как ребенка, и поставил обратно на землю. Эта небольшая встряска странным образом ее мгновенно успокоила и даже привела в хорошее настроение. Глаза ее засветились каким-то масляным блеском, она примирительно коснулась щеки Ури коричневой ладошкой и проворковала:

– Ладно, не будем ссориться из-за пустяков. Побежали в кафе, я проголодалась!

И вприпрыжку поскакала вниз по ступенькам навстречу призывному аромату кофе, струящемуся из-за двери кафе «Селина». Остальная компания уютно расположилась за большим овальным столом у окна, на котором уже стоял пирог и бойкая официантка расставляла сверкающие белизной кофейные чашки. Они были так увлечены каким-то спором, что не обратили внимания на вошедших с опозданием Ури и Ульрике, предоставив их самим себе.

Ури сел на свободный стул лицом к окну, а Ульрике рядом с ним спиной к залу и, взяв с подноса белый кофейник, налила кофе себе и Ури. Потом придвинула поближе блюдо с залитым сбитыми сливками яблочным пирогом и начала деловито вращать его, выбирая себе кусок. Наконец, она нашла то, что искала, – Ури так и не понял, что именно, – положила выбранный ею кусок пирога на тарелку и, искоса поглядывая на Ури, стала украдкой облизывать острым, непривычно темным – цвета чернил – языком свои перепачканные сбитыми сливками пальцы. Она облизывала их долго и увлеченно, неотрывно глядя Ури в глаза странным, маслянисто поблескивающим взглядом, в котором читался некий невыразимый словами тайный звериный призыв. Насмотревшись всласть, она нащупала под столом ногу Ури, прижалась к ней атласным башмачком и спросила, легко переходя на «ты»:

– Ты бывал во Франкфурте в подземном городе, где ночные клубы?

Он отодвинул ногу и сказал небрежно, надеясь перевести эту опасную игру в милую шутку:

– Во Франкфурте я бывал только в зоопарке.

Она так сосредоточилась на своей попытке опять найти под столом его ногу, что сперва даже не поняла его ответ:

– В каком зоопарке?

– Разве ты не знаешь, – сказал он, тоже переходя на «ты», – что во Франкфурте находится самый большой в мире в зоопарк?

Ногами он при этом плотно обхватил ножки стула, из-за чего она никак не могла удобно, не привлекая внимания окружающих, прижаться к нему под столом. Тогда она удовлетворилась тем, что уперлась гладкой подошвой башмачка в его колено и зашептала быстро-быстро, словно опасалась, что ее перебьют:

– Там под землей построили целый город: в центре круглая площадь, а от площади лучами расходятся улицы, полные ночных клубов. Чего только там нет! Стриптиз, живой секс на сцене, порнуха, что угодно. Но главное, там можно присоединиться к группе, ты понимаешь? Но пускают только парами, меня не пустят без партнера, а Руперт ни за что не хочет, – я думаю, он боится, что будет там самый старый. Хочешь, давай смотаемся туда сегодня вечером. У тебя есть машина?

У Ури слова застряли в горле. Где-то в самом удаленном уголке сознания шевельнулась шаловливая мыслишка: а что, если и впрямь махнуть во Франкфурт с этой шоколадной куколкой? Да нет, что за блажь. Инге никогда ему этого не простит, а он еще не готов потерять Инге. И он ответил чистосердечно:

– Нет, машины у меня нет. Я ведь приехал сюда не один.

– А с этими? – Ульрике непочтительно кивнула в сторону лесбиянок. – Ну и что? Их можно взять с собой, у них там найдутся свои интересы.

Любопытно, значит, она знала, кто они такие.

– А как же Руперт? Ему это может не понравиться.

– Руперт?

Глаза Ульрике на миг затуманились. Слегка сдвинув брови, она нерешительно оттопырила нижнюю губку влево и вверх и коротким толчком вытолкнула через образовавшийся зазор маленькую порцию воздуха – опять та же типичная немецкая гримаска! Приходилось признать, что шоколадная босоножка, несмотря на свою экзотическую наружность, действительно была немка. Пока Ульрике обдумывала, как устранить Руперта на эту ночь, – Ури так и не узнал, какие средства представлялись ей более привлекательными: снотворное, яд или просто хороший удар по голове, – за окном, на лестнице, ведущей к кафе, появилась Инге. Сердце Ури рванулось ей навстречу в ускоренном ритме – она бежала вниз со счастливой улыбкой, легко перепрыгивая длинными ногами через две ступеньки враз, и он понял, что она спешит к нему. Она отворила дверь и застыла на пороге, как вкопанная. Лицо ее побледнело так резко, что полоска неярко подкрашенных губ заполыхала на нем, как кровавая рана. Ури сначала показалась, что она, как обычно, тут же догадалась, о чем они тут сговариваются с Ульрике, но она их даже не заметила. Взгляд ее был прикован к Руперту. Почувствовав пристальный взгляд Инге, Руперт обернулся и вопросительно уставился на нее.

Но Инге уже пришла в себя, – она нашла глазами Ури, глазами же указала ему на выход и, осторожно попятившись, потянула на себя ручку двери, надеясь выскочить из кафе, пока ни Вильма, ни Доротея ее не заметили.

Но нет, Вильма уже ее увидела.

– Инге! Наконец-то! – весело воскликнула она, расширяя праздничный круг.

– Идите к нам, мы предусмотрительно взяли прибор и на вашу долю.

Инге отпустила ручку двери и после секундного колебания, тряхнув волосами, обреченно направилась к их столу, где все уже суетились, освобождая для нее место.

– Знакомьтесь, – представила ее Вильма. – Инге Губертус, владелица самого красивого замка в земле Райн-Пфальц.

При звуке своего имени Инге вздрогнула и подняла глаза на Руперта, который, поднявшись со стула, стоял, протягивая ей руку и неотрывно вглядываясь в ее лицо. С непонятной ему самому тревогой Ури наблюдал, как синие зеркала любимых глаз заволакиваются непрозрачной мутной пленкой, – как у подстреленной птицы.

– Ну как, с победой? Профессор Рунге нашел план замка? – спросила Доротея, но Инге, сосредоточив все свое внимание на Руперте, даже не подала виду, что слышала ее вопрос.

– А это – знаменитый Руперт Вендеманн, тот самый, который сжег свои картины! – заранее наслаждаясь ожидаемым эффектом, представила Руперта Вильма.

Бесконечно долго, как в замедленной съемке, задерживая руку Инге в своей, Руперт поднес ее к губам и спросил:

– Не правда ли, мы когда-то встречались?

– Не думаю, – тихо сказала Инге, отнимая руку.

– А мне кажется, я вас где-то видел.

– Нет, – покачала головой Инге. – Я вас не видела никогда.

– Постарайтесь вспомнить, фрау Инге. Может быть, мы были с вами знакомы в какой-то другой жизни?

– Не думаю, – твердо ответила Инге. – Даже в другой жизни. Вас, – улыбаясь, она подчеркнуто сделала ударение на этом «вас», и Ури понял, что она уже овладела собой, – вас я не могла бы забыть.

Инге

– Это был твой Карл? – спросил Ури, когда они, наконец, вырвались из цепких рук Вильмы и Доротеи и остались одни.

– Кто – Руперт? – От возмущения Инге на миг даже потеряла дар речи. – С чего ты взял?

– Ты так испугалась, когда его увидела.

– Хорошего же ты обо мне мнения! По-твоему, я могла много лет быть во власти этого, этого... – она запнулась, не находя слов.

– ...старого петуха, – подсказал Ури.

– Ну вот, ты сам видишь, что он за птица. Как же ты мог принять его за Карла?

– Не знаю, я Карла не видел. – упрямо сказал Ури. – Может, он тоже старый петух.

– Да нет, он – птица совсем другого полета. Так что никакой связи.

– Тогда зачем ты сказала им, что мы уезжаем сегодня?

– Зачем? Чтобы от них отделаться!

– Вот я и спрашиваю: почему ты так жаждала от них отделаться?

Инге уже поняла, что он будет допытываться до победного конца, но все-таки попробовала последнюю уловку, чтобы увернуться от его допроса:

– Например, потому что мне не понравились твои шуры-муры с этой черной курочкой.

– Выходит, ты – расистка?

– Я не думаю, что твои шуры-муры с белой курочкой понравились бы мне больше.

Лица Ури она не видела, потому что он, не отвечая, наклонился к замочной скважине: старинный замок их номера не любил открываться с первого раза.

– Ты знаешь, – сказал он, не глядя на Инге, – эта шоколадная курочка пригласила меня тайком от Руперта махнуть с ней сегодня вечером во Франкфурт в какой-то подземный эротический рай.

– Ну и темп! Ты, я вижу, прямо на ходу подметки рвешь!

– Я думаю, ей просто нужен партнер, потому что туда пускают только пары.

– И что ты ей ответил?

– Я сказал, что у меня на сегодня другие планы.

Тут в скрипучем металлическом нутре замка что-то наконец лязгнуло, и дверь неохотно отворилась. Они вошли в комнату и, не сговариваясь, как подкошенные, рухнули на кровать. Оба смертельно устали от праздничной суматохи этого дня – от неожиданно вернувшейся жары, от беспорядочной болтовни, от обилия съеденных пирожных, от долгого хождения вверх-вниз по крутым улицам. Инге закинула, руку за плечо Ури, положила ему на живот согнутую в колене ногу и уткнулась носом ему под мышку, с наслаждением вдыхая запах его тела. «Боже, как хорошо!» – мелькнуло сполохом по краю ее сознания. Пальцы ее соскользнули с его плеча и начали медленно расстегивать пуговицы его рубашки.

– Лежать бы так долго-долго, бесконечно долго, – прошептала она, зарываясь лицом в кудрявую поросль у него на груди и чувствуя, как куда-то стремительно испаряется усталость. – И ничего мне больше не надо.

Он мог бы съязвить: «Так-таки ничего?», но не съязвил, а стал молча выпрастывать ее плечи из элегантного светлого жакета, подаренного ей когда-то Карлом. Расправившись с жакетом и с блузкой, он пробежал кончиками пальцев по ее позвонкам от шеи вниз, от чего у них обоих сразу перехватило дыхание. Но прежде, чем они поспешно стянули друг с друга остатки одежды и в исступлении скатились с кровати прямо на потертый ковер на полу, он все же успел спросить:

– Зачем мне нужны какие-то курочки, когда мне достался белый лебедь?

Но любовь любовью, однако Инге не сомневалась, что Ури так легко не забудет сцену в кафе, и потому не удивилась, когда он, едва открыв глаза после короткого сна, тут же спросил:

– Но ты с этим Рупертом где-то раньше встречалась, ведь точно?

– Если бы я с ним раньше встречалась, он бы меня вспомнил, – отпарировала Инге даже не пытаясь скрыть от себя неотвратимости того, что случилось, обреченно подумала: «И он еще вспомнит.» Потому, наверно, слова ее прозвучали неубедительно – Ури, во всяком случае, ей не поверил:

– Он, может быть, тебя не вспомнил, но ты-то его узнала сразу, как только вошла в кафе.

– С чего ты это взял?

– У тебя стало такое лицо, будто ты увидела призрак. И ты попыталась тут же от двери рвануть обратно, просто Вильма тебя засекла в последний момент.

«Ну и наблюдательный паршивец!» – чертыхнулась про себя Инге, а вслух сказала:

– У тебя просто богатая фантазия.

Но она уже знала, что придется в чем-то сознаться. Как всегда, оставался главный вопрос – в чем и до какого предела? Как она устала от этой постоянной необходимости скрывать правду! Как хорошо было бы обвить руками его шею и все-все ему рассказать! Но она представила себе на миг, как окаменеет его лицо, как неприязненно стиснутся губы, и он холодно скажет... Нет, она даже в самых сокровенных своих помыслах не могла бы решиться услышать все то, что он может в этом случае ей сказать. Ни за что! Ни за что! Она должна врать и выкручиваться до последней возможности, лишь бы только скрыть от него свою проклятую тайну. А раз так, у нее не оставалось другого выхода. Она потянула Ури за руку:

– Пошли в душ, я помою тебе спинку...

Он глянул на нее вопросительно и, как ей показалось, даже сердито, так что она поспешно добавила:

... и, так и быть, расскажу тебе, где я видела Руперта. Только учти, это страшная тайна, которую я много лет старалась забыть.

– Но не забыла? – спросил Ури с подначкой, но все же встал и пошел за ней в ванную.

Инге, конечно, не случайно задумала начать свою исповедь в ванной, – телесный контакт, который возникнет между ними, когда она будет намыливать ему спину, должен помочь ей приоткрыть правду ровно настолько, чтобы замаскировать ложь. Она выдавила из флакона несколько капель душистого бальзама на свою любимую розовую губку и со всей нежностью, на какую была способна, – в этом ей, слава Богу, не надо было притворяться! – стала круговыми движениями гладить его плечи, лопатки, тугие мышцы ягодиц.

– Ты меня слушаешь? – спросила она.

– Ты же молчишь, – ненастойчиво упрекнул он ее в ответ. Намыливание спины явно располагало его к миролюбию.

– Разве? – удивилась Инге. – А я-то думала, я тебе уже все рассказала! Кончиками пальцев.

– Ладно, рассказывай, не тяни, – он решительно отстранился и сел на край ванны.

– Это было давно, несколько лет назад, – начала она, находя некоторое утешение в равномерном шуме льющейся воды. – Я тогда скопила кое-какие деньги, чтобы уволиться из «Люфтганзы» и поступить в университет.

– В Гейдельберге?

Она тут же насторожилась – «Господи милосердный, как он это раскопал и что еще ему известно?»

– В Гейдельберге, да. А откуда ты знаешь?

– От тебя, ты же сама мне рассказала. А что, это секрет? – он перекинул ноги через край ванны, встал и, завернувшись в махровую простыню, вышел из ванной.

«Вот дура, так дура! Совсем голову потеряла» – обругала она себя и, набросив на плечи махровый белый халат, пошла за ним:

– Да нет, какой тут может быть секрет? Просто я забыла, что мы об этом уже говорили.

Он стоял у окна и смотрел на разгорающийся над площадью неправдоподобный багряный закат. Собственно, неправдоподобным был не сам закат, а то, что он сотворил с мирными старинными домами, тесным кольцом оцепившими площадь: казалось, что они полыхают в многократно отраженном в их окнах зареве заходящего солнца. Инге подошла к окну, прижалась к Ури и застыла, зачарованная заоконной панорамой, наполненной неуловимым движением света и теней. Ури положил руку ей на плечо, не понуждая ее к рассказу, но все же напоминая, что он ждет.

– Я была счастлива, что поступила в университет, – начала Инге, – но недолго. Оказалось, что учиться в Гейдельберге совсем непросто. Студенты там были тогда в странном смятении. Впрочем, не только там. Это были бурные годы. Вся Германия кипела и пузырилась. На студентов нашло какое-то помешательство, какой-то массовый психоз: повсюду создавались кружки, коммуны, группы. И я, конечно, тут же попала в самый водоворот, я ведь тоже была всем недовольна. Поскольку я училась на медицинском, я очень быстро оказалась членом КСП – Коммуны Социальных Пациентов, созданной при университетской психбольнице доктором Куртом Хорманном. Он считался настоящим героем: он вел курс групповой психотерапии и внушал своим пациентам, что они – единственно здоровые представители больного общества. Незадолго до моего приезда его как раз выгнали с кафедры, но его пациенты устроили массовую голодовку и добились его восстановления.

Она вдруг замолчала.

– И что же дальше? – нетерпеливо сказал Ури.

– Я не знаю, стоит ли забивать тебе голову этими подробностями? А без них ты не поймешь, о чем речь. Ведь ты ничего об этом не знаешь, правда? О студенческих волнениях тех лет, о войне с полицией и о терроре левых радикалов?

– И знаю, и не знаю. Краем уха что-то слышал, но в сознании ничего не удержалось. Знаешь, у нас в Израиле своих проблем хватает.

– Тогда слушай и терпи. Очень скоро наша Коммуна Социальных Пациентов превратилась в большую агрессивную группу, потому что доктор Хорманн объявил, что принимает всех, так как все члены современного больного общества по сути «пациенты». КСП росла, как на дрожжах, от новых «пациентов» просто не было отбою. На собраниях Коммуны можно было встретить самых разных людей, – непризнанных художников в рванных джинсах и шелковых пиджаках, мрачных пролетариев в кожаных куртках и просто недолеченных психов. Сначала эти люди казались мне необычайно умными и значительными. Я восхищалась тем, что они стремятся к высшему и не похожи на обывателей, готовых перегрызть друг другу глотки, лишь бы прорваться к пирогу.

Я помню, как на одном многолюдном сборище на сцену выскочил какой-то начинающий поэт и стал призывать нас к восстанию. «Мы должны разрушить это прогнившее общество, идеал которого прост как считалка: производить, чтобы иметь возможность потреблять то, что произведено, и опять производить, и опять потреблять, и так без конца. А наша задача – положить этому конец!». Тут все завыли от восторга, и кто-то громко крикнул: «Психи, к оружию!» Потом я узнала, что Хорманн действительно вел переговоры с террористической группой Баадера-Майнгоф о нашем присоединении к ним. Но тогда я ни о чем таком не подозревала, мне просто нравилось ходить на вечеринки «пациентов», там всегда красиво говорили о чем-нибудь важном и пели хором «Психи, к оружию!».

Там я чувствовала себя героиней захватывающего приключенческого фильма.

– Ну, а при чем тут Руперт? Он что, тоже был «пациент»?

– Потерпи, сейчас я дойду и до Руперта. Постепенно отношения руководства Коммуны с властями обострялись, тем более что всю Европу к тому времени поверг в трепет левый террор. Ты даже не представляешь, что у нас тогда творилось, – террористы взрывали поезда, похищали и убивали известных людей, поджигали универмаги, похищали самолеты.

– Еще бы! – усмехнулся Ури. – Куда мне это понять? Ведь у нас ничего подобного не бывало!

Инге виновато поцеловала его где-то за ухом:

– Прости! Я забыла, что у вас тоже так.

– Или тебе вдруг показалось, что, в отличие от вас, мы это заслужили? Твой друг Руперт мне сегодня что-то в этом роде объяснял.

– Мой друг Руперт? Ну знаешь! Неплохого друга ты мне выбрал!

– Но ты ведь мне так и не рассказала, в чем он провинился!

– Да нет, ни в чем таком он не провинился, просто у меня с ним связаны неприятные воспоминания. У нас в коммуне была одна девушка – то ли Беттина, то ли Беата – надо же, как я могла забыть? Настоящая пациентка, а не социальная – толстая, отечная, несчастная, вечно искала себе мужика, но редко находила. Из-за этого или из-за чего другого, но она в конце концов выбросилась из окна и разбилась насмерть. В записке, которую она оставила, она обвиняла в своей смерти всех сытых и довольных. Эта записка была опубликована в одной из центральных газет, а в другой газете появилась статья, намекающая, что Коммуна довела бедную Беттину до самоубийства для утверждения своих радикальных идей. В Коммуне разразилась буря протестов и Хорманн созвал экстренное собрание. Мы должны были показать всему обществу, что это мы судим его, а не оно нас. И что мы готовы к бою. Хотя меня к тому времени уже начали точить какие-то неопределенные сомнения, на собрание я все-таки пошла: мне было жалко Беттину. Собрание было в университетском спортзале, туда набилось человек триста, а то и больше, стульев не было, сидели на полу. На стульях за столом сидели только члены правления КСП и приглашенные гости из Берлина – мрачная, очень худая женщина огромного роста по имени Марике – говорили, что она нелегальная и что это ее подпольная кличка, – и наш дорогой Руперт.

– Что, Руперт тоже был нелегальный?

– Что ты, он всегда был легальный, он ведь так обожает красоваться у всех на виду! Но выступает он как самый крайний авангардист и радикал. Вся эта история произошла до того, как он сжег свои картины, – тогда он еще считался художником, и волосы у него еще не поседели. А может, он их красил, кто его знает, с него вполне могло статься. Во всяком случае, когда он встал, чтобы произнести речь, наши девчонки захихикали и нашептали мне, что он никогда не носит трусов и шьет себе на заказ шелковые брюки в обтяжку, чтобы выставить напоказ все свое богатство. Я потом присмотрелась и – что ты думаешь? Он точно был без трусов!

– Да ну? А я ничего такого не заметил.

– Возможно, с возрастом ему стало нечем хвастаться, и он сменил свои привычки.

– Не из-за трусов же ты не захотела сознаться, что была с ним знакома?

– Да не была я с ним знакома! У тебя просто не хватает терпения дослушать! – вспыхнула Инге, но тут же мысленно себя одернула: «Спокойней, соберись с мыслями, ты ходишь по лезвию ножа!».

За окном почти стемнело, и на площадь, все еще отсвечивающую розовым даже в сумерках, опять начали съезжаться машины и стекаться людские толпы. Инге облокотилась на низкий подоконник и сказала:

– Какая удобная точка для человека с автоматом! Надо было позвать Руперта к нам сюда, он бы это оценил.

– Он что, призывал вас к вооруженной борьбе?

– Что-то в этом роде. Перед его выступлением по залу разбросали фотографии Беттины в гробу, и одна девушка закричала, что раз Беттина не могла жить в этом обществе, значит, она-то и была по-настоящему здоровой. Подхватив эту идею, Руперт произнес зажигательную речь, – я уже не помню подробностей, помню только, что он поздравил нас с тем, что мы «пациенты». Если больное общество считает нас больными, – объявил он нам – мы должны быть польщены, потому что это – признание нашего истинного здоровья. Но поскольку наши права ущемлены, мы, отстаивая их, имеем право, как и всякое меньшинство, в случае необходимости прибегать к насилию. В ответ на его речь кто-то потребовал, чтобы мы немедленно вышли на улицы и начали громить потребителей в их храмах, то есть в магазинах и ресторанах, но ему возразили, что не все к этому готовы. Тут в зал вбежал доктор Хорманн – я в суматохе как-то даже не заметила его отсутствия – и крикнул, что против Коммуны готовится полицейский рейд. Передние ряды стали скандировать: «Психи, к оружию! Психи, к оружию!», а тощая террористка Марике вытащила из-под стола ящик, полный ружей, и стала раздавать их желающим. Тут началась настоящая вакханалия, – все повскакали со своих мест и ринулись за оружием. Кажется, я одна осталась сидеть на полу, потому что где-то на окраине сознания у меня возник вопрос: как ящик с ружьями оказался под столом? Этот вопрос просто пригвоздил меня к полу – неужели весь этот спектакль был спланирован заранее? Я вглядывалась в искаженные безумным восторгом лица своих товарищей по Коммуне и думала: «Что я здесь делаю?». Тут кто-то наступил мне на руку, и я испугалась, что меня сейчас затопчут. Я поднялась с места и пошла к выходу. К счастью, в эту минуту никто не обратил на меня внимания, так что мне удалось незаметно выскользнуть из зала. Я прикрыла за собой дверь и быстро пошла к воротам. Пройдя несколько шагов, я услышала за спиной торопливые шаги. Кто-то звал меня: «Девушка, погодите, возьмите меня с собой!». Я обернулась и увидела Руперта – он бежал за мной и был совсем близко. Убедившись, что я его заметила, он простер ко мне руки, а я от него шарахнулась, как от прокаженного: его шелковые брюки в обтяжку не оставляли сомнения в том, что наши девчонки были правы. Меня охватило отвращение, и я помчалась от него прочь, как хороший спринтер. Он сперва пытался меня догнать, но быстро отстал и только кричал мне вслед: «Куда вы уносите такие красивые ножки?», но я даже не обернулась. Вот и все. Больше я его не видела.

– А что случилось с остальными? – спросил Ури, который слушал ее рассказ, затаив дыхание, как ребенок сказку.

– Ничего с ними тогда не случилось. Напрасно они забаррикадировали вход в зал, никакого рейда в тот день не было, и Марике благополучно увезла свой ящик с ружьями обратно в Берлин. Уж не знаю, как ей удалось провезти его через все кордоны Восточной Германии. Я даже подозреваю, что именно они и посылали ее к нам. Но я больше не вернулась в Коммуну. После той ночи они мне стали противны, я просто не могла их больше видеть. Однако оказалось, что немыслимо, выйдя из Коммуны, остаться в университете. Мне пришлось убраться из Гейдельберга и сдавать экзамены за тот год экстерном.

– Они что, угрожали тебе?

– Не то, чтобы прямо угрожали, но смотрели на меня, как на врага. А их невозможно было игнорировать, их было слишком много. Потом я узнала, что доктора Хорманна и двух других заводил арестовали за подстрекательство к беспорядкам, и Коммуна распалась. Члены ее разбрелись кто куда. Были такие, которые потом вступили в террористические группы, участвовали в терактах и были арестованы – некоторые все еще сидят в тюрьмах. А одну девушку – Зильке Кранцлер, жуткую уродину, с которой я вместе училась, – до сих пор разыскивает полиция. Можно считать, что она сделала карьеру: ее портрет ты можешь увидеть на дверях всех почтовых отделений Германии.

– Подумать только, мне и в голову не приходило, что у тебя такое богатое прошлое!

– Ничего себе – богатство! Я просто испортила себе жизнь.

– Ты что, так больше и не вернулась в университет?

– Нет, я снова начала летать. Мои деньги как раз подошли к концу, а я почему-то не могла зарабатывать на жизнь, как другие студентки. Оказалось, что я толком не гожусь ни в няньки, ни в официантки.

И тут он спросил то, что должен был спросить давно, с самого начала. Инге даже начала уже недоумевать, – неужто не спросит?

– А какое отношение ко всему этому имеет Карл?

– С Карлом я тогда еще не была знакома, – чистосердечно призналась Инге, сама поражаясь тому, что было такое время, когда еще она не была знакома с Карлом.

В этот миг площадь вдруг озарилась ярким светом множества разноцветных прожекторов, разом вспыхнувших на крышах домов, окружающих собор. Лучи прожекторов были направлены так, что Инге на мгновенье показалось, будто собор оторвался от земли и устремился вверх, в заоблачные дали, куда долетают только ангелы и реактивные самолеты.

– Смотри, вон наш Руперт! – воскликнул Ури.

– Где?

– Вон, видишь? На ступенях собора!

Инге перегнулась через узкий подоконник и увидела далеко внизу седую голову и голубой пиджак Руперта, а рядом с ним тоненькую фигурку Ульрике. Вздымая вверх руку с зажатой в ней пачкой листков, Руперт что-то говорил, обращаясь к снующей вокруг пестрой толпе, – до Инге доносился только звук его голоса, но слов она не могла разобрать, да и не хотела. Закончив говорить, он размахнулся и бросил листки в текущий мимо него людской поток. Листки, подхваченные легким вечерним ветром, закружились над головами прохожих и спланировали им под ноги. Некоторые из прохожих наклонились и подняли маленькие светлые квадратики, упавшие к их ногам, остальные прошли по ним, не обращая внимания. Облокотясь о подоконник рядом с Инге, Ури наблюдал, как Ульрике вынула из висящей у нее на плече сумки новую пачку листовок и протянула ее Руперту. Он взял их и снова обратился к толпе.

– Интересно, – спросил Ури без особого любопытства, глядя на развевающиеся на ветру седые локоны Руперта, – нашла ли эта сексуально озабоченная курочка какого-нибудь партнера, готового смотаться с ней сегодня ночью во Франкфурт?

Отто

«Отто, можешь не волноваться, что план замка пропал,» – сказала ему Инге, мгновенно порхнув губами по его щеке и тут же отстраняясь. Небось от своего еврейчика она не отстраняется так поспешно. Вчера перед ужином Отто наблюдал из окна, как еврейчик подводит под крышу каменную пристройку к свинарнику, которую начал еще Карл, и видел, как дочь подошла к нему сзади и без всякого стеснения прямо так и присосалась к его шее. А он, мерзавец, уронил мастерок, которым до ее прихода разравнивал цемент, и мало того, что, не оборачиваясь, откинулся назад, чтобы ей было сподручней его целовать, так еще вдобавок протянул назад свои грязные руки и прижал ее к себе. В этой дурацкой позе они застыли и простояли так, чуть покачиваясь, наверно, целый час. Отто едва с ума не сошел, ожидая, когда они, наконец, вспомнят о нем и позовут его ужинать, но они и не думали разлепляться. Он хотел было начать бить в рельс, чтобы прекратить это безобразие, но сообразил, что не стоит даже стараться: этих двоих сейчас воистину даже водой не разольешь.

Отто закрыл глаза, опять переживая вчерашнюю невыносимую сцену, а Инге продолжала как ни в чем ни бывало, совершенно не замечая его страданий:

– Я привезла из Байерхофа другой план. Может, не такой подробный, как тот старый, но тоже достаточно хороший. Хочешь посмотреть?

Ну конечно, он хотел посмотреть, еще как хотел! Ему очень важно было узнать, что значит «не такой подробный» – есть ли там главное? То, ради чего он спрятал старый план. Тот был действительно подробный – Отто заказал его за большие деньги хорошему специалисту через несколько лет после войны, когда понял, что если он хочет выжить и сохранить фамильный замок, то должен кое-что тут перестроить.

Инге подвезла Отто к столу, надела ему на нос очки, и он напряженно уставился на хрустящий лист, который она услужливо расстелила перед ним. Что и говорить, государственная организация не способна была выполнить работу так тщательно, как выполнил ее за деньги хороший специалист: отпечаток на листе был довольно туманный, и Отто никак не мог разглядеть, есть ли там то, что он хотел бы утаить, или нет. Он не хотел привлекать внимание дочери к тому месту плана, которое его интересовало, но никак не мог сориентироваться, в какой части плана это место искать. Не поднимая головы, он покосился на Инге – слава Богу, она стояла слева от него, и он мог смотреть на нее исподтишка. Она склонилась над планом из-за его плеча, так что ее щека почти касалась его лица. Он на миг представил себе, как она придвигается ближе, прижимается щекой к его щеке и долго-долго стоит рядом с ним, чуть покачиваясь и согревая своим теплом его умирающее тело. Если бы она сейчас это сделала, он бы, может, расчувствовался и во всем ей признался. Но ей такое и в голову не пришло – зачем он ей, когда у нее под рукой есть классный племенной жеребец, – правда, не совсем подходящего племени, но ей, как видно, именно это в нем и нравилось.

А раз так, те его, Отто, задача состояла в том, чтобы не допустить этих двоих туда, куда им не следовало лезть. Для начала он притворился, что внимательно всматривается в план, а на самом деле он просто тянул время, чтобы придумать, как заполучить план хотя бы на пару часов. К счастью, несмотря на его физическую немощь, мозг его пока работал отлично, и он быстро сообразил, что надо сделать. Он с гордостью подумал о себе, что есть еще порох в пороховницах, только нет ни души, которая могла бы его сообразительность оценить. Даже Габриэле – а она сегодня понимала его лучше, чем кто-либо другой, – даже ей не решился бы рассказать, как ловко он задумал обвести вокруг пальца свою непутевую дочь.

Наспех просчитав в уме все варианты, он горько застонал и закрыл глаза. Какая жалость, что он не мог заслонить их ладонью, – это бы выглядело куда убедительней, – впрочем, не беда: его уловка сработала и так.

– В чем дело, папа? – встревоженно спросила дочь.

«Проклятые глаза, – отстучал он, – отпечаток такой мутный, я ничего не могу разглядеть.»

– Ты хочешь, чтобы я тебе помогла? – она прямо из кожи лезла, чтобы его задобрить: небось, боялась, что он запретит ей перестраивать замок.

«Как ты можешь мне помочь? Лучше всего включи мне еще одну сильную лампу и оставь на вечер этот план мне. Я рассмотрю его на досуге.»

– Ладно, если ты хочешь его рассматривать, я включу тебе вторую лампу после ужина. А сейчас поехали на кухню – пора есть.

Как Отто ни любил ужинать у нее на кухне, – а она, негодяйка, нечасто брала его к себе, – на этот раз он твердо отказался, сославшись на легкое головокружение: сегодня у него были дела поважней, и надо было успеть завершить задуманное до того, как она придет укладывать его спать. Дочь не стала настаивать, она только пожала плечами: «Как хочешь. Мое дело – пригласить.» Отто немедленно показалось, что она вздохнула с облегчением, – конечно, теперь она без помех может весь вечер тискаться со своим ненаглядным парашютистом! И он сгоряча чуть было не заявил, что передумал и готов ужинать с ними на кухне, но во время опомнился и промолчал. Бог с ним, с этим ужином у Инге на кухне – может, она завтра опять его пригласит. А вот сделать то, что он задумал, завтра будет уже поздно.

Пока Инге явно торопясь скорей уйти, наспех кормила Отто ужином, мысли ее витали где-то далеко, «кружились на парашюте» – съязвил про себя Отто. Наконец она ушла, оставив его под лампой наедине с расстеленным на столе планом замка, и он углубился в изучение сложного переплетения штрихов и линий. Ему, несомненно, очень помогло то, что он хорошо знал расположение всех наземных и подземных залов и лабиринтов: в молодости, когда у него были силы бродить по опасным переходам и мечтать, он основательно изучил свои владения в надежде когда-нибудь достать деньги на ремонт. Увы, мечты так и остались мечтами: надо было как-то зарабатывать, чтобы содержать больную жену, да и собственное здоровье подвело его слишком рано.

Зато теперь, когда нависающая за плечом тень дочери не рассеивала его внимание, он сразу нашел то, что искал. Так оно и есть! Хоть отпечаток был неважный и тонкие штриховые линии, обозначающие лестницы, при пересечении с пунктирами, обозначающими стены подземных коридоров, часто сливались в неразборчивые кляксы, однако при желании в этом месиве многое можно было разглядеть. Поскольку у Отто не было никакого контроля над желаниями других, у него оставался один-единственный выход – лишить их возможности удовлетворить неугодную ему часть этих желаний. Он хорошенько всмотрелся в паутинное хитросплетение в нижнем левом углу листа, – он мог действовать только наверняка – а значит, прежде, чем что-либо предпринять, он обязан был убедиться, что не ошибся. Но нет, слава Богу, он не ошибся, – это именно тот коридор, именно та дверь.

Отто глянул на часы и ужаснулся, как много времени уже прошло. Надо было спешить, оставались считанные минуты: вот-вот явится Инге укладывать его в постель – и тогда все, он упустил свой шанс. Он приподнял лапу и начал примеряться, куда ее опустить. Шея у него болела, глаза почти ничего не видели, отягченная протезом рука не хотела подчиняться, но все это не освобождало его от необходимости выполнить то, что необходимо было выполнить. Итак, в атаку!

Он с грохотом опустил лапу на план, тут же отдернул ее назад и посмотрел с опаской на то, что получилось. Увы! Не получилось ничего: его удар не произвел никакого эффекта – глянцевитый бумажный лист остался таким же гладким и блестящим, каким он был до того. Значит, просто ударом лапы его порвать нельзя. Что же делать? Времени было в обрез, нужно было срочно искать выход.

Отто кое-как скомкал план вилкой протеза, потом, нажав ногой на педаль ручного зажима, схватил им смятый лист и, рискуя каждую секунду его уронить, покатился в свою спальню, где над кроватью был укреплен пюпитр для чтения с планшетом в углу. Напряженно прислушиваясь, не идет ли уже к нему Инге, Отто с усилием сунул край плана под планшет. Теперь надо было опять найти нужное место и расположить его прямо под планшетом, чтобы опять не вышло промаха. К счастью, он с самого начала сунул план в зажим правильным концом. Кто знает, сумел ли бы он довести задуманное до конца без этой маленькой удачи. Впрочем, ему вообще сегодня везло, потому что Инге явно опаздывала – в другой раз Отто бы уже давно довел себя до кипения, представляя на разные лады, чем она, позабыв о нем, занимается там со своим парашютистом. Зато сегодня он был этому только рад.

После небольшой передышки он поточнее приладил план под планшетом, внимательно прицелился – сейчас надо было действовать наверняка, – снова нажал ногой на педаль ручного зажима и, захватив им свободный край листа, рывком покатил кресло прочь от кровати. Лист разорвался с пронзительным хрустом, словно там что-то взорвалось. Отто хорошенько тряхнуло и понесло вперед вместе с креслом, однако он умудрился затормозить за два сантиметра от летящего на него дверного косяка. От непривычного физического напряжения все тело его покрылось холодной испариной, и сердце колотилось в груди, как пожарный колокол. Что ж, пусть колотится, зато он сумел сделать то, что задумал, и сделал это неплохо. Отто высоко ценил каждую маленькую победу, которую ему удавалось одержать над любым врагом – все равно над каким, потому что она отдаляла победу его главного врага – неизбежно приближающейся смерти.

Впрочем, радоваться было еще рано, следовало сперва убедиться, что план порван в нужном месте. Отто развернулся и посмотрел на зажатый в пюпитре край листа – не стоило даже пытаться вытащить его оттуда, это было выше его сил. От всех этих поворотов и разворотов было трудно дышать, в груди словно застрял острый кусок стекла, но он страшным усилием преодолел удушье и поднес к здоровому глазу кусок плана, оставшийся в зажиме его протеза. Как и следовало ожидать, точность его маневров не была стопроцентной: линия разрыва не полностью соответствовала его замыслу, и главная опасная точка довольно четко чернела на оставшемся нетронутым желтоватом островке между косой штриховкой лестницы и параллельными пунктирами подземного коридора.

Ясно понимая, что не стоит и пытаться оторвать такой маленький клочок своим грубым зажимом, Отто сунул рваный край плана в рот и из последних сил заставил себя размолоть зубами этот крошечный кусочек скользкой бумаги за полминуты до того, как со двора донеслась виноватая дробь шагов спешащей к нему дочери.

«Раньше надо было спешить, дорогая! Ты уже опоздала!» – злорадно подумал Отто, быстро въезжая в спальню, где над кроватью болтался прижатый планшетом верхний кусок плана. Его утомленную грудь распирал счастливый смех: почти все было позади, оставалось только выполнить завершающую часть его замысла, лучше всего освоенную им за последние годы: создать видимость несчастного случая, в результате которого у него в руках порвался план. Это он умел, хоть и очень устал, главное было – успеть до прихода Инге докатиться до кровати. Докатившись, он услышал, как она открывает входную дверь, с трудом спустил с кресла здоровую ногу, резко наклонился вперед, оттолкнулся протезом от спинки кресла и, больно ударившись плечом обо что-то твердое, рухнул на пол.

Ури

«Ты знаешь, мамка, – написал Ури, – я должен признаться, что я уже начинаю по тебе скучать. Для этого понадобилось почти полгода разлуки, а ведь было время, когда я без тебя и дня прожить не мог, чем, впрочем, изрядно тебе докучал. Потому что как раз тогда ты прекрасно могла жить без меня. Ты, конечно, немедленно взовьешься и заявишь, что это беспардонная ложь и такого никогда не было, но признайся – в глубине души ты знаешь, что это святая правда. Я, впрочем, сам не понимаю, зачем я завел этот надрывный разговор, когда хотел всего лишь порадовать тебя тем, что я по тебе скучаю. Наверно, затем, чтобы ты не сделала из моего неосторожного признания вывод, будто я намереваюсь все здесь бросить и помчаться к тебе на крыльях сыновней любви. Так что лучше давай сразу уточним – пока все остается по-прежнему, и я никуда не собираюсь отсюда уезжать. И, пожалуйста, больше не задавай мне вопроса, насколько мое решение окончательное, – ведь окончательным не случайно называли решение еврейского вопроса, поскольку оно действительно было окончательным. Тогда как всякое решение другого типа всегда можно без особых затруднений заменить на противоположное. Чего я пока – подчеркиваю: «ПОКА» – делать не собираюсь. Точка.»

Покончив с самой трудной частью письма, Ури откинулся на спинку кресла и стал наблюдать, как во дворе за окном строители настилают крышу на каменную пристройку к свинарнику, которую, говорят, начал строить еще Карл. Начал, да так и бросил недостроенной. Вообще этот таинственный Карл не так уж много тут наследил до того, как исчезнуть – после него, вроде бы, не осталось ничего, кроме нескольких рядов аккуратно уложенных, скрепленных цементом красных камней, разномастного вороха одежды и разрозненных воспоминаний, застрявших в феноменальной памяти бедняги Клауса. Он как-то умудрился ни с кем в деревне даже не познакомиться – ни с любопытными завсегдатаями кабачка «Губертус», ни с любознательными профессоршами их Верхнего Нойбаха.

Странно. Не правда ли, странно? «А впрочем, какое мне до этого дело?» – мысленно пожал плечами Ури и снова взялся за перо.

«Я думаю, что ты должна быть мною довольна, – ты бы меня сейчас просто не узнала. Как написали бы в одном из ваших многословных немецких романов, которые ты заставляла меня читать в детстве: «Куда девался тот нервный раздерганный юнец, с которым мы расстались совсем недавно? Перед нами стоял стройный, уверенный в себе красавец и на все руки мастер, равно способный и на хладнокровное выжидание, и на стремительное действие. «Так вот, без ложной скромности заявляю: этот красавец – я! Можешь судить сама.

Во-первых, я здесь не только ухаживаю за свиньями, но и весьма успешно продвигаюсь к освоению той гражданской профессии, на которую ты меня когда-то безрезультатно нацеливала. Кстати, чтобы тебя не мучил невысказанный, но прозрачно прочитываемый мной вопрос, отвечаю без всякого понуждения: да, она мне платит – и платит хорошо, в твердой немецкой валюте, как я того заслуживаю, а я, преодолев ее довольно настойчивое сопротивление, плачу ей за комнату и еду. Ну, а все остальное – наше личное дело, так что можешь успокоиться: я не выступаю тут ни в роли Альфонса, ни в роли влюбленного фраера. Работа моя весьма разнообразна. Я недавно, наконец, закончил кладку стен холодильной комнаты, которую Инге давно мечтала пристроить к своему свинарнику. На прошлой неделе из города приезжали монтажники, которые провели трубы и установили холодильный аппарат. Так что теперь осталось только настелить крышу, и мой маленький шедевр будет завершен – я надеюсь, что это произойдет сегодня к концу рабочего дня. Я чувствую, как ты уже готова возразить, что ты вовсе не прочила своему вундеркинду будущее свинопаса или строительного рабочего, но ты просто не дала мне закончить мою нескромную похвальбу.

Об окончании строительства холодильной комнаты я упомянул только для того, чтобы объяснить, что у меня освободилось теперь ежедневно несколько часов, которые я намерен тратить на восстановление замка. Конечно, к настоящей реставрации красот замка можно приступить только при участии профессионалов, но на профессионалов пока нет денег – когда-то еще удастся получить обещанное Инге финансирование проекта! Поэтому мы решили привести кое-что в порядок собственными силами, тем более что к нашим услугам есть с трудом добытый план замка, мои золотые руки и всегда готовая дать совет Вильма. Насколько я понимаю, предполагаемые деньги можно получить только на совместный проект, где в роли продюсера будет выступать Инге, а в роли исполнителя – Вильма, так что ее интерес вряд ли можно назвать бескорыстным.

Она и вправду большая специалистка в этой области и страстно жаждет участвовать в реставрации замка, поскольку рассчитывает таким образом сделать гигантский прогресс в своей карьере. Если бы Инге позволила ей поселиться в палатке среди наших живописных развалин, она бы немедленно перебралась сюда из своей роскошной виллы, прихватив с собой компьютер, собаку и Доротею. Но Инге сурово ограничила ее тремя трехчасовыми посещениями в неделю, утверждая, что для нее, Инге, и это – непомерная перегрузка.

Свои три часа Вильма использует до последней доли секунды и теперь, освободившись от холодильника, я хожу вместе с ней делать обмеры и помогаю ей чертить чертежи обмеренных помещений. Работа эта кропотливая и занудная, но я уже многому научился и могу похвастаться, что моя техническая смекалка не раз нам пригодилась. Вильма почти всегда приезжает по утрам одна, без Доротеи, – у той то ли лекции, то ли муж вернулся из-за границы, то ли у них наступило временное охлаждение, черт их разберет. Инге пока поощряет мое увлечение реставрацией, хоть я иногда задаю себе вопрос, допустила ли бы она, чтобы я проводил долгие часы наедине с прекрасной Вильмой в романтических сумерках древних развалин, если бы та не была заведомой лесбиянкой. И тут же получаю (от себя же) четкий ответ: «Да она бы эту Вильму на порог не пустила!» Так что да здравствует сексуальная революция!»

На этом лозунге чистый лист кончился, и Ури потянулся за следующим, но оказалось, что кончилась вся пачка. Вставать с кресла не хотелось, он сегодня, выполняя указания Вильмы, хорошо накарабкался вверх-вниз по лестницам замка, но если он намерен дописать и отправить это письмо, придется пойти поискать бумагу. Ури лениво поднялся, подошел к открытому окну и засмотрелся: день был по-летнему теплый, полный золотого отблеска опавших и опадающих листьев. На строительной площадке шел перекур. Рассевшись на оставшихся от стройки камнях, рабочие жевали свои бутерброды, запивая их кофе из пластиковых крышек термосов, а подрядчик, разложив на коленях большой лист, втолковывал что-то склонившейся над ним Инге. Инге явно не соглашалась, судя по тому, как качалась вправо-влево-влево-вправо ее гладкая грива цвета опавших листьев. Инге стояла, упираясь согнутой левой ногой в красную каменную глыбу. Она с утра упаковывала для зимней спячки свои бесчисленные висячие герани и была одета для работы в саду – в короткие бежевые шорты и низкие коричневые сапоги. У входа в свинарник застыл Клаус с мешком картошки в руке – он зачарованно пялился на голые колени Инге, из левого уголка его раскрытого рта тянулась тонкая струйка слюны.

Ури в который раз стало жаль беднягу – вот и Вильма обижает Клауса и ни за что не хочет брать его с ними на обмеры замка. Она говорит, что в его присутствии ее все время тошнит от отвращения, особенно из-за слюны, которая вечно течет у него изо рта. Вчера Ури случайно вошел в кормовую и подсмотрел, как Клаус изо всех сил пинает носком сапога мешок с отрубями, обливаясь слезами и приговаривая: «Вот тебе, дама! Вот тебе! Получай!». Увидев Ури, он страшно смутился, но плакать не перестал. Через минуту Ури без особого труда выдавил из него признание, что так он расправлялся с глупой дамой, которая что думает, то при нем и говорит, будто он ничего не понимает. А он очень даже понимает, и все может повторить слово в слово. Он громко шмыгнул и спросил, утирая нос рукавом:

– А что такое – «дама»?

Ури с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, и на миг задумался, как бы объяснить Клаусу слово «дама» подоступней. Наверно, он придумал не слишком удачно, потому что Клаус был разочарован, когда узнал, что «дама» – это женщина, которая красиво одета. Он тут же начал отчаянно спорить, доказывая, что Вильма и Доротея одеты совсем не красиво в рваные джинсы, майки и кеды – а значит, никакие они не дамы. А кроме того, мамка с Эльзой рассказывали всякие ужасы про то, как они лижут друг друга языками, но он, Клаус, в это не верит, раз они не дамы, потому что именно дамы – это как раз те, которые лижут. Завершив свою невразумительную тираду горьким всхлипом, Клаус еще раз пнул мешок сапогом и начал высыпать оттуда отруби в ведро, чтобы готовить свиньям корм на вечер.

Пока Ури вспоминал вчерашнюю сцену, Инге почувствовала на себе взгляд Клауса и оглянулась. Клаус тут же отвел глаза и, взвалив мешок на плечо, поспешно вошел в свинарник, а Инге вернулась к своему спору с подрядчиком. Эта маленькая драма, подсмотренная Ури из полутьмы комнаты, вдруг напомнила ему эпизод из пасторального фильма ужасов, где идиллические крестьяне, сгребая идиллические же опавшие листья, ни с того ни с сего превращаются в кровожадных вампиров, так что ему понадобилось встряхнуться, чтобы вернуться в реальность. Зачем он, собственно, встал с кресла? Ах да, кончилась бумага! Что ж, сказал он себе, пошли искать бумагу.

Ури вспомнил, как Инге на днях аккуратно вкладывала пачку бумаги в верхний ящик резного бюро у себя в спальне. Он вошел в спальню, открыл ящик и потянул на себя несколько страниц разом. Как видно, обертка пачки не была надорвана до конца, и вся пачка вывалилась на пол, а вслед за ней из ящика выпорхнул желтый лист с дюжиной напечатанных черным по желтому полю фотографических портретов. Ури поймал лист на лету и пробежал взглядом по рядам угрюмых напряженных лиц – террористы, которых разыскивает полиция. Он видел эти лица сотни раз на дверях почты, банков, супермаркетов, но никогда к ним как следует не приглядывался, – что ему до их немецких проблем? Однако сейчас он невольно присмотрелся к ним, пораженный каким-то неуловимым сходством всех двенадцати, будто они принадлежали к одной семье. А может, на них лежала объединяющая всех печать мрачной обреченности? Или, еще верней, их просто напросто объединяло унылое качество работы полицейского фотографа?

Ага, вот и Зильке Кранцлер, которую однажды упоминала Инге. Неужто ради нее Инге хранит этот лист у себя в ящике бюро? Действительно, страшный мордоворот. Да и остальные ей под стать, особенно девушки. Наверно, хорошенькие девушки находят лучшее применение для излишков своей энергии. Впрочем, одно мужское лицо выделялось среди остальных – ясностью взгляда, добротностью черт, гордой посадкой головы. Даже тщательно ухоженная полоска усов не делала это лицо фатоватым. «Гюнтер фон Корф» – прочел Ури под портретом. Ишь ты, «фон» – значит, еще и благородных кровей – интересно, зачем этому вагнеровскому Зигфриду понадобились кровавые игры с заложниками и похищением самолетов? Ури был крупный специалист по Рихарду Вагнеру – в пику матери, которая запрещала в ее присутствии упоминать его имя.

В кухне послышалось шарканье шагов и хлопнула дверь холодильника – это Клаус пришел за своим бутербродом. Черт побери, уже полтретьего, пора приниматься за работу, – по приемам Клаусом пищи можно было проверять часы. Ури положил желтый лист с портретами террористов обратно в ящик и небрежно сунул поверх него пачку бумаги, из которой он взял несколько листков. Закрывая ящик, он подумал, что Инге, конечно, сразу заметит следы его неловкого копания в ее бумагах – ему никогда не удавалось вернуть вещи, к которым он прикасался, в то священнодейственное состояние немецкого порядка, в каком она их неизменно оставляла. За окном на уровне его колен появилось сосредоточенное лицо Инге: она аккуратно снимала горшки герани с крюков, вбитых в основание рамы, и относила их куда-то влево, где стоял невидимый из комнаты стол. При каком-то повороте головы она заметила Ури, наблюдающего за ней сквозь стекло, и, не прерывая работы, улыбнулась ему рассеянно, словно с экрана телевизора.

Очистив от герани окно своей спальни, Инге исчезла из поля зрения Ури – наверно, отправилась дальше вдоль стен снимать остальные горшки, которых у нее было не счесть – а он, не выходя из спальни, присел к ее бюро.

«Я уже не помню, мамка, на чем я остановился на предыдущей странице, – размашисто написал он, – но это неважно, я начну сначала. Это будет опять про замок, потому что замок сегодня – мое главное увлечение, если не считать его хозяйки, конечно, – я добавляю это специально, чтобы ты не строила себе иллюзий, что есть надежда меня с нею разлучить. Сейчас, пока пишу тебе, я все время любуюсь из окна той сосредоточенной грацией, с которой она снимает с крюков висячие горшки герани, упаковывает их каждый отдельно в нейлоновые мешки с проколотыми по центру дырочками для дыхания и увозит на тележке в специально для них приспособленный погреб, где они будут зимовать. Сегодня утром перед завтраком я попробовал невинно поддразнить ее, обозвав бедную герань символом буржуазного благополучия, а она почему-то вдруг ужасно на меня рассердилась и с вызовом объявила, что она достаточно насмотрелась на идиотизм врагов буржуазного благополучия, чтобы прислушиваться к таким бредням. Произнося эту маленькую речь, она выглядела еше более привлекательной, чем обычно, – тем более что она теперь к завтраку переодевается в какой-то невообразимо завлекающий кружевной пеньюар, купленный ею втридорога, по-моему, специально, чтобы соблазнять меня, – так что я, грешным делом, не удержался, и нам пришлось отложить завтрак на полчаса. В результате этого опоздания Инге простила мне мой радикализм, а Вильма уволокла меня из кухни, не дав допить кофе».

Ури перечитал написанное, восхитился стройностью изложения и подумал, жалея мать: «Все-таки садист во мне неистребим», – но вычеркивать свой маленький шедевр не стал, а понесся дальше на волне вдохновения.

«Сегодня мы с Вильмой обследовали первый подвальный уровень, в котором имеет смысл приступать к реставрационным работам сразу, как только появятся деньги. Мы прошли через круглый зал, я тебе о нем уже писал раньше, но только теперь я постиг замысел строителя – Вильма приволокла книги с картинками, описывающие подобные хоромы во всей их красе. Это нужно видеть, рассказать об этом не хватит слов. По плану у этого зала должен быть двойник на нижнем уровне, который можно было бы назвать подвальным, если бы замок не был построен на крутом склоне. Когда-то давно в нижний зал вела пристойная лестница, но от нее, к сожалению, немного осталось, и вход в зал намертво заложили каменными плитами, так что мы было отчаялись туда попасть. Однако кто-то до нас, видно, уже пробовал туда пробраться, так как сохранившаяся часть лестницы покрыта наспех сколоченным дощатым настилом совсем недавнего происхождения, – я еще не успел выяснить у Инге, кто и для чего его там настелил.

Но сегодня мы, наконец, отыскали отмеченный на плане пунктиром секретный вход, открывающий дорогу из верхнего зала в нижний. Через этот вход мы с большими предосторожностями проникли в короткий коридор, в котором обнаружили две окованные железом двери. Я пишу «обнаружили», потому что у нас на днях произошел небольшой казус: старый инвалид Отто, отец Инге – хороший фрукт, достойный отдельного письма, – потерял сознание, когда разглядывал новый план замка, и оторвал от него один угол. Мне удалось довольно точно этот угол приклеить, но между разорванными краями осталась маленькая дырочка, которая приходится как раз на секретный вход и скрытый за ним коридор.

При виде этих таинственных дверей Вильма затрепетала, как боевой конь при звуке боевой трубы, – простишь ли ты мне этот пошлый образ, всплывший неведомо из каких глубин моего подсознания, никогда не знавшего ни одного боевого коня? Вильма уже давно с нетерпением предвкушала торжественный миг, когда она сможет войти в недоступное подземелье под круглым залом, до сих пор отгороженное от мира каменными стенами и обломками лестниц. Судя по разорванному и потому не совсем разборчивому плану, там когда-то располагалась семейная сокровищница баронов Губертус по соседству со страшной темницей, куда навеки заточали врагов этого семейства.

Увидев эти две двери, Вильма бросилась к первой и начала торопливо подбирать к ней ключ. Дрожащими от возбуждения пальцами она срывала один за другим старинные ключи, нанизанные на стальной обруч, который мы, уходя из кухни, сняли с крюка, вбитого в простенке между окнами. Но как она ни старалась, ни один ключ к этой двери не подошел. Тогда она потребовала, чтобы я побежал бегом за машинным маслом, и я послушно побежал – она вошла в такой транс, что отказать ей было бы преступлением. Но когда я вернулся, она, не желая никому доверить такое важное дело, выхватила у меня флакон и стала по капле вливать масло в замочную скважину собственными изящно наманикюренными профессорскими пальчиками. Однако упрямый замок, хоть и обильно смазанный, не проявил ни малейшей готовности открыться, чтобы впустить нас в зачарованные подземные покои. Так что Вильме пришлось сдаться и предоставить возню с ключами мне. Но даже я не сумел подобрать ключ к этому проклятому замку.

– Но ведь Инге уверила меня, что на этом обруче есть все ключи! – обиженно повторяла Вильма, пока я в тысячный раз пытался затолкать в неуступчивую замочную скважину очередного бородатого красавца, – я забыл сказать, что каждый ключ являет собой истинное произведение древнего кузнечного искусства. А может, даже ювелирного; суди сама – рисунок прилагаю.

В конце концов мы вынуждены были признать, что несмотря на заверения Инге, ключ от этой двери можно считать потерянным, и направились к другой двери, сомнительную честь открытия которой Вильма сразу уступила мне. Может быть, именно поэтому уже второй, снятый мною с обруча ключ с легкостью ее открыл, и мы с молодецким гиканьем ринулись во тьму, нащупывая дорогу своими маломощными электрическими фонариками.

Очень быстро перед нами опять оказалась лестница, красивым полукругом уходящая вниз, в темноту – к счастью, я не слишком сильно разогнался и успел в последнюю минуту притормозить восторженный бег Вильмы, а не то она могла бы запросто сверзиться в неведомую даль. Мы перевели дыхание и начали вглядываться в черный провал у нас под ногами. Лестница и впрямь выглядела многообещающе, однако неясно было, скольких ступенек не хватает, и я, собрав весь свой здравый смысл, уговорил Вильму не ходить вниз без большого керосинового фонаря, который висит у нас в свинарнике. Мы немножко поторговались, кто за ним пойдет, и в конце концов решили идти вместе.

Когда мы выбрались на порог кухни, меня ужасно поразил дневной свет – мои глаза так приспособились к темноте, что мне сначала было трудно воспринять переливы солнечных лучей на устилающем двор ковре из опавших листьях. Черт тебя разберет, мать, – ты всю жизнь жаждала привить мне любовь к европейской культуре, ты двадцать лет выламывала мне руки, приучая держать вилку и нож как следует, ты заставляла меня ходить в оперу, когда мои друзья ходили в цирк, но никогда, никогда ты даже не попыталась рассказать мне про опавшие листья! А как я мог хоть что-нибудь понять про твою ненаглядную Европу, в которой вся культура построена на золотистом шорохе опавших листьев, если я родился в стране, где не бывает листопада?

На этом справедливом упреке я закончу сегодня письмо – даже ты не сможешь назвать его коротким. Я только еще раз повторю, что никакого адреса, кроме ящика в почтовом отделении, я тебе пока не дам, потому что терпеть не могу сюрпризов. И не вздумай искать меня по номеру почтового отделения – я выбрал для этой цели городишко подальше отсюда, так что не трудись понапрасну.

И не забудь порадоваться, что твой сын по тебе скучает, такое бывает нечасто.

Твой любимый сын».

Завершив ежемесячное выполнение сыновнего долга, Ури опять открыл верхний ящик бюро, на этот раз в поисках конверта. Но сунув руку под бумагу, он тут же вспомнил, что конверты лежат отдельно, в специально предназначенном для них отделении, как положено в образцовом немецком хозяйстве, – не то, что у его безалаберной матери. Однако прежде, чем закрыть ящик с бумагой, он на миг задержал взгляд на случайно попавшемся опять под руку желтом листе с портретами террористов. К его удивлению это оказался не тот же самый лист, хоть и выглядел он идентичным: фотография Зильке Кранцлер сдвинулась из третьего ряда во второй, а ясновельможный Гюнтер фон Корф занял первое место в левом верхнем углу. «Да у нее тут целая коллекция!» – присвистнул Ури, с любопытством приподнимая пачку бумаги. Под пачкой он нашел еще два листа – тот, что он видел раньше, и третий, на котором знакомые лица были расположены в ином порядке.

Ури решил, что эти листы должны различаться датами их выхода из печати, но не успел проверить это предположение – прямо над ухом громко зазвонил телефон. Ури сначала не хотел снимать трубку, вряд ли кто-нибудь звонит ему, а Инге предпочитала сама отвечать своим абоннентам. Однако телефон продолжал настойчиво трезвонить, а Инге все не появлялась – вероятно, она укладывала спать очередную партию гераней и не слышала звонка. Как видно, кто-то очень упрямый висел на другом конце провода и не собирался давать отбой. Так что в конце концов Ури нехотя поднял трубку именно в тот момент, когда запыхавшаяся Инге схватила параллельную трубку в кухне.

Ури услышал ее чуть хрипловатое «Алло!» и уже собрался было положить трубку, когда знакомый красиво поставленный баритон произнес:

– Фройлин Губертус? Говорит Руперт Вендеманн.

Хоть подслушивать чужие разговоры было нехорошо, трубка так и прикипела к уху Ури. Инге молчала, слышно было только ее напряженное дыхание.

– Я надеюсь, вы меня помните? – не выдержав ее молчания, спросил Руперт.

– Конечно. Вы – тот самый знаменитый, который сжег свои картины.

– Перестаньте притворяться, Инге. Тогда в кафе вы меня узнали сразу, как только вошли.

– Чего вы от меня хотите? – прямо и жестко спросила Инге.

Ури хорошо знал, как в минуты такой жесткости у нее темнеют глаза и пересыхают губы, от чего ее голос сразу теряет обычно переливающиеся в нем музыкальные полутона и становится вялым и тусклым. Но это не смутило Руперта Вендеманна, который собственные картины сжег – и то ничего, выжил.

– Я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.

– О чем?

– Об одном нашем общем знакомом.

– У нас с вами нет общих знакомых.

– Сеньора, вы уже бросили свои пятьдесят пфеннигов в фонтан Тренто?

– Что?

– Я бы бросил целую марку, лишь бы вернуться сюда опять!

– Что с вами, Руперт? Вы пьяны или у вас бред?

– Вот что, Инге, мне надоели ваши игры. Я еду к вам.

– Что значит – ко мне? Я вас не приглашала.

– Я звоню из автомата, который сразу за мостом – там, где начинается подъем к вам в замок. Я буду у вас через пять минут.

– Но я сейчас не могу, у меня тут полно рабочих...

– Я не отниму у вас много времени.

– Я не могу потратить на вас более получаса...

Ури понял, что Инге сдается, и быстро положил трубку, – очень кстати, потому что она уже стояла на пороге спальни. Если раньше Ури не понимал выражения «на ней не было лица», то теперь он его понял.

– Ури! – хрипло сказала Инге в то время, как рука ее оттягивала от горла нисколько не сдавливающий его расстегнутый ворот клетчатой рабочей рубахи. – Какое счастье, что ты здесь! Быстро уведи отсюда Клауса!

– Откуда – отсюда? Он же в свинарнике! – опешил Ури. Он мог ожидать какой угодно просьбы, но при чем тут Клаус?

– С глаз долой! Чтобы никто его не мог найти! – голос Инге поднялся до таких панических нот, каких Ури никогда у нее не слыхал.

– Что я ему скажу? – по-дурацки спросил он, не в силах видеть, как пальцы Инге пытаются лихорадочно оторвать незастегнутую верхнюю пуговицу воротника, который вовсе ее не душил.

– Скажи, что хочешь, только уведи его поскорей!

– Но я бы не хотел оставлять тебя наедине с этим... – начал было Ури и прикусил язык, немедленно понимая, что он выдает себя с головой – сейчас Инге догадается, что он подслушивал ее разговор с Рупертом! Но она даже не обратила внимания на его обмолвку: мысли ее были далеко.

– Ради Бога, срочно уведи Клауса! – взмолилась она, схватила его за руку и потащила из комнаты. На кухне она торопливо глянула в окно и Ури заметил, что ее бьет дрожь:

– Только не выводи его из замка на дорогу, а просто убери с глаз!

– Усыпить его, что ли? – начал было Ури, но тут его осенило: чудно, он воспользуется случаем и поведет Клауса в нижний подвал, который он обмерял сегодня для Вильмы! Заодно и сам еще раз на него взглянет.

– Хорошо, тогда я поведу его осматривать замок, он давно мечтает. Но все-таки, может, ты сперва объяснишь мне, в чем дело? – не удержался и спросил он.

– Только не сейчас. Сейчас уходи! Скорей, скорей!

И она почти силой вытолкнула его на порог:

– Уводи его скорей! И раньше, чем через два часа, не возвращайся!

Господи, ну при чем тут Клаус?

Клаус

Я никому, кроме Ганса, не стал рассказывать про то, что тогда ночью я налетел на Дитера-фашиста, который поджидал меня у выхода из подземелья. А может, никого он не поджидал, а просто проезжал мимо на велосипеде и увидел свет моего фонарика. Только непонятно, куда он мог ехать мимо замка так поздно, если наша дорога ведет только в замок и больше никуда.

Я никому не стал про это рассказывать, совсем не потому, что Дитер опять пригрозил меня убить, если я буду болтать, а потому что мне противно про это рассказывать. Не знаю, зачем ему понадобилось меня специально поджидать, чтобы наступать мне сапогами на лицо, ведь я ничего плохого ему не сделал. Я мог бы влезть обратно в подземный ход, но боялся, что он сделает какую-нибудь пакость, и я не смогу оттуда вылезти. Поэтому я просто закрыл глаза, чтобы не видеть его противные сапоги у себя перед носом, но уши я закрыть не мог, и мне пришлось выслушать все глупости, которые он наговорил.

Сначала он придумал, что я, наверно, подручный дракона, раз выползаю прямо из скалы. Чтобы доказать ему, что никакой я не подручный, мне пришлось сознаться, что я просто выбираюсь из замка по подземному ходу. Тогда он начал приставать ко мне, чтобы я ему рассказал, зачем я пробирался в замок тайком по подземному ходу, если у меня есть ключи от ворот – уж не для того ли, чтобы подглядывать за Отто и фрау Штрайх? Потому что они вряд ли пригласили меня смотреть с ними такой завлекательный фильм, правда?

– А фильм ничего, да? – спросил он и загоготал – Особенно те девушки в кустах, да? Или тебе больше понравилась толстуха в ванне?

Потом он придвинул свой черный сапог совсем близко к моему носу и сказал:

– Что же ты молчишь, крошка Клаус?

Я так испугался, что у меня язык приклеился к зубам. Откуда он мог знать, какой фильм смотрели Отто и фрау Штрайх, когда ворота были заперты и даже я не мог войти в замок? Но Дитеру, наверно, было неважно, отвечаю я или нет, потому что он оставил мой нос в покое и начал хвастаться, будто без него ни Отто, ни фрау Штрайх никакой фильм не могли бы увидеть. Все он, все он, Дитер! Но они, сволочи, не ценят, что ради их удовольствия он должен под дождем тащиться в гору, потому что его драгоценная тетушка не может ни на минуту оставить своего драгоценного старого идиота, а кассету нужно вернуть завтра утром. Но ничего, добавил он и противно заржал, старому идиоту это влетит в хорошую копеечку.

Из всей этой белиберды я понял только, что старым идиотом Дитер называет не меня, а Отто. Если бы я пересказал Ури всю чушь, которую молол Дитер, он, может, объяснил бы мне, как Отто может влететь в какую-то копеечку, когда он даже ходить не умеет. Но я не стал рассказывать Ури про Дитера – иначе пришлось бы объяснять, что я забыл дома ключи. А мне не хотелось, чтобы и Ури тоже думал, что у меня голова, как дырявая корзина. И про то, что Дитер пинал меня, тоже не хотелось. Тем более, что мне быстро повезло: дождь усилился, и Дитеру надоело мокнуть из-за меня. Он последний раз больно ткнул меня сапогом в ухо и припустил к своему велосипеду, а я дождался, когда он уберется, вылез, взял свой велосипед и поехал домой.

Мамка в ту ночь не вернулась домой ночевать и так и не узнала, что я ездил вечером в замок кормить свиней. Поэтому фрау Инге отдала все мои пятнадцать марок мне, и у меня теперь есть куча денег, чтобы в День Охотника пойти в «Губертус» играть на автомате.

Конечно, было бы здорово, если бы Ури тоже пошел со мной поиграть. Совсем не потому, что он будет тогда бросать в автомат свои монеты, – сейчас мне это не важно, ведь у меня есть целых пятнадцать марок – так много еще никогда не было. Просто если я приду в «Губертус» с Ури, я могу не бояться, что туда припрется Дитер-фашист в своих блестящих черных сапогах. Интересно, он помыл свои сапоги после того вечера в карьере, когда он топтался вокруг меня под дождем, так что забрызгал их грязью до самого верха?

Когда я попросил Ури пойти со мной в День Охотника играть на автомате, он сказал, что так далеко вперед он загадывать не может, тем более что в этот день отгул и у меня, и у фрау Штрайх. Сегодня, когда он зашел в свинарник за фонарем, я хотел ему напомнить, что День Охотника будет завтра, но он от меня отмахнулся и сказал, что завтра будет завтра. А зато сегодня, если я потороплюсь, он поведет меня осматривать замок. Он не велел мне идти через кухню, а потащил мимо рабочих из города ко входу в комнаты Отто. У нас теперь полно чужого народу – входят, выходят, приезжают, уезжают, и я должен все время бегать открывать им ворота. А когда я мимо них прохожу, они толкают друг друга локтями, показывают на меня и смеются. Но сегодня я шел не один, а с Ури, так что пусть смеются сколько влезет, мне на них плевать.

В тот момент, как мы спускались по ступенькам, которые ведут к Отто, кто-то начал громко звонить в звонок у ворот. Я хотел побежать открыть, но Ури меня не пустил. Он сказал, что фрау Инге сама отопрет ворота, потому что она послала нас в ответственную экспедицию и мы не должны отклоняться. Я не успел спросить Ури, что такое «экспедиция», потому что фрау Штрайх выскочила нам навстречу и стала выяснять, что нам надо. Каждый раз, когда я встречаю фрау Штрайх, я не смотрю в ее сторону, чтобы она не догадалась по моим глазам, что я видел, как они смотрели тот фильм. Но она не понимает, в чем дело, и сердится на меня, что я с ней не здороваюсь.

Она и сейчас начала было сердиться, но Ури сказал ей, что она сегодня очень хорошо выглядит, хотя, по-моему, она была такая же уродина, как всегда, – и она от нас отстала. Мы пошли по подземному переходу, и я только тут заметил, что Ури, кроме фонаря, держит в руке большое кольцо с ключами, которое всегда висит в кухне.

– Ты знаешь, что это за ключи? – спросил он.

Я сказал, что знаю: это ключи, которые всегда висят в кухне. Правильно, сказал Ури, а что кроме этого? Я не мог придумать, что еще, и тогда Ури спросил, трогал ли я когда-нибудь эти ключи? Я подумал и сказал, что я их трогаю каждый раз, когда вытираю пыль в кухне.

– А ты их считал? – спросил Ури.

– Зачем их считать? – удивился я. – Я и так знаю, сколько их.

– Ну, и сколько их? – спросил Ури.

– Тринадцать, – быстро сказал я, потому что знал точно.

– Тринадцать, говоришь? – переспросил Ури и остановился. Мы как раз дошли до того места, где от подземного перехода ответвляется коридор в круглый зал.

– Давай-ка пересчитаем.

И мы стали считать. Но сколько мы ни пересчитывали, у нас получалось двенадцать. Мне стало очень обидно, потому что я точно знал, что на кольце тринадцать ключей. Это не то, чтобы я придумал, а даже слово такое есть – чертова дюжина. Фрау Инге всегда говорит мне: «Клаус, ты уже перетер нашу чертову дюжину красавцев?». Потому что наши ключи очень красивые и большие, размером с мою ладонь, и головка каждого ключа изображает какого-нибудь рыцаря или героя. Я точно знаю, что их чертова дюжина, просто я их давно не пересчитывал – зачем пересчитывать, раз я и так знаю?

Мне стало так обидно, что я захотел тут же пойти к фрау Инге, – пусть она подтвердит, что она всегда называет их «чертова дюжина красавцев». Но Ури не пустил меня к фрау Инге, он сказал:

– Мы поговорим с ней потом. А сейчас пошли в зал, а не то скоро стемнеет, и я не смогу показать тебе что-то интересное.

И мы пошли по коридору в круглый зал, – туда, где лестница вниз и откуда мы с Карлом выкатывали когда-то камни для постройки. Даже наш старый настил остался там, где мы его настелили: хоть никто больше им не пользовался, никто его оттуда не убрал. Когда я сказал об этом Ури, он громко свистнул и засмеялся:

– Ах, так вот для чего этот настил!

Потом он посмотрел на меня как-то странно, схватил меня за волосы своей большой лапой и притянул меня поближе, но не больно – не так, как мамка, когда хочет меня проучить.

– Скажи, еще много секретов у тебя есть?

Я не знал, что сказать, и спросил у него, что такое секреты. Он объяснил, что секрет – это если я знаю что-нибудь такое, чего нельзя рассказывать другим. Тогда я стал вспоминать, какие такие вещи я знаю, про которые никому нельзя рассказывать. И оказалось, что таких вещей полно. Я, например, знаю про подземный ход и про то, как Отто велел мне вызвать скорую помощь, а сам думал, что приедет полиция, и про то, что мы с Дитером-фашистом ехали в том вагоне, из которого Ури выпрыгнул на парашюте, и про то, какой фильм смотрели Отто и фрау Штрайх, когда думали, что никого нет дома, и про то, как Дитер-фашист наступал мне сапогами на лицо. Я только раньше не знал, что это секреты. И еще мне было непонятно, когда считается секрет – когда его знаю только я? Вот Дитер-фашист, например, тоже знает, что мы ехали в том поезде, так это считается секрет или нет?

Тут Ури зажег керосиновый фонарь, который мы принесли с собой, и начал светить мне в лицо:

– Я вижу, у тебя оказалось много секретов! – засмеялся он. – Если ты уже все пересчитал, идем дальше! Вот тебе фонарик – и пошли.

Я не стал спорить, взял у него электрический фонарик и прошел вслед за Ури под низкой аркой в узкий простенок, который никуда не вел. То есть я раньше думал, что он никуда не ведет, но Ури подвел меня к кирпичной стенке и спросил, что это. Я сказал: кирпичная стенка! «Стенка, говоришь?» – сказал Ури с сомнением, поднес фонарь поближе к стенке и нажал ладонью на один кирпич. И тут весь кусок стенки направо от кирпича вдруг заскрипел и двинулся на нас. Я так испугался, что попятился и чуть не упал, но тут стенка остановилась и стала тихонько поворачиваться, открывая за собой совершенно черную пустоту, из которой на нас пахнуло противным гнилым запахом, каким иногда воняет из пасти Ральфа, когда он зевает.

– Видишь, это совсем не стенка, а дверь! – сказал Ури и вошел в черный проем, а я остался снаружи, потому что мне было как-то боязно туда идти – а вдруг эта дверь сама закроется и опять превратиться в стенку? И мы навсегда останемся там в вонючей темноте. Ури обернулся и посмотрел на меня:

– Не дрейфь, Клаус! Я умею открывать эту дверь изнутри.

Он протянул руку куда-то влево, дверь повернулась обратно и с тихим скрипом сошлась со стеной. Ури исчез и я остался один в пустом простенке, который никуда не вел. И тогда я закричал-завопил-завыл так громко, что стена опять разошлась и вернула мне Ури вместе с запахом зевоты Ральфа. Ури, смеясь, выглянул из проема, схватил меня за рукав и потащил за собой прямо к Ральфу в пасть:

– Пошли, герой, пошли, хватить трусить!

Я стал упираться и хвататься пальцами за кирпичи, но кирпичи были гладкие, и пальцы мои по ним скользили, не захватывая, а Ури был гораздо сильнее меня, так что мы с ним, толкая друг друга, протиснулись в проем и двинулись вперед, больно ударяясь о стенки коридора, который прятался от нас в темноте. Наконец Ури остановился, поднял фонарь повыше и показал мне две железные двери, похожие на два глаза в очках. Он пнул ногой одну дверь:

– От этой двери ключ пропал, а эту, – он пнул вторую, – мы сейчас откроем.

И стал выбирать ключ из связки. И тогда я вдруг вспомнил секрет про ключ, но не стал его рассказывать, потому что если рассказать кому-нибудь секрет, то это уже не будет секрет. Но мне очень-очень хотелось рассказать Ури хоть что-нибудь, и я спросил у него, что станет с секретом, если я его кому-нибудь расскажу. Ури объяснил мне, что надо сделать, чтобы секрет остался секретом: надо рассказать его по секрету. Для этого тот человек, которому я расскажу свой секрет, должен поклясться, что он больше никому его не расскажет.

– А ты можешь поклясться на крови? – спросил я Ури.

Он так удивился, что уронил ключ:

– Господи, Клаус, кто научил тебя таким глупостям?

Я чуть было не рассказал ему, кто меня научил, но вспомнил, что и это тоже секрет, и спросил:

– А ты поклянешься на крови, что никому про это не разболтаешь?

– Ни за что, – сказал он и наклонился за ключом, – я не стану тратить свою драгоценную кровь на глупости.

Он поднял ключ и стал отпирать дверь. За этой дверью было еще темней и еще сильней воняло. Ури опять посветил мне в лицо и сказал:

– Ладно, если ты не хочешь, можешь со мной не ходить.

Но я не захотел оставаться один в темноте, и мы вместе стали осторожно спускаться по лестнице, очень похожей на ту, что в круглом зале, только эта шла вниз до самого конца. Когда мы спустились, Ури начал светить вокруг большим фонарем, а я своим маленьким фонариком, и нам показалось, что это такой же круглый зал, как и наверху. Главное, мы убедились, что в полу не было дыр, и мы, держась за стены, смогли обойти весь зал: оказалось, что он не совсем круглый, потому что одна его часть отгорожена каменной перегородкой.

– Вот и все, – сказал Ури. – Жаль! Ни в темницу, ни в сокровищницу отсюда нельзя попасть без того, чтобы пробить эту стену. Но ничего, мы с тобой что-нибудь придумаем, правда? Ведь должен же быть еще какой-то вход!

И мы пошли обратно. Мы поднимались по лестнице уже не так осторожно, как спускались, потому что идти наверх было совсем не страшно. Когда я перестал бояться, мне стало очень весело оттого, что Ури взял меня с собой, чтобы показать мне секретную дверь и новый зал под лестницей. И тогда мне захотелось сделать ему что-нибудь приятное. Я только не знал, что. Может, рассказать ему какой-нибудь секрет?

– Ури, – спросил я, пока он запирал железную дверь. – Ты ни за что не хочешь поклясться на крови?

Ури не сказал ни да, ни нет, а только попросил:

– Посвети-ка мне сюда фонариком.

И стал расстегивать обруч с ключами, чтобы повесить на него ключ от железной двери. Мне показалось, что он на меня сердится, потому что он сегодня был какой-то странный, не такой, как всегда. Может быть обиделся на меня за то, что я ему не доверяю? И тогда я решил обязательно рассказать ему какой-нибудь секрет, даже если он не захочет поклясться на крови – пусть посмеется. Я так ему и сказал – я думал, что он обрадуется, но он отмахнулся от меня, совсем как мамка:

– Слушай, отстань от меня со своими глупостями.

И быстрым шагом направился к секретной двери, а я побежал за ним, пугаясь, что он выйдет первый и оставит меня одного в темноте. Но он все-таки вспомнил, что я боюсь, остановился перед самой дверью и пропустил меня вперед. Когда мы вышли, он нажал на кирпич, щель в стене закрылась, и стена в простенке стала на вид обыкновенной стеной, как все другие.

Мы прошли под аркой и снова оказались в круглом зале. Там уже стало совсем темно, но все-таки не так, как в подвале, а как бывает в замке, когда солнце уже зашло. Ури остановился возле лестницы и стал прислушиваться к тому, что творится наверху во дворе. Но он ничего не мог услышать, потому что во дворе было тихо. Строители, конечно, уже давно уехали в город в своем микроавтобусе и фрау Штрайх тоже – она никогда не задерживается после конца своего рабочего дня. Наверно, они с Отто смотрят свои фильмы днем после обеда, когда все в замке заняты делом и не обращают на них внимания.

Ури постоял-постоял, прислушиваясь, а потом погасил большой фонарь и сел на обломок камня, который мы с Карлом не стали выволакивать отсюда, потому что он не годился для постройки. Он помолчал минуту и спросил:

– А что, тебе очень хочется рассказать мне какой-нибудь секрет?

Не знаю, как он догадался, но мне и вправду очень хотелось, хотя было уже поздно и мне пора было ехать домой обедать.

– Ну и расскажи, раз хочется, – посоветовал мне Ури. Потом подумал и добавил:

– Не бойся, я тебя не выдам.

Я сперва не знал, какой секрет ему лучше рассказать, но раз мы были в круглом зале, я начал рассказывать секрет про круглый зал, – как Отто попросил меня вызвать скорую помощь, а сам велел мне везти его по нижнему коридору вслед за Карлом, который куда-то спешил. И как Отто велел, чтобы я вез его быстрей и быстрей, и все время стучал мне лапой: «Скорей! Скорей! Скорей». Но мне показалось, что Ури слушает меня не очень внимательно, хотя я не видел его лица в темноте. Когда я дошел до того, как Карл велел мне идти наверх открывать ворота полиции, во дворе хлопнула дверца машины. Ури схватил меня за руку и сказал мне шепотом:

– Стоп, замолчи!

Я сказал было еще одно слово, но Ури вскочил с камня и прикрыл мне рот ладонью. Я замолчал и услышал, как наверху зафыркал включенный мотор. Это была не наша машина и не машина фрау Штрайх, а чья-то чужая, – наши машины я узнаю по звуку мотора. Ури стиснул мне локоть так сильно, будто боялся, что я убегу, хоть я никуда убегать не собирался. Куда я мог убежать в темноте? Чужая машина немножко поревела во дворе, разворачиваясь, выехала за ворота, погазовала на повороте и покатилась вниз к шоссе, так что скоро ее не стало слышно. Тогда Ури отпустил мой локоть и сказал:

– Ладно, хватит. Пошли наверх!

Я стал спрашивать его, кто там был в чужой машине, но он быстро зашагал впереди меня по темному коридору, не дожидаясь, пока я посвечу ему под ноги фонариком. Мне ничего не оставалось, как светить ему в спину, – спина выглядела так, как в тот вечер в поезде, когда он выпрыгнул из окна.

Ури

Ури ворвался в рыцарскую трапезную почти бегом – тревога неотступно грызла его, пока он таскал беднягу Клауса по подвалам и переходам замка. Он чуть было не закрыл за собой с ходу зеркальную дверь, но громкий топот и пыхтение напомнили ему, что Клаус спешит вслед за ним.

– Инге! – громко позвал Ури, но никто ему не ответил.

И в коридоре, и в кухне, и в комнатах было тихо и темно – свет погашен, шторы задернуты, ни шороха, ни шагов, ни дыхания. Ури быстро прошел через кухню, прыгая через две ступеньки, сбежал с крыльца и заглянул в свинарник – там тоже было темно, но свиньи узнали его, несмотря на темноту, и, радостно хрюкая, двинулись всей массой ему навстречу в надежде на внимание и ужин. Ури зажег свет: в кормушках было пусто и сухо. Значит, Инге свиней не кормила. Он распахнул двери гаража – фургон стоял на месте, ворота были заперты, калитка тоже. И некого было спросить, куда девалась Инге. Неужто уехала с Рупертом?

Куда? Зачем? Почему?

Ури прислонился к холодным прутьям калитки, пытаясь вспомнить что-то важное, мимолетно мелькнувшее в подслушанном телефонном разговоре Инге с Рупертом. Какие-то фразы, столь несуразно неуместные, столь неуместно несуразные, что он зарегистрировал их магнитофонно, без всякого намека на понимание, совсем как Клаус:

«– Сеньора, вы уже бросили свои пятьдесят пфеннигов в фонтан Тренто?

– Что?

– Я бы бросила целую марку, лишь бы вернуться сюда опять!»

Чушь какая-то! Даже в их загадочном словесном поединке, в котором Руперт неясно почему победил, а Инге неясно почему уступила, эти театральные строки прозвучали абсолютной абракадаброй, безвкусной вставкой из другого спектакля. Но именно после них Инге позволила Руперту приехать в замок и отослала Ури прочь вместе с Клаусом. А теперь исчезла неизвестно куда.

На пороге кухни появился Клаус. Он стоял, опираясь на перила, и махал в воздухе каким-то зажатым в ладони белым листком, подцвеченным теплым розовато-оранжевым отблеском кухонного абажура:

– Записка, Ури! Она оставила записку!

Слава Богу, хоть записку оставила!

Взбегая на крыльцо, Ури наконец вспомнил, что он тоже бывал у фонтана Тренто – в Риме, в самом начале своей европейской прогулки! И даже бросил на дно фонтана какую-то мелкую итальянскую монетку, чтобы когда-нибудь туда вернуться. Воспоминание это нисколько не прояснило загадку намеков Руперта – может, Инге написала в своей записке что-нибудь вразумительное? Ури протянул руку за запиской, которую Клаус уже держал для него наготове, – на всякую чужую тревогу он реагировал, как барометр:

– Читай скорей! Что она написала?

Однако, увы! – она не написала ничего путного:

«Ури, поешь сам и покорми Клауса. Ужин на плите. Да, не забудь покормить свиней.»

И ни слова о том, что произошло и где ее искать. Он огляделся вокруг, соображая, куда направиться на поиски.

– Ури, – угадав его намерение, робко попросил Клаус, – я очень голодный. Поужинай со мной, раз она так велела. А потом я покормлю свиней, а ты пойдешь ее искать, ладно?

Ури услышал в голосе Клауса нотки искреннего беспокойства, и ему не осталось иного выхода, кроме как согласиться, – ведь сегодня Клаус проявил себя просто героем, когда пошел вслед за Ури вниз, во тьму подземелья. Честно говоря, спускаться туда в одиночку было бы страшновато. Кроме того, Ури тоже очень хотелось есть, а она ведь сама оставила для них с Клаусом ужин на плите, так что вряд ли в этот момент ее тащили куда-то в подвал с кляпом во рту!

Они поставили на стол сковороду тушеной капусты со шкварками и разделили ее по-братски, запивая свежевыдавленным яблочным соком. Проголодались оба изрядно, так что через пять минут они покончили и с капустой, и с полной хлебницей душистого ржаного хлеба, непонятно когда испеченного Инге. Пока они смачно жевали с наслаждением, которое даже тревога не могла омрачить, Клаус объявил, что он готов поведать Ури еще один секрет. Ури хотел было отмахнуться – мол, ему сейчас не до секретов, но глаза Клауса прямо молили, чтобы Ури его послушал.

– Ладно, давай свой секрет! – согласился Ури.

И Клаус залопотал сбивчиво и возбужденно о том, как он ночью незаметно заглянул к Отто, а тот сидел в кресле, и фрау Штрайх сидела у его ног на низкой скамеечке, когда по телевизору показывали голых девушек, которые пели, как птицы, и срывали одежды со школьного учителя. Но учитель на них не сердился, потому что девушки ему очень нравились, – он, Клаус, знает один такой признак, но об этом признаке нельзя говорить вслух. Все девушки садились на учителя, чтобы проверить по этому признаку, какая из них нравится ему больше, но тут Отто стало плохо и он начал хрипеть и задыхаться, так что Клаусу пришлось убежать от страха, как бы фрау Штрайх его не заметила. А то бы она догадалась, что он тоже видел этот секретный фильм, который показывали не по телевизору, а по видео. Этот фильм принес фрау Штрайх за деньги ее племянник Дитер-фашист, с которым у Клауса тоже есть секрет, но этот секрет Клаус не может никому рассказать, хотя насчет этого секрета он не клялся на крови.

Когда до Ури дошло, что Клаус вовсе не сочиняет и что курица Штрайх тайно показывает старому тирану Отто настоящую порнуху, он чуть со стула не упал от смеха, забыв на секунду свою тревогу о пропавшей невесть куда Инге.

– Нет, Клаус, тебе и впрямь цены нет! – сказал он искренне и, оставив озадаченного Клауса убирать со стола и кормить свиней, помчался в покои Отто, в надежде, что Инге нянчится с отцом.

Отто ждал его на пороге своей комнаты, освещенный маленьким дежурным фонариком и лиловато-голубым отблеском бормочущего за его спиной телевизора. Ури не удержался и краем глаза глянул на экран, чтобы проверить, не пляшут ли там снова голые девушки, но там все было скучно и благопристойно. Едва завидев его, старик стал поспешно отстукивать лапой дробные тревожные позывные, – значит, и он знал, что что-то стряслось.

«Скоре иди к Инге пусть ототрет!» – отстукивал Отто, путая от волнения буквы и теряя связь между словами. Однако Ури сообразил, что старик имеет в виду «отопрет», и у него сразу отлегло от сердца – раз она должна что-то отпереть, значит, она здесь, в замке. Но все-таки дело было серьезное, раз Отто обратился к нему за помощью, – Ури давно заметил, что старик терпеть его не может.

– А где она?

Отто гневно заполыхал на него своим единственным глазом – как он смеет не понимать, где она, когда нельзя медлить ни минуты! Но чем больше Отто сердился, тем труднее ему было найти нужные слова – судорожно ловя губами воздух он надолго застыл с занесенной для стука лапой. На минуту Ури показалось, что он силится что-то произнести и сейчас его хватит удар от невыносимости этого бесплодного усилия. Но старик преодолел себя и забарабанил сперва неразборчиво, а потом все ясней и ясней одно-единственное слово:

«гер-гер-гер-герани-геранигеранигерани-герани»

Так вот она где – в зимней спальне для гераней! Тогда все как будто в порядке, отчего же Отто гонит такую волну?

«она заперлась заперлась зачем заперлась зачем?» – забарабанил Отто.

– А действительно, зачем?

«кто-то приезжал кто? кто? ко мне не зашла пробежала и заперлась зачем?»

Вход в хранилище гераней был на один пролет ниже площадки Отто, так что старику было не под силу туда спуститься – вот почему он сменил сегодня гнев на милость! Ури на миг чуть не поддался соблазну наказать его и уйти, но тут же отмел такую недостойную мстительность, тем более что интересы их сегодня совпадали.

– Ладно, – сказал он утешительно, – не волнуйтесь. Я пойду посмотрю.

И сбежал по лестнице, спускающейся от двери Отто в полуразрушенную глубину замка. Эта часть была не такая древняя, как та, что примыкала к скале, так что пролет лестницы, ведущий вниз, был совершенно целый. Света яркой лампы, круглосуточно горящей по наказу Инге над дверью Отто, вполне хватало на то, чтобы Ури мог разглядеть в боковом переходе тяжелую железную дверь, преграждающую вход в просторный подвал, в котором Инге поселяла на зиму свои любимые цветы. Сверху донесся шорох колес: рискованно подкатив кресло к самому краю лестничной площадки Отто напряженно следил, как Ури безрезультатно дергал и толкал неподдающуюся дверь. Она была заперта изнутри.

– Инге! – крикнул Ури. – Это я, открой!

За дверью было тихо – черт его знает, то ли она не отвечала, то ли все это нагромождение каменных стен было абсолютно звуконепроницаемым.

– А может, ее там вовсе нет? – предположил Ури, в ответ на что на старик лихорадочно заколотил в рельс:

«она там там иди за мной я покажу»

Ури еще пару раз подергал дверь, понял безнадежность своих усилий и вернулся на площадку к старику. Тот проворно развернулся и покатил вперед по подземному коридору, выбивая лапой по рельсу «Скорей, скорей, скорей!» Забавно – мельком подумал Ури, ускоряя шаг, он очень неплохо управляется со своим креслом, когда ему надо. В конце, когда он уже почти бегом поспевал за разогнавшим кресло до предела Отто, какой-то неуловимый образ на миг появился и исчез на окраине его сознания: выбивая лапой по рельсу «скорей скорей скорей!», Отто катился в кресле по подземному коридору, а рядом бежала чья-то смутная тень. Образ промелькнул и исчез, потому что они свернули в неизвестное Ури ответвление коридора и добежали до обширной площадки, устланной двустворчатой плитой из дырчатого листового железа производства двадцатого века. Сквозь отверстия в плите пробивался тусклый свет, скорее всего не электрический – уж очень был он трепетный и тщедушный.

«Там там там она свет», – настойчиво застучал Отто.

– Инге, открой! – крикнул Ури, наклоняясь над плитой. – Открой! Что ты там делаешь?

Но Инге опять не ответила, хотя на это раз не слышать его не могла.

Ури стал на колени, пытаясь заглянуть вниз, но отверстия были слишком маленькие, как сито. Снизу на Ури пахнуло теплым запахом дыма.

– Там что, есть печь? – спросил Ури.

«Камин вентиляция» отстучал в ответ Отто и, показывая на большой амбарный замок, скрепляющий створки плиты, добавил «идем ключ». Можно было подумать, что в час тревоги он решил пренебречь всеми нормами грамматики.

– Какой ключ? Где он? – спросил было Ури, но старик уже катился обратно, отбивая по дороге свой тревожный призыв: «скорей скорей скорей!». Делать было нечего, и Ури опять побежал за ним.

У себя в комнате старик подъехал к старинному секретеру орехового дерева и начал тыкать лапой в один из нижних ящиков. Ури открыл ящик, где среди разного домашнего хлама он нашел бронзовое кольцо с набором ключей – вполне современных, не таких древних, как «чертова дюжина красавцев». Он бросил ключи в жадно протянутую лапу Отто, однако прежде, чем закрыть ящик, успел заметить там знакомый желтый лист с фотографиями террористов, засунутый на самое дно – под разрозненные портретные рамки, подсвечники и табакерки. Зарегистрировав этот лист на задворках своей памяти Ури нетерпеливо обернулся к Отто, который зачем-то протягивал ему связку обратно.

– Ну, что еще? – взяв у старика ключи, резко спросил Ури, раздраженный бессмысленной тратой времени.

«указывай на ключи я покажу нужный», – отстучал Отто.

«Вот черт, ведь он, несчастный, даже ключ из связки вытащить не может!» – устыдился своей резкости Ури.

Третий по порядку ключ, выбранный Ури, был признан подходящим и снят с кольца. Зажав его в кулаке Ури снова вернулся к вентиляционной плите, стал на колени и со второй попытки отпер замок. Неотступный Отто, пристроившись в кресле за спиной Ури, дал ему знак приподнять плиту, которую вряд ли можно было назвать легкой. Однако Ури, напрягшись, отодрал одну массивную створку от другой и заглянул внутрь. Под ним была большая, погруженная в сумрак комната, в дальнем углу которой горел неяркий керосиновый фонарь, способный выхватить из тьмы только небольшой ломтик из обширного пространства, густо заполненного висящими в мешках цветочными горшками. В помощь фонарю в дальней торцовой стене зала вспыхивали, гасли и вспыхивали снова длинные языки зыбкого пламени, склонные окончательно погаснуть после каждой новой вспышки. В свете очередной вспышки Ури успел разглядеть на ярко озарившемся на миг фоне каменной кладки коленопреклоненную фигуру Инге – она пыталась разжечь огонь в камине. Поза ее поразила Ури классически скульптурным выражением полной отрешенности от окружающего ее мира.

– Инге! – окликнул ее Ури. – Сейчас же открой дверь – или я спрыгну вниз!

Она вздрогнула при звуке его голоса, повернулась к нему лицом и крикнула очень тихо – оказывается, за пределами отчаяния человек может кричать очень-очень тихо.

– Уходи отсюда, Ури! Уходи!

Вдруг она взмахнула руками, нелепо, как птица сломанными крыльями, и крикнула опять, на этот раз громко, – похоже, она уже переступила даже ту границу, когда была способна на тихий крик:

– Папа! Ты с ума сошел! Ты сейчас упадешь!

Ури оглянулся: старик, похоже, вконец обезумел – он подъехал вплотную к прорехе между створками и, криво перевалившись через подлокотник кресла, заглядывал вниз из-за плеча Ури.

– Сейчас же забери его отсюда, Ури! – еще громче закричала Инге.

Отто нечленораздельно заколотил в рельс. Из потока его невразумительного стука ясно было только одно, – что он не покинет поле боя добровольно. Преодолевая невольное отвращение, Ури положил руку на птичье плечико старика, силой удерживая его лихорадочно рвущуюся прочь руку:

– Отто согласится вернуться в свою комнату, – сказал он и слегка стиснул хрупкие кости. – Правда, Отто?

Протез повис в воздухе над рельсом, чуть покачиваясь, с угрозой ударить, но не ударяя. Ури прижал плечо чуть-чуть сильней:

– Он вернется к себе, если ты отопрешь мне дверь. Правда, Отто?

Плечо дрогнуло под ладонью Ури и съежилось еще больше в знак согласия:

«Правда вернусь», – отстучала лапа.

– Нет, нет, оставьте меня! Уходите оба! – упрямо повторила Инге.

В ответ Отто придвинулся еще ближе к щели между плитами, а Ури сказал:

– Если ты немедленно не откроешь дверь, я прыгну вниз.

«И я тоже», – нагло отстучал Отто.

Инге поднялась с колен:

– Хорошо, пусть будет по вашему. Закрой створки, Ури, и запри их на замок. Потом иди, уложи Отто и приходи вниз – я тебе открою.

Ури и Отто с секунду смотрели друг на друга, сомневаясь, верить ей или нет? Наконец Отто утвердительно закрыл здоровый глаз и покатил кресло к своей двери. «По-моему, он первый раз за все это время смотрит на меня без особой вражды» – пронеслось в голове Ури, пока он закрывал створки и запирал замок. Когда он вошел к Отто, старик уже успел въехать в свою спальню и, осторожно ступая на здоровую ногу, самостоятельно перемещал свое немощное тело в кровать. Ури подошел было помочь, но Отто сам с отчаянным бесстрашием рухнул в постель, ударился о раму кровати, взвизгнул от боли тут же овладев собой, застучал лапой в стену: «оставь меня я обойдусь иди к ней».

– Может, все же поменять пеленку? – тихо спросил Ури, опасаясь задеть гордость старика.

«Я потерплю иди к ней», – засверкал на него здоровым глазом старик, но тут, к счастью, в дверях появился Клаус, весь какой-то взъерошенный:

– Ты нашел фрау Инге, Ури?

– Да. Она внизу, возится с геранями.

– Я пойду к ней, ладно? Мне очень надо с ней поговорить.

Отто предостерегающе стукнул лапой о стену, Ури покосился на него и покачал головой:

– Я боюсь, что сейчас это невозможно: она там заперлась и никого к себе не пускает.

– Но мне очень, очень нужно! – настойчиво повторил Клаус, взъерошиваясь еще больше.

– Обязательно сегодня? – попытался урезонить его Ури. – Завтра с утра поговоришь.

Клаус посмотрел на него так, будто в эту минуту решался вопрос его жизни:

– Нет. Завтра будет поздно.

Тут Отто, уверенный в том, что в эту минуту решается вопрос жизни Инге, опять заколотил в стену, напоминая Ури о неотложном. Выхода не было, надо было выставить Клауса и бежать к Инге.

– Сегодня никак не выйдет, она тебя не впустит, – твердо сказал Ури, жалея Клауса. – Но завтра ты с ней все уладишь.

– Раз так, – огорчился Клаус, – я улажу все сам. Сегодня. А завтра у меня отгул – День Охотника – ты разве забыл?

Ури действительно забыл и про День Охотника, и про отгул, но зато он сообразил, как замкнуть Отто и Клауса друг на друга:

– Слушай, Клаус, может, ты перед уходом поменяешь Отто пеленку? – крикнул он, уже сбегая по лестнице вниз и с разбегу толкая плечом тяжелую железную дверь.

Клаус

Я терпеть не могу нервных, я с ними тоже становлюсь нервный. А когда я нервный, у меня все время во рту сохнет и ладони потеют.

Сегодня Ури позвал меня пойти с ним посмотреть на новый подвал, который они с Вильмой нашли под круглым залом, а сам был нервный. Он потащил меня вниз, где темно и воняет, и все время подгонял: «иди быстрей! иди быстрей!», а я быстро не могу, если у меня во рту сохнет. Я бы мог ему про это сказать, но он ничего не слушал, будто он был не со мной, а где-то в другом месте. Когда мы наконец вышли из подвала, я сильно проголодался и хотел идти домой ужинать, но он меня не отпускал – сел на камень в круглом зале и стал молчать. Целый час сидел и молчал. Я прямо чуть с ума не сошел и стал его просить, чтобы он отпустил меня домой, но он был как глухой, он даже не слышал, что я говорил. Тогда я, чтобы не молчать, решил рассказать ему страшный секрет, про который я должен был бы поклясться Карлу на крови, но не успел, потому что Карл тогда от нас сбежал и не вернулся. И пусть я даже не поклялся Карлу, секрет-то все равно был настоящий, потому что кроме Карла только я его знал, но Ури меня не слушал. Он вроде ждал, пока кто-то во дворе заведет чужую машину и уедет.

После этого мы поднялись наверх, прошли через рыцарский зал на кухню и сели ужинать. Хоть фрау Инге нажарила капусты и велела Ури меня покормить и хоть капуста была вкусная, с салом и со шкварками, сидеть рядом с Ури было трудно, потому что фрау Инге куда-то делась и он снова был нервный. Из-за этого все предметы на кухне стали противно звенеть – и чашки, и тарелки, и сковородки, а особенно ножи и вилки. Не знаю, слышал ли этот звон Ури, но он сам начал звенеть так громко, что у меня по всему телу пошла сыпь. Тогда я решил рассказать ему секрет про Отто и фрау Штрайх, чтобы заглушить все эти звоны.

Этот секрет так понравился Ури, что он даже засмеялся, но все равно не перестал звенеть. Он быстро кончил есть, выскочил из-за стола и помчался через двор искать фрау Инге – при этом он звенел, как пожарная машина или скорая помощь. Когда он исчез за дверью Отто, я помыл посуду и пошел кормить свиней. Но хоть я плотно закрыл за собой дверь, я все равно слышал этот противный звон. Не знаю, может, это у меня в ушах звенело. Правда, как только мне навстречу выбежал Ганс и начал тереться об мои ноги, мне сразу стало лучше, и звон стал тише. Я дал Гансу сахар, – у меня в кармане всегда есть для него кусочек, – приготовил пойло свиньям на ужин, разлил его по кормушкам и собрался уходить, не дожидаясь, пока они кончат есть. Я надел куртку, отворил дверь и заткнул уши, потому что во дворе тоже все звенело – стекла в окнах, ручки на дверях, ветки на деревьях и даже опавшие листья, которые покрывали камни, как одеяло.

И хоть мне хотелось поскорей убраться из замка домой, пришлось вернуться, чтобы выпить воды, – когда я нервный, у меня во рту сильно сохнет. У нас над раковиной висит доска, на ней фрау Инге пишет мелом разные вещи на завтра и на другие дни. Я вспомнил, что завтра у меня отгул, и глянул, что она там написала – интересно, от какой работы я открутился? На доске была только одна запись:

«День Охотника. Вымыть кабанчика Т15 и свинок Т6 и Т11 и запереть в загоне С – для отправки в станционный ресторан и на колбасную фабрику.»

В ушах у меня вдруг перестало звенеть, и в голове стало прозрачно-прозрачно, так что если бы кто-нибудь заглянул мне в одно ухо, он увидел бы весь свинарник через второе. Я забыл, что пришел сюда напиться, я стоял, как вкопанный, перечитывал запись фрау Инге и никак не мог понять, что там написано. Я не знаю, сколько бы я так простоял, если бы на меня сзади не налетел мой друг Ганс, который очень обрадовался, что я не ушел.

Ганс, как обычно, начал тереться об мои ноги и просить сахар, а я наклонился его погладить и осторожно посмотрел на его номерок – так, чтобы он не заметил и не стал паниковать. Им всем, когда они родятся, вдевают в уши такие маленькие алюминиевые колечки с номерками, чтобы их различать. Я и раньше знал, что номер Ганса – 15, но мне вдруг показалось, что я мог ошибиться, я ведь часто путаюсь в цифрах. Но на этот раз я, как назло, не ошибся – на маленькой белой пластиночке, свисающей с уха Ганса, была нарисована колючая черная единица, а за ней пузатая черная пятерка. Я точно знал, что так пишут пятнадцать, и фрау Инге так же написала на доске, только доска была черная, а цифры белые, но все равно они обозначали, что завтра Ганса зарежут.

Я повторил вслух: «Завтра Ганса зарежут» – и ничего не почувствовал, будто у меня внутри все замерзло. Мне показалось, что у меня кишки в животе смерзлись, как свиные потроха у нас в морозилке, – фрау Инге дает их мне бесплатно в те дни, когда она возит мясо на колбасную фабрику. Я приношу их домой, и мамка тут же прячет их в морозилку, приговаривая противным тонким голоском, как будто ей пять лет: «Спасибо, тетя Инге, за то, что вы сами ни за что бы жрать не стали!».

Сначала я боялся двинуться, чтобы смерзшиеся кишки у меня в животе не разбились, но потом подумал, что только я могу спасти Ганса, который все еще продолжал тереться об мои ноги. И я сказал ему веселым голосом – так, чтобы он ничего не заметил и не испугался:

– Подожди меня тут. Сейчас я побегу и принесу тебе сахар!

Я бегом выскочил из свинарника, чтобы скорее найти фрау Инге и попросить ее зарезать завтра какого-нибудь другого кабанчика, а не Ганса. Но во дворе я остановился, как вкопанный: я вдруг вспомнил, что фрау Инге куда-то пропала и Ури пошел ее искать. В кухне было темно и в спальнях тоже, – значит, они еще не вернулись. Тогда я направился к Отто, хоть там что-то точно было не в порядке, потому что чем ближе я подходил, тем громче звенело у меня в ушах. Я толкнул дверь и вошел – всюду горел свет и все столы, стулья, дверцы шкафов и стаканы в буфете дрожали и звенели, как в страшных фильмах, которые показывают по телевизору в субботу вечером после погоды. Ни в салоне, ни в коридоре никого не было, но из спальни доносился шум, и я пошел туда. Там все звенело еще громче, Отто лежал в кровати одетый и махал на Ури протезом, а фрау Инге не было. Я спросил Ури, нашел ли он фрау Инге, но из-за звона не расслышал, что он сказал. Тогда я крикнул громче:

– Где фрау Инге?

С ней что-то было не в порядке, потому что Ури сверкнул на меня глазами, будто выстрелил:

– Она внизу, возится с геранями.

Я сразу понял, что Ури говорит неправду, но не стал с ним спорить, а попросил:

– Я пойду к ней, можно?

Тут Отто начал стучать об стенку: «нет-нет-нет-нет», но я не собирался его слушаться:

– Так я пойду к ней, мне надо с ней поговорить.

Ури сначала не ответил – может, собирался мне позволить, но Отто продолжал стучать 5 «нет-нет-нет-нет». Ури посмотрел на него и покачал головой:

– Нет, не выйдет. Она там заперлась и никого не впускает.

Я так и знал: у них что-то случилось – чтобы Ури послушался Отто, такого я еще не видел! Но мне было не до них, мне нужно было спасать Ганса. И вдруг я понял, что я должен сделать, мне даже стало смешно, как я раньше не догадался. Замерзшие кишки у меня в животе вдруг как-то сами собой распустились, так что мне срочно понадобилось в сортир. Но мне не удалось сразу уйти, потому что Ури попросил меня поменять Отто пеленку. Я сперва хотел сказать «нет-нет-нет-», точно так, как Отто стучал мне, но потом я подумал, что раз фрау Инге заперлась давно, значит, она весь вечер не меняла Отто пеленку, и он насквозь промок и провонялся. И я решил, что я успею спасти Ганса, после того, как сбегаю в сортир, поменяю Отто пеленку и надену на него ночную сорочку.

Ури не дождался, пока я выйду из сортира, а, прыгая через три ступеньки, помчался по лестнице в подвал. Я услышал, как внизу хлопнула дверь, – значит, ему фрау Инге все-таки открыла! А значит, я бы мог выскочить из сортира и побежать за ним вслед, – может, она бы и меня впустила. Но мне уже не хотелось ни о чем ее просить: я сам знал, что надо сделать, чтобы спасти Ганса.

Ури

Дверь, слава Богу, на этот раз была не заперта, и от его рассчитанного на сопротивление толчка распахнулась так широко, что он, влетев в комнату, чуть не опрокинул большой стол, на котором была навалена плохо различимая в сумраке куча вещей. Инге, по-прежнему стоя на коленях перед высоким камином, все еще тщетно пыталась разжечь в нем огонь. Как раз в тот момент, когда Ури оказался рядом с ней, очередной столб пламени стремительно взметнулся к потолку и тут же опал, заполнив комнату дымным дыханием сырых сосновых веток. Инге, не поворачивая головы, сказала ровным мертвым голосом:

– Ради Бога, Ури, запри дверь.

Ури послушно вернулся к двери, вглядываясь по пути в наваленные на столе вещи. Насколько он мог разглядеть в мерцающем свете каминных углей, Инге сдвинула на край стола горшки с геранями, чтобы освободить место для груды брюк, пиджаков и рубах. На полу под столом в окружении свернутых в аккуратные клубки носков валялись две пары мужских туфель и белые кеды большого размера. На спинку стула была небрежно брошена бежевая нейлоновая куртка, из-под которой выглядывал край элегантного серого плаща. Ури запер дверь, подошел к Инге и положил руки ей на плечи. Она молча прижалась затылком к его коленям, и он почувствовал, что она дрожит.

– В чем дело? Что случилось? – спросил он, предчувствуя беду.

– Никак не могу разжечь камин, – все тем же мертвым голосом ответила она.

– А зачем? Тебе холодно? Ты вся дрожишь.

– Нужно срочно сжечь вещи Карла.

– Почему срочно? Почему сжечь?

Инге резко обернулась, обхватила колени Ури руками и, припав к ним лицом, забормотала:

– Я погибла! Погибла! Спаси меня, спаси меня, спаси меня!

Это невозможно было вынести – какие обстоятельства могли привести ее в такой ужас? Ее – сильную, уверенную в себе, всегда и везде способную найти вход и выход? Ури наклонился, подхватил Инге под локти, рывком поднял ее с колен и поставил на пол. Он обхватил ее плечи одной рукой, а ладонью второй поймал ее вздрагивающий подбородок и властным движением, твердым и ласковым одновременно, повернул ее лицом к себе. Она дернулась было – вырваться, но сникла в его жесткой хватке, смиряясь с его превосходством, и перестала дрожать. Ури вдруг почувствовал себя спокойным и взрослым, а ее – маленькой девочкой, которую он должен защитить. В этой роли защитника он не мог ни мельчить, ни притворяться.

– Зачем приезжал Руперт Вендеманн? – спросил он прямо, уже не боясь сознаться, что подслушал ее телефонный разговор с Рупертом.

Поразительно, но Инге восприняла его вопрос без всякого удивления:

– А так ты знаешь, кто приезжал?

– Знаю. Но зачем – не знаю.

– Он приезжал, чтобы спросить про Карла.

Один только звук этого имени, ею самой произнесенного, снова привел ее в трепет, и она рванулась к камину:

– Скорей, скорей! Нужно развести огонь и сжечь эти вещи!

Ури поймал ее за локти:

– Зачем их нужно сжигать?

– Ведь Руперт приходил его искать!

– Ну и что? Он же его не нашел.

Пока Ури произносил эти предназначенные для успокоения слова, до него вдруг дошло, зачем Инге было так важно убрать с глаз долой Клауса, до ушей наполненного рассказами о Карле. Неясным оставалось главное – чем расспросы Руперта угрожали Инге?

– Ты не понимаешь: он вспомнил, где мы с ним встречались!

– У фонтана Тренто?

Вопрос этот был ошибкой – Инге опять начала мелко дрожать и вонзила все десять ногтей в кисть Ури, силясь отвести ее от своего лица:

– Ты знал? Откуда ты знал? Кто тебя сюда послал?

Конечно, ей было не под силу справиться с ладонью Ури, который в борьбе клал на стол кисти всех молодцов своего взвода. Однако ему нужна была не физическая победа над ней, и он ослабил хватку. Ему надо было срочно сгладить вредный эффект напрасно вырвавшихся у него слов, – а это можно было сделать только лаской.

– Тише, тише! – прошептал он, легкими поцелуями касаясь ее век и щек. – Что ты мелешь? Кто мог меня послать и зачем?

– Чтобы найти Карла. Тебя послали, чтобы найти Карла? Кто послал?

– Может, ты объяснишь мне, кому нужен твой Карл и кто его ищет?

– Не знаю. Может, они. А может, полиция.

Ситуация очевидно оказывалась более запутанной, чем Ури предполагал. Как только он осознал это, на него внезапно снизошло странное холодное спокойствие – он почувствовал себя начальником штаба ответственной операции, готового к четким вопросам и жестким решениям. Первым делом, нужно было выяснить, о чем идет речь. Отложив на время вопрос о том, кто такие «они», он спросил:

– Почему Карла должна искать полиция?

– Ты же все знаешь, зачем же спрашивать?

Спорить было бесполезно – он просто притянул ее к себе, ясно сознавая, что его телу она доверяет больше, чем ему самому:

– Инге, послушай, давай договоримся о главном: я твой друг – и ты мне веришь. Договорились?

Она постояла несколько мгновений в его объятиях, напряженная и чуждая, готовая отстраниться, но не отстраняясь. Тогда он прижал ее к себе покрепче – так, чтобы она уже не могла отстраниться, если бы даже захотела, и ощутил, как между их телами засверкали, заструились знакомые электрические искры, восстанавливая их нарушенную было любовную связь. Он заглянул ей в глаза и повторил настойчиво:

– Ты мне веришь или нет?

– Верю, – после долгого молчания неуверенно сказала она.

– Тогда запомни: я ни о чем понятия не имею. Я просто подслушал, как Руперт сказал тебе по телефону про фонтан Тренто.

– Ты что, подслушивал мой разговор с Рупертом?

– Я ведь уже сознался.

– Просто подслушал – и все? – в ее неожиданном смехе опять зазвучали колокольчики. – И никто не посылал тебя сюда, чтобы прижиться тут и разузнать про Карла?

– Что значит – разузнать? Ты ведь не хочешь сказать, что вы с отцом его и вправду прикончили?

– Если бы мы его прикончили, это было бы не так страшно, как то, что я прятала его тут больше года.

– От кого?

– От всех – и от них, и от полиции.

Ури опять отложил вопрос о том, кто такие «они», и спросил о главном:

– Почему его нужно было прятать?

Неуловимым гибким движением Инге выскользнула из кольца его рук, быстро наклонилась, вынула из нижнего ящика углового комода плоскую резную шкатулку и нажала кнопку секретного замка. Крышка распахнулась с легким щелчком, открыв устланное потемневшим алым бархатом нутро шкатулки, – на дне ее лежала тоненькая пачка желтых полицейских плакатов с портретами террористов. «Они тут просто помешались на коллекционировании этих желтых листков!» – успел восхититься Ури, пока Инге вынимала листки из шкатулки и выкладывала их веером на верхней доске комода в желтоватом круге, очерченном керосиновым фонарем, как набор карт при игре в покер. Постепенно все лица исчезли в складках веера – все, кроме надменного лица Гюнтера фон Корфа, многократно повторенного на открытой взгляду части каждого листка.

– Это – Карл, – обреченно сказала Инге.

«А ведь я это знал! – пронеслось в голове Ури. – Знал, но не хотел сознаваться себе, что знаю. Знал с той минуты, как нашел портрет этого вагнеровского Зигфрида у Инге в столе и услышал вкрадчивые угрозы Руперта Вендеманна!»

Это – Карл, – бессмысленно повторил он вслед за Инге, тщетно подыскивая слова, чтобы... чтобы что? Возмутиться? Удивиться? Отречься? Или просто чтобы выиграть время?

Он мысленно пробежал по закромам своей памяти, пытаясь восстановить обрывки разбросанных там сведений о деятельности террористической группы Гюнтера фон Корфа: тренировочные лагеря в Ливане, похищенный самолет, пара взорванных железнодорожных мостов, три кровопролитных взрыва в общественном транспорте, несколько зверски убитых индустриальных китов и с полдюжины подстреленной по пути мелкой шушеры вроде прохожих и полицейских. Хоть было это довольно давно, лет пять-шесть назад, Ури хорошо помнил и суд, и приговор, потому что из-за тесных связей группы с палестинцами о ней подробно писали израильские газеты. Почему же красавца Гюнтера опять разыскивает полиция, если он уже шесть лет сидит в тюрьме?

– Он что, убежал из тюрьмы? – Ури сам удивился тупости своего вопроса: ясно, что убежал, раз его разыскивает полиция, и поспешно добавил:

– Давно?

Инге даже не стала отвечать, а просто одним движением сгребла все желтые листки, выбрала из них два и показала Ури даты – этот год и прошлый. Потом скомкала листки и швырнула их в камин на умирающие угли. Листки быстро съежились, затрепетали под натиском скрытого под пеплом жара, мгновенно вспыхнули все разом и тут же погасли, превратившись на глазах в жалкую кучку черных хлопьев. Не отводя взгляд от сгинувших в огне портретов, Ури уточнил:

– Ты хочешь сказать, что Гюнтер фон Корф больше года выгребал дерьмо здесь, в замке, пока его тщетно разыскивала полиция всего мира?

Инге молча кивнула.

– И все это время ты знала, кто он такой?

– Конечно, знала.

– Почему же ты... – начал он и запнулся, но она продолжила за него:

– ...не выдала его полиции?

– Ну, например, так?

– Я много лет его любила. И он пришел ко мне голодный, усталый, затравленный, больной. Он пришел ко мне, понимаешь? Ко мне! Как же я могла его выдать?

– А как ты могла его любить?

Инге молча подошла к камину и положила руки на решетку, словно пытаясь согреться и унять дрожь. Только сейчас Ури заметил, что в подвале холодно и сыро, а она так и не переоделась после теплого дня. На ней были те же короткие бежевые шорты и низкие резиновые сапожки, в которых она весь день бродила по ковру опавших листьев, снимая с крюков герани и упаковывая их для зимней спячки. Трудно было поверить, что с тех пор прошло всего несколько часов!

После долгого молчания, которое физически ощутимо повисло между ними, раня кожу и легкие сырым, холодным воздухом и колючими ледяными осколками, Инге сказала, не оборачиваясь:

– Ты прав. Ты тысячу раз прав. Ты можешь уехать. Ты не обязан оставаться со мной. Возьми фургон и оставь на вокзальной стоянке. Я заберу его, когда смогу.

Пока она, глядя на черные хлопья пепла в угасающем камине, произносила эти гордые жалкие слова, Ури внезапно увидел ее, как во сне, – изнутри, сквозь одежду и плоть: она стояла перед ним на коленях и умоляла его остаться, не покидать ее, не бросать в беде, не выдавать на расправу. Теперь она окончательно превратилась в испуганную маленькую девочку, которую только он мог спасти. Чувствуя всю тяжесть своей ответственности, он шагнул к ней, повернул лицом к себе и сказал с притворным оптимизмом, с каким взрослые обращаются к детям, чтобы скрыть от них свою тревогу:

– Глупости! Никуда я не уеду. Мы сейчас пойдем наверх, и ты мне расскажешь всю эту историю сначала. А потом мы решим, как расхлебать эту кашу.

Она припала к его плечу и зарыдала так громко и отчаянно, как рыдают маленькие девочки, когда их, наконец-то находят в лесу, в котором они долго блуждали, потеряв надежду выбраться на дорогу.

Инге

Она бы, наверно, умерла, если бы Ури послушался ее, взял фургон и уехал, как она сама ему предложила. Именно так – не покончила бы с собой, не наложила бы на себя руки, а просто взяла бы и умерла. От удушья, от страха, от невозможности жить дальше, от неисправимости свершившегося, от всего.

Но он не отвернулся от нее, не уехал, не оставил ее на краю разверзшейся перед ней бездны, хоть, видит Бог, она того заслуживала. Он так прямо и спросил про Карла, имея в виду Гюнтера фон Кора:

– Как ты могла его любить?

Но она-то любила Карла, а не Гюнтера фон Кора, хоть это непросто было теперь объяснить. Это была такая давняя, такая долгая, такая надрывная история, которая сперва наполнила ее жизнь особым светом и смыслом, а потом эту жизнь разрушила. Как рассказать все это Ури – у него ведь другой жизненный опыт, другие счеты с миром?

С первого дня их любви – Инге не боялась этого слова, она с самого начала знала, что у нее это именно любовь, – она жила в трепете, что каждый новый день может быть последним. Каждый миг, обнимая Ури, вдыхая запах его разгоряченного тела в минуты страсти, слыша его смех в блаженные часы их вечерних бесед, следя за умелыми движениями его длинных пальцев во время любой работы, она снова и снова поражалась непомерности свалившегося на нее счастья. И ни на миг не могла избавиться от предчувствия, что зловещая тень Карла еще дождется своего часа и накажет ее за эту любовь: ведь Карл не из тех, кто легко отступается от своего. А ее он навечно вписал в реестр своего имущества – с той памятной встречи в терпящем крушение самолете «Тай-Эр».

Интересно, где он сейчас? Чувствует ли, что она так и не сумела выскользнуть из цепкой его хватки? Какое нелепое, нелепое стечение обстоятельств столкнуло ее опять с этим фигляром Рупертом, который даже собственных картин не пожалел, лишь бы выставить напоказ свою ничтожную персону! Можно ли считать их случайную встречу случайным совпадением, а не рукой судьбы? Инге свято верила в руку судьбы, но она также верила и в свою способность отвести эту руку в критическую минуту.

– Спасибо, – тихо сказала она, наблюдая, как Ури сгребает в охапку куртки и пиджаки Карла. Все остальные вещи он уже сложил в большую сумку, в которой она раньше принесла эти вещи сюда.

– Плащ этот небось подарила Карлу ты? – спросил Ури, снимая со спинки стула элегантный серый плащ – единственную дорогую вещь этой коллекции. И подозрительно прищурился:

– А почему, собственно, ты его по-прежнему величаешь Карлом?

– Для меня он всегда был Карл. Так он представился мне тогда, в самолете, – Карл фон Гревниц.

– А в паспорте он кем числился?

– Вообще-то я, как ты можешь догадаться, паспорт его не проверяла. Но знаю, у него был паспорт на имя Карла фон Гревница. Во всяком случае, когда он летал со мной.

– С вельможным «фоном» он все же расстаться не захотел.

Нагруженные вещами Карла, они двинулись к выходу из цветочного подвала, потому что Ури придумал простое до гениальности решение проблемы этих вещей. Убедив Инге, что невозможно незаметно избавиться от такой кучи одежды, он спросил: кто знает, что эти шмотки принадлежат Карлу? Инге озадаченно прикусила губу:

– Никто, пожалуй. Разве что Клаус – Отто ведь не в счет.

– Вряд ли Клаус регистрирует в памяти вещи – у него настройка совсем на другие волны. – Ури надел пиджак Карла и застегнул на все пуговицы. – Смотри, как он на мне сидит, в самый раз!

– Ну и что с того, что сидит хорошо? – не поняла Инге.

– А то, что если никто не помнит, чьи эти пиджаки, можно, в случае нужды, выдать их за мои. Я повешу их к себе в шкаф, никому и в голову не придет усомниться.

Инге покоробило, что Ури с такой легкостью надел на себя пиджак с плеча Карла. Она хотела как-то возразить, но вовремя сообразила, что она сама тоже вроде бы с плеча Карла, – и прикусила язык.

– А вдруг существует какая-то экспертиза, по составу пота, например... – неуверенно начала она.

– Вряд ли... Но даже если она и существует, можно завтра же все свезти в чистку – куда-нибудь подальше, в Вормс или в Шпеер. И тогда никакая экспертиза ничего не покажет.

– Все-то ты предусмотрел, еврейская голова! – то ли пошутила, то ли усомнилась Инге, запирая дверь. – Интересно, где тебя этой премудрости научили?

И, не глядя на Ури, направилась к лестнице. Неужели она все-таки ему не доверяет?

На верхней площадке их поджидал Отто, весь издрожавшийся в тонкой ночной сорочке, взмокшей от нечеловеческих усилий, которые понадобились ему, чтобы без посторонней помощи перебраться из кровати обратно в кресло. Он сидел тихо-тихо, задерживая свое хриплое дыхание ради того, чтобы захватить их врасплох. Зато, как только он увидел дочь, он поднял такой ужасный трезвон, что Инге уронила сумку, из которой веером рассыпались рубашки и выкатились клубки свернутых носков.

«Что случилось что случилось», – надрывно отстукивал Отто.

– Ничего не случилось, папа. Все в порядке. А почему Клаус не снял с тебя протез?

Отто и не подумал ответить на ее вопрос. Он был полон своих вопросов:

«Зачем заперлась, пробежала не зашла зачем».

– Что ты придумал? Я просто спешила закончить с геранями – и все.

«Не ври не ври не ври кто-то приезжал кто кто приезжал».

– Кто именно тебя интересует? Сегодня через нас, кажется, сто человек проехало. Мы ведь заканчиваем стройку.

«Не ври не ври», – повторил Отто и переключил свой лихорадочно горящий взгляд на Ури, который пытался проскользнуть мимо с охапкой курток и пиджаков.

Стальная лапа заколотила в рельс с удвоенной скоростью:

«Стой Ури куда вещи Карла почему кто приезжал кто».

С чего она взяла, что Отто не в счет? Да у него память, как ни у кого другого!

Услышав про Карла, Ури приостановился было, но Инге нетерпеливо указала ему на дверь:

– Уходи скорей, уходи, я уложу его в постель и приду.

Отто отчаянно задергался в кресле, возражая всем телом:

«возьми меня к себе я не хочу один что случилось что случилось».

Отстучав этот отчаянный призыв, он ужасу Инге, с неожиданным проворством соскользнул с кресла на холодные камни лестничной площадки и стал корчиться в судорогах совсем близко к краю ступенек. Инге наклонилась, покачнулась, упала на колени и, не в силах удержать отца, в панике позвала: «Ури!» Он, слава Богу, услышал, рванулся обратно и, с ходу оценив ситуацию, уронил вещи на пол, чтобы перехватить старика в последний миг перед тем, как тот начал скатываться вниз в подвал.

– Для полноты картины мне сейчас только не хватало, чтобы у него начался приступ, – прошептала Инге, наполняя шприц, пока Ури укладывал Отто в постель. А потом собирал разбросанные по всему коридору вещи Карла, чтобы повесить их к себе в шкаф и освободить ее от страха.

Что бы она делала, если бы Ури и впрямь послушался ее, взял фургон и уехал? Да ничего бы она не делала, просто умерла бы – и все!

Ури

Неясно было, почему старик закатил такую истерику из-за случайного визита какого-то незнакомца. Ури тщетно искал ответ на этот вопрос, пока они собирали разбросанные по всему коридору одежки Карла. Когда все мелочи были возвращены в сумку, Инге последний раз заглянула к Отто – старик спал на спине, нос его заострился, хриплое дыхание было ровным.

– Пошли, – сказала Инге. – Я надеюсь, укола хватит до утра.

И они зашагали через ночной, пустынный, шуршащий опавшими листьями двор.

– А что холодильник? – на миг вернувшись к реальности, спросил Ури. – Они закончили монтаж?

Инге ответила не сразу, а чуть погодя, когда они уже поднимались на крыльцо, с деланным спокойствием, чтобы Ури не заметил радостного звона в ее голосе. Она еще не поверила окончательно, что он останется, и его интерес к холодильнику добавлял ей надежды:

– Почти закончили. Утром приедут на пару часов доделать какие-то мелочи.

Она открыла дверь, и они наконец ввалились к себе, в ласковый буржуазный уют кухни.

– Если бы ты знал, как Карл презирал меня за мою любовь к обывательским радостям! – призналась Инге, открывая дверцу буфета, за которой она держала свой небольшой, но со вкусом подобранный набор напитков. – Давай выпьем по рюмочке «Ашбаха», а то меня знобит.

– Только чур! Никаких приворотных зелий, драконьих зубов и трав забвения! – предостерег ее по-израильски равнодушный к спиртному Ури по пути в свою комнату, где он поставил сумку Карла в одно кресло, а на спинку другого сбросил куртки и пиджаки, которые он завтра намеревался свезти в чистку. Под грузом наспех брошенных на спинку вещей кресло гулко рухнуло навзничь, непристойно задрав к потолку свои слишком изящные ножки. Пока Ури поднимал кресло и опять собирал в кучу в который раз разбросанные вещи, ему стало жарко. Он снял с себя куртку и бросил ее в то же кресло поверх одежды Карла, подумав мелком, насколько вид его комнаты нарушает сейчас все представления Инге о порядке и уюте. Он даже попытался немножко разровнять пеструю охапку вещей, в результате чего они снова свалились на пол. Тогда он отмахнулся от всего этого безобразия, – все равно завтра везти все в чистку! – и направился к двери. Почти у самого выхода он наступил на какой-то мелкий предмет – это оказался ключик от его почтового ящика, на который адресовала ему письма мать. Ключик, наверно, выпал из кармана его куртки, пока он перебрасывал ее с места на место.

Ури сунул ключик в наколенный карман джинсов и вышел в темный коридор. В кухне тоже было темно, неяркий свет струился из спальни Инге, – она ждала его, шагая из угла в угол, на столике у кровати стояли два бокала и нераспечатанная бутылка душистого местного коньяка «Ашбах».

– Можешь сам открыть бутылку, чтобы убедиться, что я ничего не успела туда подмешать.

Ури осторожно вытащил пробку, налил коньяк на донышко бокалов и сел в кресло под лампой.

– Я слушаю, – сказал он, согревая коньяк в ладонях. – И сядь, ради Бога, не мелькай передо мной, как тигрица в клетке.

Инге не села, но снизила скорость своих метаний по комнате и начала медленно, словно нащупывала путь через трясину:

– Для меня он всегда был Карл.

На этой фразе она запнулась и пожаловалась:

– Рассказать все по порядку трудней, чем выпрыгнуть из окна самолета. Уж кто-кто, а ты должен это понимать.

– Давай, прыгай! – подбодрил ее Ури теми же словами, какими он подбадривал новичков-курсантов перед первым прыжком. – Зато потом будешь чувствовать себя героем.

Инге вдохнула воздух глубоко в легкие, чтобы сказать как можно больше на одном выдохе:

– Я узнала, что его зовут Гюнтер фон Корф, только когда увидела его фотографию в газете. Вернее, во всех газетах. Во всех до одной. Его ведь долго не могли найти, потому что ни в каких операциях он сам не участвовал, – он был у них мозговым трестом. Он знал всех – его не знал почти никто. До того у него было только имя, а лица не было. Имя это к тому времени знали все, но ты сам понимаешь – мне и в голову не приходило... И вдруг на первых страницах всех газет я увидела... Ты не можешь себе представить мой ужас... Впрочем, нет, сперва я не поверила своим глазам, подумала: какое потрясающее сходство! Я ведь знала, что его зовут Карл фон Гревниц. Для меня он навсегда останется Карлом. Ты ведь знаешь, имя человека не случайно – оно отражает его глубинную сущность. Сущность Карла должна отличаться от сущности Гюнтера, несмотря на общую для обоих приставку «фон». Впрочем, именно этот «фон», повторенный и в том, и в другом имени, заставил меня поверить, что это Карл. Потому что и «фон» отражает глубинную сущность, а Карл и не хотел потерять ничего из того, что было для него важно. Он очень чтил свою голубую кровь... и мою тоже... Я ведь тоже могла бы называть себя баронессой фон Губертус... Просто мне это казалось нелепостью, а ведь он меня за эту бесполезную приставку ценил...

– Инге, – перебил ее Ури. – Давай сначала факты, а психологию потом.

– Ты же сам спросил, как я могла его любить, – заупрямилась было Инге, но Ури тоже заупрямился:

– Об этом после. А сейчас скажи: что ты делала у фонтана Тренто?

– Сидела в кафе за углом и ждала Руперта Вендеманна. Только я не знала, что это будет именно он. Я ждала человека, который скажет мне пароль и заберет спортивную сумку с теннисной ракеткой, которую я привезла из Кельна.

– По просьбе Карла?

Инге молча развела руками – мол, по чьей бы еще?

– И это оказался Руперт?

– Он самый. Как всегда, в тугих шелковых брюках, натянутых прямо на голый член. Я узнала его сразу, как только увидела из окна, – когда он еще шел по улице, разглядывая вывески. Он вошел в кафе, огляделся, увидел меня и просиял: я ему явно понравилась.

– Как он тебя узнал?

– Я держала в руке черный дождевой зонтик, хоть погода была солнечная.

– О, Боже! Совсем как в кино!

– Для него это и было кино! Он подошел и сел напротив меня, так что сумка с ракеткой оказалась на стуле между нами. Я уже заказала по чашечке капучино для нас обоих. Он взял свою чашку, пригубил и спросил про фонтан Тренто. Я ответила как следовало. Он допил кофе, взял сумку и ушел.

– И все?

– Почти все. Если не считать того, что пока он пил свой капучино, он успел пригласить меня пообедать с ним в каком-то супермодном ресторанчике, где по вечерам собирался римский артистический авангард.

– И ты согласилась?

– К счастью, нет, – ведь подразумевалось, что в конце вечера я должна пойти с ним в койку.

– Ты знаешь, что было в сумке?

– Карл мне не сказал, а я не спросила. Я уже привыкла ничего лишнего у него не спрашивать.

– И даже не спросила, зачем вся эта таинственность с зонтиком и паролем?

– Можешь не сомневаться, что у Карла на все было вполне разумное объяснение. Зато сколько бессонных ночей я потратила потом, чтобы ответить себе, была ли в сумке просто взрывчатка или боеголовка той ракеты, которую запустили в окно премьер-министра Италии вскоре после моей встречи с Рупертом!

– Как ты думаешь, а Руперт знал, что в сумке?

– Скорей всего, нет. Иначе его бы тоже судили. А его потаскали-потаскали на допросы и отпустили. Так что он почти без затрат превратился в настоящего героя.

– Интересно, он вспомнил тогда о вашей встрече в Гейдельберге?

– Не думаю. Вряд ли он меня узнал. Он небось за свою долгую жизнь не за одной девушкой гонялся по улице. Но зато сегодня, когда он стал припирать меня к стене, та история в Гейдельберге оказалась мне очень кстати. Я напомнила ему, как он сбежал из зала, готового к бою с полицией. И сразу сбила его с толку.

– Он смутился? – не поверил Ури.

– Ну уж и смутился! Чтобы смутить Руперта, нужна артиллерия потяжелей моей. Но он почувствовал себя неловко. И почти поверил, что я узнала его по встрече в Гейдельберге, a не по встрече в Риме.

– Почти поверил?

– К сожалению, почти. Все-таки своим глазам он верит больше, чем моим уверениям.

– А чего он, собственно, хотел? Чтобы ты подтвердила в полиции, что он все же был замешан в игры Гюнтера фон Корфа? Или он тоже зовет его Карл?

В голосе Инге опять зазвучали панические нотки:

– Я тебе сказала: он ищет Карла!

– В каком смысле ищет?

– В том смысле, что Карл перехитрил всех и исчез, как иголка в стогу сена.

– Кого – всех?

– Я ведь хотела рассказать тебе все по порядку! – обиженно выкрикнула Инге. – Иначе ты не поймешь.

– Тише, не обижайся. Лучше объясни, для чего он ищет Карла? Для кого?

– Не знаю, от него всего можно ждать. Может, для них, а может, для полиции.

Тут Ури спросил наконец, кто такие «они», хотя, пожалуй, мог бы уже и сам ответить на этот вопрос. Но Инге не спешила с ответом. Она несколько секунд постояла, прикусив губу, а потом выдвинула ящик секретера и вытащила пачку желтых полицейских листков – ту самую, которую он обнаружил там сегодня утром, – или это было год назад?

– Вот «они» – те, кого полиция еще не нашла.

– Ты хочешь сказать, что они все еще существуют?

– Конечно. А как бы иначе Карл убежал из тюрьмы?

Ури вздохнул:

– Я сдаюсь, ты была права: расскажи мне все с самого начала.

– Я их боюсь, – торопливо заговорила Инге. – Их я боюсь даже больше, чем полицию. Полиция, какая бы она ни была, все-таки представляет закон. Для них же давно не существует законов. Они годами прячутся в каких-то тайных норах, живут там коммунами и сходят с ума от страха, от тесноты, от невозможности хоть на час остаться наедине с собой. Они смертельно надоедают друг другу, каждая мелочь их раздражает. Курят, занимаются групповым сексом, ревнуют всех ко всем и со временем начинают так ненавидеть друг друга, что находят облегчение в любой жестокой и опасной акции. Лишь бы вырваться на свежий воздух.

– Откуда ты все это знаешь?

– От Карла. Последние полгода перед арестом он жил в такой коммуне. Он говорил, что это были самые страшные полгода в его жизни. Их было шесть человек – четыре парня и две девушки. Все остальные, кроме Карла, так или иначе были замешаны в убийствах, их портреты были расклеены на всех дверях. На них шла настоящая охота, так что им просто некуда было деться. Это было не лучше тюрьмы – постоянное напряжение, недоверие к тем, кто помогал им снаружи, бессмысленные ссоры из-за пустяков, горы окурков на столах, на подоконниках, на полу, вечная очередь в уборную, а главное – полное бездействие и чудовищная скука. Поэтому он не захотел к ним вернуться, когда они помогли ему убежать из тюрьмы.

– Он им так и объявил: не хочу, мол, к вам возвращаться?

– Если бы я могла объяснить тебе, что за человек Карл, как работают его змеиные мозги, ты бы так не шутил!

Ури поймал себя на мысли, что такой Карл был, возможно, его злейший враг – не только из-за Инге, но из-за всего его жизненного расклада. Стоило ли его понимать? Стоило – хотя бы для того, чтобы устранить.

– Ладно, ладно, объясняй, – подбодрил он Инге. – Я постараюсь понять.

– Представь, они потратили уйму сил и изобретательности, чтобы вытащить его из-за решетки. Они рисковали ради него собственной свободой, потому что он был им нужен: он один умел придавать их лихорадочным действиям какой-то высший смысл. Вся операция была спланирована самим Карлом. И он, наконец, оказался за тюремных забором, за углом его ожидал крытый грузовик, внутри которого был спрятан «Фольксваген»-клоп. Карл вскочил в кузов грузовика, за которым тут же началась погоня. Водителю удалось ненадолго оторваться от погони, – так было запланировано, – и свернуть в заранее подготовленную подземную стоянку. Там он на минуту остановил грузовик и выкатил через заднюю дверь мостки, по которым Карл в «Фольксвагене» выехал на шоссе, ведущее в Кельн, а грузовик помчался в противоположную сторону, отвлекая преследователей. Карлу следовало проехать восемь километров, свернуть в лес, где «они» поджидали его в другой машине. Но он тут же съехал с главного шоссе на мост, пересек Рейн и въехал в небольшой городок. Там он спокойно припарковал автомобиль на городской стоянке перед ратушей, взял из багажника сумку с приготовленной для него одеждой, не спеша вошел в туалет при ратуше, переоделся и ушел по лесным тропинкам сюда, в замок. Последние пару лет в тюрьме он изучал лесные пешеходные тропы Германии по краеведческим атласам, которые любезно поставляла ему тюремная библиотека.

– А ты знала, что он к тебе придет?

– В каком смысле – знала?

– Он тебя предупредил?

Инге даже засмеялась над нелепостью этого вопроса:

– Он никогда ни во что меня не посвящал – ни когда собирался прийти, ни когда собирался уйти. Но я знала, что он придет. С того часа, как по радио объявили о его побеге, я стала его ждать.

– А откуда он знал, где ты? Он что, бывал здесь раньше?

– Однажды мы собирались лететь на Сицилию, – я уже договорилась с одной подружкой, что она заменит меня на обратном пути, а я потом заменю ее. И вдруг в последнюю минуту позвонил Отто: у мамы первый раз случился приступ, и ее увезли в больницу в тяжелом состоянии. Я не могла лететь с Карлом, но у меня не было никакого способа ему об этом сообщить. Я помчалась в аэропорт и перехватила его перед самой регистрацией. И тут он ни с того ни с сего решил отказаться от своего полета и поехал со мной. Нет, нет, не думай, он ни разу не появился в замке, а снял комнату в отеле неподалеку: он прожил там неделю и приезжал за мной, как только у меня выдавалась свободная минута. Все остальное время он гулял по окрестностям и бродил по лесу, так что он хорошо рассмотрел наши места. Однако после побега ему понадобилось почти трое суток, чтобы добраться сюда: несколько раз он сбивался с пути, а иногда подолгу пережидал за кустами, чтобы не попасться на глаза каким-то туристам. И все эти ужасные дни, пока радио и телевидение без умолку твердили, по какому номеру должен звонить каждый, кто увидит Гюнтера фон Корфа, я стояла у окна, прислушиваясь к каждому шороху, и ждала. Я изобрела какой-то не слишком убедительный предлог, чтобы сплавить из замка Марту и Клауса, – слава Богу, они не стали вдумываться в мои объяснения, раз я заплатила им за отгул.

Уже знакомым Ури движением она рванула от горла незастегнутую у ворота рубашку:

– Я не сомкнула глаз с той минуты, как услышала о побеге Карла, до самого его прихода. Я не знала, хочу ли я, чтобы он появился здесь, или не хочу. Впрочем, это было неважно – я физически чувствовала его приближение. Мне даже казалось, что я слышу его шаги – сперва почти неразличимые, как шепот, а потом все явственней, все громче, как барабанный бой. Не думай, что меня просто лихорадило и кровь стучала в висках! Едва он приблизился к воротам и остановился в темноте, раздумывая, как незаметно дать мне знать, что он тут, я сама подошла к калитке и увидела его!

– Ты небось за эти дни подходила к калитке тысячу раз!

Но Инге не услышала его, она вся была в прошлом:

– Когда я его впустила и посмотрела ему в глаза, у меня в голове замелькали черные мухи, и я с трудом удержалась, чтобы не потерять сознание. Не знаю, обрадовалась я или испугалась. Ведь я не видела его почти пять лет и понимала, что того Карла, которого я любила, больше нет, да и не было никогда. И все-таки я... я почувствовала такой – не знаю, как назвать: восторг, что ли? или взрыв, – будто земля качнулась подо мной и стены рухнули... стены склепа, в котором я провела все эти годы. Нет, так опять выходит непонятно. Моя жизнь прервалась в тот страшный день, когда я увидела в газете фотографию Гюнтера фон Корфа и поняла, что это Карл. Я боялась выйти на улицу – мне казалось, что меня кто-нибудь опознает, хоть Карл позаботился, чтобы нас никогда не видели вместе. Но что значит никогда? В реальной жизни на всякое никогда есть иногда. Ведь мы вместе проводили дни и ночи в разных отелях в разных концах земного шара, обедали в каких-то ресторанах, садились вместе в такси. Значит, были клерки, горничные, официанты. Откуда я знала, как тщательно будет вестись следствие? А пакеты и сумки, которые я по просьбе Карла привозила и увозила, – их ведь передавали мне какие-то люди! Я была в такой панике, что ухватилась за робкую просьбу Отто приехать помочь ему ухаживать за больной мамой. Я бы, конечно, и так приехала, хоть у меня с мамой были очень тяжелые отношения... но я бы не осталась тут, в замке, на долгие годы, если бы не Карл. Я бы вырвалась, я бы нашла какой-то выход, даже когда с отцом случился первый удар. Но к тому времени уже полным ходом шел процесс Гюнтера фон Корфа, и обвинение каждый день находило новых сообщников, пособников, помощников. Охота велась по всей Германии. Хватали бывших соучеников и дальних знакомых. Я все время ждала, что сейчас придет моя очередь. Каждый раз, когда снизу от моста к замку подъезжала незнакомая машина, я думала, что это за мной. А главное, весь этот страх был только небольшим довеском к камню на моей шее. Ведь с уходом Карла из моей жизни весь мой мир рухнул – мне нечего и некого стало ждать. Четыре года до его ареста я прожила, считая дни, часы, минуты от одной встречи с ним до другой. Как часто, слушая болтовню других девчонок, я гордилась своей необыкновенной большой любовью, о которой никто не подозревал! Но с тех пор, как он поселился здесь, меня начали терзать сомнения, – любил ли он меня когда-нибудь или просто заранее выбрал за то, что мой замок был идеальным прибежищем для беглеца?

– Неужто он заглядывал так далеко вперед?

– Карл – прирожденный игрок, он всегда продумывает свои и чужие поступки на много ходов вперед. Он и бегство свое отсюда продумал и спланировал заранее. И день выбрал такой, когда ни меня, ни Марты в замке не было, – ему ведь ничего не стоило обвести вокруг пальца Отто и Клауса.

– Боюсь, ты недооцениваешь своего папашу, – усомнился вдруг Ури. Из неведомых закоулков его подсознания желтой бабочкой выпорхнул знакомый полицейский листок и закружился над креслом Отто, который, отстукивая по рельсу «скорей скорей скорей!», быстро ехал вниз по подземному коридору. – Даже такому мудрецу, как Карл, было бы непросто обвести вокруг пальца Отто.

Инге насторожилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Как ты думаешь, Отто знал, кто такой Карл?

– Конечно, нет. Откуда он мог знать?

– Почему же он так его не любил?

– Откуда ты это знаешь? Опять от Клауса?

На этот вопрос можно было не отвечать, она и не ждала ответа:

– Тогда ты знаешь, за что он не любил Карла. За то же, за что тебя, – из ревности. Ну, а если даже и не любил, так что?

– Сам не знаю, – Ури на миг запнулся и добавил медленно, вслушиваясь в скрытый смысл собственных слов. – Сегодня, когда я искал у него в ящике ключ к люку над подвалом, я наткнулся там на полицейский листок с портретом фон Корфа.

– В ящике у Отто? – не поверила Инге.

– В ящике у Отто, – подтвердил Ури.

– Бред какой-то! – вспыхнула Инге.

– Можешь пойти к нему, открыть ящик и убедиться собственными глазами.

Инге перестала наконец метаться по комнате. Она остановилась и тревожно уставилась на Ури, словно умоляя его отказаться от своих слов:

– Я думаю, это случайное совпадение. Откуда бы он мог узнать?

Ури припомнил сбивчивую болтовню Клауса про две незаметные дырочки, просверленные им по просьбе Отто в дверях, ведущих в спальню Инге:

– А если предположить, что он иногда подслушивает под дверью твоей спальни?

Если Инге об этом и подозревала, виду она не подала. Она изобразила бурное негодование: ее возмутила сама чудовищность такого предположения – нет, нет, ее отец не способен на подобную низость! Но чем горячее Инге отрицала самую мысль о том, что ее(!) отец(!) мог подслушивать под ее – ее! – дверью, тем очевиднее становилось Ури, что она об этом если и не знала, то уж точно это подозревала. Но он не стал с ней спорить – к чему? Разве ему так важно вырвать у Инге признание, что ее отец за ней подглядывает? Ему сейчас было важно другое – ухватить за хвост какую-то ускользающую русалку-считалку, недосказанную сказку-развязку, смутная тень которой маячила у самой поверхности сознания, будто выплывала навстречу и тут же уходила вглубь, не даваясь в руки.

Зато ему в голову, словно в насмешку, лезли совершенно бесполезные байки Клауса о каких-то голых девушках, бегающих по лесу в поисках растерявшего свою одежду школьного учителя. Ури хотел было стряхнуть с себя и девушек, и учителя, но кто-то чужой внутри него ехидно захохотал, и на фоне голых девушек, слегка их заслоняя, возникли тени двух голов, обращенных к освещенному экрану телевизора. Головы качнулись, согласно склонились одна к другой и нежно потерлись одна о другую щеками. «Отто и фрау Штрайх!» – приходя в восторг, захихикал чужой голос. Туг Ури уже не мог удержаться, а не то бы он задохнулся от распиравшего его грудь смеха.

– Ты права, ты права! – поспешно согласился он с Инге.

– Не понимаю, что ты находишь тут смешным, – насторожилась она.

– Видишь ли, – протянул Ури, – если Отто за тобой и подглядывал, то это было раньше. А теперь он боится, как бы ты не начала подглядывать за ним...

– Я за ним?

– Ну да, ты за ним. Когда он запирается у себя наедине с прекрасной Габриэлой Штрайх.

Больше всего Инге поразило, что и Ури называет курицу Штрайх Габриэлой.

– И ты тоже знаешь, что ее зовут Габриэла? – так и вскинулась она.

– Конечно, знаю, как не знать? Ведь старик теперь целыми днями отстукивает ее имя: ему, наверно, нравится повторять: «Габриэла! Габриэла!» – Ури со свистом втянул в себя воздух, стараясь сдержать рвущийся наружу хохот. – Это благозвучное имя наводит его на воспоминания об интимных минутах.

– О каких интимных минутах ты говоришь? – озадаченно уставилась на него Инге. – Надеюсь, ты не хочешь сказать, что они... ну, что они... ты не хочешь сказать, что они...

И она замялась, так и не найдя подходящего слова, которое могло бы верно описать то, чем могли, а вернее, совершенно не могли, заниматься Отто и фрау Штрайх, запершись наедине в комнатах Отто.

– Именно это я хочу сказать. Они делают почти то самое, что ты думаешь. Только немножко другим способом.

– Ну и воображение у тебя! – возмутилась Инге, протягивая руку к бутылке с коньяком. Пока она наливала полный бокал «Ашбаха» для себя и изрядную порцию для Ури, рука ее дрожала так сильно, что дребезжание стекла о стекло невольно навело его на мысль о Доротее.

– А что прикажешь делать? Ведь у вас тут истинный pай извращенного воображения, – покаялся Ури и осторожно пригубил коньяк, который оказался вкусным, так что он процедил сквозь зубы еще пару глотков. Коньяк пошел хорошо и пришелся как нельзя кстати: сегодняшние тревоги вдруг показались не стоящими внимания, и Ури разрешил себе отдаться на волю беспричинно нарастающего смеха:

– Я уж не говорю о леших, ведьмах и лесбиянках. К ним я уже как-то притерпелся. Но фрау Штрайх? Подумать только – сама непогрешимая фрау Штрайх! И с кем? С твоим дорогим папочкой!

– Что же они все-таки делают? – полюбопытствовала недогадливая Инге и в нарушение всех правил хорошего тона быстрыми глотками выпила весь коньяк, который до того плеснула себе щедрой рукой.

Ури стал пересказывать ей то, что услышал от Клауса, но никак не мог совладать с накатившим на него разрушительным приступом совершенно идиотского хохота. Тогда, за ужином, когда сердобольный Клаус, движимый желанием отвлечь его от тревожных мыслей, описывал ему приключения школьного учителя на лесной полянке, Ури был слишком взволнован таинственным исчезновением Инге, чтобы вдуматься в извращенный комизм подсмотренной Клаусом картины. Зато теперь он представил себе эту невероятную житейскую драму во всей ее театральной красе: парализованный старый маразматик, нежно сплетясь руками с одеревеневшей от одиночества старой ханжой, сидит перед телевизором, тайком от всех наслаждаясь похабными забавами бывшего школьного учителя.

– ...они раздели его догола, повалили его на траву... раздели догола, догола... – Ури, захлебываясь словами, запивал их коньяком и никак не мог сдвинуться с мертвой точки, – раздели догола и стали на него садиться... чтобы проверить... ой, не могу!..

Ури стало не по себе, что он хохочет, а Инге напряженно молчит, и он повторил, ловя воздух непослушными, размякшими от смеха губами:

– ...они садились на него по очереди... чтобы проверить... ой, не могу!

– Что проверить? – спросила Инге ледяным голосом.

– Один признак... Клаус сказал, что он знает такой признак...

– Какой? – заинтересовалась наконец Инге, постепенно вовлекаясь в игру.

– Не знаю. Клаус не мог назвать его вслух. Потому что ему мамка не позволяет. Ты же знаешь высокие моральные принципы его мамки...

Тут Ури совсем скис от смеха и с удовольствием услышал, что при упоминании высоких моральных принципов Марты Инге тоже засмеялась:

– Что же было дальше? – спросила она уже не так сердито.

– Когда девушки убедились, что они ему нравятся, учитель остался очень доволен, а Отто начал сильно задыхаться. Клаус испугался, как бы его не хватил удар, но фрау Штрайх – представляешь, фрау Штрайх! – положила руку на колено Отто, чтобы он не так волновался... она ему – руку на колено! – восторженно выпалил Ури.

Не в силах совладать с сотрясающими его тело взрывами хохота, над которыми у него не было никакого контроля, Ури вывалился из кресла, подкатился к растерянно застывшей над ним Инге и ребром ладони подсек ее под коленками. Она резко качнулась от неожиданности и упала прямо на него. Но он не дал ей скатиться на пол, а перехватил на полпути, так что она мягко приземлилась в его объятия. Падая и пугаясь падения, она тоже начала хохотать.

– Куда она положила ему руку? – выговорила она наконец сквозь слезы душащего ее смеха, который, как губка, вбирал в себя все напряжение последних роковых часов.

– На колено.

– Ты уверен, что на колено? Зачем на колено?

– Может, чтобы проверить, что она ему нравится?

От этого фантастического предположения они, изнывая от хохота, в обнимку покатились по полу, наслаждаясь милостиво возвращенной им взаимностью, пока не свалили на себя хрупкий столик с открытой бутылкой «Ашбаха». Янтарная струя коньяка хлынула Ури в лицо и холодными ручейками растеклась по шее, проникая глубоко за шиворот. Постепенно подавляя смех, Ури вытащил из заднего кармана джинсов смятый носовой платок и стал вытирать мокрую шею. Вдруг что-то острое укололо его под подбородком, и он нащупал в складках платка какой-то небольшой твердый предмет. Он осторожно расправил складки платка и оторопел: на ладонь ему выпал давешний ключик от почтового ящика, который он только что собственноручно сунул в наколенный карман. Он пошарил пальцами в наколенном кармане – нет, память ему не изменила: ключик по-прежнему был там.

Ури поднес к глазам ключик, зажатый в его ладони, и проверил номер, выдавленный на крошечной его головке. Сомнений не могло быть – это был номер его почтового ящика. Значит, тот второй – Ури опять пощупал наколенный карман, убеждаясь, что второй ключик никуда не исчез, – о Господи, конечно! Второй ключик мог выпасть только из кармана куртки Карла! Быстро подавив первое побуждение тут же поделиться этой новостью с Инге, Ури ласково коснулся губами ее волос. Она уже справилась с судорогами безудержного смеха и прильнула к нему, зарывшись лицом в прореху его распахнутой на груди рубахи. Ури провел ладонью вдоль изгиба ее спины и почувствовал, как она всей кожей ластится к нему. Но ему сейчас было не до ласк.

– А как ты со своим Карлом сообщалась? – спросил он.

Инге вздрогнула и отпрянула от него, словно он ее ударил. Голова ее скатилась с его груди на прикроватный коврик, руки соскользнули с его плеч. Ури не хотел ее обижать, но сейчас ему важно было получить ответ.

– Он тебе звонил или писал?

Она помедлила и сказала глухо:

– Господи, ты опять о Карле? Я думала, что на сегодня с ним покончили.

– Но все-таки – как он назначал тебе свидания – по телефону?

– Я никогда не звонила ему, и он никогда не звонил мне: это было первое условие продолжения наших встреч, которое он мне поставил.

– Как же ты его находила?

– Никак, я даже не знала, в каком городе он жил.

– Но как-то ты с ним встречалась?

– Инициатором каждого свидания был только он.

– А как он с тобой договаривался, если он никогда тебе не звонил?

– Он писал мне короткие записочки на почтовый ящик.

Конечно – Гюнтер фон Корф всегда предпочитал анонимность переписки через почтовый ящик! Очень интересно! Однако нужно было выяснить главное – в каком городе этот почтовый ящик искать.

– А если бы ты опоздала получить такую записочку?

– Я бы не могла опоздать – я ходила на почту по два раза в день.

– А когда он попал за решетку, ваша переписка прекратилась?

– В каком-то смысле – да. Свиданий он мне больше не назначал.

– А в каком-то смысле – нет?

– Ну да.

Она сказала что-то еще, но голос ее порой так затихал, что Ури не расслышал. Он слегка тряхнул ее за плечо:

– Что ты сказала?

– Я сказала, в каком-то смысле – нет.

– То есть он тебе продолжал писать?

Инге немного оживилась и произнесла почти внятно:

– Примерно раз в полгода в ящике была крохотная записка.

– Что же он писал?

– Почти одно и то же: «Жди меня. И сохраняй этот ящик».

– Ты по-прежнему ходила на почту два раза в день?

– Нет, гораздо реже. Ведь для этого надо было ездить в Гейдельберг.

– Почему в Гейдельберг?

– Я жила там последний год перед арестом Карла.

Похоже, она опять начала засыпать после каждого слова, так медленно она говорила.

– А что ты делала в Гейдельберге?

Инге не ответила, плечи ее обмякли, она ровно дышала, прижимаясь щекой к жесткой щетине коврика для ног. Зажав в кулаке свой ключик, Ури осторожно поднялся с пола, достал из наколенного кармана второй ключик и положил на ладонь рядом с первым. Они лежали рядом – неразличимые, как близнецы, маленькие хранители чужих секретов, изощренные завитки человеческой изобретательности. Разницу в них можно было заметить, только внимательно присмотревшись к тонкой вязи цифр, сплетающихся в пятизначный номер на округлой поверхности каждой головки. Там, рядом с гирляндой цифр, стояла одна буква: на ключике Ури – «В» – Вормс, на новом ключике – «Г» – весьма возможно, что Гейдельберг. Оставалось только съездить туда и проверить, есть ли в этом ящике какие-нибудь письма.

Возможностей для неудачи такой экспедиции было не счесть: в ящике может не быть никаких писем, ключ может оказаться неподходящим, город может оказаться не Гейдельбергом, ящик мог давно сменить владельца. Спрашивать что-либо у Инге было бесполезно – она спала глубоким сном, и Ури стало жалко оставлять ее на холодном полу. Он снял покрывало, откинул край перины и, подхватив Инге под плечи и коленки, рывком переложил ее на кровать. Когда он стал стаскивать с ее ног неуступчивые резиновые сапожки, она открыла глаза и сказала внятно:

– Будильник.

И тут же опять закатила глаза под веки так плотно, что даже тень от ресниц на щеке не дрожала. Ури неназойливо щекотнул ее за ухом:

– На который час будильник?

Она прошептала в подушку:

– На пять – День Охотника. Одну тушу – в станционный ресторан, и две – на колбасную фабрику.

И тут же заснула так крепко, что ничего не оставалось, как укрыть ее периной и погасить свет. Ури подошел к окну, чтобы задернуть штору, прикидывая по пути, что раз завтра – День Охотника, то ни фрау Штрайх, ни Клауса в замке не будет. А значит, кому-то из них двоих – или ему, или Инге, – придется оставаться с Отто. Ури очень не хотелось целый день ублажать капризного старика, да к тому же он обещал срочно свезти в чистку пиджаки и брюки Карла. Конечно, страх Инге, что кто-то явится завтра в замок искать следы Карла по наводке Руперта Вендеманна, казался Ури совершенно несостоятельным, однако все могло случиться. За кого за кого, но за Руперта Ури бы не стал ручаться – он мог служить и полиции, и «им», и обоим.

А уж если везти вещи в чистку, это должен был сделать Ури, – никто не удивит, что он заботится о своем гардеробе. Тем более что это дало бы ему удобную возможность смотаться в Гейдельберг и проверить почтовый ящик Карла. По всему раскладу ему получалось очень кстати развезти также и заказанные на завтра свиные туши. Беда только в том, что этих бедняг предстояло еще забить, – Инге наверняка не успела сделать это в интервале между проигранной схваткой с Рупертом и несостоявшимся сожжением одежды Карла. Выходило, что если он хочет утром уехать из замка без помех, то должен преодолеть свое отвращение к крови и забить свиней собственноручно.

Он прижался лбом к холодному стеклу, закрыл глаза и, мысленно заставив себя запустить хитроумный механизм гильотины, прошел в воображении через все мучительные фазы работы мясника, – стремительно упал нож, в предсмертном ужасе завизжала свинья, и поток крови хлынул в мраморную ванну. К его удивлению, ничего особенного с ним при этом не произошло – в ушах не затрещали автоматные очереди, к горлу не подкатила предрвотная тошнота.

«Ну и отлично, не стану ее будить, а сам попробую управиться с теми свинками, которых она наверняка уже отобрала на завтра», – безрадостно, но твердо решил он и открыл глаза. Открыл и тут же закрыл: что-то с ним все же было не в порядке – может, перебрал коньяка? Ему на миг привиделось, что ошалевшее стадо свиней ритмично, словно под музыку, мечется по двору в шутовском хороводе. Он опять открыл глаза, но карнавальное видение за окном не исчезло. Напротив, по мере привыкания глаз к темноте в нем стали обозначаться вполне реалистические подробности вроде знакомых розовых пятачков и острых трубчатых ушек, то тут, то там выхваченных неверным лунным светом из плотной свиной массы.

«Да ведь это вовсе не фантазия!» – сообразил наконец Ури, протрезвев. – Просто наши свинки вырвались из свинарника и гуляют по двору!» Он покосился на Инге только для того, чтобы убедиться, что никакие события не способны сейчас нарушить ее сон. Придется в одиночку управляться с этой толпой, обалдевшей от свежего воздуха свободы. Загоняя в свинарник своих подопечных, которые отчаянно сопротивлялись и рвались обратно на воздух, Ури был полон сочувствия к ним – кому бы понравилось всю жизнь стоять в вонючем стойле в ожидании рокового дня, когда любящие хозяева поведут тебя через двойную дверь в забойную камеру?

Однако, несмотря на сочувствие и понимание, он довольно быстро вернул всех нарушителей порядка на места и закрыл загородки, удивляясь, как свиньи умудрились сорвать все замки и вырваться наружу. Предположим, Клаус в расстройстве забыл запереть входную дверь, но почему при этом сами собой открылись все обычно надежно запертые загородки? Так и не найдя ответа, Ури подошел к доске, на которой хозяйская рука Инге записывала мелом расписание основных событий дня. Там было выведено ее четким немецким почерком:

«День Охотника. Вымыть кабанчика № 15 и свинок № 6 и № 11 и запереть в загоне С – для отправки в станционный ресторан и на колбасную фабрику».

Ури довольно быстро нашел свинок № 6 и № 11, но кабанчика № 15 в свинарнике не оказалось. Неужто он так хорошо спрятался во дворе, что Ури его не заметил? Было уже очень поздно, так что Ури не стал тратить время на поиски пропавшего, а добавил к двум первым свинкам еще одну под номером 23, тщательно вымыл всех троих под душем, как невест перед свадьбой, и приготовился поодиночке выводить их за герметическую двойную дверь – туда, куда он сам с того первого дня ни разу не заходил.

И только тут он сообразил, что давно не видел Ральфа. И не слышал. Ни тогда, когда ошалевшие свиньи метались по двору, ни тогда, когда он загонял их в свинарник. Куда он мог деться?

Клаус

Оказалось, что надеть на Ганса ошейник Ральфа не так просто, но я сделал из ошейника петлю, продел в нее его передние ноги и затянул. Получилось довольно прочно, и я вывел Ганса из свинарника. Когда Ральф увидел Ганса в своем ошейнике, он стал бросаться на него так, будто у него на свете не было ничего дороже этого ошейника. Я никогда не думал, что собаки так любят свои вещи – совсем как люди. Попробовал бы кто-нибудь надеть платье моей мамки, она бы ему показала! И Ральф тоже хотел показать Гансу, кто хозяин этого ошейника. Бедный Ганс ужасно испугался и хотел убежать назад в свинарник, но Ральф за ним погнался, так что мне пришлось крикнуть ему «Стоп!». Он не остановился, и я скомандовал ему «Сесть!». Он все-таки сел, но посмотрел на меня с ненавистью и тут же попробовал встать на ноги. Тогда я повторил «Сесть!», и мы молча застыли, глядя друг на друга.

Я понимал, что долго так продолжаться не будет: ему скоро надоест на меня смотреть, тогда он рассердится и прыгнет. А Ральф, если сердится, то становится пострашней мамки! Я повторил «Сидеть!» и быстро потащил Ганса обратно в свинарник. Там я привязал его за поводок к загородке, а сам взял другой ошейник Ральфа – с медными колечками – и опять вышел во двор. Ральф стоял под дверью, ожидая меня с Гансом. Когда он увидел, что я вышел один, он так сильно разочаровался, что даже начал зевать и изображать, как он мною вовсе не интересуется.

Я подошел к нему поближе, сделал вид, что чешу его за ухом, а сам накинул ему на горло ошейник и быстро застегнул, чтобы он не вырвался. Но он не вырывался, потому что в этом ошейнике мы с фрау Инге всегда водим его гулять в лес. И он, дурак большой, решил, что я сейчас поведу его в лес, и покорно пошел за мной, хоть я повел его не к воротам, а в новый холодильник, который как раз сегодня достроили рабочие из города.

Ральф сообразил, что я его обманываю, только когда я привязал поводок к трубе и пошел к дверям. Ох, он и взвыл! Совсем как мамка, когда она увидела свою куртку, в которой я прополз по подземному ходу в замок. Ральф рванулся за мной изо всех сил, но было уже поздно, – я выскочил из холодильника и захлопнул за собой дверь. Во дворе я немножко постоял, прислушиваясь, – не слышно ли снаружи, как Ральф там воет. Ури говорил, что звук из холодильника не выходит, потому что там нет щелей. И точно, Ральфа не было слышно, а уж он там, конечно, лаял и рычал во всю мощь своей собачьей глотки! Мне стало его немножко жалко, но что было делать, – ведь он помешал бы мне спасти Ганса.

Вдруг дверь Отто распахнулась, и оттуда вышел Ури с какими-то тряпками, а за ним фрау Инге с сумкой в руке. Мне повезло, что во дворе было темно, а я стоял под самой стенкой холодильника, – я быстро скользнул за угол и даже ни за что не зацепился, так что они меня не заметили. Когда они проходили мимо меня, Ури спросил, как там холодильник, – закончили или нет? Я жутко перепугался, что они сейчас зайдут внутрь и найдут там Ральфа, но они просто прошли мимо.

Когда они вошли в кухню и зажгли там свет, я осторожно, на цыпочках прошел в свинарник и хотел вывести оттуда Ганса, но вдруг сообразил, что фрау Инге скоро должна прийти забивать свиней на завтра. Я представил, как она заходит в свинарник, ищет кабанчика № 15, – она ведь не знает, что его зовут Ганс, – это наш с ним секрет, – и не может найти. Ужас, что она может тогда натворить: поедет, например, к мамке и потребует, чтобы я вернул Ганса!

Чтобы она не заметила, что Ганса нет в свинарнике, я решил выпустить во двор всех свиней – пусть немножко погуляют. А потом, когда их загонят обратно, будет такая неразбериха, что фрау Инге может подумать, будто кабанчик № 15 заблудился где-нибудь во дворе – двор у нас огромный и весь засажен деревьями. Не станет же она среди ночи бегать по двору и звать Ганса, тем более что она не уверена, что его зовут Ганс. Я открыл обе створки дверей, сбросил крючки со всех загородок и сказал:

– Эй! Свинки! Идите гулять!

Но свиньи ужасно дурные – они сбились в кучу по колено в дерьме, уставились на меня своими свиными глазками и захрюкали хором. Они были так похожи на мамку, – не когда она сердится на меня, а когда слушает песни по радио и подпевает. Я схватил метлу и начал шлепать по розовым задам тех, которые стояли впереди.

– Дуры! – заорал я шепотом, чтобы фрау Инге не услышала. – Идите гулять, а то я запру дверь и вы останетесь тут навсегда!

Не знаю, что подействовало на передних больше – моя угроза или моя метла, – но все они разом двинулись к открытой двери. А задние ринулись за ними, будто боялись отстать, – они перли вперед, совсем как люди, отталкивая друг друга от дверей, чтобы выскочить наружу раньше других. Чтобы вывести Ганса, мне пришлось дождаться, пока все свиньи выйдут, и я очень боялся, что фрау Инге выглянет в окно и увидит, как они толкутся по двору. Но она была, видно, чем-то занята и в окно не смотрела, так что я спокойно взял свой велосипед и вышел из замка на дорогу.

Было совсем темно – хорошо, что у меня на руле теперь есть фонарь. Но оказалось, что по нашей крученой дороге невозможно ехать на велосипеде вниз и тащить за собой Ганса на поводке: у него ножки слишком короткие, чтобы он мог за мной успеть. Я попробовал несколько раз и так, и этак, но у меня ничего не вышло, и мне пришлось пойти пешком. Это было очень трудно – одной рукой удерживать велосипед, чтобы он не скатился вниз, а другой – тащить Ганса, который вдруг струсил и начал рваться обратно во двор. Я мог бы объяснить ему, что если он вернется, то сегодня ночью его зарежут, но мне не хотелось его пугать, он и так стал слишком нервный, а я терпеть не могу нервных, я с ними сам становлюсь нервный.

Всю дорогу я думал, как лучше – спрятать Ганса у себя дома или отвести подальше в лес. Я бы, конечно, хотел взять его к себе, но боялся, что мамка учинит скандал. И я решил завести Ганса в лес подальше от замка и оставить там на несколько дней, пока я не уговорю фрау Инге не резать его. А я ее обязательно уговорю, если даже для этого придется рассказать ей, что его зовут Ганс, – она ведь не сможет его зарезать, когда станет называть его не по номеру, а по имени!

Мы с Гансом и с велосипедом очень долго шли по дороге, так что даже велосипед устал. Сперва мы перешли через мост и прошли мимо красивого щита, на котором, не знаю для кого, написано «Добро пожаловать в Нойбах!» – ведь наша дорога в Нойбахе кончается, и никто чужой мимо нас не ездит. Потом мы свернули на шоссе, ведущее из Нойбаха в город, и тоже шли долго, пока не дошли до тропинки на Чертов Палец. Мы свернули на эту тропинку и прошли еще немножко, хоть мне было страшно и без Ганса я бы ни за что туда не пошел – кто знает, каких ведьм и духов можно там встретить среди ночи?

Сначала я привязал Ганса к дереву, чтобы мне было легко его завтра найти. Но потом я подумал, что будет, если вдруг кто-нибудь злой захочет его обидеть, а он не сможет убежать. Тогда я отвязал Ганса, снял с него ошейник, вскочил на велосипед и помчался обратно на шоссе. Он громко хрюкнул и во всю прыть пустился за мной, но хоть я несколько раз зацепился за ветки и чуть не упал, он не мог угнаться за мной на своих коротеньких ножках и быстро отстал. Я выехал на шоссе и, не останавливаясь, помчался в деревню, чтобы не слышать, как он визжит мне вслед, – ведь я так и не объяснил ему, почему я его бросил в лесу среди ночи. Но хоть я знал, что я его спас, мне все равно хотелось плакать, когда я представлял себе, как он бродит в темноте один-одинешенек.

Ури

Перед поворотом на Вормс Ури слегка замедлил скорость, раздумывая, – заехать туда или нет? Заезжать, собственно, было незачем: если очередное письмо от матери даже и пришло, брать его сегодня было необязательно: из почтового ящика оно никуда не денется. На душе у Ури было достаточно скверно и без упреков матери. Он проглотил крошечную каплю слюны, затаившуюся под пересохшим языком, чтобы убедиться, что тугой комок в горле слегка расслабился, – хорошо было бы выпить чашечку кофе и, пожалуй, даже попытаться что-нибудь съесть. Он ускользнул из замка без завтрака, чтобы удрать до того, как Инге проснется, а кроме того, его сильно мутило после ночных подвигов в забойной камере. В принципе он должен был быть доволен собой: ведь шутка ли, он умудрился прикончить трех свинок одну за одной без единого позыва на рвоту! Однако никто не мог бы назвать этот процесс приятным и возвышающим душу.

Ури припарковал фургон возле придорожного кафе и вошел в полутемный, облицованный деревом зал. Бледная сонная официантка поставила перед ним на темное дерево стола белую фаянсовую чашку, белый фаянсовый кувшинчик с кофе и другой, поменьше, со сливками. Ури отхлебнул первый глоток, который горячим толчком ускорил ток его крови, вялый после слишком короткого сна. Откуда-то из-под ложечки навстречу кофе поднималась крутая волна затаившегося там с ночи рвотного спазма, но Ури сумел погасить ее вторым глотком. После третьего глотка он откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, представил себе предстоящий ему сегодня маршрут.

Уезжая из замка, Ури оставил на столе в кухне короткую записку о том, что он сам забил свиней и сам отвезет их туши в ресторан и на колбасную фабрику, а потом поедет сдавать свои вещи в чистку. Он так и написал «свои вещи», – на всякий случай, если кому-нибудь вздумается потом проверять. Вещи он оставил в химчистке в Ландау, выкроив таким образом, время на поездку в Гейдельберг, куда его настойчиво звал неожиданно открывшийся в нем охотничий инстинкт. Он и сам не знал, почему он утаил от Инге случайно найденный им ключик от почтового ящика Карла, но чувствовал, что будет лучше скрыть от нее пока и свою находку, и свою поездку в Гейдельберг. Сейчас, когда вторая чашка кофе окончательно прояснила ему мозги, он сообразил, что напрасно не заехал в Вормс, – письмо от матери помогло бы ему объяснить Инге, где он болтался весь день. И хоть он не мог бы сказать, что он рассчитывал обнаружить в почтовом ящике Карла, смутное предчувствие подсказывало ему, что именно там должен быть ответ на вопрос, куда девался Гюнтер фон Корф. А знать это было необходимо на случай, если кто-нибудь придет искать его по наводке Руперта, – неважно, кто это будет, «они» или полиция.

Выводя фургон со стоянки, Ури глянул на часы – было еще достаточно рано, чтобы успеть смотаться в Гейдельберг, а на обратном пути заехать в Вормс. Погода стояла прекрасная, шоссе, не знающее ограничения скорости, мягко стелилось под колеса. Он только не учел сложного переплетения улиц в Гейдельберге, по которым ему пришлось изрядно попетлять в поисках нужного почтового отделения. Когда он преодолел и это препятствие и, зажимая в кулаке заветный ключик, подошел, наконец, к заполненной белыми дверцами стене, выходящей на устланный ковром опавших листьев бульвар Королевы Луизы, сердце его отчаянно колотилось.

Он отыскал глазами нужный номер, но прежде, чем отпереть дверцу, опасливо оглянулся через плечо, – не следят ли за ним? И хоть Ури тут же обозвал себя трусом, он все же не решился сразу сунуть ключик в ярко чернеющую на белом фоне скважину. А вдруг все же следят?

Сунув руку с ключиком в карман куртки, Ури прошел мимо стены с дверцами и медленно зашагал по центральной аллее бульвара, остро вглядываясь в лица прохожих. Дойдя до угла, он подошел к газетному киоску, купил «Франкфуртер Альгемайне», сунул под мышку и прогулочным шагом двинулся обратно к почте, опять регистрируя на ходу лица встречных. Нет, все были новые – никто не повернул вслед за ним, никто не ждал его возле почтового ящика, никто не сидел на скамейке напротив.

Ури быстрым движением сунул ключик в замочную скважину и повернул, с замиранием сердца ожидая, откроется ящик или нет. Ключик не повернулся – и Ури похолодел – ключик не тот? ящик не тот? город не тот? Он нажал посильней, ключик дрогнул и начал неуверенно поворачиваться в замке. Через бесконечно долгую долю секунды дверца с легким скрежетом отворилась, открывая глазам Ури продолговатое черное гнездо, а в нем толстую тетрадь в красном переплете и продолговатый белый конверт, притаившийся на тетради, как белый голубь на черепичной крыше. Затаив дыхание, Ури крепко зажал край конверта в щепотке пальцев, чуть-чуть опасаясь, что тот и впрямь, словно голубь, выпорхнет из ящика в открывшийся за дверцей простор неба. Конверт легко соскользнул с гладкого пластика тетрадной обложки и лег на ладонь Ури – он был плотный и тяжелый, имени адресата на нем не было, был только номер ящика и название города. Ури поспешно сунул конверт в карман, не разглядывая, вынул тетрадь, запер ящик и, прижимая тетрадь локтем к боку, устремился к фургону, который был припаркован на стоянке за два квартала от почты. Он шел быстро, почти бегом, все время касаясь кончиками пальцев края конверта в кармане, – ему казалось, что конверт при каждом касании обжигает ему пальцы.

Закрыв за собой дверцу фургона, он бросил тетрадь на пассажирское сиденье и торопливо перелистал – она была исписана странными завитками и спиральками и явно не была отправлена в Гейдельберг по почте, а просто оставлена в ящике на хранение, скорее всего, самим Карлом. Решив, что тетрадью он займется позже, Ури вытащил из кармана конверт, осторожно надорвал его и встряхнул, – на колени ему выпал паспорт. Он уронил было конверт и потянулся раскрыть паспорт, но тут из конверта с шелестом вылетела длинненькая, тоненькая сине-желтая книжечка с надписью «Свисс-Эр». Он подхватил ее на лету и отогнул верхний лист: это был билет первого класса на самолет, летящий из Цюриха в Бейрут. Ури открыл паспорт – с первой страницы на него глядел преображенный, темноволосый, с длинными, закрывающими лоб локонами, но все же узнаваемый Гюнтер фон Корф. И паспорт, и билет были выписаны на имя Рихарда Шульца. Билет первого класса особенно поразил Ури – он никогда не встречался с людьми, которые летают первым классом. Впрочем, с людьми, которые летают в Бейрут, он не встречался тоже. Он мельком глянул на дату отлета и присвистнул – четырнадцатое января этого года! А сейчас уже ноябрь! Значит, все это богатство десять месяцев пролежало невостребованным в черном гнезде почтового ящика!

Почему же никто за ним не пришел?

Затягивая на плече ремень, Ури перебирал в уме возможные объяснения странного поведения Карла-Гюнтера. Он вполне мог запросить паспорт и билет у кого-то, кому он не доверял и кого боялся, чтобы этот таинственный кто-то, уверенный, что он сможет перехватить Карла-Рихарда в цюрихском аэропорту, не стал его искать до отлета и дал таким образом Карлу-Гюнтеру возможность ускользнуть от него каким-то другим путем. Этот вариант выглядел весьма убедительно – в него хорошо вписывался выпукло очерченный Инге образ коварного авантюриста, разыгрывающего свою и чужую жизнь, как шахматную партию.

А что, если Карл был вовсе не инициатором событий, а их жертвой? Бывают ведь такие игры, в которых охотник неожиданно превращается в зайчика. Можно, например, предположить, что Карл не решился взять документы из ящика, опасаясь слежки. Ури живо представил себе, как он долго бродил вокруг почты – запивал пивом жареные сосиски вон там, у киоска, а у другого киоска, на углу, покупал газету и с газетой под мышкой шел прицениваться к телевизору в магазине электротоваров на круглой площади, замыкающей бульвар, а потом сидел у приоконного столика в нарядной бонбоньерке-кондитерской на втором этаже дома напротив почты и наблюдал за потоком прохожих на бульваре. Утвердившись в конце концов в своем подозрении, что за зданием почты ведется постоянное наблюдение, он предпочел выскользнуть из кондитерской и уйти без документов. Куда, когда, к кому? – на эти вопросы вряд ли удастся когда-нибудь получить ответ.

Были, впрочем, и другие варианты – да, были, были другие, и даже весьма захватывающие! Никто, может быть, за ним и не следил. Ему просто не удалось добраться до этой стены, заполненной аккуратными гнездышками почтовых ящиков, и вытащить из-за белой дверцы счастливый лотерейный билет, открывающий ему путь в Бейрут, навстречу желанной свободе. И хорошо, и отлично, – ведь если б ему это удалось, то он, пожалуй, еще мог бы столкнуться с Ури на узкой улочке палестинского тренировочного лагеря и выпустить в него очередь из своего «Калашникова». Он еще, чего доброго, и попал бы: такие, как Гюнтер фон Корф, стреляют без промаха! Однако случилось что-то, из-за чего Карл сбился с пути и не попал в Гейдельберг, оставив в темном склепе почтового ящика невостребованный паспорт и невостребованный билет первого класса на самолет из Цюриха в Бейрут.

В голове Ури начала смутно формироваться цепочка событий, которые могли помешать Карлу добраться до заветного билета. В этой цепочке было пока слишком много прорех и запутанных узлов, чтобы Ури решился принимать свои догадки всерьез. Подтверждение или опровержение этих догадок можно было, пожалуй, найти только в Байерхофе. Если, конечно, успеть в архив Управления по Охране Памятников до конца рабочего дня.

Ури глянул на часы и ужаснулся – было уже начало третьего! Бедная Инге там, наверно, сходит с ума, не понимая, куда он укатил на целый день, даже не повидавшись с ней после вчерашних драматических событий. Нужно поскорей позвонить ей и успокоить, однако еще важнее успеть в Байерхоф – вполне возможно, что архив закрывается в три.

«Ничего не поделаешь, – сокрушенно подумал Ури, прибавляя газ и отыскивая глазами среди множества придорожных зеленых щитов тот, который обещал поворот на Байерхоф, – придется позвонить ей позже.»

Клаус

Я проснулся ни свет, ни заря и помчался к Чертову Пальцу – туда, где я вчера оставил Ганса. Но его не было на том месте, где я ночью его бросил, зато там было полно людей с охотничьими ружьями, местных и городских. Они небось с рассвета ходили взад-вперед по лесу и громко перекрикивались, и поэтому бедный Ганс, конечно, испугался и удрал. Я даже немножко пожалел: может, все-таки, надо было его привязать? Если бы он был привязан, он, наверно, испугался бы еще больше, но зато не мог бы убежать, и я сейчас нашел бы его и увел куда-нибудь подальше от Чертова Пальца.

Мамка права: голова у меня, как дырявая корзина. Ведь я все время знал, что сегодня День Охотника! Но когда я оставлял Ганса среди ночи в лесу, я совсем забыл, что в День Охотника все охотники бродят по лесу в охотничьих ботинках и в охотничьих шляпах. Я почему-то привык думать, что День Охотника – не для того, чтобы бродить по лесу с охотничьим ружьем. А для того, чтобы напялить шляпу и ботинки, с утра закатиться в «Губертус» и там пить пиво и орать песни вместе с другими в таких же шляпах и ботинках.

Я немножко походил вокруг Чертова Пальца, – а вдруг Ганс все-таки спрятался там где-нибудь под кустом? Но каждый охотник в шляпе с пером и с ружьем в руке, которого я встречал, смотрел на меня так, будто я был голый, как тот бывший учитель с голыми девушками из фильма Отто. Так что я в конце концов не выдержал, сел на велосипед и поехал домой. Я ехал очень медленно и все время ждал, что из-за деревьев навстречу мне выбежит Ганс. Но я доехал до моста, а Ганс так ко мне и не выбежал, и тогда мне стало страшно, что кто-нибудь из охотников уже застрелил его из своего вонючего охотничьего ружья – все эти их ружья ужасно воняют порохом.

И я решил пойти в «Губертус», чтобы сразу увидеть, если кто-нибудь принесет туда Ганса. Каждый охотник, которому удалось подстрелить хоть какую-нибудь дичь, обязательно приносит ее в «Губертус», чтобы похвастаться и показать всем остальным, какой он молодец. Я и так собирался пойти сегодня поиграть на автомате – я специально весь месяц копил деньги, чтобы никто не мог меня прогнать. Но только я думал пойти в «Губертус» после того, как пообедаю дома: мне жалко было тратить свои деньги на обед, а я терпеть не могу играть на голодный желудок. Но ради Ганса я готов был даже остаться без обеда, так что я прямо из лесу, не заходя домой, поехал от площади вниз к реке, поставил велосипед недалеко от дверей и поднялся по лесенке в «Губертус».

Там было шумно и дымно. Какие-то совсем незнакомые старики в охотничьих шляпах сдвинули три стола и расселись вокруг, а ружья составили в углу за автоматом для сигарет. Они, наверно, сидели тут давным-давно, потому что все три стола были густо уставлены полными пепельницами и пустыми пивными кружками, – когда в «Губертусе» много народу, Вальтер не велит убирать кружки у тех, кто еще не расплатился, чтобы ему было легче считать, сколько кто ему должен. Пьяные охотники сильно шумели, но я, несмотря на шум, сразу услышал мамкин голос, как только вошел. Саму мамку я видеть не мог – она сидела по другую сторону игрового автомата и рассказывала кому-то свой любимый рассказ про то, как они с тетей Луизой ходят в городе в один дом, где их души общаются через тело. Я столько раз слышал этот рассказ, что мог бы повторить его слово в слово:

«– ...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, тогда он проникает мне прямо в душу, и меня пронзает яркий свет...»

Как только я услышал мамкин голос, мне сразу захотелось удрать, чтобы с ней не встречаться. Я терпеть не могу, когда она заводит разговор про то, как ее пронзает яркий свет, – она почему-то рассказывает про это только мужчинам, которых хочет заманить к нам в дом. А когда те приходят, они видят меня и начинают пятиться к двери, а она им говорит: «Не обращайте на него внимания, он у меня идиот и ничего не понимает».

Я бы удрал, пока она меня не заметила, но мне важно было оглядеться вокруг, чтобы узнать, не принес ли убитого Ганса кто-то из тех охотников, что сидели на лавках вокруг трех столов. Правда, на столах стояло так много кружек, что вряд ли они вообще были сегодня в лесу, – а то когда бы они могли успеть выпить столько пива? Я решил посчитать, сколько кружек выпил каждый из них, но получалось так много, что я не мог поверить и начинал считать снова. Пока я считал их кружки, мамка в углу за автоматом все говорила и говорила своим особенным сладким голосом, совсем не похожим на тот, каким она говорит со мной:

«...в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится, и когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто все поем одним голосом. Тогда мы все падаем на пол, как попало – кто на колени, кто ничком, – и начинаем кататься по полу и друг по другу... к нам приходит озарение, и мы уже не знаем, где чьи руки, где чьи ноги...»

Я тоже не знал, чьи ноги в красных гетрах поверх охотничьих ботинок торчат из-за автомата, и поэтому не мог догадаться, для кого она так старается. Я всегда слышу по ее голосу, когда она очень старается. Хоть игровой автомат закрывал ее от меня, я все равно будто бы видел, как она придвигается поближе к тому, в красных гетрах, и дышит ему в ухо, так что он прямо утыкается носом в круглый вырез ее кофты.

Тут пьяные охотники очень громко запели – кто в лес, кто по дрова, так что даже трудно было сказать, поют они одну и ту же песню или каждый свою, – и заглушили мамкин рассказ. Мне это было все равно, я этот рассказ уже тысячу раз слышал, но тут я подумал, – а что, если эти пьяницы все-таки были в лесу рано-рано утром и подстрелили Ганса? И я решил тихонько пройти мимо их ружей к их столам и постараться разглядеть, не бросили ли они куда-нибудь сумку с подстреленной дичью. Я осторожно прошел за спинами тех, которые сидели лицом к окну, наклонился, будто у меня развязался шнурок, и заглянул под стол – никаких сумок там не было.

Зато, проходя мимо ружей, я быстренько глянул через плечо, чтобы узнать, с кем это моя мамка прячется за игровым автоматом. Глянул и тут же отвернулся, будто в меня выстрелили дробью из охотничьего ружья. Я бы ни за что не поверил, если бы кто-нибудь мне рассказал, но никто мне это не рассказывал, а я своими глазами увидел, что моя мамка сидит там с Дитером-фашистом!

Моя мамка с Дитером-фашистом! Я просто не сразу его узнал, потому что уже много лет не видел его без черного кожаного костюма и черных кожаных сапог. А сегодня он напялил на себя настоящий охотничий костюм – зелено-красную клетчатую куртку, зеленые штаны до колен, красные гетры и зеленую шляпу с красным пером, заткнутым за красную ленту. Наверно, этот костюм достался ему по наследству от его дедушки-фашиста – не отца фрау Штрайх, который разводит форель в Крумбахе, а того, который жил у нас в Нойбахе и умер в прошлом году.

Хоть я боялся, что Дитер и мамка могут меня заметить, я не удержался, обернулся и еще раз глянул на Дитера. Морда у него была красная и довольная, – он, наверно, очень нравился себе в своем шикарном охотничьем костюме. И мамке он тоже нравился, – она поставила локти на стол и прямо налезала на Дитера своим белым мясом, торчащим из-под нарядной красной кофты, обшитой белыми кружевами. На столе перед ними тоже стояли пустые кружки, только было неясно, сколько из них выпил Дитер, а сколько мамка. Моя мамка может выпить очень много пива, особенно если ее кто-нибудь угощает. Во всяком случае, сегодня они оба выпили достаточно, чтобы не обращать на меня внимания, так что я мог пялиться на них сколько угодно.

Но мне быстро надоело на них пялиться, тем более что охотники, продолжая громко петь, вдруг все разом поднялись из-за столов и гурьбой повалили в уборную. Я быстро отступил к двери и стал следить, как каждый из них, выходя из уборной, шел к пирамиде ружей, на ходу проверяя ладонью, застегнута ли молния на штанах, потом застегивал молнию, брал из пирамиды свое ружье и, спотыкаясь, двигался к выходу. И ни у кого не было никакой сумки – ни с дичью, ни без. Значит, точно: ни один из них даже не собирался ходить сегодня в лес, они с самого утра так и сидели тут, в «Губертусе».

Как только они вывалились из дверей к своему автобусу, припаркованному на стоянке перед входом, Эльза поднялась из-за стойки и скомандовала, не разжимая зубов, в которых торчала незажженная сигарета:

– Хватит любезничать, Марта! Иди, собирай кружки!

Мамка медленно вылезла из своего угла и, все еще не замечая меня, стала составлять кружки на поднос. Я попятился за бильярд, чтобы от нее спрятаться, но тут в «Губертус» ввалились другие охотники. Я засмотрелся на них и, как всегда, споткнулся о бильярд и локтем смахнул со стола несколько кружек. В одной кружке осталось немножко пива, и оно выплеснулось прямо на клетчатый пиджак Дитера, который как раз вылез из-за игрового автомата и направился в сортир. Дитер начал громко чертыхаться, и тут мамка заметила меня.

– Ты зачем сюда приперся на мою голову? – зашипела она. – Убирайся сейчас же!

Но я и не подумал убираться, а повернулся к ней спиной и пошел к автомату. Тогда она крикнула Эльзе:

– Ты не можешь выставить отсюда моего болвана? Он мешает мне работать!

Но Эльза сразу поняла, что я не мешаю мамке собирать кружки, а мешаю ей заманивать Дитера своими дурацкими рассказами. Поэтому она не стала меня выгонять, а только спросила:

– А деньги у тебя есть?

Я вытащил из кармана полную пригоршню монет и показал Эльзе. Она мельком посмотрела на мои деньги и сказала, не выпуская изо рта сигарету:

– Раз так, иди играй.

Зато когда мамка увидела, сколько у меня денег, она позеленела от злости и двинулась прямо на меня:

– Я запрещаю транжирить! Запрещаю! Я буду жаловаться! – орала она. – Он несовершеннолетний и неполноценный!

Я быстро сунул монеты обратно в карман, а Эльза пожала плечами и начала накладывать на расставленные перед ней тарелки картофельный салат и горячие сосиски. Мамка говорила что-то еще, но я уже ее не слышал: я вдруг почувствовал, как страшно я проголодался. Я положил на стойку бумажку в десять марок, которую дал мне вчера Ури, и сказал, не глядя на мамку:

– Пару сосисок с капустой. И шмальценброт.

Эльза взяла десять марок, повернулась к мамке и сказала:

– Можешь жаловаться, если хочешь. Каждый, кто платит, имеет право получить у меня сосиски с капустой, даже если он несовершеннолетний.

Мамка у меня совсем не дура, она сразу поняла, что сегодня Эльза меня не выгонит, – просто назло ей. Тогда она отстала от меня, молча поджала губы и пошла составлять кружки на поднос.

Я был очень голодный, а сосиски очень горячие и сочные, так что я не заметил, как Дитер вышел из сортира. Я только увидел, что он стоит на коленях возле моего стола и что-то ищет. Я сперва испугался, что он подстраивает мне какую-нибудь пакость, но он вытащил из-под стола птичку с красными крылышками и поднялся на ноги. В кулаке у него была зажата еще одна птичка – с зелеными крылышками. Он остановился рядом со мной и бросил красную птичку в стену за моей спиной. Я обернулся и увидел на стене большой круглый щит, на котором были нарисованы разноцветные кольца. Над щитом висел кусок белого картона, на котором было написано зеленой краской: «Домашняя охота». В верхнем углу плаката торчали красные крылышки, и только тут я понял, что это не птичка, а маленькая стрела. Пока я рассматривал щит и плакат, Дитер бросил зеленую стрелу, но не попал даже в плакат – стрела ударилась об стену и упала на пол. Мамка хихикнула, и Дитер сказал ей сердито:

– Нечего смеяться. Просто мне надо пойти проветриться.

Он взял ружье из пирамиды у входа и вышел. Когда дверь за ним закрылась, Эльза прошипела мамке в спину:

– Слава Богу, ты еще не заводишь шашни с мальчишками из детского сада.

Мамка, не оборачиваясь, грохнула стакан на поднос и прошипела в ответ:

– Тебе просто завидно, что я нравлюсь мужчинам!

– Нравишься? – захохотала Эльза и так широко разинула рот, что выронила свою изжеванную сигарету. – Ничего себе – нравишься! Просто каждый не прочь получить у тебя свою порцию даром!

Мамка схватила поднос и помчалась с ним на кухню. На пороге она остановилась и объявила во весь голос:

– Зато у тебя никто не хочет получить свою порцию даже с приплатой!

И грохнула дверью.

Я страшно струсил, что Эльза сейчас рассердится на мамку и выгонит меня. Но она, хоть и рассвирепела, – у нее от злости даже на шее выступили красные пятна, – но почему-то на этот раз не набросилась на меня, как обычно. А наоборот, вынула из ящика с прозрачной крышкой яблочный пирог, отрезала большой кусок, положила на тарелку, полила взбитыми сливками и поставила тарелку с пирогом на стол, где я сидел, вымазывая горбушкой подливку от капусты.

– Вот тебе пирог, Клаус, – она протянула свою костлявую руку и потрепала меня по щеке так ласково, что у меня по спине побежали мурашки. – Угощайся по случаю праздника.

Рука у нее была, как ледышка, но зато пирог был что надо! Мамка покупала мне такой пирог когда-то давным-давно, когда я был совсем маленький и она еще верила, что меня можно вылечить. От этого пирога на душе у меня стало весело, я перестал беспокоиться из-за Ганса и вспомнил, для чего я целый месяц копил деньги. Я отодвинул стул, подошел к автомату и начал играть.

Я не знаю, сколько времени я играл. Я вроде слышал и не слышал, как хлопала дверь и какие-то люди входили и выходили, но мне было некогда на них смотреть – я смотрел на экран. Никто мне не мешал – мне очень повезло: никто, кроме меня, не хотел играть. Сначала я проиграл почти все свои монеты, но тут Эльза принесла сдачу с моих десяти марок – две марки тридцать пфеннигов. А у меня оставалась еще одна марка восемьдесят, то есть получилось еще целых четыре марки. Я бросил сразу три и попробовал самую опасную комбинацию – я всегда ее боялся, потому что никому не удавалось пройти ее до конца – всегда по пути что-нибудь случалось, и все монеты проваливались в брюхо автомата. Но я почему-то на этот раз решился, бросил сразу три марки и нажал красную кнопку. Синие и желтые цифры забегали по экрану, то выстраиваясь в колонки, то вытягиваясь в длинные линии. Потом заиграла музыка, и все остановилось. Я опять быстро нажал красную кнопку, а потом два раза черную – я не знаю, почему я ее выбрал: она была маленькая и почти незаметная, а большая желтая то и дело вспыхивала и гасла. Но я выбрал черную – и все желтые цифры вдруг исчезли, а синие побежали наперегонки сверху вниз и снизу вверх, встретились в центре, закружились по кругу и тоже исчезли. Зазвенел громкий сигнал, на экране вспыхнул огромный красный нуль, а в нижнем углу открылось окошечко, и оттуда посыпались монеты. Целый водопад монет!

Я было подставил руки, но откуда-то из-под автомата выдвинулась вперед большая блестящая чашка, в которую эти монеты начали звонко падать. Чашка набралась уже почти полная, а они все звенели и падали, звенели и падали. Я в жизни не видел столько денег сразу!

И тут я испугался, что кто-нибудь заберет у меня эти деньги. Я повернулся спиной к автомату – так, чтобы заслонить собой чашку с монетами, – и стал высматривать тех, которые могли бы заметить, как много денег я выиграл. Но никто, кажется, ничего не заметил. Пока я играл, за окном почти стемнело, и многие охотники разошлись. Остались только три старика в шляпах с перьями и с ними кто-то городской помоложе, лысый и без шляпы, а за столиком у окна – Дитер с двумя дружками. Один был высоченный Лотар с бритой головой, центральный нападающий их команды, а другой – тоже бритоголовый, но имя его я забыл. Все трое пялились на мамку, которая составляла на поднос кружки с соседнего стола и что-то громко им рассказывала. Наверно, опять про то, как ее пронзил яркий свет. Она ставила стаканы на поднос одной рукой почти что себе за спину, а всем своим белым мясом, вылезающим из-под красной кофты, повернулась к столику Дитера, – так что ей было не до меня. Пока никто на меня не смотрел, я стал быстро ссыпать монеты к себе в карманы, – монет было так много, что в один карман они не помещались.

И тут в «Губертус» вошел Ури.

Я обрадовался и начал ему махать – я думал, что он пришел поиграть со мной, – ведь он обещал. Но он мотнул головой – «нет, нет» – и почти бегом направился к телефону. Хоть глаза его смотрели мимо меня и мимо всех, в «Губертусе» все же ничего не зазвенело, ни бутылки с коньяком над стойкой, ни кружки на мамкином подносе. Значит, сегодня он был не такой нервный, как вчера. Даже наоборот – его ботинки простучали по полу весело – цок!-цок!-цок! – совсем, как ботинки нашей футбольной команды в тот день, когда в прошлом году они выиграли у Мюнхена со счетом два-ноль.

Сначала никто не обратил внимания на Ури, и только я услышал, как он зашептал в телефон:

– Доротея, это я, Ури, а Вильмы нет? На лекции? И после лекции сразу домой? Ну и чудно, я позвоню через полчаса. Нет, нет, ничего особенного, просто я сделал небольшое открытие, которое может ее заинтересовать. Нет, нет, не надо – я звоню не из дому. Через полчаса я сам ей позвоню.

Когда Ури разговаривал с Доротеей, из кухни вышел Гейнц. Морда у него была красная, как свекла, – наверно, они там с Вальтером хорошо поддали, пока Эльза обслуживала своих охотников и не могла их видеть. У Гейнца на плече висела охотничья сумка с двумя убитыми зайцами, и он пришел в кабачок, чтобы похвалиться перед другими своей добычей. Он с гордостью вытащил зайцев за уши, разложил на столе и начал рассказывать небылицы про то, как он гнался за этими зайцами через весь лес до самого Крумбаха. В Крумбахе он, наверно, действительно был: там Эрвин, отец фрау Штрайх, разводит форель, и у него всегда стоит наготове открытая бутылка шнапса для своих.

Слушая Гейнца, старики в шляпах начали что-то весело орать, а тот лысый, что с ними, – без шляпы и помоложе, – пошел к стойке и взял еще пару пива – одну кружку себе, одну Гейнцу. Стол перед ними уже был так тесно уставлен пустыми кружками, что пришлось чуть-чуть потеснить зайцев Гейнца, чтобы туда поместились новые. При этом один заяц упал, и Гейнц наклонился его поднять, но не удержался и тюкнулся носом об угол стола. Он громко выругался, оставил зайца на полу, поднял голову и увидел Ури, который после разговора задумался о чем-то с телефонной трубкой в руке.

При виде Ури Гейнц почему-то ужасно обрадовался, сел за стол к охотникам в шляпах и крикнул Эльзе:

– По кружке пива для всех! Я угощаю.

Я очень удивился, потому что Гейнц никогда никого не угощает, а всегда ждет, что кто-нибудь угостит его. От крика Гейнца Ури, наконец, очнулся, заметил меня и вроде как удивился.

– А, Клаус, – сказал он и прищурился, будто не верил своим глазам, – ты здесь?

А где, интересно, он думал, я бы мог быть еще, раз у меня сегодня отгул?

Потом он уставился на игровой автомат так странно, будто никогда до сих пор его не видел. Но тут он, наверно, услышал мамкин голос и стук кружек об стол, и взгляд его прояснился, он повернулся ко мне, улыбнулся, сунул руку в карман и вынул оттуда две марки:

– Что, сыграем?

Тогда я тоже сунул руку в карман, вытащил полную пригоршню монет и ответил:

– Что ж, можем сыграть.

– Ого! – засмеялся он. – Откуда такое богатство?

Ури я мог сказать правду:

– Я сорвал банк! – прошептал я. – Но я не хочу, чтобы они знали.

Он обернулся, чтобы посмотреть, про кого я говорю, и увидел щит с кругами для бросания стрел.

– «Домашняя охота», – прочел он надпись над щитом, подошел поближе и выдернул из щита стрелы. Их оказалось три – кроме красной и зеленой, была еще синяя.

– Побросаем? – предложил он, отошел за белую черту, проведенную на полу, и бросил красную стрелу. Она попала точно в центральную точку, в которой сходились все круги. Охотники в шляпах захлопали в ладоши, а Дитер-фашист сказал противным тонким голосом:

– Случайно попал!

Оказывается, они все следили за Ури, как он бросал стрелу. Ури сказал:

– Сейчас мы это проверим.

И бросил синюю стрелу. Она вонзилась в ту же точку, что и красная, и тогда охотники в шляпах подняли страшный шум. Они застучали кружками по столу и заорали:

– А ну, давай еще! Давай еще!

Ури прицелился и бросил зеленую стрелу, – она попала почти в ту же точку, что и две первые, только чуть повыше. Охотники начали петь спортивный марш, который играют в телевизоре перед началом футбольного матча, а Гейнц опять пошел к стойке и взял еще две кружки пива. Потом вернулся к столу и пригласил Ури сесть с ними, отхлебнул пиво из своей кружки, а вторую кружку придвинул Ури.

Мне показалось, что Ури совсем не хочет сидеть за столом с охотниками и пить пиво Гейнца, и я позвал его тихо:

– Ури, ты же обещал со мной поиграть!

Хоть я позвал его тихо-тихо, все почему-то услышали и уставились на меня так, будто это был не я, а волосатый леший с Чертова Пальца. Один охотник в шляпе икнул и спросил, показывая на меня пальцем:

– А это кто?

И Гейнц ответил:

– Это наш деревенский дурачок, не стоит обращать на него внимание.

Мне стало очень обидно, что он назвал меня дурачком, и я, чтобы не заплакать, подошел к щиту с кругами, выдернул из него все три стрелы, зажал их в правый кулак и всадил их острые кончики в левую ладонь. Или наоборот – кулак был левый, а ладонь правая – я всегда путаю право и лево. Кончики стрел были острые, как иголки, и чем сильнее я колол, тем меньше мне хотелось плакать. Я уже почти успокоился и решил было уйти домой, но тут в животе у меня вдруг страшно закрутило, – мамка, конечно, сказала бы, что это от Эльзиного пирога.

Не знаю, от пирога или от чего другого, но мне так приспичило в уборную, что я еле-еле туда добежал, а в обнаружил, что стрелы остались у меня в кулаке. Когда я закрывал за собой дверь, я услышал, как Гейнц стукнул кружкой по столу и объявил:

– Выпьем за немецко-еврейскую дружбу!

Больше я ничего не слышал: в животе у меня все кишки перекрутились, и мне было не до того. Кроме того, я все время спускал воду, – мамка так ругала меня раньше за то, что я забывал спускать воду, что я теперь стал делать это каждый раз, как только бачок наполняется. Тогда мамка стала ругать меня за то, что я расходую слишком много воды, но в «Губертусе» ей это неважно, здесь не она платит за воду.

Когда я, наконец, вышел из кабинки в умывалку, то услышал страшный шум за дверью. Там топали, орали и даже, кажется, бросали на пол столы и лавки. Звонче всех звучал мамкин голос, но я не мог разобрать, что она кричит. И вдруг я вспомнил, что забыл стрелы на крышке бачка, – наверно, они заметили, что я унес эти стрелы, и обвиняют мамку, будто я их украл. Я заскочил обратно в кабинку, схватил стрелы и зажал в кулаке, чтобы потом незаметно воткнуть их обратно в щит, когда никто не будет на меня смотреть.

Но когда я вошел в кабачок, никто и не думал на меня смотреть. Все столпились вокруг стола, где раньше сидели Гейнц с Ури, а сейчас не сидел никто. Все повскакали со своих мест, кроме Дитера: он без шляпы лежал на полу носом вниз, и Ури наступал ботинком ему на затылок. При этом руки Ури были закручены назад за спину, и каждую руку держали двое: одну – футбольные дружки Дитера, другую – Гейнц с тем молодым лысым, что пил пиво со старыми охотниками. Сами старые охотники по очереди бросались на Ури, и он по очереди отбрасывал их ногой, а после каждого удара опускал ногу назад на Дитера, и еще сильней прижимал его нос к грязному полу. Наконец, Гейнц исхитрился, зажал шею Ури локтем и крикнул мамке, которая тоже наскакивала на Ури и старалась уцепиться за его пояс:

– Ты расстегнешь ему, в конце концов, эту ширинку, Марта? Ты же у нас специалистка!

– Да я и так знаю, что он – еврей! Без всякой ширинки! – отозвалась мамка.

Гейнц так сильно прижал локтем шею Ури, что тот вздрогнул и отбил мамкину атаку как-то слабо. Мамка тут же сообразила, что Ури ослабел, и с визгом ухватила его, наконец, за рубаху и начала тащить ее вверх. Но тут вдруг откуда-то из-за спины рявкнул голос Вальтера:

– Марта! Немедленно иди сюда!

Не знаю, остановил ли бы мамку приказ Вальтера, если бы сам Вальтер не выскочил из-за стойки, сгреб мамку за шиворот, как мешок картошки, и поволок ее к кухонной двери. Там он второй рукой подхватил Эльзу, застывшую на пороге с раскрытым от ужаса ртом, и вытолкнул обеих на кухню. А потом сам выскочил вслед за ними и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Старички тоже заметили, что Ури ослабел, и навалились на него всем скопом. Одного он отбросил ногой, но не очень далеко, а двое других и вправду схватили его за пояс и начали расстегивать ему штаны. Я сам не знаю, что со мной вдруг случилось, – я заорал: «Ури-и-и!», размахнулся и, не целясь, бросил зеленую стрелу. Никто бы не поверил, что я могу попасть стрелой так издалека, – ведь я стоял возле дверей сортира в самом дальнем углу. Но факт – хоть я не целился, я попал точно в задницу Гейнцу. Может, если бы я целился, не попал бы. И бросил я эту стрелу очень сильно – я сам не знаю, как у меня это вышло. Гейнц взвыл, отпустил шею Ури и схватился обеими руками за свой зад. Потом вскочил, поднес одну руку к лицу, увидел на ней кровь и завопил: «Меня застрелили!», захрипел, закатил глаза и грохнулся в обморок. Как только Гейнц отпустил шею Ури, тот вырвал руку у городского охотника и в один миг отшвырнул от себя сперва Лотара, а за ним второго бритоголового футболиста. Потом сильно пнул Дитера в спину носком ботинка и швырнул на пол обоих старичков, с которых свалились шляпы. Все это произошло так быстро, что никто не обратил внимания ни на меня с моими стрелами, торчащими у меня в кулаке, ни на Гейнца с его стрелой, торчащей у него в заднице.

Куда им было смотреть на нас с Гейнцем, когда они все уставились на Ури, – он выхватил ружье из пирамиды возле дверей и навел на них. Он прицелился в Дитера-фашиста, велел ему встать на ноги и поднять руки вверх. Пока Дитер медленно поднимался с пола, оба его дружка проскользнули мимо Ури к выходу, выбежали из «Губертуса», вскочили на свой мотоцикл, с грохотом завели его и удрали.

Ури не стал за ними гнаться. Он обвел нацеленным ружьем всех, которые остались, и приказал:

– Руки вверх и – на выход, гады!

Дитер попробовал что-то возразить, но Ури опять направил ружье ему в лицо и тихо сказал:

– А ведь я выстрелю, если не заткнешься! Особенно в тебя.

И всем почему-то стало ясно, что он и вправду может выстрелить. Так что все они, как один, подняли руки и потянулись к выходу. И хоть они шли, спотыкаясь, мне показалось, что они совершенно протрезвели. Ури вышел последним и повел их к мясному фургону, на котором он приехал. Я видел через окно, как он открыл дверцы фургона и загнал всех внутрь. Потом запер фургон снаружи, сел за руль и умчался в сторону замка, а я подумал, что я сегодня еще не мыл фургон. Я всегда мою его из шланга после того, как в нем возят свинину, потому что там на полу остаются лужи крови.

Как только фургон Ури протарахтел по камням, Гейнц открыл глаза и спросил:

– Что, этот псих ненормальный убрался?

Я боялся ему отвечать, – а вдруг он вспомнит, что это я бросил в него стрелу. Или догадается по моему голосу. Поэтому я сделал вид, что ничего не слышу и не понимаю, ведь они же сами говорят, что я идиот. Но мне не пришлось долго прикидываться: дверь кухни распахнулась, и оттуда выбежала мамка. Я думал, что она бросится ко мне или к Гейнцу, но она бросилась к окну, прижалась к стеклу лицом и запричитала:

– Куда же он их всех повез, псих окаянный?

Вслед за ней в кабачок ворвались Вальтер с Эльзой и стали хором ругать мамку, зачем она подбивала Дитера затеять драку с парашютистом, – ведь она знает, как они дорожат добрым именем своего кабачка. Мамка, конечно, начала отругиваться, что она тут вовсе ни при чем, и они все трое столпились у окна, не обращая никакого внимания на Гейнца, который валялся на полу у их ног и тихо стонал. Гейнц полежал-полежал, ожидая, что они заметят, как ему плохо, но не дождался, – они были слишком заняты своей руганью. Тогда он поднялся на колени, выдернул стрелу из зада и громко застонал:

– Кто же это мог сделать мне такую пакость?

На пальцах у него были капли крови, и вместе с зеленой стрелой получилось красиво – совсем как цветок. Гейнц поднес этот цветок к глазам и уставился на него так, будто тот мог ответить. Но цветок не ответил. Тогда Гейнц отшвырнул стрелу под стол и начал озираться по сторонам. Я не стал дожидаться, пока он заметит меня и сообразит, что бросить в него стрелу мог только я, а тихонько подкрался к двери, выскользнул на улицу и припустил домой, громко позвякивая монетами в кармане. Чтобы снова и снова убедиться, что я сегодня и вправду сорвал банк. Так что пусть они не говорят, что я – идиот!

Инге

Ури уехал ни свет, ни заря. Ускользнул, смылся, сбежал, пока она спала, – по его словам, будто бы не желая ее будить, а как на самом деле, узнать было невозможно. Инге чуть не сошла с ума, дожидаясь его возвращения, а его все не было и не было.

Весь этот день тянулся для нее нескончаемым кошмаром. Она напряженно прислушивалась к каждому отдаленному рокоту мотора и, сломя голову, бежала к телефону на каждый звонок. Как назло, именно на сегодня она пообещала отгулы Клаусу и фрау Штрайх, так что ей пришлось с раннего утра в одиночестве управляться и со свиньями, и с отцом. Впрочем, свиньи вели себя вполне прилично, без эксцессов: хрюкали, ели, какали, писали, снова ели, снова какали и деловито рылись носами в собственном дерьме. Заглянув утром в свинарник, она убедилась, что Ури и впрямь забил свиней на продажу. Ей трудно было бы в это поверить, если бы не вещественное доказательство – свежая кровь в белой раковине. Инге только не поняла, зачем он добавил к отобранной ею с вечера тройке четвертую, незапланированную, самочку под номером 23, но она не стала ломать голову по этому поводу, – Ури сам ей объяснит, когда вернется. Если вернется.

Сомнения в том, что он вернется, начали мучить ее с самого утра. А чем дольше его не было, тем яснее ей становилось, что она больше никогда его не увидит.

Она было направилась в его комнату, чтобы посмотреть, какие вещи он взял с собой, но тут ее вдруг словно молнией поразило, и она, как вкопанная, остановилась на бегу посреди коридора: господи, она совсем забыла про отца! Ведь его драгоценная Габриэла сегодня не придет – а значит, надо его помыть, одеть и накормить.

Когда она вошла к отцу, он уже не спал и слабо отстукивал голой культей по стене трогательный призыв к Габриэле. Нервы Инге были так напряжены, что она не могла заставить себя быть с ним поласковей. Она автоматически, как робот, выполнила все необходимые процедуры, отвечая однозначными междометиями на его лихорадочные расспросы о вчерашнем, которыми он засыпал ее, как только она надела ему протез и усадила в кресло. Руки ее машинально летали от предмета к предмету, в то время как в мозгу ее тревожно пульсировал один и тот же вопрос: «Вернется или нет? Вернется или нет? Вернется или нет?»

Чуткий Отто мгновенно уловил ее отрешенность и взбунтовался – он не желал, чтобы дочь обращалась с ним, как с неодушевленным предметом! Он был больной и несчастный, он требовал ее внимания и любви. Но она, глядя в пространство сквозь него, продолжала с бездушной черствостью молча впихивать ему в рот манную кашу, ложку за ложкой, как автомат. И тогда он отказался есть. Он стал выплевывать каждую ложку каши себе на свитер с той же механической монотонностью, с какой она подносила эту ложку к его губам.

В других обстоятельствах Инге постаралась бы его утешить, но сегодня она сама нуждалась в утешении. После пятой белой кляксы, обильно забрызгавшей синий свитер Отто белыми снежинками каши, она отшвырнула ложку и встала:

– Мне сегодня не до твоих игр, папа, – жестко сказала она. – Не хочешь есть – не ешь.

После чего повернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Отто секунду посидел тихо, наверняка пытаясь постигнуть тот факт, что дочь позволила ему остаться без завтрака. Однако через какое-то мгновение он оправился и принялся колотить лапой в рельс на самых высоких тонах. И колотил, не переставая, весь день, – откуда только силы брались? Из оголтелого упорства Губертусов, что ли? Но и Инге была той же породы – она тоже уперлась и не заходила к нему до самого обеда. Да и некогда было, потому что у ворот раздался звонок и, совершенно по ее душевному состоянию некстати, во двор въехала машина наладчиков холодильных устройств, о которых она начисто забыла. Делать было нечего: раз они уже приехали, пришлось ими заняться, хоть ей было почти немыслимо сосредоточиться на их дотошных вопросах и денежных претензиях.

И тут произошло нечто абсолютно необъяснимое. Когда один из рабочих открыл герметическую дверь холодильника, оттуда с диким воем выскочил обезумевший Ральф. Боже, и о нем она забыла! Все утро она была до такой степени сама не своя, что даже не заметила отсутствия Ральфа. Инге в который раз пожалела, что верный пес не умеет говорить, – хоть он всем телом картинно выражал свою обиду, свое отчаяние и свою радость от встречи с ней, никакими силами нельзя было добиться от него ответа, кто сыграл с ним такую злую шутку. Трудно было поверить, что это Ури. А если все же Ури – то зачем? И все-таки – вряд ли Ури – с его технической смекалкой – ведь просто счастье, что вентиляционный люк, выходящий в забойную камеру, был задраен не полностью, а не то огромному псу вряд ли хватило бы воздуха, чтоб дожить до утра. С другой стороны, именно этот, не до конца задраенный люк наводил на Ури: его техническая смекалка как раз бы и подсказала ему этот люк приотворить. Только неясно было, чем ему мог помешать Ральф?

К обеду наладчики закончили монтаж холодильника и уехали, а Инге заперла за ними ворота и некоторое время постояла, дожидаясь, пока внизу смолкнет, удаляясь, глухое урчание их машины. Теперь вокруг было совсем тихо, если не считать несмолкаемого колокольного перезвона Отто, плывущего над привычным протяжным шумом леса. Инге нехотя отстранилась от ворот: пора было пойти проведать отца. Войдя в его комнату, она обнаружила, что старик сильно нехорош. Хоть лапа его, каждый раз с равномерностью маятника ударив по рельсу, чуть отклонялась вбок и тут же возвращалась обратно для нового удара, это механическое движение было, пожалуй, единственным проявлением жизни его вконец ослабевшего тела. Если не считать дыхания, потому что он, к счастью, все еще дышал. Глаза его были прикрыты веками, губы неестественно стиснуты, нос заострился. Если бы Инге была сейчас способна на жалость, она бы его пожалела.

Но она к тому времени уже не была способна ни на какие чувства – ни на добрые, ни на злые. Все ее нутро выгрызла тревога, а то немногое, что осталось, выжгла нарастающая уверенность, что Ури уехал навсегда. «Навсегда, навсегда, навсегда!» – надсадно стучала кровь у нее в висках, пока она давала отцу лекарства и наскоро кормила его протертым супом из зеленого горошка, который фрау Штрайх с вечера заботливо оставила в холодильнике. Отто ел покорно, без капризов, явно опасаясь снова рассердить дочь. Она, собственно, и не думала на него сердиться, просто ей хотелось побыстрей покончить с обедом, тем более что один только вид пищи вызвал у нее отвратительные судороги в пустом желудке, – она сегодня с утра даже чашку кофе была неспособна выпить, а уж съесть что-нибудь и подавно.

Инге мечтала поскорей покончить с обедом и побежать к воротам, чтобы стоять там, прижавшись лицом к решетке, и прислушиваться, не поднимается ли вверх по дороге фургон. Но когда она, наконец, вырвалась из магнитного поля умоляющих глаз отца и поспешно направилась к воротам, она почувствовала вдруг такую слабость, что передумала и пошла к себе. Ноги и руки у нее были, как лед, и в голове болталось какое-то вязкое месиво, похожее на похлебку, которой она кормила свиней. Она вошла в кухню, поставила на огонь чайник и подошла к шкафчику с целебными травами. Открыла дверцу и осторожно извлекла из-за шеренги граненых флаконов маленькую бутылочку с желтой жидкостью. Секунду повертела ее в пальцах и так же осторожно поставила обратно на полку – нет, нет, умирать пока рано, это она еще успеет.

Инге бросила в высокую фаянсовую кружку щепотку сухих смородиновых листьев, залила их крутым кипятком и отставила в сторону, чтобы чай настоялся. Все это – не отрывая глаз от телефона. Не то, чтобы она рассчитывала, что телефон возьмет и зазвонит под напором ее взгляда, но какое-то подобие смутной надежды на это теплилось на задворках ее сознания. Она в тысячный раз глянула на часы и усилием воли подавила эту бессмысленную надежду – хватит обманывать себя: все разумные сроки возвращения Ури уже давно прошли, и ничем нельзя объяснить его отсутствие. Ничем, кроме того, чего она так боялась.

Инге внезапно поняла, что ей надо сделать. Надо вызвать такси и поехать на городской вокзал: она ведь сама вчера предложила Ури взять фургон, чтобы добраться до вокзала. Ей даже на миг показалось, что при виде припаркованного на вокзальной стоянке фургона она почувствует некоторое облегчение, – любой приговор лучше этой мучительной неопределенности. Она потянулась было к телефонной книге, вроде бы стремясь поскорее найти номер таксопарка, но рука ее бессильно упала, так и не дотянувшись до книги, – она потеряла всякую волю к действию.

Инге заставила себя отхлебнуть несколько глотков душистого чая из кружки, и ей неожиданно остро захотелось чего-нибудь сладкого. Она подняла крышку сахарницы – нет, не то! При мысли о варенье ее передернуло, но ничего другого в доме, похоже, не было. И тут она вспомнила, что в одном из ящиков буфета еще с прошлого года валяется под салфетками едва початая коробка шоколадных конфет, подаренных ей когда-то Карлом. Она открыла ящик, поставила коробку на стол и принялась пожирать конфеты с непостижимой жадностью – она один за другим запихивала в рот коричневые шарики, наполненные загустевшим ликерным сиропом, торопливо перемалывала их зубами и с наслаждением глотала липкие комки томно млеющей на языке шоколадной мякоти. За несколько минут она почти покончила с коробкой, не пытаясь преодолеть навалившуюся не нее дурноту, с трудом доплелась до своей спальни и, не раздеваясь, рухнула в не убранную с утра постель. Тяжелое мутное забытье мгновенно поглотило ее целиком, со всеми ее надеждами, страхами и отчаянием.

Ей долго-долго снилось, что где-то совсем близко пронзительно звонит телефон, а она знает, что это Ури, но никак не может сбросить с себя чьи-то цепкие руки, мешающие ей подняться и снять трубку. И чем громче телефон звонит, тем крепче стискивает ей грудь невидимая злая сила, прижимая ее к подушке и не пуская ее подняться с постели и ответить. Она громко заплакала во сне, мучительно медленно отодрала от своего пересохшего горла чужие настойчивые пальцы и проснулась.

В спальне было темно и тихо. «Ури!» – привычно окликнула Инге и тут же вспомнила все – вчерашнюю безумную ночь и сегодняшнее беспросветное ожидание. Она глянула за окно – там тоже было темно и тихо. Сколько же времени она проспала? Не включая свет, она неторопливо подошла к окну и прижалась лицом к холодному стеклу – ей некуда было спешить, некого было ждать. Разве что посланцев Руперта Вендеманна.

И тут она услышала натужный рев мотора, сопротивляющегося чрезмерной скорости, с которой его гнала в гору непреклонная рука. В этом звуке была и смутная угроза, – а вдруг это «они»?, и смутная надежда, – а вдруг это Ури? Инге, вялая после своего обморочного сна, не успела еще толком разобраться в нахлынувшей на нее неразберихе чувств, как фургон – теперь-то она уже не сомневалась, что это фургон! фургон! фургон! – вылетел на площадку перед мостом и резко остановился. Вместо того, чтобы броситься отворять ворота, она, словно зачарованная, наблюдала, как Ури выскочил из кабины, рывком распахнул ворота, вернулся обратно за руль и въехал во двор.

«Ну вот и все, никуда он не убежал, – пронеслось у нее в голове, и она беззвучно заплакала и засмеялась одновременно. – Какая я дура: вся извелась в тревоге, а он здесь, он вернулся!» Ее начала бить сильная дрожь, – она вспомнила, что такая дрожь случилась с ней когда-то в детстве, когда она упала зимой в холодную речку и ее чудом вытащили на берег случайные рыбаки. Дрожь тогда началась у нее не сразу, а после того, как они принесли ее в «Губертус», завернули в одеяло и дали выпить горячего вина.

Инге хотела постучать в окно и окликнуть Ури, но не смогла, – ее сковала ужасная слабость, руки сделались, как ватные, и язык присох к небу. А Ури вместо того, чтобы въехать в гараж, подогнал фургон задом к новому холодильнику, выпрыгнул из кабины и устремился к лестнице, ведущей на кухню. В руке его был зажат какой-то длинный предмет, но Инге не могла рассмотреть в темноте, что это. Когда на лестнице зазвучали его поспешные шаги, она стряхнула с себя оцепенение и, смеясь и плача, бросилась ему навстречу.

Но когда она вбежала в кухню, ожидая увидеть его в дверном проеме, снаружи раздался резкий звук поворачиваемого в замке ключа, а вслед за ним торопливый стук каблуков Ури по лестнице вниз. Не пытаясь даже осознать, зачем он ее запер и куда он так спешит, Инге щелкнула выключателем уличного света и подошла к окну, забранному витой чугунной решеткой. Из темноты кухни ей было хорошо видно, как Ури пересекал залитый светом двор, – было что-то пугающее и окрыленное в стремительности его походки. «Что еще стряслось?» – ужаснулась она обреченно, предчувствуя беду. Ури распахнул дверцы фургона и скомандовал:

– А ну, выходите, суки! Руки за голову и вниз по одному!

При этом он поднял к плечу продолговатый предмет, который до того держал в руке, и Инге сообразила, что это – охотничья двустволка. Из фургона одна за другой начали выпрыгивать неловкие фигуры с поднятыми вверх руками. Значит, Ури привез в фургоне людей! Кого? Откуда? Зачем? Может, Руперт уже успел вызвать сюда «их»? Пленников оказалось пятеро. Четверых Инге опознать не могла, но рассмотрела достаточно ясно, чтобы убедиться, что Руперта среди них нет. Да и вообще вряд ли среди них был кто-нибудь из соратников Гюнтера фон Корфа – возраст не тот, слишком стары, кроме одного, пятого, которого Инге, кажется, узнала – племянника фрау Штрайх, Дитера, оболтуса и забияку. Вернее, этот испуганный парень в шутовском охотничьем костюме был бы вылитый племянник фрау Штрайх, если бы он был в своей обычной, усеянной кнопками, ублюдочной униформе из черной кожи. Пока Инге, парализованная невероятностью происходящего, по-идиотски пыталась решить, Дитер или не Дитер этот испуганный юнец в шляпе с пером, Ури открыл двери холодильника и приказал:

– Всем раздеться! Догола!

И, вероятно, в ответ на чей-то тихий вопрос, припечатал:

– Догола, я сказал! Догола! Я ведь должен убедиться, что среди вас нет евреев.

Испуганные фигуры продолжали топтаться на месте, не опуская рук. Дитер выкрикнул какой-то протест, на что Ури взвел оба курка и пригрозил:

– Никаких споров! Даю вам полминуты, потом стреляю!

Напряженные нотки в его негромком голосе немедленно заставили Инге поверить, что он и впрямь через полминуты может выстрелить. Его пленники, очевидно, тоже поверили в это: через полминуты все они, как миленькие, предстали перед Ури совершенно голые. Картина получилась довольно безобразная: их несовершенные бледные тела выглядели голубыми в свете ночных фонарей, что придавало фантастический оттенок этому и без того запредельному зрелищу.

– А теперь марш в газовую камеру! – скомандовал Ури, указывая на дверь холодильника. – Я построил ее специально для вас. Хочу посмотреть, как чувствуют себя в газовой камере настоящие арийские герои.

«Какая еще камера? Что он мелет? Он совсем голову потерял!» – затравленно думала Инге, не в силах шелохнуться. Ей даже на миг показалось, что все происходящее во дворе – просто продолжение только что привидевшегося ей дурного сна. Но увы! – ей тут же пришлось признать, что это не дурной сон, а дурная реальность. Пленники за окном унылой процессией потянулись в холодильник, голубоватый свет фонарей сиреневыми бликами переливался на неровных полусферах их голых задниц. Инге застыла у окна в странном оцепенении, и только мысли ее метались с бесконтрольной скоростью, не находя ни выхода, ни объяснения происходящему перед ее глазами кошмару. Что-то произошло между Ури и этими насмерть перепуганными чужими людьми. Что они сделали Ури? Как умудрились довести его до такого безумия?

Большая головастая тень метнулась Ури под ноги – Ральф! Только Ральфа тут недоставало! Тень руки Ури легла на тень собачьей головы:

– Видите, все организовано по правилам, даже сторожевая собака есть. Как жаль, что вы уже не сумеете выразить мне свое арийское мнение о качестве проведенной мною акции, – начал было Ури почти доброжелательно, но, видно, заметив какое-то замешательство в нестройном движении обнаженных голубоватых тел, резко приподнял ружье и прикрикнул:

– А ну, живей! Живей! Все как один – немедленно в камеру!

Пленники испуганно ускорили шаг, и вся процессия стремительно исчезла в темном зеве холодильника. Ури крикнул им напоследок:

– Внимание! Приготовиться! Включаю «Циклон В»! Дышите глубже!

Он твердой рукой наложил засов на герметическую дверь холодильника, потом подошел к пульту управления на торцовой стене и включил какой-то рубильник, – Инге издали не могла рассмотреть, какой именно. Она еще секунду ошеломленно наблюдала, как Ури, прильнув к дверному глазку, любовался тем, что происходит внутри холодильника, пока не осознала с облегчением, что включить он мог только вентиляционную систему и лампочку на потолке, потому что с новенькой холодильной установки еще не были сняты пломбы.

После первой неуверенной попытки мыслить логически Инге почувствовала, как к ней возвращается самообладание. Она стряхнула сковавшее ей руки и ноги оцепенение и неимоверным усилием воли не то что оторвала, а буквально оттащила себя от окна, – нужно было срочно прекратить безобразный спектакль во дворе и выпустить из холодильника несчастных пленников Ури, пока кто-нибудь из них не окочурился со страху. Выйти во двор можно было только через дверь покоев Отто, и Инге, почти окончательно придя в себя, со скоростью призового спринтера помчалась по подземному коридору. На площадке у дверей она с разбегу налетела на кресло отца, – напрягая последние силы, старик пытался самостоятельно выехать во двор.

При виде отца Инге вспомнила, в каком состоянии она оставила его после обеда, и, рысцой огибая его кресло, подумала восхищенно и бессердечно, словно о чужом: «И он туда же! Откуда только силы берутся?»

«Кто там? Что там? Возьми меня!» – лихорадочно застучал в рельс Отто вслед дочери, но ей было не до него. Она подбежала к Ури и тряхнула его за плечо:

– Ты что, спятил? Сейчас же отопри дверь!

Ури рывком обернулся и уставился – вроде бы на нее, но мимо: в его несфокусированных глазах не промелькнула даже искра узнавания, и взгляд его проскочил сквозь нее к чему-то отдаленному, что видел только он один. По-прежнему не узнавая ее, он поднял ружье, прицелился и отрывисто произнес несколько слов на иврите. Хоть смысла его слов Инге не поняла, содержание его речи было ей очевидно: если она будет ему мешать, он выстрелит. Сомневаться в том, что он выстрелит, не приходилось – такой взгляд был у него тогда, в ванной, когда она впервые услышала о засаде в лагере беженцев и о том, как он всех без разбора скосил автоматными очередями.

Опасаясь прикоснуться к Ури, Инге сделала несколько шагов в сторону и прошептала ласково, успокаивающе:

– Ури, это я, Инге. Ты ведь не станешь в меня стрелять, правда?

Он не ответил, но и не опустил ружье. Инге секунду помедлила и решилась: она, чтобы отдалиться от Ури, сперва попятилась от него мелкими шажками, а потом стремительно метнулась к свинарнику и рванула на себя тяжелую дверь. Весь тот бесконечно долгий отрезок времени, пока дверь не захлопнулась за ней, даруя прикрытие и безопасность, кровь пульсировала у нее в висках в дурацком ритме детской считалки: «Выстрелит, не выстрелит, ку-ку-ка-реку! Выстрелит, не выстрелит, ку-ку-ка-реку!». Но он, слава Богу, не выстрелил, ку-ку-ка– реку!

Дальше все уже становилось сравнительно простым – нужно было пройти в забойную камеру и отдраить створки раздвижной автоматической двери, монтаж которой как раз сегодня завершили рабочие из города. Инге никогда еще не приходилось оперировать этой дверью, но она знала принцип ее устройства и не сомневалась, что справится. Труднее было предсказать, как ей потом удастся справиться с Ури, потому что принцип его устройства она тоже знала и ничего хорошего на этой стадии не предвидела. Но сейчас у нее не было выбора: проблемы можно было решать лишь по мере их поступления, и не стоило загадывать вперед больше, чем на один шаг.

Поспешно просматривая инструкцию, висящую возле новой двери, Инге с облегчением отметила, что к ней полностью вернулась ясность сознания и привычная практическая смекалка. Она набрала нужный код и нажала стартовую кнопку. Створки дверей дрогнули и начали медленно отделяться одна от другой, приводя при этом в движение покрытый белым пластиком помост с укрепленными на стойках крюками для подвески свиных туш. В щель, образованную расползающимися в разные стороны створками, Инге увидела пять обнаженных тел, застывших в странных позах на полу холодильника. Пока она пыталась мысленно охватить открывшуюся ей неправдоподобную картину, помост с крюками пополз из забойной камеры в холодильник, чуть слышно поскрипывая и вздыхая.

– Поднимайтесь с пола! – скомандовала Инге, въезжая на помосте в холодильник. – Никакого газа тут нет!

Голые фигуры вяло зашевелились, явно не веря в то, что они живы. Судя по запаху, кого-то здесь славно вырвало, возможно, и не одного. «Вот черт, придется потом хорошенько вымыть пол!» – буднично подумала Инге. И тут один из голых – незнакомый, коренастый и лысый – вдруг вскочил на помост, с громким воем бросился на Инге и стал ее душить. От неожиданности она упала на пол, больно стукнувшись головой о край помоста, и тут на нее навалилось несколько голых тел – очевидно, к первому нападающему присоединились все остальные. Инге начала яростно отбиваться, пиная ногами чьи-то мягкие животы и царапая ногтями чьи-то костлявые спины, но силы были неравные – их было слишком много на нее одну.

Однако в самый последний миг, когда Инге уже смирилась с тем, что в благодарность за спасение эти мерзкие мужики сейчас ее задушат, они внезапно все разом отвалились от нее, словно их ветром сдуло. Инге с трудом приподняла голову, – руки и ноги ее дрожали отвратной мелкой дрожью, – и увидела нависающую над ней морду Ральфа с разинутой в счастливой улыбке пастью. Голос Ури произнес где-то за кадром:

– Ральф, сидеть!

Голова Ральфа неуверенно качнулась из стороны в сторону.

– Сидеть, я сказал! – повторил Ури, и морда Ральфа застыла в преданном оскале. Инге с трудом приподнялась на локте и огляделась вокруг: было очень тихо, Ури стоял в проеме распахнутых дверей холодильника, не спуская глаз с забившейся в угол горстки обнаженных тел. После короткого молчания он сказал негромко:

– А теперь катитесь отсюда поскорей! Представление окончено.

Пленники не заставили просить себя дважды, – голые пятки торопливо прошелестели по камням и выкатились во двор. Ральф навострил уши и припустил вслед за убегающими босыми ногами. Инге вскочила с пола и рванулась им вдогонку – ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они прибежали из замка в деревню нагишом! Ури отошел от дверей и стоял посреди двора, опираясь на ружье, как на трость. Расслабив в каком-то смутном подобии улыбки только что круто сведенные судорогой лицевые мышцы, он не сделал даже малейшей попытки остановить стремительное бегство своих испуганных пленников. Похоже, приступ ярости у него уже прошел – внезапно, как обычно, – но обращаться к нему сейчас за помощью было бы совершенно бесполезно, особенно после такой сильной встряски. Инге обогнула его с фланга и протянула руку:

– Ключи от фургона, живо!

Он вынул ключи из кармана и безропотно положил их в ладонь Инге – сразу после приступа он становился кротким, как ягненок. Голая стайка тем временем добежала до ворот и заметалась там в поисках выхода. Прежде, чем они сообразили, что ворота не заперты, – Ури было не до того, когда он въехал во двор, – Инге подозвала Ральфа и приказала ему сторожить ворота, а пленникам предложила вернуться за своей одеждой и одеться. Трое пожилых немедленно вернулись и начали торопливо вылавливать из общей кучи свои сорванные впопыхах одежки, а Дитер и тот лысый, который пытался задушить Инге в холодильнике, продолжали, негромко переговариваясь, топтаться у ворот, нисколько не стесняясь своей наготы.

Кто знает, какую контратаку они там задумывали? А если даже они просто-напросто планировали, как половчей отсюда удрать, их все равно нельзя было отпустить в деревню так вот, в чем мать родила. И хоть Инге вовсе не по душе была карательная роль, навязанная ей безрассудством Ури, ей пришлось повысить голос:

– Эй вы, там, у ворот! Немедленно идите одеваться! – воспоминание о том, как они только что злобно пинали и тузили ее, несомненно, помогало ей быть суровой и непреклонной. – И учтите: чуть что, я спущу нa вас Ральфа.

Оба, и Дитер, и лысый, неохотно побрели назад, к холодильнику, так что через пару минут Инге удалось под бдительным присмотром Ральфа загнать в фургон всех пятерых, уже одетых и обутых. Но как только она заперла дверцу и повернулась с ключами в руке, чтобы сесть в кабину, в круг света перед свинарником выкатилось кресло Отто. Что ж, отлично: похоже, можно было начинать новое представление – те же и Отто! И впрямь, едва затормозив перед самым фургоном, старик начал лихорадочно отстукивать:

«Кто там? Куда ты? Что случилось?»

Инге потянулась свободной рукой к отцу, чтобы приласкать и утешить, – по правде говоря, он был ей сейчас совершенно некстати, но бросить его в одиночестве посреди двора тоже было невозможно. Перебирая пальцами жидкие седые пряди отцовских волос, Инге думала только о том, как бы поскорее увезти из замка фургон с опасным грузом. Нельзя было больше медлить, надо было срочно уезжать, а для этого нужно было забрать у Ури ружье. Не слишком надеясь на разумную реакцию, Инге все же обернулась к Ури, который по-прежнему неподвижно стоял за ее спиной, опираясь на ружье, – чтобы не упасть, что ли? – и вкрадчиво сказала:

– Может, ты отдашь мне это ружье, Ури?

К ее удивлению, при звуке ее голоса Ури встряхнулся, как собака после дождя, мгновенно вышел из оцепенения и послушно направился к ней, протягивая ей ружье. Она стиснула в ладони согретый его пальцами приклад и попросила, отлично сознавая, что Отто и Ури совершенно несовместимы:

– Ури, сделай одолжение: пока я смотаюсь в деревню, отвези Отто к себе, помой его и покорми.

Отто, конечно, поднял несогласный трезвон, в котором возражения против Ури перемежались вопросом «Зачем ружье?». Пленники в фургоне восприняли этот трезвон как сигнал к бунту и начали колотить каблуками в стенки, громко требуя, чтобы их или выпустили, или поскорей увезли. Инге поняла, что они больше не потерпят никаких проволочек, и не решилась дальше испытывать их терпение. Она быстро откатила кресло отца в сторону, вскочила в кабину и, крикнув Ури: «Скорей открой ворота!», стала выводить фургон со двора. В последнюю минуту она притормозила на мостике через ров, распахнула дверцу кабины и свистнула Ральфу, – вовремя сообразив, что надо взять пса с собой, если она не хочет, чтобы ее оскорбленные пассажиры растерзали ее в клочья, как только она выпустит их из фургона.

Благодаря ее сообразительности операция по освобождению пленников прошла безо всяких осложнений: Инге остановила фургон возле «Губертуса», в сопровождении Ральфа вышла из кабины, открыла дверцы фургона и негромко предложила всем выходить. Они не заставили себя долго просить и начали поспешно прыгать вниз, лишь чуть-чуть замешкавшись в дверях из-за того, что каждый норовил локтями оттолкнуть остальных, чтобы поскорее выскочить из фургона. В результате два старика упали и, кажется, слегка разбили коленки, но тут же бодро поднялись на ноги и устремились в кабачок вслед за другими.

Дождавшись, пока за последним, самым толстым и неуклюжим, закроется дверь кабачка, Инге аккуратно вытерла рукавом приклад и ствол ружья – на всякий случай, чтобы не оставлять отпечатки пальцев, – и положила его на верхнюю ступеньку лестницы. Направляясь к фургону, она заметила, что из-за неплотно задернутых штор за нею наблюдает множество глаз, – нельзя было назвать с уверенностью тех, кто стоял там, с жадным любопытством приникая к окну, но угадать можно было с большой долей вероятности.

Перед самым въездом на мост фары фургона выхватили из тьмы печальную фигуру, примостившуюся на перилах, как птица на ветке. Инге вгляделась в смутный силуэт и узнала Клауса. Она опустила стекло и окликнула его. Клаус тут же охотно, будто только этого и ждал, соскочил с перил и заглянул в окно фургона. Даже в темноте Инге увидела, что он плачет, и плачет уже долго – все лицо его распухло от слез. Инге вспомнила сбивчивый рассказ Клауса о парашютисте, который выпрыгнул из окна самолета в ту ночь, когда она подобрала Ури, и ей вдруг показалось, что и сегодня должна быть какая-то связь между горькими слезами Клауса и безумной выходкой Ури.

– В чем дело, Клаус? – спросила она, представляя себе разъяренного Ури с ружьем. – Тебя кто-нибудь обидел?

– Я сегодня сорвал банк! – объявил Клаус, заливаясь слезами.

– Какой банк? – оторопела Инге, снова, совершенно некстати, представляя себе Ури с ружьем.

– В игровом автомате! Никто никогда еще не мог его сорвать, а я сорвал! И пусть больше не говорят, что я идиот!

– Молодец! – с облегчением вздохнула Инге. – Из-за чего же ты плачешь?

– Из-за мамки! Она забрала у меня все, – Клаус ловким движением вывернул оба кармана своей куртки, чтобы показать Инге, как там пусто, – Ни пфеннига мне не оставила! Чтоб я знал, как бросать стрелы!

– Какие еще стрелы? – Инге в который раз представила себе Ури с ружьем, однако никакие стрелы в эту картину не вписывались.

– Одна красная, другая зеленая, – пояснил Клаус, окончательно сбив ее с толку.

– Куда же ты бросил красную стрелу? – вяло спросила Инге, теряя интерес к приключениям Клауса и готовясь нажать на газ.

– Красную я бросить не успел, а зеленой я попал точно в задницу Гейнца, – похвастался Клаус. И заметив, что Инге собирается включить мотор, поспешно добавил. – Если бы не я, они бы точно стянули с Ури штаны.

Рука Инге застыла на полпути к зажиганию, а мысли заметались в ужасе – неужели все-таки «они»? Она спросила хрипло, не узнавая собственный голос:

– Кто такие «они»?

– Да все эти охотники: и городские, и наши. И Дитер-фашист с ними.

Инге вспомнила бледную голую задницу Дитера – она даже не знала, что его прозвище фашист, – нет, слава Богу, кажется, не те «они»!

– А зачем им понадобилось снимать с Ури штаны?

– Чтобы проверить, что он – еврей. Их Гейнц подучил. А что такое еврей? – полюбопытствовал Клаус, но не стал ждать ответа, а затарахтел, как по писаному:

– Я как увидел, что Гейнц душит Ури, так и всадил стрелу прямо ему в зад. Я сам не знаю, как у меня это вышло. Может, если бы я целился, я бы не попал. Ох, он завыл! Отпустил Ури, схватился обеими руками за зад и завопил: «Меня застрелили!». Ну, Ури, конечно, тут же их всех раскидал, схватил ружье и загнал их в фургон. И увез.

– Куда?

– Не знаю, я не стал смотреть. Я скорей побежал домой, пока Гейнц не догадался, что это я бросил в него стрелу. Но мамка дошлая, она все равно догадалась. И как вернулась из «Губертуса», сразу забрала у меня все деньги. Она меня хотела побить, но я вырвался и убежал.

Клаус уже не плакал, так воодушевил его рассказ о собственных подвигах.

– А теперь иди домой, не будешь ведь ты всю ночь тут сидеть, – сказала Инге ласково и потянулась потрепать его по щеке. Но влажная от слез щека радостно дрогнула у нее под пальцами и она быстро отдернула руку, вспомнив рассказ Ури про эротические сны Клауса.

– Я туда ни за что не пойду, – упрямо покачал головой Клаус.

– Твоей мамки нет дома, она опять вернулась в «Губертус», – сказала Инге уверенно, перебирая в памяти следившие за нею только что из-за штор кабачка любопытные глаза: одни из них точно принадлежали Марте.

– Тем более не пойду, – окончательно уперся Клаус. – Раз она пошла в «Губертус», значит она приведет с собой домой Дитера-фашиста. А я его не переношу.

– Откуда ты знаешь, кого она приведет? – удивилась Инге.

– Она весь день шушукалась с ним, рассказывала, как души общаются через тело.

– А как они общаются? – не удержалась полюбопытствовать Инге.

Клаус глубоко вдохнул воздух и зачастил чужим голосом, напомнив Инге слова Ури про его магнитофонную память:

– «...в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится, и когда мы долго поем, мы становимся, как один человек, будто все поем одним голосом. Тогда мы все падаем на пол, как попало – кто на колени, кто ничком, – и начинаем кататься по полу и друг по другу... к нам приходит озарение, и мы уже не знаем, где чьи руки, где чьи ноги...»

Это было что-то новое, какой-то очередной, не известный Инге виток в жизни Марты, которая раньше делилась с Инге мельчайшими деталями своих многочисленных недолговечных приключений. Клаус выдохнул воздух и завершил свою драматическую декламацию спокойной констатацией факта:

– Она рассказывает это всем, кого собирается привести ночью домой.

Подумать только, кто бы мог ожидать такой проницательности от деревенского дурачка? Инге стало жаль беднягу, тем более что сердце ее размягчилось после рассказа Клауса о схватке в кабачке.

– Ладно, садись в кабину, – вздохнула она, предвидя очередные осложнения с ревнивой дурой Мартой, и, оттеснив плечом Ральфа, отворила дверцу пассажирского сиденья. – Будешь ночевать в замке.

А что еще было делать – оставить доблестного спасителя Ури всю ночь сидеть на перилах? Тем более что после сегодняшних подвигов Ури осложнений все равно было не избежать. Клаус быстренько, пока она не передумала, втиснулся в кабину рядом с Ральфом и спросил:

– А Ури и вправду еврей?

Инге, занятая своими мыслями, не стала ему отвечать, а наоборот – постаралась выудить из его памяти как можно больше деталей стычки между Ури и охотниками. Конечно, не следовало слишком полагаться на свидетельские показания Клауса, однако пока они доехали до замка, она все же умудрилась ухватить суть досадного происшествия в кабачке.

Инге высадила Клауса и Ральфа у ворот, завела фургон в гараж и, выйдя из кабины, остановилась в темноте с ключами в руке, обдумывая, как вести себя сейчас с Ури. Выходило, что ей не следовало не то что бранить, но даже упрекать его за устроенный им безрассудный спектакль. Она боялась, что любая мелочь может побудить его сорваться с места и уехать домой. Тут было отчего прийти в отчаяние – будто одного превращения Карла в Гюнтера фон Корфа было недостаточно!

Инге больно пнула колесо фургона, повинного только в том, что он неспособен был ответить на сотый раз заданный ею простой вопрос: что побудило Ури заехать в «Губертус» в столь поздний час? Какая злая сила занесла его туда в то время, как она с ума сходила из-за того, что его все нет и нет? Перебирая в памяти сбивчивый перечень событий сегодняшнего вечера, Инге вдруг натолкнулась там на какой-то вскользь упомянутый Клаусом телефонный разговор. Не для того ли Ури заскочил в кабачок, чтобы позвонить кому-то, с кем хотел поговорить по секрету от Инге? Если она угадала правильно, то кто бы это мог быть?

Инге вздохнула и направилась к выходу – ладно, все равно, стоя тут, в гараже, она ничего не узнает, пора возвращаться в дом и посмотреть в глаза Ури. Это была непростая задача после всего, что произошло с ними и между ними, после всего того, что открылось за эти сутки ей в Ури и ему в ней. Она даже предположить не могла, в каком состоянии она найдет Ури сейчас, – в тягостном ли оцепенении, случающимся с ним иногда вслед за приступом, в холодной ли ярости, ведущей к новому приступу?

В кухне было темно, и Инге решила сперва заглянуть к Отто, – не столько из чувства долга, сколько чтобы еще немного оттянуть встречу с Ури с глазу на глаз. В спальне Отто было тихо, на столике у кровати горел ночник, слабо освещая спокойное лицо спящего отца. Тревога слегка отпустила Инге, – значит, Ури сумел поладить с упрямым стариком и умудрился уложить его в постель, не дожидаясь ее возвращения. Немного успокоившись, она прошла по подземному проходу и направилась к себе в спальню, из-за приотворенной двери которой в коридор просачивалась узкая полоска света. Еще из рыцарского зала Инге услышала оживленный голос Ури, – он говорил по телефону. Она невольно замедлила и приглушила шаги, чтобы, не спугнув Ури, услышать, с кем он так весело болтает, но тут же устыдилась своих низменных побуждений и, шумно отворив дверь, почти ворвалась в спальню. Ури прямо в ботинках лежал на кровати – на смятом после ее дневного обморочного сна кремовом покрывале – и дружески улыбался кому-то в телефонную трубку.

– Тебе привет от Вильмы, – буднично сказал он Инге как ни в чем ни бывало. Словно между их последней дружеской беседой и этой минутой не стояло надменное лицо Гюнтера фон Корфа и не мельтешили в голубоватом свете уличных фонарей бледные зады испуганных пленников Ури.

– Она завтра не придет обмерять нижний зал.

Эти слова, принадлежавшие их прошлой, благополучной жизни, показались Инге совершенно неуместными на том драматическом перекрестке, куда занесло их за прошедший долгий день. Ури положил трубку и повернулся к Инге спокойно и открыто, будто события этих суток не легли между ними непроходимой пропастью. В посадке его головы появилась какая-то новая, неожиданная хрупкая грация, так не вяжущаяся со спортивным разворотом его крутых плеч. Инге присмотрелась к нему получше и вдруг поняла, в чем дело:

– Ты что, подстригся? – засмеялась она и наклонилась, чтобы его поцеловать. Касаясь губами нежной, все еще юношеской ложбинки, обнаружившейся в результате стрижки у него за ухом, она трезво отметила про себя, что стрижка – неплохой, но недостаточный предлог для столь долгой отлучки.

– Давно пора было, я совсем зарос.

Инге все же не сумела удержаться от полуупрека-полувопроса: «Так-таки целый день проторчал в парикмахерской, бедняжка?», о котором, впрочем, тут же пожалела, потому что открытый взгляд Ури в ответ заволокся непроницаемой пленкой лжи, – ну зачем ей, дуре, понадобилось нарываться на неприятности?

Однако надо признать, что все в поведении Ури, кроме этого лживого взгляда, казалось искренним и правдивым:

– Ну уж и целый день! – пожал он плечами, начисто отрицая ее нелепое предположение. – Я очень много успел и кроме стрижки: сдал мясо в два места, смотался в Ландау, сдал вещи в чистку, а потом еще заскочил на почту в Вормсе и получил письмо от своей мамочки, полное упреков и подозрений. В порыве раскаяния я помчался в родной «Губертус» и подоспел как раз вовремя, чтобы свести наконец счеты с этими нацистами. Так что теперь я смогу достойно ответить на упреки моей непримиримой еврейской мамы.

Ури произнес эту последнюю сентенцию слишком беспечно-насмешливо, из-за чего Инге не сумела подхватить его легкомысленный тон, а сказала невпопад то, о чем ни разу не подумала въявь, но что таилось, наверно, все это время у нее в подсознании:

– Теперь они тебя убьют.

Сказала и тут же прикусила язык, сама испугавшись своих слов, – что это еще за пророчества? Откуда она эту идею взяла – спугнуть она его хочет, что ли?

Но один раз возникшая из ничего, неправдоподобная идея эта уже приобрела право на существование. Сердце Инге стиснулось предчувствием, хотя Ури только усмехнулся в ответ:

– Кишка у них тонка меня убить!

Инге не стала настаивать, тем более что на кухне загрохотал сапогами Клаус, который уже покормил свиней и пришел спрашивать, где ему спать. Инге дала ему бутерброд и отправила спать к Отто, а потом, после некоторых колебаний, подняла трубку и набрала номер Марты – разумно было все-таки сообщить этой вздорной дуре, что Клаус ночует в замке, а не то она еще вызовет полицию его искать. Телефон долго не отвечал, и Инге уже готова была дать отбой, как в трубке что-то звякнуло, и голос Марты нелюбезно спросил, какой кретин звонит приличным людям в такой поздний час. Инге тут же пожалела, что послушалась несовместимого с Мартой голоса здравого смысла, но отступать было поздно, – она сухо сказала свое про Клауса и хотела было положить трубку, но Марта вдруг разъярилась и осыпала ее помойной бранью с упоминанием всех ее, Инге, грехов. Тут уже досталось и ее лживой вежливости, и ее приворотным травам, и ее проклятому иностранцу, который шуток не понимает и поступает с порядочными людьми не по-людски, и даже ее старому развратнику-отцу, который не стыдится заказывать, чтобы ему доставляли на дом порнуху.

Неизвестно, сколько времени Инге, словно завороженная, внимала бы этому потоку брани, не перебивая, если бы сердитый мужской голос не ворвался во вдохновенные тирады Марты, чтобы положить им конец. «Я иду, Дитер!» – крикнула Марта и бросила трубку. Значит, Клаус знал, что говорил, – его мать и вправду привела домой Дитера-фашиста! Недоброе предчувствие кольнуло Инге, – кто знает, что может выйти из этого союза после сегодняшних происшествий!

Она так и стояла с замолкшей трубкой в руке, пока сзади к ней не подошел Ури. Он притянул ее к себе и прошептал куда-то за ухо, что он хоть и постригся, но не в монахи. Забыв о своих страхах, Инге прильнула к нему.

Клаус

Вечером, как только мы с фрау Инге приехали в замок, я побежал в свинарник проверить, не вернулся ли Ганс. Потому что, если бы он вернулся, он был бы там, – они ведь с утра уже закололи каких-то других свиней. Значит, если бы фрау Инге даже захотела его заколоть, то она бы еще не успела. Но Ганса нигде не было, напрасно я надеялся, что он ночью нашел дорогу обратно в замок и теперь весело выбежит мне навстречу и станет просить, чтобы я почесал ему спину. Я покормил свиней и пошел ночевать на диван к Отто, но никак не мог заснуть и все думал, как мне найти Ганса. Думал-думал, но так ничего и не придумал, а потом мои мысли сделали круг и вернулись в «Губертус». Я стал вспоминать, как я здорово бросил стрелу в Гейнца за то, что он хотел проверить, еврей Ури или нет. И вспоминал, пока не заснул.

Все утро, пока мы с Ури мыли свинарник, мне хотелось спросить у него, что такое еврей, но у меня никак не выходило. Каждый раз, когда мы с ним встречались возле крана, я открывал рот, чтобы задать свой вопрос, но язык у меня прилипал к зубам, и слова застревали – не знаю почему. Я как будто боялся, что Ури рассердится на меня, как он рассердился вчера на тех охотников в «Губертусе».

Когда мы закончили кормить свиней, Ури спросил, не хочу ли я пойти с ним осматривать старую водяную цистерну, из которой выливали воду, когда на замок нападали враги. Я хотел сказать, что хочу, но вспомнил, как мы прошлый раз спускались по темной лестнице в темный вонючий подвал, и спросил:

– Надо будет спускаться в подвал?

Ури засмеялся – он тоже вспомнил, как я испугался тогда в подвале.

– Не трусь, – сказал он, – Если даже понадобится лезть в подвал, я полезу один.

Мы взяли два фонаря и веревку и пошли через кухню к подземному коридору. Когда мы проходили мимо фрау Инге, которая жарила что-то вкусное на большой сковородке, она спросила:

– Куда это вы с веревкой?

– Идем в башню, делать кое-какие обмеры, – ответил Ури, остановился возле фрау Инге, протянул руку через ее плечо и приподнял сетчатый круг, которым она прикрывает сковородку, чтоб не брызгалась:

– Что за чудо ты тут создаешь?

Фрау Инге засмеялась и небольно хлопнула Ури по руке, чтобы он накрыл сковородку и не разбрызгивал жир:

– Секрет! Придешь обедать – узнаешь.

Ури опустил крышку на место и поцеловал фрау Инге за воротник – туда, где кусочек шеи выглядывает у нее из-под волос. У меня от этого поцелуя сразу пропал аппетит, и я стал думать, что если бы я мог вот так просто целовать фрау Инге в шею под волосами, я бы вообще никуда не пошел, а остался бы возле нее и целовал бы ее еще и еще. И еще, и еще! Но Ури не остался с ней и даже не поцеловал второй раз, а сказал:

– Все-то у тебя секреты!

Потом снял со стены связку с двенадцатью красавцами и направился к выходу, а я пошел за ним, хотя мне очень хотелось остаться.

Может быть, если бы на этот раз Ури повел меня вниз, в тот вонючий подвал, я бы с ним не пошел, а вернулся бы на кухню и смотрел, как фрау Инге наклоняется над плитой и протягивает руки к сковородке. Я бы тихо сидел и смотрел, и никто бы не знал, о чем я думаю. А я бы мог думать, что я подхожу к фрау Инге сзади, беру ее за плечи и целую в шею под волосами. Но мы не стали спускаться вниз, а наоборот, поднялись по лестнице наверх и вышли на дорожку, идущую по стене вдоль зубцов. По этой дорожке мы дошли до маленькой башни, которую можно было увидеть только со стены, и Ури сказал:

– Смотри. Это водяная цистерна.

Я посмотрел, но ничего интересного не увидел – башня как башня, из красных камней, как все другие, а с одного боку под крышей полукруглая дыра, то ли дверь, то ли окно. И все. Я так и сказал Ури:

– Ну вижу, цистерна. И что с того? Ничего интересного.

Ури сел на дорожку, положил рядом с собой веревку и фонарь, вытащил из-за пазухи большой, много раз сложенный лист, развернул его и расстелил на камнях.

– Сейчас мы узнаем, есть тут что-то интересное или нет, – он похлопал рукой по дорожке рядом с собой. – Садись, давай посмотрим, что тут нарисовано.

Я сел рядом с Ури и уставился на лист, но никакой картинки там не увидел. По-моему, ничего там не было нарисовано, просто кое-как наляпаны непонятные линии и полоски. Некоторые линии даже не были проведены ровно, они часто шли снизу вверх или сверху вниз и вдруг сворачивали в сторону поперек самих себя, а полоски вообще были всякие, иногда даже кривые и косые. Среди линий и полосок были разбросаны без всякого порядка разные кружки, квадратики и треугольники. Но Ури, по-моему, так не думал: ему очень нравилось то, что он видел на этом листе.

– Смотри! – закричал он так громко, что я даже вздрогнул. – Тут, оказывается, есть подземный ход!

Я сделал вид, что я различаю что-то среди кривых линий и полосок, в которые упирался его палец, но на самом деле я ни черта не различал, потому что этих линий и полосок было слишком много. Мне вдруг стало очень обидно, что я такой идиот и не различаю, чего другие различают с одного взгляда. И я взял и ляпнул:

– Подумаешь! Да я по этому подземному ходу, может, тысячу раз лазил!

Ури уставился на меня, будто никогда до того меня не видел, и жутко обиделся:

– Сам лазил, а мне не рассказывал? А еще друг называется!

И мне ничего не осталось, как рассказать ему страшную тайну, про которую я поклялся Карлу на крови, что умру, а не проболтаюсь. Ури внимательно выслушал меня, но ни слова не сказал, – глаза у него сделались стеклянные, и он опять уткнулся в свой план. Мы так долго молчали, что мне даже на секунду показалось, будто я уже умер. Но тут Ури углядел на плане что-то новое, он схватил меня за рукав и стал тыкать пальцем в какую-то другую точку:

– Ты только глянь, Клаус, что он от нас хотел скрыть!

Тут я совсем обалдел и стал очень стараться увидеть хоть что-нибудь на этом непонятном листе, чтобы догадаться, кто хотел скрыть от нас что. Мне очень нравилось, что Ури разговаривает со мной так, будто он вовсе не считает меня идиотом.

– Видишь? – говорил он и показывал на какие-то два квадратика, затесавшиеся между рядами косых полосок, – Видишь?

– Вижу! – быстро ответил я, чтобы он не заметил, что я совсем запутался с его листом. Но Ури ничего не заметил, он слишком сильно радовался, что тот (не знаю – кто) не сумел нас провести за нос и скрыть от нас что-то (не знаю – что).

– Тут была темница, куда Губертусы заточали своих врагов, а тут, совсем рядом, была их сокровищница, – говорил Ури и показывал пальцем сперва на один квадрат, а потом на другой. – Видишь, вот дверь, которая туда ведет, к ней мы с тобой не сумели подобрать ключ. А вот та дверь, которую мы открыли, чтобы спуститься сюда, в подвал.

Я не видел ни дверей, ни темницы, ни подвала. Там были только черточки и линии, но я все равно кивал головой, – наверно, все это там было, раз Ури говорил, что оно есть.

– Однако это вовсе не безнадежно, – Ури лег на живот и стал рассматривать какую-то точку на листе и захохотал. – Я так и думал!

– Смотри, Клаус, – позвал он меня, – вот сюда! Похоже, что если в цистерне есть лестница, то через нее можно пробраться в сокровищницу.

Его палец быстро заскользил от одной линии к другой и добежал до косых полосок. Не знаю, кто их нарисовал, но рисовал он даже хуже, чем я, такие эти полоски были кривые. Но Ури было все равно, кривые они или нет. Он лег на дорожку, сунул голову в дыру под крышей и стал светить туда сперва фонариком, а потом большим фонарем. Он светил так долго, что мне даже стало скучно, но тут он задрыгал ногами и пополз в дыру не только головой, но и плечами. Он так перевесился, что я начал бояться, как бы он не свалился вниз. Но он не свалился, а вылез обратно и объявил: «Так я и думал, там есть лестница!» – таким веселым голосом, будто уже нашел сокровищницу полную сокровищ. Я видел по телевизору, как три разбойника и одна красивая девушка нашли такую сокровищницу, и украли все сокровища, но по дороге рассорились и убили друг друга, так что никому ничего не досталось.

– Значит так, – Ури снял куртку и начал привязывать веревку к ржавой железной скобе, вбитой под крышей цистерны, – я сейчас полезу в цистерну, а ты будешь тут сидеть и охранять меня, как верный часовой.

Вокруг не было ни души, и я спросил Ури, от кого надо его охранять и зачем веревка.

– Веревка на всякий случай, – ответил он. – Я ведь не знаю, что там, внизу, так что ты за ней следи: если я дерну два раза, побеги вниз, позови фрау Инге. А охранять надо от всех, мало ли кого черт сюда может принести.

Это было так смешно, что мы оба громко засмеялись – даже самый умелый черт вроде Гейнца никого не смог бы принести сюда, на самый верх, разве что на крыльях. После того, как мы хорошо посмеялись, Ури обвязал другой конец веревки вокруг пояса, потом повесил себе на шею связку ключей и фонарь на кожаном ремешке. Потом надел новую шапку, в которую тоже был вделан фонарь, и полез в дыру, на этот раз на животе, ногами вперед.

Нащупав ступеньку, Ури помахал мне рукой и исчез. Я попробовал сунуть голову в дыру, но побоялся перевеситься вниз – я ведь не Ури, я бы обязательно упал и разбился. В цистерне было темно и дна не было видно. Видно было только, как огоньки двух фонарей спускались вниз странными кругами, и я догадался, что лестница, как и в башне, идет винтом по стенке.

Я немножко постоял так, вниз головой, следя за тем, как фонари Ури, медленно кружась, уползают от меня далеко-далеко. Потом мне надоело так стоять и захотелось кушать. Тогда я выбрался на дорожку, прислонился спиной к стене и стал думать о том, что фрау Инге жарила сегодня на сковородке. Наверно, это было что-то вкусное, и мне очень захотелось, чтобы она позвала меня сегодня с ними обедать, – она ведь знала, что сегодня я не ночевал дома и у меня не было с собой бутербродов. Погода была хорошая, солнце светило во всю, и было совсем не холодно, если сидеть не в тени, а на солнце. Я устроился поудобней на дорожке с солнечной стороны, размечтался о том, что будет на обед, и не заметил, как заснул.

Мне приснилось, что я выползаю из подземного хода, совсем как тогда ночью, и слышу противный голос Дитера-фашиста:

– Вот ты где, крошка Клаус!

Это было так похоже на ту страшную ночь, что я даже почувствовал, как Дитер тычет мне в лицо свои противные черные сапоги с кнопками. Я поскорее открыл глаза, чтобы проснуться, но черные сапоги с кнопками не исчезли, а продолжали торчать прямо у меня перед носом. Я поднял голову и увидел над сапогами черные кожаные штаны с кнопками, а над штанами черную куртку и злобную морду Дитера. Значит, он мне совсем не приснился, а на самом деле стоял рядом со мной на стене замка, куда никто не мог так просто пробраться. Может, его и вправду принес сюда какой-нибудь черт с Чертова Пальца?

Я открыл рот, чтобы позвать Ури, но вспомнил, как далеко он мог спуститься за то время, что я спал, и закрыл рот обратно. Но Дитер тут же понял, что я хотел позвать Ури, и ткнул меня сапогом прямо под нос:

– Только не вздумай звать своего припадочного парашютиста! – прошипел он. – Учти, только крикнешь, я тут же сброшу тебя вниз!

И больно пнул меня еще раз, но не в лицо, а в бок, – чтобы я ему поверил, – и вдруг заметил длинную царапину на черной коже у себя на колене. Он ткнул в царапину пальцем, и кожа лопнула в одном месте, так что получилась длинная щелочка.

– Ты что же это не предупредил меня, что твой подземный ход такой узкий, – сказал он сердито. – Из-за тебя я порвал штаны. Кто мне за них заплатит?

Я не знал, кто должен заплатить Дитеру за порванные штаны, но зато я понял, что никакой черт его сюда не принес, – он просто пролез в замок через подземный ход. Я сам тогда ему про этот подземный ход рассказал, чтобы доказать, что я не подручный дракона. Но, конечно, я не стал ему рассказывать, что там со всех сторон торчат острые камни, он же меня не спрашивал! Он еще раз пнул меня в бок, просто так, чтобы я знал, кто он, а кто я. Но я и так знал и сидел тихо, не заедался, пока он вертел головой, будто что-то искал.

Пока он вертел головой и не обращал на меня внимания, я стал думать, знает ли он, что его все зовут Дитер-фашист. Но тут он заметил веревку, привязанную к скобе, и снова начал приставать ко мне, чтобы я рассказал ему, для чего она тут привязана. Но я не хотел говорить, что Ури полез в цистерну, и прикинулся, будто я не понимаю, о чем он меня спрашивает. Только Дитер был не дурак, он мне не поверил и опять рассердился, ему рассердиться – раз плюнуть. Он сунул мне в лицо свой большой рыжий кулак и спросил:

– А чего ж ты здесь сидишь, крошка Клаус, если ни хрена не понимаешь?

Я хотел показать ему язык, но побоялся, – а вдруг он стукнет меня под подбородок, и я откушу себе кончик языка. Пока я молчал, стараясь спрятать язык поглубже в рот, Дитер заметил куртку Ури и сам сообразил, что Ури полез туда, куда идет веревка.

– Ага, значит, парашютист полез на веревке в башню, да? Интересное кино! Что же он там ищет?

Тут он наклонился и стал рассматривать расчерченный линиями и кружками лист, который так и лежал там, где Ури его оставил.

– Это что, план замка? – спросил он и уставился на меня. Я не хотел его раздражать и кивнул головой, – тогда он опустился на колени рядом со мной, чтобы рассмотреть этот план получше.

– Очень интересное кино! – повторял он каждую секунду, ползая вокруг плана.

А я смотрел на его обтянутый черной кожей зад и думал, что будет, если я нечаянно, совсем нечаянно, подтолкну его – упадет он вниз со стены или нет? Честное слово, я бы подтолкнул его, если бы был уверен, что он упадет! Но я боялся, что он ухватится за край дорожки и удержится, а тогда он может столкнуть вниз меня, уж я-то точно ни за что не удержусь. А ему и в голову не пришло, о чем я мечтал, сидя с ним рядом, он щелкнул пальцами по плану и не то, чтобы спросил, а как бы утвердил:

– Ясно, за сокровищем полез! Псих психом, а губа у него не дура: он для того тут и поселился, чтобы добраться до сокровища Губертусов.

И уставился на меня:

– Точно я говорю – он за сокровищем полез, да?

Я вспомнил, что Ури показывал мне на плане сокровищницу Губертусов, и на всякий случай прикусил себе язык, чтобы не выдать ему наш с Ури секрет. Однако, как я ни старался, Дитер заметил мой прикушенный язык и тут же рассердился опять, он чуть что – сразу начинает сердиться. Он вскочил на ноги так быстро, что покачнулся и чуть не сверзился вниз без моей помощи, но, к сожалению, удержался на ногах – ноги у него огромные, особенно когда на них натянуты эти шикарные блестящие сапоги с блестящими кнопками. Он поднял одну огромную ногу в сапоге и больно наступил мне на руку:

– Ты чего там спрятал во рту? А ну – покажи!

Я сидел и молчал, хоть он очень больно прижимал мою ладонь сапогом. Я все это время не вставал на ноги, потому что Дитеру не так легко было бы столкнуть меня вниз, пока я сижу. Но зато, когда я сижу, ему, конечно, гораздо легче пинать меня куда угодно или наступать мне на руки. Он еще больше рассердился, что я молчу, и нажал сапогом сильнее, – мне показалось, что у меня хрустнули косточки на пальцах, и я громко вскрикнул. В ответ на мой крик голос фрау Инге позвал снизу:

– Клаус! Ты меня слышишь, Клаус?

Сапог Дитера чуть ослабил свой нажим, но с моей руки не слез. А фрау Инге опять крикнула снизу, но уже ближе:

– Клаус, Ури, где вы? Пора обедать!

Я бы обрадовался, что она и меня зовет обедать, но тут Дитер опять прижал мою ладонь и прошипел:

– Ну, отвечай же, идиот, ты что, язык проглотил?

Я ответил тихо-тихо:

– Мы здесь, на стене!

Но она не услышала, зато мы с Дитером ясно услышали, как она начала подниматься по лестнице.

– Останови эту стерву, а не то я сброшу тебя вниз!

Мне некогда было соображать, собирается ли он и вправду меня сбросить или только пугает, и я очень громко заорал:

– Ау, фрау Инге! Мы здесь!

Но она, хоть и услышала, и даже ответила мне: «Ау, Клаус!», но все равно продолжала подниматься вверх по лестнице. Дитер прямо озверел, наверно, от страха, что она сейчас его здесь застукает, и стал больно трясти меня за плечо:

– Я сказал, останови ее!

И хоть я не знал, как остановить фрау Инге, – у себя в замке она могла делать все, что хотела, – я все же напрягся и сказал как можно громче:

– Зачем вам подниматься сюда, фрау Инге? Мы уже идем.

Тут мне здорово повезло, потому что она меня услышала и остановилась:

– Вот и отлично, – сказала она. – Приходите скорей, а то все остынет.

И бегом побежала по лестнице вниз, стуча каблучками: «тук-тук-тук!». Тогда Дитер, наконец, отпустил мое плечо, сдвинул свой отвратный сапог с моей руки и заторопился удирать.

– Запомни, – пригрозил он мне, – Если ты пикнешь, что ты меня здесь видел, убью!

И сапоги его забухали по ступенькам, совсем не так, как каблучки фрау Инге, а противно: «плюх-плюх-плюх!». Он исчез как раз вовремя, потому что из проема в стене выглянуло лицо Ури, и он шустро выскочил из цистерны на дорожку, отряхиваясь, как Ральф после дождя. Вид у него был довольный.

– Хорошо, что ты туда не полез, – сказал он мне, будто я собирался туда лезть и передумал. – Там такая вонища – ты бы не вынес.

– А сокровище ты нашел? – спросил я, вспомнив слова Дитера.

– Конечно, нашел, – засмеялся Ури и вытащил из кармана какой-то блестящий предмет, который он тут же зажал в кулаке, чтобы я не мог его рассмотреть. – Вот оно, сокровище.

Он снял с шеи связку ключей и велел мне пересчитать их. Когда я пересчитал и сказал «Двенадцать!», Ури поднес кулак к моему носу и разжал, – на ладони у него лежал большой красивый ключ.

– Тринадцатый красавец! – заорал я. Чтобы узнать этот ключ, мне совсем не надо было пересчитывать остальные: он был особенный – не такой, как другие, – у него головка была не человеческая, а лошадиная. Мне стало очень весело, что ключ нашелся, что Дитер-фашист убрался прочь и что мы с Ури идем обедать к фрау Инге на кухню. Вот она обрадуется, когда мы покажем ей ключ с лошадиной головкой!

– Только фрау Инге – ни-ни-ни! – ладно? Мы сделаем ей сюрприз! – объявил вдруг Ури, пряча тринадцатого красавца обратно в карман.

Я удивился – зачем надо скрывать от фрау Инге, что он нашел ключ? Мы же сами долго морочили ей голову, чтобы она его поискала у себя, а она утверждала, что уже два года, как она в глаза его не видела? Почему же не обрадовать ее, что ключ нашелся? А вдруг Дитер прав, и Ури нашел в подвале еще какое-нибудь сокровище и хочет его тайно забрать себе? Ури как будто прочитал мои мысли, – он внимательно посмотрел мне в глаза и хитро прищурился:

– Может, тебе следует поклясться на крови, что ты не проболтаешься, а?

Инге

Инге выключила посудомоечную машину, но не стала ее разгружать, а только приоткрыла дверцу, чтобы выпустить пар. В замке было очень тихо: отца не было слышно, Ури, пристроившись у бюро в ее спальне, углубленно чертил что-то на большом розовом листе миллиметровки, принесенном недавно Вильмой. Мимо окна, небрежно приминая опавшие листья, прошла фрау Штрайх, направляясь к своему фольксвагену. Почувствовав на себе взгляд Инге, она полуобернулась и сверкнула в сторону кухонных окон то ли испуганными, то ли просто настороженными глазами за стеклами очков.

«Это она из-за вчерашнего! – сообразила Инге. – Вся деревня, конечно, уже знает. К чему они, интересно, нас уже присудили – к смертной казни, к остракизму или, наоборот, тихо радуются унижению Дитера-фашиста? Ведь они недаром так его прозвали...»

Сегодня трудно было поверить в правдоподобие вчерашнего вечернего представления, так стремительно и беспощадно срежиссированного Ури. Выслушав рассказ Клауса о событиях в кабачке, Инге еще по дороге домой мудро решила не заводить разговора с Ури о его дикой выходке, если он не заговорит с ней об этом сам. А он не заговорил, и вчерашний инцидент застрял между ними необсужденным и неприрученным чудовищем.

Обманчивый покой в замке не мешал Инге остро чувствовать всю зыбкость ее маленького мирка, готового в любую минуту рассыпаться, словно карточный домик, под натиском внешних и внутренних сил. Не говоря уже о реальной угрозе, произнесенной на прощание Рупертом Вендеманном, были и другие – менее очевидные, но не менее реальные. Инге была уверена, что Ури от нее что-то скрывает. Он так избегал смотреть ей в глаза, так неумело увиливал от прямых ответов, так многословно, почти заискивающе болтал о всякой ерунде, что у Инге не было сомнения в какой-то непонятной, идущей у нее за спиной тайной игре. Она не могла бы сказать, что это за игра, против кого ведет ее Ури и кто его союзник. Она только знала, что все пространство заполнено туго натянутыми нитями невидимых паутин, в которых очень скоро, – может быть, прямо сейчас, – кто-то, – может быть, именно она, – обречен запутаться и пропасть.

Она не могла ни о чем спросить Ури: с той минуты, как она рассказала ему всю правду о Карле, он стал для нее непроницаем. Он и свиней умудрился забить собственной рукой, и удрал на рассвете, не дождавшись, пока она проснется, и все это только для того, чтобы тайно от нее плести свою паутину. Инге дошла уже в своих подозрениях до такого безумия, что готова была вообразить, будто вчерашний фарс с газовой камерой Ури разыграл специально для того, чтобы скрыть от нее то, чем он был занят весь вчерашний день. «Что за глупости! – мучительным усилием воли остановила она опасный разбег собственных мыслей, – как он мог бы такое спланировать? Тем более, что еще неизвестно, чем за это удовольствие придется расплачиваться».

Словно торопясь ответить на ее вопрос, внезапно зазвонил телефон. Инге секунду помедлила, прежде чем снять трубку, тревожно перебирая в памяти тех, чьи голоса она не хотела бы сейчас услышать – Карл, Руперт, Зильке Кранцлер, Марта, Гейнц, Дитер-фашист... Но голос в трубке не принадлежал ни одному из них – это был кабатчик Вальтер, хозяин «Губертуса». О нем она как-то не подумала, и напрасно: его звонок тоже не сулил ей ничего хорошего. Впрочем, был он крайне любезен и, если за его словами и таилась угроза, то она была хорошо упрятана за елейной мягкостью его голоса:

– Добрый вечер, фрау Инге. Надеюсь, у вас все в порядке? – начал Вальтер издалека. – Как чувствует себя господин Губертус? Ну, слава Богу, слава Богу! – счастливо откликнулся он на сообщение, что господин Губертус чувствует себя хорошо. И уж совершенно благолепно стал благодарить Инге за внимание в ответ на ее вопрос о здоровье его и супруги. «Ну, давай уже, давай, выкладывай, чего тебе надо!» – мысленно поторопила его Инге, не решаясь прервать приторный поток его вежливостей.

– А у нас в «Губертусе» сегодня выходной! – со все возрастающим радушием сообщил Вальтер, явно приближаясь, наконец, к сути звонка. – Мы с Эльзой занялись уборкой после вчерашних безобразий.

«Ага, это уже ближе к делу», – промелькнуло у Инге в голове после упоминания о вчерашних безобразиях.

– У нас тут сейчас тихо, чисто, никого посторонних нет. Вот мы с Эльзой и подумали: может, вы сегодня вечером заедете к нам на полчасика?

– Я – к вам? Зачем?

Голос Вальтера внезапно перестал источать мед, «словно туда плюхнули ложку дегтя» – отметила про себя Инге:

– Мне кажется, нам есть что обсудить, пока не поздно. Разве не так, фрау Инге?

Возразить на это было трудно, тем более что сквозь статический треск на линии откуда-то издалека прорвался прокуренный голос Эльзы:

– Она что, все еще целку из себя строит? Хватит с нею миндальничать, скажи ей все как есть.

В ответ на эту полную доброжелательства реплику Вальтер заблеял в трубку что-то невразумительное. Инге вспомнила болтовню Клауса о том, что кабатчик всегда норовит сделать все назло своей супруге, и решила прекратить эту ненужную комедию – пожалуй, ей и впрямь, пока не поздно, следует поговорить с владельцами кабачка. Хоть она смутно представляла себе, что именно может быть «поздно», она быстро прервала блеяние Вальтера прямым вопросом:

– Вас устроит, если я подъеду к вам через полчаса?

Положив трубку, она окликнула Ури, который, мурлыкая что-то на иврите, сосредоточенно водил карандашом по миллиметровке.

– Мне сейчас придется уехать на пару часов, – сказала она как можно небрежней, чтобы он не забеспокоился, что она едет улаживать последствия его проказ. Но он ничуть не обеспокоился, а даже как будто обрадовался. Или ей это просто показалось? Ее сбивало с толку, что она вдруг потеряла способность распознавать оттенки его душевных движений с той легкостью, с какой ей удавалось это раньше. Она дошла уже до того, что не поверила его несомненному удивлению по поводу ее поспешного отъезда:

– Сейчас? Куда?

Услышав эти вроде бы искренне недоуменные вопросы, Инге некстати вспомнила, что Ури, как оказалось, подслушал ее разговор с Рупертом Вендеманном. Можно ли поверить, что сейчас он, сидя в соседней комнате, не слышал через отворенную дверь, как она обещала Вальтеру приехать через полчаса? Зачем же он притворяется удивленным? Или она просто помешалась и подозревает его ни за что, ни про что?

Впрочем, в данную минуту было неважно – она ли помешалась, он ли притворился. Важно было, что ей все равно придется сейчас поехать к Вальтеру и, как это ей ни противно, принять тот ультиматум, который он намеревается ей предъявить. Потому что хитрюга-Вальтер уж, конечно, пригласил ее приехать в такой час не для того, чтобы распить с нею бутылочку местного вина по случаю благополучного завершения Дня Охотника. Инге невольно усмехнулась своей неожиданной фантазии назвать жестокий спектакль, разыгранный Ури во дворе замка, благополучным завершением Дня Охотника. Вошедший в этот момент в кухню виновник переполоха, заметив ее усмешку, полюбопытствовал:

– Почему ты смеешься?

– Чтобы не плакать! – быстро отпарировала она и попросила. – Ты тут покорми Отто ужином и уложи в постель, ладно?

– Я уже вчера его укладывал. Не слишком ли часто? – попробовал уклониться Ури.

Чуткое ухо Инге немедленно уловило в его возражениях какую-то фальшивую нотку, – вроде как, если бы был он рад, что она навязывает ему заботу об отце, а пытался изобразить, будто недоволен. В такой игре вовсе не было смысла – может, ей это просто почудилось? Выяснять, в чем тут собака зарыта, все равно было сейчас некстати, так что она не подала виду и только напомнила ему кротко:

– Вчера, насколько я помню, мне пришлось уехать по твоим делам.

– Сегодня, впрочем, тоже, – закончил он за нее и глянул, наконец, ей прямо в глаза. – Ведь правда?

– Правда, правда! – поспешно согласилась Инге, опасаясь его неожиданных реакций, которые никогда нельзя было предусмотреть. – Так я побегу предупредить Отто.

Однако никаких особых реакций не последовало, так что Инге схватила с вешалки свой белый плащ и благополучно выскочила из кухни, пока Ури не успел ее остановить. Теперь предстояло еще ублажить Отто, который, конечно, вовсе не жаждал, чтобы вместо любимой дочери его укладывал спать ее ненавистный хахаль. Но, к счастью, отец в этот вечер был кроток и склонен к компромиссам, – Инге даже с некоторой теплотой подумала о несомненном благотворном влиянии порно-терапии этой лицемерной ханжи, Габриэлы Штрайх. Заручившись согласием Отто не слишком брыкаться, когда Ури придет укладывать его в постель, Инге вывела фургон и с удивлением заметила, направляясь вниз, в деревню, что на душе у нее не так уж скверно. Она даже разок засмеялась вслух, представив себе руку фрау Штрайх на колене Отто в тот упоительный момент, когда голые девушки катали голого учителя по траве.

Хорошее настроение Инге не испортилось даже, тогда когда Вальтер приоткрыл дверь черного хода и, пугливо озираясь по сторонам, не видит ли их кто-нибудь, впустил ее внутрь, всем телом выражая осторожную осмотрительность мудрого хозяина. Всей своей повадкой он давал ей понять, как важна и секретна их встреча, окутанная покровом тайны и темноты. Окна в кабачке были глухо зашторены, парадная дверь заперта на засов. Все лампы были погашены, кроме одной, стоящей на столике, притаившемся в тени игрового автомата.

За столиком, на котором была приготовлена открытая бутылка вина, – все-таки бутылку вина он ей выставил, притом вина неплохого, старого, из семейных подвалов! – и три бокала, сидела в напряженной позе Эльза с незажженной сигаретой в углу рта. Инге давно привыкла к ее странной манере постоянно посасывать незажженную сигарету, которая во рту любой женщины, кроме Эльзы, могла бы быть воспринята как эротический сигнал. Однако жесткий корявый рот Эльзы, напоминающий рты леших, вырезанных Гейнцем из еловых корней, никаких неприличных ассоциаций ни у кого не вызывал – весьма возможно, что напрасно: недаром она всегда клокотала от переполнявшей ее злости.

Обычно эта бессмысленно торчащая из недоброго рта незажженная сигарета не раздражала Инге, но сегодня Эльза распространяла вокруг себя такое сильное поле настороженного недоброжелательства, что Инге в первый миг стало не по себе. Однако она усилием воли подавила захлестывающую ее волну неприязни и с любезной улыбкой стала спускать с плеча свой белый плащ с явным женским расчетом на то, что Вальтер, как хозяин, подхватит его на лету. Вальтер поднял было руки, чтобы перехватить скользящий вниз плащ, но вдруг осекся под сверлящим взглядом жены и, беспомощно застыв с растопыренными в полувзлете ладонями, позволил плащу с шелестом упасть на пол. Когда Инге наклонилась поднять плащ, рука ее, однако, наткнулась на руку Вальтера, тоже поспешно наклонившегося для той же цели.

После того, как злополучный плащ был наконец водворен на плечики и повешен на высунутый для этой цели деревянный язык прибитого возле дверей лешего, Инге в сопровождении Вальтера подошла к освещенному столику. Прежде, чем сесть, она на секунду приостановилась, словно ожидая, что скажет Эльза. Та махнула рукой в сторону бутылки и бокалов:

– Садитесь, фрау Инге. Хорошо, что вы пришли.

Не желая первой начинать неприятный разговор, Инге протянула руку к бутылке:

– Можно? Умираю от жажды. Вы вырвали меня прямо из-за стола, я даже не успела допить свой чай.

– Хотите еще чего-нибудь? Кофе? Пива? – рванулся к стойке Вальтер.

– Нет, нет, спасибо. Вполне достаточно вина, – остановила его Инге и щедрой рукой плеснула в свой бокал прозрачную золотистую жидкость.

– Отличное вино, – похвалила она после первого глотка и стала медленно цедить сквозь зубы содержимое бокала, давая хозяевам кабачка возможность перейти, наконец, к тому делу, ради которого они затребовали ее к себе.

Вальтер бросил на Эльзу короткий вопросительный взгляд, та чуть опустила ресницы и кивнула: «Давай, начинай!». Вальтер глубоко вдохнул воздух и сказал:

– Это правда, что вы собираетесь реставрировать замок и открыть его для туристов?

Инге так удивилась этому вопросу, что со стуком поставила недопитый бокал на стол и недоверчиво уставилась на Эльзу, – хоть спрашивал Вальтер, ясно было, что парадом здесь командует она.

– И из-за этого вы настаивали, чтобы я срочно приехала к вам именно сегодня?

На этот раз Эльза ответила сама: не вынимая сигареты изо рта, она припечатала ясно, без обиняков:

– Мы пригласили вас, чтобы предупредить: вчерашние охотники собираются подавать в суд.

На что Инге столь же ясно, без обиняков сблефовала:

– На кого? На Гейнца?

– Почему на Гейнца? – с притворным удивлением подняла свои жидкие брови Эльза.

– Разве не он втравил их в этот сомнительный конфликт, бросающий тень на репутацию вашего уютного кабачка? – безоглядно продолжала блефовать Инге. Хоть роль Гейнца во вчерашней сваре была ей не вполне ясна, она достаточно хорошо его знала, чтобы предположить, что он-то и был заводилой.

– При чем тут наша репутация? – заволновался Вальтер и, подсев к столу, стал нервной рукой наливать вино себе и Эльзе. – С нашей репутацией все в порядке: мы ничего не видели, ничего не слышали. А что видели, то можем забыть – если вы захотите, конечно... ну, и согласитесь...

То ли от волнения, то ли от неяркого сияния затененной оранжевым абажуром лампы в его прозрачных глазах стали вспыхивать и мгновенно гаснуть спиральные радужные сполохи. Инге напряглась припомнить, на чьем лице она совсем недавно видела такие же прозрачные, почти бесцветные глаза, вдруг беспричинно вспыхивающие радужными сполохами и так же беспричинно гаснущие. На чьем-то очень знакомом и совершенно неуместном для этих глаз лице, ничем не напоминающем длинное и даже, пожалуй, красивое лицо Вальтера. Образ того, другого лица, смутно маячил перед ее глазами, то отдаляясь, то приближаясь, пока с неожиданной ясностью не завершился тонкогубым, вечно открытым слюнявым ртом в обрамлении рыхлых одутловатых щек – господи, да это же Клаус! Как она могла столько лет не замечать этой поразительной схожести глаз, замаскированной полной несхожестью остальных черт?

Тем временем ничего не подозревающий о направлении мыслей Инге Вальтер что-то спросил и впился в нее глазами в ожидании ответа. А она – надо же! – потрясенная своим несвоевременным открытием, умудрилась его вопрос пропустить мимо ушей. Чтобы скрыть свое невнимание, Инге ответила Вальтеру бессловесным открытым взглядом в надежде, что он повторит свой вопрос. На ее счастье, он принял ее молчание за попытку набить себе цену и пробормотал нечто абсолютно невразумительное:

– Ну хорошо, пускай не ресторан, но хотя бы павильон для торговли пивом и бутербродами?

Инге почувствовала себя актрисой-любительницей в спектакле театра абсурда, забывшей свою следующую реплику, и, не зная, как быть, просто повторила за Вальтером:

– Павильон для торговли пивом?

Вальтер немедленно пришел в восторг и заговорил быстро и сбивчиво:

– Да, да, именно павильон! Я так и вижу его – красный камень и стекло! Проект уже почти готов! На площадке у ворот... сразу за мостом... Под угловой башней... Очень в стиле... так что нисколько не нарушит! Так и вижу – мраморные столики на витых металлических ножках! И такие же стулья... тоже проект... молодой художник, очень талантливый... Мы готовы платить вам за аренду двадцать процентов от прибыли!

– Пятнадцать! – четко поправила его Эльза и выплюнула сигарету. – Пятнадцать процентов – и никаких свидетелей не будет!

Инге показалось, что она сходит с ума.

Отто

В другой день Отто устроил бы дочери грандиозный скандал за то, что она уже два вечера подряд сама куда-то удирает, а к нему подсылает своего жеребца. Но сегодня он промолчал и смирился. Во-первых, его очень грела мысль, что жеребцу это нравится еще меньше, чем ему. Во-вторых, Габриэла пригасила сегодня его склонность быстро раздражаться, прокрутив ему на видео новый фильм про двух полнотелых студенток, давших объявление в газету, что у них в квартире сдается комната. Что эти девки вытворяли с предполагаемыми жильцами, что вытворяли! Отто даже пожалел, что не мог пойти по их объявлению, когда был помоложе. Но даже и в старости он умудрился получить свое от их завлекательных игр. И поэтому он не так уж рассердился, когда Инге мазнула его лысину холодными подкрашенными губами и ускакала неведомо куда в своем щеголеватом белом плаще. К тому же после всех передряг и волнений последних двух дней у него просто не было сил с ней склочничать, и он, смирившись, стал тешить себя забавной мыслишкой, что с нее вполне станется поручить старика-отца своему привычному уже жеребцу и умчаться к кому-нибудь другому, свеженькому, еще не надоевшему.

Эта шикарная занозистая идея так пришлась ему по вкусу, что он, отринув обычную ревность, начал сочинять и смаковать детали новых похождений своей ненасытной дочки, одалживая недостающие детали из просмотренных им в обществе Габриэлы веселеньких кинокартин. Обессиленный пережитым удовольствием, Отто задремал и пропустил момент, когда многократно обманутый своей неверной подружкой парашютист, мягко ступая белыми кроссовками, подошел к его креслу с подносом в руке.

– Пора ужинать, – кратко объявил он, повязывая под подбородком Отто жесткую крахмальную салфетку. Отто тут же замотал головой, – он терпеть не мог крахмальных салфеток и строго-настрого наказал Габриэле перейти на мягкие клетчатые кухонные полотенца. Но парашютисту было, конечно, на наказы Отто наплевать – спасибо, что он хоть бережно подносил к его губам ложку со сладким творогом, а не пихал ее в рот, как солдатский сапог. Так что Отто пришлось смириться и с жесткой салфеткой под подбородком, и с отвратными белыми кроссовками, в каких он даже Клаусу не позволял заходить в свои комнаты.

Как только Отто смирился с присутствием парашютиста, ему сразу стало легче жить, – творог показался вкусным, булочка мягкой, чай в меру сладким и сам парашютист не таким уж несносным. Поэтому Отто после ужина пришел в благодушное настроение и даже стал баловаться новой мыслишкой, – а не предложить ли парашютисту посмотреть с ним вместе фильм о двух полнотелых студентках, давших в газету объявление о квартире? Почему бы им не повеселиться вместе, раз блядовитая Инге все равно укатила от них к другому?

Чувствуя себя щедрым и великодушным, Отто уже занес было лапу над рельсом, чтобы отстучать свое заманчивое предложение, как парашютист сунул руку в карман, вынул оттуда какой-то блестящий предмет и положил его на стол перед Отто.

– Узнаете? – спросил он.

Кровь бросилась Отто в голову – или ему померещилось, или это был тот самый ключ? Но ведь этого не могло быть: тот ключ сгинул бесследно за недоступной дверью, так что вряд ли это был он. Просто проклятый еврейский нахал его провоцирует, подсовывая ему похожий ключ в надежде, что он испугается и выдаст себя. Отто захрипел и ударил лапой в рельс:

«Конечно, узнаю: это ключ из кухонной связки».

– Верно, – согласился парашютист, – Да не совсем: это потерянный ключ из связки, – добавил он, нажимая на слово «потерянный».

«Может, и потерянный, – схитрил Отто. – Откуда мне знать?»

– Да ведь Инге весь дом перерыла, чтоб его найти.

«А ты, что ли, нашел?» – Отто, забывшись от волнения, незаметно для себя перешел на «ты».

– А я нашел. Что же ты не спросишь, где? – парашютист тоже немедленно перешел на «ты», будто только этого и ждал.

«А зачем мне спрашивать?» – притворно взметнулся Отто. И напрасно взметнулся – парашютист придвинул свою морду прямо к лицу Отто и согласился:

– Незачем. Ведь ты отлично знаешь, где я мог его найти.

Если бы Отто владел своей рукой, он бы расстегнул воротник рубахи, который вдруг начал его душить. Что известно парашютисту? Откуда он знает про ключ и где он его взял? Да нигде он его не взял – попытался успокоить себя старик – это совсем не тот ключ, а любой другой из связки, парень просто морочит ему голову. Он так и отстучал по рельсу – почти твердо, почти уверенно. Но хитрый парашютист только засмеялся, вытащил из кармана висящей в коридоре куртки связку с остальными красавцами и бросил на стол перед Отто:

– Вот тебе остальная дюжина. Можешь пересчитать.

Нисколько не обижаясь на это фамильярное тыканье, Отто придвинул лапой связку поближе к себе и внимательно пересчитал – ключей на ней было двенадцать. Впрочем, делал он это только для того, чтобы выиграть время и обдумать линию защиты, потому что, присмотревшись получше, он узнал своего тринадцатого красавца. Спутать его с другими ключами было бы невозможно – у него, в отличие от остальных, головка была выкована в виде лошадиной головы. Не оставалось никакого сомнения, что это он, – Отто хорошо помнил свое родовое имущество.

«Действительно, тринадцатый красавец, – признал он после долгого молчания, которое парашютист не торопил нарушить. – Ну и что?»

– А вот что, – ответил парашютист, сдвинул ключи на край стола и расстелил перед Отто хрустящий новенький план – близнец первого – того, который так мучительно трудно было порвать.

«Что это?» – Отто бессильно, почти неслышно стукнул лапой, потому что мгновенно понял, что это такое.

– Только не притворяйся, ты прекрасно видишь, что это.

Отто мельком глянул на сверкающий новизной лист и сразу увидел вход в подвал и все остальное – на этот раз он точно знал, в каком углу искать. Если бы он вовремя не сдержался, он бы громко застонал при воспоминании о той ужасной ночи, когда он с невероятным усилием уничтожил этот кусок плана, – и все, как оказывается, напрасно, напрасно, напрасно! Этот наглый мальчишка, этот чужак, посмел перехитрить его! Как его зовут, Ури, что ли? – дурацкое имя; он, Отто, всегда с подозрением относился к иноземцам. Впрочем, соотечественник с нормальным немецким именем Карл оказался еще хуже.

Но откуда этот мальчишка Ури мог узнать про Карла? Ведь ни одна душа не знает! А может, Отто слишком спешит с выводами, и Карл тут вовсе ни при чем? Мальчишка тем временем разгладил опасный угол плана и ткнул пальцем в отмеченный косой штриховкой коридор, в который выходила та дверь.

– Вот сокровищница Губертусов – я там сегодня побывал, и представь, никаких сокровищ там нет и в помине! А вот и дверь, от которой ключик! Которую ты постарался выдрать из плана, изобразивши обморок. Бедная Инге – она так перепугалась! О ней ты подумал?

Отто не ответил – в конце концов, он не в полиции и не обязан утруждать себя ответом. А впрочем, кто знает, может, этот молокосос как раз из полиции? Или из израильской разведки? Но Ури вроде бы не так уж и нуждался в ответах Отто: он воображал, что ему есть что сказать, и похоже, ему нужен был слушатель, а не собеседник. Может, он все-таки не из полиции?

– Любопытно узнать, зачем тебе понадобилось рвать план именно в этом месте? Вряд ли для того, чтобы отвести нас с Вильмой от пустой семейной сокровищницы. А если не для этого, так для чего? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно получить ответ на несколько других. Я вижу, ты пока не готов пойти мне навстречу, но давай продолжим наше расследование, и я надеюсь, что ты передумаешь.

Отто, насколько мог, затряс головой: «Не надейся, мол, ни черта ты от меня не получишь!». Но мальчишка только засмеялся, так он был в себе уверен:

– Не зарекайся, Отто, не надо: ты вполне можешь передумать, когда выслушаешь меня до конца.

Одного он, во всяком случае, добился: если разговаривать с ним Отто не пожелал, слушать его он не отказался. А ведь мог, и еще как мог! Стоило только начать корчиться, изображать рвоту и отчаянно бить лапой в рельс. Но он ничего этого не стал делать, а закрыл глаза и застыл в своем кресле, готовый к самому худшему. И самое худшее случилось, – Отто услышал стук отворяемого ящика и сквозь щелочку между веками здорового глаза украдкой глянул в сторону бюро. Так и есть – мальчишка открыл тот самый ящик, порылся там недолго и вытащил два желтых листка. Отто зажмурил глаз изо всех сил – ему не нужно было смотреть на желтые листки, чтобы понять смысл того, что сейчас произойдет.

– Открой глаза на секунду, Отто, – голос мальчишки над его ухом прозвучал вкрадчиво, даже ласково. – Ты ведь знаешь, кто это?

Хоть Отто отлично знал, о чем спрашивает Ури, он все же снова глянул сквозь щелочку между веками. Но напрасно он надеялся на чудо: палец мальчишки указывал на трижды проклятую рожу Гюнтера фон Корфа, а мальчишка продолжал, не дожидаясь ответа:

– Это ведь так называемый Карл, правда? Бывший профессор каких-то гуманитарных наук, бывший друг Инге, ваш бывший подсобный работник, который год назад пропал неизвестно куда.

«Только не трожь Инге!» – теряя голову, взметнулся Отто, внезапно ужаснувшийся мысли, что этот парень – просто полицейский агент. – Она ни при чем!

– Как это ни при чем? Он ведь был ее друг и любовник. Ее, а не твой.

Отто снова зажмурил глаза, напряженно стараясь придумать, как можно немедленно расправиться с мальчишкой, который, как назло, был молод, здоров и силен. Положение было отчаянное, – если бы Отто предусмотрел такой оборот, он наверняка бы нашел способ устранить настырного чужака, но он, ослепленный ревностью, думал все это время бог знает о каких глупостях и упустил такую возможность. Но может, все же упустил не окончательно и есть еще шанс как-нибудь заморочить голову еврейскому молокососу и похоронить его в недоступных подвалах замка? Ведь Отто мог с гордостью сказать, что он сумел обвести вокруг пальца самого Гюнтера фон Корфа, а уж тот был стреляный воробей международного класса, его все полиции мира уже два года ищут и не могут найти. Но для того, чтобы заманить этого молодого нахала хоть куда-нибудь, хоть в его, Отто, спальню, нужно сначала втереться к нему в доверие, а сволочной мальчишка осмотрителен и осторожен, – Отто заметил это позавчера, когда они пытались заставить Инге отпереть дверь подвала с геранями.

Только вспомнив про подвал с геранями, Отто встревожился по-настоящему: он еще в тот вечер почувствовал беду, особенно когда увидел Ури с охапкой пиджаков и курток Карла. Он тут же заподозрил, что Инге по какой-то причине открыла своему парашютисту истинное имя Карла, и оказался прав. Но она не могла разболтать того, чего сама не знала, что знал только он один. Он один и больше никто. Так что нечего волноваться – постарался он успокоить себя но тут, словно прочитав мысли Отто, мальчишка заключил свою речь, да еще таким будничным тоном, будто говорил о том, чем завтра кормить свиней:

– Но кто бы он ни был – Карл фон Гревниц или Гюнтер фон Корф, его уже нет в живых. Его кости лежат в том вонючем подвале, в котором я нашел потерянный ключ.

И тут Отто решил отказаться от своей первоначальной игры в молчанку – посредством молчанки ни в чье доверие не вотрешься. Но зато уж решившись, он рискнул пойти ва-банк:

«Рад слышать, – торопливо отстучал он. – Я ведь извелся сомнением: а вдруг он все же сбежал?»

– Ну, ты хорош! – восхитился Ури. – Так вот сразу все карты на стол! Или ты со мной так откровенно, потому что и меня надеешься куда-нибудь замуровать?

«Это было бы неплохо, но надежды мало. А насчет Карла – не спеши выносить приговор, – слегка уклонился Отто, – я просто рад, что он больше не вернется».

– Не темни, Отто, – Ури протянул к старику руку, тот в ужасе отпрянул. – Чего ты всполошился? Я просто подумал, что уже поздно и тебе пора в постельку. А пока я буду мыть тебя и укладывать, расскажу тебе сказку о том, как одному парализованному старику удалось заманить в подвал и замуровать там самого неуловимого Гюнтера фон Корфа.

Сильные руки парашютиста подхватили Отто и вынули из кресла – сопротивляться не имело смысла, тем более что негодяйка-дочь вовремя не поменяла ему пеленку и кожа у него между ног воспалилась и горела. Отто закрыл глаза и отдался на волю нахального мальчишки – самое удивительное, что это было не так уж противно.

– С чего мы начнем? – риторически спросил мальчишка, довольно умело выбирая из-под старика мокрую пеленку. – Может быть, с того, как ты узнал, что за птица ненавистный тебе Карл? Узнал ты этот ужасный секрет просто потому, что ты регулярно подслушивал под дверью в спальню Инге.

Отто дернулся было возразить, но левая рука парашютиста – в правой он держал губку с мыльной пеной – легонько прижала его к застланной клеенкой кровати, где Ури завершал его вечерний туалет.

– Только не трать время на спор: мы можем не успеть до возвращения Инге. Или ты хочешь продолжить нашу беседу при ней? – при упоминании имени дочери Отто сразу сник, и парашютист удовлетворенно сосредоточился на промывании его промежности. – Вот и прекрасно! Я бы тоже не хотел посвящать ее в наши тайны. Не имеет смысла отрицать, что ты регулярно подслушивал: Клаус показал мне те дырочки, которые он по твоей просьбе провертел в ее двери. Как я понимаю, ты был тогда гораздо крепче, ты обходился без фрау Штрайх и мог свободно управлять своим креслом. И тебе ничто не мешало прокрадываться ночью по подземному коридору и слушать, что происходит в спальне. Я уверен, что поначалу интерес у тебя был чисто эротический, ты и не подозревал, какой подарок приготовила тебе судьба. Однажды ты услышал странный разговор, скорей всего ссору, которая навела тебя на мысль, что с этим новым работником не все чисто, и ты удвоил свои усилия, стараясь понять, кто же он такой, ведь правда?

Отто лежал тихо-тихо, разнеженный мягкими касаниями ловких пальцев мальчишки, он даже как бы смирился с тем, что эти пальцы касались его дочери, небось, еще более нежно – черт побери, недаром она так к нему прикипела, ее можно было понять!

– Но они хоть и ссорились, но прямо, небось, никаких имен не называли? Как же ты все же догадался, кто он? – спросил Ури, надевая на Отто полотняные ночные штаны и усаживая его среди подушек.

«Да какая разница?»

– Разница большая. Я ведь хотел рассказать тебе сказку об отважном инвалиде, одержавшем верх над опасным вожаком террористов. А если бы ты не догадался, кто он, какая бы это была победа?

«На слабо меня хочет взять», – подумал Отто, но все же рискнул на откровенность, потому что был польщен: он сам о себе именно так и думал – как о герое, но чтоб чужак-мальчишка так о нем сказал! Как тут было не рассказать – он похоронил свою тайну в себе, и она жгла его полной невозможностью быть когда-нибудь поведанной. Он приподнял лапу и стал отстукивать без предлогов и знаков препинания, как телеграмму:

«они ссорились непонятно спросить не мог все ездил слушать и ничего один раз приехали из города подарок ей на день рождения покупали стали громко ссориться зачем он уставился на список террористов на дверях почты она повторяла у меня нет больше сил а он смеялся»

– И ты понял, что надо достать этот список?

«подозрений» – стукнул Отто.

Он вдруг страшно заспешил, боясь, что дочь вернется и помешает. Чему именно помешает, он еще не решил – то ли все рассказать, то ли покончить с любознательным нахалом. Правда, пока никакой возможности с ним покончить он не видел, но кто знает, какой случай может представиться?

Нахал его краткого сообщения не понял и спросил неуверенно:

– У тебя появились подозрения?

«Глупо, – раздражился Отто, – без подозрений достать».

– Ну да, ведь никого нельзя попросить, чтобы не вызвать подозрений! Да, задача непростая! Что же ты придумал?

«В парикмахерскую».

– Попросил отвезти тебя к парикмахеру? А до того тебя что, дома стригли? – догадался Ури и вспомнил: – Ну да, ведь парикмахерская напротив почты. Здорово! Ну, значит, Инге привезла тебя в парикмахерскую, а что дальше?

«Сказал ей езжай по делам я подожду мне надоело целые дни сидеть взаперти она только рада меня бросить парикмахера попросил вывезти меня на площадь и стал ездить в кресле взад-вперед»

– Неужто сорвал полицейский лист с дверей? Протезом?

«Два с почты и с банка никто не видел перерыв»

Ури захохотал и прищелкнул пальцами – «ну и молодец ты, Отто!» А Отто упивался своим рассказом – никогда ни перед кем до сих пор не мог он похвастаться своей изобретательностью, ни с кем не мог поделиться тем отчаянием, которое охватило его, когда он понял, в какую передрягу попала дочь. Ури вышел в столовую и вернулся с желтыми листками:

– Действительно, ты их слегка порвал, я просто не обратил внимания. Ну хорошо, сорвал ты листки, спрятал – под свитер, что ли? А дома начал рассматривать – и как, сразу его узнал?

«заподозрил его и еще одного во втором ряду загримировался хорошо усы сбрил волосы покрасил был блондин а тут брюнет с длинными но узнал»

– И что?

«Стал думать»

– И решил?

«Решил»

– Так-таки решил его прикончить? А почему бы просто не выдать полиции?

«А Инге она прятала и знала давно»

– Ну, а прогнать как-нибудь? Чтоб убрался отсюда и оставил ее в покое?

На лбу Отто выступили крупные капли пота, он начал дрожать мелкой дрожью и жадно ловить ртом воздух:

«негодяй сказал никуда от меня не уйдешь хоть в могилу требовал чтобы посылала по почте бомбы»

Ури так и подскочил:

– Какие бомбы?

«Говорил не могу жить тут в бездействии надо разрушить грозился делать бомбы а она чтоб возила на почту».

– А она что?

«У него в рабстве говорил расскажу что ты все годы знала и посылки возила у него номера полетов записаны с кем когда она встречалась»

– И ты решил с ним покончить?

«Что я мог прикованный к креслу, одна рука»

– Ладно, Отто, перестань прибедняться, у нас нет времени, – перебил его горькие причитания мальчишка, – сейчас мы выясним, что ты мог и что ты смог. Теперь, когда я понял, как ты разгадал загадку Гюнтера фон Корфа, у меня осталась еще пара белых пятен...

И Отто перестал прибедняться, – ему было очень интересно, что за него придумал хитрожопый еврейский мальчишка, – угадал или не угадал? То есть, что-то наверняка угадал, раз приволок ему тринадцатого красавца с лошадиной головой.

– Как только ты узнал, что Карла разыскивает полиция, ты понял, в чем его главная слабость. И на этой слабости ты решил сыграть.

Услышав это, Отто удовлетворенно хрюкнул, – мальчишка соображает неплохо – любопытно, как далеко он зайдет в своих догадках. А тот увлеченно продолжал:

– Задача была очень непростая, но ты все продумал и предусмотрел: первым делом ты спрятал куда-то план замка.

«Глупости ничего я не прятал»

– Ну да, не прятал! Инге все здесь перевернула вверх дном, но так его и не нашла. А мы с тобой знаем, какой у нее всюду порядок!

«Ну а я при чем»

– Ты хочешь дослушать мой рассказ или нет? – наглый мальчишка сделал вид, будто он собирается уходить, и Отто испугался, а вдруг он и вправду уйдет? И поторопился отстучать, пока не поздно:

«Ну ладно ты прав я спрятал план»

– Я так и знал! – мальчишка так и просиял, и старик заулыбался вместе с ним: все-таки кто-то его наконец оценил! И тут же сам себя одернул: осторожней, старый дурак, не распускайся, а то он таким образом все у тебя выпытает! Но осторожничать было трудно, потому что Ури уже мчался дальше, закусив удила:

– Следующий шаг был трудней, однако ты и с ним справился: ты пробрался на кухню и снял со связки тринадцатого красавца, который отпирает дверь в этот подвал.

«Откуда ты знаешь, что отпирает?» – нетерпеливо перебил Отто.

– Я перед тем, как пришел к тебе, сходил туда и попробовал.

«И отпер дверь?»

– Ну да.

«И что там?»

– А ничего особенного. Узкий темный коридор, куда ведет – неясно.

«Так ты не вошел?»

– Времени не было. Инге ведь просила покормить тебя и уложить в постель.

«Значит, ты дверь открыл, а дальше не пошел?»

Вот он, вот он, случай! Сам в руки идет – неужто опять посветит ему удача? Отто даже дыхание затаил, чтобы не выдать себя неосмотрительным словом или взглядом. И чтобы выяснить, что мальчишка действительно знает, а что производит из своей неукротимой еврейской фантазии, спросил как бы совсем невинно, безо всякого подтекста:

«А что ты там искал?»

– Я исходил из того, что Карл вряд ли собирался надолго оставаться во тьме подвала, и взял у тебя ключ для того, чтобы оттуда выйти. Вот я и искал ту дверь, которую Карл собирался отпереть этим ключом.

«А почему ты так уверен, что кости в подвале принадлежат Карлу?» – Отто вдруг испугался, что все это просто фантазии и никакого трупа не было, а просто Карл тогда сбежал и бросил по пути ключ, и мальчишка где-то этот ключ нашел и мистифицирует его, сочиняя свой вариант событий.

– Ну, это-то самое простое: среди костей, которые, кстати, были хорошо обглоданы крысами, валялись еще и эти ключи.

И Ури бросил на одеяло маленькое колечко с брелоком в виде бронзовой печатки, на котором было несколько современных ключей.

– Этот – от ворот, эти два – от фургона, этот – от кухни, этот – от свинарника – узнаешь? – спросил он участливо, будто могло статься, что Отто не узнает. – Кому еще могли принадлежать эти ключи?

Нисколько не убежденный доводами Ури, Отто вконец расстроился:

«Кто его знает, Карл и эти ключи мог бросить, чтобы замести следы».

Испуг старика слегка озадачил Ури:

– Чего ты, собственно, боишься? Что Карл жив?

«Если он жив он еще вернется он ее не отпустит»

– Знаешь, у меня есть другие доказательства, что его нет в живых. Но я их тебе пока не открою. Я расскажу их тебе, если ты честно поможешь мне обнаружить путь Карла в сокровищницу Губертусов. Ладно?

Отто немедленно согласился: терять ему все равно было нечего, а пока идет беседа, у него еще остаются шансы покончить с этим молодым хитрецом. Но главное, было весьма заманчиво дослушать, какую долю истины тот угадал. А еще заманчивей узнать, какие доказательства смерти Карла он умудрился раскопать, хоть Отто не мог даже представить, где ему для этого пришлось копать.

«Давай, – стукнул он, – переходи к делу времени мало»

Мальчишка глянул на часы, сделал круглые глаза – боже, как поздно! – и заторопился:

– Только ты теперь не перебивай, потом поправишь, если что не так.

«Самонадеянный петушок!» – промелькнуло в голове Отто даже с какой-то примесью нежности. Он, конечно, эту ненужную эмоцию тут же подавил и стал слушать с нарастающим вниманием.

– Значит, ключ ты спрятал у себя и начал готовиться к главному действию. Для этого надо было избавиться от Инге и Марты, но при том воскресный день исключался, потому что тебе в первую очередь необходим был Клаус. Твой замысел невозможно было осуществить без Клауса.

«Он знает про Клауса!» – ахнул Отто. И вспомнил настойчивые жалобы Габриэлы на то, что дурачок Клаус последнее время ходит за Ури, как собачка на поводке, и смотрит ему в рот. Так вот оно что – значит, сам Клаус что-то ему рассказал! Что ж, во всем виноват он, Отто, – он совсем забросил Клауса с тех пор, как у него с Габриэлой появились свои секреты. Даже спину почесать его не просил. Но откуда Отто мог знать, о чем бедный идиот болтает с Ури? Да и вообще, как можно было предположить, что Клаус что-то заметил? Выходит, не такой уж он идиот, раз заметил и рассказал, стоило только кому-то втереться к нему в доверие.

«Твой плюс», – подумал Отто про Ури совсем не сердито, а скорей удивленно, и опять навострил уши. Ничего не скажешь – сюжет развивался увлекательно.

– Для чего нужен был Клаус? А очень просто, – чтобы вызвать скорую помощь. Ведь точно?

Лапа Отто дрогнула, но воздержалась как от подтверждения, так и от отрицания – мол, «посмотрим, что будет дальше».

– Конечно, это было тонкое дело – ведь тебе нужно было провести не просто работягу Карла, а профессора фон Корфа, который и сам умудрился провести многих поумнее тебя. Или, вернее, таких, которые воображали, что они умней тебя, потому что ты оказался парень не промах. В тот день тебе удалось сплавить Инге вместе с Мартой. Я не знаю точно, какой свой каприз ты вынудил их исполнить, – то ли специальный ночной горшок купить, то ли что-то еще, но факт, что они уехали вместе и надолго: ты позаботился, чтобы затребованный тобою предмет находился как можно дальше. Избавившись от обеих женщин, ты приготовил под рукой все необходимое – ключ и желтые полицейские листки – и громким звоном вызвал из свинарника Клауса. Ты выбрал для этого момент, когда Карл возился неподалеку у тебя на глазах, скорей всего – выкладывал из камней стену холодильника, потому что его работа, очевидно, была неожиданно прервана. Я сегодня всю ночь рисовал себе эту сцену и вижу ее так. Ты подозвал Клауса, притворился, будто у тебя начинается приступ, и велел ему срочно вызвать скорую помощь. Теперь тебе нужно было ненадолго избавиться и от Клауса, чтобы поговорить с Карлом наедине, но при этом ты не мог вызвать Карла сам, для этого тебе тоже нужен был Клаус. Тут у меня первое белое пятно – ведь времени было в обрез, но ты не мог начать свой шантаж до того, как вдали завоет сирена скорой помощи. Но ты, однако, как-то выкрутился. Может, расскажешь мне, как?

Отто захлюпал и затрясся от счастливого смеха – ну как было не поддаться на такой соблазн?

«Вывезти во двор к Карлу» – отстучал он.

– Ты попросил Клауса вывезти тебя во двор? Ты гений, Отто – такое простое решение, как я сам не догадался? А как объяснил?

«Дышать потом послал за водой».

– ...изобразил, что тебе трудно дышать, а потом послал за водой на кухню? Здорово, просто здорово! Ну, а дальше я уже представляю. Ты сыграл на том, что вой скорой помощи трудно отличить от воя полицейской сирены, ведь да?

Тут уже Отто забыл всякую осторожность и просто стукнул «да» – в конце концов, что ему терять? Свидетелей нет, в крайнем случае, всегда можно отпереться. Зато его унылая угасающая жизнь засверкала вдруг неожиданными красками, – кому-то он был интересен и нужен!

– Ты отправил Клауса на кухню, как только услышал вдали вой сирены. Ты, конечно, услышал его первый, я давно заметил, что у тебя исключительно острый слух. И тут же забарабанил в рельс «Полиция!». Карл прислушался и тоже услышал сирену. Он уронил мастерок с цементом, – мне его потом чуть не зубами пришлось отчищать, – и уставился на тебя, потому что ты продолжал повторять «Полиция! Полиция!». А у тебя уже были наготове желтые листки с его портретами. Много говорить было необязательно, достаточно было ткнуть лапой в портрет и отстучать «ты!». Ты, конечно, рисковал: такой лихач, как Гюнтер, мог бы тебя тут же пристукнуть и навострить лыжи, но спасительный вой сирены был уже недалеко, так что ты поспешно отстучал «бежим помогу спрятаться», и он предпочел тебе довериться – скажи, почему?

Отто не стал скрывать правду – теперь ему уже нечего было терять: семь бед, один ответ!

«Объявил тебя бы сгноил но Инге за нее боюсь»

– Я что-то такое подозревал. И он тебе поверил?

«Я опять повторил что если б не Инге я бы его сгноил и он поверил говорит куда».

– И тут ты дал ему ключ. Что ты ему пообещал?

«Подземный ход».

– Ты сказал ему, что этот ключ отопрет дверь в подземный ход? Но ведь Карл прекрасно знал про этот подземный ход. Он мог нырнуть туда без всяких проблем, почему же он выбрал твой вход, неразведанный и опасный?

«Я посоветовал не ходить без двери собаки сразу след возьмут».

– И он на это клюнул? Ну да, он, конечно, к этому моменту уже плохо соображал, потому что был в панике. Он, хоть и был хладнокровный подлец, но тоже голову потерял, совсем как простой смертный: сирена-то выла все ближе и ближе, а ему вовсе не хотелось обратно в тюрьму! На этом ты его и подсек, честь тебе и хвала!

Тут Отто захохотал, как ненормальный, – давно ему не было так весело!

– Ты стукнул лапой «бежим!», тут из кухни выскочил Клаус, и вы припустили – через твой вход и вниз по подземному коридору. Карл бежал впереди, он хорошо знал дорогу, Клаус катил твое кресло, и ты без перерыва стучал в рельс «скорей! скорей! скорей!», а перед тем, как свернуть в сторону круглого зала, ты отправил Клауса отворять ворота, но Клаус был так испуган происходящим, что никак не мог понять, чего ты от него хочешь. И тогда Карл крикнул ему: «отвори ворота полиции!», и бедняга Клаус побежал назад, в меру сил удивляясь, при чем тут полиция, если он вызывал скорую помощь. Но ему так никто никогда уже на этот вопрос не ответил, потому что, когда он вернулся с санитарами, Карл исчез навсегда, а с тобой и вправду случился удар, и ты попал в больницу. Ну, как тебе мой рассказ?

«Рассказ отличный но с чего ты взял что Карл погиб он удрал полиции ведь не было его искать»

– А труп в подвале?

«Может чей-нибудь еще».

– Ты что, еще кого-то отправлял туда?

Отто на миг потерял голову от возмущения и хотел было поднять трезвон, но сообразил, что Инге нет дома, – и слава Богу, что нет. Но хоть он и сдержался, Ури заметил, как он вспыхнул, и сказал успокаивающе:

– Ладно, ладно, я пошутил. Но раз ты никого туда не отправлял, значит, это все же труп Карла.

«Ты его не знаешь он и труп мог подменить».

– Есть другие вещи, которые трудно объяснить, если Карл жив.

«Расскажи ты обещал».

– Но ведь ты еще не ответил на мои вопросы.

«Спроси скорей».

– Во-первых, как ты управился с первой потайной дверью? Вот с этой? – Ури кончиком ключа указал на тонкую заштрихованную полоску.

«А ты и ее нашел», – задохнулся Отто.

– Не буду хвастаться – это Вильма нашла, а не я. Она хорошо читает чертежи.

«Вильма, – отчаянно заколотил лапой Отто, – нельзя пускать все разнюхает разболтает»

– Я сегодня ее и не пустил, отложил на завтра.

«А завтра?»

– Могу еще раз отложить – на следующую неделю. Если ты объяснишь мне, как ты уговорил Карла войти в эту дверь с потайным замком. Ведь он мог отказаться, опасаясь ловушки.

«Научил открывать изнутри больше доверия»

– Я и не знал, что ты такой великий психолог!

Отто хрюкнул – он сам не знал, то ли он был обижен, то ли польщен.

– Ну вот, до сих пор все сходится, или почти все —ведь правда? Но вот дальше... Не то, чтобы я совсем просчитался, ведь, исходя из своих расчетов, я, все-таки нашел труп Карла... и все же... как он попал в сокровищницу?

«А ты как ты попал?»

– Через цистерну.

«Цистерна! Ты нашел дорогу через цистерну? Далеко спускаться трудно».

– Мне понадобилось больше трех часов... но теперь я лучше знаю дорогу...

«Зачем теперь у тебя есть ключ от двери».

– Но мне неясно, куда эта дверь ведет. Не хочешь мне рассказать?

Сердце Отто подпрыгнуло так высоко, что он чуть не задохнулся – вот он, вот он, случай! Недаром он позволил втравить себя в эту рискованную беседу! Он закашлялся – отчасти из-за сердца, но отчасти из хитрости, чтобы успеть обдумать следующий ход: одна верная фраза и ему, возможно, удастся избавиться от мальчишки вместе со всеми его опасными догадками и неосторожными признаниями самого Отто!

«А зачем тебе туда опять?» спросил Отто, выигрывая время. Ответ обескуражил его, или, еще вернее, – обезоружил:

– Нужно убрать останки Карла. Скоро начнутся работы по реставрации, а мы ведь не хотим, чтобы кто-нибудь затеял следствие, правда?

«По реставрации...» – совершенно по-идиотски повторил растерянный Отто. Весь его хитроумный замысел летел к черту из-за этой дурацкой реставрации. Вряд ли Инге будет полезно, если в сокровищнице рядом со сгнившими останками Карла найдут свежие останки Ури. А тот, с завидной проницательностью проследив направление мыслей старика, только рассмеялся, окончательно зачеркивая всякую возможность ловушки.

– Не мечтай, пожалуйста, сбросить меня в подвал вслед за Карлом, как предсказала Марта. Второй раз не выйдет. Тем более что у меня, в отличие от Карла, есть ключ от второго входа в сокровищницу.

«Какого еще второго?»

– Ты прекрасно знаешь, какого, – Ури придвинул план поближе к Отто. – Вот этого, который жутким зигзагом с загибами выводит в цистерну, я сегодня два раза по нему прополз – туда и обратно. Страшновато там, я тебе скажу, мне пару раз даже хотелось повернуть обратно.

«Чего ж ты не повернул?»

– Да как-то жаль было все бросить за два шага до разгадки. И, как видишь, мучился не напрасно, – Ури подбросил на ладони тринадцатого красавца, любуясь строгими контурами лошадиной головы. – Вот он, тринадцатый ключик, чуть было не пропавший без вести!

«Вот и бери его отпирай дверь и иди дальше на разведку».

– Не надейся, Отто, не пойду я туда. Лучше смирись с мыслью, что от меня ты не избавишься так просто, как от Карла. И покажи ловушку, в которую он провалился.

«Глупости какая ловушка? Вот план где она».

– Я уверен, что на плане ловушка есть, только она хитрая, зашифрованная, зачем бы ты его иначе стал рвать – ведь тебе это нелегко далось.

«А ты вправду собираешься убрать оттуда останки Карла».

– Разве я неясно сказал тебе, что собираюсь?

«Ты одобряешь убийство»

– А ты?

«Я убийца с меня спрос другой».

– Я, между прочим, тоже убийца. Только я, в отличие от тебя, – профессионал. Неужто ты это не подслушал?

«Так что у нас союз убийц?» – добирался до истины Отто.

– Нет, у нас с тобой союз против убийц.

«А куда ты денешь эту кучу костей?»

– Я еще не решил: может, спрячу в нишу. Я заприметил ее сегодня над дверью, которая ведет в туннель.

«Как спрячешь?»

– Наверно, заложу камнями, что остались от холодильника.

«Нехорошо свежая кладка».

– Ну, а что еще можно с ними сделать? Не тащить же их наверх?

«В тайник».

– А где он?

Отто ткнул лапой в план:

«Ручка двери три камня вверх два направо нажми в щель острым камень выйдет пустой внутри».

– За тайник спасибо, а теперь покажи ловушку.

«Ладно, – решился Отто, – но сперва почему думаешь останки Карла».

– Ну и зануда ты, Отто!

«Нет времени ошибки».

– Ладно, бог с тобой, слушай. Вчера я поехал в Гейдельберг и нашел там почтовый ящик Карла.

«Как нашел».

– Нет, ты просто зануда из зануд!

«Хочешь чтобы я верил».

– Ты помнишь, позавчера я нес пиджаки Карла? Так вот, из кармана одного пиджака выпал маленький ключик.

Отто вдруг насторожился и застыл, напрягшись всем телом:

«Инге Инге!» – тихо, как будто шепотом, стукнул он.

– Где?

«Совсем близко».

Ури прислушался:

– Тебе мерещится, я ничего не слышу.

«Быстрей укладывай она здесь».

И впрямь, к тому времени, как Ури устроил голову Отто на подушках и подоткнул ему под ноги одеяло, фургон уже въехал во двор и, сверкая фарами, вырулил к подъезду.

«Не должна догадаться о чем».

– Может, я успею пробежать через подземный коридор? – заметался Ури.

«Все равно заподозрит».

– Что же делать?

«Вези сюда телевизор включи».

Ури не стал спорить, а бегом пригнал из столовой передвижной столик с телевизором и видеоустановкой.

«Включай, – торопил старик, – кассета ящике вставь».

Ури послушно выхватил из ящика кассету, сунул в гнездо и нажал на кнопку дальнего управления. Прислушиваясь к приближающемуся перестуку каблучков Инге, он приготовился плюхнуться на кровать рядом с Отто, но что-то зашуршало у него под рукой.

«План», – ужаснулся Отто. Ури схватил план, скомкал и под звук отворяемой двери спрятал его старику под одеяло. Какой-то предмет, звякнув, упал на пол, – Ури наклонился, поднял тринадцатого красавца и поспешно сунул его под подушку Отто.

Когда Инге вошла к отцу, чтобы выяснить, почему в кухне темно, а у него так поздно горит свет, она увидела нечто совершенно неправдоподобное: сидя на кровати почти в обнимку, Отто и Ури со сладострастным интересом следили, как на мерцающем экране две голые пышнотелые девицы вытаскивали из шкафа затаившегося среди платьев немолодого бородатого мужчинку – тоже голого, если не считать черной шляпы, прикрывающей его лысину.

– Ну, вы хороши, мужики! – восхитилась она, не веря своим глазам. – Вас нужно было только на полвечера оставить вдвоем, и вы тут же спелись!

Оба греховодника дружно засмеялись счастливым виноватым смехом.

Клаус

Они просто помешались на этом сокровище, особенно мамка. Она сегодня вечером опять притащилась из «Губертуса» веселенькая, под ручку с Дитером-фашистом. Он вынул из карманов своей хрустящей кожаной куртки две бутылки пива, со стуком поставил их на стол и расселся, как у себя дома.

– Марта, – крикнул он по-хозяйски, – неси стаканы!

Мамка прискакала из кухни с двумя стаканами, и они стали пить пиво и приставать ко мне с сокровищем, – нашел ли его Ури, что именно нашел и вытащил ли чего-нибудь наружу.

Мне очень не хотелось им отвечать, и я сначала сказал, что Ури ничего не нашел. Тогда Дитер показал мне из-под стола свой огромный рыжий кулак, но осторожно, сбоку, чтобы мамка не видела. Я притворился, что никакого кулака не заметил и пошел на кухню за стаканом, чтобы они и мне налили пива. Я, вообще-то, пиво терпеть не могу, но мне вдруг стало обидно, что Дитер сидит, развалясь, за нашим столом, а я должен стоять и смотреть, как он себе наливает, а мне нет. Когда я вернулся со стаканом и протянул его Дитеру, мамка хотела сказать «нет!», но Дитер подмигнул ей и налил мне из бутылки на самое донышко.

– Правильно, крошка Клаус, – похвалил он меня таким ласковым голосом, что я вспомнил, как вчера утром в телевизоре волк притворялся козой, – пора уже тебе становиться мужчиной и пить пиво, как все.

Я поднес стакан ко рту, но не смог отхлебнуть, – очень уж противный был запах, но Дитер тут же заметил, что я не пью, и привязался: «Пей, пей, нечего выкобениваться!». Я зажмурил глаза, одним глотком выпил все, что было в стакане, и закашлялся. Мамка вскочила со стула и замахала руками, но Дитер одной рукой усадил ее обратно на стул, а другой подлил мне еще пива:

– Молодец! – сказал он. – За это тебе полагается еще.

Мамка опять замахала руками и хотела вырвать у меня стакан, но Дитер ее удержал, а мне велел выпить все до дна. Я снова выпил – сперва немножко, а потом еще – во второй раз это было уже не так противно, – и тут в голове у меня все закачалось, и мне стало страшно весело. Дитер тоже развеселился, и мы с ним начали болтать – сперва о футболе, а потом о сокровище. Мне было приятно, что Дитер разговаривает со мной так, будто больше не думает, что я идиот, потому что я знаю много всякого про замок, про цистерну и про сокровище, а он не знает. Мне даже показалось, что мамке это тоже приятно, и она уже больше на меня не сердится. Я сам не представлял, как много я про все знаю – и про то, когда фрау Инге завтра везет мясо на колбасную фабрику, и про то, когда Ури опять собирается лезть в цистерну за сокровищем, и про то, где Отто держит все свои ключи. Я вдруг услышал свой голос, который рассказывает вслух разные вещи, про которые я никогда не думал, и вспомнил, как Ури всегда говорил, что мне цены нет. Это было очень здорово, что теперь и мамка, и Дитер-фашист узнали, какая у меня замечательная память, – они все время громко смеялись и хвалили меня, а мамка даже два раза захлопала в ладоши.

Тут мне захотелось рассказать им какой-нибудь секрет, например – про Отто и фрау Штрайх, – чтобы они опять засмеялись и еще раз похвалили меня. Я уже открыл было рот, но вспомнил, что Дитер и так все про это знает, раз он им приносит кассеты для видео.

А Дитер перестал смеяться и похлопал мамку пониже спины:

– Видишь, Марта, твой сын уже взрослый и может даже тебя кое-чему научить. Я думаю, он заслужил, чтобы ты завтра взяла его с собой в город.

– В город? – удивилась мамка. – Зачем?

Пальцы Дитера собрались в щепотку, и мамка громко вскрикнула «Ой!», как будто ее кто-то ущипнул.

– Ты возьмешь его завтра с собой в город, – повторил Дитер сквозь зубы, и я снова вспомнил, как у того волка, который притворялся козой, из-под козлиной шкуры вдруг вылезла большая волчья пасть, – чтобы показать ему, как ваши души общаются через тело. Ведь ты хочешь приобщить его, правда?

Вместо того, чтобы рассердиться, мамка накрыла руку Дитера ладошкой и погладила:

– Ну конечно, хочу.

Потом она повернулась ко мне:

– Скажи спасибо Дитеру, Клаус, что он так о тебе заботится. Иди, достань и почисть свой приличный костюм: завтра с утра ты поедешь со мной в город.

Я сам не знал, хочу я ехать с мамкой в город или не хочу. Когда-то раньше я очень хотел, но она так долго не брала меня с собой, что мне надоело слушать ее рассказы про общение душ и расхотелось на них смотреть. Конечно, всегда приятно прогулять работу, но мне стало жалко, что я не полезу с Ури в цистерну за сокровищем, и я попробовал поспорить:

– Но я не могу, я ведь завтра работаю.

– Работа не волк, в лес не убежит! – захохотал Дитер: он тоже почему-то вспомнил про волка. Я замотал головой, но мамка шлепнула меня по затылку, так что я прикусил язык, и пошла звонить фрау Инге, что я завтра не приду на работу. Фрау Инге, наверно, что-то ей возражала, потому что у мамки по щекам побежали малиновые пятна, и она крикнула в трубку высоким голосом, будто собиралась запеть:

– Да, я забочусь о здоровье своего сына! Он мой сын, и я должна снять с него злое наваждение! У меня долг матери!

Я не знаю, что ответила мамке фрау Инге, но, наверно, что-то такое, что ей очень не понравилось. Потому что она взвизгнула:

– Я сама выбираю день, когда я его везу на лечение! Так что ты завтра на него не рассчитывай! – и бросила трубку с такой силой, что весь телефон свалился на пол.

А я и не знал, что она все еще надеется меня вылечить.

Отто

С самого утра все пошло вкривь и вкось. Отто с рассвета ждал, что Ури заскочит к нему закончить вчерашний разговор, прерванный на самом интересном месте приходом Инге. Но мальчишка заглянул к нему только около восьми, и не успели они перекинуться парой слов, как в дверях появилась Габриэла, которая как бы застигла их врасплох за дружеской беседой. Неизвестно, что она подумала, но лицо ее выразило целую гамму противоречивых чувств – изумление, недоверие, испуг и даже обиду – тем более что она сразу заметила в гнезде видеомагнитофона позабытую ими там впопыхах кассету. Ури тут же ускользнул, пробормотав что-то невразумительное насчет Клауса, который сегодня, кажется, не придет на работу, и оставил Отто в полном душевном раздрае и в неведении – займется ли он немедленно останками Карла или нет.

Чтобы уклониться от настойчивых расспросов Габриэлы о причинах утреннего визита ненавистного парашютиста и о появлении запретной кассеты, которую она накануне собственноручно спрятала в ящик, Отто пришлось разыграть настоящий водевиль с кашлем и закатыванием здорового глаза. Габриэла, как обычно, запаниковала и вызвала Инге, которая впорхнула в спальню, как большая белая бабочка: она по пути надевала плащ и никак не могла попасть рукой в рукав. Справившись наконец с развевающимися полами плаща, Инге мгновенно разоблачила притворство отца: «Господи, папа, ну как тебе не надоест!» и постаралась успокоить Габриэлу, не выдавая ей при этом актерскую тайну ее подопечного – как всегда, разумеется, из чистого эгоизма, чтобы поскорей покинуть его и умчаться неведомо куда. Отто и раньше с недоверием относился к деловой стороне деятельности дочери – все эти банки, ссуды, колбасные фабрики и рестораны казались ему просто ловкой маскировкой ее эротических похождений. А сегодня Отто, к собственному удивлению, обнаружил, что ему было бы неприятно узнать о том, как она наставляет рога наглому еврейскому мальчишке, – вчерашний вечер показал ему, что у него с мальчишкой может возникнуть секретная мужская солидарность, направленная на спасение их общей непутевой возлюбленной, запутавшейся в сетях своих опрометчивых страстей. Но она, конечно, не обратила никакого внимания на робкие попытки отца задержать ее хоть ненадолго и поспешно умчалась, заявив, что опаздывает на важное свидание, связанное с получением денег на реставрацию замка.

Отто в тоске перебирал в памяти слова дочери о неотвратимости реставрации замка и, прислушиваясь к стихающему за поворотами дороги звуку мотора, пытался отключиться от раздраженного голоса Габриэлы, продолжающей допытываться, как кассета попала из ящика в гнездо видеомагнитофона. Он даже отметил про себя грешным делом, что пронзительный голос Габриэлы, когда она сердится, напоминает скрип заржавевшей двери. Эта мысль по аналогии привела за собой воспоминание о том скрипе заржавевшей двери, который врывался в его сны уже больше года, – воспоминание о той двери, которую открывал тринадцатый красавец, и о том подвале, в который эта дверь заманивала. После чего его мысли вернулись к неотвратимой реставрации замка, сводя воедино все его страхи.

Как, не вызывая подозрений, срочно добраться до мальчишки? Может, послать Габриэлу за Клаусом? Предлог он придумает, пока она будет за ним ходить. Отто хотел было отстучать свою просьбу, но в зубы ему ткнулась горячая ложка – он вздрогнул и раскрыл рот, который тут же заполнился сладкой манной кашей. Ему не оставалось другого выхода, – он послушно проглотил вязкую, ласкающую небо массу, она живительным потоком заскользила вниз по пищеводу, и он пришел в себя. Все стало на свои места, и незачем было придумывать предлог для приглашения Клауса: ведь полчаса назад, стоя вон тут, на пороге, Ури поспешно пробормотал, что Клауса сегодня в замке не будет. А раз так, значит, надо послать Габриэлу за Ури – задача куда более сложная, но надо ее решить, чтобы не сойти с ума от беспокойства.

Отто торопливо доел кашу и, совершенно отключившись от реальности, погрузился в мучительные поиски повода, ради которого стоило посылать Габриэлу за Ури. Но реальность неожиданно ворвалась в его размышления пронзительным телефонным звонком.

– Кто бы это мог быть? – испуганно спросила Габриэла, даже не делая попытки поднять неумолчно звенящую трубку. Убедившись, что она не намерена отвечать, Отто нажал на педаль кресла и направил его к телефону, на ходу протягивая к трубке лапу. При виде его целеустремленного движения к надрывающемуся от неразделенной страсти аппарату, Габриэла осознала, что ей не удастся переждать, пока телефон замолчит по собственному побуждению, – она одним прыжком опередила старика, рванула трубку с рычажка и поднесла к уху.

– Штрайх, – сказали автоматически ее губы, в то время как глаза ее, стремительно округляясь, начали вылезать из орбит. Когда глазные яблоки ее достигли последней границы, за которой было только их полное отделение от глазниц и всего остального лица, побледневшие губы ее произнесли свистящим шепотом:

– Давно? Полчаса назад? Где, в Крумбахе? А сейчас что? Скорая помощь увезла его в больницу в Лангштулле? Почему в такую даль? Слишком серьезный случай? Уже еду!

Она ногой притянула к себе кресло и рухнула в него, как подкошенная.

– У моего папы инфаркт, – тусклым голосом сказала она в пространство перед собой. – Я вчера с ним поссорилась, и сейчас у него инфаркт. Скорая помощь увезла его в больницу. Он без сознания. Мне надо ехать.

И, упершись ладонями в подлокотники, она с трудом поднялась с кресла, кое-как напялила шляпу, сдернула с вешалки жакет и направилась к выходу.

«куда ехать а я?» – заколотил в рельс Отто.

Она уже поворачивала ручку двери, и спина ее была непреклонна.

«Габриэла, – взмолился Отто, – не оставляй меня одного Клауса нет и Инге нет не уходи»

Уже переступив порог, она все же обернулась к нему, – лицо ее застыло судорожной маской.

– Я не могу. Мне надо ехать, – произнесла она мертвым голосом, с усилием раздвигая губы. – Это я виновата, что у папы инфаркт. Я никогда не прощу себе, если он умрет, так и не простив меня.

«А я? – забарабанил Отто, – если я умру ты себе простишь?»

Но она его уже не услышала: ее торопливые шаги прошелестели по камням, зафыркал мотор ее «Гольфа» и, тревожно взвыв на первом крутом повороте, стал монотонно затихать от виража к виражу. Сердце Отто отчаянно колотилось, настолько потряс его внезапный отъезд преданной Габриэлы, – он привык к ее преданности, и ему в голову не приходило, что она может так взволноваться из-за кого-то другого.

Вдобавок к разочарованию из-за Габриэлы его обидно кольнуло подозрение, что Инге так не помчалась бы к нему, если бы с ним, не дай Бог, что-нибудь стряслось. Частичное осознание того, что это подозрение, скорей всего, несправедливо, не смягчило жгучей обиды, захлестнувшей его душу острой жалостью к себе и наполнившей каплями скупых слез его давно пересохшие глаза. Жалеть себя было не столько горько, сколько сладко, главное – нужно было жалеть себя щедро, с размахом, отдаваясь жалости безоглядно и несправедливо, ничего никому не прощая и не делая скидок на слабости ближних.

Когда Отто продрался через все колдобины отчаяния и, очищенный от дурных чувств, достиг противоположного берега, где можно было, наконец, отключиться и расслабиться, он вспомнил о грядущей вскорости реставрации и о необходимости срочно выяснить планы мальчишки. Пожалуй, отсутствие настырной Габриэлы могло облегчить Отто встречу с Ури, – и не стоило огорчаться, что ее отца, выпивоху и весельчака Эрвина из Крумбаха, инфаркт хватил так некстати, как раз когда ни Инге, ни Клауса нет дома. Отто начал настойчиво колотить в рельс, призывая Ури, но вредный мальчишка на его призыв не откликнулся. Он еще немного потрезвонил, хотя понимал, что его усилия напрасны: если бы Ури хотел прийти, он бы пришел сразу после отъезда фрау Штрайх. Выхода не было, нужно было ехать на розыски.

Отто попробовал педаль ручного управления, – батарейки были в порядке, можно было столь съездить на кухню. Не стоило рисковать и терять драгоценные минуты на путешествие через двор к кухонному крыльцу, – ведь если Ури там нет, ему придется вернуться оттуда не солоно хлебавши. Так что Отто сразу отказался от этого заманчивого своей простотой варианта и с тяжелым сердцем решил отправиться в путь по подземному коридору. Приходилось признать, что за последнее время он изрядно сдал и уже не может, как когда-то, легко и лихо преодолеть в своем верном кресле бесчисленные препятствия и преграды, затрудняющие его передвижение по извилистой подземной тропе. Но делать было нечего, нужно было ехать.

Отто двинулся в путь – он знал наизусть все выбоины и ступеньки подземного коридора, – как-никак, он сам его когда-то спланировал и построил. К сожалению, он тогда и представить себе не мог, что ему придется когда-нибудь тащиться по этому ухабистому, пробитому в скале туннелю в трудноуправляемом инвалидном кресле. Наверно, если бы такая чудовищная мысль хоть вскользь посетила его в те времена, он бы позаботился о том, чтобы сгладить кое-какие уступы и крутые виражи. Много замечательных вещей он тогда придумал и построил, некоторые из них служат в хозяйстве до сих пор, а другие, отнюдь не худшие, так и пропали без употребления, потому что ему не удалось посвятить дочь в их тайны – частично из-за ее непонятной неконтактной отрешенности, а частично из-за сложности переговоров посредством стука.

Несмотря на неважное самочувствие, Отто добрался до покоев Инге в рекордно короткий срок и, с трудом переводя дыхание, вкатился в пустую кухню, убедившись по пути, что и в комнатах тоже пусто. Хоть тишина вокруг была явно безлюдной, он несколько раз отстучал лапой призыв к Ури – «иди сюда срочно нужно поговорить». Ури, конечно, не пришел и не отозвался, – черт его знает, где его носит! И тут Отто, начисто забыв о своих утренних подозрениях по поводу эротических намерений дочери, в противовес им живо вообразил, что Ури укатил вместе с ней, – и впрямь, почему бы им не погулять на свободе по завершении деловой части? А может, никакой деловой части и не было, и мальчишка вопреки своим вчерашним обещаниям просто пустился в загул со своей ветреной подружкой, бросив на произвол судьбы беспомощного старика наедине с его страхами!

Патетическое сочувствие к себе, беспомощному старику, не помешало Отто обыскать кухню и спальню Ури в надежде найти какой-нибудь знак, указывающий на местопребывание мальчишки. Знаков таких нашлось немало: связка с двенадцатью красавцами не висела на крюке между окнами, полка в стенном шкафу, где Инге держала фонари, была пуста, а в спальне со спинки кресла свисал новый вельветовый пиджак с затесавшейся между рукавами голубой шелковой рубашкой, – как только Инге терпит у себя под боком этот еврейский гармидер! – но нигде не было видно ни кроссовок, ни рабочей куртки.

Если бы Отто искал легкого утешения, он позволил бы себе поверить, что Ури и впрямь, воспользовавшись отсутствием Инге, опять полез в цистерну, чтобы пробраться в сокровищницу за останками Карла. Но он был достаточно стар и опытен, чтобы не позволять себе легких утешений, – слишком дорого приходилось потом платить за даруемое ими мимолетное облегчение страданий. И потому он отправился в кухню на поиски более веских доказательств. Он подъехал к окну и долго всматривался в закрытую дверь свинарника, возле которой суровым обиженным стражем сидел Ральф. По выражению его серебристой морды Отто мог бы почти с достоверностью предположить, что балованный пес страдает от одиночества, а значит, Ури нет нигде в окрестностях двора – иначе Ральф, обожающий общество, не томился бы в тоске под запертой дверью. Слегка успокоенный этим наблюдением, Отто еще раз прокатился по кухне и заметил маленький листок бумаги, прикрепленный магнитной держалкой к дверце холодильника. Он подъехал почти вплотную и начал всматриваться в мелкую вязь поспешно загибающихся вниз строчек, – они не могли быть написаны дисциплинированной немецкой рукой Инге, ее с детства приучили писать ровно и равномерно на любом клочке бумаги. Страшным усилием преодолевая двойное сопротивление плохих глаз и плохого почерка, Отто, в конце концов, прочел неразборчивую скоропись: «Полез в старую башню продолжать обмеры, вернусь к обеду. У.»

Отто почувствовал, как разжалась жесткая рука тревоги, с утра стискивающая его сердце, – слава Богу, мальчишка, все-таки, сдержал свое слово и полез в подвал за останками Карла! Выходило, что не такой уж он негодяй, хотя мотивы его великодушия не были полностью ясны Отто. Но ясны ему эти мотивы или неясны, все равно нужно было срочно убираться к себе, чтобы, не дай Бог, не столкнуться в кухне с Инге, а не то начнутся бесконечные расспросы и выяснения: чего ради он сюда притащился, чего искал?

Окрыленный надеждой на скорое избавление от разоблачительных останков, Отто ловко вырулил в подземный коридор и довольно сноровисто проехал по самой трудной его части – почти до пересечения с наклонным туннелем, ведущим в круглый зал. В коридоре было темно, но темнота не мешала ему: он освещал себе дорогу своим замечательным фонарем, вправленным, словно фара автомобиля, в одну из ручек его кресла. Когда он подъехал совсем близко ко входу во второй туннель, ему вдруг показалось, что неясная тень пересекла наклонную площадку перекрестка, слабо освещенную боковым светом, проникающим через разбитые окна круглого зала. Свет этот был так же слаб, как и зрение Отто, но зато слух его был намного острее слуха других людей, и потому он уловил не только сомнительное движение тени, но и несомненный шорох шагов, удаляющихся вниз, по направлению к залу. Кто-то, желающий быть незамеченным, проскользнул мимо него вглубь замка.

«Кто там? – заколотил в рельс Отто, напуганный этой встречей, – кто там?»

Но потом он подумал, а вдруг это мальчишка, и заколотил еще громче: «Ури не уходи подожди меня», хотя прекрасно понимал, что Ури бы его и так дождался, вместо того, чтобы украдкой проскользнуть мимо и удрать от него по полутемному туннелю.

На какую-то долю секунды Отто даже вообразил, что это был не человек, а призрак Карла, вызванный из небытия непредвиденным вмешательством Ури. Ясно сознавая всю фантастичность такого предположения, Отто все же не мог полностью перечеркнуть его, тем более что больше ничем нельзя было бы объяснить величественную неподвижность верного стража Ральфа – уж кто-кто, но не Ральф мог бы позволить кому-то чужому безнаказанно проникнуть в свои владения. Мысль о бродящем по коридорам замка призраке заставила Отто поспешить в кажущуюся безопасность собственных комнат, – к счастью, обратный путь всегда давался ему легче благодаря изрядному уклону вниз. Всю эту часть дороги его не оставляла надежда, что Габриэла скоро вернется и ему не придется надолго оставаться в пустом замке наедине с призраком. Но увы, ее не было ни в спальне, зияющей неубранной постелью, ни в столовой, обезображенной остатками неубранного завтрака. Делать было нечего, оставалось только ждать, что кто-нибудь наконец появится и поинтересуется, как чувствует себя брошенный всеми старый инвалид.

А чувствовал он себя прескверно – голова кружилась, под ложечкой саднило и даже некому было пожаловаться. Чтобы хоть как-то скрасить мучительное время ожидания, Отто решил еще раз посмотреть кассету о приключениях двух студенток, хотя для этого нужно было собственными силами справиться с видео и телевизором. Зато теперь незачем было таиться: ведь все домашние уже знали о его тайной слабости, тем более что кассета, забытая Габриэлой при ее поспешном бегстве, так и осталась в гнезде видеомагнитофона. Оказалось, что подъехать к телевизору, тоже забытому с вечера в спальне, непросто: кресло никак не втискивалось в узкий зазор между кроватью и передвижным телевизионным столиком. Но Отто не хотел сдаваться, – он снова и снова упорно менял угол подхода к телевизору, нацеливаясь лапой на коричневое ребро торчащей из гнезда кассеты. И каждый раз промахивался.

Неизвестно, чем бы кончилось его противоборство с упрямыми, не желающими подчиняться его воле вещами, если бы во дворе вдруг не завыл Ральф.

Ури

Ури страшно не хотелось вытаскивать из подвала обглоданные крысами останки Карла, поэтому он сразу, как спустился в сокровищницу, стал искать тайник Отто. В голову все время лезло подлое подозрение, что хитрый старик просто-напросто задумал заманить его в какую-то новую ловушку, и поэтому он решил действовать осторожно. Из-за этой в конце концов оказавшейся напрасной осторожности он потратил на поиски тайника гораздо больше времени, чем на то требовалось. Тайник оказался небольшим, но при некоторой ловкости рук в него можно было затолкать то, что осталось от тщетно разыскиваемого полицией главаря одной из самых кровожадных террористических групп послевоенной Европы. А осталось от него немного. Натянув на пальцы резиновые перчатки, в которых Инге обычно занималась уборкой, Ури тщательно подобрал это немногое с холодного каменного пола, стараясь не пропустить ни косточки, ни позвонка, и аккуратно уложил все собранное в тесном вместилище внутри полого камня. Потом он долго с отвращением уминал разнокалиберные кости рукой в перчатке, пока они все не уместились в тайнике настолько, что ему удалось вернуть камень на прежнее место. Это далось ему нелегко, потому что Отто объяснил ему, как тайник открыть, но не сказал, как его закрыть.

Управившись с тайником, Ури замешкался, шаря фонарями по потолку в надежде обнаружить какие-нибудь признаки ловушки, но ничего не нашел. Тяжелая душная атмосфера подземелья заставила его на миг представить себе последние минуты – часы, дни, недели? – заточенного здесь Гюнтера фон Корфа. Как он, придя в себя после неожиданного краткого полета вниз, начал в кромешной тьме ощупывать влажные стены в поисках какой-нибудь щели, через которую он мог бы выбраться из этого каменного мешка. Как он понял, что коварный старый хитрец обманул его и что он ищет напрасно, – выхода отсюда нет. Он, конечно, нащупал эту надежно запертую дверь, от которой у него не было ключа, и начал с криками колотить в нее кулаками, но что толку? Кто мог его услышать? Он и это понял, хоть, может быть, не сразу, но, небось, все равно продолжал стучать в дверь, а потом биться головой о стену, пока, наконец, не затих, обессиленный жаждой, голодом и бессмысленностью всех усилий. И хотя он был самый заклятый враг всего, что было дорого Ури, на какую-то долю секунды Ури стало его жаль. Ведь он уже не был для Ури просто именем, напечатанным крупными буквами под лицом на полицейском листке, – Ури успел мимолетно познакомиться с ним, наспех перелистав красную тетрадь из почтового ящика в Гейдельберге перед тем, как спрятать ее в почтовый ящик в Вормсе.

Чтобы подавить эту неуместную жалость, Ури опять прокрутил в памяти хорошо запомнившийся ему с юности список терактов группы фон Корфа, но, как ни странно, это не помогло: образ человека, бьющегося во тьме головой о стенку, не уходил из сознания. Тогда Ури припомнил бомбы, которые тот собирался отправлять по почте. Мысль о бомбах подействовала лучше, и рука жалости перестала стискивать сердце Ури. Он вспомнил о трудностях обратного пути и начал собирать свои разбросанные по полу вещички.

Наклонившись, чтобы подобрать отвертку и кольцо с двенадцатью красавцами, он услышал глухой рокот и гулкий удар тяжелой массы где-то совсем близко и начал распрямляться, прислушиваясь. Но он не успел ни распрямиться, ни осознать, что произошло: мощная струя воды ворвалась в открытую дверь туннеля и, подхватив Ури, стала стремительно крутить его и швырять в своем винтообразном движении вверх. В глазах у Ури потемнело, голова закружилась, и он на миг потерял сознание. К счастью, всего лишь на миг, а не то он бы просто-напросто захлебнулся.

Придя в себя, он попытался оценить размеры бедствия. Хотя поток стал более равномерным и уже не закручивался у входа ревущим водоворотом, вода продолжала прибывать, быстро заполняя небольшую по площади, но очень высокую сокровищницу. Ури взял себя в руки и, без особого труда овладев положением, научился довольно сносно держаться на плаву. Хотя водоворот сорвал и унес неизвестно куда висевший у него на груди фонарь, он все же, в отличие от Гюнтера фон Корфа, не погрузился с первого момента в кромешную тьму благодаря второму фонарю, вделанному в специальную водоупорную шапку. Эту забавную шапку-игрушку он купил позавчера в Вормсе, внезапно поддавшись мальчишеской любви к техническим усовершенствованиям. «Рука судьбы» – сформулировал он почему-то из лексикона матери и представил себе, что с ней будет, если он не выберется из этого подлого каменного мешка. Сердце его на мгновение задохнулось от ужаса – уже не за нее, а за себя, и он понял, что раз выхода нет, он просто обязан попытаться его найти.

Мысленным взором Ури отыскал в памяти затонувший далеко внизу вход в туннель, а затем прикинул, как можно проникнуть в цистерну по этой узкой извилистой кишке наперекор прущему навстречу мощному потоку воды. Выходило, что обратный путь под водой исключен, – в легких не хватит воздуха на поиски входа в туннель и на борьбу со встречным потоком, особенно, если учесть высоту водного столба в самой цистерне, который нужно будет преодолеть в самом конце пути. Значит, не имело смысла нырять, рискуя погубить под водой единственный источник света, точно так же, как не имело смысла кричать и звать на помощь: никто никогда не услышит его голос ни сквозь толщу воды, ни сквозь толщу стен. Тем не менее крик так и рвался из его легких, крик отчаяния, крик бессильного ужаса перед тем, что его ждет, нечеловеческий крик животного, попавшего в западню.

Так и не позволив себе закричать, Ури опять подумал о Карле – раньше он только в воображении переживал его ужас и отчаяние, теперь он испытывал все эти чувства, балансируя на готовой вот-вот оборваться тонкой ниточке собственной судьбы. Неужто его тоже ждет участь Карла? Единственным утешением была мысль, что мучения его не будут длиться так долго, как длились мучения Карла – к счастью, вряд ли было возможно длительное парение в этой холодной ванне.

И тут его вдруг осенило – Отто, ну конечно, Отто! Только Отто знал, куда, когда и зачем полез с утра Ури, а значит, нет сомнения, что этот потоп – дело его рук! Казалось бы, смешно говорить о деле рук парализованного инвалида с протезом вместо способной двигаться кисти, однако факт есть факт: коварный старик нашел способ устранить и второго своего соперника, предварительно обеспечив, что тот спрячет от посторонних глаз останки первого.

Осознав, как ловко старик заманил его в ловушку, Ури громко захохотал: конечно, это был истерический хохот обреченного, хохот, скорее похожий на рыдания, хохот, заменивший ему тот, подавленный усилием воли, крик ужаса, который все время рвался наружу. Но в этом хохоте было все же несколько подлинных искр искреннего смеха. Ури смеялся над собой: как он попался, как попался!

Попался, как последний дурак, поверив в дружескую солидарность старого интригана, и вот в наказание за эту наивность он сгниет теперь здесь, в вонючей воде на дне вонючего подвала со всеми своими изысканными детективными расчетами, со всеми своими блестящими логическими построениями и с не менее блестящими разгадками чужих тайн!

Отто

Ральф выл так надрывно и истошно, как во время войны в сожженных русских деревнях выли голодные собаки. Услышав этот надсадный вой, Отто сразу понял, что случилась какая-то беда – тем более, что дурные предчувствия не оставляли его с момента встречи со смутной призрачной тенью, ускользнувшей от него вглубь замка. Он тут же оставил свои попытки включить телевизор и помчался во двор, изо всех сил нажимая дрожащей ногой на педаль максимальной скорости.

Он стремительно выкатился из дверей и, резко затормозив, осмотрелся, пытаясь выяснить, что случилось. С виду не случилось ничего: вокруг было пусто и спокойно – никто не ломился в ворота и не лез через стену. Только Ральф застыл посреди двора в не свойственной ему позе одинокого волка, воющего на луну, и, высоко закинув голову, сотрясал пространство пронзительными горловыми трелями, напоминающими рев сирены перед воздушной тревогой.

Отто подъехал вплотную к псу и стукнул лапой в рельс, чтобы привлечь его внимание. Пес, не поворачивая головы и ни на секунду не смолкая, вежливо взмахнул хвостом, давая понять, что он видит хозяина и уважает его, но не может прервать свою похоронную арию. Тогда Отто развернул кресло, установил его рядом с Ральфом и, страшным усилием воли вскинув ввысь непослушную голову, устремился взглядом туда, куда неотрывно, словно притянутый магнитом, был направлен взгляд больших черных глаз пса. Там не было ничего, кроме неприступной красной скалы, возносящей свою зубчатую вершину над зубчатой стеной и сторожевыми башнями замка. Красота этой взлетающей в небо каменной громады давно перестала поражать воображение Отто, и он уже готов был перевести взгляд в другую точку, как внимание его привлекла неправдоподобно длинная змея, ползущая по красному боку скалы.

Отто закрыл глаза, проклиная свое слабеющее зрение и склонный к панике стареющий мозг. Потом открыл глаза и снова посмотрел на скалу: длинная, сверкающая блестками чешуи змея продолжала виться по камню. «Дракон!» – в ужасе подумал Отто, сам удивляясь собственной глупости. И тут он услышал знакомый шелестящий звук несущегося с большой высоты вниз потока воды.

Надо же, какая чушь может прийти в голову от страха, – дракон! Да ведь дракон – это детская игрушка по сравнению с той бедой, которая случилась наверху: там прорвало шлюз. Никто лучше Отто не мог оценить размеры бедствия, тоннами воды обрушившегося на замок: ведь именно он через несколько лет после войны перестроил там всю систему водоснабжения, отвел в трубы воду, необходимую для жизни, для сада и для разведения свиней, а остаток направил в специально вырубленный в скале водоем, наглухо перекрытый мощным шлюзом.

Невозможно было понять, как вода могла прорвать надежно сконструированный шлюз, подлежащий регулярной ежегодной проверке. Если только не предположить, что кто-то открыл его намеренно, неясно только – зачем? И тут Отто вспомнил промелькнувшую в полутьме подземного коридора тень и почти задохнулся, пронзенный внезапной догадкой: кто-то задумал расправиться с Ури! Но кто мог знать, что он спустился в цистерну? Кто мог это знать? Из всего этого сумбура мыслей Отто привычно выделил главную: скорей всего, Ури уже успел пробраться в сокровищницу Губертусов через узкий туннель, по которому сейчас вслед ему мощным потоком хлынула вода. Если этот поток не застиг мальчишку в пути, он вряд ли его прикончил, зато наверняка наглухо отрезал ему выход.

Отто прикрыл глаза и, по мере сил отключившись от заунывного воя Ральфа, попытался представить себе хорошо знакомый ему когда-то путь из цистерны в сокровищницу. Все сходилось прекрасно: даже такому ловкачу, как израильский десантник, наверняка не под силу проплыть из сокровищницы обратно в цистерну через затопленный извилистый проход, по которому и посуху-то пробираться нелегко. Да, мальчишке там сейчас приходится несладко! У него еще есть шанс какое-то время побарахтаться в замкнутом пространстве, – потолок в сокровищнице высокий, так что вода вряд ли сможет заполнить ее доверху, а воздух будет поступать через ту хитрую ловушку, через которую Отто отправил туда Карла. Но долго он в холодной воде не продержится. И если он даже умудрился бы благодаря своей силе и сноровке вырваться из водного плена и угнездиться в какой-нибудь мелкой выбоине на стене, все равно он отлично понимает, что выбраться из сокровищницы невозможно. Само собой получалось, что Отто исхитрился замуровать в тех же стенах и второго своего соперника.

Выходило, что у него были все основания торжествовать, – ведь вчера вечером он смирился было с тем, что перехитрить мальчишку ему не удастся, а вот удалось! Но голова у Отто почему-то не закружилась от торжества, и кровь не начала пульсировать быстрей от радости победы. Он точно помнил, что вчера он мечтал о гибели наглого мальчишки, посмевшего разгадать его тайну, а сегодня, когда мечта эта осуществилась не без его участия, – ведь мальчишка полез в подвал, чтобы убрать с глаз доказательства преступления Отто! – именно в этот счастливый момент в душе Отто что-то не заладилось: ему совершенно некстати захотелось поднять тревогу и вызвать спасателей. Он даже разок-другой брякнул лапой по рельсу, но тут же сам себя остановил, – звать-то все равно было некого, разве что того умельца, который открыл шлюз. А что, если это не призрак Карла, а сам Карл, который сумел тогда выбраться живым из подстроенной ему Отто ловушки и теперь явился мстить? Тогда тем более надо поторопиться и придумать, как толково поднять тревогу – ведь, как нарочно, именно сегодня в замке нет никого, ни Инге, ни Клауса, ни Габриэлы! А может, не «как нарочно», а именно нарочно: их нет, потому что кто-то позаботился, чтобы их не было? Что же тогда делать, что делать?

Голова Отто начала раскалываться от сознания собственного бессилия и от истошного воя Ральфа, заткнуть пасть которому Отто тоже был не в силах. Что ж, значит, так тому и быть: он ничего не может сделать, он – старый беспомощный инвалид, ему эта задача не по плечу. Ему остается только собрать последние ошметки воли и покатить кресло обратно к себе. Там он сможет немного отдохнуть, а потом, если ему удастся справиться с головоломной современной техникой, побаловать себя препохабным фильмом про приключения двух студенток. Так он и поступит.

Принявши это мудрое решение, Отто мучительно напрягся, нажал на педаль и начал разворачивать ставшее непослушным кресло, направляя его к своей двери. Когда он наконец усмирил неуступчивые колеса и они неуверенно покатили отяжелевшее кресло в нужном направлении, вой за его спиной неожиданно стих. Обернуться Отто не мог, да это оказалось и ненужным, – Ральф одним мощным прыжком опередил его и с громким лаем преградил дорогу его креслу. На умной морде пса можно было прочесть упрек, обиду и мольбу. «Этот дурацкий пес верит, что я могу навести порядок!» – не без некоторого восторга подумал Отто и попытался наехать на могучего серебристого зверя. Зверь, не ожидавший от хозяина такого вероломства, слегка озверел и решил не сдаваться, поскольку азбукой Морзе он не владел и хозяин не мог загипнотизировать его безотказными формулами команд. Тогда хозяин тоже озверел, и они застыли друг против друга, неспособные ни уступить, ни разойтись с миром.

Пока пес и человек, глядя друг другу в глаза, неподвижно стояли посреди двора, Отто все время слышал непрекращающийся шорох уже слабеющего, но все еще мощного потока, срывающегося со скалы в цистерну по каменной трубе, которой завершался вырубленный в стене старинный акведук. Слушал и содрогался, представляя себе, что чувствует при виде равномерно ползущего вверх уровня воды мальчишка, запертый в вонючем подвале вместе со сгнившими останками Карла, из-за которых он в этом подвале оказался. Отто мысленным взором видел искаженное ужасом лицо мальчишки – а кто бы в этой ситуации не ужаснулся? И одновременно он видел то же лицо, с любопытством склоненное над ним, – и это было невыносимо. Но особенно невыносимым было воспоминание о том, с какой осторожной ловкостью пальцы мальчишки касались его старого тела, когда тот менял ему пеленку. Черт побери, как-то неожиданно выходило, что он не простит себе, если допустит, чтобы мальчишка погиб – как, например, он сможет наслаждаться фильмом о приключениях двух студенток? Ведь его теперь до конца дней будет преследовать воспоминание о том, как они с Ури почти в обнимку сидели вчера на спрятанном от Инге плане замка, с притворным интересом пялясь на экран.

И тут Отто круто переменил свое решение – он понял, что должен сделать все возможное, чтобы спасти мальчишку. Тем более, что по зрелом размышлении ему стало ясно, как именно спасение Ури, а не его гибель, может послужить его, Отто, интересам. Однако недостаточно принять решение сделать все возможное, нужно еще придумать, что возможно сделать, и возможно ли сделать хоть что-то.

Ему доступен был только один путь – позвонить по телефону. Но кому может позвонить человек, лишенный дара речи? Только тому, кто с ним знаком и кто знает азбуку Морзе. А таких, к сожалению, осталось раз-два и обчелся. Кроме Инге, Клауса и Габриэлы оставалась, пожалуй, одна Марта. Решившись позвонить Марте, Отто перестал церемониться с Ральфом и двинул кресло прямо на него. Пес глухо зарычал, но, оценив решимость хозяина, все же посторонился и дал ему проехать. Вероятно, он почуял, что Отто собирается перейти к действиям, потому что он перестал лаять и побежал рядом с креслом. На доске, прикрепленной над телефонным аппаратом, были аккуратно записаны все нужные номера, так что Отто легко нашел нужный, снял вилой протеза трубку с рычага, положил ее рядом с аппаратом и приступил к сизифову труду набора номера лапой. Когда ему, наконец, удалось достигнуть цели, его ожидало разочарование, – хотя он вытерпел бесконечную, до основания подточившую его хрупкое терпение серию долгих гудков, никто ему так и не ответил. Наверно, Марта для того и не отпустила сегодня сына в замок, чтобы укатить с ним куда-нибудь в гости, и не стоило надеяться на ее скорое возвращение.

Что же еще оставалось? Кто мог ему помочь? Отто начал перебирать в памяти немногих посетителей замка и натолкнулся там на птичьи образы двух говорливых дамочек из Верхнего Нойбаха, повадившихся последнее время к Инге с какими-то корыстными целями. Он сам редко с ними сталкивался – они не очень интересовались старым инвалидом, – но он наслушался разных грязных историй об их похождениях от Габриэлы, которая за что-то терпеть их не могла. Отто похождения этих дамочек были безразличны, но он враждебно относился к ним самим, независимо от их похождений, – за то, что их корыстный интерес был направлен на осмотр и реставрацию замка, сама мысль о чем была ему невыносима. Но сейчас он готов был примириться с их набегами на его владения, потому что именно их интерес к замку оставался его единственной надеждой на спасение Ури.

Но чтобы воспользоваться помощью той из них, которая, по словам Инге, даже писала ученые книги о старых замках, надо было срочно ее найти и объяснить ей, что произошло. Как можно было сделать это без ног, без голоса и без языка? В сотый раз проклиная несчастное стечение обстоятельств, именно сегодня лишившее его помощи Габриэлы, Отто сообразил, где можно постараться ее найти. Ведь на его доске с телефонными номерами был телефон ее отца, Эрвина, хоть и спившегося вконец, но все же хорошего знакомого, старого боевого дружка Отто со времен мировой войны, когда оба они мерзли и дрожали от страха на далеком Восточном фронте. Если даже поверить, что его сегодня хватил инфаркт, может, Отто повезет и он найдет у него свою предательницу, покинувшую его в такой неподходящий момент.

Отто сцепил зубы и снова повторил мучительную операцию набора номера вилкой протеза. На этот раз его усилия были вознаграждены: после четвертого гудка кто-то снял трубку, и мужской голос, очень напоминающий голос Эрвина, хрипло сказал:

– Штрайх.

Отто прямо оторопел, но вовремя спохватился, что человек на том конце провода может, не услыхав ответа, просто положить трубку. Испуганный такой возможностью, он торопливо отстучал в самую трубку: «Отто Губертус на проводе», стараясь, чтобы стук прозвучал как можно ясней, и каждую секунду ожидая услышать короткие гудки отбоя. Но трубка хохотнула ему в ухо, и тот же хриплый голос заорал: «Это ты, Отто?», с такой характерной интонацией Эрвина, что уже невозможно было усомниться в том, кто это.

«Это я», – отстукал Отто прямо по трубке, полагаясь на сообразительность старого дружка, – «как сердце?»

– Чье сердце? Мое? – удивился вопросу Эрвин, – Крепкое, как пивная бочка.

«Габриэле сказали инфаркт помчалась больницу», – отстучал Отто, мысленно пробегая по всей цепочке событий от тени в подземелье до прорыва шлюза. По всем раскладкам неизменно выходило, что дважды два – четыре. Однако у Эрвина были другие соображения по поводу поездки Габриэлы в больницу:

– Так ей и надо. Она вчера со мной разругалась, пускай теперь побегает. А ты что, из-за моего инфаркта звонишь?

«Не только, – приврал Отто, – у меня беда нужно срочно вызвать Вильму.»

– А фамилия какая? – сразу ухватил суть просьбы Эрвин.

Фамилии Вильмы Отто не знал, но на память ему пришло заковыристое новомодное словечко, которым Габриэла обозвала как-то порхающих за окном разбитных дамочек, зачастивших последнее время к Инге. И он неуверенно отбил это слово прямо в трубку:

«Лесбисанка из верхнего нойбаха».

– Лесбитянка Вильма! – радостно завопил Эрвин, – Лесбитянку знаю, и вторую – забыл, как звать, – они часто у меня форель заказывают. Так что, прислать их к тебе?

«Срочно!»

– Тут же звоню. А что там у тебя стряслось? – полюбопытствовал Эрвин.

«Наводнение», – кратко сообщил со своей высокой горы Отто, чем страшно развеселил живущего в вечно затопляемой низине Эрвина.

– Ну ты шутник! – захохотал он в трубку. – Тебя, я вижу, никакая болезнь не берет!

Ури

Неясно было, на сколько времени хватит батареек в фонаре, но ясно было, что если ничего не предпринимать, то придется умирать в кромешной тьме. Может быть, в этой ситуации любые действия не имели смысла, но не в характере Ури было безвольным чучелом барахтаться в холодной ванне, покорно ожидая конца, тем более что уровень воды продолжал подниматься, правда, гораздо медленней, чем сначала, но достаточно неуклонно. А это значило, что через какое-то обозримое время должен наступить момент, когда поверхность воды сомкнется с потолком, и тогда – все, кранты!

Наблюдать за тем, как его тело сантиметр за сантиметром приближается к каменному своду над головой, было невыносимо, от этого можно было сойти с ума, так что Ури оставалось или приблизить неотвратимый конец, насильственно набрав воды в легкие, или взять себя в руки и начать искать какой-нибудь выход. Вряд ли существовал выход вниз или вбок, но где-то в потолке была скрыта ловушка, значит, один из камней наверняка не был намертво вмазан в кладку и его можно было попытаться сдвинуть, – если его найти. В голову лезли разные плохие варианты: а вдруг этот камень специально закреплен так, что отвалить его можно, только наступив на него там, наверху, а снизу его не ухватить. Или что даже если повезет выбраться через ловушку, можно потом сдохнуть и сгнить в темном коридоре, дверь которого отпирает только тринадцатый красавец, впопыхах забытый вчера Ури под подушкой Отто. Вряд ли кто-нибудь догадается искать Ури за дверью, ключ от которой заведомо потерян, – можно не сомневаться, что старый хитрец постарается получше спрятать ключ, о котором никто, кроме него, не знает.

Но все равно надо сделать все возможное, чтобы отыскать этот секретный камень и выбраться наверх в коридор, даже если невелик был шанс выйти потом из этого опасного коридора через запертую тринадцатым красавцем дверь, – кто знает, что там еще может обнаружиться? Ведь Отто умудрился заманить Карла в ловушку рассказом про тайный выход из замка через подземный ход, и Карл, который вряд ли был легковерен, этому рассказу поверил. А уж Карл наверняка хорошо изучил все возможные входы и выходы из замка, – в его положении это было совершенно необходимо. Значит, есть надежда, что коридор и вправду выводит в подземный ход, – чем черт не шутит, даже если черта зовут Отто! А кроме того, старик мог быть прав, сомневаясь, что Карл действительно погиб. А что, если он перехитрил всех, умудрился как-то выбраться из замка и смылся, подбросив в ловушку ключи, чтобы понадежней замести свой след? В этом случае, правда, остается необъясненным полный комплект костей на одну персону, который Ури захоронил сегодня в тайнике. Но ведь никто не проверял, как давно гниют в подвале эти кости, и кого еще за долгие годы мог спустить в свою ловушку Отто. Да почему, собственно, только Отто – ведь и Карл был вполне способен избавиться от какого-нибудь слишком ретивого сообщника и сбросить его кости в недоступный подвал. Тогда ему очень кстати было, удирая, попытаться выдать эти кости за свои.

А раз так, то ему, Ури, пора перестать следить, как медленно ползет вверх маслянисто-черная водная поверхность, и вместо того, чтобы умирать снова и снова с каждым уходящим под воду сантиметром стены, лучше занять себя поисками этой хитроумной ловушки.

Отто

Хоть Вильма примчалась буквально через десять минут, Отто успел хорошо подготовиться к ее приезду. Главное, ему удалось удачно решить самую трудную задачу – добыть спрятанный им когда-то подробный план замка настоящий, на котором видны были все детали, не то, что на убогом схематичном чертежике, который выдавали в Управлении по охране памятников. Проблема заключалась в том, что за год, прошедший с того дня, как Отто расправился с Карлом, его собственное здоровье сильно ухудшилось – особенно в результате инсульта, как раз и вызванного страшным напряжением душевных сил, потраченных на осуществление этой расправы. Сидя у ворот в ожидании опеля Вильмы, Отто настолько остро пережил снова отчаяние и вдохновение тех невероятных месяцев, что его на какой-то краткий миг захлестнуло сладостное чувство торжества – ведь в тот тревожный день он только успел натерпеться страху, а порадоваться не успел: удар хватил на самом пороге победы. А после удара он, распластанный на больничной койке новым параличом, долго выныривал из черной бездны полного забвения, а когда, наконец, вынырнул, то весь извелся неизвестностью, никак не находя подходящего повода мимоходом спросить у дочери о судьбе Карла. И только по возвращении домой, да притом еще не сразу, а постепенно и мучительно, он выведал, наконец, у Клауса, что Карл с того самого дня исчез и больше не появлялся.

Сладостные воспоминания Отто были прерваны возникшим где-то вдали глухим рокотом поднимающейся в гору машины, и его охватила новая тревога: а что, если все входы в замок заперты? Он поспешно вырулил к тому месту, где сходились створки ворот, и слегка толкнул одну из них лапой. Створка медленно поползла в сторону – какое счастье: Габриэла, убегая в панике, очевидно, забыла запереть за собой ворота! Обрадованный таким оборотом дел, Отто в сопровождении неотступного Ральфа выкатился из ворот и встретил подъехавшую Вильму уже за мостом, так что она чуть не налетела на него, выскочив из-за поворота на изрядной скорости.

Вильма резко затормозила, выпрыгнула из машины и бросилась к Отто, задавая на ходу тысячу дурацких вопросов. Как он и предполагал, она не знала азбуки Морзе, но он, предусмотрев такую возможность, заранее хорошо подготовился и, зажав карандаш вилкой протеза, умудрился написать ужасным почерком пять слов на большом белом листе: «шлюз Ури цистерна срочно Инге». Но прежде, чем показать Вильме слова на листе, Отто ткнул лапой вверх, в сторону скалы. Подчиняясь его гипнотическому взгляду, Вильма посмотрела туда, где вяло струился по красным камням недавний грозный поток, но ничего особенного не увидела, – хоть профиль скалы, исчерченный глубокими бороздами желобов, отлично просматривался с моста, ленивая плоская струя, в которую превратился поток, почти сливалась со скалой и стала незаметной. Вильма вопросительно глянула на Отто и он, снова указав на скалу, перенес свое и ее внимание на слово «шлюз». Прочитав это слово, Вильма еще раз глянула вверх, присмотрелась и ахнула – она поняла, что произошло там, на скале.

Теперь ей нужно было как-то сообщить, что Ури заперт в затопленном подвале, и Отто вернулся к листу со словами. Он стукнул лапой по словам «ури» и «цистерна».

– Ури был в цистерне? – ужаснулась Вильма, – Что он там делал?

Господи, какая разница, что он там делал, разве в этом сейчас суть? Но Вильма, услышав про Ури, совершенно потеряла голову и вместо того, чтобы соображать, как его спасти, начала суетливо размахивать руками и хвататься за сердце. Тщетно Отто, тыкая лапой в лист, пытался объяснить этой безмозглой вертихвостке, куда Ури пролез через цистерну, – она все кудахтала и кудахтала, пока он не понял, что ему придется наладить с нею примитивную связь, а иначе помощи от нее не получить. Он изловчился и защемил вилкой трепыхающийся перед его носом рукав ее свитера. Она рванулась было прочь, но, все-таки, хоть и дура, а сообразила, что ничего ей не угрожает, и подчинилась его нажиму. Чтобы она перестала трепыхаться, Отто слегка передвинул свою клешню вбок, так что защемил не только ткань ее рукава, но и кусочек ее плоти. Теперь он мог диктовать ей свои условия – стоило ей ослушаться, он чуть сильней сжимал клешни вилки, и она тут же подчинялась.

Не ослабляя нажима клешни, Отто притянул вертихвостку поближе к листу и крепко держал ее, пока не убедился, что взгляд ее сфокусировался на написанных им словах. Тогда он разжал клешню, отпустил свитер и прежде, чем Вильма успела отшатнуться, указал ей на слова «срочно Инге». Отто сразу увидел, что на этот раз она поняла, чего он от нее хочет: она приблизила свое лицо – лицо, надо признать, было красивое, хоть, на его вкус, слишком птичье, – к его старому уху и крикнула так громко, что у него голова чуть не лопнула:

– Конечно, надо найти Инге! Я думаю, что знаю, где она сейчас, – она поехала в университет подписывать бумаги о научной ценности замка.

И рванулась было к воротам, чтобы поскорей побежать звонить, но Отто опять перехватил ее клешней, на этот раз за кромку свитера. Она, наверно, воображала, что если он инвалид, то, значит, и глухой, и слепой, и тупой. А он был не глухой, не слепой и поумней ее. И поэтому он сразу сообразил, что Ральф не впустит ее в замок, – он остановил ее в тот момент, когда верный страж, у которого рвения было больше, чем разума, уже изготовился к прыжку. Услыхав грозный рык, вырвавшийся из разинутой пасти пса, Вильма тоже оценила грозящую ей опасность и признала, наконец, умственное превосходство старого калеки.

– Спасибо, – прошептала она, опасаясь громким голосом вызвать новую атаку Ральфа, а также освобождая Отто от подозрения в глухоте. – Что же нам делать?

Отто любил беспомощных женщин – их робость повышала его уверенность в себе. Чувствуя, что Вильма уже готова подчиняться его командам, а значит, и понимать его будет лучше, он указал вилкой назад, себе за спину. Она и впрямь тут же его поняла:

– Покатить вас в замок?

Отто стукнул по рельсу один раз и произвел своей непослушной шеей нечто, похожее на кивок. Она и тут сразу ухватила смысл того, что он имел в виду:

– Один удар – это «да»?

Отто, чувствуя, что он владеет ситуацией, и уже не опасаясь осложнений, сделал попытку покачать головой и стукнул два раза.

– А два удара – «нет», – уже не спросила, а подтвердила она, подталкивая кресло к воротам. Ральф следовал за ними, озвучивая каждый шаг недоброжелательным горловым рокотом, – он плохо переносил любое нарушение привычного порядка. Достигнув ворот, Вильма остановила кресло и сказала неуверенно:

– Он ведь не даст мне войти в кухню?

«Да», – отстучал Отто и вырулил кресло в неширокую щель между створками, пропуская тощую вертихвостку протиснуться во двор за его спиной, но преграждая путь огромному псу. Вертихвостка проявила сообразительность, – не обращая внимания на обиженный лай Ральфа, она ужом протиснулась в щель, вихрем промчалась через двор и взлетела на крыльцо кухни с проворством, которого Отто от нее не ожидал. Пока она звонила Инге, Отто, ловко маневрируя креслом, тоже умудрился въехать во двор, все время придерживая лапой створку ворот, так что Ральф, несмотря на все свои усилия, остался снаружи. Отто прижал створки спинкой кресла и стал нетерпеливо ждать, когда Вильма выйдет на крыльцо. Наконец она появилась в дверях кухни, и по выражению ее лица он сразу понял, что она нашла Инге. Она крикнула сверху:

– Инге уже мчится сюда, – и поманила его рукой, призывая подъехать поближе, она расскажет подробности. Увидев, что он не двигается с места, она решила, что он ждет ее помощи, и устремилась к нему, легко отталкиваясь от камней поношенными белыми кроссовками. Подбежав поближе, она мгновенно оценила ситуацию с Ральфом и спросила:

– Запереть ворота и оставить собаку снаружи?

И, не дожидаясь ответа, она под зычный аккомпанемент раздраженного лая задвинула в петли засов, соединяющий створки, и взялась за спинку кресла:

– Будем ждать ее здесь?

«Нет», – два раза стукнул Отто.

– Поедем на кухню?

«Нет», – повторил он, восхищаясь тем, как быстро она освоилась с новой для нее системой коммуникации.

– А куда же вы хотите? – она на секунду задумалась. – К себе?

«Да», – благодарно ответил он, и они помчались через двор, оставив позади обезумевшего от их несправедливости Ральфа.

Пока Вильма катила Отто в сторону его комнат, он на какую-то долю секунды испугался, не слишком ли поспешно он доверился этой сомнительной незнакомке, которую, если верить Габриэле, и женщиной считать было бы не совсем правильно. Не слишком ли это рискованно – посвящать ее в секреты устройства подземных коридоров? Ведь если она проникнет в тайну его подвалов, она может проникнуть и в тайну его поступков. Но она так сноровисто управлялась с его креслом, что он усомнился в справедливости суждений Габриэлы, – эта вертихвостка в грязных кроссовках, хоть и лесбиянка, но, пожалуй, совсем не такая вздорная дура, какой Габриэла ее изображала. Да и вообще, почему она должна быть дура, – Отто вполне мог понять, чем эту лесбиянку привлекает Инге. С этой утешительной мыслью он расслабился и решил положиться на судьбу.

Инге

По второразрядному шоссе, ведущему из университета в Нойбах, можно было при большом шоферском искусстве домчаться до замка за четверть часа, но Инге поставила рекорд и вырулила на площадку перед мостом ровно через одиннадцать минут после того, как она после звонка Вильмы, подавив парализующий дыхание спазм ужаса, выскочила из здания архитектурного факультета и рывком распахнула дверцу фургона. У нее даже не хватило воображения удивиться, как она умудрилась не разбиться во время этой фантастической гонки, потому что она не помнила ни одной подробности промелькнувшей перед ее невидящими глазами горной дороги.

Ворота были заперты, и она не стала тратить время на то, чтобы их отпирать, а выпрыгнула из кабины и, оттолкнув бросившегося ей на грудь взъерошенного Ральфа, отворила калитку, влетела во двор и резко остановилась у входа в свинарник, не зная, куда бежать дальше. Впрочем, долго размышлять над этим ей не пришлось, потому что из комнат отца донеслись удары лапы об рельс, и она, теряя по пути свои нарядные туфли-лодочки, надетые ею с утра с целью увеличения шансов на получение денег для реставрации замка, босиком рванулась навстречу этому призывному звону. Распахнув дверь, она увидела склоненные над столом затылки Отто и Вильмы.

– Где Ури? – хотела крикнуть она, но голос у нее сорвался, перехваченный по выходе из горла все тем же неотступным спазмом, и вопрос ее прошелестел почти неслышно. Однако они ее услышали и расступились, давая ей место у стола, где был расстелен тот самый подробный план замка, который она тщетно искала уже несколько недель. Инге, собственно, всегда подозревала, что старый тиран зачем-то спрятал от нее план, но сейчас ей было не до выяснений, и она послушно уставилась на большой лист, испещренный разноцветными штрихами, линиями и мелкими геометрическими фигурами.

Острие карандаша в руке Вильмы ткнулось в какой-то заштрихованный синим квадратик:

– Он тут, в сокровищнице.

– Тут, – тупо повторила за нею Инге, не в состоянии сообразить, где именно находится эта проклятая сокровищница. – А где вода?

– И вода тут, – тихо ответила Вильма, жалея ее, но не видя способа уклониться от прямого ответа. – Вода ворвалась в сокровищницу через тот же узкий туннель, по которому раньше прошел туда Ури.

– Зачем? – не удержалась Инге, сама удивляясь визгливым нотам, неожиданно прорвавшимся сквозь заградительный барьер парализованных ужасом голосовых связок. – Зачем ему понадобилось туда пробираться?

«Какая разница», – свирепо отстучал Отто.

– Это все твои штучки, только ты мог послать его туда! – выкрикнула Инге, чувствуя, как гнев освобождает ее голосовые связки от напряжения. Но гнев ее не произвел никакого впечатления на Отто.

«Какая разница», – настойчиво повторил он, – «если только я могу его оттуда вытащить».

– Ты думаешь, он еще жив? – неожиданно кротко спросила Инге и обеими руками крепко ухватилась за край стола. Робкий лучик надежды обжег ее с такой силой, что ноги ее подкосились, и она чуть не рухнула на пол.

«Надеюсь жив теперь слушай Вильма».

Вильма с готовностью направила острие карандаша на синий квадратик сокровищницы. «Когда они успели так хорошо сговориться?» – мимоходом удивилась Инге, прежде чем последовать взглядом за четкими движениями карандаша. Отто начал быстро отстукивать свои указания, пропуская все лишние слова и нисколько не заботясь о грамматике:

«Вода вряд ли затопила до потолка высоко он сильный плавает в потолке выход ловушки», – тут Вильма ткнула карандашом в маленькую черную спиральку, очень похожую на микроб то ли скарлатины, то ли кори из учебника по лечению детских болезней.

«Осторожно войти коридор», – поспешно продолжал Отто, – «и железной палкой нажать на камень он перевернется под ним дыра»

– Но туда невозможно войти, – уточнила Вильма. – Ведь ключ от этой двери потерян.

«Ключ под подушкой»

Проигнорировав изумленный вскрик Вильмы, Инге молча ринулась в спальню и вытащила из-под подушки ключ, запеленутый в скомканный план – вне всяких сомнений, это был тринадцатый красавец.

«Взять фонари веревки и бежать», – скомандовал Отто, – «первым делом найти ловушку осторожно не упасть»

– Вильма, ради Бога, Вы не можете принести из свинарника веревки и большой фонарь, пока я переведу дух? – тяжело опускаясь на стул, взмолилась Инге.

– Я сбегаю и мигом обратно, – согласно кивнула Вильма. – Только придержите пса.

Прижатый ладонью Инге, пес зарычал было вслед Вильме и умолк, испуганный той яростью, с какой зарычала на его любимого хозяина его любимая хозяйка:

– Как здорово ты все придумал: сперва отправить Ури в сокровищницу, а потом открыть шлюз!

Отто оторопел:

«Как я мог открыть».

– Ты многое можешь! Ты ведь смог спрятать план и ключ! Чтобы потом изобразить из себя спасителя, когда спасать уже некого!

«Это не я».

– Не ты, так твоя похабная Габриэла! Что-то я ее не вижу. Где она, все еще не спустилась со скалы?

За окном хлопнула дверь свинарника, и послышались торопливые шаги Вильмы. Отто беспомощно сник в кресле, со свистом ловя воздух посиневшими губами, но Инге в эту минуту было не до жалости, она только понизила голос:

– Знай, если Ури погибнет, я брошу тебя тут и уеду.

«Это не я», – слабо повторил Отто, прислушиваясь к приближающемуся шороху кроссовок Вильмы.

– А кто же еще? – яростно сверкнула глазами Инге. – Кого-то чужого Ральф разорвал бы в клочья!

«Может карл», – почти неслышно отстучал Отто.

На пороге появилась Вильма с фонарем в руке и с мотком толстой веревки на шее и, на бегу бросив Инге: «Пошли скорей!», устремилась к подземному коридору. Ральф опять было рванулся ей вслед, но Инге перехватила его и резко вытолкнула во двор, крикнув ему: «Сторожи ворота!». Потом, уже в дверях, обернулась к отцу и прошептала:

– Откуда тут мог взяться Карл?

Отто

Несправедливость обвинений дочери намертво сковала бы Отто язык, если бы он уже не был скован болезнью, так что он не сумел ничего возразить, объяснить, оправдаться. Отто понимал, что ее угроза бросить его и уехать – отнюдь не пустой звук, он всегда побаивался приступов ее гнева, которые накатывали на нее крайне редко, но уж когда накатывали, то захлестывали ее с головой.

Сейчас, чтобы спасти себя, Отто необходимо было выяснить, кто проскользнул мимо него в темноте подземного коридора. Мог ли это и вправду быть Карл? Когда Отто высказал дочери это безумное предположение, он в первую очередь хотел отвести от себя ее гнев, но при этом все же не исключал, что он догадался правильно, – в основном из-за Ральфа, который не мог впустить в замок никого чужого. И все-таки более вероятно, что шлюз открыл кто-то другой, кто знал дорогу через подземный ход, – хоть трудно представить, кто бы это мог быть. Но кто бы он ни был, вряд ли он уже успел удрать – даже самый опытный акробат не сумел бы так быстро спуститься со скалы и пробраться по всем сложным переходам, ведущим со стены во двор, где, высунув от усердия язык, картинно застыл верный Ральф. А значит, сейчас у преступника есть последний шанс выбраться из замка, пока Инге не вызвала полицию с собаками, чтобы его найти, – Отто не сомневался, что стоит ей одуматься и прийти в себя, как она поймет всю нелепость своих несправедливых обвинений. Но что бы ни предприняла Инге потом, сейчас он должен занять сторожевой пост у выхода из подземного коридора, потому что, если преступник не дурак, он не рискнет выходить через кухню прямо в зубы Ральфа, а снова попытается нырнуть в подземный ход.

Дрожащей от усталости рукой старик вырулил на площадку перед выходом из подземного коридора и застыл, – совсем как Ральф, разве что язык не высунул. Вместо этого он из последних сил стиснул зубы, чтобы не спугнуть преступника своим неровным дыханием, с хрипом рвущимся из его перетруженной за это бурное утро груди. Его чуткие уши почти одновременно уловили поспешное приближение легких шагов и отдаленный рокот тоже поспешно взбирающейся в гору машины. Сердце его радостно рванулось навстречу машине: «Габриэла!» – и тут же сникло, стиснутое ледяной рукой страха перед тем неизвестным и безжалостным, чьи быстрые шаги звучали уже совсем близко.

Темный силуэт возник в слабо освещенном проеме подземного коридора на какую-то долю минуты раньше, чем мотор фольксвагена Габриэлы зафыркал у ворот, встреченный радостным лаем Ральфа.

Отто весь напрягся, ожидая увидеть Карла. Однако человек, вышедший на площадку и на краткий, как дыхание, миг оцепеневший при виде старика в кресле, вряд ли был Карл, хоть ростом был не ниже и лицом знаком. Может быть, это все-таки он, только коротко острижен и волосы перекрашены? Думать об этом было некогда, потому что знакомый, но неопознанный человек нагло повернулся к Отто спиной и направился к лестнице, которая коротким маршем спускалась к открытому зеву подземного хода.

Упустить его было бы для Отто самоубийственно, – как он потом убедит Инге, что кто-то сумел пробраться в замок через подземный ход, о существовании которого она даже не подозревала? Она просто засмеется и спросит, неужели он не смог сочинить что-нибудь более правдоподобное. Отто понял, что он просто обязан задержать преступника во что бы то ни стало, – холодея от страха, он поднял лапу и громко заколотил в рельс.

Человек резко повернул назад, одним прыжком достиг кресла и затряс огромной ручищей перед лицом старика. И тут Отто его узнал. Он бесстрашно ударил по рельсу еще пару раз, пока тяжелая рука не рванула его за плечо, чтобы остановить лапу, занесенную для очередного удара по рельсу. Отто сделал отчаянную попытку вырваться из цепкой хватки и ткнул вилкой протеза во что-то мягкое. В ответ что-то хлюпнуло, и чужая грубая рука с силой опустилась на его лицо. Уже проваливаясь в черную бездонную пропасть, Отто услышал, как по камням двора звонко зацокали торопливые шаги Габриэлы.

Ури

Что пугало Ури больше всего? Как ни странно, не сам факт неумолимого приближения смерти, а мысль о том, что батареек в фонаре хватит ненадолго. Умирать было невыносимо и страшно, но еще страшней и невыносимей было представлять, что последние минуты перед смертью он проведет в густой, кромешной, чернильной тьме. «Точно как Карл», – гнусно хихикнул внутри черепа ехидный голосок, и Ури понял, что он начинает терять разум.

Тогда он решил контролировать себя хоть в эти последние минуты: он будет экономить батарейки, попеременно гася и зажигая фонарь, чтобы тот еще светил, когда потолок приблизится настолько, что появится смысл поискать там камень, закрывающий ловушку. Ведь должен же он как-то отличаться от остальных камней!

Ури погасил свет и закрыл глаза, чтобы уберечь себя от зрелища абсолютной темноты, если можно назвать зрелищем нечто принципиально невидимое. Но он обнаружил, что тишина вокруг тоже абсолютная, и испугался, что даже с закрытыми глазами не сможет перенести абсолютную тишину в абсолютной темноте. И тогда, словно для того, чтобы умножить его тоску, на внутреннем экране его глаз появилось лицо Инге. Ури, стиснув зубы, отключил внутренний экран и, подавляя страстное желание немедленно зажечь свет, попытался придумать какой-нибудь не слишком мучительный способ умереть поскорей. Но он никак не мог на этом сосредоточиться: мысли его делали круг и возвращались к Инге – почему-то особенно ясно ему вспоминалось ее лицо, склоненное над ним в ту первую ночь, когда он потерял сознание, держась за дверцу ее фургона. Тщетно он с помощью разных уловок старался прогнать этот образ, как бы вобравший в себя всю земную радость, которой он с минуты на минуту должен был навек лишиться, – лицо Инге неотступно возникало, озаряя кромешную тьму вспышками бессмысленной надежды, пока он наконец не догадался, что она посылает ему свой колдовской сигнал.

«Не умирай, подожди! Не спеши умирать!»

И он послушался, хоть понимал все безумие этой удлиняющей пытку отсрочки, – он включил фонарь и снова начал скользить лучом по заметно придвинувшемуся потолку.

Прошло какое-то неподдающееся оценке время, и силы Ури начали иссякать, ему даже показалось, что круг света, отбрасываемый фонарем, затуманился и поблек. Мысль о том, что фонарь скоро погаснет, бросила его в дрожь, и он уже приготовился было нажать на кнопку выключателя, как взгляд его остановился на странно выпуклом камне, который так сильно выпятился вниз, замыкая один из углов, словно собирался вот-вот упасть. Конечно, это просто мог быть не слишком тщательно обработанный угол, но сердце Ури закатилось куда-то вбок, и он подплыл под самый камень – возможно, у него начались галлюцинации, но он увидел, как камень начал медленно выворачиваться из своего паза, будто он и впрямь намеревался упасть.

И тут на него навалилась темнота – густая и вязкая, как чернила, – она окружила его со всех сторон, проникла в легкие и начала душить. Он не сразу осознал, что это батарейки сели окончательно, и фонарь погас. А когда осознал, закрыл глаза и приготовился к смерти: жадно вдохнул пахнущий гнилью воздух и прошептал: «Шма Исраэль...», хоть никогда не верил в Бога и не соблюдал никаких религиозных правил, – назло матери, которая сохраняла вежливый нейтралитет с небесными силами и, боясь их оскорбить, формально выполняла все, что от нее требовалось. Воспоминание о матери сбило его с толку, – даже в эти последние минуты она пыталась противопоставить свою волю его воле, и из-за нее он не смог вот так просто решиться и умереть. Чтобы преодолеть ее сопротивление, Ури нужно было избавиться от ее молящего взгляда, притаившегося у него под веками, и пришлось открыть глаза. И тут он неожиданно обнаружил, что тьма вокруг уже не была такой кромешной: смутный силуэт камня над его головой был очерчен тонкой, но явственной полоской света. Пока Ури пытался понять, реальность это или бред, полоска начала быстро шириться с одной стороны, превращаясь в прекрасную, ослепительно яркую щель. Он попытался крикнуть, позвать, но голосовые связки онемели от холода, и он продолжал молча парить на поверхности воды почти под самым потолком, любуясь немыслимой красотой этой игры света и теней. Такой красивой, такой сверкающей и полной красок полоски света Ури не видел никогда в жизни.

Инге

Благодаря обширным познаниям Вильмы во всех областях старинного коварства они без особого труда обнаружили камень, запирающий ловушку. Открыть ее оказалось тоже не так уж трудно, – она, как и положено ловушке, мгновенно реагировала на легкий нажим руки, вооруженной железным ломом, и камень легко поворачивался в своем гнезде, увлекая за собой тело, которому эта рука принадлежит. Но именно эта мгновенная реакция и создавала главную проблему: нужно было сообразить, как удержать это тело от стремительного полета вниз в разверзающуюся под камнем дыру. Выхода не было, и Инге решительно привязала себя к ручке двери, отмахнувшись от протестов Вильмы, что ручка, дескать, проржавела и ненадежна, – все равно в узком горлышке коридора больше не на чем было укрепить веревку, – и, цепляясь пальцами босых ног за неровности вырубленного в скале пола, начала нажимать ломом на прикрывающий ловушку камень. Она не ощущала холода под ногами и не помнила, как еще во дворе сбросила на бегу туфли и прошла по всем коридорам в одних чулках, она вообще ничего сейчас не чувствовала – ни страха, ни гнева, ни надежды – ничего, кроме вращательного сопротивления камня, уходящего вниз под давлением ее рук. Все ее чувства сосредоточились в той точке, в которой тяжелый лом упирался в камень, поворачивая его вокруг невидимой оси.

Под камнем открылась бездонная непроглядная тьма и больше ничего – ни вздоха, ни шороха, ни всплеска.

– Ури! – не узнавая собственного голоса, выдохнула Инге в беззвучную черноту и всем телом устремилась туда вслед за камнем, до отказа напрягая удерживающую ее веревку. Где-то очень далеко, в другом мире, за гранью ее меркнущего сознания, заскрипела и ударилась о стену тяжелая дверь, и чья-то рука рванула ее прочь от дыры. Инге пошатнулась и, не удержавшись на ногах, шлепнулась на край холодной мокрой ямы, упрямо продолжая задерживать ломом рвущийся обратно камень.

– Не двигайтесь! – скомандовал голос Вильмы. Тонкая рука с фонарем протянулась через ее плечо и направила вниз – в черную дыру – острый желтоватый луч, который внезапно выхватил из темноты мертвенно-бледное запрокинутое лицо Ури на фоне поблескивающей в свете фонаря водной поверхности. Неподвижные глаза его были широко раскрыты.

– Умер... – едва шевеля непослушными губами, почти беззвучно прошептала Инге.

Ресницы Ури дрогнули, и вынырнувшая из-под воды ладонь сделала тщетную попытку прикрыть глаза.

– Глупости! Он жив! – жестко отрезала Вильма. – Где вторая веревка?

Инге была в таком трансе, что потом она ни за что не могла вспомнить, как они с Вильмой сложно и муторно заводили веревки Ури под руки и с мучительным напряжением тщились вытащить его безвольное тело через узкий зев ловушки, пока он не пришел в себя и не начал сам выбираться из черной ямы. Когда Ури, наконец оказался в коридоре, он поднялся на четвереньки и стал, как собака, отряхивать с себя воду, – на плиты пола под ним быстро натекла большая круглая лужа.

– Ты жив, – не веря себе самой, сказала Инге, коснулась ладонью его мокрой щеки и заплакала.

Ури огляделся по сторонам и увидел открытую дверь, к которой все еще была привязана обмотанная вокруг пояса Инге веревка. Пока Инге отвязывала веревку, Ури нетвердым шагом подошел к двери и пробежал пальцами по головке большого ключа, торчащего из замка.

– Откуда ты взяла этот ключ? – хрипло спросил он.

– Нам дал его Отто, – ответила Вильма, заметив, что к Инге все еще толком не вернулся дар речи. – Оказалось, что он все это время прятал его у себя под подушкой.

Ури прислонился спиной к стене, чтобы не упасть, и уставился на Вильму:

– Он его не прятал. Это я вчера нашел этот ключ и положил ему под подушку.

– Ты положил ключ ему под подушку? – вскинулась Инге, будто ее ударили. – Зачем?

– Чтобы он хранил его на всякий случай.

– Почему же он его отдал? Разве он не хотел тебя прикончить?

– Не знаю, – пожал плечами Ури. – Может, и хотел.

– Вы оба сошли с ума! – вскипела Вильма. – Вы не представляете себе, сколько сил стоило Отто вызвонить меня, чтобы я нашла Инге!

– Может, это его очередная хитрость... – начал было Ури, но Вильма не дала ему договорить:

– Интересно, где бы вы сейчас были, если бы не он? – вспыхнула она.

Потом всмотрелась в лицо Ури, маячащее перед нею в полутьме, и прикрикнула:

– Чего вы тут стоите? Ури весь мокрый и дрожит, его нужно срочно сунуть в горячую ванну.

Инге подхватила Ури под локоть и поволокла за собой к выходу, – он неожиданно сник и повис на ее руке, не в силах идти – не то, что бежать.

– А вы, Вильма, разве не идете с нами? – обернулась Инге уже на пороге второй, секретной двери.

– Я еще немножко тут поколдую, раз уж я сюда попала. Я попробую найти то хитрое устройство, с помощью которого ваши предки спускали воду из цистерны.

– Как вы можете его найти?

– Отто показал мне на плане колодец в конце коридора. Я думаю, что пусковой механизм спрятан там.

Услышав в голосе Вильмы острые нотки профессиональной одержимости, Инге махнула на нее рукой и сосредоточилась на Ури, который настолько ослабел, что она почти на руках дотащила его до входа в рыцарский зал. Там она выкатила из кладовой старое кресло Отто и, усадив в него Ури, помчала его в ванную. Открыв кран с горячей водой, она начала сдирать с Ури мокрую одежду, вздрагивая каждый раз, когда ее пальцы касались его ледяного тела. Она пощупала его пульс – сердце его билось медленно и вяло, просто чудо, что он так долго оставался жив, барахтаясь в холодной родниковой воде. Теперь нужно было согревать его медленно и осторожно, оберегая его сердце. Инге помогла ему встать во весь рост в ванне и, не разрешая ему плюхнуться в горячую воду, начала равномерно поливать его слабой струей из душа. Когда глаза Ури слегка прояснились, и пульс чуть ускорился, она разрешила ему сесть в ванну, а сама поспешила на кухню, чтобы приготовить ему живительный напиток, предупреждающий воспаление легких.

Когда она отсчитывала капли целительной настойки в бокал с нагретым красным вином, за окном кто-то закричал, пронзительно и страшно. Нельзя было понять, кто кричит – мужчина или женщина, крики были скорее птичьи, для человеческого уха бесполые и оттого особенно тревожные. Инге все же быстро докапала нужное количество капель, бегом отнесла напиток в ванную, сунула бокал в руку Ури и скомандовала: «Пей!», все время прислушиваясь к воплям за окном, к которым в трагическом регистре присоединился Ральф. Убедившись, что Ури послушно поднес бокал к губам, Инге бросилась обратно в кухню и распахнула дверь: повалившись ничком на ступени крыльца, у ее ног билась в истерике Габриэла Штрайх, вокруг нее с громким лаем метался Ральф.

Инге сбежала вниз и тряхнула фрау Штрайх за плечо:

– Что случилось?

Та несколько раз ударилась головой о перила лестницы, и изо рта ее опять вырвался короткий птичий крик. На этот раз Инге поняла, что она все время повторяет одно и то же слово: «Отто! Отто! Отто!»

– Что случилось с Отто? – повторила Инге, чувствуя, что запас ее сил на этот день исчерпан до дна.

Фрау Штрайх, не отвечая на вопрос Инге, продолжала выкрикивать: «Отто! Отто! Отто!», а Ральф сорвался с места и побежал к дверям Отто. Увидев, что от фрау Штрайх все равно ничего добиться не удастся, Инге поспешила вслед за псом. День уже начал склоняться к вечеру, и Инге внезапно ощутила босыми ступнями осенний холод камней. По пути ей попались ее туфли-лодочки и она, не останавливаясь, сунула в них ноги, не в силах вспомнить, когда она их сбросила, – из ее сознания полностью улетучилась память о том, как она, гонимая страхом за жизнь Ури, совсем недавно бежала через двор, роняя по дороге туфли, сумку и ключи от машины. Она оставила сумку и ключи валяться на красных плитах двора и торопливо толкнула дверь отцовской квартиры.

Его не было нигде – ни в столовой, ни в спальне, ни в кухне. «Может, он поехал по подземному коридору ко мне?» – подумала Инге, уже зная, что это неправда: такая поездка вряд ли вызвала бы столь бурную истерику фрау Штрайх. Но куда бы отец ни исчез, надо было его найти. Когда Инге вышла на площадку, ведущую в подземный коридор, ее удивила темнота: погасли все лампы, обычно горевшие там круглосуточно. Она повернула выключатель, отчего зажглась одна лампочка над дверью и выхватила из тьмы кресло Отто, застрявшее почему-то у входа в подземный коридор. Раз лампочку можно было включить, значит, кто-то ее выключил.

– Что ты здесь делаешь в темноте, папа? – с надеждой бросилась Инге к отцу, отвергая неумолимое ощущение, что окружающая кресло абсолютная тишина не содержит в себе ни малейшего признака жизни: ни биения пульса, ни колебания воздуха, ни дрожи дыхания. Голова Отто была как-то странно, наискосок откинута назад, криво ощеренный рот под невидящими глазами подчеркивал их неподвижность, уравнявшую, наконец, парализованный глаз со здоровым.

И хоть не приходилось сомневаться, что Отто умер не минуту и не две назад, Инге тут же приступила к реанимации: она несколько раз с силой ударила его под ложечку основанием ладони и прильнула ртом к его холодным губам, надеясь вдохнуть в него жизнь. Пока губы Инге пытались вдохнуть воздух в неподвижные легкие Отто, душу ее испепеляли запоздалые угрызения совести – да, да, она виновата, она порой мечтала о смерти отца, которая освободит ее из этого постылого плена в лесной глухомани. Конечно, ее невольные мечты не могли быть причиной его смерти, но ей от этого утешения не становилось легче. И она, чтобы заглушить невыносимое чувство вины, продолжала настойчиво перекачивать отцу в рот воздух из своих легких, ясно понимая при этом, что время вернуть его к жизни давно прошло.

Неизвестно, сколько еще времени она успокаивала бы свою нечистую совесть этими бесполезными дыхательными упражнениями, если бы на плечо ее не опустилась рука Ури.

– Хватит, Инге, – сказал он твердо и силой отклонил ее голову, так что губы ее оторвались от мертвого рта Отто. – Тебе уже не удастся его воскресить.

За спиной ее снова прозвучал птичий крик фрау Штрайх, которая, качаясь, как пьяная, пробралась на площадку вслед за Ури, рухнула на колени перед креслом Отто и начала зачем-то прикрывать его ноги пледом. Она повторила несколько раз: «Отто! Отто! Отто!», а затем выдохнула из себя не вполне разборчивый град торопливых слов:

– Я вошла, а его нет... Но я слышала, как он звонил и перестал... это я во всем виновата, если бы я не уехала, он был бы жив... я еще от ворот услышала – он звонит... я машину бросила и побежала, а он перестал, и нигде его нет... я выбежала на площадку, а там темно... но я сразу увидела кресло, хоть и темно... почему-то свет погас... я потрогала руку, рука упала, я глянула в глаза... а глаза...

Тут она снова издала свой птичий призыв: «Отто! Отто! Отто!», зарыдала и повторила сквозь слезы: «Если бы я не уехала, он был бы жив...»

Инге на секунду задело, что Габриэла убивается из-за смерти Отто больше, чем она, но перед ее глазами на мгновение мелькнуло видение: две головы на фоне телевизионного экрана, и рука фрау Штрайх мягко ложится на колено Отто. Она поспешно отогнала это видение и осторожно спросила:

– А почему вы уехали, фрау Штрайх?

Вопрос ее слегка отрезвил Габриэлу:

– Кто-то подшутил надо мной... позвонил и сказал, что у моего папы инфаркт. Я помчалась в больницу, а его там нет. Я совсем голову потеряла и поехала в Крумбах, а он идет мне навстречу пьяный и хохочет... здоровый, как бык... А Отто умер... если бы я была с ним, он был бы сейчас жив... – зарыдала она.

– Ничего себе шутка, – сказал Ури и включил рубильник в коридоре. Ровный свет дневных ламп залил все вокруг. Только сейчас Инге заметила, что на Ури черный махровый халат, а ноги босые – ну конечно, он ведь выскочил из ванны, когда услышал вопли фрау Штрайх. Ури направился было к креслу Отто, чтобы вкатить его в комнату, но вдруг наклонился и, чуть отодвинув коленопреклоненную фрау Штрайх, потрогал пальцем одну из каменных плит пола по дороге к лестнице. Потрогал, чуть поцарапал ногтем, поднес к носу и понюхал.

– Кровь, что ли? – неуверенно сказал он и подозвал Инге. – Иди сюда, посмотри.

Инге подошла и опустилась на корточки, чтобы лучше видеть: и впрямь, на красном камне можно было рассмотреть довольно большое пятно, почти невидное на красном, более темное и тоже красное. Ури поднял висящую плетью руку старика и стал разглядывать протез. Сомнений не было: на блестящей стальной вилке запеклась кровь.

– Отто ткнул кого-то протезом, – предположил Ури. – Того, кто открыл шлюз. Ткнул и начал звонить.

– А потом что? – выдохнула Инге.

– А потом перестал.

– Ты хочешь сказать, что этот человек убил отца? – не поверила Инге. – Господи, зачем?

– Похоже, Отто подстерег его здесь. И узнал. Ну, тот его и устранил.

– Карл! – прошептала Инге и прижала ладонь к губам. – Значит, он где-то здесь!

Из коридора, неслышная на резиновых подошвах, сияя восторгом, выпорхнула Вильма. Не замечая ни искаженного смертью лица Отто, ни простертой у его ног фрау Штрайх, она выкрикнула счастливым голосом:

– Вы ничего не слышали? Ни шума вод, ни рева стихий? А ведь я нашла это гениальное устройство и выпустила воду из цистерны!

– На дорогу? – ахнула Инге.

– На дорогу не удалось. Вода рванула куда-то под землю, – но как рванула! Восторг!

Клаус

Оказывается, не все души могут общаться через тело. Моя, например, не может.

Сперва я поверил, что мамка хочет меня вылечить. Даже когда она притащила меня в тот странный дом, куда она каждую неделю ходит общаться через тело, я еще верил, что меня там вылечат, хотя мне не понравилось, как там пахнет. Было очень душно: в комнате столпилось много народу, и что-то тошное дымилось в маленьких прозрачных чашечках, развешанных вдоль стен на железных крючках. Все окна были не только наглухо закрыты, но еще и занавешены тяжелыми шторами.

Но я решил, что запах – это неважно, если я перестану быть идиотом, и когда все запели хором, я стал петь вместе со всеми. Хоть я сначала не знал слов, я быстро их запомнил, а мелодия была красивая. Никто в этой комнате не пел так хорошо, как я, – я очень старался, и мой голос звучал громче всех остальных голосов. И, в конце концов, все замолчали и стали слушать, как я пою. Я пел так хорошо, как не пою даже на праздник в церкви, потому что там была одна девушка в короткой юбке и с волосами, как у фрау Инге, и мне очень хотелось, чтобы ей понравилось, как я пою.

И вдруг тот главный, с бородой, который всем там командовал, перебил меня и заорал. Я сперва подумал, что он хочет похвалить меня, как я замечательно пою, но он, наоборот, совсем запретил мне петь, раз я не могу петь скромно, – так он сказал, – потому что я отвлекаю других и не даю им средоточиться. Нет, сосредочиться. Вообщем неважно, сресоточиться или сосредочиться, главное, что мешаю. Мне стало очень обидно, что никто не похвалил меня за то, как я красиво пел, они там все вообще петь не умеют, но я не заплакал, а сдержался, и они запели без меня, – кто в лес, кто по дрова. Но я терпел их ужасное пение – я тогда еще верил, что этот бородатый, который запретил мне петь, поможет мне общаться с другими душами через тело.

Только когда они кончили петь, погасили свет, и все повалились на пол, я заметил, что с моей душой никто не хочет общаться. Хоть они и погасили свет, но огоньки в прозрачных чашечках освещали всю комнату разными цветами, и мне было хорошо видно, как они катаются по полу и друг по другу, а иногда сцепляются по двое и по трое и катаются вместе. Мамка сцепилась с какими-то двумя противными дядьками, которых я никогда раньше не видел, и только со мной никто не хотел сцепляться.

Я нашел девушку с волосами, как у фрау Инге, и покатился по полу к ней. Это было совсем непросто, потому что она оказалась в противоположном углу, и я все время натыкался на разных других, которые были так заняты общением душ, что не замечали, как я переползал через их тела. Когда я наконец добрался до этой девушки, которая мне так понравилась, она как раз кончила с кем-то общаться (я не рассмотрел – с кем), и лежала на полу одна, положив голову на руки. Я обрадовался, что она одна, и подкатился к ней. Она подняла голову, посмотрела на меня, вскрикнула и откатилась от меня к стенке. Но я еще не понял, что она не хочет со мной общаться, и покатился за ней, радуясь, какая она красивая. Когда я оказался совсем рядом с ней, она оттолкнула меня так сильно, что я ударился головой обо что-то твердое, но все-таки, подкатился к ней опять, и тогда она села, прислонилась спиной к стене и начала отталкивать меня ногами. Я попробовал схватить ее за ногу, но она закричала на меня так сердито, что я испугался, как бы на меня снова не набросился тот бородатый, который запретил мне петь вместе с другими. Но он, наверно, тоже общался с чьей-то душой – и ничего не заметил.

Пока я волновался, что бородатый на меня набросится, девушка поднялась, одернула свою короткую юбку и ушла, а я остался валяться на полу один-одинешенек.

Хоть ничего особенного не произошло, – ведь со мной почти никто не хотел общаться, – но все-таки я чуть не заплакал. Я постарался удержаться, но ничего не вышло: из глаз у меня потекли слезы, я зажмурился, чтобы они не вытекли из глаз на щеки, тогда они стали меня душить, и я начал громко кашлять. Я кашлял и кашлял, пока кто-то на меня не шикнул, и мне вдруг страшно захотелось поскорей убежать из этой душной комнаты и от всех этих людей, которым не было до меня дела.

Я быстро поднялся с пола, прокрался к двери, потихоньку открыл ее, выскользнул в прихожую и снял с вешалки свою куртку. Я уже хотел было отпереть замок входной двери, но вспомнил, что у меня нет денег на автобус. Рядом с моей курткой висело мамкино вишневое пальто. Я сунул руку ей в карман и нащупал там кошелек, в котором она держала мелочь. Я вытащил кошелек и открыл: там было несколько монет по одной марке и две монеты по пять, а мне нужно было всего четыре марки двадцать пфеннигов. Я бы не решился взять у мамки деньги на автобус, если бы не вспомнил, сколько разных монет – по одной марке, по две и по пять – она забрала у меня в День Охотника. Тогда я схватил свои пять марок и помчался на автобусную станцию.

Когда я приехал в Нойбах, мне стало легче дышать – воздух был чистый, и все было знакомое – не то, что в городе. Дома я сварил себе две сосиски, съел их и включил телевизор, но мне почему-то было неинтересно все, что они показывали. Тогда я сварил еще две сосиски, но они уже не были такие вкусные, как те первые. Я одну съел, а вторую положил обратно в холодильник и стал думать, как было бы хорошо, если бы вместо того, чтобы ездить в город общаться через тело, я полез бы на башню с Ури и сторожил бы его там наверху, пока он спускается в цистерну. Я все думал и думал о том, как бы было здорово сидеть на стене и ждать Ури, и сам не заметил, как вышел из дому, взял в сарае велосипед и поехал в сторону замка.

Не успел я переехать через мост, как сверху из-за поворота на огромной скорости вылетел синий фольксваген гольф и чуть меня не сбил. Тормоза гольфа завизжали громче, чем все наши свиньи вместе, и из окна выглянуло чье-то красное распухшее лицо и сказало голосом фрау Штрайх: «Иди сюда, Клаус». Я бы ни за что ее не узнал, а если бы узнал, то не поверил бы, что это она ехала вниз на такой ужасной скорости, но когда она меня окликнула, я понял, что это именно она. Я подъехал к ней поближе, удивляясь, почему она уезжает из замка так рано, и увидел, что она плачет – наверно, поэтому лицо ее так страшно распухло. Она начала что-то быстро говорить, но ее трудно было понять из-за того, что она все время громко рыдала. Я только разобрал, что в замке было наводнение и что Отто умер. Когда она произнесла, что Отто умер, она зарыдала еще громче, ни с того, ни с сего нажала на газ посреди фразы и рванула с места, но не через мост в Нойбах, а влево, по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Мне показалось, что она сама не знает, куда едет, но она умчалась так стремительно, что я не смог ее остановить. Мне стало ее жалко, и я вдруг вспомнил, что ее зовут Габриэла.

Я поехал вверх по дороге, стараясь понять, какое там наверху может быть наводнение. Понять это было трудно, но еще трудней было представить, что Отто умер. Я уже привык, что он всегда сидит в своем кресле и сердито стучит лапой в рельс. Я так сильно задумался о том, как будет в замке без Отто, что незаметно для себя доехал до самого карьера. Я бы, наверно, доехал, как во сне, и до самого замка, но меня разбудил знакомый визг: где-то внизу, совсем близко, отчаянно визжал Ганс. Я соскочил с велосипеда и побежал по тропинке, ведущей в карьер. Я завернул за большой камень, скрывающий начало подземного хода, и чуть не свалился в огромную лужу, которая начиналась прямо у моих ног. Возле дальнего края лужи на вершине торчащей из воды красной скалы стоял и жалобно визжал мой друг Ганс, испуганный и худой, но живой! Вода уже покрыла его коротенькие ножки и дошла до самого живота.

Я не стал гадать, откуда в карьер могло натечь столько воды – целое озеро! Мне было не до того, потому что Ганс увидел меня и завизжал еще громче, но уже от радости. Я осторожно нащупал ногой дно и вошел в лужу: оказалось, что мне вода доходит только до пояса. Я начал медленно двигаться к Гансу, стараясь не попасть в какую-нибудь глубокую яму, вырубленную в карьере при добыче камня. Когда я подошел к тому месту, где в скале начинался подземный ход, мне показалось, что из-под воды торчит чья-то рука в черном рукаве. Мне было очень страшно, но все-таки я решился подойти поближе, чтобы проверить, ошибся я или там кто-то есть.

Я не ошибся: под водой плавало что-то черное. То есть оно не плавало, а колыхалось на одном месте возле выхода из подземного хода, откуда потихоньку продолжала вытекать вода. Боясь оступиться и попасть в яму, я все-таки подошел совсем близко и наклонился, чтобы лучше рассмотреть, что это. Я наклонился, глянул вниз и заорал еще громче, чем Ганс: из-под воды на меня смотрели широко открытые глаза Дитера-фашиста! Рот его тоже был широко открыт, но он уже не дышал, а просто качался всем телом взад-вперед вместе с водой: наверно, зацепился ногой за камень и застрял в узкой дыре подземного хода.

Поняв, что Дитер-фашист мертв, я перестал его бояться и даже подумал, что теперь я бы тоже мог начать пинать его ногами в лицо, как он пинал меня тогда ночью, когда я вылезал из подземного хода. Но я не стал его пинать – не потому, что мне было его жалко, а потому, что вокруг подземного хода было слишком глубоко и не во что было упереться второй ногой. А кроме того, мой бедный Ганс совсем разволновался, – пока я ходил туда-сюда, вода успела подняться почти до его морды. Так что я оставил Дитера качаться под водой и побрел выручать Ганса.

Ури

– Это ужасно, что я никогда не смогу попросить у него прощения за то, что была к нему несправедлива, – сказала Инге, когда они наконец распрощались с Вильмой и, завершив все неприятные формальности, связанные со смертью Отто, выпроводили из замка рыдающую фрау Штрайх. Тогда они заперли ворота и калитку и остались одни.

Ури обнял Инге за плечи и молча повел в дом. Они вошли в кухню и, не зажигая свет, остановились у окна, опустошенно следя, как в небе над замком быстро угасает день, уступая пространство тоскливым осенним сумеркам. Ури вдруг почувствовал, как усталость окутывает его тяжелой пеленой и буквально валит с ног. Он понимал, что и Инге сейчас не легче, – им обоим хорошо досталось за этот бесконечный день.

Инге с усилием отодвинулась от него и покачнулась, словно без его поддержки у нее не было сил стоять на ногах. Он подхватил ее под локоть, но она отвела его руку и устало сказала:

– Надо как-то дожить этот день до конца. Давай выпьем чего-нибудь и ляжем спать.

Инге зажгла маленькую лампочку над плитой и, открыв дверцы буфета, стала искать что-то на верхних полках, а Ури продолжал стоять у окна, даже не пытаясь охватить разумом все пережитое и предстоящее. И вдруг в полной тишине звякнул колокольчик отворяемой калитки, ясно-ясно слышный и неопровержимый, – а ведь он десять минут назад собственноручно запер эту калитку!

– О Господи! – испуганно выдохнула Инге и выронила из рук снятую ею с полки бутылку вина. Осколки со звоном разлетелись по полу, расцвечивая радужными блестками темно-красную винную лужу. – Кто там еще?

Ури всмотрелся в сгущающуюся полутьму за окном:

– Черт его знает. Кто-то с собакой... Или нет – со свиньей.

Инге так стиснула кулак с подобранными с пола осколками, что в сгибе ладони появились красные капли – то ли крови, то ли вина:

– И Ральф молчит?

Кухонная дверь распахнулась, и в дверном проеме на фоне пепельного неба возник знакомый силуэт Клауса, которого ни с кем нельзя было спутать. Ури подошел к порогу, уперся рукой в дверную раму, перевел взгляд вниз, где что-то цокало и шуршало, и увидел большого коричневого поросенка, который преданно, как собака, прижимался к ноге Клауса.

– Что-то случилось? – спросил Ури, не впуская Клауса в кухню.

– Я привел домой Ганса, – в голосе Клауса звенели слезы. – Я его спас и привел обратно. Но если вы не пообещаете, что вы больше его не зарежете, я его уведу назад в лес и сам с ним уйду.

– С Гансом? – озадаченно повторил Ури и всмотрелся в поросенка: уж не кабанчик ли это Т 15?

– Да, уйду и буду жить с ним в лесу! – с вызовом выкрикнул Клаус, утирая нос рукавом.

– Не плачь, я поговорю с фрау Инге, и все будет в порядке, – пообещал ему Ури, – А сейчас отведи своего Ганса в свинарник и не волнуйся.

Клаус хлюпнул носом и начал спускаться с крыльца, Ганс проворно побежал за ним. Ури секунду посмотрел вслед этой странной паре, запер дверь и, привалившись к ней спиной, негромко засмеялся, внезапно ощущая, осознавая, переживая, постигая каждой клеточкой своего существа чудо того, что он остался жив, остался жив, остался жив!

– Чему ты смеешься? – удивилась Инге.

Голос ее звучал так напряженно, что он подошел к ней и всмотрелся в ее лицо.

– Слушай, ты вся дрожишь. Чего ты так испугалась?

– Я подумала, что это – Карл.

«Ну конечно, – мелькнуло в голове Ури. – Она ведь ничего еще не знает».

Он прижал ее к себе и сказал, стараясь унять ее дрожь:

– Не бойся. Карл больше не придет.