Графиня Солсбери

XVIII

В это время Эдуард был озабочен тем, чтобы выполнить обещание, которое он дал прекрасной Аликс; выполнить так же свято, как он исполнил обещание, данное графине Монфорской. Следствием послания, доставленного Уильямом Монтегю, стало перемирие, заключенное между Эдуардом и королем Давидом на два года; одним из его условий было возвращение в Англию графа Солсбери. Король Давид упорно просил Филиппа де Валуа вернуть свободу своему пленнику, ведь для освобождения графа Солсбери его должны были обменять на Муррея, одного из четырех баронов Шотландии, отвоевавших Давиду шотландское королевство. В самом деле, сколь бы значительным король Филипп ни считал своего узника, он не мог сопротивляться настойчивым просьбам шотландского союзника, и в конце мая, когда Готье успешно проводил в Бретани различные военные операции, о которых мы уже рассказывали, Филипп разрешил графу Солсбери вернуться в Англию.

Эдуарду пришлось переломить себя, чтобы требовать освобождения графа, но ревность не позволяла королю разрешить Солсбери долго оставаться в замке Уорк. Поэтому Эдуард под тем предлогом, что он хочет доверить графу миссию исключительной важности, повелел ему немедленно прибыть в Лондон; в то же время он просил графа привезти с собой жену, поскольку приближались празднества в Виндзоре, а красавица Аликс обещала присутствовать на них только вместе с мужем. Граф ничего не подозревал; Аликс не сочла нужным тревожить его рассказом о том, что король признался ей в любви, которая, как по-прежнему надеялась Аликс, скоро угаснет и которая, кстати, не внушала ей большой тревоги, поскольку графиня была уверена в себе. Поэтому граф, получив письмо короля, приехал в Лондон вместе с Аликс, считавшей, что у нее нет повода отказываться от приглашения.

Эдуард вновь увидел Аликс с таким хорошо разыгранным равнодушием, что она поверила, будто он забыл о своей страсти и его исцелила безнадежность. Впрочем, чтобы развеять все подозрения графини, король отвел ей комнату во дворце, где поселились придворные дамы королевы. Королева Филиппа тоже очень просила об этом, радуясь, что вновь встретится с давней подругой; Аликс искренне приняла это предложение и снова обрела прежнюю беспечность.

Миссия же, которую король хотел поручить графу, доказывала, что Эдуард неизменно питает к Солсбери полное доверие. В Англию были доставлены знатные пленники (среди них находились мессир Оливье де Клисон, мессир Годфруа д’Аркур и мессир Эрве де Леон, взятые в плен через несколько дней после того, как они оставили службу у графа Монфорского и перешли к Карлу Блуаскому) и заточены в замок Маргит. Эдуард, преследовавший в отношении узников свои цели, назначил Солсбери комендантом замка. Получив инструкции короля, граф отбыл из Лондона.

Тем временем король, имея намерение возродить благородный орден Круглого стола, откуда вышло множество доблестных рыцарей, чья слава распространилась по всему свету, повелел отстроить Виндзорский замок, заложенный в давние времена королем Артуром. Это строительство, как мы уже сказали, надлежало отметить турниром и празднествами. Посему Эдуард послал в Шотландию, Францию и Германию герольдов, дабы они повсюду возвещали, что каждый человек — друг или враг, лишь бы он был рыцарского звания — может приехать в Виндзор, чтобы на турнире преломить копье в честь своей дамы.

Легко понять, что предложение столь могущественного государя взволновало все рыцарство. Поэтому из Шотландии, Франции и Германии стали съезжаться представители всего дворянства Европы, самые доблестные турнирные борцы той эпохи. Отдельные из них уже сталкивались на полях сражений и хорошо знали, что обязаны с уважением относиться друг к другу, но большинство были знакомы только понаслышке и оттого еще сильнее жаждали свести знакомство на ристалище. Сразу по приезде рыцари должны были явиться к маршалам турнира и записаться либо под собственным именем, либо под избранным псевдонимом; на следующий день они получали от короля Эдуарда дары, соответствующие знатности их происхождения и занимаемому в обществе положению. Кстати, турнир должен был длиться три дня и главными бойцами (им мог бросить вызов каждый участник турнира) были назначены: в первый день сам Эдуард; во второй — Готье де Мони, который приехал из Бретани, стремясь не пропустить подобного праздника; в третий — Уильям Монтегю (король, исполнив свое обещание, посвятил его в рыцари), который впервые в жизни должен был преломить копье в турнирном поединке на глазах графини. Три главных рыцаря имели право принять вызов сражаться копьями, мечами или боевыми топорами; запрещался только кинжал.

Накануне дня святого Георгия — на этот день было намечено открытие празднеств — город Лондон проснулся от жуков труб и горнов. Рыцари, съехавшиеся из разных стран в великую столицу, должны были отправиться в палатки, которые король велел поставить для них на Виндзорской равнине, ибо нельзя было и думать о том, чтобы разместить в замке такое множество гостей. Поэтому с восьми часов утра все улицы, что вели от Лондонского замка, то есть от площади Святой Екатерины к дороге на Виндзор, были украшены коврами и усыпаны свежими ветками. По обеим сторонам улицы, в пяти или шести футах от стен домов, были протянуты канаты, убранные цветочными гирляндами, образуя своеобразные тротуары, где мог ходить народ, тогда как мостовая оставалась свободной для проезда рыцарей. Кстати, не было ни одного дерева, на котором, словно живые плоды, не висели бы люди; ни одного окна, с которого не торчали бы пирамиды голов; ни одного балкона, на который не набились бы зрители, стоявшие плотно, как колосья в поле, и, подобно колосьям, поворачивающие головы на малейший шум, возвещавший о приближении рыцарской кавалькады.

В полдень, громко трубя в фанфары, из замка выехали Двадцать четыре трубача; их приветствовали громкие возгласы толпы: ей наконец-то возвестили о начале зрелища, коего люди столь нетерпеливо ждали с утра. За трубачами следовало шестьдесят боевых коней в полном турнирном убранстве; на них восседали почетные оруженосцы, несущие треугольные стяги, украшенные гербами их господ. За оруженосцами ехали король и королева, облаченные в торжественные одеяния (Эдуард был в короне и со скипетром), а между ними, на прекрасном парадном коне, чья золотая, заплетенная в косы грива свисала до земли, гарцевал юный принц Уэльский, будущий герой Креси и Пуатье, отправившийся на турнир делать первые шаги в воинском искусстве. Вслед за королевской семьей двигались верхом шестьдесят дам, одетых в самые богатые наряды; каждая из них вела на серебряной цепи рыцаря в полных турнирных доспехах, носящего цвета дамы сердца. За дамами, смешавшись, ехали двести или триста рыцарей (одни были с поднятым забралом, другие — с опущенным, в зависимости от того, как им хотелось: быть узнанными или сохранить инкогнито), сверкая доспехами и держа щиты, украшенные гербами или девизами. Наконец, шествие замыкала неисчислимая толпа пажей и слуг, одни из них несли на рукавицах соколов в клобучках, а другие вели на поводке собак, ошейники которых украшали гербы их хозяев.

Эта великолепная кавалькада шагом, соблюдая строгий порядок, пересекла весь город и выбралась на дорогу, чтобы отправиться в Виндзорский замок, расположенный в двадцати милях от Лондона. Несмотря на большое расстояние, часть горожан следовала за рыцарями напрямик через поля, тогда как шествие двигалось по дороге. Король предусмотрел и это; он велел за пределами ограды, где стояли палатки рыцарей, разбить некое подобие военного лагеря, в котором могли свободно разместиться десять тысяч человек. Поэтому все были уверены, что найдут себе пристанище согласно своему положению в обществе: сеньоры — в замке, рыцари — в шатрах, простой народ — на биваке.

В Виндзор приехали поздно вечером, но замок был так ярко освещен, что казался обителью фей. Палатки были расположены рядами, как дома на улице; между ними пылали огромные факелы, освещавшие все вокруг как днем; на небольшом расстоянии друг от друга находились кухни, где хлопотали толпы торговцев жареным мясом и поварят, занятых делами, соблазнявшими рыцарей (они с часу дня ничего не ели и не пили).

Сначала все занялись устройством на ночлег, потом — ужином. До двух часов ночи слышались шум и радостные крики. К этому времени веселье в палатках и на биваке постепенно стало стихать, а окна замка, кроме одного, потемнели.

Окно светилось только в комнате, где бодрствовал Эдуард. Ночью из Маргита приехал с важными известиями Граф Солсбери, назначенный, как и мессир Жан де Бомон, маршалом турнира. Его переговоры с пленниками завершились успехом. Оливье де Клисон и сир д’Аркур не только приняли предложения Эдуарда и встали на сторону англичан, но еще и поручились как за себя самих за многих сеньоров Бретани и Берри, которые — они были в этом уверены — последуют за ними. Этими сеньорами были мессир Жан де Монтобан, сир де Мальтруа, сир де Лаваль, Ален де Кедийак, братья Гийом, Жан и Оливье де Бриё, Дени дю Плесси, Жан Малар, Жан де Сенедари и Дени де Кайак.

Новости эти обрадовали Эдуарда: он рассматривал Бретань как удобный пладцарм для наступления на Францию и не забывал, что из всех, кто вместе с ним давал обеты над цаплей, только он еще не исполнил своего; король выразил Солсбери радость по поводу успешных переговоров. По завершении турнира Солсбери должен был вернуться в Маргит, чтобы заставить Оливье де Клисона и Годфруа д’Аркура подписать данные ими обещания, после чего рыцари могли возвратиться в Бретань свободными, не заплатив выкупа.

Наконец свет погас и в окне Эдуарда; все погрузилось в сон и темноту. Но этот перерыв в развлечениях продолжался недолго. На рассвете все проснулись и засуетились, и прежде всего простые люди: они не только были плохо размещены на биваке, но еще и боялись, что им не хватит мест на турнире, а поэтому, не теряя времени на завтрак, разошлись, прихватив с собой съестного на весь день. Вся эта толпа хлынула в ворота ограды на места поединков и, словно поток, потекла по узкому руслу, оставленному между ристалищем и трибунами. Опасения простолюдинов не были напрасны. Едва ли половина народа, пришедшего из Лондона, смогла найти места, хотя другая половина тем не менее не отказалась от мысли увидеть зрелище. Как только эти люди убедились, что нет возможности проникнуть на место поединка, а в пределах ограды яблоку негде упасть, они рассеялись по полю, отыскивая любые пригорки, откуда можно было бы наблюдать за турниром.

В одиннадцать часов фанфары возвестили, что из замка вышла королева. Мы говорим только о королеве, потому что Эдуард, поскольку он был главным бойцом этого дня, находился уже в своем шатре. По правую руку от королевы Филиппы шел Готье де Мони, по левую руку — Уильям Монтегю; им предстояло стать героями следующих дней турнира. Затем следовала красавица Аликс в обществе герцога Ланкастерского и его светлости Иоанна Геннегауского; за ними шло шестьдесят дам в сопровождении своих рыцарей.

Все это знатное общество заняло места на специально построенных для него трибунах, и они сразу стали напоминать бархатный ковер, дивно украшенный жемчугами и алмазами. Королева Филиппа и графиня Аликс восседали друг против друга на одинаковых тронах, ибо в этот день обе они были королевы; многие дамы сейчас отдали бы королевскую власть, если они владели бы ею по праву рождения, как Филиппа, за право быть истинной королевой турнира, которое Аликс давала ее красота.

Ристалище представляло собой длинное четырехугольное поле, обнесенное забором; на двух его концах были калитки: из одной выезжали бойцы, из другой — рыцари, принявшие вызов на поединок; правда, на восточной стороне, на помосте, достаточно высоком, чтобы господствовать над ристалищем, поставили шатер Эдуарда: он был из алого, расшитого золотом бархата. Над шатром реяло знамя с королевским гербом (щит, поделенный на четыре поля; в первом и третьем полях изображались леопарды Англии, а во втором и четвертом — лилии Франции); по обе стороны от полога шатра висели щит мира и тарч войны короля — главного рыцаря турнира; если бросившие ему вызов бойцы сами или их оруженосцы касались щита мира, это означало, что они требуют поединка турнирным оружием, если они прикасались к тарчу войны, это значило, что они желают сражаться оружием боевым.

Маршалы турнира упорно настаивали на том, чтобы ни под каким предлогом бойцы не могли пользоваться другими средствами, кроме тех, что тогда называли тупым оружием, и это объясняли тем, что личной ненависти или измене не должно быть места на ристалище, ибо главным рыцарем первого дня был король. На это Эдуард им возразил, что король не рыцарь для парадов, а воин, и если у него найдется враг, он с большим удовольствием предоставит ему возможность сразиться с ним. Посему статьи турнира были полностью соблюдены и зрители, ненадолго встревоженные тем, что не получат удовольствия, успокоились, ведь эти поединки, хотя и редко, вырождались в настоящие побоища, а вероятность того, что подобное может случиться, придавала каждой схватке особый интерес; даже женщины, не смея в этом признаться, не могли, если праздник превращался в кровавую борьбу, сдержаться и самыми пылкими, долгими рукоплесканиями свидетельствовали о своей особой любви к спектаклю, где актеры тогда играли роли неизменно опасные, а иногда и смертельные.

Другие же статьи турнирной схватки ни в чем не выходили за рамки принятых правил. Когда рыцарь оказывался выбитым из седла и сброшенным на землю, он объявлялся побежденным, если не мог подняться без помощи оруженосцев; то же происходило и тогда, когда в схватке на мечах или боевых топорах один из бойцов так сильно пятился назад, что круп его лошади касался барьера; наконец, если схватка шла с ожесточением, угрожавшим стать убийственным, маршалы турнира могли, скрестив свои копья, разъединить бойцов и собственной властью положить конец поединку.

Когда обе королевы заняли свои места, на ристалище выехал герольд и громким голосом прочел статьи турнира. Потом, как только он закончил чтение, группа музыкантов, стоявших у шатра Эдуарда, в знак вызова на поединок сотрясла воздух громом фанфар и ревом горнов; с противоположного края поля им ответила группа других музыкантов; затем распахнулась калитка и на ристалище появился рыцарь в полных боевых доспехах. Хотя забрало его шлема было опущено, по гербу (золотое поле, опоясанное серебром и лазурью) все тотчас узнали графа Дерби, сына графа Ланкастера Кривая Шея.

Заставляя своего коня идти грациозным шагом, он выехал на середину арены; остановившись, он повернулся к королеве и почтительно приветствовал ее, опустив до земли острие копья, потом, повернувшись к графине Солсбери, воздал ей те же почести под гром рукоплесканий зрителей. Тем временем оруженосец графа Дерби пересек поле и, взойдя на помост, ударил жезлом в Эдуардов щит мира.

Тотчас из шатра вышел король и, приказав пажам повесить ему на шею тарч, легко вскочил на подведенного ему коня и выехал на ристалище с такой уверенной осанкой, что зрители его приветствовали еще громче, чем королеву. Эдуард был в венецианских латах, украшенных золотыми пластинами с резьбой, образующей странные узоры, в которых узнавался восточный вкус, а на его щите, вместо королевского герба, была изображена звезда, прикрытая облаком, и значился девиз: «Светит, но не видна». Тут королю подали копье, и он взял его наперевес. Судьи на ристалище, видя, что бойцы готовы, громко прокричали: «Сходитесь!». И в тот же миг противники, пришпорив коней, бросились друг на друга и сошлись в центре поля. Оба метили остриями своих копий в забрала шлемов, и оба своей цели достигли; но закругленный наконечник турнирного оружия не мог пробить сталь, и копья соскользнули, не причинив рыцарям никакого вреда. Поэтому противники вернулись на исходные позиции и по сигналу судей снова кинулись друг на друга.

На этот раз оба бойца нанесли сильные удары в центр щита, то есть в грудь; противники были слишком опытными всадниками и удержались в седлах. Однако граф Дерби одной ногой потерял стремя, и копье выпало у него из рук; Эдуард твердо сидел в седле, но нанесенный им удар был так силен, что его копье разломилось на три куска (два обломка отлетели в сторону, а третий остался у него в руке). Оруженосец графа Дерби подобрал копье и подал своему господину, тогда как Эдуарду принесли новое; оба бойца, вновь оказавшись с оружием, опять выехали на арену и в третий раз помчались друг на друга.

И в этот раз граф Дерби снова направил копье в щит противника, тогда как Эдуард, вспомнив о первом обмене ударами, избрал мишенью шлем графа; противники вновь доказали свою ловкость и свою силу: конь Эдуарда остановился и присел на задние ноги, так мощен был удар, полученный его хозяином; копье же короля попало точно в середину гребня шлема и, порвав застежки, крепившие его под подбородком, сорвало шлем с головы графа Дерби.

Оба сражались как подобает храбрым и искусным рыцарям, но граф — от усталости или из учтивости — не пожелал продолжать борьбу и, поклонившись королю, признал себя побежденным, покинув ристалище под громкие рукоплескания, удостоившись их заодно со своим противником.

Эдуард вернулся в шатер, но вот опять зазвенели фанфары, возвещая новый вызов; как и в первый, раз им эхом ответили фанфары с другого конца поля; потом, когда все стихло, зрители увидели второго рыцаря, в ком тут же узнали царственную особу по короне, увенчивающей шлем: новым бойцом был Вильгельм Геннегауский, зять короля.

Этот поединок, как и первый, скорее напоминал честную, куртуазную борьбу, нежели истинную схватку; кстати, от этого, наверное, она не была менее интересной для опытных турнирных бойцов, которые были не только участниками, но и зрителями этой сцены, ведь Эдуард и Вильгельм творили чудеса ловкости. Однако за наносимыми ударами слишком явно просматривалось намерение противников предаваться игре, а не поединку, что в наши дни почувствовали бы зрители, если они увидели бы, как разыгрывается комедия с запутанной интригой вместо ожидаемой ими страшной трагедии. В результате, хотя этот спектакль и доставил удовольствие толпе, приветствовавшей его рукоплесканиями, когда он закончился, стало очевидно, что она надеется увидеть в будущем кое-что посерьезнее.

После того как участники поединка сломали по три копья, граф Вильгельм, признав себя побежденным, подобно графу Дерби, покинул ристалище, тогда как Эдуард, недовольный этими легкими победами, удалился в свой шатер, начиная сожалеть, что не включился под псевдонимом в среду участников турнира, а объявил себя одним из главных рыцарей, принимающих вызов.

Едва он вошел в шатер, вновь послышались вызывающие звуки фанфар, и все сначала подумали, что никто не ответит, ибо за ними последовало несколько минут молчания; зрителей уже стал беспокоить этот перерыв, как вдруг в ответ заиграла одна труба, зазвучала французская мелодия, указывавшая, что на поединок явился рыцарь этого народа.

Все взгляды тотчас обратились к раскрывшейся калитке: из нее выехал рыцарь среднего роста; его манера держать копье и управлять конем свидетельствовала и о силе и о ловкости. Зрители сразу принялись рассматривать его щит, чтобы увидеть, нет ли на нем какого-либо девиза, чтобы можно было бы опознать рыцаря; но на щите был только герб: по красному полю три золотых орла с распростертыми крыльями, два наверху, а внизу один, у которого вместо головы была вышита королевская лилия Франции. Однако по одному этому признаку — в наши дни он позволил бы рыцарю сохранить инкогнито — Солсбери узнал в нем молодого воина, того, что на другой день после стычки в Бюиронфосе по приказу Филиппа де Валуа перешел болото, разделявшее обе армии, и, никого не встретив, обследовал лес, растущий на склоне горы, на вершине которой он, как нам уже известно, воткнул свое копье. Перед уходом на разведку Филипп, позволим себе напомнить читателю, собственноручно посвятил его в рыцари, а после его возвращения, будучи довольным проявленной молодым рыцарем отвагой, разрешил прибавить к его гербу королевскую лилию — в терминах геральдики это называется «кудр-о-шеф».

Выехавший на ристалище молодой рыцарь вызвал самое живое любопытство зрителей, потому что при нем было боевое оружие. Тем не менее, он двигался вперед со всей учтивостью, уже в ту эпоху свойственной дворянству Франции. Прежде всего остановившись перед королевой, он приветствовал ее копьем и кивком головы (острие копья рыцарь опустил в землю, а голову склонил к холке коня); потом он сразу поднял коня на дыбы, заставил его повернуться и, сделав полукруг, оказался перед графиней Солсбери и отдал те же приветствия; после чего он, пустив коня размеренным шагом, вероятно, для того чтобы изъявить величайшее почтение своему противнику, направился к шатру, в который удалился Эдуард, и дерзко ударил острием копья в тарч войны; затем он снова выехал на ристалище, заставляя своего коня проделывать самые замысловатые фигуры верховой езды.

Король вышел из шатра и повелел подвести к нему другого коня в полном боевом облачении; но сколь бы он ни надеялся на своих оруженосцев, сам все-таки с особым вниманием проверил, хороша ли упряжь; потом, вынув из ножен меч, король проверил также, остро ли лезвие и крепка ли рукоять; далее, приказав повесить ему на шею другой тарч, он так ловко вскочил на коня, насколько мог сделать это человек в тяжелых доспехах.

Внимание зрителей было сильно возбуждено, потому что мессир Эсташ де Рибомон, хотя и вызвал короля на поединок со всей возможной учтивостью, на сей раз был явно настроен на настоящую схватку, и, хотя она не была порождена личной ненавистью, соперничество двух народов должно было придать ей серьезный характер, чего не могли иметь предыдущие поединки, вот почему Эдуард занял свое место на ристалище среди глубочайшей тишины. Мессир Эсташ, увидев короля, взял копье наперевес, Эдуард сделал то же самое; судьи громко прокричали: «Сходитесь»! — и оба бойца устремились вперед.

Рыцарь направил свое копье в забрало шлема, а король — в тарч противника, и оба соперника достигли цели: шлем слетел с головы Эдуарда; удар короля был нанесен с такой силой, что копье сломалось почти у самой рукоятки, а обломок его остался торчать в щите рыцаря. На миг зрителям показалось, что мессир Эсташ ранен; но острие копья, пронзив щит, застряло в петлях кольчужного нашейника, поэтому, поняв по пробежавшему по трибунам ропоту опасение зрителей, Эсташ де Рибомон сам вырвал обломок копья и вторично приветствовал обеих королев в знак того, что с ним ничего не случилось. Король взял новый шлем и другое копье, и соперники, развернув коней, вернулись на свои места; после этого маршалы снова подали сигнал сходиться. На этот раз бойцы избрали одинаковую цель и нанесли друг другу удар в грудь. Удары были так сильны, что оба коня взвились на дыбы, но всадники, подобные железным столпам, удержались в седле; оба копья разлетелись на мелкие куски, словно стекло, а отдельные обломки залетели даже на трибуну к зрителям. Тут к соперникам подбежали оруженосцы с новыми копьями; бойцы, взяв оружие, опять вернулись на исходные позиции, приготовившись к третьей пробе сил.

Сколь быстро ни был дан сигнал сходиться, на взгляд обоих противников, он сильно задержался; как только судьи прокричали: «Сходитесь!» — кони так рьяно помчались вперед, словно они разделяли чувства своих хозяев. И в этот раз мессир Эсташ по-прежнему метил в грудь, но Эдуард изменил тактику и, ловко угодив в забрало противника, сбил шлем с головы рыцаря; Эсташ де Рибомон с такой силой нанес удар в грудь королю, что лошадь Эдуарда осела на задние ноги, но при этом движении лопнула подпруга, а седло соскользнуло на круп, так что Эдуард оказался стоящим на земле. Его противник тотчас соскочил с коня, но Эдуард уже успел освободиться от стремян. Эсташ мгновенно выхватил меч, прикрывая обнаженную голову щитом, но Эдуард сделал ему знак, что он не будет продолжать схватку, если Эсташ не наденет новый шлем. Мессир Эсташ повиновался, и король, увидев, что голова противника защищена, тоже обнажил меч.

Но прежде чем позволить им продолжать борьбу, оруженосцы увели с ристалища коней, а пажи подобрали копья, отброшенные соперниками. Очистив таким образом арену, оруженосцы и пажи ушли, а судьи турнира подали сигнал продолжать поединок.

В своем королевстве Эдуард был одним из самых сильных воинов, поэтому по первым полученным ударам мессир Эсташ понял, что ему необходимо напрячь все свои силы и применить всю свою ловкость. Но Эсташ де Рибомон, как мы могли в этом убедиться и как свидетельствуют тогдашние хроники, принадлежал к самым доблестным рыцарям своего времени, и его не удивляли ярость и быстрота наносимых королем ударов: один за другим он отражал их с мощью и хладнокровием, доказавшими Эдуарду то, что он, конечно, уже знал, — перед ним оказался достойный соперник.

Впрочем, ожидания зрителей были вознаграждены, ведь на сей раз у них перед глазами шел настоящий бой. Оба меча, сверкавшие на солнце, казались огненными, а удары отражались и наносились с такой быстротой, что зрители замечали их лишь тогда, когда они высекали искры из щита, шлема и кирасы. Соперники стремились наносить удары по шлему, и под градом частых сильных ударов шлем мессира Эсташа лишился султана из перьев, а шлем Эдуарда потерял свой венец из драгоценных камней. Наконец меч Эдуарда с такой силой обрушился на противника, что, хотя шлем был из закаленной стали, без сомнения, рассек бы ему голову, если бы мессир Эсташ не успел прикрыться щитом. Страшное лезвие разрубило щит пополам, словно он был из кожи, так что от удара порвалась завязка; мессир Эсташ отшвырнул другую половину щита, ставшую ему скорее помехой, чем защитой, и, взяв меч в обе руки, нанес такой мощный удар по гребню королевского шлема, что лезвие разлетелось на куски, а в руках у него осталась только рукоять.

После этого молодой рыцарь отступил назад, чтобы попросить у своего оруженосца другой меч; но Эдуард, быстро подняв забрало шлема и взяв свой меч за острие, протянул его рукоять противнику.

— Мессир, не угодно ли вам будет принять этот меч? — спросил он с любезностью, какую всегда проявлял в подобных обстоятельствах. — У меня, как у Феррагуса, семь мечей, и все они дивной закалки; было бы досадно, если бы в столь искусной и крепкой длани, как ваша, не было оружия, на которое вы могли бы положиться. Возьмите же меч, мессир, и мы снова, на равных условиях, возобновим поединок.

— Я принимаю его, ваше величество, — ответил Эсташ де Рибомон, тоже подняв забрало. — И да будет угодно Богу, чтобы мне не пришлось обратить острие столь прекрасного оружия против того, кто мне его преподнес. Посему, государь, я признаю себя побежденным как вашим мужеством, так и вашей учтивостью, а меч этот так дорог для меня, что я сейчас же поклянусь на нем, что ни на турнире, ни в битве я никогда не отдам его никому, кроме вас. Теперь, ваше величество, окажите мне последнюю милость и проводите вашего пленника к королеве.

Эдуард подал молодому рыцарю руку и под громкие овации зрителей подвел его к трону королевы Филиппы; сняв с шеи великолепную золотую цепочку, она привязала ее — в знак «рабства» — к запястью побежденного, объявив, что все три дня турнира она не желает иметь другого «раба». Королева усадила Эсташа у своих ног, держа в руке другой конец цепочки; Эдуард же вернулся в свой шатер, надел новый шлем и приказал музыкантам играть сигнал вызова на поединок; но фанфары на другом краю ристалища молчали либо из-за почтительности рыцарей, либо из-за их страха; королевские трубачи трижды сыграли сигнал вызова, но никто так и не откликнулся. Тогда по ристалищу стали расхаживать герольды, громко выкрикивая: «Будьте щедры, рыцари, будьте щедры!» — и с трибун на арену посыпался дождь золотых монет.

Кстати, поскольку день клонился к вечеру и близился час ужина, маршалы турнира подняли свои копья, украшенные личными знаменами (на них в поля герба Англии были вписаны их личные гербы), указывая тем самым, что первый турнирный день завершен. В эту же минуту музыканты, располагавшиеся у калиток по краям ристалища, протрубили отбой и кортеж, в том же порядке, в каком прибыл на турнир, направился в замок.

Эдуард дал ужин английским и иноземным рыцарям, а королева — дамам и девицам; после ужина дамы, девицы и рыцари собрались в общем зале, где их ждало множество жонглеров, музыкантов и менестрелей.

Король открыл бал в паре с графиней Солсбери, а королева — с мессиром Эсташем де Рибомоном. Эдуард был на верху блаженства: ему достались все почести турнира как королю и как рыцарю, и это произошло на глазах женщины, которую он любил. Аликс, утратив свою прежнюю настороженность, наслаждалась танцем со всей непринужденностью молодости и счастья. Эдуард пользовался этой доверчивостью; он, словно невзначай, то сжимал руку, что ему протягивала графиня, то касался губами ее развевающихся волос, по-прежнему опьяняясь острым, сладостным ароматом, который витает вокруг женщин в разгоряченной атмосфере бала. Посреди лабиринта фигур, составлявших тогда саму ткань танца, графиня, не заметив того, потеряла свою подвязку из атласа небесной голубизны, расшитого серебром. Эдуард бросился поднимать ее; но его движение не было таким быстрым, чтобы посторонние взгляды не успели заметить, что король намерен совершить эту мелкую кражу. Все, улыбаясь, расступились. По этому угодливому жесту Эдуард понял, в чем его подозревают; повязав ленту вокруг своей ноги, он изрек: «Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает».

Этот случай послужил поводом для учреждения ордена Подвязки.