Говорила мама…

Обыденкой

Лет пять назад покатила я обыденкой на антобусе в Воронеж. Яйца продавать.

Ведро продала. Ведро осталось.

Ну, ведро с яйцами впихнула в пустое ведро и поскреблась ночевать на вокзал. Туда всех пускають.

В вокзале села в тихом уголочке на скамейку. Вёдра поджала под лавку. Сторожý ногами с обох сторон.

Рядом калачеевский хохол-мазница, давай дражниться, умял палку колбасы и этако посмехается мне:

«Теперько можно з голодным боротысь!»

А я за целый день и крошки в рот не вкинула.

И не хочется.

Утром чем свет знову бежмя на базарь.

Расторгувалась…

Взяла я под перёд[17] билет. Тилько выдралась из толкушки у кассы – пылит из-за угла мой антобус из Нижнедевицка. Назад он побежит часа через два. Ждать на лавочке? Ещё просплю отход. А вбегу загодя в антобус, там не страшно и заснуть. Спи не спи, а в Нижнедевицк всё одно привезуть!

И у дверей сошлёпнулись мы с Гришей.

Он весь такой дельной. Насуровленный. Строгий ревизёр![18]

Сначалки так угрозно покосился сам Топтыгин на меня и тут же раздумал лютовать.

В ухмелке поклонился мне генерал:

– Здравствуйте, пропащая бабунюшка Пелагия Михална!

И я ему в полной культурности кланяюсь низэсэнько:

– Драстуйте, сыночок Никифорович!

Тут Гриша совсем задобрел. Отошли от антобуса, и Гриша подаёт мне из пазухи банку жареных картох. Ещё теплом грели-дышали.

Голодуха ахти как подпекала меня.

Да как ото его на людях йисты?

Поставила я банку с картохами к себе в ведро и спрашую:

– Гриша! Ну не сувстренься мы у антобусных ступенюшек, шо б ты делал? Как на пужарь,[19] побежал ба по городу и кричал, как те цыганча, он тоже утерял матерь: «Не видали мою маму?!.. Никто не видал мою маму?!..» – «А какая она?» – «Ойё! Да ну лучшéе всех!»

– Я не цыганёнок и не скакал бы по улицам. Я б чесанул сразу в козлятник.[20]

И обогрели сыночка Гришу в той горький день две большие радости.

И матерь нашлась, и штаны купил.

А уже дома, вечером, мы разогрели ту картошку, что жарил он в четыре часа ночи и в пазухе привозил мне в Воронеж.