Готы

Спросить — не решался и понимал, что — никогда не узнает: бабочка там, или нет, а также чувствовал — не сумеет кончить в поглощающем силы и тепло члена тихом холоде внутренностей партнерши. Говорила вдруг:

— Не могу больше, устала и щиплет там что-то… Давай я — ртом.

Откидывался на спину и удивлялся тому, как странно брала она в рот: вставала на четвереньки справа — повернувшись к его лицу задом. Чувствовал обхватившие член губы и прикосновения языка, видел вздрагивавшие светлые волосы и большую неровную спину.

Рот и слюна в нем — оказывались не менее освежающими для органа: Благодатский недовольно морщился, наблюдая медленные монотонные движения верхней части тела Белки над его нижней. Решал: «Какое-то издевательство, хоть придрочила бы вместе с этим, а то член совсем сейчас стоять прекратит! Черт-те что, блядь…» Говорил:

— Завязывай, я так никогда не кончу…

Поворачивала к нему лицо:

— Я же говорю: не могу больше, устала и щиплет там…

— Да ничего, иди ко мне. Я — так как-нибудь…

Привлекал к себе, целовал и не отпускал: принимался самостоятельно заканчивать вялотекущий процесс: зажимал рукой, сильно скользил по ослабевшему члену, стягивая и натягивая кожу. Через несколько времени он — вновь оживал: приливала кровь, а вскоре — и сперма: сильными толчками вырывалась наружу, брызгая на живот Благодатского, не перестававшего целовать бесполезную, холодную внутри девку с бабочкой между ног. Стирал крупные капли краем одеяла, накрывался им и понимал — устал и вот-вот уснет. Прижимался к начинавшей что-то говорить о своих ощущениях и предыдущих опытах Белке и засыпал.

Во сне — видел странную лужайку с высокими цветами: синими, красными и черными: стояли, покачиваясь от слабого ветра и поблескивая прилипшими к лепесткам и не успевшими еще испариться под лучами жаркого солнца капельками росы: поднималось из-за края лужайки — большое, оранжевое, и набирало силу. А выше, на фоне светло-голубого неба — летали бабочки: тех же окрасок, что и цветы. Легкие, крупные, странно перемещались они в воздухе — то зависали, то резко падали вниз: словно бы что-то препятствовало, не давало им летать ровно и быстро взмахивать крыльями. Присматривался и замечал — мужские половые органы, протыкавшие насквозь туловища бабочек.

— Ага, вижу, понимаю! — кричал Благодатский и носился по лужайке, топча цветы и распугивая бабочек: замечал вдруг одну — без органа. Ловил её, сдергивал с себя штаны и трусы: доставал большой, моментально налившийся кровью и поднявшийся член: держал бабочку за крылья и пронзал её: начинала тихо взмахивать крыльями и дергаться: словно лежащая под, стонущая и раскачивающая бедрами девка. Быстро кончал: тугая, под напором, будто пена из огнетушителя — вырывалась сперма и заливала примятые и поломанные цветы. Бабочка же — легко соскальзывала с опускавшегося члена, вспархивала: сквозь узкую длинную щель в ее теле видно было светло-голубое небо. Находила цветок с целым стеблем: садилась на него: несколько раз взмахивала крыльями, складывала их и замирала. Кончался сон и начинался — следующий.

— Ты куда тогда подевался? — спрашивал следующим днем при встрече у Неумержицкого. — Я тебя искал ночевать ехать, облазил все и нигде не нашел…

— Еще бы ты меня нашел… — мрачно усмехался в ответ. — Ко мне там пацаны какие-то подошли, сказали типа — знают тебя и нас с тобой вместе видели. Хотели с тобой бухнуть, а позвали — меня. Ну я и пошел…

— И как?

— Как, как… Денег я почти не потратил, но нажрался за какой-то час — просто пиздец! Ни хуя не помню, так только — отрывки: как бухали с группой той немецкой, как я с ихней вокалисткой валялся на каком-то диване и водку пил…

— Бля, так она же — толстая, страшная и на доярку похожая! — орал Благодатский.

— Ну и хуй? Мне к тому времени уже было совершенно насрать — на доярку, на комбайнершу или еще там на кого… Я ей чуть на платье не наблевал, до того мне хуево было.

— А ночевал-то ты где?

— У твоего друга, Джейкобом зовут… Такой, чмурноватый и пьет до хуя. Мы с ним попиздились под утро из-за какой-то ерунды.

— Бред, — заключал Благодатский. — Не знаю никакого Джейкоба! — всплывал в памяти пацан из ночи, проведенной на кладбище — с Эльзой. — Других-то как звали?

— Не помню, ни хуя почти не помню, говорю же. Ничего пацаны, нормальные. При встрече — вряд ли узнаю…

— Все с вами ясно, господарь Неумержицкий! Что ж, вы должны уже знать: со мной жить не очень спокойно и безопасно, зато — удивительно интересно!.. Все время вокруг меня всяческая хуета происходит, даже когда — не принимаю непосредственного участия…

— Да уж. Это, наверное — вмешиваются высшие силы, — язвил Неумержицкий. — Ты только в следующий раз поближе ко мне держись, чтобы если мне вздумает какой твой приятель пиздюлей навалять — мог бы соучаствовать…

— Конечно, вдвоем-то мы с ним тебя так отмудохаем — мало не покажется! — смеялся.

— Пошел на хуй, — в ответ цедил сквозь зубы Неумержицкий.

Тем же вечером — отправлялся в гости к той, что так внезапно позвала. Прежде, чем идти — решал: «Тут дело такое: осторожность нужна и порядок, а то — чего-нибудь не так скажешь или сделаешь — и все насмарку. От этой девки ждать можно всего, чего угодно, возьмет — да и пошлет меня опять подальше. Думать надо башкой, а — не яйцами: поэтому пойду перед выходом: подрочу».

Открывал шкаф, брал рулон туалетной бумаги: отрывал кусок, складывал его и убирал в задний карман джинсов. Шел в туалет, запирался там — в кабинке. Слышал, как в соседней кто-то натужно старался, чувствовал сильный запах испражнений: замечал в унитазной дыре — не смытое, забросанное грязными полуразмокшими комками бумаги. Смывал, но понимал, что запах не исчез: старался не обращать на это внимания. Расстегивал молнию джинсов, приспускал трусы и зацеплял их резинкой — понизу: доставал из-за них член. Маленький, сморщенный, долго не хотел он подняться под усердными движениями руки Благодатского, но в конце концов — подчинялся. Благодатский закрывал глаза и представлял себе ту, и то — что уже делал и еще сможет сделать с ней. Вспоминал долгие ночи, которыми он терзал ее большое тело и не желал отпускать его ни на минуту: даже засыпая — накрепко прижимался к нему: приникая к спине и обнимая — за шею и живот. Вспоминал, как извивалась и кричала она под и над ним, как запускала пальцы в его волосы и крепко сжимала их. Как никогда не умела и не стремилась кончить: утверждала, что ровное долгое удовольствие нравится больше оргазменных взрывов. Не понимал подобного, не знал — каковы причины, и всегда радовался — когда удавалось добиться от нее этого: с восторгом наблюдал ее судорожно искривленное лицо, покрывающееся мелкими морщинами и моментально остывавший пот — в минуты расслаблений. Почти не ощущал уже запаха испражнений, только — представляемый, страшно тревожащий запах близкого и одновременно — далекого совокупления. Скорым временем кончал в не полностью омытую унитазной водой дыру, открывал глаза и видел в глубине — мутно-белое на коричневом. Доставал из заднего кармана — туалетную бумагу и протирал ею постепенно обвисавший член. Возвращался в комнату, собирался и выходил на улицу.

Ноябрьский вечер оказывался уже удивительно темным и пустым: в одиночестве доходил Благодатский до проулка возле заборной стройки в компании редких, кативших своими путями автомобилей и неподвижных фонарей, светивших неярким желтым светом на асфальты и засыпанную листьями грязную жухлую траву. Проходил под навесом, отмечал про себя — прогресс возведения высоких бетонных опор будущей надземной линии метрополитена. Привычно останавливался возле взорванного дома, смотрел в его черные окна: замечал сваленные грудой перед ним — ржавые батареи. Думал: «Наверное, готовятся к сносу — раз уж батареи со стен посрывали… Правильно, хули — не век же ему стоять пустым и под зеленой сеткой!»

Когда добирался до её квартиры — звонил звонком и проходил на приглашение в квартиру. Высокая, одетая по-домашнему — в одну старую мужскую рубашку, здоровалась и сообщала шепотом:

— Извини, все дома — не могу тебя пригласить… Пойдем, погуляем?

— Конечно, — соглашался Благодатский и понимал: не ожидал подобного. — У меня еще — пара часов до того, как общага закроется.

— Тогда подожди меня, я сейчас — быстро! — исчезала в комнате и закрывала за собою дверь. Слышал из-за нее — приглушенные голоса, видел выходившую из кухни — лохматую рыже-серую кошку: с горящими глазами неверной походкой приближалась к Благодатскому: принималась тереться о его тонконосые ботинки и сильно мяукать.

«Блядь, хули они — не кормят ее, что ли?» — не понимал и пытался погладить. От этого — шумела еще громче.

Когда выходила из комнаты — одетая в черное, причесанная и подкрашенная, — брала кошку на руки, гладила и запускала в комнату.

— Чего это с ней? Голодная? — спрашивал.

— Да нет, какая голодная… Течка у нее, кота требует: вот и орет, как резанная, — затягивалась кожаным плащом, надевала перчатки. Открывала дверь и выпускала вперед себя Благодатского: выходили в темноту ноябрьского вечера, близившегося к ночи.

Брались за руки и шли — не выбирая маршрута. Бродили многими разбросанными вокруг маленькими дворами, чавкали осенней грязью и наступали на отраженное в лужах черное небо. Благодатский рассказывал про — разбивание окна, странно и непонятно произошедшее; про Евочку, которую увидела и хорошо рассмотрела в течение сцены, имевшей место по окончании готик-парти; про свои творческие измышления и несвершения. Она же — рассказывала про своих новых приятелей-готов, про их группу и взаимоотношения; про двух соседок — маленькую хорошенькую и толстую мерзкую. По ходу прогулки — чувствовал вдруг переполненность мочевого пузыря, сообщал:

— Подожди меня минутку: отойду…

— Хорошо, — кивала и закуривала.

Благодатский шел за ближайший дом, оглядывался по сторонам. Не видел никого, расстегивал молнию джинсов: доставал член и мочился на топорщившуюся редкими клоками жухлой травы глинистую землю: тихо взблёскивали, переливаясь в скупом свете далеких фонарей бледно-желтые капли, задержавшиеся на подсохшей растительности. Поднимал голову, оборачивался и видел среди черных скелетов высившихся рядом деревьев — Останкинскую башню, обыкновенно подсвеченную и четко выделенную из темного — невидимыми крупными прожекторами. Возвращался, спрашивал:

— Как ты думаешь: башня Останкинская ведь высокая, а вот если — упадет, то сможет до твоего дома достать, сможет?

— В смысле? — не понимала. — Что значит — достать?

— Значит — дотянуться, ну, шпилем хотя бы…

— Нет, ты чего, глупый! — смеялась. — Она просто кажется такой большой, а по правде — далеко отсюда: ни за что не дотянется.

— Хорошо, — радовался Благодатский. — Хорошо, что не дотянется!

— Это почему — хорошо?

— Так… — непонятно улыбался и отмалчивался.

Через некоторое время — говорила:

— Мне отчего-то — холодно… Пойдем к дому: постоим там, в подъезде, и ты — пойдешь, ладно?..

— Угу, — кивал Благодатский, стараясь не показывать своего недовольства.

Приходили в подъезд: садился там на подоконник лестничной площадки между первым и вторым этажами. Вплотную приближалась к нему, обнимала. Быстро и сбивчиво принималась говорить:

— Я тебя так люблю и так хорошо — что ты пришел… Давно тебя не видела, а так хотела… Ни с кем не хочу, только с тобой и все время и много! Ничего, что ты стекло, ничего — что с другими: хочу только с тобой…

— И я, и я… — бормотал, утыкаясь лицом в едва заметно подымавшуюся под кожей плаща грудь и чувствуя как от ее тепла и мерных движений — оживает и наливается кровью член. Укладывал руки ей на шею, притягивал к себе: сильно целовал и вдыхал давно знакомый и привычный запах кожи ее лица — сухой и постоянно напудренной. Размышлял при поцелуе над происхождением другого яркого и постоянного для неё запаха, исходившего словно бы отовсюду: от рук, от одежды и просто — от воздуха помещений, в которых жила. Говорил себе: «Блядь, что-то ведь совсем знакомое: только вот на днях сталкивался в общаге с похожим… Где же? У кого-то в комнате? А-а, это же — средство для мытья посуды! Это что, у меня девка, которая пахнет средством для мытья посуды? Ну правильно, она ведь официантка и посудомойка — по совместительству… От этого запаха у меня хуй — колом встает, пиздец просто: а это — всего лишь зеленый гель, пеною в воде отмывающий тарелки и вилки! Ну так и что же, жаловаться не на что: я такой, она у меня — такая, она при мне, она целует меня. Я счастлив… Блядь, не могут ведь все — книги писать и летать в космос, должен кто-то и посуду мыть».

Понимала испытываемое Благодатским, старалась помочь ему: приподнимала его куртку, расстегивала джинсы и запускала туда руку. Тихо говорила:

— Поздно уже: надеюсь, никто не войдет и не выйдет…

Благодатский молчал.

Добиралась до нервно вздрагивавшего члена, сжимала его: скользила вверх и вниз, сильно натягивая и стягивая кожу.

«Вот бред, охуеть!» — поражался Благодатский. — «То увидеться просто с ней не могу, то вдруг раз — и она ночью в подъезде дрочит мне и целует меня… А впрочем — это же я, а я — такой!»

Радовался и едва слышно постанывал от проходивших с обрабатываемого органа по телу — волн тепла. Гладил ее руку. Открывал и закрывал глаза.

Вдруг останавливалась, улыбалась и спрашивала:

— Ты ведь, наверное, — совсем хочешь? Хочешь?

— Не то слово… — соглашался. — Только — как?..

— Легко и просто: как обычно мы делали, когда у меня — месячные были… — быстро опускалась на корточки и накрывала напряженный орган — ртом.

Благодатский едва не вскрикивал: запускал пальцы ей в волосы, откидывал назад голову и с тревожным вниманием, мешавшим расслабляться, вслушивался в темную тишину подъезда: ежесекундно ожидая не желаемую встречу. Встречи не случалось, но и — проделываемое грозило закончиться ничем: препятствовало отсутствие душевного покоя.

— Не останавливайся, не останавливайся… — просил и понимал безысходность.

Не останавливалась: плотным кольцом губ обхватив член, двигалась — помогала рукой и свешивала на лицо длинные волосы.

Десятком минут позже — поднималась, целовала и спрашивала:

— Про время ты, конечно же, забыл?..

— Влюбленные часов не наблюдают, бля… — выдавливал из себя Благодатский.

— А напрасно… Ты уже опоздал — по любому.

— Ну и ладно, пойду — полчасика поломлюсь в дверь: глядишь, и пустят… — собирался уходить.

— Да кому ты нужен: пустят!.. И — не отпущу тебя уже, поздно. Подожди здесь: поднимусь, договорюсь там с соседками…

Убирал жестко стоящий член, оправлял одежду. Оставался ждать. Успевал выкурить сигарету — прежде, чем услышал голос сверху:

— Поднимайся…

Проходил в квартиру, тихо снимал верхнюю одежду: тепло пахло стиральным порошком и недавней едой. Отправлялся на кухню.

Поила там его чаем, смеялась. Рассказывала что-то. Слушал, почти не обращая внимания на содержимое разговора: хотел только одного. Спрашивал:

— Как же мы с тобой спать будем? Я ведь уснуть не смогу теперь…

— Это мы — поправим, — успокаивала, садилась к нему на колени. — Сейчас все будет. А спать мы будем молча и негромко, чтобы никого не разбудить и не напугать, понял?

Думал: «Это как же — поправим, на кухне прямо, что ли?» Вспоминал, как где-то в гостях, ночью, приходила она к нему, курившему на кухне — голая, закутанная в одеяло: стелила его на пол и ложилась. Тянула за руку — к себе.

Тут же оказывалось иначе: минутами позже — заводила его в ванную: видел там густо парившую воду с плавающим поверху — сугробом пены. Понимал все, быстро раздевался и залезал туда — следом за ней. Располагались валетом, подгибая в коленях ноги и теснясь. Притрагивались руками к тихо шипевшей пене и друг к другу — ступнями и подошвами. Окруженный горячей водой, невидимый под слоем густой пены и чуть касавшийся её, выглядывая — подымался член Благодатского: с участившимися от температуры ударами сердца словно бы становился все крепче и крепче. Сердце же — на секунду замирало, когда — чуть перемещалась и дотягивалась смешно высунувшимися из воды и пены и сразу же нырнувшими обратно — пальцами ноги: до члена. Старалась зажать его — между большим и следующим за ним, но — ничего не выходило: выскальзывал, качался из стороны в сторону и напрягался сильнее. Когда уже не хватало терпения — не сговариваясь, хором поднимались во весь рост, сближались и соприкасались губами, плотно соединяя вместе горячие покрасневшие тела: поднимался от них в воздух легкий пар. Благодатский укладывал ладони на высокую грудь и упирался в живот — членом, который она вскоре ловила — сперва ладонью, а после — ртом: продолжала успешно начатое ранее в темном подъезде на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Сама — усаживалась на бортик ванны, заставляя Благодатского прижаться спиной к стене с текущими по ней струйками осевшего пара: размазывал и менял их направление, упираясь в стену ладонями. Смотрел не вниз — на неё, а прямо перед собой: видел изогнутую по противоположенной стене трубу горячей воды, завешанную женскими трусиками. «Как странно выглядят они, и почти везде, где живут девки и случалось бывать — одинаково: ряд присохших к железу трубы выстиранных разноцветных треугольников с тоненькими лямочками — для бедер. По ним, при желании и определенной практике — можно судить о хозяйке: чем развратнее, тем мельче должны быть треугольники и впивающиеся в кожу резинки, тем сложнее снимать их с неё — при необходимости. Такие обыкновенно — черные, редко красные. А вот белые, или там — с цветочками или узорчиками, носят те, что поспокойнее или уже перебесились: у них иногда случаются полноценные, большие и широкие… И все почти — синтетические, на ощупь напоминают — занавеску. Нормальных, из хлопка, никто почти не носит, а те, что носят — правильно делают: им значит по хую на остальных, а только — лишь бы себе было хорошо: про половые функции белья — не думают…» Подобные мысли посещали голову Благодатского тем временем, как — обрабатывала его орган сидевшая перед ним на тонком бортике ванны и встряхивала успевшими намокнуть длинными волосами: помогал ей бедрами и терся спиной о мокрую стену.

Чувствовал приближение оргазма, но — не желал кончать так: желал — иначе и растянуть удовольствие. Прерывал ее, менялся местами: ставила одну ногу туда, где прежде сидела, а он, не дотягиваясь с бортика, просто опускался на колени, оказывался по грудь в мягкой пене. Касался коричнево-розовой кожи — со светлой, гладко выбритой вокруг: заметны были черные точки — корни готовых вырастать заново волос, вспоминал казавшихся и видевшихся прошлой ночью бабочек и прочнее уверялся в неожиданном сравнении: не мешал даже черный ровно остриженный треугольный клочок поверху — с заметными следами осевшей пены. Двумя пальцами аккуратно разводил в стороны — нежные складки, наблюдал открывшееся: плотный выступ в самом начале и два углубления, одно за другим — крохотное, едва заметное и — побольше. Запускал язык: дольше всего старался внизу и вверху, почти не задерживаясь на середине. Вверху, почувствовав увеличение выступа — полностью втягивал его в рот: подобно тому, как прежде — она. Долго не выпускал, крепко хватался руками за её бедра. Громко вдыхала и выдыхала, шевелила его влажные волосы. Укладывала руки — по сторонам головы: так, что указательные пальцы находились над ухом, а прочие — под. Перемещался тем временем языком — к нижней части органа: напрягал и старался проникнуть внутрь. Выходило неглубоко. Во время — по своему обыкновению — рассуждал: «Если сначала разъебать хуём — то потом язык почти до самого основания можно просунуть, а так — только небольшую часть, и то: с трудом. Потом попробую наверно еще раз, после того — как вставлю: интересно, насколько глубоко получится… Если не кончу раньше и не ёбнусь без сил в эту ванну, блядь!..» — чувствовал, как прислоняется и трется под водой член о её ногу. — «И всё-таки — пизда на вкус куда приятнее после мытья, а тем более — такая мягко распаренная! Просто ни на что не похоже, охуительно… И слизь эта, которая выделяется для смазки хуя, очень даже ничего — похожа на слюну: как будто — целуешь. Нехорошо только когда — кончает: тогда какая-то хуета появляется с таким резким привкусом, просто невозможно: словно даже химия, а не произведенный пиздой сок. Никогда не видел, а кажется, что — плотный, не слишком жидкий и желто-белого цвета. Хотя — вряд ли: видно было бы — и так, на коже, да и на хую: значит, просто прозрачный…» Слышал вдруг — странный звук и понимал, что — руками отстраняла его голову. Снимала ногу с бортика, опускала в ванну. Двигалась к крану, сворачивала его в раковину: опиралась руками о стену рядом с вентилями, выгибала спину. Прерывающимся шепотом просила:

— Возьми меня, возьми… — и повернув голову — наблюдала за тем, как поднимался из воды Благодатский, стирал с члена клочья пены. Запускал руку между ягодиц, держась за одну из них — другой: чуть разделял, чтобы стало удобнее — её ноги, искал горячий разрез, раздвигал кожу. Определял угол и направление для члена: тыкал им вначале мимо, чуть выше — чем нужно. После — при помощи пальцев вводил его так, как необходимо было это сделать: сразу проникал сколько мог глубже и принимался двигаться — чуть поджав колени и крепко вцепившись в бедра. Слышал хлюпанье и хлопанье, издаваемое двумя соприкасающимися телами и действующими вместе половыми органами: увлекался и понимал, что должен вот-вот неминуемо кончить. Ослаблял хватку, замедлял движения.

— Скорее, скорее, — просила. — Скорее…

Вздрагивала и громко вздыхала: чувствовал, что внутри там — словно взорвалось что-то маленькое, обжигая и без того горячий член и приближая его к завершению. Терпел, сколько возможно и выдергивал член: отстранял стонущую и тянущуюся к нему руками, открывал холодную воду направленного в раковину крана: совал орган туда. Вода обжигала, приводила в чувство и помогала несколько упорядочить начинавшие путаться мысли.

— Ты чего? — спрашивала. — Ты чего?..

— Освежаюсь, — отвечал Благодатский и демонстрировал удивительно увеличившийся и раскрасневшийся член. — Не хотелось сразу так кончить, нужно еще попробовать — чтобы совсем в воде и сидя: ты — сверху.

— А мы — поместимся, не узко будет? — сомневалась.

— Я почем знаю, сейчас попробуем… — садился в ванну — лицом к крану, прижимался спиной. Устраивалась сверху, вставала на колени: с трудом помещались ноги между стенками ванны и бедрами Благодатского. Заводила руку за спину, опускала ее ниже: находила член и направляла его так, чтобы — сесть. Не могла садиться полностью, почти половина органа оставалась незадействованной. Принималась подыматься и опускаться. Не убирала руку — продолжала осторожно касаться пальцами нижней части члена: все труднее и труднее становилось Благодатскому бороться с подступающим оргазмом. Чувствовал, как — будто бы крошечные щупальца впиваются в него — внутри, оплетают и дергают член. Тянут его глубже, не желают выпускать. «Глубже и глубже, сильнее и сильнее… Дальше и дальше, больше и больше… Да…» — так думал, запуская пальцы в её волосы, привлекая к себе: нагибалась и целовала — неловко изогнувшись. Старалась не выпускать из себя члена, поправляла его. Двигалась размереннее и равномернее.

Благодатский кончал. Крепко стискивал зубы — чтобы не закричать, тянулся и сжимал качавшуюся над ним — грудь. Долгими сильными толчками выплевывал из себя сперму, проникавшую в глубину дергавшейся и стонавшей над ним девки.

Слезала с начинавшего опускаться члена, вытягивала ноги. Ложилась сверху на Благодатского: в таком состоянии пребывали они некоторое время.

— Ну как? — спрашивала.

— Пиздец, — честно признавался.

— Вот видишь, а ты мне окно разбивал… — устало смеялась и замечала: — Вода — остыла совсем, давай горячей добавим, или — будем вылезать.

— Вылезать, — решал Благодатский.

Спускали воду, протирались по очереди — широким мохнатым полотенцем. Она — одевала смешную заранее заготовленную пижаму: с разноцветными котятами и мячиками, он — трусы: чтобы только дойти до кровати и нырнуть под одеяло. Так и делали: смывали с ванны — остатки неохотно таявшей пены, со стены — потеки, оставленные превратившимся в струи воды — тяжелым паром, а после — отправлялись в комнату и ложились спать. Прежде, чем уснуть — целовал её, обнимал сзади — повернувшись на бок и плотно прижавшись к спине. Чувствовал, как растекается по всему телу, кипит и бурлит где-то в глубине — могучее счастье, сопротивлявшееся прежде многими осенними днями, долгими и грустными, и — лишь редкими моментами вспыхивавшее и ненадолго загоравшееся. Решал про себя: «Сделаю всё, чтобы сохранить и удержать, чтобы — увеличить и забраться на этом пути как можно дальше! Каждый день, каждую минуту — буду стараться, буду стремиться: почувствую, попробую: и будет все — так, как никогда еще не было!»

Затем уже с этими мыслями — засыпал.

Просыпался утром, чувствовал двигавшуюся в его трусах и увеличивавшую утреннюю эрекцию — руку. Открывал глаза и видел её лицо рядом со своим. Шевелились губы, выговаривали:

— Только не шуми, девки — еще спят. А мне — скоро на работу, так что: не станем терять времени…

— Что, прямо тут? — косился на стоявшую у противоположной стены кровать с закутанной одеялом девкой. — Неудобно как-то: вдруг проснется.

— Не проснется, — успокаивала. — Она — крепко спит, до самого обеда иногда. Впрочем — пойдем в ванную…

Вставали и шли, запирались там. Включали воду: чтобы шумом её заглушить шум предстоящего совокупления. Обнимались и целовали друг друга, попутно — стягивая одежду: её пижаму со смешными разноцветными котятами и трусы Благодатского.

— Как будем? — спрашивал. — Не полезем ведь опять — внутрь?..

— Нет, конечно: мало времени. А будем — так, — поворачивалась к нему спиной и прижималась к стене — животом и упираясь ладонями. Расставляла пошире ноги. Благодатский запускал между ними руку, скользил пальцами по оказывавшемуся уже вполне горячим и влажным органу. Следом за этим — направлял и вталкивал туда напряженно дрожавший, еще хранивший красноту и легкий зуд ночного совокупления член. Принимался быстро и размеренно двигаться: прижимаясь к ее спине, дотрагиваясь до груди. Перемешивая органом внутри — горячее, влажное и звучно чавкающее.

Издавали звуки, с трудом заглушаемые лившейся из крана сильной струей воды. Недолго целовались и разъединяли губы: из-за неудобности. Спрашивала:

— Ты скоро?

— Думаю — нет, — отвечал, задыхаясь.

— Времени, времени нету… Давай ускоряться…

Чтобы ускориться — разъединялись: она — как и ночью, усаживалась на бортик ванны, только — в другую сторону лицом. Рукою зажимала член, сдвигала и надвигала его кожу: не прекращая этого — брала в рот. Одной рукой придерживалась, чтобы не упасть, другой — совершала все более быстрые и сильные движения. Голова её — оставалась почти недвижимой, только язык — вращался и легко бил по кончику члена. Благодатский же — опирался ягодицами о керамику холодной раковины, хватался за неё руками: смотрел сверху на голову и руку с отставленным для удобства в сторону локтем, смотрел на детали ее пижамы — брошенные не глядя и лежавшие на некотором расстоянии одна от другой на мелкой плитке пола: светло-синяя чередовалась с темно-коричневой.

Кончал скоро, но — не в рот, а в ванну и на стену: летели вперед и вверх из крепко стоящего члена сгустки бледной спермы. Она в это время обнимала его сзади, сцепляя руки повыше живота, а после — включала душ и смывала следы. Одевались и возвращались в комнату. Благодатский замечал взгляд укутанной одеялом соседки, рассматривавшей из-под него — топорщившийся за тонкой тканью трусов и не успевший еще ослабнуть и полностью опуститься член. Не обращал внимания: одевался полностью и, пока собиралась и накладывала на кожу лица косметики, — раскрывал на кухне широко окно и курил, наблюдая жившую во дворе — осень. Видел внизу — рябину с тяжелыми гроздьями ярко-красных ягод, видел многие другие почти полностью уже ощипанные ветром деревья: словно бы почувствовав Благодатского, посылали они в окно к нему — несколько листьев: березовые и кленовые. Березовые листья были сухими и ярко-желтыми, кленовые — оранжевыми с четкими зелеными прожилками. Падали на заставленный посудой и другой различной дрянью подоконник.

Благодатский трогал листья пальцем. Один, кленовый, поднимал и рассматривал на свету. Вскоре — провожал ее до остановки — ехать на работу, договаривался о следующей встрече и шел домой.

Так начиналась для Благодатского иная жизнь, похожая на ту, которую вел до разрыва с ней, но — еще плотнее наполненная отношениями, встречами и совокуплениями. Большую часть своего времени проводил рядом с ней: счастливый, радостный и полный сил. Откладывал до весны свой мрачноватый план раздобывания денег: с раскапыванием могилы и доставанием черепа — для последующей продажи его состоятельному готу. Решал: «Сейчас — поздно уже: ночи холодные, земля от дождей тяжелая: за один раз не управиться. Да и — нужно для этого домой уехать на несколько дней… Потерплю до весны, до конца апреля или начала мая, чтобы стало светлее и теплее ночью — тогда и сделаю». Пока же — во множестве читал различные книги, размышлял. Гулял. Старался по возможности — посещать занятия и учиться. Начинал делать заметки для будущего своего произведения: собирался не мелочиться, а — писать сразу крупное и объемное, с последующей целью — непременно пристроить в издательство и напечатать, или же хотя бы разместить в электронно-компьютерной сети для всеобщего обозрения, прочтения и доступности.

В конце года по обыкновению — с легкостью завершали с Неумержицким семестр: сдавали всё, что требовалось сдавать: не хуже прочих, посещавших занятия. Прочие — удивлялись и завидовали. Называли — везунчиками и распиздяями. Благодатский и Неумержицкий — смеялись и не обижались.

Под конец декабря Неумержицкий приглашал — совершить вместе близящееся празднество: отправиться в гости к его девушке, прихватив с собой — кого пожелают.

— Не могу, — отказывался сильно довольный чем-то Благодатский.

— Чего так? Бухнули бы… А то — будем с нею вдвоем опять сидеть: и не выпьешь как следует, и не попиздишь. Нельзя же — всю новогоднюю ночь ебаться!

— Отчего же, отчего же — нельзя?

— Ну, не знаю… Так это как-то… Короче, не знаю.

— Да брось: пока ебется — ебись! Это ведь счастье, Неумержидский… Счастье…

— Вот хуйня — будто бы только в этом!

— Не только! Не только! Но в основном — в этом! А если у кого не так — не значит, конечно, что они — какие-нибудь там убогие или обделенные, но все-таки — стоит их пожалеть. Я так думаю.

— А может — ты и прав, — размышлял и начинал соглашаться Неумержицкий.

Зима тем годом оказывалась на удивление теплой и легкой: невысоко усыпал город светлый и чистый снег, часто случались оттепели: строили тогда дети обыкновенное зимнее: снеговиков, крепости. Лепили и швыряли друг в друга — плотными комками, порой разбивали стекла окон: не хуже, чем камнем осенью — Благодатский. Визжали и смеялись. Транспорт, автомашины, троллейбусы и автобусы — месили подтаявший снег, превращали его в густую коричневую жижу: чавкала под ногами, брызгала из-под колес. То и дело принимался валиться с серого неба — крупный пушистый снег: прятал ненадолго устроенную людьми грязь, а после — повторялось то же.

И только под самое окончание года случался неожиданно легкий мороз: подсушивал склизкое и пачкающее, покрывал узорами окна, заострял крыши — сосульками. Благодатский радовался этому: в договоренный час вечером последнего декабрьского дня отправлялся к ней, хрустя там и тут образовавшимися поверх пребывавшего мокрым снега — ледяными корками. Останавливался возле взорванного дома: видел зеленую строительную сетку, белую от промерзшего снега: почти не мог рассмотреть того, что за ней. Понимал, что — всё давно готово к сносу, но — никто ничего не делает.

Приходил к ней. Целовала, пускала в квартиру. Поила чаем и говорила:

— Скоро — поедем.

— Куда? — спрашивал.

— Ты же сказал — тебе всё равно, где встречать?

— Ну да…

— Так поедем, куда я захочу!

— Хорошо, — соглашался. — Выпить-то есть?

Демонстрировала ему — бутылку шампанского с красивой этикеткой, сообщала:

— Красное.

— Годится, — кивал Благодатский, закуривал и дожидался отправления. После отбытия соседок, справлявших на стороне, — успевали наскоро совокупиться.

Выходили из дому поздно: в больших ботинках, в тяжелых черных пальто и с распущенными волосами — шли к автобусной остановке. Добирались до станции метрополитена и ехали — до другой станции.

— Это же — «Семеновская»! — удивлялся Благодатский.

— Ну да, «Семеновская», — соглашалась, держала его за руку и влезала вместе с ним — в трамвай. — Тебя удивляет, удивляет?

— Да нет, не очень… — отвечал, но — не мог до конца поверить, что — будет встречать новый год — на кладбище. Сомневался до тех пор, пока в начале кладбищенского забора подъезжавший к остановке трамвай не тормозил привычно, останавливаясь на несколько секунд: звала тогда — на выход.

«Ни хуя себе — праздник!» — поражался Благодатский, насмотревшийся дорогой сквозь окно — ярких вывесок-поздравлений, вырванных из черноты предянварской ночи и бросавшихся в глаза.

Выходили и шли вдоль рельсов и краснокирпичного забора — держась за руки. Не задерживались возле прочно закрытого основного входа — направлялись к углу забора с приставленной к нему крупной железякой: по ней легко взбирались и спускались на возлемогильную лавочку: поддерживал Благодатский её — за руку, помогал не оступаться на скользких поверхностях.

Закуривали и шли по кладбищу. Говорила:

— Ты хотел — чтобы мы вдвоем были, так вот: дома в соседних квартирах люди, а тут ни души и тихо!

— Отличная идея, — соглашался Благодатский. — И не слишком холодно. А потом — возьмем мотор, и — домой, в теплую постель?

— Конечно…

Там, где проходили они, оставались следы ног, а кругом — высились из ярко-белого — черные деревья, кресты и каменные ангелы с шапками снега на головах. На центральной аллее горели фонари и искристо блестело всё, политое их ярким в темноте зимней ночи — свете.

Добирались до художников, останавливались там. Смотрели на часы: оставалось немногим более десяти минут до начала нового дня, года и месяца. В ожидании — ставили шампанское в сугроб, обнимались и целовались: сближаясь телами сохраняли тепло и делали приятное друг другу.

Когда подходило время и догоняла минутная стрелка часовую — без слов и поздравлений откупоривали шампанское, только выругивался Благодатский:

— Блядь! — из-за того, что — теплое и неаккуратно вынутое из сугроба, выстреливало оно неожиданно темно-розовой пеной, щедро поливая снег ближайшей могилы. Попадало несколько капель — на надгробие.

Смеялась и подставляла язык под бившую из горла бутылки струю: когда прекращалась — пили по очереди: не имея специальной посуды — просто лили в рот. Радостно дымили первыми в наступившем году сигаретами.

И почти сразу вслед за этим просыпались вдруг с темного неба легкие снежинки: делалось еще теплее и совсем не хотелось никуда уезжать. Гуляли тогда среди могил, разглядывали украшенное и спрятанное зимой. Находили могилу с большой гранитной площадкой формы квадрата: блестела от ровной простыни снега: звала зайти. Заходили и оказывались словно в маленькой комнате, стенами которой служили могильные ограды и деревья, а крышей — небо.

— А давай — танцевать! — предлагал вдруг.

— Давай, — соглашалась.

Они брались за руки и танцевали что-то безумное, похожее на вальс, но — без ритма и без музыки: прислушивались только к гулким стукам собственных сердец и скрипу снега между подошвами и гранитом. А с высокого черного неба сыпались на них хрупкие снежинки и спокойно смотрели холодные острые звезды.

Благодатский совсем почти забывал о своем серьезном замысле, спокойно и радостно встречал весну и провожал ее месяцы: первый и второй. Солнце за то время успевало совершенно растопить снег, грязными асфальтами убежавший в сточные канавы. Нагревало постепенно деревья, из ветвей которых возникали почки, готовые разрываться листьями. А вместе с ними принимались тянуться вверх и разрастаться — дни: делались все дольше, все теплее. Откусывали постепенно кусочки у темных ночей, не боялись приближаться к ним так близко, что — не выдерживали и тоже светлели и нагревались.

Благодатский все чаще пребывал вне дома: гулял по улицам и кладбищу: один, с ней, с Неумержицким и Леопардовым. Оказывался в помещениях только совсем поздними часами и тогда — совокуплялся, читал и размышлял о различных предметах.

Одним днем — напоминал ему Неумержицкий о давнем намерении. Говорил:

— Что, зассал могилу раскапывать? Ничего удивительного: хуйню какую-то придумал… Что, вечером гуляем?

— Ничего я не зассал! — возмущался. — Выжидал просто: когда станет тепло и светло, теперь вот скоро уже… Да, хули тянуть! Сегодня домой уезжаю, и пока не сделаю — не вернусь!

— Что ж, прощаемся на веки… — ржал Неумержицкий. — Не забывай обо мне — там, в родном ауле!

— В каком еще на хуй — ауле… Через три дня максимум возвращусь с победой, вот увидишь. Мы с тобой еще коньяка из черепа выпьем, по любому — выпьем!

— Свежо предание, да верится с трудом, — не верил и качал головой. — Смотри — не вляпайся: попадешь там на ментов или еще на какую поебень…

— Да уж это я постараюсь, постараюсь! — соглашался Благодатский и собирался ехать домой.

Ехал. Сидел в автобусе и наблюдал за долгой, тянувшейся многие километры дорогой. Видел в окно разное: в одном месте — клали асфальт: ссыпали и раскатывали горячую черную массу рабочие в оранжевых униформах, все как один — ближние иностранцы, темные и грязные. В другом — они же: вычищали из кюветов застоявшийся послезимний мусор, сваливали его на тачки. Вывозили куда-то. Тут и там виднелись среди деревьев и домов вдоль дороги — небольшие заведения, торговавшие сомнительной пищей — восточного характера и невысоких цен. Замечал на дверях такого — лист бумаги с надписью: «Кафе закрыт». «Вот блядь, чурки ебаные!» — думал Благодатский. — «Даже написать ни хуя по-русски не могут, а лезут во все дыры. Поубивал бы пидоров! И ощущение такое, что наши — работать совсем уже не могут: могут только водку пить… И рулящие этими работами — хороши: я скорее бы ноги переломал, а — нашел бы русских непьющих мужиков, чем взял хачей! Суки наглые, лезут и лезут, тащат один другого: Узбекское царство, блядь!»

Приезжал домой — вечером и проводил его вместе с родителями. Радовались неожиданному прибытию: расспрашивали, хвалили успехи учебы. Суетились на кухне. С удовольствием просиживал так до глубокой ночи: повествуя родителям о своем существовании и расспрашивая — про их. Говорил то, что считал необходимым сказать, и скрывал все прочее: понимал, что несмотря на родственность и схожесть черт характера — существенно различаются с родителями: не смогли бы по достоинству оценить многие странные и небезопасные увлечения сына. Ложился спать и засыпал с тем, чтобы встать утром рано и отправиться на разведку. Во сне — видел невысокие старые дома небольшого города, в котором родился, вырос и так мало бывал последним временем.

Просыпался утром, вставал и отправлялся. Складывал маршрут так, чтобы пройти центром города: хотел посмотреть его при свете дня, а уже оттуда — свернуть и добраться до вынесенного за город кладбища. Проходил и поражался тому, с какой скоростью рушатся частные дома-одноэтажки и возводятся на их месте — новые, большие, вместительные. Думал: «Это так, это правильно. Нужно жить, нужно развиваться: на хуй стоят старые развалины, чуть ли — не из бревен без гвоздя срубленные? Там даже печи кое-где остаются до сих пор, дичь какая… Только кто будет жить в этих новых домах? Кто?..» Тут и там — попадались на пути ему: гопники, менты и узбеки с таджиками. Вспоминал, что раньше — дружил с жившими тут, играл в прятки: кустами, росшими вдоль ровных линий аккуратных домов с облуплявшейся от солнца краской: синей, зеленой, коричневой. Принимал неизбежное многоэтажное, и в то же время — вспоминал прошедшее и внутренне противился свершающемуся негативу. Не хотел видеть места родного города — заселенными глупыми и злыми ближними иностранцами, раздражался встречаемыми повсюду и отличаемыми друг от друга лишь наличием и отсутствием серой формы — ментами и гопниками.

Сворачивал и добирался прямой дорогой до поля с виляющей к воротам кладбища — неровной тропинкой, окруженной пучками сухой бледной травы, из-под которой начинала уже выглядывать несколькосантиметровая зеленая. Проходил тропинкой до ворот, заходил на кладбище: задумавшись, двигался знакомым путем и попадал — к обнесенным голубоватой оградкой могилам родственников: пра- и просто — дедушек и бабушек, родных и не слишком. Вспыхивала вдруг мысль: «А вот что, если бы какой-нибудь пидор вздумал вдруг могилу моего деда разрыть? Да еще и для того, чтобы — заработать денег!.. Пиздец просто… Хотя вряд ли кто станет совершать подобное для написания художественного произведения, и вообще: зассут. Это только я такой, да еще немногие: самые дикие, из бывших стран союза — у них там жрать нечего, они уже собственные кости продавать готовы скоро будут. Но все равно — нехорошо, да и не по-православному как-то. Осквернение… Хуй с ним, с уголовным кодексом: срать я на него хотел, да и на всех ментов пидорских тоже!.. А вот старушку какую-нибудь жалко: за что ей такую дрянь делать? Она честно всю жизнь вкалывала — как могла, и не виновата же она, что под такими мудаками и уебками страна была и есть, не виновата и в моем нынешнем положении. А может, отчасти и виновата — но по хую…» Смотрел на высокие коричневые кресты крытого лаком дуба, на посыпанные песком холмики. Вспоминал про нательный крестик, одетый на него давно когда-то священником церкви соседнего села: легкий, из дешевого металла и с почти облезшей краской. Доставал его из-под воротника рубашки, трогал и разглядывал. Пытался разобрать выдавленные на концах крестовых перекладин — буквы. Понимал вдруг: не сможет ничего разрыть. Следом за состоянием, близким к полному душевному покою и почти умилению, что редко случалось, — вдруг чувствовал знакомую злобу на самого себя: клубами поднималась изнутри, путала мысли. Заставляла скорее колотиться сердце и бежать по венам — кровь. Говорил себе: «Эй, ты! Мудило Благодатский! Неужели так легко отступишься, так просто сдашься? Понятия понятиями, но ведь — никто за тебя ничего не станет делать… Охота, что ли, впрягаться и начинать пахать на ублюдков за гроши? Или писать от руки, а после — напрашиваться в гости к московским друзьям, чтобы — набирать у них на компьютерах, а после — уходить и благодарить? Нет, ни хуя ты так не сделаешь! Нет, ты придумаешь что-нибудь!»

Хотелось броситься на ближайшую могилу и начать разрывать ее — голыми руками. Не делал этого, сдерживался. Шел дальше по кладбищу и представлял, как бы выглядел он — если бы не сумел себя контролировать: одетый в черное, с разметанными волосами и безумным взглядом, черпающий горстями стоя на коленях — посыпанную желтым песком землю могилы: теплым майским утром, под раскрывающими первую зелень деревьями. Внезапно вспоминал, что — на самом краю кладбища видел как-то прогуливаясь со знакомой девкой — заброшенные могилы. Низкие, кривые, с кустами рвущейся из них зелени: лебеды и прочего — смотрелись они жалко и убого.

— Это здесь — самоубийц хоронили, — комментировала девка. — Их не отпевали и за оградой кладбища закапывали, а теперь все слилось в одно, но к ним — никто не приходит…

— Почему никто? Вот ведь — мы пришли… — смеялся тогда Благодатский: привлекал её к себе и целовал.

Теперь же — решал: такую, забытую и брошенную, почти сравнявшуюся с землей и едва заметную — можно. Уверял себя: «Ничего зазорного в том нет: мертвому по хуй, живых, заботящихся о его памяти — нет. А по православным понятиям я, может, даже и неплохо поступаю: смерть ведь — хочу заставить служить жизни, созидать с её помощью! Сколько она уносит, сколько отбирает: так пускай, если уж нашелся такой я — окажет услугу! А если выяснится, что — прав и не много на себя беру, так мне потом еще и спасибо за мою борзоту скажут…»

Чувствовал по ходу розысков кратчайшего пути — желание мочиться. Оглядывался по сторонам, слышал тихие голоса убиравших могилы и невидимых ему старушек и другой шум, странный: похожий на популярную музыку и грохот тяжелых инструментов, которым неоткуда было там взяться. Подходил к дереву, расстегивал молнию джинсов и шумно мочился: сухая кора немолодой липы сразу намокала и делалась черно-зеленой; часть жидкости стекала ниже — со ствола к не полностью скрытой корневой системе. Впитывалась в землю.

Блуждал еще несколько времени и натыкался на искомое: неравномерно разбросанные среди здоровенных, частично порушенных уже временем деревьев — могилы. С веселой щетиной молодой травы, ворохами старых веток и зарослями кустарника — казались они вовсе не посещаемыми и, к большой радости Благодатского, вполне были скрыты от действующей части кладбища — хотя и находились в непосредственной близости. Снова долетал до него непонятный и все более настораживающий шум: казалось, что за деревьями и огибающей конец кладбища глинистой канавой с ручьем — кипит какая-то работа. Поражался и не мог понять: что происходит. Вспоминал, что располагался там комплекс тепличного комбината, принадлежавший городскому совхозу и брошенный им — лет пятнадцать назад: стоял в поле за кладбищем — разрушающийся и разворовываемый. «Неужто — решили восстановить?» — радовался Благодатский. — «Отец рассказывал — комбинат богатейший был, горы овощей производили: чуть ли не лучшие в союзе… Все-таки — есть еще у нас толковые люди, если такую свалку решили восстановить и пустить в работу! И городу польза, и жителям места рабочие, и вообще — жизнь!..» Так принимал он не имеющее к нему — практически никакого отношения, быстро шел, почти бежал вперед — не успев даже выбрать объект для осуществления своего плана. Перебирался через ручей оплетенной по берегу зарослями акаций — глинистой канавы и вылезал в поле.

Увиденное поражало, заставляло замирать на месте и пристально всматриваться: по началу — не веря своим глазам. Толпы хачей, различных ростов, оттенков и национальностей — работали там: пилили доски, колотили молотками. Таскали обрезки и опилки, сваливали их в кучу, чтобы в последствии — сжигать. Обменивались гортанными криками, почти не похожими на человеческую речь. А из полувосстановленного здания бывшего тепличного комбината доносилось жужжание станков и несложная музыка: похожая на популярную русскую, но — не русская: неизвестного Благодатскому языка, с подвыванием и использованием национальных инструментов:

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — слышалось в ней.

Крепкая хорошая злоба охватывала Благодатского: разглядывал силуэты мельтешивших совсем почти рядом ближних иностранцев, одетых в грязные спортивные костюмы, видел — произведенные их руками срубы: основы для бань или каких-то еще небольших построек. Думал: «Вот блядь: город, рабочие места! Чурканы тут на буржуев въебывают, строят им бани на дачу, а я-то — радовался… Ни хуя хорошего нет и не будет, будет только говно, хачи и ублюдки! И навряд ли найдется тот, кто сумеет изменить это… Так и будет играть хачовская мерзкая музыка — на кладбище!»

Взглядывал вверх, видел — высокое голубое небо и плывшие по нему мелкие рваные облачка: белые-белые. Старался успокоиться, собирался идти уже — выбирать могилу, как внезапно не выдерживал: изливалось скопленное за день. Нагибался к берегу ямы с ручьем, зачерпывал горсть тяжелой глины. Быстро и не рассуждая придавал ей форму, подобно тому — как лепят снежки. Орал во все горло:

— Вот вам, ёбаные чурканы! Чтоб вы сдохли, блядь, вместе с теми пидорами, которые вас сюда притащили! Идите вы все — на хуй!

Видел удивленно обернувшихся и не понимавших происходившего — рабочих и бригадира, широко размахивался и швырял — в самое густое скопление чурок. Прежде, чем развернуться и со всех ног понестись прочь: через кладбище улицами города к своему дому — успевал увидеть, что — попал: ударяла мягкая глина в лицо здоровенного хача, тащившего вместе с напарником носилки. Расплющивалась и отваливалась, оставляя на коричневом лице незаметный след. Ронял носилки, кричал что-то. Благодатскому мнилось, что — погони не избежать, также понимал невозможность какой-либо помощи или поддержки в такой ситуации: знал, что никто не вступится, если налетят на него кучей иностранцы и примутся избивать. Рассчитывал только на свои ноги: летел через кладбище, судорожно соображая — как скорее выбраться к воротам и на тропинку. Перепрыгивал через ограды, огибал могилы. Не оборачивался и не понимал за шумом в ушах и стуком в висках — бегут или нет. Только выбравшись на асфальты нормальных дорог — смотрел назад и не видел никого. Переходил тогда на шаг: тяжело дыша, добирался до дома. Решал, что заплутали хачи на незнакомом большом и густо поросшем деревьями и кустарником кладбище, или же — были остановлены бригадиром, не пускавшим грязных рабочих в город.

Дома — расспрашивал отца и узнавал, каким образом было открыто в закладбищенском поле производство срубов и частично отремонтировано здание тепличного комбината: чтобы было где жить нелегальным иностранцам.

— Их ведь даже на улицы не пускают, только — в закрытых грузовиках перевозят: как овец! — сообщал отец. — А еще рассказывали, что — хотели туда сначала китайцев привезти! Представляешь, у нас за городом — полтыщи китайцев, а?

— Я думаю — нас скоро выселять начнут, чтобы было куда их селить… — мрачно качал головой Благодатский.

Тою же ночью решал отправляться: ориентируясь на месте, сразу — выбирая могилу и раскапывая ее. Хотел поднапрячься и управиться за ночь, чтобы не оставлять на потом. Днем же — помогал родителям: работал с ними на приусадебном участке, разбитом сразу за их небольшим частным домиком. Там — убирался, приводил в порядок рабочий инвентарь. Помогал отцу поправлять скелет ежегодно обтягиваемой к лету полиэтиленовой пленкой теплицы. Много копал: готовил землю к будущим посадкам, которые совершала обыкновенно его мать. Формировал грядки, мелко разбивал граблями землю. Находил в одном месте возле забора — выросшее за несколько лет деревце: клен, семечко-вертушку которого принес откуда-то издалека и бросил на их участок ветер. Говорил родителям:

— Не хочу срубать дерево: жалко! Я его вырою и схожу посмотрю: где можно посадить. Хорошо бы перед домом, да — места нет…

— А ты — к новостройкам сходи! — советовал отец. — Там машинами повыворотили всю молодую поросль, а старые липы — порубили. Голо совсем, как в пустыне: только коробки домов.

Соглашался и поступал согласно совету отца: приходил с лопатой и аккуратно вырытым чтобы не повредить корневой системы деревом — к ближайшему многоэтажному дому: высокий, свежевыкрашенный, легко и светло блестел он в лучах весеннего солнца.

«Здесь жить!» — думалось Благодатскому. — «Такой дом, такие светлые квартиры! Кто, как? В чьих руках это? Сколько здесь будет происходить совокуплений, сколько родится и вырастет детей… И какими станут они, эти дети? Какая кровь вольется в них, какие чувства, какие мысли? Неужели — одна дрянь? Что сделать, как изменить… Хуй его знает… Вот здесь — посажу дерево, чтобы хватало ему солнца и не ездили рядом машины!» — подходил к газону напротив первого подъезда и втыкал лопату в мягкую влажную землю. — «А ведь — сколько лет растет дерево: и не дождешься, пока вырастет! Насколько быстрее — люди… Так что же — если медленно и незаметно, так и не сажать, что ли? И жить — словно на свалке, на окраине, в мертвом городе… Детям негде будет в прятки играть, как делал я, пацанам — некуда будет лазить, когда чуть подрастут. А я — я через несколько лет вообще неизвестно где буду и чем заниматься, но дерево — посажу: пускай растет, набирается сил. Отбрасывает тень и становится голым по осени, как это заведено у них. Приеду сюда лет через — сорок, и найду здесь свое дерево — среди незнакомых и вряд ли приятных мне людей. А и хуй с ними, хуй с ними! Зато я — я…» На этом месте прерывались мысли заканчивавшего готовить яму Благодатского оттого, что — подходил к нему рабочий: в перепачканной спецодежде и с красным лицом. Спрашивал:

— Это, бля, ты чего тут роешь? Тут газон.

— Дерево хочу посадить, — отвечал Благодатский и демонстрировал рабочему маленький клен.

— Дерево? — переспрашивал и шарил глазами под ногами у Благодатского, словно пытаясь отыскать еще что-то: иное. — Дерево — это можно. А я думал, ты — кошку закопать хочешь.

— Какую еще кошку? — поражался. — Просто — дерево.

Повторял:

— Дерево — это можно. А вот закапывать никого нельзя: кошек там, или собак мертвых. Потому что — газон.

— Хорошо, хорошо, — соглашался Благодатский. — Не буду.

Долго и удивленно смотрел вслед уходившему рабочему.

Готовился к ночи. Залезал на чердак, рылся там в старых вещах. Находил ящик со своими старыми игрушками, замечал среди них — любимого плюшевого медведя: черного, тяжелого, со смешным носом-пуговицей. Вспоминал, как возился с ним, шил ему одежду. Как таскал его с собой в детский сад — играть: вместо скучных глупых детей. Хотел даже — снести в дом и показать родителями, чтобы вспомнить вместе, но передумывал: «На хуй старое хламьё: из-за него — так ни хера толкового и не сделаешь! Подумаешь, детский сад, хуйня-муйня… Вперед, Благодатский, вперед!» Бросал медведя обратно и сразу следом за ним натыкался на искомое: старую покрытую слоем темно-серой пыли керосиновую лампу. Протирал ее куском подвернувшейся под руку тряпки, кашлял и чихал от попадавшего в нос. Крутил ржавую ручку фитиля, со скрипом выезжавшего из своего гнезда. Довольный найденным — спускался и уже дома домывал и заправлял керосином.

Ждал в своей комнате сна родителей и только окончательно убедившись в нем — выходил на улицу. Майская ночь оказывалась нетемной, но беззвездной и безлунной. Благодатский укладывал в пакет заряженную керосиновую лампу и бутылку воды — на случай, если захочется пить. Брал лопату, закуривал и шел на кладбище улицами, на которых менее всего вероятна была встреча со случайными поздними прохожими. Приходил: спокойно и привычно пробирался межмогильными дорожками — на край, глубоко дышал неторопливо остывавшим воздухом ночного весеннего кладбища. Там, на месте, без малейшей суеты и намёка на страх и неловкость — выбирал сколько возможно скрытую по сторонам кустарником и рассыпавшимися от возраста деревьями могилу, едва приметным четырехугольником поднимавшуюся с черной земли. Доставал керосиновую лампу, снимал с нее колпак. Поджигал фитиль и светил: чтобы удостовериться.

Совершив выбор — ставил лампу на землю, делал совсем тихим огонь и брался за лопату. Сначала очерчивал ею необходимый для раскопок периметр, вспоминал, что — хоронят ногами на восток, а головою — на запад. Исходя из этого, принимался за работу: рыл.

Вскоре делалось жарко: скидывал тогда куртку и оставался в свитере. Легкая поначалу задача через некоторое время начинала показываться в ином свете: понимал, что за ночь — не управится. Зарывался постепенно — по колено, стоял уже в яме. Сильно вжимал в землю железо лопаты, старался захватывать побольше, но — не швырял далеко: чтобы не бросалось в глаза раскопанное. Пачкал ткань джинсов чуть влажной рассыпавшейся землей. Чувствовал страх, вслушивался в окружающую тишину: замечал в ней малейшие звуки — останавливался и старался понять их. Не находил ничего, стоившего действительного страха, но продолжал копать и бояться. Быстро уставал, устраивал себе перекуры. Пил захваченную из дома воду.

Так проходила ночь: лишь приблизительную треть необходимого удавалось выполнить Благодатскому. Не расстраивался, утешал себя тем, что — чем сложнее работа, тем приятнее результат. Радовался тому, что не увидал и не напридумывал себе никакой мистики: только помнил о спавших неподалеку после долгого трудового дня — грязных хачах, понимал — что и сам теперь не намного чище. Встречал на кладбище рассвет и тогда уже отправлялся домой: почти валился с ног от усталости. Лопату решал оставить там же, в кустах: дома были еще две, а ходить с ней по городу — не хотелось. Луна за всю ночь так ни разу и не появлялась.

Спал до обеда, потом вновь помогал родителям. Соображал вдруг, что может исполнять задуманное — днем: ничуть не хуже, чем ночью. Уходил тогда — после огорода, прихватывал с собой старое ведро.

Кладбище было тихим и пустым, только на самом краю, за акациями и глинистой канавой с ручьем — раздавались голоса хачей и принадлежавшая им бодрая музыка. «Ничего, так — еще злее и веселее будет!» — решал Благодатский. — «Я тут могилу раскапываю, а в двух шагах от меня — стадо хачей. Охуительно. Расскажешь ведь кому — не поверят…» Принимался за работу: доставал спрятанную в кустах лопату, собирал в ведро ссыпанную горкой на краю неглубокой еще ямы землю. Относил ее подальше, в сторону: вываливал так, чтобы несложно оказалось потом — перенести обратно и спрятать раскопанное. После — продолжал копать. Расширял яму, срезал пласты земли с ее стен. Не чувствовал ни малейшего страха: только — азарт. Углублялся. Напрягались мускулы рук, махавших без остановки лопатой и появлялся пот: стекал по лбу и по спине, пропитывал одежду; а высоко в голубом постепенно темневшем небе плыли ярко-белые облака, медленные и спокойные, и клонилось к закату солнце: бросало несильные лучи на окружавшее Благодатского: светило на миниатюрные, казавшиеся из-за этого — изумрудными листья, местами не полностью выбравшиеся из почек. И беспрерывно стучали невидимые молотки, скрипели пилы, жужжали станки — на фоне продолжавшей литься странной хачовской музыки.

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — звучало в ушах у Благодатского.

Вновь не успевал завершить: несмотря на скорость и интенсивность. Уставший, возвращался домой вечером и приходил доделывать окончательно — утром следующего дня. Через час работы и перекуров чуть ниже места, где предполагалось наличие искомого — из земли начинали выглядывать кости: грудины и плеч. Чуть выше оказывался позвоночный столб: аккуратно, чтобы не повредить, подкапывался под него, разрыхлял со всех сторон землю. Не доверял железу лопаты: опускался на колени и уже руками — убирал последнее и доставал желтовато-серый настырно улыбавшийся череп: грязноватый и сильно облепленный влажной землей. Радостно поднимал его — на ладони, вылезал из ямы и подставлял лучам солнца: смотрел в пустые глазницы, счастливый сознанием удачи. Соображал, что — не имеет ни сумки, ни пакета, чтобы положить: решал тогда — нести в ведре. Забрасывал яму — большими ветками и отслоившимися от старых деревьев — частей: с корой и слоем древесины. Поверх — сваливал высившееся горкой возле, набирал ведром и возвращал ссыпанное на стороне: не полностью, а так — чтобы не было заметно. Справлялся достаточно быстро, взбодрившийся и воодушевленный.

Переворачивал ведро кверху дном, стучал по нему — чтобы очистить от налипшего. Укладывал туда — череп, понимал: нельзя так ходить по городу. Забирал лопату и уходил, отыскивая дорогой — чем накрыть. Падал взгляд на брошенную кем-то среди могил — городскую малотиражную газету: поднимал её, видел на первой полосе заметку о каком-то смотре-конкурсе юных талантов и фотографию сидящего перед микрофоном с баяном на коленях — маленького мальчика. Комкал, засовывал в ведро — поверх вырытого: спокойный и довольный возвращался домой.

Ненароком натыкался по пути на бывшую классную руководительницу: окликала его:

— Благодатский! — и догоняла.

Здоровался и улыбался, отмечал про себя, что — почти не постарела. Принималась расспрашивать об успехах учебы, о столичной жизни. Не говорила прямо, но звучало в речи, что — гордится казавшимся непутевым учеником, хулиганом и мечтателем, который поступил в институт, в который берут — не каждых. Спрашивала:

— А в театр, в театр ты — ходишь?

— Хожу, — признавался. — Не очень часто, но — бывает. Современного только — не люблю, а классику смотрю: с удовольствием.

— Молодец… — хвалила: вспоминал тогда — её сына, учившегося классом младше: большой, круглолицый, не отличался он остротою ума: с трудом даже поступал в плохенький институт и то — пришлось заплатить.

Чуть молчали, и уже собирался уходить — когда спрашивала:

— А ты откуда это — с ведром и лопатой?

— Ходил помогать там — одной… — врал Благодатский, не ожидавший вопроса, и, чтобы скрыть смущение — прибавлял: — А я вчера неподалеку от вашего дома — дерево посадил!

Прощалась с улыбкой, прежде чем уйти — снова хвалила и желала всего наилучшего. Искренне отвечал ей тем же, сочувствуя — за сына-гопника. Возвращался домой.

Дома, ночью и тихо — вымывал череп, протирал его тряпкой. Относил в комнату и ставил на стол: рядом с лампой и книгами. Что-то хитрое и одновременно серьезное виделось ему в пустых глазах черепа, странное и интересное: мелькала даже на секунду мысль о том, что — жалко будет с таким расстаться. Сразу осекался: старался представлять себе то, для чего совершал поступки последних дней. Обещал себе — непременно довести до конца и сделать: как задумано. Убирал со стола — в рюкзак: чтобы не смотреть. Читал и ложился спать.

Следующим днем — возвращался в Москву, решал заехать в институт. Заезжал, удивлялся — встретив там Неумержицкого и Леопардова: оба одновременно с ним прибывали на занятия. Отводил их в угол институтского двора, доставал и демонстрировал.

— Ни хуя себе… — качали головами пацаны: разглядывали, пытались глумиться, но не выходило: чувствовалось уважение, оказываемое Благодатскому за его лихость и верность слову.

— А, бля! Сомневался… — довольный, толкал в плечо — Неумержицкого. — Другим — слабо, а мне нет, мне по хую!

— Страшно-то было? — интересовался Леопардов. — Ночью ведь рыл небось?

— Ночь и два дня, — отвечал и честно признавался: — Ночью — страшно, каждого шума шугаешься, коленки трясутся: чем глубже закапываешься, тем сильнее. Да еще — света почти нет и не видно ни хуя. Поначалу думал — не выдержу, брошу лопату и убегу. Только — через полчаса втянулся и не мог уже: жалко было сделанного, да и вообще — хули я, лох, что ли? Сказал — вырою, так надо рыть. Ну и вырыл…

— А повторить — сможешь? — интересовались.

Задумывался и решал:

— Навряд ли… Если только — не скоро, совсем не скоро: через год, скажем. Это, пацаны, действительно страшно. Бля буду…

На этом расходились: Благодатский решал не откладывать и — сразу звонил состоятельному готу. Предполагал, что тот — станет затягивать процесс, сначала разглядывать товар и искать деньги. К удивлению — оказывалось не так: на вопрос:

— Берешь за две сотни? — получал моментальный ответ:

— Беру, куда подъехать…

Договаривались встретиться через полчаса возле памятника Пушкину.

Встречались.

— Показывай, — говорил.

— Вот, — Благодатский растягивал завязки рюкзака, демонстрировал.

— Настоящий? — спрашивал глупость гот.

— Нет, блядь, из папье-маше! Всю ночь клеил! — возмущался. — Ты лучше сам-то — деньги покажи…

Показывал. Спрашивал:

— Слушай, нельзя же ведь — тут? У меня и пакета нету никакого, да и — ваще…

— Ну хули, давай — забуримся куда-нибудь… — предлагал и отмечал про себя: — «Ого, да гот-то — крутой и здоровый, а — ссыт! Я вот средненький, скромненький, однако же — спокойный, как танк, а он — ссыт!»

— В Макдоналдс? — спрашивал гот.

— Ага, в Макдоналдс, заебись! — ржал Благодатский. — Самое место — для такого… Пацан, мы с тобой — на продавца и покупателя наркотиков похожи, тебе не кажется?

— Че, бля? — не понимал: дорогой к Макдоналдсу — искал взглядом по сторонам место, чтобы купить пакет. Находил и покупал: розовый и с фотографией девки, из-под коротких шорт которой смешно выглядывали округлости ягодиц.

«Бред», — комментировал про себя Благодатский: при входе — сразу находил место в дальнем углу, направлялся туда и вел за собой гота. Усаживались за столик.

— Может, сожрем чего — для приличия? — спрашивал Благодатский, замечая любопытно разглядывавших их, волосатых, небритых и ругавшихся матом — двух девочек в светлом. — На нас вон таращатся какие-то, типа мы выглядим странно…

— Пива бы, бля… — говорил металлист и провожал взглядом проходившего мимо — охранника в синей форме. — Я тутошней жрачки не люблю, меня пучит с нее.

— Ну хуй с ней, со жрачкой: давай хоть — колы выпьем: типа, отметим сделку. Чтобы уж совсем как в фильме…

Металлист не понимал, но соглашался. Заметно нервничал. Благодатский отходил к кассам, приобретал два стакана кока-колы со льдом — средних размеров: с неудовольствием смотрел на покрытые красной сыпью руки подававшей ему — девушки кассирши и на её же нехорошее лицо, наглое и глупое. Прочитывал на приколотой к форменной рубашке табличке имя: «Оля» и думал про себя: «А и мерзкая же ты, Оля!» Возвращался к металлисту.

Стягивали с верхов стаканов — пластиковые крышки с дырочками, чокались. Благодатский — поздравлял с удачной покупкой, металлист говорил, что — бля ваще и реально. Находили таким образом общий язык, выпивали коричневатые гремящие кусками льда напитки, чувствовали — запах хлора.

— Это они воду из-под крана замораживают, очистить не могут даже! — возмущались. — Лед у них потом — хлоркой воняет, блядь!

И удивленно смотрели на них сидевшие рядом девочки.

Наконец решали, что — пора. Благодатский брал у металлиста пакет, раскрывал свой рюкзак. Совал пакет туда, осторожно укладывал в него череп. Заматывал пакет поверху и передавал под столом — металлисту. Тот принимал, укладывал на колени. Разворачивал и смотрел, трогал пальцем. Говорил:

— Во бля ваще, пиздец на хуй…

Казалось: не верил в то, что делалось, но — доставал уже демонстрированные деньги, отсчитывал сумму и, также под столом, — совал в руку Благодатскому. Рекомендовал — пересчитать. Пересчитывал и оставался доволен. Металлист же — вдруг интересовался:

— Бля, а если менты с этой хуйней заметут? Это же — бля ваще?

— Ничего не бля ваще, — успокаивал. — Скажешь, что это — твоей бабушки, которая завещала ее черепушку сохранить и поставить в сервант. Хули думаешь, эти мудаки проверять станут? Поведутся…

— А-а, поведутся… — странно выговаривал металлист и продолжал нервничать. Звал — уходить.

Перед уходом — заходили в туалет, вставали рядом у привернутых к стене писсуаров: Благодатскому доставался нормальный, а металлисту — детский и низкий. Дружно мочились на комки синего вещества, лежавшего там, внутри на белой решетке и освежавшего воздух: расползалась от них по внутренностям писсуаров сине-зеленая пена.

Шли к метро, заходили и уезжали: Благодатский долго не мог оторвать взгляда от переходившего на другую станцию, аккуратно державшего в руках розовый пакет с ценностью и испуганно оглядывавшегося по сторонам металлиста.

Вечером того же дня решал сразу съездить в указанное знакомыми место, в котором — можно было недорого приобрести находившийся уже в употреблении ноутбук: именно такой, как требовалось. Прибывал на станцию метро, шел от нее к торговым точкам бетонной кишкой подземного коридора. Видел на выходе торговавшего дисками порнографии — ближнего иностранца: низкий, с огромным перегнутым носом и страшной щетиной до воротника свитера — стоял он и расхваливал свой товар менту.

— Небось — хуйня какая-нибудь, для детей, бля… — недоверчиво вертел в руках диски и качал головою мент.

— Нет! Хорошая! Хорошая! — разубеждал его хач и выговаривал первую «о» как «а» и «ш» — как «щ».

Уже оставив их позади, слышал задаваемый ментом вопрос:

— А с мальчиками — ничего нет?

Проходил рядами набитых аппаратурой палаток, отыскивал через несколько времени нужную. Сидели там продавцы среди множества складных переносных компьютеров с жидкокристаллическими экранами: расслабленные и усталые по позднему часу — пили водку.

«Хуя дают — на рабочем месте и в рабочее время!» — поражался Благодатский и выкладывал им свою надобность: ноутбук — чтобы работал печатной машинкой и не более. Те сразу подскакивали: начинали подбирать — согласно указанной покупателем суммы.

Предлагали несколько вариантов. Благодатский разглядывал, поднимал и опускал крышки ноутбуков: выбирал один: небольшой, совсем недорого стоящий, с аккуратным экранчиком и — похожий на широкоформатную серую книгу в пластиковом переплете. Сообщал:

— Возьму — вот этот!

— Ага, — суетились в ответ продавцы. — Сейчас мы его тестанём: на всякий случай и — две недели гарантии. Да и вообще: приходи, если что.

Щелкали кнопками, включали. Показывали, как обращаться и куда нажимать. Запускали какую-то программу, проверявшую системные файлы, в которых Благодатский не понимал ничего.

— А тебе он — зачем? — спрашивал один. — Печатать-то что собрался?

— Писатель я, писать буду, — бурчал Благодатский.

— О, писатель — это я люблю… А чего пишешь? — наливал вдруг — высокую рюмку водки и тянул её к Благодатскому: — На, выпей — за покупку!

Отказывался и отвечал, стараясь не выказать раздражения краснолицему, пахнувшему сильным алкоголем мужику:

— Детективы пишу.

— Как детективы? Зачем детективы? — разочарованно удивлялся. — Такой вроде сам, не знаю бля, — неформал и ваще… И — детективы… Я вот знаешь какие книги люблю? Я вот люблю — Булгакова «Собачье сердце». И еще — «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев»…

Благодатский тем временем ждал, когда закончат мелькать на синем фоне экрана ноутбука — цифры и полоски, чтобы забрать, расплатиться и уйти. Думал про себя: «Еще бы! Конечно, у обывателя и вкусы соответствующие, хули бля… Не Данте же Алигьери тебе любить, в конце концов». Вслух отвечал:

— За детективы платят больше, их читают все. А другого почти не читают, вот и не пишу.

— А-а, лавэ! — понимающе кивал, забирал у Благодатского деньги и выбивал чек. — Лавэ — это я понимаю! Может, все-таки — водки?

Но Благодатский решительно был против: забирал свежеприобретенный ноутбук, сматывал его провод и совал всё — в рюкзак. Счастливый тяжестью за спиной возвращался домой и представлял горы тяжелой и приятной работы, которые с этого вечера должны были занять все его мысли и уже занимали.

В общежитии обнаруживал к своему удивлению — Неумержицкого вновь вместе с Леопардовым: сидели за столом, пили и ржали, обсуждая что-то. Радостно орал:

— Да как его охранники пустили в такое время?

— А они не пускали: пришлось тогда — по водосточной трубе лезть! — отвечал Леопардов.

— Что, прямо сюда?

— Нет, в окно сортира — на третьем этаже… Правда, чуть не ебнулся, да это — ничего…

Благодатский делился с товарищами радостью и предлагал — сбегать взять еще. Принимали предложение с готовностью. Бегал, брал. Всю ночь после — пили, орали. Стучали по полу и стенам, не давая уснуть соседям. Только под утро успокаивались и укладывались в постели, расстелив для Леопардова на полу — матрас.

Так вторым разом радикально изменялось существование Благодатского за вполне недолгий срок: урезал теперь количество проводимого с девкой времени и переносил его — на сидение за столом и нажимание на клавиши ноутбука. Все чаще происходило так: с обеда и до позднего вечера — гуляли с Неумержицким или Леопардовым, иногда вместе: по кладбищу и просто по городу, одетые в светлые рубашки и — с распущенными длинными волосами. Пили вино. Иногда, несмотря ни на что — знакомились с девками: хотя и не нуждались. Тем временем — все неспокойнее делалось на кладбище темными часами: приходили туда гопники: средние, тупые и наглые. Искали — готов и прочих, заходивших прогуляться: устраивали бычки и драки, кидали на деньги. Прятались за могилами и деревьями, нападали со спины и только на гулявших отдельно. Благодатский и те, кто бывал с ним — не сталкивались: залезали обыкновенно в далекий угол кладбища без освещения, никем не посещаемый. Знали только по рассказам.

После гуляний — ездил к ней: проводил с ней несколько времени, беседовал. Совокуплялся: когда оказывались дома соседки, тогда — в ванной. Почти не оставался ночевать: отправлялся в общагу, садился за ноутбук и — полночи работал. Составлял фразы и абзацы, вжимал мягкие клавиши встроенной клавиатуры: быстро появлялись на жидкокристаллическом экране и перебегали со строки на строку — маленькие черные буквы. Спал до обеда и повторял то же.

Так обращался со своей весной Благодатский, так она — проходила.

Одним днем, уже среди последних в мае, сообщала ему:

— Завтра мой папа должен приехать.

— Для чего?

— Перебирается в Москву жить и работать, приехал с квартирой разбираться. Ему помочь нужно: вещей много. Встретишь его со мной, ладно? Дотащим сумки с чемоданами…

— Не вопрос, — соглашался. — А мама твоя когда приедет?

— Мама не приедет, потому что — разведены. Он — сам по себе. Ты можешь у меня переночевать сегодня: утром рано нужно будет выехать, поезд чуть позже шести прибывает.

— Не, — отказывался Благодатский. — Работать нужно, вернусь в общагу. Ничего, я не опоздаю, спать все равно времени не будет: встретимся тогда — возле дома взорванного, чтобы я сюда не заходил, ок?

— Хорошо, — кивала.

Замечал по выражению лица, что — словно бы хотела сказать что-то, но — не говорила. Провожала и закрывала за ним дверь.

Днями раньше — приобретал себе в маленьком магазине-подвале зеленую куртку, похожую на гимнастерку солдата, но — с прямоугольниками германских флагов, пристроченными к рукавам. Думал: «И обывателю неприятно будет: не поймут, отчего у пацана такие нашивки. А уж хачей — ваще должно коробить от такой хуйни! Скины ведь с такими ходят: а кто такие скины — хачам объяснять, слава богу, не нужно…»

Прописав всю ночь до утра — собирался и решал, что на улице прохладно: надевал тогда куртку-гимнастерку поверх светлой рубашки. Тихо, чтобы не разбудить Неумержицкого — покидал комнату, спускался лифтом и выходил на улицу. Закуривал. Быстро доходил до места встречи и находил там то, что так давно уже хотел видеть: простоявший под строительной сеткой немалое количество дней дом — начали рушить. Две огромные машины с черными шарами на толстых тросах подступали к нему с двух сторон: сидели в кабинах люди в униформе, крутили рули, дергали рычаги: направляли удары. Широко размахивались и прицельно рушили кирпичную кладку и бетонные перекрытия. В воздухе стоял гул и грохот, летали облака густой серой пыли. С крыши сползал кусками шифер. Благодатский подходил насколько мог — близко и стоял: широко раскрыв глаза — наблюдал редкое зрелище. Запоминал детали, ничего не хотел упускать. Думал: «Вот бы — охуительная картина получилась: разрушаемый двумя такими херовинами — многоэтажный дом! Пыль летит, кирпичная крошка, а рядом — деревья стоят со свежими зелеными листьями: весенние, и постепенно светлеет, приближаясь к утру — небо! Эх, бля, отчего я не умею рисовать: непременно бы — воспроизвел…»

— Что, нравится? — раздавался вдруг голос рядом: это приходила она. Приближалась, целовала.

— Пиздато! — хвалил Благодатский. — Давно бы уже так, а то — стоял, стоял… Построили бы уже тут — новый, и заселяли бы. Вечером поздно он — жутковато смотрелся: окна черные, сетка висит, чуть от ветра качается, и фонари издалека слабенько светят. Каждый раз, когда к тебе приходил — останавливался смотреть на него.

— Да, теперь все: они его за день поломают, а потом скоро вывезут. Ломать — не строить…

— Э-э, не скажи! Ломать иногда сложнее даже, ломать — всегда жалко. А строить — дело обычное, строят всегда по необходимости. Ломать нужно с умом, может быть даже — с особым чувством: тогда только прок будет, — вспоминал вдруг старые дома центра родного города, снесенные недавним временем.

— Странные вещи говоришь иногда, Благодатский. Впрочем — ты и весь странный. Что это у тебя за куртка такая, как у гопников?..

— Ничего не как у гопников: нормальная куртка, — обижался за нравившуюся одежду и говорил: — Идем уже, а то — опоздаем. Будет тогда стоять твой папенька на перроне со своими баулами и ждать нас!

Соглашалась. Добирались до метро: дорогой в автобусе — брал её за руку. Смотрела, улыбалась и говорила:

— Вернемся домой: девок уже не будет к тому времени, и сразу — ляжем…

Приезжали на вокзал: шли по нему, стараясь не смотреть на рассыпанные кругом — грязные тела, издававшие тяжелые едкие запахи. Видели возле стены — нескольких детей: полуодетые, со страшными перепачканными лицами, выдавливали они зелено-желтое из большого тюбика — в целлофановый пакет. Подносили его к лицам, прижимали и сильно вдыхали запахи содержимого: пакет шуршал, сдувался и надувался.

— Фу, мерзость какая! — возмущалась.

— Наши вокзалы… — махал рукой Благодатский и ускорял шаг: подходили к лестницам, которые вели на улицу — на перроны.

Находили нужную и подымались. Наверху уже решительно светлело: серое небо и несильная свежесть воздуха обещали отличный весенний день. Гудели прибывавшие и отправлявшиеся поезда, суетились кругом во множестве люди: заходили в поезда — встречать, провожать и уезжать.

— Во-он тот поезд, — показывала. — Третий вагон.

Шли рядом. «Посмотрим сейчас, какие они — болгары…» — думал Благодатский. — «Он ведь — болгарин. У них, кажется, крупные черты лица: носы здоровые, щеки…»

Издалека замечала среди прочих, прибывших поездом — ожидавшего на перроне отца, но — почему-то не бежала к нему, только чуть обгоняла Благодатского и шла впереди. Странное ощущение появлялось вдруг у него: словно бы случалось что-то неожиданное и необратимое. Начинал вдруг — ни с того ни с сего улыбаться: так и шагал с вытянутой по лицу улыбкой позади девки к её отцу, внешность которого — постепенно проявлялась сквозь серый утренний полусвет. Видел — невысокого человека в длинном бежевом плаще: стояли рядом с ним сумки и чемоданы. Видел курчавые черные волосы, слегка выглядывавшие из-под его шляпы. Видел очки в толстой оправе, плотно сидевшие у самого основания здоровенного согнутого носа. Видел характерные азиатские брови, глубоко втиснутые темные глаза и густую щетину с проседью.

Медленно стягивалась и исчезала улыбка Благодатского. Останавливался и испускал тихий неопределенный звук, из-за которого она — оборачивалась и замечая странное — тоже замедляла шаг и чуть отходила в сторону. Отец её и Благодатский стояли тогда — друг напротив друга: гудели кругом поезда, суетились и кричали люди, несся из громкоговорителей голос диспетчера и дул ветер, чуть дергавший полы плаща и волосы Благодатского. Тихим голосом спрашивал у неё:

— Это что?

— Это — папа…

— Папа? — вздрагивал голос Благодатского. — Это еврей, это старый мерзкий еврей… Сука, ты напиздила мне тогда… Я думал — болгарин, а он, а ты…

Чувствовал вдруг, что не может сдержать слез: тогда — резко разворачивался и бросался бежать: бежал, распихивая мешавших локтями и плечами. Начинал рыдать и — стирал слезы с лица рукавом зеленой куртки-гимнастерки: с пристроченным к нему — прямоугольником германского флага. Пробегал до входа на станцию метрополитена, входил. Перед глазами плыло, в голове путались и дрожали странные злые мысли: на промежуток времени — забывался, не теряя при этом способности координировано двигаться. Вспоминал потом только, что — ударял где-то в метровом переходе — торговавшего кошельками ближнего иностранца, который принимался тут же за что-то перед ним извиняться: не слушал и спешил дальше. Почти не удивлялся, когда — обнаруживал себя почти успокоившимся внешне и стоящим перед дверью её подъезда. Решал: «Нужно завершить это…»

Вжимал трехцифровый код, заходил в подъезд: поднимался лестницей на третий этаж. Садился там возле двери, доставал сигарету, закуривал. Ждал возвращения. Смотрел, как за грязноватым окном подъезда качает ветер на ветвях деревьев молодую зелень.

Она приезжала часом позднее, бросалась к нему — со слезами и словами:

— Я знала, что ты придешь сюда, торопилась… Извини меня, не хотела, не знала… Как так вышло, ужасно… Он — не виноват, он хороший, и мы не виноваты, ты не виноват… Не все ли равно? Ну еврей, так и чего… У меня мама русская, я сама русская, по мне не заметно даже совсем…

Замолкала и принималась целовать. Отстранял, спокойно спрашивал:

— Все сказала?

— Да… То есть нет… Я тебя люблю и хочу все время с тобой, мы с тобой поженимся и всё…

— Пошли в квартиру, — коротко говорил и резко подымался с пола.

Долго рылась в сумочке — искала ключи и не переставала плакать. Наконец находила, отпирала дверь: пропускала вперед себя Благодатского. Он входил, вешал на крючок куртку. Шел в комнату и сразу начинал там раздеваться.

— Что ты делаешь? — спрашивала.

— Раздеваюсь. И ты раздевайся. Имей в виду: это — последний раз.

Когда доходил смысл сказанного — переставала плакать, становилась серьезной и сосредоточенной. Расстилала постель, на которую укладывался уже практически голый Благодатский, расстегивала пуговицы рубашки и молнию джинсов: с легким шумом стягивала с себя всё и не глядя бросала на пол.

Даже не целовались: прижимались друг к другу и касались половых органов. Она — двигала кожей твердевшего наливаясь кровью члена, он — гладил нежное розово-коричневое, проникая вглубь пальцем и ощущая — горячее и влажное. За окном тем временем — поднималось солнце, освещало росшую справа от окна березу и переносило колыхавшиеся тени листьев на поверхность бледных обоев стены, к которой была придвинута кровать. И долетал сквозь раскрытую форточку шум разрушаемого неподалеку дома: крошился кирпич и валились бетонные перегородки.

Благодатский приподнимался, поворачивал ее на спину и укладывал повыше на подушку. Смотрела на него и ждала: что будет. Перекидывал тогда одну ногу через ее туловище в области груди и подавался вперед, к лицу: сжимал при этом в руке — член. Приподнимала голову, ловила член ртом. Пыталась двигаться, но оказывалось неудобно: принимался тогда сам — подниматься и опускаться, с силой втискивая орган между сжатых губ и чувствуя, как ёрзает внутри — её язык среди обильно выделяемой и проглатываемой горячей слюны. Не сопротивлялась и никак не выказывала недовольства: смотрела покорно и крепко держалась ладонями за его бедра. Через некоторое время — отстранялся, приподымал её и устанавливал на четвереньки: опускалась передней частью тела — на подушку: обхватывала ее руками и укладывала голову. Склонялся позади нее, проводил ладонью по ягодицам, ударял по ним несколько раз — наблюдал, как вздрагивают и колышутся. Запускал между — пальцы, отыскивал жаркую щель: просовывал туда пальцы: озлобленно принимался двигать ими, словно хотел делать не приятно, а — больно. Тихо вскрикивала, вздрагивала всем телом и начинала ровно стонать: в такт его движениям. Минутами позже сменял пальцы языком: шире разводил ноги, не имея возможности проникнуть до конца и лишь слегка касаясь нижней части складок нежной кожи: больше касался того, что располагалось выше. Следом за языком вводил уже член: яростно стоявший и нетерпеливо подрагивавший. Накрепко вцеплялся в её бедра и двигался так, словно бы хотел — вывернуть наизнанку. Чувствовал внутри — обжигающее, слышал звонкое хлюпанье и чавканье. Не останавливался, учащая удары и наращивая интенсивность производимого: до такой степени, что начинало казаться — будто она в обмороке: понимал что не так, когда — приподнималась с подушки, взмахивала моментально прилипшими к блестевшему от пота лицу волосами и принималась содействовать, опираясь на руки и подаваясь назад. Прежде чем кончить — переворачивал её на спину: чтобы видеть лицо. Видел её серьезные и чуть испуганные глаза, укладывался сверху. Втискивал член: насколько возможно — глубже, и несколькими крепкими движениями и раскачиваниями тела доводил до конца: сильной струей спермы стрелял во внутренности извивавшейся и корчившейся под ним девки. Вспоминал — бабочек. Сразу же после этого вставал и одевался. Прежде чем взять с вешалки куртку и уйти — заходил на кухню, выпивал там воды. Слышал тем временем в комнате шум и видел перед глазами — её, какой оставил выходя из комнаты: лежавшей на животе вытянувшись по измятой постели, чуть заметно вздрагивавшей и блестевшей бисеринами мелкого пота. Сталкивался с ней в коридоре: стояла закутавшись в простыню, открывала ему дверь. Протягивала что-то, не разбираемое в темноте узкого коридора с выключенным светом и просила:

— Возьми, возьми…

Брал и чувствовал охватившей предмет ладонью — холод, выходил в подъезд. Закуривал и разглядывал. Понимал: тот самый камень, бережно сохраненный ею, которым кидал ненастным осенним вечером в её окно и разбивал его. Невесело усмехался, совал — в карман куртки.

На улице, под яркими лучами весеннего солнца и качавшимися высоко ветвями деревьев — взглядывал на её окно, старательно убеждая себя в том, что это — действительно последний раз. Доходил до разрушаемого и по-прежнему страшно шумевшего обломками дома и решал остаться посмотреть: забегал в работавший неподалеку магазин, покупал там бутылку спиртного. Выбирал место напротив дома: возле какого-то забора и под деревом, снимал с себя куртку и стелил её на щетину молодой зелени. Располагался, опираясь спиной о ствол. Раскрывал бутылку и принимался пить. Понимал, что бывшее некогда домом — лежит уже бесформенной грудой: где-то позади доламывали последнее, невидимое, агрегаты с черными шарами на прочных тросах, а в пределах видимости Благодатского — ездили экскаваторы, бульдозеры и грузовые машины с высокими кузовами. Сгребали и сдвигали порушенное, зубчатыми ковшами грузили в кузова машин: наполненные, уезжали они куда-то, чтобы через некоторое время вернуться за очередной порцией. Высовывались из кабин небритые водители с зажатыми в зубах сигаретами, перекрикивались. Ругались, смеялись над чем-то и продолжали работать. Все это наблюдал Благодатский: опираясь спиной о шершавый ствол дерева, сидя на куртке, топорщившейся по бокам от стеблей набиравшей силу травы. Распивал спиртной напиток. Через несколько времени давала о себе знать бессонная ночь, напряженное неожиданными событиями утро и действие алкоголя: засыпал, убаюканный равномерным грохотом рассыпаемого и увозимого здания. Во сне — видел ледоход и взрывы. Просыпался под вечер с легкой головой и чистыми мыслями. Вокруг отчего-то оказывалось необыкновенно темно: не горели фонари и света в домах — словно случилась серьезная авария в энергоснабжении. Вглядывался в темноту и пытался понять: осталось ли что-то от дома или же — нет. Не понимал и не видел, решал, что — неважно: «Для меня — его нет. Здесь теперь вообще ничего нет: для меня». Вставал, отряхивал куртку от налипшего на нее мелкого мусора. Чувствовал в кармане — камень. Уходил домой и дорогой до возлестроечного проулка, в котором избивал мента — смотрел на силуэт хорошо подсвеченной и особенно видимой в лишенном другого света месте — Останкинской башни. Возвращался в общежитие: вытаскивал там из кармана камень и укладывал его на полку: рядом с ментовской фуражкой.

В конце учебного года одновременно с экзаменами случалось неожиданно жаркое и душное лето: нагревало городские асфальты и засыпало тротуары пылью. Благодатский нехорошо и скомкано сдавал положенное учебной программой и мало обращал на это внимания. Отделавшись — погружал в рюкзак ноутбук и уезжал домой: тратил время каникул там — нажимая красные буквы, нарисованные на темно-серых клавишах, гуляя по лесу. Работая в огороде и помогая радовавшимся ему родителям.

— Не уезжай, хорошо с тобой! — говорили они ему за обедами, которые устраивали в саду: прячась тенями старых яблонь от жарких лучей июльского и августовского солнца: дул теплый ветер, кружились над компотами и вареньями — пчелы и мухи, и садились на листья близких растений разноцветные бабочки, легко подрагивавшие разноцветными крыльями.

— Не уеду, до сентября — никуда не уеду, — обещал Благодатский и сдерживал обещание: находил даже какую-то маленькую глупую девку, жившую неподалеку: чтобы совокупляться. Приходил к ней ночами, когда делалось совсем невмоготу, тихо — чтобы не слышали родители — залезал в окно её низкого, сложенного из некрашеных бревен домика. Проводил с ней не больше часа, старался скорее кончить и уйти.

И все росло количество килобайт, занимаемых на узеньком жестком диске старого ноутбука созданными Благодатским текстовыми файлами.

— Ну что, поедешь? — спрашивал Леопардов. — Бухнем, потусуемся. Можешь кого-нибудь из них выебать…

— Легко! — соглашался Благодатский. — Только не нравятся они мне: ни Манька, ни эта, маленькая… Ну да — напьемся, а там видно будет.

— Правильно. Она тебя, Зеленая-то, когда уже в гости звала: а ты все отказывался… У неё квартира знаешь какая! Пиздец. Там в футбол играть можно…

— Захотим — и в футбол сыграем… — вежливо ржал Благодатский.

Приезжали вечером, покупали дорогой бутылку спиртного. Решали — не брать много и сбегать еще раз: в случае необходимости. Над городом висел уже поздний сентябрь, склонявшийся к октябрю: с темно-серого неба временами принимался капать легкий дождь, чавкала под ногами грязь и желтели на чуть качавшихся по причине ветра деревьях неторопливо желтевшие листья.

Заставали готочек сидевшими на кухне: маленькая черненькая и большая, некогда зеленая и обычная ныне — сидели они за столом и пили мутновато-оранжевую жидкость, разливаемую в рюмки из банки с завинчивавшейся крышкой. Закусывали чем-то жирным из широкой миски: тыкали туда вилками, брызгали на стол. Курили и давили в пепельнице окурки длинных тонких сигарет.

— А-а, наконец-то! — нетрезво приветствовали Леопардова и Благодатского, сразу наливали в приготовленные для них рюмки. Чокались. Выпивали и переглядывались, искали чем закусить. Выговаривали:

— Блядь, самогонка…

— На мандариновых корках! — хвалилась Манька. — От дедушки, из деревни!

— Да как вы это пьете? — поражались. — Мы вот чего принесли…

Устанавливали на стол купленную бутылку.

— Да это что! — смеялись. — Это утром, на опохмелку! Садитесь, пить будем, у нас еще — много…

Садились, пили. Пьянели. Разговаривали: про последнюю репетицию, про последнюю готик-парти.

— Я там — с таким готом познакомилась! — говорила маленькая черненькая и рассказывала: с каким.

Через некоторое время готочки примолкали, заслышав серьезный разговор, заводимый пьяневшими Леопардовым и Благодатским: о жизни, о судьбе. О метафизике. Пытались встревать, спрашивали — что такое метафизика, но те — только отмахивались и продолжали. В числе прочего — признавался Благодатский:

— Я теперь вот роман пишу, там тоже темы всякие, но не то что — про бога там или про смысл жизни… Не, просто — как вообще живем: бухаем, ебемся. Страдаем. Любим.

— А ты — любишь? — спрашивала Манька.

— Любил, — отвечал Благодатский не глядя и продолжал: — Главное по-моему — не усложнять, говорить все просто и ясно: чтобы понимали и переживали следом за тобой. Ну и честно конечно же, честно, потому что пиздить — это ваще никуда не годится…

Не выдерживали такой беседы готочки и сбегали в комнату. Говорили одна другой:

— Мы ведь их — перепили, перепили! Совсем пить не могут, забухали и сидят пиздят непонятно…

— Ничего, — успокаивала подругу Зеленая. — Сейчас они там проблемы решат, а потом — все равно к нам придут, никуда не денутся. Слышала, как там этот говорил — ебаться, ебаться…

— Ну, слышала.

— Так вот: они о другом и думать не могут, а пиздят — для понту…

— Ага, хорошо! — радовалась та. — А мы пока — сами, я тебе массаж сделаю, — садилась на широкий диван гостиной комнаты, заставленной дорогой мебелью.

— У папы тут в шкафу бальзам какой-то есть охуенный: чуть ли — не семьдесят градусов, и стоит — не выговоришь. Этих жалко поить, а мы с тобой — давай хлебнем, давай!

Не отказывалась: по очереди прикладывались к бутылке, обжигали горла и закусывали оказывавшимся в вазе на столе — апельсином: спешно очищали его, и брызгал из-под ногтей на кожу едкий сок.

Спиртное вскоре начинало работать: реагируя с уже выпитым. Валились тогда на диван, тупо улыбаясь смотрели друг на друга: начинали стаскивать одежду. Швыряли её — на пол, обнимались. Зеленая тянулась губами к черненькой — целовать, но не получалось: отстраняла Маньку, бурчала про то, что — нехорошо себя ощущает. Вскакивала с дивана и длинным коридором бежала в туалет, забыв даже хоть как-то прикрыть свою наготу. Видели её — Леопардов и Благодатский, провожали взглядами. Понимающе улыбались и говорили:

— Развлекаются…

Продолжали свою беседу.

Черненькую тем временем крепко рвало в туалете оранжево-зеленым: делалось горько во рту и текли из глаз крупные слезы.

Зеленая не дожидалась подругу: неожиданно засыпала, широко раскинув по дивану свое большое тело.

Черненькая засыпала чуть позже, так и не обнаружив в себе сил покинуть туалет или хотя бы — подать голос.

По окончании беседы понимали вдруг, что — значительно опьянели.

— Слушай, а она возвращалась? — спрашивал Леопардов.

— Кто возвращалась? — не понимал.

— Девка голая, кто…

— Не помню… А куда она бегала-то?

— В сортир, надо думать. Пойдем-ка, посмотрим, — покачиваясь подымался с табурета Леопардов и двигался в сторону коридора и туалета.

Благодатский следовал за ним: вместе открывали оказывавшуюся незапертой дверь, за которой — находили спящую рядом с унитазом на голубом поролоновом коврике — готочку: маленькая, голая, лежала она свернувшись калачиком, смешно прижав к груди руки и выставив вверх и вперед — крутой зад.

— Бля, да ни хуя же себе она проблевалась! — восклицали, заглядывая в унитаз и поскорее спуская воду. Пытались разбудить её: мычала и не просыпалась.

— Давай оттащим — в комнату, — предлагал Благодатский. — Хули ей тут делать?

— Ага, места тут много… — соглашался. — Только ебать её теперь никак нельзя, она ведь блевала, противно. Да и ваще — труп.

— Согласен, — кивал. — Ничего, там еще одна есть. Может она — живая, просто бухая валяется…

Относили в гостиную, укладывали на диван рядом с Зеленой.

— Ни хуя себе — бабища! — выговаривал в восхищении Леопардов, глядя на лежавшую по-хозяйски и занимавшую почти всю поверхность — здоровенную голую девку. — Чегой-то обе разделись и скоренько вырубились. Эй, бля! — щипал ногу Зеленой: не реагировала.

— Так, ебля отменяется… — констатировал Благодатский, в голове которого начинала всплывать родившаяся давно, но так и не претворенная в жизнь идея. — Да, отменяется…

— Ну и хуй с ними, сам говорил — не нравятся, — сочувствовал Леопардов. — Пойдем еще — въебем…

— Не, погоди, — отказывался и разглядывал торчавшие из Манькиного междуножья — густые и кривые волосы. — Есть мысль одна: как развлечься…

— Развлечься можно, — соглашался. — Только трупы ебать я не стану, не стану!

— Никто никого ебать не собирается, у меня на такое и хуй-то не встанет, — сообщал Благодатский. — Тут совсем, совсем другое… Ну-ка, раздвинь этой — ноги, — просил, указывая на черненькую.

— Это для чего? — не понимал и, заинтересованный, выполнял просьбу.

— Ну и как там? — спрашивал Благодатский.

— Как, как: никак. Обычная пизда.

— Бритая?

— Ну да, бритая…

— Не годится, — качал головой и смотрел на Маньку. — Ничего, обойдемся одной…

В коротких словах объяснял Леопардову идею, приходившую ему в голову после ночи, которой — стриг обожженные волосы сидевшей и плакавшей на краю ванны готочке Евочке.

— …короче, круто и охуенно, и никто до такого не додумался, мы — первые! — заканчивал и восклицал в пьяном восторге. — Я потом в романе про это напишу…

— Ну ты даешь, блядь… — поражался Леопардов, но — не отклонял идеи.

Для верности — сильно толкали обоих готочек: удостоверялись, что — не проснутся. Прежде, чем начать — находили в одном из толстостенных шкафов маникюрные ножницы. Ходили на кухню, выпивали по рюмке. Возвратившись — приступали.

Для пущей торжественности — выключали большой свет: оставляли только маленький светильник: Леопардов брал его в руку и подходил к неподвижно сопевшему телу: склонялся над ним. Благодатский тем временем в тусклом электролампочном свете разводил широко в стороны толстые, дрожавшие жиром ляжки Зеленой, ругался:

— Тяжелые, бля…

Осматривал и оценивал фронт работ. Волос оказывалось много и густо. Размышлял под шум алкоголя в голове и сообщал Леопардову:

— Постригу сначала внизу все, потом добреем до верху…

— Ваще ничего не оставим? — интересовался Леопардов.

— Не, почему… Треугольник оставим, а лучше — трапецию! Я у одной девки видел такое, представляешь: аккуратно так подбритая перевернутая равнобедренная трапеция, бля! — показывал зажатыми в пальцах ножницами — как именно должно получиться в результате.

— Охуительно круто! — поддерживал окончательно увлеченный странноватой идеей Леопардов и с азартом наблюдал действия товарища.

Стриг: зажимал указательным и большим пальцами пучочки волос, оттягивали их вверх и обрезал понизу, оставляя лишь малую часть у корня. Указывал Леопардову — под каким углом необходимо светить. Действовал методично и аккуратно. Смотрел — серьезно. Больше всего времени уходило на треугольник, из которого решали делать трапецию: старался над правильностью формы. По окончании — спрашивал Леопардова:

— Ну как?

— Ничего вроде, ровно, — отзывался не отводя взгляда. — Чем брить будем?

— Хуй знает, найдем чего-нибудь…

Отправлялись в ванную, смотрели там: находили прозрачную сумочку на молнии — с косметиками и широкой женской бритвой. Забирали ее. Приносили из кухни миску, наливали в нее теплой воды. Захватывали полотенце и — баллон пены для бритья.

Прежде, чем брить — смачивали водой, подстелив понизу полотенце. Затем — наносили густо выплюнутую баллончиком пену, распределяли её по рабочей поверхности: Леопардов светил, Благодатский — орудовал бритвой счищая вместе с пеной остатки растительности и подравнивая края трапеции. Смывал все, протирал намоченным углом полотенца: смотрел — где оставалось еще. Завершал начатое. Убирал за собой: выбрасывал при помощи Леопардова волосы, прилипавшие к обивке дивана, относил ненужное. Замечал вдруг среди косметик прозрачной сумочки — темный цилиндр помады: вытаскивал его и возвращался с ним в комнату. Демонстрировал Леопардову.

— Так и знал, что этим — не кончится, — реагировал тот. — Чего еще удумал?

— Смотри, — отвечал Благодатский: свинчивал помадную крышку, выкручивал ее на пару сантиметров. Склонялся над раздвинутыми бедрами беззаботно спавшей готочки, просил — светить и пририсовывал к нежным складкам казавшейся в неярком свете совсем коричневой кожи — жирные бардовые крылья.

— Это что, типа бабочка, что ли?

— Бабочка… — согласно кивал: обводил складки по границе перехода в обычную светлую свежевыбритую кожу, выводил сверху, под трапецией — голову.

— Бля, ну ты маньячина! — шептал в восхищении Леопардов.

Скромно улыбался в ответ Благодатский. Когда заканчивали — ставили светильник на диван между раскинутых готочкой ног: чуть повыше коленей. Падали на стену тени от ее могучей, чуть подымавшейся от тихого дыхания сна груди. Оттаскивали вторую готочку в соседнюю комнату, чтобы освободить место дивана: приносили с кухни бутылку спиртного и до утра — пили и молчали. Наблюдали выведенную толстыми бардовыми линиями бабочку и постепенно бледневшие на стене тени. Уходили, когда делалось на улице светло. Оставляли незапертой дверь. Шли улицами просыпавшегося осеннего города к станции метрополитена.

По предложению Благодатского — отправлялись не по домам, но — на кладбище. Приезжали, перелезали через забор. Бесцельно шли центральной аллеей в неопределенном направлении. Молчали.

— Чему ты улыбаешься? — спрашивал Леопардов у Благодатского, глядя на его растянутое в довольной улыбке лицо.

— Я счастлив, — отвечал тот. — Просто счастлив.

1 июня — 10 октября 2004