Графиня Салисбюри

Глава XI

Однако, несмотря на тот восторг, с которым приняли участие в этой войне, германские владетели, как мы уже сказали выше, медлили с исполнением своих обещаний. Но Эдуард ожидал с терпением, благодаря подвигу, совершенному Готье-Мони; почему и повелел проводить под охрану верной стражи королеву Филиппу Гейнау в замок Тун-Эвек, где она, по произнесенному ею обету, разрешилась от бремени на земле Франции сыном, которого назвали Иоанном, герцогом Ланкастерским. Шесть недель спустя после этого, она приехала в Ганд и жила в замке графа, расположенном на площади Вандреди.

Все эти промедления давали Филиппу Валуа время сделать приготовления к войне, необходимые для того, чтобы действовать быстро, по предложению Эдуарда, который желал ее вести с быстротой внезапного нападения. Но Франция не такое государство, которое можно было бы покорить разом, завоевать в одни сутки, в одну ночь сменить и ее властителя и ее знамена. Филипп получил вызовы от владетелей Империи и, ожидая объявления войны, собрал всю армию во Франции; начал переговоры с Шотландией, послал сильные гарнизоны в Камбрези, где действия Готье-Мони и графа Салисбюри были первым началом военных действий. Приказал войскам своим занять графство Понтие, которым владел Эдуард по матери своей, и отправил послов к многим владетелям Империи, в том числе и к графу Гейнау, своему племяннику, наследовавшему графство после отца, умершего от подагры, недолго спустя после того, как он во время этой болезни принимал посланников короля Эдуарда, к герцогу Лорренскому, графу Бару, епископу Меца и Адольфу Ламарку уговорить их, чтобы они не принимали участия в заговоре против него. Четверо последних отвечали ему, что они отказали Эдуарду в содействии, которого он от них просил. Что же касается до графа Гейнау, то этот последний письменно уведомил его, что так как он одинаково зависит от Германии как и от Англии, то до тех пор, пока Эдуард будет сражаться на землях Императора, как наместник Империи, он останется союзником Эдуарда; но как только Эдуард вступит во Францию, то он присоединится к Филиппу Валуа, и будет помогать ему защищать его королевство по двойной его обязанности против обоих государей. В заключение Филипп дал знать Гугу Кирету, Николаю Бопоше и Барбеверу, начальникам своего флота, что война объявлена между Францией и Англией, вследствие чего разрешил им идти на неприятеля и причинять ему всякий вред, какой только будет можно. Отважным пиратам не нужно было повторения этого приказания; они пустились к берегам Англии, и однажды в воскресенье утром, в то время, как все жители были в церкви, они вошли в гавань Сутамптона, вышли на берег, разграбили город, похитили жен и дочерей жителей, нагрузили свои корабли добычей, сели на них и с первым приливом моря удалились с быстротою хищных птиц, унося в когтях своих внезапно похищенные ими жертвы.

Со своей стороны, король Англии отправился со всеми его окружавшими из Малина в Брюссель — резиденцию герцога Брабандского, чтобы самому удостовериться, до какой степени можно надеяться на его обещания. Он нашел там Роберта д’Артуа, неутомимого в своих военных предприятиях, возвратившегося из Гейнау. С этой стороны известия были благоприятны; молодой граф, подстрекаемый своим дядею Иоанном Бомоном, неутомимо вооружался и готовился с наступлением военных действий участвовать в них. Герцог же Брабандский оказывал постоянно одинаковое расположение; и, получив известия, что Эдуард намерен был осаждать Камбрей, поклялся соединиться с ним в этом городе с тысячью двумястами копьеносцев, и восьмью тысячами пехоты. Это обещание успокоило Эдуарда, получившего сведения, что и владельцы Империи приближались также к нему на помощь, почему и отправился в путь; переночевав первую ночь в Нивеле, прибыл на другой день вечером в Моне, где нашел молодого графа Гильома, своего зятя, и мессира Иоанна Бомона, своего маршала в Гейнау, который обязался произнесенным им обетом вести армию во Францию.

Эдуард пробыл два дня в Монсе, где его со всей свитой, состоящей из двадцати самых знатных баронов, великолепно угощали местные графы и рыцари. В продолжение этих двух дней все войска, расположенные в этой стране, соединились с ним; после чего, начальствуя над многочисленной армией, он пошел к Валенсьеню, но вступил в него только с одиннадцатью рыцарями, оставив войска свои в окрестностях города; прибывшие прежде него граф Гейнау, мессир Иоанн Бомон, сир Енгиен, сир Фаноэл, сир Вершни и другие знатные дворяне выехали к нему навстречу до ворот города. Из них один только граф Гейнау остался во дворце и встретил его на лестнице со всем двором своим.

Прибыв на главную площадь, король Эдуард остановился перед дворцом; и епископ Линкольнский спросил громким голосом:

— Гильом Оксонь, епископ Камбрейский, увещеваю вас, как уполномоченного короля Эдуарда, наместника Римского Императора, отворить город Камбрей, иначе вы преступите долг ваш против Империи, и мы войдем насильно.

Но так как ответа на эти слова не последовало, может быть, за отсутствием епископа, то он вторично сделал следующее воззвание:

— Граф Гильом Гейнау, мы взываем к вам именем Римского Императора, служить королю Англии, его наместнику в городе Камбрей, который он намерен осаждать с обещанными вами ему войсками.

Граф Гейнау отвечал:

— Охотно исполню мою обязанность. — И в ту же минуту сошел с лестницы, принял стремя сходящего с лошади короля и проводил его в главную аудиенц-залу, где приготовлен был великолепный ужин.

На другой день король Англии прибыл в Гаспр, пробыл в нем двое суток для отдыха, ожидая свои войска из Англии и союзников из Германии, где и присоединились к нему сперва молодой граф Гельдр со своими людьми, маркиз Жюлие со своим отрядом, маркграф Мисньи, граф Мон, граф Сальм, сир Фокемон, мессир Арнуль Блангейм и множество других знатных рыцарей и баронов. И когда все, кроме одного только герцога Брабандского, обещавшего соединиться с ним в Камбрее, прибыли, то они отправились и по прибытии расположились под своим городом. На шестой день прибыл верный своему слову и герцог Брабандский с девятьюстами копьеносцев, не считая других воинов, и остановился на берегу реки Еско, — противоположном тому, на котором находился Эдуард, и велел устроить через нее мост для сообщения между обеими армиями и, расположившись лагерем, послал вызов королю Франции.

Пока приготовления эти происходили в Камбрее, дворяне, желавшие прославить себя военными подвигами, разъезжали в окрестностях от Авена до Дуэ, и находили везде обилие, плодородие и большие запасы, потому что в этой стране с незапамятных времен не было войны. В один из этих разъездов мессир Иоанн Бомон, мессир Генрих де Фландр, сир Фокемон, сир Ботерзен и сир Кюк в сопровождении пятисот воинов, заметили вдали город Гайнекур, в укрепления которого окрестные жители перенесли все свое имущество. Это обстоятельство, кроме желания отличиться военным подвигом, усиливало мужество рыцарей того времени, которые почитали всякую добычу даром неба. Поэтому, надеясь напасть врасплох, приблизились к городу; но так как довольно большие отряды неприятеля были часто видимы в окрестностях, хотя, впрочем, и не так многочисленные, чтобы сделать нападение, то одно появление их заставило жителей принять все меры осторожности. Сверх этого в городе находился один аббат, предприимчивый и отважный человек, который, по обычаям того века, с равным искусством мог управлять копьем и посохом, почему, приняв на себя распоряжения по защите города, велел за воротами Гайнекура сделать с величайшей поспешностью палисад, оставив довольно большое пространство между ним и воротами; разместил людей по валу, назначив из них часовых, снабдил их камнями, известью и всеми воинскими снарядами, бывшими тогда в употреблении; избрал для себя место с самыми храбрыми, каких только мог набрать, между палисадом и городом, оставив ворота за собою, чтобы в случае отступления можно было укрыться за ними. Сделав все эти расположения, он ожидал неприятеля, который вскоре после этого подступил, но, заметив, что внезапного нападения сделать невозможно, начал с осторожностью приближаться к городу, хотя со стороны ожидающих приступа не было никакого к тому препятствия.

Шагах в двадцати от города, мессир Иоанн Бомон, мессир Генри де Фландр, сир Фокемон и другие рыцари сошли с лошадей, чему последовали и все воины; спустив забрала шлемов и обнажив мечи, пошли прямо к палисаду. Когда с вала увидели решительное нападение, то град камней посыпался на осаждающих, равно как и полились потоки извести; но так как они все были в шлемах, латах и панцирях, то продолжали подступление до самого палисада, который сперва хотели уничтожить, чтобы открыть себе путь, но это оказалось невозможным, потому что столбы глубоко были врыты в землю, и за недостатком необходимых вещей, которыми можно было сокрушить палисад, он устоял против всех усилий неприятеля; это принудило рыцарей Эдуарда изменить нападение, и они, просунув копья и мечи в отверстия палисада, начали ими колоть и рубить защитников, на что и те отвечали подобным же образом. Аббат был впереди всех, — он первым получал и наносил удары, а в это время осажденные беспрестанно бросали камни, брусья и горящие головни. Мессиру Генриху де Фландру пришлось быть против аббата Гайнекура; первый из них был искуснее, а последний хотя и сильнее, но уступал ему в ловкости, почему, заметив свою невыгоду, аббат, бросив меч, схватился за лезвие меча рыцаря, уперся ногами и потащил к себе своего противника, который, опасаясь быть обезоруженным, не выпускал меча из руки, и поэтому сперва сквозь палисад показался клинок меча, потом рукоять его, и наконец и рука рыцаря; тогда аббат, проворно оставив лезвие, схватил руку и втащил ее до самого плеча, так что если отверстие было шире, то и остальная часть туловища последовала бы за нею; в продолжение всего этого времени Генрих де Фландр был в большой опасности, потому что никак не мог защищаться; и пока аббат одной рукой тащил его к себе, то другой кинжалом бил его в забрало шлема, стараясь вогнуть его; другие рыцари, увидев опасность Генриха де Фландра, бросились к нему на помощь и успели спасти его, но он, спасая жизнь, уронил меч, который аббат с торжеством поднял и впоследствии сохранял в зале собрания города Гайнекура, где спустя сорок лет после того, монахи показывали его Фруассару, рассказывая, каким образом он им достался. Осаждающие по первой этой неудаче увидели, что делать больше нечего, поэтому отправились обратно в Камбрей, где и соединились с королем Эдуардом, герцогом Брабандским и рыцарями Империи, которые, окончив работы в осаде города, готовились сделать приступ.

Новоприбывшие приняли участие в сражении, желая отомстить за испытанную ими неудачу и особенно мессир Иоанн Гейнау за смерть молодого рыцаря Германа, убитого в этой неудачной сшибке; почему он и присоединился к отряду сира Фокемона, сира Енгиена и мессира Готье-Мони, которые должны были осаждать город со стороны ворот Роберта, тогда как Гильом, его племянник, шел на штурм к воротам Сент-Кентена.

Граф Гейнау, молодой дворянин, желавший нетерпеливо доказать свою храбрость, одним из первых достиг заставы, и начал сражение; но им пришлось не так легко осаждать этот город, как Гайнекур, потому что он был хорошо укреплен и имел храбрый гарнизон, много огнестрельных орудий и других боевых снарядов. Так что, несмотря на чудеса их храбрости, мессир Иоанн Бомон и Готье-Мони были отражены и возвратились израненные и измученные без малейшего успеха.

В ту ночь дошли слухи до короля Англии, что противник его узнал о приближении его к Камбрею, прислал в Сент-Кентен своего военачальника Рауля, графа д’Е и де Гина, с многочисленным отрядом, для охраны города и его окрестностей; кроме этого еще владетели Куси и де Гам прибыли в свои земли, находившиеся на пути во Фракцию; а так как по всему пространству, находящемуся между Сент-Кентеном и Пероном, расположены были французские войска, то вероятно было, что король Франции Филипп Валуа не замедлил и сам встретиться со своим двоюродным братом.

В самом деле Филипп Валуа, узнав о прибытии герольда герцога Брабандского, приказал тотчас же допустить его до аудиенции в замке Компиен и в этот раз, так же как и прежде, пригласил присутствовать при ней своего престарелого и верного заложника Леона Кренгейма, который, надеясь на слово, данное его владетелем, спокойно сел подле короля; но при первых словах герольда, понимая возложенное на него поручение, встал со своего места и хотел удалиться. Тогда Филипп, не спуская глаз с посланного своего двоюродного брата, протянул руку, остановил рыцаря, который из уважения к нему, должен был выслушать до конца вызов, делаемый его владельцем королю Франции. Когда герольд окончил свою речь, Филипп Валуа, выслушав ее, обратился с улыбкой к рыцарю и сказал:

— Ну, мессир Кренгейм! Что вы на это скажете?

— Ваше величество, — отвечал старый воин, — я ручался моей жизнью за герцога Брабандского, и скажу только, что если он изменил своему слову, то я не изменю моему.

Пять дней спустя после этого, когда король Филипп собирался отправиться в Перон, ему доложили, что рыцарь Леон Кренгейм, отпущенный им обратно к своему владетелю, скончался в эту ночь.

Старый рыцарь не мог пережить стыда от неисполнения обещания; он уморил себя голодом.

Глава XII

Однако, так как осада Камбрея, несмотря на храбрость осаждавших, не имела никакого успеха, и по дошедшим слухам, Филипп Валуа, обнародовав манифест в Пероне, прибыл со всеми своими силами в Сент-Кентен, король Англии собрал совет из самых храбрых и опытных своих воинов, между которыми были Роберт д’Артуа, мессир Иоанн Бомон, епископ Линкольна, граф Салисбюри, маркиз Жюлие и Готье-Мони, для разрешения вопроса: продолжать ли осаду или идти навстречу противнику. Совещание было непродолжительно; все единогласно положили: что так как Камбрей был укреплен стенами, охраняем хорошо вооруженным многочисленным гарнизоном, поэтому покорение его сомнительно; следовательно, лучше идти и встретить неприятеля в открытом поле, нежели терять перед укрепленным городом бесполезно время, которого до наступления зимы оставалось немного; за этим последовало повеление всем войскам наступать. Палатки и шатры снялись, все встали под свое знамя и, разделясь на отряды, пошли на гору Сент-Мартен, к аббатству епархии Камбрея, находящегося на границе Пикардии. И тогда, как мессир Иоанн Бомон исполнил обет свой, справляя должность маршала армии, пока она находилась на землях Империи или Гейнау, король Англии сам принял начальство над нею, разделив на три части, и поручил по одной из них графу Нортамптону, Глочестеру и Суфольку, а остальную главную армию доверил графу Варвику, который, достигнув высоты горы Сент-Мартен, перешел Еско без всякого препятствия со стороны французов. Переправившись на противоположный берег этой реки, граф Гейнау приблизился к Эдуарду, сошел с лошади, преклонил колено и просил увольнения, по его обещанию, чтобы соединясь с королем Франции сдержать и ему верное свое слово, потому что желал служить так же дяде своему королю Франции в его королевстве, как служил зятю своему королю Англии на землях Империи. Эдуард, зная его обещание, не хотел препятствовать в его исполнении и подняв графа, сказал ему: «да благославит вас Бог»; потом, сняв перчатку, подал ему руку и Гильом Гейнау, поцеловав ее, сел на лошадь; поклонился в последний раз королю, и удалился от армии со всеми воинами и друзьями, за исключением одного только его дяди Иоанна Бомона, который как изгнанник Франции, за помощь, оказанную им Изабелле, не почел для себя предосудительным остаться между рыцарями Империи, хотя они и находились уже во Франции.

По удалении графа Гильома, вторично был собран совет для определения: идти далее во Францию или в ожидании приближения французской армии держаться ближе к Гейнау, откуда будут доставляться беспрепятственно оружие и съестные припасы. Мнение были различны; но герцог Брабандский был на стороне последнего, поэтому и все другие потом согласились с ним; вследствие чего армия была разделена на три отдельные корпуса; первый — под начальством маршалов, второй — под начальством самого короля, а третий — герцога Брабандского. После чего пошли дальше, сжигая и опустошая все встречаемое на пути, проходя не больше трех миль в день, чтобы удобнее истреблять города, деревни, дачи; и с ними вместе леса, виноградники и хлеба, словом сказать, не щадя ни произведений земли, ни даров неба; и переход армии можно было сравнить с потоком лавы, которая после себя оставляет опустошенным и неудобным все, что прежде было плодородно и населено.

По временам армия останавливалась, и, как огненный дракон, размахивая крыльями, отделяла отряды к Пикардии или Иль-де-Франсу, грабила и сжигала города, так что в самой середине государства отзывались вопли несчастных, и видно было зарево пожаров; подобная участь постигла Ориньи Сент-Бенуа и Гиз; наконец, король Эдуард узнал в Боери, аббатстве Сито, находящемся в Лаонской епархии, что король Филипп выступил из Сент-Кентена к нему навстречу со ста тысячами войска, желая показать неприятелю, что он никак не намерен укрываться от него. Эдуард возвратился назад, пробыл сутки в Ферварке, где получил это известие; другие — в Монтреле, а на третий день прибыл в Фламанжери, около которого, заметив удобное местоположение для расположения своей армии, состоящей из сорока пяти тысяч войска, остановился, решившись ожидать короля Филиппа, отвратив своим возвращением всякое подозрение во избежание встречи с войсками Франции.

Слух о выступлении войск короля Франции был справедлив, и точно армия его выступила из Сент-Кентена, и скоро достигла Биронфоса, где остановилась вследствие полученного повеления расположиться на квартирах; намерением Филиппа было ожидать тут короля Англии и всех его союзников, находившихся на расстоянии не более двух миль. Граф Гильом, узнав о расположении французских войск в Биронфосе, оставил Кесной, где до сих пор находился, соединился с французской армией и явился к дяде своему с пятьюстами копьеносцев. Несмотря на эту великолепную свиту, король Филипп принял очень холодно, потому что не мог забыть, что эти же самые воины осаждали и Камбрей. Но граф Гильом представил в свое оправдание ту зависимость, в которой он находился от императора, точно так же как и от короля Франции; почему совет и сам король, приняв в уважение справедливость его оправданий, назначил отряду его место в середине армии и в самом близком расстоянии от королевского шатра.

Эдуард скоро узнал о расположении своего противника, и о столь близком расстоянии, разделявшим обе армии, поэтому, собрав совет из владетелей Империи, своих маршалов, всех баронов и прелатов Англии, спросил их: имеют ли они намерение сражаться, и если так, то спросил ответа, как действовать в настоящих обстоятельствах? Владетели в молчании посмотрели друг на друга, потом предоставили говорить за себя герцогу Брабандскому, который, встав со своего места, сказал: что он считает долгом и обязанностью всех и каждого сражаться, несмотря на малочисленность войск, и что находит необходимым немедля послать герольда к королю Франции и требовать от него сражения с назначением дня, который он заблагорассудит избрать. Это предложение принято было со всеобщим одобрением, и герольду герцога Гельдра, знавшему французский язык, поручили от имени короля и всех владетелей вызвать на бой короля Франции, посему он сел на коня и сопутствуемый приличною свитою пустился в путь, и спустя два часа после своего отъезда, достиг передовой цели Филиппа Валуа — так близко находились одна от другой обе армии, и потребовал, чтобы его немедленно представили королю.

Король Франции принял его в полном собрании совета и с удовольствием выслушал его как человека умного, и исполнившего с твердостью и благоговением свое поручение; потом узнав, что противник остановился в ожидании появления войск и требовал генерального сражения, в полном составе обеих армий, на что Филипп Валуа, изъявив согласие, назначил пятницу, то есть на послезавтра, говоря, что этот день он считает приличным для сражения; потом, сняв с себя мантию из горностаева меха, с золотой цепью, которой она застегивалась, подарил ее герольду в знак своего благоговения, и того, что принесенная им весть была ему очень приятна. Герольд в тот же вечер возвратился к Эдуарду, объявил благосклонный прием, сделанный ему королем Франции, и день, назначенный им для сражения; о чем узнав владетели Империи провели большую часть ночи в осмотре оружия и других приготовлениях.

Назавтра, граф Гейнаузский поручил сиру Тюпиньи и сиру Фаньолю, пользовавшимся полным его доверием из-за их благоразумия и храбрости, осмотреть войска короля Англии. Вследствие чего они, сев на лучших коней своих, поехали опушкой леса, находящегося на всем протяжении линии, на которой расположена была английская армия, почему и могли удобно заметить все расположение. Только лошадь сира Фаньоля, дурно взнузданную, вдруг ударила древесная ветвь по спине, отчего она, закусив удила, понесла его из леса прямо к армии короля Эдуарда, и сбросила в середине ставок владетелей Империи. Пять или шесть немцев в ту же минуту окружили сира Фаньоля, объявив, что без выкупа он не получит свободы, но так как он не был взят в сражении, а случайно попал к ним в плен, то они его освободят, если он представит кого-либо из уважаемых людей на поруки. Сир Фаньоль потребовал тогда, чтобы его вели к мессиру Иоанну Бомону, который чрезвычайно удивился, выходя из церкви, по окончании обедни, встретив старого и доброго знакомого. Пленник рассказал ему, каким случаем он попал в руки немцев и на каком условии обещана ему свобода. Мессир Иоанн Бомон поручился за него в сумме, требуемой за его выкуп, оставив его у себя обедать, и во время десерта велел подвести лошадь, вручил ему его меч с одним условием только, чтобы он поклонился от него его племяннику графу Гильому. Сир Фаньоль, обещал исполнить его поручение, возвратился к своему начальнику, которому мог дать точные сведения об армии Эдуарда, потому что видел ее лучше, нежели как предполагал, отправляясь по этому поручению.

В этот вечер, в то время, как король Франции занимался в своей палатке делами, ввели к нему запыленного и утомленного путника, который с той минуты, как ступил на твердую землю, делал по двадцать миль в день на одной и той же лошади, и прямо явился к Филиппу; он прибыл с острова Сицилии и привез письмо от Роберта графа Прованского и короля Неаполитанского. Король, зная благоразумие двоюродного брата и познания его в астрологии, просил его совета при первом известии об этой войне, и желал знать, что ему ожидать от нее. Король Роберт, наблюдая течение звезд, знал, которые из них благоприятны и которые зловещи, по соединению некоторых из них мог предугадывать будущее, поэтому, получив известие о предполагаемой войне, начал делать свои вычисления, которые при многократном повторении показывали ему все одно и то же, что во всяком сражении, в котором Эдуард будет находиться, Филипп будет побежден и разбит с большим вредом для всего государства Франции; он писал королю: «Ни в каком случае не сражаться, хотя бы войска его были в несколько раз многочисленнее Эдуардовых, потому что последствия битвы начертаны рукою провидения в вечной книге судеб, которых никакая сила людей изменить не может». Филипп скрыл от всех полученные известия, опасаясь привести в робость всю армию, и несмотря на воспрещение короля Сицилии, своего двоюродного брата, решился: ежели король Эдуард вступит в сражение, то не отступать ни на шаг; потому что день боя был им самим назначен; но и не идти вперед, хотя бы по местоположению и освещению лучей солнечных и было это необходимо.

На другой день обе армии, готовясь к сражению, отслушали обедни; оба короля и множество знатных дворян исповедались и причастились, как люди, готовящиеся на смерть, чтобы быть готовыми предстать пред Всемогущим; потом пошли друг против друга по двум противоположным берегам большого вязкого болота, состоящего вместе из травы и воды, переход через которое был чрезвычайно труден и подвергался величайшей опасности того, кто бы первый осмелился пуститься через него; после часового похода обе армии были одна против другой, и каждый из королей подал знак к сражению.

Король Эдуард, которому благоприятствовало местоположение, разделил свою армию на три колонны, и, спешив всех, приказал лошадей и всю упряжь оставить в лесу, а из телег и фур сделать укрепление. Первая из восьми тысяч человек, двадцати двух знамен и шестидесяти штандартов (штандартом в тот век называлось знамя с длинным хвостом, которое имел право носить только дворянин, имеющий у себя 20 человек подчиненных ему оруженосцев) состояла вся из немцев, под начальством герцога Гельдрского, графа Жюлие, маркиза Брандебургского, мессира Иоанна Гейнаузского, маркграфа Миснийского, графа Монского, графа Сальмского, сира Фокемона и мессира Арнуля Блакенгейма.

Начальником второй был герцог Брабандский; в распоряжении его находились самые богатые и храбрые бароны его владений, так же как и Некоторые знатные дворяне Фландрии, присоединившиеся к его отряду; поэтому он и имел под своим начальством двадцать четыре знамени, восемьдесят штандартов и семь тысяч хорошо снаряженных и вооруженных храбрых и смелых воинов.

Третье отделение, самое сильное, состояло под начальством самого короля Англии, окруженного всеми знатными дворянами его королевства, в числе которых находились двоюродный его брат граф Генрих Дерби, сын мессира Генриха Ланкастера Кривошеи, епископ Линкольский, епископ Дургамский, граф Нортамптон, Глочестер, Суфольк и Ертфор; мессир Роберт д’Артуа, мессир Реноль Кобам, сир Перси, мессиры Людовик и Иоанн Бошан, мессир Гуг Гастинг, мессир Готье-Мони, и, наконец, граф Салисбюри, который спустя две недели после своего бракосочетания, расстался с молодой женою, развязав вследствие исполненного обета прежде завязанный невестою глаз, с новым рвением к службе присоединился к армии. Сверх этого моря из стали, — моря, в котором каждый боец составлял буйную волну, — моря, которое колеблясь все двигалось далее и далее над этими десятью тысячами копьеносцев и шестью тысячами стрелков, развевались двадцать четыре знамени и девяносто штандартов; кроме этих трех отделений, был еще четырехтысячный арьергард под начальством графа Варвика, графа Пемброка, сира Мильтона и других храбрых рыцарей, готовый подкрепить собою ту часть армии, которая начала бы ослабевать.

Что же касается короля Франции, то около него находилось такое множество воинов, дворян и рыцарей, что трудно было бы и описать их. И в то время, как войска его выстроились в боевой порядок, то у него было двести двадцать семь знамен, пятьсот шестьдесят штандартов, четыре короля, шесть герцогов, тридцать шесть графов, четыре тысячи рыцарей и больше шестидесяти тысяч воинов из жителей Франции, оружие которых было так блестяще, что солнечные лучи отражались на нем, как на зеркале; но все это рыцарство столь страшное и вместе с тем приятное для глаз, было различного мнения на счет событий, долженствовавших совершиться в этот день; одни говорили, что стыдно стоять на виду неприятеля, не вступая в бой, а другие утверждали, что безумно сражаться тогда, как король Франции в этом сражении может потерять все, и ничего не выиграть; потому что в случае поражения, неприятель проникнет вдруг в сердце королевства, а ежели победа и останется на его стороне, то псе же он не в состоянии будет завоевать Англию, как остров, так же как и владения Империи потому, что их будет твердо защищать Людовик V Баварский, верховный их властелин.

В продолжение этого времени король Англии на маленьком иноходце, в сопровождении мессира Роберта д’Артуа, мессира Реньоля Кобаля Кобама и мессира Готье-Мони, разъезжал впереди своих войск, побуждая рыцарей и их товарищей помогать ему исполнить обет и сохранить честь свою, показывая им всю выгоду избранного местоположения, по находившемуся за ними лесу, а впереди болоту, которое неприятель не мог иначе перейти, как подвергаясь большой опасности. Проехав по всем рядам и поговорив со всеми для того, чтобы возбудить или укротить их рвение, возвратясь к своему отряду, занял свое место и приказал объявить, чтобы никто не осмеливался бросаться вперед предводительских знамен.

По окончании с обеих сторон этих приготовлений, на которые употреблено было все утро, около полудня заяц, испуганный одним воином Английской армии, выбежал из леса и бросился в ряды французов, которые, желая застрелить его, пустились за ним в погоню. Англичане, заметив это, но не понимая причины, пришли в движение от этого шума, воображая, что неприятель на них нападает. Поэтому король, оставив маленького иноходца, сел на ратного коня, приготовясь отразить первое нападение. Со своей стороны знатные гасконцы и дворяне Лангедока, полагая, что на них нападают, надели шлемы и обнажили мечи, тогда как граф Гейнаузский вообразил, что уже сражение начинается, поспешил посвятить в рыцари многих дворян, которым он обещал эту честь; так что в одну минуту он их сделал четырнадцать, которые во всю жизнь свою потом назывались рыцарями Зайца.

После сего прошло еще довольно времени, и наконец солнце начало склоняться к западу, как вдруг посланный явился к Эдуарду, который принял от него письма и прочел их, не сходя с лошади; они были за подписью епископа Канторбери присланы из совета Англии и извещали его, что нормандцы и гейнаузцы высадились в Сутамптоне, грабили и жгли город, достигли до Дувра и Норвича, опустошая берега Англии, в числе сорока тысяч, охраняя так хорошо море, что прервали всякое сообщение с Фландрией; взяли два самые большие корабля, которые назывались Эдуард и Христоф; что сражение продолжалось целый день, тысяча человек англичан в нем погибла.

Известия эти были ужасны, однако в этих же письмах находились и другие еще опаснее первых. Эти были из Шотландии; пока Эдуард находился под Камбреем, Филипп Валуа, как сказано прежде, отправил послов к дворянам, бывшим на стороне юного короля Давида; они не привезли с собою подкрепления ни войском, ни оружием, но зато привезли значительную сумму денег, на которые можно было иметь и то и другое. Начальник посольства человек благоразумный и храбрый, пробрался невредимо через все посты англичан и достиг леса Иедар, где стояли как неприступная крепость граф Мюррай, мессир Симон Фразер, мессир Александр Рамзай и мессир Гильом Дуглас, племянник доброго лорда Джама, который, как мы уже сказали выше, умер в Испании в то время, как вез сердце своего короля на святую землю. Все эти знатные дворяне обрадовались, получив известия из Франции: король Филипп советовал им воспользоваться отсутствием Эдуарда и возмутить королевство Англию, давая им к тому все средства присланными с этим вместе сокровищами, которые они так скоро и искусно употребили в дело, что в непродолжительном времени имели и людей и лошадей; и тогда как они начальствовали уже над сильным и многочисленным отрядом, английские губернаторы считали их дикими зверями, укрывшимися в лесу Иедар, куда они спустились с гор, как стадо волков, и силою или хитростью взяли несколько крепостей; так что, в свою очередь, англичане в это время имели в своем владении только семь или восемь городов и крепостей, между которыми были Бервик, Стерлинг, Роксбург и Эдимбург. Шотландцы, ободренные своими успехами, оставив позади себя Бергик, перешли реку Тинь, и старинную римскую стену, достигли Дурома на самой почти границе Нортумберланда, то есть на расстоянии трехдневного перехода до королевства Англии, грабя и сжигая все на пути своем; потом удалились беспрепятственно обратно другой дорогой, потому что англичане не препятствовали их отступлению и даже не подозревали, что у молодого шотландского льва так скоро прорезались зубы и выросли когти.

Эдуард прочитал эти письма со спокойным видом и ни одна черта лица его не обнаружила душевной тревоги; приказал угостить и наградить посланного так, как будто он привез добрые вести. Потом окинул взором находившуюся пред ним армию, внутренне прося Всевышнего отвратить битву, которой он сам желал, и для которой зашел так далеко; потому что победителем или побежденным, завлеченный в центр государства, или по отступлении во владения Империи, — в любом случае он не мог скоро возвратиться в свое отечество, куда его призывали важные дела. По счастью, французская армия была все в одном положении, и как день начал уже склоняться к ночи, то казалось, что в этот день сражения не будет.

В самом деле, прошло еще два часа и ни один из противников не решился перейти болота; потом наступила ночь, и обе армии разошлись на прежние занимаемые ими накануне места. Король Эдуард, собрав совет, прочитал громко донесения, полученные им из Англии, и желал знать мнение английских баронов и владельцев Империи; все единогласно объявили, что присутствие его в Лондоне необходимо, что ему без отлагательства нужно отправиться непременно в Англию, посему, пользуясь темнотою ночи, он велел снять палатки, увязать снаряды, и, снявшись с места в ту же ночь, прибыл с герцогом Брабандским в Авень, находящийся в Гейнау: на утро, простившись с немецкими владетелями и брабандцами, оставшимися под ружьем для охранения своего отечества, он прибыл со своим двоюродным братом герцогом Иоанном в Брюссель.

На другой день, король Франции не знал, что произошло в продолжении ночи, пошел снова навстречу англичанам, приказав войскам своим занять ту же позицию, как и накануне; но, не встретив неприятеля на прежнем месте, полагал, что в лесу, простирающемся на противоположном берегу болота, сделаны были засады, почему и потребовал охотника, который, перебравшись через неприступное болото, устрашавшее накануне обе армии, осмотрел бы лес, казавшийся ему подозрительным по царствующей в нем тишине. Явился молодой рыцарь, готовый исполнить опасное поручение, это был мессир Есташ Рибомон, происходивший от древней дворянской фамилии, которому хотя и было только двадцать один год от роду, но уже в продолжение пяти лет он находился на военной службе; отпуская его на такую опасность, Филипп Валуа хотел в случае неудачи, чтобы молодой человек умер, по крайней мере, рыцарем, поэтому велел ему преклонить колено, сам вооружил и обнял его, так что, обрадованный этой честью и гордясь ею, мессир Есташ вскочил на лошадь, моля Бога встретить какого-нибудь неприятеля, чтобы оказаться достойным полученной от короля милости. Потом, пустившись по болоту, перебрался через него на виду всей армии, и, достигнув противоположного берега, взял копье наперевес и направился прямо к лесу, в котором исчез скоро из виду. Высмотрев его во всех направлениях, и найдя его совершенно пустым, подобно заколдованному лесу, в котором из одного дерева Танкред пролил кровь Клоринды, он, проехав его весь, не найдя ничего подозрительного, показался опять на возвышении горы, с которой видна была вся окрестность, и, достигнув ее вершины, не встретил никого; водрузил в землю копье в знак совершенного ею владения, положил подле него шлем, длинные перья которого развевались ветром, сошел с горы тихо с непокрытой головой, и явился пред королем, отдав ему отчет в исполнении поручения, убеждал следовать за ним со всей армией до того места, на котором накануне расположены были войска Эдуарда. Филипп Валуа немедленно приказал идти вперед, и мессир Есташ Рибомон, как путеводитель для показания пути, занял место впереди всей армии и переправил все войска через болото, из которого многие из рыцарей выбрались с большим трудом по причине тяжести коней и своего вооружения; это доказало королю Филиппу, что он был прав накануне не отважившись перед неприятельской армией перейти это опасное место, через которое в настоящую минуту он переправился, не подвергаясь никакой опасности. Мессир Есташ не обманулся: действительно никого не было во всей стране, поэтому он в сопровождении небольшого отряда, отправился на вершину горы, и взял обратно оставленный им шлем и воткнутое копье. Король Филипп остановился на том самом месте, где были расположены войска Эдуарда, и пробыл на нем целые два дня, в продолжении которых узнал от окрестных жителей, что король Англии удалился в Гейнау со всеми рыцарями и баронами Империи; ласково поблагодарив королей, герцогов, графов, баронов и рыцарей, собравшихся к нему на помощь, простился с ними, предоставляя всякому на волю, удалиться кому куда угодно; возвратился с Сент-Кентен, распустил по гарнизонам войска свои в Турнай, Лиль и Дуе; потом, увидев, что ему не оставалось ничего более делать на границах своего государства, возвратился в Париж.

Эдуард, достигнув Антверпена, сел на корабль и отправился через море, оставив в знак скорого возвращения, под охранением своего кума Иакова Дартевеля, королеву Филиппу в его город Ганде, поручив графам Суфольку и Салисбюри защищать Фландрию в случае, если бы король Филипп вздумал наказать ее за оказанные и за предполагаемые впоследствии ему услуги. Выйдя в открытое море и не встретив ни одного из нормандских и генуэзских пиратов, прибыл 21-го февраля 1340 года в Лондон, и в тот же день отправился в Вестминстер. Возвращение его обрадовало все королевство.

Глава XIII

Со времени полученных королем Эдуардом известий в тот день, когда назначено было сражение, дела его в Шотландии сделались еще хуже; последнее отважное и не менее того успешное предприятие, заставило его обратить все внимание на Шотландию, где неизбежно угрожала ему опасность.

Мы сказали выше, что в числе укреплений, удержанных за собою Балиолем, или точнее сказать, Эдуардом, в Шотландии, самым неприступным был замок Эдинбург; но Гильом Дуглас думал о нем иначе, поэтому собрав графа Патрика, сира Александра Рамзая и Симона Фразера, старинного наставника в делах рыцарства молодого короля, объяснил им свое намерение, предлагая исполнить его без их помощи, или разделить с ними честь и опасность успеха. Чем опаснее было предприятие, тем больше оно могло нравиться этим людям; так что они охотно приняли предложение Дугласа и начали готовиться к исполнению его замысла.

Первой их заботой был выбор двухсот самых храбрых и диких шотландцев, которым назначено было местом соединения небольшими группами, чтобы не возбудить подозрения, пологий берег в Фифском графстве, куда прибыли и они сами ночью, на корабле, нагруженном овсом, мукой и соломой, и посредством шлюпки, на которую садилось по десять человек, перевезли их всех к себе на корабль; потом пустились на веслах по причине безветрия к берегам Шотландии, и сделали высадку в трех милях от Эдинбурга, где, разделясь на две части, оставили из них около себя только двенадцать человек самых отважных. Гильом Дуглас, Симон Фразер и сир Александр Рамзай послали остальных засесть в засаду, в противоположном направлении того пути, который избрали сами, в старом оставленном аббатстве, расположенном у подошвы горы и на близком расстоянии от замка, так чтобы они могли, услышав условленный знак, немедленно поспеть на помощь своим товарищам; после чего одевшись вместе с двенадцатью горцами, в самые ветхие платья, изорванные шляпы, чтобы быть похожими на бедных купцов, навьючили на двенадцать лошадей по мешку муки, овса или соломы, и, скрыв оружие под плащами, начали на рассвете дня подниматься на утес, который был так крут, что ежели бы лошади не были выбраны так же, как и люди, из привыкших взбираться на горы, то никак не смогли бы на нем удержаться. После неимоверных усилий, они, наконец, взобрались до половины ската, где, остановясь, Гильом Дуглас и Симон Фразер отделились от прочих, оставив их в распоряжении сира Александра Рамзая, и продолжая путь, достигли до опускной решетки ворот. Тут часовой преградил им путь; тогда они просили вызвать к ним привратника, который в ту же минуту, как ему об этом сказали, вышел к ним навстречу; они объявили ему, что они купцы, до которых дошли слухи, что жизненные припасы и корм лошадей гарнизона на исходе, и что по преданности своей к Балиолю и вместе с тем, чтобы выручить что-нибудь, они решились, подвергаясь опасности, попасть в руки шотландцев, разъезжавших шайками в окрестностях, пуститься с двадцатью лошадьми, навьюченными хлебом, овсом и соломою, и продать им все это не за дорогую цену. Вместе с этим, отведя привратника на край утеса, показали ему небольшую толпу людей и лошадей, ожидающих только знака, чтобы продолжать путь. Привратник отвечал, что охотно будут куплены припасы для гарнизона, в которых в самом деле оказывался уже недостаток, но потому, что было очень рано, он не смел беспокоить губернатора и казначея; а до тех пор, пока они проснутся, обещал отворить им и их товарищам, ежели они хотят, первые ворота. Этого только и желали Гильом Дуглас и Симон Фразер; дали знать товарищам соединиться с ними, почему те и начали продолжать путь с таким скромным видом, что невозможно было иметь никакого подозрения. Достигнув площадки, они встретили вышедшего навстречу им привратника, который повел их в середину первой ограды; потом отворив рогатки, сказал мнимым купцам, что они во всяком случае могут сложить с лошадей свой товар, который, вероятно, будет до последнего мешка у них куплен по той цене, какую они назначат; горцы не заставили повторить себе это предложение, сбросили мешки в самых воротах, так что их невозможно было затворить; потом один из них, приблизившись к привратнику, державшему в руке связку ключей, ударил его вдруг в грудь кинжалом так сильно и проворно, что тот упал не вскрикнув. В эту минуту все другие сбросили с себя плащи и изорванную одежду. Симон Фразер схватил ключи, а Гильом Дуглас пронзительно и протяжно затрубил в рог.

Это был условный знак; и лишь только остальная часть отряда, скрывавшегося в старом аббатстве, услышала знакомый звук рога, то бросившись из засады начала взбираться с быстротой горских серн на утес. Часовой, удивленный звуком рога, угадал все и, заметив бегущих людей, закричал изо всех сил: «Измена! Измена! Скорее, рыцари! Выходите и отражайте!» — Крик этот разбудил кастеляна и некоторых других, которые, вооружившись, выбежали и бросились к воротам, чтобы затворить их, но встретили Гильома Дугласа и его товарищей; часовой со своей стороны хотел тоже бежать к воротам и затворить их, но ключи были у Симона Фразера. В эту минуту остальная часть отряда вбежала в ворота, и жителям замка пришлось только защищать другие ворота, но не отбивать уже тех, которые были взяты неприятелем.

Двор был так тесен, что неминуемо одна какая-нибудь сражающаяся сторона должна была погибнуть, и осаждающие, в лице кастеляна, имели дело с храбрым рыцарем Готье-Лимусином, который защищался как лев, от рогатки до рогатки, и от ворот до ворот; наконец, когда около него осталось только шесть оруженосцев, он принужден был сдаться. Генералы короля Давида на его место назначили храброго шотландца Симона Вержи, дав ему в гарнизон тот отряд, что взял замок, а сами отправились к исполнению других предприятий.

Эдуард, хотя и оставил Фландрию, но не отказался от войны с Филиппом Валуа, и от исполнения данного им обета, расположиться лагерем около церкви Сент-Дени; но так как положение дел Англии, находящейся между нормандских пиратов и шотландских беглецов, было довольно затруднительно, чтобы король мог тогда возвратиться и присутствием своим поддержать доверие и мужество. Эдуард оставался в нерешимости: с которыми из неприятелей своих, морскими или сухопутными, начать действия, как вдруг узнал об успехе отчаянного предприятия, исполненного Гильомом Дугласом. Поэтому и решился прежде всего обратить внимание на границы Шотландии, и усилить гарнизоны. Пробыв только две недели в Лондоне, приказав к своему возвращению снарядить флот, он отправился в Анлеби и Карлиль, осмотрел все границы своего государства от Брамптона до Невкастля, взяв с собою Иоанна Нефвиля, бывшего там губернатором, пустился далее в Бервик, где находился Эдуард Балиоль, и пробыв в нем несколько дней, проведенных в совещании с ним о делах обоих государств, поднялся вверх по реке Твиди до самого Норама и оставил в нем свою свиту; потом в сопровождении одного только Иоанна Нефвиля продолжал путь целые полдня и к ночи прибыл к воротам замка Варк.

Это тот самый замок, в котором Алисса Гранфтон после исполнения обета графом Салисбюри исполнила и произнесенный ею. И по отъезду мужа, оставалась в совершенном уединении, мужественно обитая в этом замке, не страшась набегов шотландцев. Конечно, замок был хорошо укреплен, имел многочисленный гарнизон и был заботливо охраняем Гильомом Монтегю, который, узнав, что два английских рыцаря просят позволения провести ночь в замке Варк, все еще занятый известием о взятии Эдинбурга, решился сам их принять и расспросить; поэтому, выйдя к потаенной двери, спросил имена прибывших и что им нужно. Вместо всякого ответа, Иоанн Нефвиль поднял забрало своего шлема и Гильом Монтегю узнал в нем губернатора Нортумберланда. Что же касается другого, прибывшего с ним рыцаря, то он назвал его посланным от короля Эдуарда, которому поручено было вместе с ним осмотреть всю область, чтобы убедиться, что все было в порядке в случае нападения шотландцев. Гильом Монтегю принял их с уважением, приличным их званию, назначив для приема их лучшие комнаты, а так как они объявили желание изъявить свое почтение графине, то он и пошел сказать ей об этом.

Лишь только он вышел, Эдуард снял свой шлем; впрочем, принятая им предосторожность не поднимать забрала, возможно, была и излишняя, — более двух лет, как он не был в этой стороне Англии, в продолжении которых борода и усы его так выросли, и волосы на голове сделались так длинны, что эта новая прическа, принятая всеми рыцарями того времени, так изменила лицо, что те, которые хорошо его знали, могли только узнать его, или те, кому по ненависти или любви нужно было узнать его. Впрочем, он безо всякого намерения прибыл, по одному желанию только увидеть прекрасную Алиссу, и это желание, война и отсутствие могли только ослабить, но не изгнать из его сердца, и оно возобновилось с новой силой в то время, когда он был так близко от того замка, в котором она жила. А чтобы скрыть волнение больше, чем лицо свое, сел в углу залы, куда едва проникал свет; так что, в то время, когда Гильом Монтегю вошел, то король случайно или с намерением сидел в такой темноте, что его невозможно было никак узнать, если бы даже и наружность его не изменилась. Что же касается до Иоанна Нефвиля, который не имел никакой причины скрываться, и не подозревая того, что происходило в душе короля, облокотясь на камин, пил мед из большой стопы, которую стоявшие позади него два служителя только что принесли и поставили перед ним на стол.

— Итак! — сказал он вошедшему Гильому Монтегю, прерывая речь свою глотками меда; — какие вести принесли вы нам, добрый кастелян? Угодно ли графине Салисбюри сделать нам эту милость, на которую, впрочем, никто более нас права не имеет, ежели для этого достаточно быть обожателями красоты?

— Графиня благодарит вас, мессир, за внимание, — отвечал сухо молодой человек, — но она удалилась в свою комнату, прочитав роковые письма, полученные сего дня, и так огорчена, что надеется по этой причине, что вам угодно будет, извинив ее, позволить мне занять ее место.

— Можно ли, по крайней мере, — спросил Эдуард, — ежели не утешить ее, то хотя для того только, чтобы разделить ее горе, узнать причину, которая ее так огорчила, и что за ужасные известия получены ею сего дня?

Гильом вздрогнул, услышав этот голос, и невольно сделал шаг вперед к Эдуарду; потом вдруг остановился, устремив на него взор, как будто глаза его могли рассмотреть в этой темноте черты лица; но не отвечал ни слова. Король повторил снова вопрос. — В этих письмах, — сказал наконец прерывающимся голосом Гильом, — известили ее, что граф Салисбюри попал в плен к французам; и она не знает, жив ли он или убит?

— Где и каким образом попал он в плен? — вскричал Эдуард, встав с места, и придавая голосом вопросу своему вид приказания, отвечать немедленно.

— Под Лилем, Ваша Светлость, — отвечал Гильом, говоря с ним так, как говорили в то время графам, герцогам и королям; — в то время как он с графом Суфольком отправлялись по своей обязанности на помощь Иакову Дартевелю, ожидавшему их близ Турнаи, почти под самым Ион де Фером.

— Плен его не имел ли еще каких последствий? — спросил с беспокойством Эдуард.

— Одно, Ваша Светлость, — отвечал хладнокровно Гильом, — что король Эдуард лишился самого храброго и верного из всех своих рыцарей.

— Да, да, вы, правы, молодой кастелян, это справедливо, — отвечал Эдуард, садясь; — король будет глубоко поражен этим известием; но в письме сказано, что граф в плену, но не убит, а это не все равно. И есть надежда, что король Эдуард, не пощадит ничего, и пожертвует всем, чтобы выкупить такого благородного рыцаря.

— Графиня завтра отправляет к нему посланного, Ваша Светлость, надеясь на то великодушие и милость, за которые вы сами ручаетесь.

— Это будет бесполезно, — сказал Эдуард, — потому что я берусь исполнить ее поручение.

— Но позвольте мне узнать, кто же вы, Ваша Светлость, — отвечал Гильом, — чтобы я мог передать тетке моей имя того, кому она будет так много обязана?

— Это не нужно, — сказал Эдуард, — но вот господин Иоанн Нефвиль, заслуживающий полное доверие как губернатор провинции, поручится вам за меня.

— Ежели это так угодно Вашей Светлости, — отвечал Гильом, — то я пойду за приказаниями графини, которая теперь молится в своей домовой церкви.

— Нельзя ли вам в ожидании ее ответа, прислать к нам посланного, который привез эти письма? Потому что мы с графом Нефвилем желаем знать, что происходит во Франции, а так как этот вестник недавно оттуда, следовательно, может удовлетворить наше любопытство.

Гильом поклонился в знак согласия и вышел; минут десять спустя посланный вошел, и это был оруженосец графа; он точно прибыл в тот же день прямо из Фландрии, и участвовал в сшибке, в которой Салисбюри и Суфольк попали в плен.

Отъезд Эдуарда в Англию и возвращение Филиппа Валуа в Париж не прекратили военных действий; графы Суфольк и Салисбюри; Нортамптон и мессир Готье-Мони остались, как мы уже сказали, для поддержания войны в городах Фландрии; тогда как сир Годемар Дюфай в Турнези, сир Боже в Мортань, предводитель Каркасон в городе Сент-Аман, мессир Емери Пуатье в Дуэ, мессир Галуа де Бом, сир Девилье, маршал Миренуа и сир Морель в окрестностях Камбрея, делали ежедневные новые вылазки, надеясь встретить какой-нибудь отряд английских войск, чтобы сразиться. Однажды вслед за отъездом короля Франции, который никак не мог простить своему племяннику помощь, оказанную им его неприятелю, разные гарнизоны Камбрези собрались вместе и, соединившись, вооружились в числе шестисот человек; с наступлением ночи отправились в путь и, слившись с другими отрядами Като-Камбрези и Момезона, пошли прямо к городу Асир, который был хотя многолюден и окружен рвами, но ворота его не были заперты. Впрочем, так как война не была объявлена между Гейнау и Францией, и, напротив, всем было известно, что граф Гильом вошел в прежнюю милость своего дяди, то жители и не подозревали никаких неприятельских действий, так что французы, занявшие город, нашли всех жителей спящих в своих домах, и поэтому завладели золотом, серебром, драгоценными тканями и каменьями; в заключении же всего подожгли город и превратили его в пепел, так что ни одно строение не уцелело, и, кроме одних каменных обгоревших стен, его окружающих, ничего не осталось; потом, уложив на воза и навьючив на лошадей всю награбленную ими добычу, возвратились в Камбрей.

Это происшествие случилось часов в десять вечера; один посланный в то самое время, как французы входили в город, выезжал из него, посему пустясь во весь опор, он прибыл около полуночи с этим известием к графу Гильому, который спокойно спал во дворце своем в Сале, никак не воображая, чтобы неприятель грабил и жег один из его городов; узнав об этом, он вскочил с постели, поспешил вооружиться, разбудил своих людей, выбежал на площадь и велел звонить во все колокола на подзорной башне. По этой тревоге все собрались, и граф Гейнаузский в сопровождении самых проворных, приказав остальным следовать за ним, выехал из города и пустился быстро в погоню за неприятелем, желая непременно, во что бы то ни стало, его догнать.

Въехав на гору, с вершины которой видна была вся окрестность, он увидел по направлению к Мани большое зарево, которое ясно доказывало ему, что город объят пламенем; с новым рвением он пустился вперед, и был уже почти на половине пути, как вдруг другой посланный явился с известием, что французы, оставив город с добычей и пленниками, отправились обратно, и было бесполезно спешить в город.

Это известие он получил подле аббатства Фонтенель, где была его мать, поэтому вместо того, чтобы возвратиться в Валенсьень, он, раздраженный, поехал просить пристанища у настоятельницы, говоря, что заставит Францию дорого заплатить ему за это внезапное нападение и истребление города Гапр, на которое они не имели никакого права. Добрая старушка старалась всеми силами успокоить своего сына и оправдать короля Филиппа, своего брата; но граф Гильом, не внимая ее убеждениям, клялся отомстить своему дяде, говоря, что он только тогда будет покоен, когда заставит его потерять вдвое против того, что он у него отнял.

Поэтому по возвращении своем в Валенсьень, в ту же минуту разослал гонцов ко всем рыцарям и прелатам своего владения, с приказанием соединиться всем в назначенный им день в Мон-Гейнау.

Это известие получено было скоро мессиром Иоанном Гейнаузским в его местопребывании в Бомоне, и так как он был предан королю Англии, то, сев на коня, пустился в путь с предложением помощи своему племяннику, и на другой день, прибыв в Валенсьень, явился к графу во дворец его в Сале; граф, узнав о его приезде, вышел к нему навстречу и, едва увидев его, не успев даже поздороваться с ним, сказал: «Война ваша, дядюшка, с французами опять возгорается».

— Слава Богу, любезный племянник, — отвечал сир Бомон, — я очень рад, и мне приятно слышать эту новость, хотя, впрочем, ты и говоришь это по причине убытка, понесенного тобой; но ты был так предан королю Филиппу и служил ему так верно, что тебе необходимо было узнать, как он награждает за преданность и услуги. Теперь скажи, с которой стороны ты думаешь вступить во Францию; и отправимся. Впрочем, откуда бы ты ни вздумал идти, я везде за тобой последую.

— Прекрасно, — отвечал граф, — не переменяйте намерения вашего; потому что поспешность необходима, и я думаю, что все скоро сделается.

Действительно, на другой день после того, как все собрались на назначенном им месте, Тибо Жиньо и аббату Креспи поручено было вызвать Филиппа Валуа от имени графа и всех владетелей, баронов и рыцарей области, и пока они исполняли это поручение, граф запасся войском, сообщил и всем находящимся в Брабанде и Фландрии; так что, к возвращению его посланного у него было десять тысяч вооруженных воинов. И лишь только они собрались, граф, предводительствуя ими, пошел к Обантону, городу многолюдному, производящему большую торговлю сукнами и полотном.

Но как поспешно ни действовали они, однако не могли взять его врасплох, потому что жители подозревали вооружение графа Гильома и дяди его, мессира Бомона, поэтому, уведомив об этом начальников в Вермандуа, просили у них помощи, которые и выслали к ним г-на Вервеня, начальника епископских войск, и мессира Иоанна Бова, с тремястами вооруженных воинов; они нашли, что город был дурно защищен; но так как у них было еще несколько дней свободного времени, то они и употребили его на укрепление города, велели рыть рвы, подкреплять стены, устраивать завалы за рвами, и, наконец, окончив эти приготовления, ожидали нападения. В следующую после сего пятницу неприятельское войско показалось из леса. Тиераш, потом, отойдя от него на расстоянии мили, остановилось на возвышении одного пригорка, для того, чтобы увидеть, с какой стороны город был слабее защищен. Сделав этот осмотр, они расположились на этом месте лагерем, потом на рассвете следующего дня разделились на три отряда; первый под начальством графа Гильома, второй — мессира Иоанна Бомона, третий — сира Фокемона, и пошли прямо к городу. Осажденные, со своей стороны, расставили по стенам множество стрелков, а других поместили в засадах; и пользуясь последней минутой, которая оставалась до сближения обеих армий начальник войск Шалонского епископа сделал рыцарями трех своих сыновей, прекрасных и храбрых молодых людей, хорошо образованных и искусных в военном деле Приступ начался с остервенением, и это показало жителям, что последствием этого сражения будет месть и истребление, поэтому в случае поражения им нельзя ожидать пощады; но вместо того, чтобы оробеть от ожидающей их участи, они с новым мужеством бросились к обороне. Однако, несмотря на тучи стрел, которые летели на него, граф Гейнаузский достиг первый завалов и встретился с начальником войск Вандомского епископа и тремя его сыновьями; почти в это же самое время, на мосту, мессир Иоанн Бомон напал на Вервеня — своего личного врага, который сжег и разграбил его город Шимай; с обеих сторон удары были ужасны. Осажденные бросали на осаждающих камни, брусья и известь, а осаждающие, со своей стороны, уничтожали палисады, рубя их топорами, и поражали длинными своими копьями всех, кто отважился защищать их. Наконец, один палисад был разрушен и начался рукопашный бой. В эту минуту три молодых человека, которых только что отец сделал рыцарями, желая заслужить полученное ими звание, пока начальник войск Шалонского епископа сражался против сира Фокемона, бросились на графа Гильома, но он как искусный и ловкий рыцарь первым ударом меча своего пробил щит и латы старшего из трех братьев, и удар его был так силен, что железо из груди вышло насквозь между плеч; два других, несмотря на то, что брат упал, не заботясь, считая его мертвым, подавать ему бесполезную помощь, напали на графа, который, казалось, имел в эту минуту исполинскую силу, потому что с ужасным жаром возвращал получаемые им удары; но так как они сильно теснили его, один с копьем, а другой с мечом, и потому, что он никак не мог достать того, который сражался копьем, почел себя в большой опасности, но вдруг один из братьев заметил, что сир Фокемон сильно наступал на его отца, полагая, что брат один в состоянии будет защититься, и увлекаясь чувством привязанности, которая была сильнее к отцу, нежели к брату, бросился к нему на помощь в ту минуту, когда сир Фокемон, вооружась дубиною, и повалив его, старался убить, потому что мечом никак не мог пробить его лат и брони. Заметив внезапное нападение с тылу, сир Фокемон принужден был, оставив старика, защищаться от молодого человека, за это время горожане увлекли в город начальника войск епископа Шалонского, который был без чувств; но лишь только подняли забрало его шлема, то он пришел в себя и поспешил в свою очередь на помощь сыну, точно так же, как и тот прежде бросился выручать его.

Граф же Гейнаузский сражался с другим молодым человеком, который нападал на него с копьем; Гильом понял, что трудно ему будет победить своего противника до тех пор, пока это оружие останется у того в руках; поэтому вдруг ударил тупой стороной меча по древку копья и так сильно, что оно переломилось, и конец, оправленный в железо, упав, воткнулся в землю; молодой человек, отбросив оставшееся у него в руках древко как вещь совершенно для него бесполезную, нагнулся взять секиру, приготовленную им позади себя на случай, ежели бы копье его сломалось. В это мгновение Гильом, взяв обеими руками меч и подняв высоко, вдруг со всего размаха ударил им с такой силой по затылку своего противника в том месте, где шлем был тоньше, что рассек его, как будто кожаный, и лезвие меча проникло до мозга, так что молодой человек упал мертвым, не успев поручить душу свою милосердию Божию.

Когда два молодых рыцаря пали, то отец, взяв третьего за руку, отвел назад и хотел возвратиться в город, но осаждающие, сделав сильный натиск, вошли вместе с ним.

Со своей стороны, сир Бомон творил чудеса; при виде неприятеля своего сира Вервеня, храбрость его еще более увеличилась, хотя и прежде этого она была велика; так что в продолжении одного часа битвы он разорил и уничтожил все палисады, которые с этой стороны только и защищали город. Сир Вервень, заметив злобу, выразившуюся на лице его при встрече с ним, понял, что невозможно ожидать пощады или выкупа в таком случае, когда он будет взят в плен; посему, приказав подвести себе лучшего коня, и прежде, нежели противники его сели на лошадей, находившихся в готовности, на расстоянии десяти минут ходьбы от дороги, вскочил на него и поскакал в противоположные ворота, которые назывались Вервенскими; но лошади мессира Иоанна Бомона и его свиты были приведены с такою поспешностью, что в ту минуту, как он выезжал, как мы уже сказали, в эту сторону, неприятель, сев на лошадей, мчался во весь опор с распущенными знаменами через город, и не останавливаясь, не преследуя бегущих, не смотря даже на них, стремился только за ним одним, и достиг до Вервенских ворот в то мгновение, как преследуемый ими исчез на повороте дороги в облаках пыли. Тогда, рассудив, что племянник его был довольно силен и без него, мессир Иоанн Гейнаузский пустился за ним в погоню, называл Вервеня подлым трусом, и кричал ему, чтобы он остановился; но этот последний, не переставая понуждать коня, успел, наконец, добраться до ворот своего города, которые, по счастью, были отворены и в то же мгновение затворились, как только он въехал в них. Мессир Иоанн, увидев, что ему ничего не оставалось более делать, возвратился обратно, взбешенный тем, что враг его успел от него скрыться, вымещая эту неудачу на бегущих по той же дороге его воинах, которых прежде увлеченных погоней, он обогнал, не причинив им не только никакого вреда, но даже и не заметив их.

В продолжение этого времени граф Гильом занял город, преследуя своих неприятелей, собравшихся на главной площади, где он опять напал на них и разбил, и как никто из них не мог спастись, то все и были ими взяты в плен или убиты; после чего он велел собрать множество лошадей и телег, и погрузить на них все, что только мог найти драгоценного, и поступил точно так же с этим несчастным городом, как поступили неприятели с его собственным, велел поджечь его со всех четырех сторон, чтобы истребить все, чего он не мог увезти с собой, и когда город превратился весь в пепел, он отступил к реке, и на другой день отправился с дядей своим, торжествуя тем, что так ужасно отомстил врагам, к Мобер-Фонтен.

Как скоро Филипп Валуа узнал об истреблении Обантона, то немедленно сделал распоряжение, чтобы герцог Нормандии, сын его, отправился в Гейнау, с самым многочисленным войском, какое только он в состоянии будет собрать, предавая огню и мечу все города и жителей своего двоюродного брата, и вместе с тем послал новые наставления Гугу Кирету, Богюше и Барбеверу охранять под опасением смерти берега Фландрии, и никак не допускать королю Эдуарду сделать на них высадку.

Поэтому и все другие, находящиеся в Дуэ, Лиле и Турнае, узнав эти обстоятельства, вооружив тысячу воинов и триста стрелков, отправились во Фландрию, и на рассвете другого дня прибыли под Куртрай, но так как город был хорошо укреплен и охраняем многочисленным гарнизоном, то они и не могли его взять, а ограничились только тем, что успели разграбить и сжечь его предместья, и увезти на другой берег Ли награбленную ими добычу.

И так как это касалось уже собственно добрых людей Фландрии, то Иакову Дартевелю принесены были от них жалобы в городе Ганде, бургомистром которого он был. Это известие его поразило, и он поклялся отомстить жителям Турнезии за такое коварное злодеяние; почему и сообщил об этом происшествии всем городам Фландрии, графам Салисбюри и Суфольку, которые, как нам известно, были преданы королю Эдуарду, и просил соединиться с ним, назначив день, между городами Одернард и Турнаи, в одном месте, называемом Пон-де-Фер.

Оба английские графа отвечали ему, что они непременно будут на назначенном месте в определенное им время.

Поэтому для исполнения своего обещания и отправились в путь с мессиром Вафларом де ла Круа, который служил им проводником, зная хорошо местность, потому что много раз воевал в этой стране; но случилось так, что выступавшие из Лиля узнали об избранном ими пути и о малочисленности их отряда, состоявшего только из пятидесяти копьеносцев и сорока стрелков; и, взяв с собой полторы тысячи воинов, устроили три засады, так что с какой стороны ни показались бы графы Салисбюри и Суфольк, в любом случае погибель их была бы неизбежна. Впрочем, все это не привело бы ни к чему; потому что мессир Вафлар повел их противною дорогой и довел бы их другим путем, если бы случайно не сделан был один из окопов именно на том месте, где им пришлось пробираться. При виде этого, недавно глубоко вырытого рва, мессир Вафлар советовал рыцарям возвратиться и не думать больше об исполнении данного обещания, потому что всякая другая дорога, кроме той, которую он избрал, подвергнет их неизбежной гибели; но рыцари не хотели ничего слушать, смеясь над опасением своего проводника и велели ему по другой дороге вести их вперед, потому что не хотели никак изменить Иакову Дартевелю в данном ими обещании. Мессир Вафлар согласился; но, желая сделать последнее усилие, чтобы отвратить их от этого намерения, сказал им: «Честные рыцари, вы избрали меня проводником в этом походе, и я обещался довести вас, что и исполню и поведу по той дороге, какую вы мне сами назначили; потому что я считаю для себя честью быть вашим спутником; но предваряю вас, что ежели мы попадем на скрывшихся где-нибудь в засаде воинов Лиля, и как тогда всякое сопротивление будет бесполезно, то я оставлю вас и в бегстве буду искать собственного спасения, и уверяю вас, что употреблю к этому все усилия». При этих словах рыцари снова начали смеяться, отвечая ему, что лишь бы только он ехал вперед, и вел их, где он хочет, к Пон-де-Феру, а они дают ему полную свободу действовать так, как ему заблагорассудится в случае встречи с неприятелем. И они отправились далее, разговаривая и шутя, никак не предполагая, чтобы предсказание Вафлара могло сбыться, до тех пор, пока они спустились в глубокий ров, окруженный густыми деревьями и кустарниками, где вдруг увидели заблестевшие кругом их шлемы стрелков, которые, вскочив, закричали: «Смерть, смерть, англичанам!» — и вместе с этим тучи стрел и пращей полетели со всех сторон на малочисленный отряд. Вафлар в одно мгновение заметил, что опасения его были основательны, посему, поворотив лошадь, успел скоро выскочить и кричал рыцарям, чтобы они последовали его примеру, а сам во весь опор пустился назад так, как предполагал прежде, но рыцари, напротив, начали защищаться, и когда Вафлар в своем бегстве оглянулся на них, то увидел, что они, спешившись, храбро дрались; только это и мог он заметить, потому что скоро потерял их из вида, и из всех тех, кого он провожал, никто не возвратился назад, и только один он мог известить о случившемся несчастии с графом его оруженосца, которого и послал с этим злополучным известием в Англию к графине.

Эдуард и Нефвиль слушали с большим вниманием рассказ его обо всем случившемся во Фландрии, потому что во все время своего пребывания в Шотландии они ничего не знали, что делалось за морем. Король щедро наградил вестника за поспешность, с которой он исполнил это поручение, и отпустил его, ожидая возвращения Гильома Монтегю.

Однако ночь наступила, а Гильом не возвращался; наконец пробило полночь, и Иоанн Нефвиль и Эдуард удалились в приготовленные для них комнаты; но Эдуард вместо того, чтобы раздеться и лечь в постель, снял только панцирь и в сильном волнении начал ходить скорыми шагами по комнате; мрачные мысли волновали его душу, и он думал, что граф, пленный или мертвый, во всяком случае оставлял беззащитную жену в его власти. Скрестив руки, с преступным желанием в душе и озабоченным лицом, ходил он, временами останавливаясь у окна и устремив взор на противоположную оконечность здания, в котором через небольшое с острым сводом окно и разноцветные его стекла виден был свет лампады домовой церкви; он знал, что там Алисса, отказавшая принять его, догадываясь, может статься, что это был он, молилась от всей непорочной и любящей души своей Всевышнему, за мужа пленного или умершего. Тогда Эдуард, прислонясь к стене и не сводя глаз с освещенного окна, мысленно видел прекрасное, вечно улыбающееся лицо, омраченное горестью и слезами; ему казалось, что он даже слышит ее рыдания, и в эту минуту она казалась ему еще прелестнее; потому что ревность усиливает любовь, и он почел бы непостижимым блаженством отереть устами своими те слезы, которые проливались о другом. Он решился непременно увидеть графиню, хотя на одну минуту; чтобы только сказать ей несколько слов, и после стольких военных трудов, утешить себя очаровательными звуками ее голоса; свет все еще был виден в окне домовой церкви и блистал на разноцветных святых одеждах рубинами и сапфирами. И он воображал, что этот же свет освещал прелестную женщину, которую он любил в продолжение целых трех лет, не говоря ей никогда о том, что происходило в его сердце, и это было без намерения, без особенной на это воли, а так, как будто какая-то непреодолимая сила его удерживала; он отворил дверь и пошел по темному коридору и на повороте его увидел впереди себя вдали луч света, который проникал в непретворенную дверь и освещал длинною чертою угол стены и пол коридора, выстланного плитами. Он пошел прямо на него, затаив дыхание, и стараясь идти так тихо, чтобы шаги его не были слышны, до самого входа в церковь; дойдя до двери, он заметил, устремив взор до самого алтаря, графиню на коленях с опущенными руками, склонившую голову на аналой, в то время как молодой человек, стоявший прежде у колонны в таком неподвижном положении, что его можно было принять за статую или привидение, начал подходить к Эдуарду, но так тихо, что шаги его не были слышны на украшенных гербами плитах, которыми вымощен был пол церкви; король узнал в нем Гильома Монтегю.

— Я пришел за ответом, мессир, — сказал он, — потому что не мог дождаться вашего возвращения, не понимая причины такой медленности.

— Посмотрите, ваша светлость, — сказал Гильом, — истомясь слезами и молитвою, этот ангел уснул.

— Да, — продолжал Эдуард, — и вы ожидали ее пробуждения?

— Я охранял ее сон, ваша светлость, — сказал Гильом, — это мой долг по поручению графа, который для меня теперь еще священнее, потому что, может быть, в эту самую минуту он с высоты небес смотрит, как я его исполняю.

— И вы намерены провести здесь ночь? — спросил Эдуард.

— Останусь, по крайней мере, до тех пор, пока она проснется; и что прикажете тогда сказать ей от вас?

— Скажите, — отвечал Эдуард, — что молитва ее, которую она воссылала к небу, услышана на земле, и что король Эдуард клянется ей своей честью, что если только граф Салисбюри жив, то он будет выкуплен, в случае же, если убит, то будет отомщен.

После этих слов, король удалился медленными шагами и вошел в свою комнату с любовью еще большей, нежели раньше укоренившейся в его сердце, и бросился, не раздеваясь, на постель; лишь только начало рассветать, он, разбудив мессира Иоанна Нефвиля, оставил замок графини Салисбюри, не говоря с нею, ожидая всего от обстоятельств, надеясь на будущее.

Глава XIV

Когда Эдуард возвратился в Лондон; то нашел, что приказания его исполнены и флот готов; а так как теперь он имел двойную причину возвратиться во Фландрию, потому что, кроме продолжения исполнения своего предприятия, ему нужно было поспешить на помощь зятю, вступившему за него в неравное состязание графа с королем; потом ему надо было препроводить целый двор дам и камергерш королеве, находившейся все еще в добром городе Ганде, под защитой Иакова Дартевеля, и кроме этих придворных, увеличить войска, прибавив к прежним еще стрелков и вооруженных людей, чтобы продолжать войну в случае, если бы даже владетели Империи и отошли от него; чего он начинал уже опасаться по полученным известиям от Людовика V Баварского, который предлагал ему быть посредником между ним и королем Франции для заключения перемирия.

22 июня он сел на корабль и пустился в сопровождении прекрасного, никогда еще не виданного флота по реке Темзе и, спустившись по ней, вышел в открытое море с таким величием, что можно бы было сказать, что он покорит весь свет. Два дня продолжая путь, вечером последнего увидел вдоль берегов Фландрии, между Бланкенбергом и Эклюзом, такое множество корабельных мачт, что их легко можно было принять за лес, выросший на море. В ту минуту он позвал к себе кормчего, который тоже смотрел с удивлением на это неожиданное зрелище; и спросил его, что это значит? Тогда кормчий отвечал ему, что это должна быть армия нормандцев и французов, по повелению короля Филиппа, охраняющая море, чтобы ожидать вашего возвращения, воспрепятствовать вам пристать к берегам Фландрии.

— Следовательно, это те самые люди, — сказал Эдуард, выслушав с вниманием сказанное кормчим, — которые взяли два самых больших моих корабля, Эдуарда и Христофа, разграбили и сожгли добрый мой город Сутамптон.

— Вероятно, они, — отвечал кормчий.

— В таком случае, — сказал Эдуард, — остановимся здесь, потому что я давно желал встретиться и сразиться с ними; а так как теперь они у нас на виду, то я не упущу этого случая, и если будет угодно Богу и святому Георгию, то мы в один день заставим их поплатиться за все грабежи в продолжение целых трех лет. Велите бросить якорь и наблюдать всю ночь, чтобы не потерять их из вида.

Однако, прежде чем кормчий мог исполнить полученные им приказания, король сделал все распоряжения к сражению так, чтобы на другой день, поднимая якорь, весь флот был бы уже расположен в назначенном им порядке, чтобы, снявшись с якоря, осталось только идти вперед и сражаться. С помощью темноты, которая препятствовала противникам видеть его движения, он велел самые сильные корабли поставить в первую линию, а между каждыми двумя кораблями, на которых были рыцари и вооруженные люди, поместить по одному со стрелками; потом еще по обоим крыльям составить линию из людей с дротиками, которых можно бы было назначить туда, где бы необходимость того потребовала. На самых же лучших из всех кораблей и известных быстротой своего хода перевести всех графинь, баронесс, камергерш и дворян Лондона, которые назначены были к королеве, в Ганд, дав им для защиты триста человек вооруженных воинов и пятьсот стрелков; после чего, переезжая с корабля на корабль, он убеждал всех поддержать честь корабля в предполагаемом сражении, и когда все обещали ему свято исполнить свою обязанность, то он возвратился на королевский корабль, чтобы, немного отдохнув, сделаться свежее и сильнее и самому участвовать в сражении.

На рассвете король проснулся и вышел на палубу; все было в том же порядке, как и накануне, и не только французы и нормандцы не располагали бежать, но, напротив, они со своей стороны сделали все приготовления к сражению. Эдуард с первого взгляда заметил, что они сделаны худо; потому что за исключением только некоторых кораблей, которые, как казалось, отделились от флота, все остальные теснились у берега; чем затруднялись все их движения и в случае неудачи, им невозможно было бы действовать. Он сосчитал все главные суда и насчитал их сто сорок, кроме барок, и на этих ста сорока судах находилось сорок тысяч генуэзцев, пикардцев и нормандцев.

По сделанным этим замечаниям король и начальник его флота увидели, что если они пойдут всей линией расположенных на ней кораблей вперед, то есть с запада на восток, то солнечные лучи будут им прямо в глаза и это помешает стрелкам прицеливаться, — английская армия лишится того преимущества, которое имела всегда по искусству своих стрелков над всеми другими войсками; поэтому король приказал идти на веслах против ветра, до тех пор, пока английский флот будет полумилею выше французского, — потом, повернув по ветру, идти прямо на него так, чтобы солнце светило им в спину. Движение это было исполнено немедленно; и флот, несмотря на опущенные паруса, быстро подвигался вперед с помощью своих длинных весел; заметив это, французы и нормандцы подняли ужасный шум, испуская дикие крики, воображая, что, несмотря на присутствие самого короля по поднятому на одном корабле королевскому флагу, флот принял это направление от них; но скоро заметили свою ошибку и начали поворачивать медленно корабли свои от берега, в эту минуту, подняв паруса с помощью попутного ветра, весь английский флот, исполнив в точности назначенный маневр, стал быстро огибать бухту, в которой теснились французские корабли, сохраняя порядок, накануне назначенный королем и начальником его флота.

Тогда французские адмиралы, убедившись вполне, что неприятель не бежит от них, поспешили сделать последние распоряжения к сражению и поместили впереди всего своего флота в виде укрепления большой, взятый ими прежде у англичан, корабль, называвшийся Христофом, на котором находилось для его защиты множество генуэзских стрелков, потом раздались звуки труб и рогов на всем протяжении линии, извещавшие, что они готовы с большой радостью вступить в бой.

Сражение началось перестрелкой между английскими стрелками и теми, которые находились на большом корабле Христофе; король Эдуард, заметив, что французы поместили на него почти всех стрелков своих, решился прежде всего овладеть им и велел на том самом корабле, где находился он сам, изготовить длинные железные крючья, укрепленные цепями к борту, и пошел прямо на неприятельских стрелков, приказав флоту завязать сражение по всей линии и идти корабль на корабль. Он был окружен всем лучшим своим рыцарством, — графом Дерби, графом Гертфором, графом Гунтингтоном, графом Глочестером, мессиром Робертом д’Артуа, мессиром Ренолем Кебамом, мессиром Ришаром Стафором и мессиром Готье-Мони, которые все были в полном вооружении, и стрелы генуэзских стрелков, не причиняя им вреда, притуплялись об их железные латы, поэтому они величественно подавались вперед, не уклоняясь от линии, и не шевелясь, с распущенными в руках мечами; потом, достигнув известного расстояния, бросили на неприятельский корабль крючья и железные латы, от чего оба судна со страшным треском сошлись вместе. В эту самую минуту помост опустился с одного борта на другой, и рыцари бросились по нему на неприятельский корабль. Тут начался ужасный рукопашный бой, потому что не было места к отступлению; и хотя генуэзские стрелки были не так хорошо вооружены, но зато их было вчетверо больше, нежели англичан; впрочем, когда они увидели, что стрелять стало невозможно, то все, кроме только тех, которые, поместившись на паруса средней большой мачты, осыпали осаждающих градом стрел, и начали храбро защищаться, потому что Генуя была в то время могущественным городом, и владела морем, с которым по своей торговле сдружилась в начале тринадцатого века.

Однако как ни были храбры ее воины и искусны матросы, но принуждены были уступить; потому что нападающие на них были самые знаменитые рыцари целого света, и так искусно скрепили оба судна, что сражались на них как будто на сухом пути. Отступая шаг за шагом с передней части корабля к корме, теснимые этой железной стеною, которую составляли собой рыцари, потому что их невозможно было ни победить, ни даже разделить, бедные стрелки столпились на задней части корабля, стесненные в своих движениях, уменьшившиеся числом, в одних толь ко легких своих кольчугах и кожаных кафтанах, выдерживали удары длинных мечей, клинки которых были за калены, чтобы удобнее рассекать сталь и железо, поэтому им и приходилось сдаваться, умереть или броситься в море; многие из них исполнили последнее, ибо по легкой своей одежде, они могли еще плавать, тогда как для рыцарей это было совершенно невозможно, а если бы кто-то из них упал в воду, то, наверное, пошел бы ко дну под тяжестью своего вооружения. И они под летящими с других кораблей стрелами, плыли к своим судам, которые заметив их, готовы были принять. Некоторые из них добрались благополучно, но большая часть потонула или погибла от английских стрелков, — тем удобно было целиться в людей, которые должны были плыть под самыми их кораблями или неминуемо утонуть в открытом море.

Лишь только корабль был взят, как Эдуард посадил на него своих стрелков, и, оставив свой корабль, перешел на него и сам, потому что он был лучше защищен; велел водрузить свой флаг и пошел прямо на генуэзцев.

В это время сражение происходило на всей линии с обеих сторон с большим мужеством; все корабли фран цузские и нормандские сцепились крючьями с английскими кораблями и на всех происходил кровавый бой, к невыгоде французов, потому что весь их флот состоял из матросов, привыкших драться на коротких саблях, кинжалах и рогатинах, тогда как на флоте английском посажены были сухопутные войска, вооруженные луками, которыми они могли наносить издали урон неприятелю, и рыцари, имеющие большое преимущество по их вооружению и длинным мечам. Один только Барбевер предвидел эту для себя невыгоду, и вместо того, чтобы столпиться вместе с другими, он держался в открытом море; и когда заметил, что пикардцы и нормандцы проиграли сражение, то вместо того, чтобы идти к ним на помощь, пошел далее в море. В это время берега покрылись жителями Фландрии, которые, услышав о сражении, прибежали к морю и, бросившись на свои барки, спешили помогать своим союзникам-англичанам, так что нормандцы и пикардцы, стесняемые со стороны моря, не могли отступить сухим путем, потому что фламандцы этому препятствовали; но так как они были храбрые и честные воины, то и сражались отчаянно, не помышляя о сдаче: и сражение, начавшееся с раннего утра, продолжалось до обеда, то есть с шести часов и до полудня. К этому времени все погибло для союзного флота и сражением под Эклюзом начался для англичан тот ряд морских побед, который заключился сражением под Трафальгаром и Абукиром.

Из сорока тысяч человек нормандцев, пикардцев и генуэзцев, никто не спасся, кроме только тех, которые, как мы сказали выше, ушли в море. Все остальные были взяты в плен, убиты или утоплены. Гуг Кирет умерщвлен хладнокровно после сражения; Богюше, как говорят старинные летописи, любивший больше приобретать, нежели воевать, был повешен как морской разбойник, на большой мачте своего корабля.

Король Эдуард, участвовавший в этом сражении наравне с каждым из своих рыцарей, был ранен стрелою в ногу; но несмотря на это, провел вечер и всю ночь на корабле, при ужасном звуке труб, литавр и всех других, бывших в употреблении инструментов, за которым, по словам Фруассара, не слышно было бы и грома Господня. На этот шум сбежались все жители окружных деревень и городов; и на другой день, то есть 26-го, король со своей свитой и войсками вошел на берег, истребив французский флот, так что как будто рука Всевышнего погребла его со всеми людьми и судами силою ужасной бури на морском дне. Спешившись, он сам и все его рыцари пешком отправились на поклонение пресвятой Деве Арденбургской, где король, отслушав обедню, и отобедал; потом, сев на коня, приехал прямо в Ганд, где королева, ожидавшая его возвращения, встретила его с большой радостью.

Первой заботой Эдуарда было, по приезде его в Ганд, исполнить данное им Алиссе обещание, — узнать, что сделалось с графами Салисбюри и Суфольком. И он узнал, что после отчаянного сопротивления они оба были взяты в плен и заключены сперва в тюрьме Лиля, потом отправлены во Францию к королю Филиппу, который чрезвычайно обрадовался, что два таких храбрых рыцаря попали к нему в плен, и поклялся, что не примет за них выкупа золотом, но только даст им свободу обменом за какого-нибудь знатного дворянина, равного им достоинством и храбростью. Поэтому, заметил Эдуард, в настоящую минуту невозможно было ничего предпринять к их освобождению, тем более, что король Франции, раздраженный проигранным им сражением под Эклюзом, вероятно, не захочет сделать для своего двоюродного брата короля Англии никакого снисхождения. И он занялся единственно собранием парламента в Виллеворде, где должен был возобновиться союз между Фландрией, Брабандом и Геинау, и назначил для этого день 10 июля, то есть через несколько дней после его приезда.

В назначенный день Эдуард, король Англии, герцог Иоанн Брабандский и граф Гильом соединились в Виллеворде и при них были герцог Гельдр, маркиз Жюлие, мессир Иоанн Бомон, маркиз Брандебургский, граф Мон, мессир Роберт д’Артуа и сир Фокемон. При Иакове Дартевеле находились четыре обывателя главных городов Фландрии, составлявшие его совет, — рассуждая с ними вместе о всяком важном постановлении и согласясь в мнении, они предоставляли ему право скрепить его своею подписью и объявлять всенародно. Здесь положено было, то три владения, то есть Фландрия, Гейнау и Брабанд, с этого дня будут взаимно помогать друг другу во всяком случае, и во всяком деле; так что ежели бы одно из этих государств имело дело с кем-нибудь, то два других должны непременно ему содействовать; и ежели бы между двумя из них произошел раздор, то прочие должны непременно их примирить, а в случае, когда не в состоянии было успеть в этом, то должны были призвать на помощь короля Англии, который как порука в их взаимном обещании берет на себя укрощать их ссоры. Во всем этом они поклялись Эдуарду; в воспоминание этого договора и в знак союза между этими тремя государствами, была отчеканена монета, долженствовавшая ходить одинаково в Брабанде, Фландрии и Гейнау, и которую назвали товарищами или союзниками.

Еще положено было, что около дня святой Магдалины, король Эдуард оставит Фландрию со всеми своими силами и отправится осаждать Турнай.

В это время король Филипп прибыл в Арран к сыну своему герцогу Иоанну и находился в армии, как простой рыцарь; узнав о всех решениях парламента в Виллеворде, он послал графа Рауля д’Е, вождя Франции, двух своих маршалов мессиров Роберта Бертрана и Матье де ла Три, предводителя Пуато, графа Шина, графа де Фуа с братьями, графа Амери Нарбона, графа Емара Пуатье, мессира Жофруа Шарньи, мессира Жирара Монтфокона, мессира Иоанна Ланда и владельца Шатильона, то есть всех знатных людей своего государства в тот город, которому угрожала опасность, поручив им защищать его для поддержания его и их собственной чести, чтобы не причинено было им малейшего вреда этому прекрасному городу, составившему собою преддверие Франции; потом, следуя принятому им намерению и полагая, что наконец настало время нанести решительный удар, отправил в Шотландию множество рыцарей с большими запасами оружия и денег; король же Давид с женой оставался при дворе Франции в ожидании, пока мало-помалу их приверженцы снова покорят им королевство, так как мы говорили уже об этом в предыдущей главе.

Во время всех приготовлений к войне, и тогда как от Британии до самой середины Германской Империи все помышляли только о военных действиях, только два существа, подобные ангелам мира, летающим над этими битвами, желали окончания всех войн, — один из них был Роберт, названный добрым, его все еще называли королем Сицилии, хотя он и не имел уже в своем владении этого острова, которого лишился дед его, Карл д’Анжу в день Сицилийских Вечерен; он писал к королю Филиппу, чтобы он не воевал с королем Эдуардом, потому что по наблюдению течения звезд ему было известно, что всякая встреча этих двух монархов будет гибельна Франции; другая была Иоанна Валуа, сестра Филиппа и мать молодого графа Гейнаузского, которая с грустью помышляла о войне между своим сыном и своим братом, то есть между дядею и племянником, и они между собою вели переписку. Король Неаполитанский в таком важном случае решился оставить свое королевство и отправился к Папе Клименту VI, в Авиньон; он был один из тех королей, которые в го время были очень редки, потому что по собственному образованию любили просвещение, понимая, что согласие есть истинное счастье для государств; и что нет царствования великого и блистательного, ежели оно не освещено лучами поэзии; и когда коронование Петрарки было назначено в Италии, то король Неаполитанский избран был экзаменовать его; и, может быть, этой педантической учености и покровительству, которое он оказывал ученым, больше, нежели благоденствию своего государства и чести своего оружия, обязан он славою великого короля всего христианства. То же самое было впоследствии и по той же самой причине с Франциском I и Людовиком XIV, которых чудный щит ученых защищает еще и теперь от ударов историков.

Впрочем, он нашел Папу и кардиналов готовыми вмешаться в эту гибельную для обоих государств войну; убедившись в добром расположении папского двора, он возвратился под чистое небо своего прекрасного королевства перечитывать Данте и короновать Петрарку.

Эдуард, не зная всего этого, чтобы исполнить данное обещание, во время жатвы отправился из города Ганда с целой армией, в которой находилось два прелата, семь графов, двадцать восемь знаменитых рыцарей, имевших право распускать знамя для собрания войск, четыре тысячи воинов, девять тысяч стрелков, не считая пехоты, которой было от пятнадцати до восемнадцати тысяч. Едва он расположился лагерем перед городом, против Сент-Мартенских ворот, как двоюродный брат его Иоанн Брабандский присоединился к нему с двадцатью тысячами войска и со всеми рыцарями и их оруженосцами, и расположил лагерь свой около Понт-а-Рень, подле аббатства Святого Николая; потом за ним вслед явился Гильом Гейнаузский с лучшим своим рыцарством и с множеством голландцев и зеландцев, и остановился между королем Англии и герцогом Брабандским; наконец, и Жакемар д’Артевель, более нежели с шестьюдесятью тысячами фламандцев, разбросившими свои шатры около ворот Сент-Фонтена, на обоих берегах Эко, перебросив через нее мост для удобного сообщения между всеми войсками, потом еще владетели Империи, — герцог Гельдр, маркиз Жюлие, маркиз Брандебургский, маркиз Мисньи и Востока, граф Мон, сир Фокемон, мессир Арнуль Блакенгейм и все немцы, ожидаемые в Гейнау, помогли совершенно обнести город железной стеной на протяжении более двух миль.

Осада продолжалась одиннадцать недель, в течение которых были жестокие приступы, в которых самые храбрые рыцари с обеих сторон имели случай ратоборствовать, хотя и без всякой пользы. По временам отделялись отряды, скучавшие около стен города в бездействии, и отправлялись по окрестностям, сжигали замки, грабили города и силою врывались в аббатства. В это время Папа Авиньонский послал через своего кардинала письма к королю Франции, в которых убеждал его согласиться на мир, тогда как Иоанна Валуа, сестра Филиппа и теща Эдуарда, переезжая из одного лагеря в другой, обнимала колена обоих государей, умоляя их заключить перемирие и посылая к ним беспрестанно, за отсутствием сына, который был так раздражен, что не внимал ничему, мессира Иоанна Бомона и маркиза Жюлие, и так успела убедить последнего, что тот написал Императору, который в другой раз послал гонца к Эдуарду, предлагая, как и прежде, себя в посредники между ним и королем Франции; эта война, по той причине, по которой она возгоралась, не в состоянии была решить участи ни одного из государств, но только могла их оба разорить, что можно было, наверное, заключить из двухлетнего опыта. Но мир был невозможен, особенно со стороны Эдуарда, произнесшего обет, который он решился исполнить, вследствие чего он и предполагал только перемирие; Иоанна Валуа так усердно об нем хлопотала и, убедившись, что нельзя исходатайствовать мира, согласила обоих королей назначить день, в который они должны прислать каждый со своей стороны по четыре поверенных, уполномочив их, обсудив все основательно, заключить условия, которые потом короли сами должны непременно утвердить. Местом этого собрания была избрана часовня, находящаяся посреди полей и называвшаяся Эсплешин. В назначенный день все уполномоченные, отслушав обедню, собрались в часовню, где их уже ожидала Иоанна Валуа. Со стороны Филиппа Валуа были: герцог Иоанн, король Богемский, Карл д’Алансон, брат короля, епископ Льежский, граф Фландрии и граф д’Арманьяк; а от Эдуарда Английского — герцог Иоанн Брабандский, епископ Линкольнский, герцог Гельдр, маркиз Жюлие и мессир Иоанн Бомон.

Совещания продолжались три дня, в продолжение первого дня ни в чем не могли согласиться, и уполномоченные хотели было без всякого успеха разойтись, но Иоанна Валуа сумела упросить их собраться еще раз; так что на другой день рассуждения начались снова, и к концу дня успели согласиться в некоторых пунктах, но так поздно, что не успели письменно утвердить того, в чем согласились; но обещали завтра опять собраться на том же месте, чтобы довершить остальное, и наконец, вновь собравшись на совет, на этот раз, к великой радости Иоанны, условия перемирия были положены с обеих сторон и подписаны, и оно заключено на год.

В тот же день, это сделалось известно в обеих армиях, и обрадовало более всех брабандцев и генуэзцев, потому что в продолжение целых двух лет они несли на себе всю тяжесть войны; жители города Турнай не менее их были рады: из-за недостатка жизненных припасов, который начал сказываться у них в городе, они должны были бы выслать из города всех бедных бесполезных людей. Целая ночь проведена была при свете огней, разложенных в лагере и на валу, окружающем город, при радостных криках осажденных и осаждающих, последние на рассвете дня сняли шатры свои, уложили их в повозки и, покрыв полотном, отправились с веселым пением обратно, как жнецы, окончившие жатву.

Король Эдуард, взяв в Ганд королеву Филиппу, отправился с нею через море и прибыл в Лондон 30 ноября того же года.

Глава XV

Как ни велики были усилия Иоанны Валуа, чтобы достигнуть заключения условия в Турнае, но очевидно было, что это перемирие походило больше на отдохновение двух ратоборцев, готовых снова после минутного отдыха вступить с новыми силами в бой, нежели на предвещание мира. Впрочем, по возвращении Эдуарда в Лондон, две причины, — одна уже существующая, другая, готовая произойти, заставили его безуспешные военные действия во Фландрии перенести на два другие пункта; и как они не были скрыты, но опытный политик, следующий за происшествиями того времени, сейчас бы узнал их начало.

Первая из этих причин — возвращение короля Давида. Брюса в его королевство: после счастливого переезда на корабле, который находился под начальством Малькольма Флеминга Кумирнальда, он вышел на берег с королевою Иоанною Английскою, его женою, в Инвербериче, состоящем в графстве Кинкардин, был встречен с торжеством шотландским дворянством и в сопровождении его отправился в Сент-Ионстон; скоро слух о возвращении отсутствующего в продолжении целых семи лет короля, распространился по всему королевству и каждый из подданных спешил увидеть его, посему толпы народа стекались туда, где он должен был проезжать, стесняя до такой степени иногда проезд по улицам, что он с трудом мог пробираться, преследуя его даже в жилища, куда входил он. Эти доказательства привязанности в первое время трогали юного короля, но скоро наскучили, потому что толпы народа, преследуя беспрестанно, один раз стеснили его в столовой зале с такой безотвязчивостью, что он, потеряв терпение, схватил из рук одного своего стража оружие, и немилосердно ударил одного честного горца, который в эту минуту трогал его платье, чтобы рассмотреть тонкость сукна. Эта вспыльчивость короля имела прекрасное следствие. С этого дня, Давида Брюса не мучили больше любопытные, а он, сделавшись спокойнее, начал наконец заниматься делами государства.

Первою заботой его было послать вестников ко всем друзьям своим, чтобы они поспешили к нему на помощь в его войне с королем Англии и просить их сообщить ему все, что они сделали в его отсутствие. На это приглашение явились немедленно граф Оркенай, его зять, малолетние принцы Гебрида и Оркада, рыцари Швеции и Норвегии, и, наконец, больше шестидесяти тысяч вооруженных воинов.

Другая из этих причин, противная первой, как мы и сказали выше, — нечаянная и непредвиденная, возмутившая спокойствие всей Франции. По возвращении своем с осады Турная, Иоанн III, названный добрым, герцог Бретанский, оставивший свое владение по приказанию короля Филиппа, явился к своему властителю с самою блистательнейшею свитою; но, прибыв в лагерь, занемог так сильно, что принужден был слечь в постель, и потом умер. К довершению этого несчастия герцог Бретанский не имел детей, и герцогство осталось без прямого наследника.

Но взамен детей у него были два брата, — один родной по отцу и матери, а другой только по отцу; после смерти в 1334 году от одного из них, осталась единственная дочь Иоанна, вступившая в замужество с графом Карлом Блуа; а другой же, Иоанн, граф Монтфорский, одного с ним отца, но от другой матери, то есть от второго брака Артура II с Иоландой Дре. При жизни своей, не имея наследников и потеряв надежду их иметь, этот герцог Бретанский, рассудив, что дочь его родного брата и имела больше прав на наследство его герцогства, нежели его не единокровный, а только по отцу брат, поэтому, обещав ей свое герцогство Бретань, выдал ее за Карла Блуа, племянника Филиппа Валуа, надеясь, что это знатное родство воспрепятствует Иоанну Монтфорскому, как он его и основательно в том подозревал, завладеть его герцогством; умирающий не обманулся в этом предположении; и лишь только весть о смерти брата дошла до графа Монтфорского, то он, несмотря на то, что по завещанию был лишен наследства, прибыл немедленно в Нант, главный город всей Бретани, и щедростью и милостями к жителям города и окрестных мест, довел их до того, что они приняли его как властителя и герцога, и присягнули ему в верности.

По окончании этой церемонии, граф оставил в Нанте графиню, жену свою, женщину с жестоким львиным сердцем, и отправился в Лимож, где сохранялись сокровища, которые копил в продолжение всей своей жизни покойный герцог. Там он был принят, так же как и в Нанте, поэтому, приняв благосклонно дворянство и духовенство городского общества, которые в свою очередь присягнули ему как своему властителю в верности, причем с общего согласия ему была вверена вся казна, потом, пробыв еще несколько дней в Лиможе, он возвратился в Нант, где, употребив большую часть этих денег, составил себе из пеших и конных воинов армию, и когда число этих войск сделалось достаточным для исполнения его предположений, он выступил в поход, чтобы завоевать всю область, и взял постепенно Брест, Ренн, Орай, Ван, Енебон и Каре; и когда все эти города находились уже в его владении, он сел на корабль в Коредоне, переправился через море, вышел на берег в Шестеи и, узнав, что король был в Виндзоре, отправился к нему, рассказав ему обо всем случившемся, и объяснив свои опасения на счет того, чтобы король Филипп не вздумал лишить его герцогства, предложил присягнуть в верности королю Эдуарду, как верховному своему властелину с тем условием, чтобы он принял его под свое покровительство и удержал ему его владение.

Эдуард с радостью принял предложение графа Мон-тфорского, потому что оно было полезно собственным его делам. Рассуждая, что по истечении перемирия, вход во Францию ему будет открыт через Бретань, тогда как радость брабандцев и владетелей империи при прекращении военных действий, заставляла его сомневаться, что по прошествии года, они захотели опять в них участвовать. Поэтому, согласясь на исполнение желания и просьбы графа Монтфорского, в присутствии всех баронов Англии и тех, которые прибыли вместе с графом, он принял присягу герцогства, обещая взамен ее графу охранять и защищать его, как своего подданного, против всех, хотя бы даже и против короля Франции, если бы он начал оскорблять его.

В продолжение этого времени Карл Блуа, имевший, как сказано выше, по жене своей права на то же герцогство, прибыл в Париж, с жалобой королю Филиппу, своему дяде, на похищение принадлежащего ему, графом Монтфорским. Король Филипп, обсудив важность дела, собрал двенадцать пэров, чтобы посоветоваться с ними, что ему нужно было делать. Мнением их было непременно вызвать графа Монтфорского, чтобы узнать оправдание, которое он даст на принесенную на него жалобу. Поэтому и отправили к нему послов с приказанием явиться в назначенный день; в это время он только что прибыл в Нант и праздновал свое возвращение из Лондона.

Послы вежливо и осторожно изъяснили порученное им приказание. Граф, выслушав их, отвечал, что готов выполнить приказание короля и явиться к нему в назначенное им время; потом угостил посланных, и наградил при отъезде такими дарами, какие они могли бы только получить от какого-нибудь короля.

Когда наступило время явиться к королю Филиппу, по его приказанию, граф Монтфорский приготовился к отъезду с роскошью и пышностью, и выехал из Нанта с великолепной свитой рыцарей и оруженосцев. Путешествуя с большею поспешностью, прибыл, наконец, в Париж, и въехал в него в сопровождении больше, нежели четырехсот человек конницы, и отправился в свой дворец под охраной свиты, где и пробыл остаток дня и следующую ночь; на другой день, сев на коня, с той же свитой, поехал во дворец, где ожидал его король Филипп с графом Карлом Блуа и знатнейшими дворянами и баронами королевства.

Приехав ко двору, граф Монтфорский сошел с лошади, взошел медленно по ступеням крыльца и вступил в залу, где находился весь двор; поклонясь всем присутствующим, он, приблизившись, низко поклонился королю, потом, подняв голову:

— Ваше Величество, — сказал он с видом человека, принявшего твердое решение, несмотря на последствия, — вы приказали мне явиться, и я с удовольствием исполнил приказание ваше.

— Граф Монтфорский, — отвечал король, — благодарю вас за то, что вы прибыли, и объясню вам причину. Я удивляюсь, как и почему вы завладели герцогством Бретань, не имея на то никаких прав, отнимая его у ближайшего родственника, — покойного герцога, и потом вы присягали в верности моему противнику, королю Эдуарду, по крайней мере, я так слышал.

— Мне кажется, Ваше Величество, — отвечал поклонясь опять граф, — ошибаетесь на счет прав моих, я никого не знаю ближе по родству с моим братом, кроме себя, — его единственного наследника. Ежели, впрочем, против моего ожидания, вы находите, что кто более меня имеет прав на это наследство, то я, как ваш верный и преданный, предаю себя без стыда и замедления на суд; что же касается присяги моей королю Эдуарду, я могу только отвечать, что Вашему Величеству несправедливо донесли.

— Я доволен ответом вашим, — отвечал король. — Почему и приказываю вам владеть тем, что вы от меня имеете, и пробыть в Париже две недели, пока бароны и двенадцать пэров, обсудив родство ваше, определят, кто должен получить это наследство — вы или граф Карл Блуа. Ежели же не исполните моего приказания, то подвергните себя жестокому моему гневу. — После чего король сказал: — Да сохранит вас господь Бог.

— Ваше Величество, покоряюсь воле вашей, — сказал граф и, откланявшись, возвратился в свой дворец обедать.

Но вместо того, чтобы сесть за стол, он с озабоченным видом удалился в свою комнату, размышляя, что ежели он останется ожидать решения пэров и баронов, которое, может быть, примет невыгодный для него оборот; потому что нетрудно предполагать, что король, вероятно, будет на стороне графа Карла Блуа, своего племянника, нежели на его, постороннего ему человека; и ежели это решение будет не в его пользу, то, без сомнения, король немедленно велит взять его под стражу, до тех пор, пока он не отдаст все города, замки и все, чем завладел, и наконец найденные им и отчасти уже растраченные сокровища.

Почему и думал, что благоразумнее и осторожнее будет возвратиться в Бретань, несмотря на то, что это раздражило и прогневало бы короля, нежели, оставаясь в Париже, ожидать последствий этого опасного суждения. Вследствие этого решения, он в тот же вечер оставил Париж, в сопровождении только двух рыцарей, чтобы не возбудить подозрение, приказав остальной своей свите, разделясь на немногочисленные отделения, выехать так же, как и он, ночью, сам благополучно возвратился в Бретань в то время, когда король Филипп полагал, что он еще в Париже.

Однако по приезде своем, он тотчас заметил всю опасность своего положения и, не теряя времени, с помощью жены своей, которая вместо того, чтобы отклонять от замышляемого им возмущения, воспламеняла его мужество, объехал все города и замки, отдавшиеся ему, подготовив везде хорошую защиту и назначив опытных начальников, сделал большие запасы жизненных припасов, устроив и распределив все к защите в случае надобности, возвратился в Нант к графине и обывателям города, которые их обоих любили за щедрость и ласковое с ними обращение.

Легко можно себе представить, как рассердился король Франции и граф Блуа, когда узнали об отъезде графа Монтфорского. Впрочем, не решаясь ни на что против него, они ожидали истечения двухнедельного срока, назначенного для определения пэров и баронов: кому должно достаться герцогство Бретань. Карл Блуа имел неоспоримо более прав на это наследство, но со дня отъезда графа Монтфорского сомнения исчезли и он надеялся, что решение будет в его пользу. Так и случилось: графу Карлу Монтфорскому отказано в иске прав на наследство герцогством Бретанским и общим мнением положено, что оно должно принадлежать графу Карлу Блуа; но этим еще дело не могло быть кончено, потому что надобно было его отнять у похитителя.

Лишь только все пэры и бароны произнесли общий приговор по этому делу, король позвал к себе мессира Карла Блуа.

— Любезный племянник, — сказал он ему, — общим решением назначено вам прекрасное наследство, теперь хлопочите сами отнять его у того, кто им несправедливо завладел, просите всех друзей ваших, чтобы они помогли вам в этом случае, что же касается меня, то я вас не оставлю, и кроме денег, которые я дам в ваше распоряжение, — а вы их можете брать столько, сколько вам будет нужно, — я скажу сыну моему, герцогу нормандскому, чтобы он взял на себя труд быть вашим начальником, но советую и приказываю не терять времени, потому что ежели король Англии, наш противник, которому граф Монтфорский присягал в верности, вступит в ваше герцогство, то наделает много вреда нам обоим, потому что для него лучшего и обширнейшего входа в наше королевство Францию нет, как через герцогство Бретань.

Мессир Карл Блуа при этих обрадовавших его словах короля поклонился своему дяде, благодаря его за доброжелательство, потом, обратясь к пэрам и баронам, просил герцога Нормандии, своего двоюродного брата графа Алансона, своего дядю графа Блуа, своего брата герцога Бургонского, мессира Людовика Испанского, мессира Иакова Бурбонского, графа и вождя Франции, графа Шина, виконта Рогана, наконец, всех принцев, графов, баронов и знатных, находящихся тут, дворян, помочь в этом важном предприятии, и все ему единогласно обещали свое содействие, говоря, что они с удовольствием пойдут с ним и со своим государем, герцогом Нормандии; после чего, все разошлись делать приготовления к этому походу в такую отдаленную страну.

Все знали, что король Филипп принимал большое участие в делах своего племянника, поэтому приготовления были сделаны скоро, и в начале 1341 года бароны и знатные дворяне, которые должны были стать под знамена герцога Нормандии, собрались в городе Анжер, откуда все вместе и отправились в Ансен, находящийся на границе королевства.

Пробыв в нем три дня для приведения в известность сил своих, они нашли, что у них было три тысячи вооруженных воинов, кроме генуэзцев, так что, найдя это число достаточным, они смело вступили в Бретань и осадили Шантонсо. Первые покушения против этой крепости были неудачны, особенно для генуэзцев, которые, желая показать свое рвение, безрассудно бросившись вперед, потерпели сильное поражение. Но мало-помалу осаждающие устроили машины, и начали атаковать; граждане, заметив большое рвение осаждающих, и не имея надежды на помощь, решились сдаться французам, которые их пощадили, и считая это благополучное начало военных действий хорошим предзнаменованием, пошли прямо к Нанту, где находился их неприятель граф Монтфорский. Придя к городу, они раскинули шатры и разбили палатки под самыми его стенами, в прекрасном и правильном расположении, так как это и было в обыкновении французских рыцарей. Жители города и гарнизон его, подкрепляемый присутствием графа Монтфорского и мессира Гервея Леона, командовавшего теми, кого он содержал на своем жаловании, готовились отразить неприятеля.

Военные действия начались незначительными ошибками, но потом случилось происшествие, последствия которого были довольно важны, и мы изложим его с некоторыми подробностями.

Однажды утром воины, находившиеся на жаловании графа, вышли из города, чтобы осмотреть окрестность, и встретили обоз, состоящий из пятидесяти телег с жизненными припасами, которые следовали в армию под прикрытием шестидесяти человек. Но так как городских было более двухсот, то они и бросились на них, — часть прикрытия перебили, других обратили в бегство, и, повернув телеги, повели их к городу. Но как не спешили они, весть об этом нападении через бегущих дошла до лагеря прежде, нежели они успели добраться до городских стен. И в ту же минуту все вооружились, вскочили на коней и догнали обоз у заставы. Здесь завязалось жестокое сражение, потому что осаждающие прибыли в большем числе и, вероятно, осажденные, сделавшие эту вылазку, были бы непременно истреблены, но гарнизон поспешил к ним на помощь и уравновесил силы сражающихся. Некоторые, пока их товарищи сражались, отпрягли лошадей и угнали их в город, с тем, что если бы французы и оставались победителями, то они не могли бы увезти к себе возов с хлебом. Сражение происходило с остервенением, но сильное подкрепление из лагеря поспело на помощь своим товарищам, и горожане и люди, находящиеся на жаловании графа, увидев с вала, что силы их товарищей начинают ослабевать, бросились во множестве t ужасными криками в гущу сражающихся. Тогда мессир Гервей Леон, заметив, что с его стороны сражающиеся действуют в ужасном беспорядке и поэтому долго устоять не могут, велел отступить. Воины, привыкшие исполнять военные приказания, отступили в порядке, но горожане, не понимая, с какою точностью нужно исполнять повеления во время сражения, в беспорядке замешались в ряды французов, без начальника, следственно без всякого согласия и единодушия нападали или отступали. Поэтому много из них было убито, и еще более взято в плен, воины же, отступая в порядке, вошли в город с небольшим уроном, тогда как горожан было сто убитых, двести раненых и столько же попавших в плен.

Следствием этого сражения был сильный ропот горожан против воинов за то, что будто они их оставили на совершенную погибель. До того, что они желая спасти свое имущество, подверженное грабежу, и выкупить своих отцов, сыновей и друзей из плена, вступили в тайные сношения с герцогом Иоанном, обещая, ежели французы, пощадив их жизни и имущество, и возвратят пленных, отворить одни ворота города, чтобы осаждающие могли войти в город, и взять герцога Монтфорского в его дворце. Предложения эти были слишком выгодны для герцога нормандского, чтобы он не воспользовался ими. Словом, условия скоро были заключены, и в назначенный день французы вошли в отворенные для них ворота, и прежде нежели герцог Монтфорский мог думать о защите, его взяли и отвели в лагерь, обещание было исполнено, они малейшего вреда городу не сделали. Король Блуа, оставив свой сильный гарнизон в Нанте, возвратился со своим племянником к королю Филиппу Валуа, который чрезвычайно обрадовался, что виновник этой вновь возгоревшейся войны попался к нему в руки, и приказал заключить графа Монтфорского в Луврскую башню, как преступника и изменника.

Во время этих происшествий в Нанте и Париже, в конце декабря 1341 года Эдуард, узнав, что военные действия начались между Францией и Британией, готовился по своему обещанию послать вспомогательное войско своему новому подданному, как вдруг Иоанн Нефвиль приехал однажды утром в Невкастль, где, как мы уже сказали, он был губернатором, известил короля, что по большому стечению собственных дел своих, он не в со стоянии в настоящее время разбирать дела других.

Мы уже сказали выше, с какой готовностью все друзья короля Давида по любви к нему или ненависти к Эдуарду спешили принять участие в его делах. Поэтому вскоре его армия составилась из шестидесяти пяти тысяч войск, между которыми находилось три тысячи рыцарей. Король вошел в Англию, оставив слева замок Роксбург, который был на стороне англичан, и город Бервич, где заперся Эдуард Балиоль, его соперник, и расположился лагерем перед крепостью Невкастль на реке Тинь. Поход этот начался не совсем под счастливыми предзнаменованиями, потому что в тот самый вечер, когда прибыл король Давид со своими войсками, сильный отряд осажденных сделал вылазку через потаенный выход, проник в центр шотландского лагеря и, захватив в постели графа Мюррая, увел его пленником в город. Храбрый этот рыцарь наследовал после отца своего регентство по несовершеннолетию короля Давида, любовь к отечеству и верность своему государю. На другой день Давид велел идти на приступ, но после двухчасового сражения у заставы города, он принужден был отступить с большими потерями своих воинов, и отправился к Дураму.

Лишь только Иоанн Нефвиль, начальствующий в Невкастле, увидел удаляющегося неприятеля, то, оседлав самого лучшего своего коня, проселочными дорогами, которые были только известны местным жителям, в пять дней прибыл в Шертсей, где тогда находился король Англии. Он был первым вестником этого нападения, и король поспешил, в свою очередь, сделать воззвание, заключающееся в вызове всех англичан, начиная от пятнадцатилетнего и до шестидесятилетнего возраста. Но желая лично удостовериться в силах неприятеля и узнать его намерения, он назначил пункт соединения своим рыцарям, оруженосцам и встал войском под Портумберландом, а сам отправился морем в Бервик. И лишь только приехал в него, то узнал, что Дурам был взят приступом, и все жители города без пощады и выкупа преданы смерти, не исключая монахов, женщин и детей, без всякого уважения к святым местам, многие были сожжены в церквах, где искали убежища.

Приезд короля в Бервик, несмотря на то, что город был отдален от всех других городов, заставил Давида Брюса отступить, и он пошел обратно к границам Шотландии, где и достиг Твиди, а так как день начинал уже склоняться к вечеру, то он расположился лагерем на некотором расстоянии от замка Варк, в котором прекрасная графиня Алисса Салисбюри, бывшая Гранфтон, ожидала возвращения своего мужа, находившегося военнопленным в тюрьме Парижа. Этот замок, который можно было назвать во всех отношениях крепостью, защищал старинный наш знакомый Гильом Монтегю с несколькими храбрыми воинами. Молодой рыцарь в продолжение истекших последних четырех лет возмужал, и по происхождению своему, не мог слышать о присутствии на таком близком расстоянии неприятелей, без того, чтобы жажда войны не закралась в его сердце. Поэтому, выбрав сорок хорошо вооруженных воинов, напал в одном ущелье на последний отряд шотландской армии, человек двести убил, и отнял сто двадцать лошадей, навьюченных драгоценными вещами, золотом, серебром и материями. Стоны раненых и звук оружия раздались по всей армии и дошли до Гильома Дугласа, начальствующего передовыми войсками. Змея, которой наступили на хвост, оборотясь, хотела пожрать небольшой отряд, но он уже скрылся со своими пленниками и добычею.

Гильом Дуглас пустился в погоню за Гильомом Монтегю и почти мог достать копьем своим до ворот в то время, как они затворились за похитителями. Дуглас завязал сражение с теми, которые находились на валу; рыцари Швеции и Норвегии, принцы Оркада и Гебрида, увидев, что их воины стремятся на вал, поспешили на помощь осаждающим, наконец, сам Давид Брюс с остальной армией вмешался в сражение, которое было продолжительно и кровопролитно, замок был мужественно осаждаем и храбро защищаем, два Гильома делали чудеса. Наконец, король заметил, что без военных орудий ничего невозможно сделать, и что самые храбрые из его воинов пали около вала, приказал прекратить этот неожиданный приступ, но сражающиеся были так раздражены, и особенно Дуглас, которого Гильом Монтегю, узнав по изображению кровавого сердца на его оружии, вызывал на бой и насмехался над ним со стены, и Давид принужден был обещать им, что он не удалится от замка, пока не отомстит за них, и не отнимет похищенную у него добычу, что каждый из воинов считал за личную для себя обиду.

Тогда осаждающие удалились на расстояние двух перелетов стрелы от замка, и унесли с собой раненых и убитых знатных рыцарей. Тела же прочих оставались около вала. Назначив линию и расположившись лагерем, войска Давида начали приготовлять орудия для предположенного на другой день приступа, некоторые из них жарили целых быков и баранов, не снимая с них кож, а на бляхи, находившиеся в то время на оружии каждого из воинов, клали по горсти смоченной водою муки и поджаривали ее на огне, отчего скоро они превращались в лепешку.

Этот способ приготовления пищи избавлял шотландцев от лишних хлопот возить с собою кухонные принадлежности и котлы, которые всегда замедляют движение войск. Почему они и могли делать во время нападения или отступления ускоренные переходы по восемнадцати и двадцати миль, удивлявшие и смущавшие совершенно их противников.

Все это происходило в тысячи шагах от замка Варк, сцена жизни и одушевления подавала, так сказать, руку сцене кровопролития и смерти, потому что на всем пространстве между замком и лагерем, где происходило сражение, лежали трупы убитых и раненых, которых, не почитая важною потерею для войск, товарищи оставили умирать на месте. Поэтому временами из этого пространства мрака как из пропасти, выходили и разносились по ветру крики, стоны и невнятные жалобы, непохожие на голос человека, и заставляли содрогаться самых храбрых часовых, находившихся на валу. Тогда пущенная воспламененная стрела, блеснув падающею звездою в воздухе, вонзалась в землю и догорала, осветив в продолжение нескольких мгновений место сражения. Целью осажденных было, — повторяя каждые четверть часа это действие, воспрепятствовать войскам из лагеря оказывать помощь раненым, а раненым добираться до лагеря, потому что лишь только, при свете этих военных факелов, замечали человека, который поднимался с поля смерти, то он делался целью, для кого-нибудь из стрелков Англии, до того уверенных в меткости своего удара, что они сами говорили, что у каждого из них, вместо стрел, по двенадцати мертвых шотландцев за плечами, посему тот несчастный. который, собрав последние силы, приподнимался, чтобы дотащиться до лагеря, получить помощь, сохранить жизнь свою, падал от нового удара стрелы, и в этот раз она не достигала своей цели, потому что разила полумертвого. Иногда же этот дрожащий и обманчивый свет, мерцанием своим, приводил как будто в движение некоторые из этих неподвижных тел, и бесполезно пущенная стрела вонзалась в окостенелый труп.

Точно, этот вид, как мы и сказали выше, мог тронуть сердце всякого воина; но, однако, над главными воротами замка Варк, молодой вооруженный воин, стоял на страже со снятым только шлемом, лежащим у его ног, и все происходившее, казалось, не производило на него никакого впечатления; он даже до того погружен был в свои размышления, что не заметил, как прекрасная женщина, которую по неприметному почти ее приближению и легкости шагов, можно было принять за привидение, достигла через потаенную лестницу площадки, и подошла к нему. Но приблизившись, в нескольких шагах от него остановилась, как будто не решаясь идти дальше, оперлась на зубец и осталась неподвижна на месте. Несколько минут спустя, как она застыла в этом положении, с отдаленной части стены замка послышался крик, и приближаясь от одного часового до другого, достиг слуха молодого воина, который оборотившись, чтобы в свою очередь передать его следующему часовому, заметил на расстоянии длины копья от него женщину в белой одежде, неподвижную и безгласную, как статую. От чего крик замер на устах его; он хотел было сделать шаг вперед, чтобы приблизиться к предмету, который так неожиданно находился близ него, но в ту же минуту остановился прикованный к своему месту, как определил бы неискусный наблюдатель, почтением. Ближний к нему часовой заметил, что крик его не был передаваем более, и повторил его громче прежнего; молодой человек, сделав над собой усилие, повторил дрожащим, обнаруживающим сильное волнение, голосом; этот ночной и бдительный крик, который, повторяясь по удалению, ослабевал, и наконец затих на том самом месте, откуда начался.

— Хорошо, кастелян мой, — сказало приятным гармоническим голосом, приблизившись к молодому рыцарю, это белое видение, — вижу, что вы хорошо охраняете нас, и что мы поэтому в безопасности, потому что можно подойти к вам так близко и не быть замеченным.

— Да, это непростительно, — отвечал молодой человек, — но не потому, что я не слыхал приближения вашего, — оно менее было чувствительно земле, чем эти скользящие со стороны Шотландии облака небу, но потому что я не угадал вас; я не думал, что мое сердце так бесчувственно.

— От чего, — продолжало улыбаясь видение, — прекрасный мой племянник лишил меня удовольствия видеть его за ужином, которым я угощала всех наших храбрых рыцарей? Мне кажется, что труды дня должны были вечером возбудить его аппетит.

— Потому что я не хотел никому передать попечения об охранении вверенного мне залога. Мог ли я лишить себя этого удовольствия, если бы присутствие мое не было здесь необходимо?

— А я думаю, Гильом, — отвечала улыбаясь графиня, — что вы этим наказываете себя за то безрассудство, которым привлекли к себе на шею всю эту армию. И ежели по этой причине вы удаляетесь от нас, то я нахожу, что положенное вами себе наказание заслужено, и поэтому не желаю уменьшить его строгости. Однако, так как совет имеет необходимость в вашем опытном благоразумном мнении, то поставьте кого-нибудь на свое место, которое, по окончании совета, снова можете занять.

— О чем рассуждают в совете? — спросил Гильом, — надеюсь, что не о сдаче; вероятно, они помнят, что я кастелян замка и следственно главное лицо в военных действиях этой крепости, во все времена отсутствия дяди моего, графа Салисбюри.

— Боже мой! кто говорит вам о сдаче, господин начальник? Будьте покойны; никто об этом и не думает, и оказанная мною храбрость во время сегодняшнего приступа, как мне кажется, должна бы меня, собственно, избавить от этого подозрения.

— Виноват! Виноват! — сказал Гильом, сложив руки на груди, — вы очень храбры, благородны, прекрасны, как Валькирии, дочери Одина, которые в песнях саксонских бардов, посещают поля битвы для принятия душ умирающих воинов.

— Но я не имею подобно им белой кобылицы, извергающей из ноздрей своих пламя, и золотого копья, которое разрушает все, что к ним прикасается; что делать, несмотря на то, что я кажусь при всех спокойною, но при вас, Гильом, перестану притворяться и сброшу эту маску надежды, чтобы вы могли видеть все мои опасения; сочтите, ежели вы можете, из скольких тысяч состоит эта армия, которая нас окружает; посмотрите, какими ужасными приготовлениями они занимаются; потом взгляните на нас; сочтите защитников наших, и сообразите наши средства!.. Гильом! неблагоразумно надеяться на собственные наши силы.

— С Божьей помощью, их будет для нас достаточно, графиня, — отвечал гордо Гильом, — и я думаю, что два или три приступа такие, как сегодня, заставят неприятелей наших, несмотря на их многочисленность, потерять не только надежду взять замок, но даже и желание попробовать это еще раз. Вы вызываете меня считать живых, а я предлагаю вам счесть мертвых.