Графоманы

Причины и последствия

Тем временем к угрюмому шестиэтажному зданию по опустевшим от темноты улицам и переулкам спешил Анатолий Ермолаев. Конечно, он соврал Мозговому, что пойдет спать. Как только Михаил Федорович ушел, молодой человек отправился на помощь бедному изобретателю. Ему показалось, что во всей этой истории он наконец нащупал причины жесткого противоборства и что пора остановить поток несчастий и как-то снять напряжение с грозовой тучи, нависшей над головой Богданова. Теперь, после открытия спутника, все опять смешалось. Он опять стал сомневаться в безграмотности инженера. Эта мысль особенно его терзала. Ему снова хотелось, чтобы Богданов оказался гением-одиночкой.

Конечно было бы обидно, окажись инженер просто не в своем уме. Что же - думал Толя - прав Разгледяев? Это было бы неприятно и противно, противно и несправедливо. Может быть, тогда Толя и копейки ломанной не дал бы за весь этот распрекрасный мир.

Занятый подобного рода размышлениями, Толя Ермолаев не заметил промелькнувшую мимо фигуру. На этот раз им не суждено было сойтись для прямого разговора. Марк Васильевич озабоченной походкой прошевствовал в свое неясное будущее. Впрочем, такое ли неясное?

Пройдет немного времени и затянется жестокая рана от измены любимой женщины. Выйдет в свет его толстая книга и успех ее превзойдет самые смелые ожидания. Она станет настольной для многих поколений студентов самых различных факультетов и подвергнется неоднократным улучшенным переизданиям на самом прогрессивном типографском оборудовании - обстоятельство многозначительное, прямо указывающее на широту охвата и глубину анализа. Некоторые могли бы иронически не согласиться с такой характеристикой. Напрасно. Разве счастье в том, чтобы всю жизнь мыкаться непризнанным гением, уповая на пресловутую объективность, так называемых, грядущих поколений? Это та самая ширма, за которой многие скрывают невежество да так и пропадают в действительной жизни. Пусть уж лучше автор переживет свой успех, чем наоборот. Однако, сказать то просто - успех. Его еще надо добыть, нужно проявить своего рода талант, потомучто создать нечто на один день и труда не требует, и пользы не приносит. Для долговременного успеха нужна задумка крепкая, увесистая, с учетом всех тонкостей механизма популярности. Только так можно отвоевать у истории лет тридцать-сорок нормальной жизни. Естественно, в одиночку сыт не будешь. Окружающие могут удивиться и спросить: "Отчего ему все в жизни по плечу, а нам одни шишки на голову?", а еще хуже - начнут проверять, есть ли у него что-либо такое, чего у других и в помине нету. Чтобы таких вопросов и желаний не возникало, нужны еще люди такого же разгледяевского размаха. Тогда каждому станет ясно, что живут они сытно и в почете благодаря таланту, а не вследствие всеобщего разгильдяйства и унылого отношения к жизни. Наконец, остается вопрос, каковы, так сказать, исторические предпосылки? Наивно было бы полагать, что единомышленники и соратники Разгледяева решились бы бросать самодельные химические бомбы под колеса литерного поезда или золоченой кареты императора. И уж совсем невероятно, чтобы они смогли обречь себя на изнурительную каторгу или подвергнуться унизительному изгнанию с вытекающим отчаянным прозябанием где-нибудь в Париже или Лондоне. Следовательно, кто-то заранее постарался за них, предусмотрел, подготовил и расчистил - живите, мол, и радуйтесь, во веки веков, аминь! Ну, а если не специально, то это уже есть натуральное ротозейство, которое в русском народе зовется головокружением от напечатанного.

Итак, будущее Марка Васильевича проглядывало вполне отчетливо несмотря на сумрак ночи, окутавший город. Что же касается судьбы Толи Ермолаева, то здесь темнота сыграла злую шутку - он уже несколько раз успел провалиться сквозь тонкую ледяную корочку подмерзших луж, предательски раставленных на его нелегком пути.

Еще издали Ермолаев увидел стоявшую у богдановского подъезда карету скорой помощи. Недоброе предчувствие тут же подтвердилось. Под козырьком парадного, в коммунальном свете стоваттной лампочки, появились трое Доктор и Гоголь-Моголь поддерживали под руки изобретателя. Еще минуту назад инженер корчился, извивался, кричал что-то невразумительное, обильно брызгая слюной, а вот теперь сник. Только тихо повторял: "Я убил его". Два санитара, появившихся вослед, попытались посадить больного в машину, но тот зацепился за товарищей и взмолился:

- Не надо меня в больницу, меня в тюрьму нужно, я все расскажу...

После короткой перепалки все стали запихивать инженера внутрь и только Доктор, перед тем, как скрыться, оглянулся, заметил Ермолаева и выпрыгнул обратно.

- Что с ним? - зачем-то спросил Толя.

- Потом, потом, - проговорил Доктор. - Анатолий, я вас прошу, пойдите наверх, там Елена, ее надо успокить.

Не дожидаясь ответа, Доктор побежал обратно. Скорая помощь несколько раз чихнула и унесла прочь всю компанию.

Пройдет несколько лет, и Гоголь-Моголь с Доктором будут часто сиживать в уютном больничном дворике с побелевшими от тополиного пуха лужайками и вспоминать эти беспокойные дни. После того, как пропала возможность встречаться на квартире инженера, утопист пристратился приходить сюда, в гости к Доктору. Здесь спокойно и хорошо, особенно летом, когда старые деревья защищают больничный двор от яркого света и шума большого города. По тропинкам снуют задумчивые люди в байковых халатах, под щелканье каких-то райских птиц и домино.

С тех пор, как утопист вышел на заслуженный отдых и у него появилась уйма времени для работы над трактатом о всеобщем ранодействии, характер его выправился сторону более спокойного созерцания сиюминутных жизненных явлений. И все же, если речь заходила об инженере, философоское спокойствие покидало Гоголя-Моголя и он с ожесточением повторял: "Замордовали, гады, человека". Доктор поддерживал товарища в справедливом гневе. Да и как было не поддержать, ведь он как никто другой понимал все причины, изложив их, хотя и в весьма затемненном виде, среди прочих медицинских заключений в диссертации под общим заглавием "Синдром Богданова". Конечно, результаты наблюдений Доктор смог обнародовать лишь после кончины пациента, последовавшей на второй год после тех памятных событий. А вначале пациент был очень активен. Через доверенных лиц он пересылал письма на большую землю. Несмотря на то, что письма были адресованы в различные инстанции (например, в прокуратуру шли официальные признания в заранее подготовленной преступной акции, направленной против здоровья профессора Суровягина, с целью выяснения его андроидного происхождения; или в министерство кожевенной промышленности с предложением отказаться от использования натурального сырья и перейти вслед за другими министерствами на применение гуаши и картона), все они оседали на столе Доктора, который внимательно их перечитывал, записывая в блокнот какие-то пометки, а потом бережно обвязывал тесемкой и уносил домой. Наверное, эти послания помогли Доктору определить истинные истоки необычных галлюцинаций и страхов инженера. Но чего не смог до конца понять Доктор - так это полного отстутсвия предрасположенности Богданова к психическому расстройству. Более того, было установленно, что больной обладал недюженной силой воли и по возвращении из мест суровых он еще был абсолютно, и душой, и телом, здоров. Ревматизм от холодных ветров и геморрой от однообразной пищи не в счет. Вохможно, однако, именно чрезмерное душевное здоровье не такая уж безопасная вещь. Мысль парадоксальная, и даже вредная лечебному процессу.

Анатолий Ермолаев еще некоторое время наблюдал, как весений холод подмораживает след исчезнувшего автомобиля, и размышлял о том, что завтра этот слепок ночных событий затопчут оставшиеся в наличии жильцы серого дома. Потом он почувствовал, что продрог и вспомнил о просьбе Доктора.

- Зачем они все меня о чем-нибудь просят? - сам себя спросил Толя.

Нет он не злился. Он удивлялся - как будто молодое поколение только и существует для того, чтобы разбираться и нянькаться с запутавшимися пожилыми людьми. Может быть действительно надо их всех пожалеть? Сколько они намыкались, в историческом плане, сколько натерпелись, и при этом без всякой веры в божественные начала. Некогда было верить - жили для интереса. Но что я-то могу, мне бы самому разобраться. Впрочем надо идти наверх, там тоже молодое поколение пропадает. Он поднимался по изношенным каменным ступеням, кое-где залатанным хлипким раствором, и сердце его билось все чаще и чаще.

В первый момент ему показалось, будто в квартире инжненера никого нет, но отдышавшись, он учуял, как тонкой струйкой через открытую дверь вытягивается сладковатый запах сирени.

- Сирень, - прошептал Толя.

Он вспомнил детективные кривляния Мозгового. Что же, операция "Сирень" завершилась для Михаила Федоровича не самым худшим образом. Через несколько месяцев он официально возглавит отдел профессора Суровягина и продолжит славные традиции, заложенные Петром Семеновичем. Конечно, не буквально. Вслед за десятым, зарубежные космические аппараты откроют и одиннадцатый и двенадцатый и все последующие спутники Сатурна. Эта длинная цепь сведет на нет всякие спекуляции вокруг десятого спутника, но слава богу, ни профессор, ни инженер об этом уже ничего не узнают. А отдел Суровягина продолжит наступление на тайны космоса. В этой важной работе первейшим помошником Михаилу Федоровичу, а иначе его уже никто называть не сможет, будет младший научный сотрудник В.В.Калябин. Так будет, так было.

Когда Толя узнал об открытии спутника, он подумал: вот будет теперь радость инженеру, и не ему одному, и друзьям и Елене, конечно. Хранитильница тайного списка поставила против разгледяевской усмешки почти все свое благополучие, поставил на изобретателя и выиграла. Почему же нет радости в этом доме теперь? И только сквозняк гуляет под высокими потолками? Почему возлюбленная пара не вознеслась в счастливом восторге куда-нибудь на седьмые хрустальные небеса в царство справедливости и свободного творчества и оттуда с усмешкой не разглядывает, как мучаются под вечной пыткой совести нечестные люди? Неужели существует какой-нибудь закон сохранения доброты и на всех ее теперь не хвататет? И кто там, черт побери, всхлипывает, будто ребенок, в самой пустой из всех пустых комнат?

Заскрипел несмазанный с допотопных времен навес, зашуршали разбросанные по полу отпечатанные листки из частей, параграфов и глав - обрывки безвредных мыслей. Меж бумаг, посреди комнаты, сидела Елена, похожая на куколку, брошенную уставшим от игры ребенком. Она перебирала один за другим листочки и тихо плакала. Толя поднял с пола несколько листков и молча уселся поодаль облокотившись на стену.

Комната освещалась через большое незанавешанное окно дармовыми квантами улицы. В неверном свете едва-едва проступала судьба молодого поколения. Казалось бы, теперь, когда их будущее позади и все должно быть известно доподлинно, какие могут быть неясности? Увы.

Пока Елена рассказывала обо всем, что у нее наболело, Толя свыкся с полумраком и читал обрывки рукописи. Она говорила, а он почти и не слушал. Она потому и говорила, что он не обращал на нее никакого вынимания.Он вел себя как истукан, мол, говори, говори, а я отдохну, помечтаю о чем-ниудь своем. Все равно, мол, история твоя тяжелая меня не касается. Так думала Елена и еще больше распалялась. Триумф изобретения, гибель профессора и припадок инженера сплелись тугим узлом на ее красивых руках. И кто поможет ей? "Красота - двигатель прогресса", - говаривал Гоголь-Моголь. Почему же она приносит только горе превращаясь в свою противоположность? Может быть, ее оказалось слишком много для бедных изобретателей с горящими глазами, задача которых вовсе не успех, а мученичество и подвижничество, хотя бы и ради ошибочных идей. И что есть их жизнь? Пример других мечтаний и средств? Так почва гниет от обилия влаги и превращается в болото, плодоносящее горькими, но полезными ягодами.

- Твой профессор даже смертью навредил, - без всякой жалости сказала Елена.

Толя пожал плечами. Нет, он не хотел отмахнуться. Просто примеривался, обходил с разных сторон, прикидывал. Он не ожидал, что этот груз окажется таким тяжелым и неудобным. Поднимет ли он его? Или захрустят его молочные косточки под напором неопровержимых фактов, под необходимостью, не закрывая глаз, все понимать и не ослепнуть от блеска неприукрашенной истины?

В комнате стало светлее. В полном соответствии с законом сохранения вращательного момента надвигалось новое утро. Уходили на покой астрономы, так и не дождавшись чистого неба, пробуждался многомиллионный город. Черные птицы, редко расположившись по крышам зданий, озабоченно переговаривались, будто спрашивая друг друга: как спалось?

Проступили на стене две полосы - желтая и зеленая. Потянулась неровная линия вверх, закругляя овал лица подростка. Но она была нарисована не одним махом, как рисуют профессионалы, а многими тщательными усилиями, будто рисовавший очень хотел, чтобы получилось похоже, и все боялся, что не успеет запечатлеть. Самодельный уголек, краешек обгоревшей сосновой щепки, потрескивая и осапыясь, оживал на стене щемящей проекцией неустанно терзавшего душу автора видения. Глаза мальчика, образованные двумя опрокинутыми навстречу друг другу сегментами, казались подведенными как у актера немого кино и источали последнюю горькую мысль еще живого существа. Уже накинута на шею кривая черная полоса, уоходящая под потолок. Наверное, что бы ее дорисовать, пришлось тащить с кухни стол, а потом еще и подниматься на ципочки, опираясь рукой на стену. Толя заметил отпечаток ладони инженера, запачканной угольной пылью. Пока черная полоса не вытянулась в прямую отвесную линию, еще можно было о чем-нибудь порассуждать, поспорить, поговорить о каком-нибудь высоком искусстве, помечтать о красоте и истине, или, например о всемирном тяготении. Но неужели не побороть это вездесущее земное притяжение? Неужели не остановить природное влечение тяготеющих масс? Неужели наступит многословная тишина, вечная спутница самоубийц? Неужели никто не зашевелится, не встанет с места, не приподнимится и не заорет дурным хриплым голосом? Неужели сотрется еще одно имя, еще одна человеческая веточка, еще один волшебный узелок, связующий невидимую нить, протянутую в будущее людское братство?

1987г.

О вреде дурных привычек

Профессор и ученый, Петр Семенович Суровягин не боялся смерти. Не из-за храбрости, хотя в загробную жизнь не верил совершенно, а просто, как все нормальные люди, о смерти старался не думать. От того жизнь ему представлялась увесистым куском пространства и времени без определенных резко очерченных границ. В глазах окружающих Петр Семенович представлялся весьма умным человеком. Сам же Суровягин себя не жаловал. Он прекрасно видел все свои недостатки и не только внешнего физического свойства. Уже это одно характеризовало профессора самым что ни на есть точнейшим, или как он любил выражаться, прецизионным образом. Не каждому дано видеть себя в истнном свете, для этого, согласитесь нужен определенный уровень. К счастью, а может быть как раз наоборот, к несчастью, он обладал этим уровнем.

Почему к счастью? Да потому, что обладая трезвым умом и цепкой памятью, Петр Семенович неуклонно шагал по жизни, умело обходя воздвигаемые ею хитроумные препятствия. Его автобиография нарастающей поступательной мощью служебных достижений напоминала красочные диаграммы роста валового продукта. Ответственные работники, проверяющие выезжающих за границу, радостно плакали, читая эти откровенные строки, написанные немного старомодным витьеватым подчерком. Коллеги его уважали, о чем он неизменно сам же указывал в своих характеристиках, и это подтверждалось хотя бы тем, что за глаза Суровягина никто не называл никаким дурным словом. Более того, сослуживцы говорили о нем уважительно, неизменно отмечая многие положительные качества. В общем, служебное благополучие Петра Семеновича проистекало из его характера самым счастливым образом.

Почему к несчастью? Увы, Петр Семенович страдал полным отсутствием способности к собственным оригинальным идеям, что прекрасно осознавал. Нет, конечно, некоторые мелкие идеи у него были и, кстати, он великолепно их применял на практике, но их было так мало и были они столь невесомы, что абсолютно не могли способстовать его научной деятельности. Слава богу, Суровягин не выпячивал недостатки наружу, но с лихвой компенсировал их лошадинной работоспособностью и ослинным, в лучшем смысле этого слова, упорством. Не одни штаны были просижены над кандидатской и докторской диссертациями. Довольно рано достигнув высокого административного положения, Петр Семенович приступил к руководству научными кадрами и в них воспитывал аналогичный стиль работы. При этом он добился весьма ощутимых результатов. Но вот чего не мог терпеть Суровягин в своих подчиненных, так это малейшего намека на самостоятельное мышление. В молодости он даже сильно страдал, когда встречал смышленного человека, всячески пытался уязвить, чем-то поддеть, нарываясь на шумную ссору. Когда скандала не получалось, он страдал вдвойне, униженный равнодушием соперника. Его настигала бессоница и ночи напролет приставала к нему, требуя внимания и ласки. С годами болезненное отношение к смышленным людям прошло, но неприязнь осталась. Теперь, если кто-либо в его присутсвии положительно заговаривал о талантливом ученом, он иронически усмехалася и приводил нечто скабрезное из его биографии, называя коллегу легкомысленным анархистом, себялюбцем или просто коньктурщиком. В общем, ничто так неизлечивает душевные раны, как высокое административное положение.

Был обычный мартовский день. Петр Семенович бодро шагал на работу. Он любил вот так вот, запросто, пешочком идти в институт, не медленно не быстро, перебирая в уме приятные текущие и предвкушая новые, не менее приятные, события. За каких нибудь пятнадцать-двадцать минут он проживал их по нескольку раз, подавая в каждом случае под новым углом зрения. А радоваться было чему: это и свеженькая корректура новой монографии, над которой он просидел весь вчерашний день и с удовольствием полистает и сегодня, и воспоминание об одном весьма многозначительном знаке внимания со стороны некоторой особы, так долго не замечавшей его намеков, и сладостное предчувствие надвигающегося юбилея, и конечно, самое яркое, немного пугающее, ожидание близких выборов в академию наук. Да и мало ли что могло еще обрадовать Петра Семеновича, так ловко прыгающего по едва оттаявшей весенней дорожке. Природа, а вместе с ней и Петр Семенович Суровягин, готовились к пробуждению жизни.

Но жизнь, к сожалению, состоит не из одних праздников. В ней имеется большое количество мелких и крупных неприятностей. Особенно мелких. С такой вот мелкой, как показалось профессору вначале, неприятностью, он столкнулся этим ранним мартовским утром.

В рабочем кабинете, на столе, под небольшой кучкой циркулярных бумаг с приглашениями принять участие в различного рода заседаниях, среди серых отечественных и легкомысленно шикарных заграничных конвертов возлегала толстая, цвета грязной охры, заказная бандероль. Она сразу не понравилась профессору. Первое неприятное впечатление услилось после того, как он прочел на подколотом квадратике бумаги написанное директорской рукой: "Профессору П.С.Суровягину, для рецензии".

Опытным взглядом профессор скользнул по адресу отправителя, написанному крупным детским подчерком и немедленно заключил: графомания. За долгую научную жизнь он десятки, сотни раз сталкивался с такого рода продуктом народного творчества. Чтение всей этой белиберды отбирало уйму времени и не приносило никакого эстетического наслаждения. Конечно, давно прошли те времена, когда ему самому приходилось читать все это от корочки до корочки. Теперь этим занимались его сотрудники из тех кто помоложе. Но все же окончательно от ответственности уйти было нельзя. Среди авторов великих домашних открытий попадались не просто настойчивые, а беспрецедентно настойчивые люди. Получив справедливый разгромный отзыв, они не только не успокаивались, но наоборот, с удесятеренной энергией бросались на институт, а то и гораздо выше. Во все возможные инстанции, вплоть до центрального партийного аппарата, летели письма, исполненные горечи и боли за несправедливый зажим бюрократами-профессорами эпохального научного открытия, имеющего, быть может, ни много ни мало стратегическое оборонное значение для нашего отечества. Естественно, сверху вниз снежным комом сваливались категоричные указания рассмотреть, разобрать, публично заслушать, обсудить и проч. проч. И вот затевалась многодневная волокита дискуссий, семинаров, советов, в том числе и ученых, и все вокруг - какой-нибудь единой теории спиральности галактик, циклонов, социальной истории и придорожного плюща. Теории неизменно подтверждались неоспоримыми доказательствами, которые, как правило подкреплялись установлением телепортического контакта с правительством коммунистической марсианской республики.

Все это Петр Семенович прекрасно понимал и собственоручно проверял и правил рецензии перед отсылкой. За многие годы был даже выработан специальный стиль ответов графоманам, напоминающий ответы на просьбы дальних родственников приехать погостить недельку-другую.

Профессор перечитал фамилию отправителя - Богданов - и покачал головой. Фамилия ему тоже не понравилась. Петр Семенович вынул содержимое пакета и слегка оцепенел. Обычная рукопись, разве что, может поувесестее чем обычно. Но главная неприятность была в ее запахе. То есть вначале он еще не осознал, что резкий, внезапно появившийся запах сирени, неуместный для этого времени года, имеет своим источником заказную бандероль. Он даже оглянулся на дверь, потом посмотрел в окно, над которым нависали сосульки, и лишь потом принюхался к рукописи.

Здесь необходимо объяснится во избежание недоразумений. Петр Семенович страдал слабостью к запахам вообще. Там, где обычный человек ничего не почувсвтует, Петр Семенович может просто задохнуться. Говорили, что высокую чувствительность к запахам профессор выработал в результате интенсивного курения в молодости и последовавшего острого аллергического заболевания. Так что вполне возможно, запах бандероли был вовсе не таким уж и резким. Но все же в нем легко угадывалось буйное цветение теплых майских вечеров, тоска по которым заедает жителей наших мест бесконечными мартовскими буднями.

После первого приятного удара его голова стала наполняться вязкой сладковатой жидкостью вызвавшей легкое головокружение. Во избежание дальнейших осложнений Петр Семенович быстро спрятал рукопись обратно в пакет и рядом с директорской резолюцией надписал: младшему научному сотруднику Мозговому, рассмотреть в недельный срок.

Михаил Федорович ковыряется в окне

- Беда не приходит одна, - сказал Михаил Федорович Мозговой, когда, вернувшись из курилки, обнаружил на столе бандероль с указанием начальства.

За последние несколько дней на его бедную голову сначала свалился квартальный отчет всего отдела, потом соболезнование из редакции по случаю отклонения его статьи, затем на него повесили прием стажера из провинции, который должен был вот-вот нагрянуть и, наконец, это послание в желтом конверте. Он вынул рукопись и громко прочел:

- К единой теории физических полей.

- Коллеги, - позвал Мозговой, - гляньте, интересная штучка.

Коллеги, Виталий Витальевич Калябин, нестареющий кандидат наук, и без году неделя молодой специалист Толя Ермолаев, не обращая внимания, продолжали усердно работать. КАждый был занят свои важным вопросом, и души их посредством листка бумаги и шариковой ручки были перемещены в холодные просторы Вселенной, в далекий мир планет, звезд и галактик.

Тем не менее Мозговой не оставлял надежды разделить свое новое горе с коллегами. Вначале мелькнула тривиальная мысль сплавить рецензирование графомана на неопытного Толю Ермолаева, но когда он перевернул первую страницу и прочел основные выводы, внутри что-то приятно екнуло и он с некоторым даже сочувствием посмотрел на лысеющий затылок Калябина.

- Виталий Витальевич, тут и конретно для вас есть кое-что. - Мозговой зачитал, - На основании построенной универсальной теории предсказывается существование десятого спутника Сатурна".

Первым, однако, не выдержал Толя. Он подошел к Мозговому и уперся в раскрытую страницу.

- Виталий Витальевич, а ведь действительно здесь по вашей части.

Это уже было слишком.

- Ну, Толя, от вас я не ожидал, - откликнулся Калябин, - Ладно этот хмырь Мозговой... - Виталий Витальевич говорил с таким видом будто в комнате кроме них с Толей никого нет, - он только и норовит на кого-нибудь сбросить свою работу. Но вы-то чего?

Вообще говоря, Калябин и Мозговой недолюбливали друг друга и часто ссорились. После таких ссор Калябин обычно объявлял бойкот Мозговому посредством молчания и нереагирования, а Мозговой, наоборот, всячески приставал к Виталию Витальевичу, пытаясь вывести того из молчаливого равновесия. Поводом к последней ссоре послужила дурацкая привычка Мозгового класть свои вещи на чужие столы. В этот раз он, заявившись с улицы, кинул мокрую от стаявшего снега, шапку на калябинский стол. Шапка накрыла свеженький график, выполненный обычной тушью - плод двухнедельного труда Виталия Витальевича. На вопрос хозяина, обнаружевшего через некоторое время вместо графика грязное размазанное пятно, чья это шапка, Мозговой нагло бросил: "А что?". После непродожительной, но ожесточенной перепалки Калябин в очередной раз поклялся себе не иметь ничего общего с этим дикарем.

Нужно сказать, что остальные сотрудники старались не вмешиваться в такого рода конфликты и лишь недавно появившийся в отделе Толя Ермолаев всячески пытался сблизить позиции сторон. Поэтому, когда Толя начал потакать Мозговому, Калябин обиделся, и с горечью вздохнул:

- Эх, Толя, я вас считал интеллигентным человеком.

Но Толя не шутил и не издевался. Он поднес Калябину рукопись и ткнул пальцем в десятый спутник Сатурна. Виталий Витальевич прочел несколько строк и совершенно изменился в лице. Неприступное, равнодушно-презрительное отношение к предмету, исходившему из рук Мозгового, сменилось самым что ни на есть жгучим детским интресом. Причина столдь внезапной перемены, напоминающей безоговрочную капитуляцию при полном военном превосходстве капитулируемых, заключалась в том, что последние десять лет Виталий Витальевич совместно, а точнее - под руководством профессора Суровягина развивал новую теорию образования солнечной системы. Так вот, в основание этой многообещающей концепции был помещен эмпирический факт совпадения числа планет солнечной системы с числом спутников Сатурна. Теорию эту иногда так и называли - теория двух девяток. Трудно судить, сколь глубоко столь многозначительное совпадение, но доподлинно известно, что сей гигантский труд мог стать основанием для присвоения Калябину звания доктора наук, а Петру Семеновичу Суровягину - титула члена-корреспондента. Потому Мозговой так смело шел впред:

- Да-с, десятый спутник! Подкоп под концепцию двух дувяток, под славную теорию Суровягина-Калябина. Только почему П.С. спустил это мне, а, Виталий Витальевич? Не означает ли сей жест желания нашего дорогого шефа сменить лошадку? А что? Будет теория Суровягина-Мозгового. Неплохо звучит?!

Калябин посинел от злости.

- Ну-ну, не волнуйтесь, дорогой коллега, - успокаивал Мозговой, - Я не такой человек, чтоб отбирать кусок у ближнего, я не гад какой-нибудь.

Толя грустно вздохнул. Он не понимал, зачем двум интеллигентным людям вот так вот заедать друг друга.

Виталий Витальевич, подавив в себе желание чем-нибудь огреть Мозгового, окончательно капитулировал:

- Я только полистаю.

- На здоровье, - одобрил Михаил Федорович.

Теперь уж Калябин не выпустит из цепких рук зловредный труд, не оставив от него камня на камне. Избавившись таким образом от одной неприятности, Мозговой вышел покурить. Но, выйдя в коридор, он не пошел в общую курилку, а почему-то подошел к окну и задумчиво принялся отскребать со стекла засохшую капельку краски.

Когда он вернулся обратно Калябина уже не было.

- А где же Калябин? - спросил Толю.

Толя удивленно посмотрел на Мозгового. Его поразил не вопрос, а неожиданно серьезный тон. Да и сам Мозговой выглядел как-то по-новому. Впрочем, Михаил Федорович быстро поправился и на его лице снова появилась хитровато-ироничная маска, характерная, как многие считают, для людей с легко ранимой нежной душой.

Толя наконец ответил:

- Виталий Витальевич пошел к профессору посоветоваться.

- Да-да, конечно, дело серьезное, - Мозговой подмигнул зачем-то и, усаживаясь за рабочий стол, многозначительно повторил: - Очень серьезное.

В комнате воцарилась деловая атмосфера. Ученые склонились над важными расчетами. Отрешившись в воображении, от обыденной реальности: просиженных стульев, неуклюжих столов, запыленных окон, обрамляющих однообразный мартовский пейзаж с аллеей скрюченых кустов сирени, отделавшись от банальных человеческих обязанностей, есть, пить, любить, ненавидеть, они взлетали высоко над проводами линий электропереадч, над крышей института и крышами жилых домов, и даже над шпилями министерств, мимо удивленных ворон и смелых парашютистов; сквозь толстый облачный слой циклона, казалось навеки нависший над городом, они поднимались дальше в пространство редеющего воздуха, совершенно не страдая от нехватки кислорода - туда вверх, где нет никакого верха, а наоборот, есть так называемые бесконечные глубины Вселенной.

Первое приближение

Не прошло и недели с тех пор, как на столе Петра Семеновича Суровягина появилась заказная бандероль, надписанная крупным детским подчерком. Еще не был написан разгромный отзыв на подлый подкоп под теорию двух девяток, еще все были живы и здоровы, когда у проходной института посреди рабочего дня появился невысокий коренастый человек лет пятидесяти. Уже по одному тому, как он пытался войти в одну из трех парадных дверей, которая еще ни разу не использовалась по назаначению, вахтерша Катерина Ивановна определила в нем инородное научному институту тело.

Прорвавшись наконец внутрь, тело потребовало немедленной аудиенции ни много ни мало как с самим Петром Семеновичем Суровягиным. Но нездоровый вид - небритое лицо и лихорадочно бегающие глаза - вызвали у охраны справедливое негодование, вылившееся в законное требование предъявить документ. Документов, однако, пришелец никаких не показывал, а продолжал настаивать на аудиенции без всяких предварительных условий.

Катерина Ивановна сообразила, что этот человек так просто не уйдет и схитрила:

- Профессора Суровягина нет в институте, но я могу вызвать его сотрудников.

- Какая нелепость, - возмущался пришелец, что за порядки?! Я пришел по очень важному делу. Да, да, по очень важному, именно для самого профессора, сообщите ему сейчас же или я сам...

Он попытался всетаки пройти, но вахтер перегородила ему дорогу, показывая всем своим видом, что будет стоять насмерть.

- Я вызову милицию, если не прекратите, - запугивала Катерина Ивановна.

Но ее слова привели к обратному эффекту.

- Ах, так?! - крикнул незнакомец и, бешенно сверкая глазами, усилил натиск, пытаясь протиснуться в узкий проход. По его лицу пошли лихорадочные розовые пятна, он сжал кулаки, и казалось, вот-вот случится какая-нибудь хулиганская выходка. Но вдруг голова его резко откинулась назад, шапка слетела, обнажив густую огненно-рыжую шевелюру, а ее обладатель тут же обмяк и начал валиться в объятия Катерины Ивановны. Та его ловко обхватила и, протащив буквально два шага усадила в старое кожанное кресло. Катерина Ивановна, боевая медсестра отечественной войны, видела и не такое. Она похлопала незнакомца по щекам, приподняла профессиональным движением веко, из под которого показался зеленный остекленевший глаз, и определила легкий обморок.

- Что ж с тобой делать, болезный?

Тем временем вокруг вахты стал собираться ученый народ и давать советы. Кто-то принялся уже уже набирать номер скорой, но вахтерша отговорила, объяснив, что ничего страшного не случилось, а так , легкое переутомление. И правда, незнакомец вскоре открыл глаза и попросил попить. Катерине Ивановне даже стало жалко его и она напоила больного водой, и даже позвонила в Суровягинский отдел. Трубку взял Толя Ермолаев. Выслушав сбивчивое изложение последних событий, он тут же спустился на проходную.

Незнакомец продолжал недвижимо сидеть блуждающим взглядом осматривая гипсовый бюст основателя института. Тот, казалось ему, строго смотрел прямо на него. Потом в поле зрения появилось совсем молодое растерянное лицо.

- Вы к профессору?- спросил Толя.

- Нет, нет, - вдруг испугался незванный гость, - Знаете что, помогите мне подняться.

Толя приподнял гостя и они нетвердо ступая вышли из института. За чугунной оградой рыжий притормозил и спросил у Толи:

- У вас не найдется два рубля?

Толя Ермолаев не ожидал такого поворота событий.

- То есть как это... - Толя запнулся, - у меня, конечно, есть, но...

- У меня, кажется температура и голова... - шептал незнакомец, - отвезите меня домой, на такси. Деньги я верну, дома, у меня там...

Ермолаев остановился в нерешительности. Ему не хотелось срываться во время рабочего дня и ехать, судя по деньгам, черт-те куда, и неизвестно еще для чего.

- Но я на работе, - сопротивлялся Ермолаев.

Незнакомец же опять побледнел и качнулся.

- Ладно, - Толя подхватил того под руку, - я вас отвезу. Вы тут постойте, - он прислонил незнакомца к дереву и принялся ловить такси.

Такси он, конечно, не поймал, но, к счастью, удалось остановить частника, который оказался сердобольным человеком: сам вышел из машины, помог посадить пострадавшего и за трешку отвез их в северо-восточный район города.

Они остановились у большого серого дома. Несмотря на свои шесть зтажей, дом казался действительно громадным, как кажется значительным низенький человек в ответственном и высоком положении. Да и серость его была не какой-то приземляющей, невзрачной, но наоборот, вызывала у прохожего напряженный беспричинный трепет тринадцатилетней давности. Да разве дело в цифрах? Да и мало ли таких домов по городу, прекрасных и простых как серые военные френчи.

К концу поездки незнакомец ожил, и Толя Ермолаев даже удивился, заметив легкость, с которой рыжий гражданин поднимался на второй этаж.

- Так вы и есть Богданов? - опять удивился Толя, когда они подошли к двери с блестящей латунной пластинкой: "Инженер И.С.Богданов".

- Да, Николай Степанович, - подтвердил хозяин, приглашая Толю войти. - Проходите в комнату, я сейчас чаек поставлю, надеюсь, не откажетесь? Да и деньги, деньги, - хлопнув себя по лбу, вспомнил Богданов.

В комнате не было и намека на роскошь, которая угадывалась за старомодной латунной вязью. Письменный стол, диван и небоскребы стеллажей книг. У Толи Ермолаева, который всей душой любил книги, голова пошла кругом. На стеллажах торжествовало противоестественное соседство астрономии и физиологии низших организмов, истории философии и основ сопромата, теории линейных пространств и психоанализа и прочее. Книги стояли удобно, и видно было, что ими постоянно пользуются.

Толя Ермолаев так увлекся библиотекой, что не заметил, как в комнату вернулся хозяин и вот уже несколько минут внимательно изучал гостя.

- Интересуетесь? - спросил Богданов.

Толя даже вздрогнул.

- У меня такой беспорядок, все некогда, некогда... Вас как зовут?

- Толя.

- Анатолий - а по отчеству?

- Можно просто Толя.

- Как хотите, Анатолий. Вот два рубля, и пойдемте на кухню чай пить.

Когда они шли по темному коридору, раздался легкий скрип. Дверь, мимо которой они проходили, медленно открылась. Толя поддался непроизвольному желанию и стал рассматривать такую же большую, как первая, но совершенно пустую комнату. Слева на стене он увиел гигантский, до потолка, рисунок: на белесых обоях неестественно большим карандашом было нарисовано детское лицо размером с колесо двадцатипятитонного грузовика. Рисунок был исполнен в стиле точка, точка, запятая..., однако улыбки он не вызывал, а скорее производил жутковатое впечатление. Рядом с лицом как-то нервно были проведены две полосы, желтая и зеленая, одна короткая, другая длинная. Кажется, еще было что-то, но Толя не успел рассмотреть. Богданов прикрыл дверь и заговорил скороговоркой:

- Ах, сейчас она придет. Вы уж, Анатолий, не говорите, что я там в институте... в общем, что со мной плохо было. Вы скажите, что профессора не было, в командировке он. Да, или нет, скажите, заболел, а, черт, нет, заболел - не то, пусть лучше в командировке. А вы специально приехали со мной поподробнее, так сказать, обсудить...

Не успел инженер договорить, как из прихожей донесся скрежет - открывали входную дверь.

- Пойдемте, пойдемте на кухню, будто мы разговариваем, - подтолкнул Толю хозяин.

В спешке Толю усадили за большой стол и сунули в руку пустую чашку. "Кладите сахар, - суетился хозяин, - мешайте, мешайте." Толя тоже стал нервничать. Самозабвенно вращая ложкой, он с трепетом глядел на дверь, ожидая увидеть все, что угодно, но только не то, что он увидел.

А увидел Толя Ермолаев молодую очаровательную женщину, совершенно не подходящую к данной обстановке. Ему даже показалось, что зашла она сюда по ошибке и, извинившись, тут же уйдет. Но нет, молодая особа вовсе не собиралась уходить. Не обращая никакого внимания на Толю, она сказала хозяину:

- Ну что, ты был в институте?

Хозяин виновато постмотрел на нее и ответил:

- Видишь ли...

- Вижу. Не решился, значит.

- Да нет, Лена, я был, но профессор... профессора... - Богданов беспомощно водил руками по воздуху. - Да вот, познакомься, - наконец вспомнил про гостя.

- Что, это профессор? - она обидно усмехнулась.

- Нет не профессор, это Анатолий, познакомься.

- Очень приятно, - равнодушно сказала она. - Ну, так где же профессор?

- Лена, Анатолий - научный сотрудник, ученый из института.

- Ах, вот как, - в ее голосе послышались злобные нотки. - Значит, они подсунули вот этого молокососа, а профессор не соизволил даже выслушать.

- Нет, вовсе не то, профессор в командировке, правда, спроси у Анатолия, - Богданов с мольбой посмотрел на Толю.

- Да, в командировке, - соврал Толя.

- В командировке, - растягивая последний слог, многозначительно повторила женщина. - А может, заболел, а? - она с презрением посмотрела на Толю.

- Нет, не заболел, - фальшиво играя настаивал Толя. - В командировке, в местной, - добавил он для убедительности.

- Ну и фрукт, где ты его откопал? Да перестаньте вы скоблить чашку! Так, с этим говорить бесполезно, - она повернулась к инженеру.

Тот, потупив очи, застенчиво водил пальцем по столу.

Толе Ермолаеву все это порядком надоело. Он костил себя последними словами за то, что взялся помогать этому симулянту, а теперь за свой же рубль приходится корчить шута горохового. И во имя чего? Но особенно, раздражало то, что он предстал в дурацком виде перед почти сверстницей, которая ему явно понравилась. А все его проклятая доверчевость. На эту тему у него даже была своя личная теория. Например, он считал, что для того, чтобы помочь человеку, ни в коем случае нельзя входить в его положение. Нет, речь, конечно, не о простеньких ситуациях. Речь идет о ситуациях сложных, безвыходных. В таком положении советчик доверчивый, сочувствующий совершенно бесполезен. Вместо того, чтобы с холодным сердцем подсказать какой-либо выход, пусть и не лучший, он долго выслушивает потерпевшего, входит постепенно в его положение и окончательно запутывается. А как же иначе, ситуация-то безвыходная! Поэтому, считал Толя Ермолаев, он никогда не смог быть бы врачом. Тем не менее, он до неприличия часто попадал вот именно в такие ситуации, конкретной причиной чему служило его свойство слушать собеседника не перебивая.

Но сейчас он решил - хватит:

- Я, пожалуй, пойду, - как можно тверже сказал он, глядя прямо в облезшую раковину, полную немытой посуды.

Богданов встрепенулся.

- Нет, нет, постойте, попьем чайку. Вы обиделись зря. Лена просто немного взволнована, но это совершенно сейчас пройдет. Лена, - он взял ее за руку, - Анатолий действительно научный сотрудник, да он просто работает в отделе Суровягина.

- Так может... может быть это он... - Елена не договорила.

- Что ты, молчи, молчи, - перебил Богданов. - Присядь, выпьем, ей-богу.

Он усадил ее напротив Толи и принялся разливать чай.

- Так вы прочли рукопись? - Елена испытующе смотрела в глаза Ермолаеву.

- Можно сказать, что нет. Я только прочел насчет десятого спутника и больше рукописи не видал, - Толя решил наконец покончить с враньем и рассказать все как есть: - Понимаете, это все далеко от моих научных интересов, рукописью занимается Калябин.

При этих словах Елена и Богданов многозначительно переглянулись.

- А так вас все это не волнует? У вас, наверное, серьезная работа, а не чепуха какая-нибудь. Подумаешь, спутник, у вас, поди, интреснейшие расчеты поправок к сто двадцать первому члену? Подумаешь, там кто-то целую планету вычислил...

Толя покраснел. По иронии судьбы, именно вычислением поправок сейчас и занимался младший научный сотрудник. Расчеты ему поручил профессор Суровягин, и надо сказать, Толя еще не разобрался толком, для чего они нужны.

- Нет, десятый спутник - это очень интересно, - опять начал изворачиваться Толя, - но Калябин куда-то пропал с рукописью.

- Ага, рукопись уже пропала, вы что же, собиратесь ее уничтожить, сжечь? Бесполезно, я в трех экземплярах печатала, так и передайте вашему начальству. - Глаза ее сверкали благородным гневом.

- Никуда не пропала ваша рукопись, - теперь уже стал выходить из себя Толя, - Извините, я, пожалуй, действительно пойду.

- Держать не станем, - она почти крикнула. Толя встал.

- Да что же, мне вас водой разливать? Что вы, право, - Богданов встал между Еленой и Толей, будто те собирались вцепиться друг в друга. Но, конечно, ничего подобного не подразумевалось, а просто молодые люди слегка были не в себе.

- Я не обижаюсь, успокил Толя хозяина. - Мне действительно пора идти.

- Коля, не держи его, пусть идет, пусть только рукопись найдут.

- Ну как же так, Анатолий, мы же с вами должны многое обговорить, ну побудьте хоть четверть часика, - не унимался Богданов.

- Ладно, обсуждайте, только без меня, мне все ваше вранье надоело. Я ухожу, - она тут же вышла, оставив на кухне тонкий аромат весенних цветов.

- Не обижайтесь на нее, - тяжело вздохнув, сказал Богданов. - Ей сейчас так трудно. Вы присядьте, я у вас много времени не отберу. Понимаете, все так наложилось - и суд, и работа, и тут я еще со своим изобретением, вот она и нервничает. А ведь какая она удивительная, скажите же, ведь она вам понравилась?

- Толя неопределенно качнул головой.

- Понравилась, я знаю. Она нравится многим. Но ведь, что вы могли понять? Это же она с виду такая красивая и холодная, это же, так сказать, кожа человеческая, одежда души. Вы бы знали, до чего она умна, не в смысле обычном, но по доброте своей умна... я путаюсь, не могу сформулировать, потому что сам перед ней виноват. Ах, как виноват, от этого очень нехорошо мне, я все время сомневаюсь теперь, что же я делаю... но видно такая судьба.

Последние слова Богданов говорил уже куда-то в пространство. Толя Ермолаев не понимал, зачем все это ему рассказывают, да еще в такой странной манере - обращаются кажется к нему, а говорят для совсем кого-то другого. Но была в словах этого немолодого человека какая-то сила, наверняка не связанная с их смыслом, а больше с интонацией и настроением.

- Знаете, меня любить глупо и невозможно, я неудачник, у меня ничего нет и все кувырком. Вот квартира, правда, есть, да и то не моя заслуга... если бы не мама... Да и ее нет теперь. А я ведь инженер, Анатолий, не улыбайтесь. Я знаю - вы про табличку вспомнили. Я хороший инженер, у меня десятки авторских свидетельств. Но дело даже не в этом, все это в прошлом. Теперь у меня другое, теперь она для меня - все. Мне бы только свою работу довести, но без нее не смогу. Я уж давно, лет двадцать назад задумал это, но сделать, довести - вот в чем вопрос. Ведь от чего мы страдаем - то за одно, то за другое хватаемся, а довести до ума никак терпения не достает. Здесь уж нужно от всего отказаться, жить только одним и понимать только одно, да трудно это, потому что все спешат, толкаются, суетятся, и стоишь как на проспекте рыжей вороной в час пик. Того и гляди, столкнут или наступят, потому что никто не понимет, зачем надо останавливаться. А она понимает, она одна и поняла.

- А кто она вам? - спросил Толя.

Инженер непонимающе посмотрел на Толю.

- Елена? Я же говорю, она для меня все.

- Нет, я конкретно имею в виду.

- Да она соседка моя, живет напротив, - ответил Богданов, будто преодолевая некстати возникшее препятствие. - Вы, Анатолий, еще очень молоды и вам кажется, что жизнь так же велика, как окружающий мир, в котором она будет развиваться. Нет, я не в тривиальном смысле говорю, вы это поймете, я знаю - потом. Это каждый нормальный человек может понять, жизнь коротка не потому, что мы мало живем, но потому, что многое можем. Однажды вы поймете, что в голове вашей вызревает столько всего, и все это в принципе воплотимо, но только времени для всего нет. Это очень неприятно осознать, и первое, что хочется - все бросить, плюнуть на все... а Елена, что же, - вдруг перескочил Богданов, - если бы не она, я, может быть, так и поступил. Опять пошел бы в КБ. Ну, теперь уж нет, теперь то я доведу. Лишь бы мне одно преодолеть. - Глаза его стали совсем печальными, будто над ним нависло какое-то тяжелое невыполненное задание. - Очень это важно, и сегодня в институте все потому так глупо получилось, оттого, что я опять в это поверил, но сейчас не надо, не будем... Я знаю, Елена здесь мне поможет, только ей ничего нельзя говорить. Анатолий, я ее уж лет пять знаю, с тех пор, как они с мужем поселилсиь в нашем доме, да, пожалй, пять лет и будет. Как они подходят друг другу, то есть теперь уже надо говорить - подходили. Ей-богу, он красавец, высокий, почти как вы, Анатолий, да чуть пошире. Правда, раньше мало внимания обращал на них, как-то не до того все было, но и то я их приметил и даже, знаете, зависть просто брала, до чего люди ладно живут... - инженер виновато улыбнулся. - Теперь вот разводятся через суд. Он ни в какую не хочет, ходит все, уговаривает, а она нервничает. Кстати, вот и завтра обещал придти. Ох, плохо это все кончится, скандал может быть, а ей сейчас нельзя нервничать. Я знаю, так бывает, если в тебе что-то поселилось и грызет тебя, вроде как нарыв, тут бы прогреть его, терапию применить, все глядишь и рассосется, а не то потеряешь контроль над собой. Ей нужно обязательно все это пережить, переболеть, а не то... - Богданов опять прервался, казалось, что он воздуху набирает и собирается куда-то нырнуть. Толя почувствовал это, весь замер и сам перестал дышать. Но тут инженер шумно выдохнул воздух, видно раздумал нырять.

- Я знаю, это может быть смешно, и тем более, что вы совершенно как бы ни причем, и вы можете, конечно послать меня к черту, но у меня к вам одна просьба. Не отказывайтесь сразу, не подумав, потому что это очень важно, и не для меня, за себя я бы не стал просить, но для нее... Поверьте, нечасто я о чем-то так прошу, но тут уж никакого выхода нет. Понимате, у них послезавтра суд, и следовательно завтра последний день, и он придет снова уговаривать, он точно придет, он очень обязательный, и если он сказал, что придет, то уж поверьте - придет. Это у него последний шанс.

Толя совершенно не представлял, куда клонит хозяин.

- Он даже время всегда скажет до минутки, и точно придет. Но я боюсь она не выдержит и что-нибудь сотворит. В общем, поверьте - мне не к кому больше обратиться, знакомых таких нет, да и знакомые здесь как раз не подходят. Вы только побудете там, пока они разговариваю, ну чтобы все мирно, по-людски...

- Не понял, что же, вы мне предлашгаете придти? - недоумевая, перебил Толя. - Мне? Не понимаю.

- Вот я так и думал, что вы удивитесь, но скажите, что же делать? Не мне же, в само деле, при их разговре свидетелм быть, ведь все из-за меня. Прошу вас, согласитесь. Вы не думайте, что раз она с вами так говорила, то уж вы и не поладите. Я с ней поговорю и она все поймет. Вам всего-то часик побыть, и уж совершенно обязуюсь впредь ничем не беспокоить. Я вижу, вы можете все понять, вы добрый, Анатолий. Вот и сейчас терпите, потому что вы добрый... и не стесняйтесь этого.

Толя окончательно запутался. Ему казалось, что эта квартира, и весь разговор, и эти люди - все это сплошная мистификация, в том смысле, разве можно так с незнакомым человеком поступать. Он решил более здесь не оставаться и под любым предлогом уйти.

- Хорошо, я приду. Куда и когда?

Богданов, однако, совершенно не удивился своей легкой победе и принялся растолковывать детали:

- Завтра в шесть, приходите прямо к ней, квартира напротив. И поверьте, что вы меня, то есть нет, не меня - ее, ее спасаете. Всего лишь одно одолжение, я вам за него, - Богданов стал оглядываться, - я что хотите...

Нет, нет, ничего не надо, что вы, - отказался Толя. - Теперь я ухожу.

Инженер засеменил за ним, открыл дверь и уже вослед уходящему гостю прокричал:

- Завтра в шесть!

Толя покидал громадный серый дом с намерением никогда сюда не возвращаться.

Операция "сирень"

На следующий день в отделе профессора Суровягина начали происходить странные вещи. Ни свет ни заря появился сам Петр Семенович и спросил Калябина. Калябина, появлявшегося обычно раньше всех, не было и Мозговой предположил:

- Наверное, он рукопись графомана чехвостит.

- Да какое там чехвостит, - нетерпеливо возразил профессор, - Рукопись у меня, а он прохлаждается.

Это "прохлаждается" было совершенно не харатекрно для профессора. Нет, он был явно взволнован, что вскоре неопровержимо подтвердилось.

- Если он так срочно нужен, может быть позвонить домой? - предложил Толя.

- Позвоните, - ухватился профессор.

После разговора с супругой Калябина, выяснилось, что Виталий Витальевич внезапно захворал острым респираторным заболеванием и в ближайшие дни будет на бюллетене.

- Ох, не нравится мне все это, какое, к черту, острое респираторное... - профессор от досады уселся за стол младшего научного сотрудника Бирюлевой, бывшей третий месяц в дектрете.

- А что собственно произошло? - голосом сочувствующего человека спросил Мозговой.

- В академию поступило письмо, будто ваш покорный слуга, замалчивает величайшее открытие, поскольку оно противоречит его собственной теории. - Суровягин одарил подчиненных оскорбленным взглядом.

- Кто же возвел такой поклеп? - возмутился Мозговой.

- Письмо, конечно без подписи, - профессор досадно махнул рукой, принужденный объяснять само собой разумеющееся.

- Не волнуйтесь, Петр Семенович, сейчас не то время, что-бы из-за анонимок...

- Что значиит - не то? - пребил профессор. - Какое это такое не то? Что значит не то? Да вы понимаете чьи это козни?

- Действительно, кто ее написал? - вдруг задумался Мозговой.

- Да кто написал - понятно, написал, конечно сумасшедший, а вот вопрос: кто раздувает скандал?

Наступила напряженная пауза. Профессор что-то вспоминал или обдумывал. Во всяком случае, Мозговой и Ермолаев, затаив дыхание, ожидали продолжения.

- Настаивают на публичном обсуждении рукописи, хотят спектаклей, с осуждением и присуждением. - Профессор опять задумался. - Только я не понимаю, почему этот пресловутый Богданов, не дождавшись нашей рецензии, письма строчить начал? Вообще, кто он такой? Кажется, инженер?

- Подписано было - инженер, - подтвердил Мозговой.

- Какой нибудь технарь-самоучка, - язвил профессор. - Вот и занимался бы своей техникой и не лез, куда не просят. Все гении, понимаешь ли, каждый великую теорию желает изобресть. И что же за люди такие? Я знаю, есть такая порода, с пятого на десятое прыгают... Да, но почему такая реакция? Эх выяснить бы, где он работает, и сообщить его начальству, пусть разберуться, но как же это культурно сделать?

Толя Ермолаев тоже разволновался.

- Что вы ерзаете, Ермолаев? - спросил профессор.

- Видите ли, Петр Семенович, я был вчера у Богданова дома, - огорошил начальство Анатолий. - Я даже не хотел говорить, потому что все получилось случайно...

- Стоп, стоп, стоп, - перебил профессор, - расскажите все по-порядку и чтобы самым прецизионным образом.

Выслушав краткий отчет Толи Ермолаева, профессор быстро оценил обстановку, и в его многоопытном мозгу тут же созрел план дальнейших действий.

- Вы, Ермолаев, пойдете к инженеру и узнаете, где он работает, а вы, - он обратился к Мозговому, - наведете справки в психдиспансерах, нет ли у них на учете нашего гения. Вот такие будут указания, - докончил профессор и вышел из комнаты.

- Начинается детектив, - радостно потирая руками, заявил Мозговой. Давайте, Толя, приступим к выполнению операции. Кстати, назовем ее "Операция сирень".

- Почему сирень? - недовольно спросил Толя, раздосадованный заданием профессора.

- А черт его знает! Хе-хе, - засмеялся Мозговой. - Звучит красиво. Шучу. Разве вы не заметили, Толя, что рукопись Богданова пахла сиренью?

Толя с недоумением посмотрел на Мозгового.

- Да, именно сиренью. А я вам открою по секрету - наш профессор сирени не переносит, - Мозговой подмигнул. - Поэтому в мае-июне он всегда старается в командировку куда-нибудь подальше. Эх, май, июнь! - Мозговой мечтательно закатил глаза. - Это наша весна. Ну ладно, не будем отвлекаться. Ситуация очень серьезная. Надвигается юбилей Петра Семеновича, не за горами выборы в академию, и вдруг - этот изобретатель. Тут все может быть испорчено. Знаете, Толя, как бывает: все вроде нормально, все катится как по маслу, и вдруг маленькое препятствие, щепка на дороге, и пошло все под откос со свистом. Кстати, как вам изобретатель показался?

- Да я не знаю, - пожал плечами Толя, - немного нервный.

- Нервный, - Подхватил Мозговой, - ну, это еще ни о чем не говорит. Все мы нервные. Поди, про свою теорию вам толковал?

- Да нет, про это мы вообще не говорили.

- Странно, обычно такие обожают чего-нибудь из своих изысканий доложить. И особенно не любят, когда их перебивают или еще хуже - не слушают. Был такой случай несколько лет назад. Тоже появилась рукопись, сначала ходила по институтам, ее, естественно, шпыняли туда-сюда, в конце концов изобретателю надоело, и он подался в высшие инстанции, прямо в президиум Академии наук. Ну, люди там серьезные, занятые, не выдержали да и послали его ко всем чертям, в письменной форме, конечно, интеллигентно. Все вроде и утихло. Прошло некоторое время, появляется в президиуме человек и спрашивает на вахте, где, мол, такой-то секретарь академии принимает (этот секретарь письмо и подписывал). У него, естественно, спросили, вы, мол, по личному вопросу или по служебному? Тот отвечает по личному. Как раз в этот день по личным вопросам и принимал секретарь. Посмотрели на него, вроде так выглядит нормально, в руке скрипку держит, ну и пропустили. Посетитель очередь спокойно выстоял, зашел в кабинет и спрашивает: вы, мол, такой-то, письмо подписывали? Секретарь-академик (кстати, смешно как звучит, будто птица секретарь), да, вот, значит, эта птица, ничего не подозревая, и признается, что, мол, да - я подписывал, и приглашает гостя садиться. А гость не садится, кладет на обитый зеленым сукном стол ящик, открывает его, достает оттуда двустволку и, не обращая никакого внимания на возражения секретаря, в него из двух стволов и пуляет. Заряд кабаний и, конечно, насмерть. Вот такой поворотец, Толя. Вот какие люди нервные пошли.

- Неужели вправду убил? - недоверчиво спросил Толя.

- Натурально. С тех пор специальное распоряжение вышло всех графоманов на психучет ставить. Профессор правильно сообразил, нужно проверить вашего Богданова - может, он по канадчиковым дачам отпуска проводит.

- Почему "вашего", никакой он не мой, - возмутился Толя.

- Это я так, к слову, не обижайтесь. Да что вы от него отрекаетесь? Может быть, он вовсе нормальный человек, - Мозговой хитро улыбнулся. Вдруг и вправду десятый спутник существует? Что тогда?

Толя непонимающе посмотрел на Мозгового.

- Шучу, шучу, - успокоил его Мозговой, - конечно, все бред, буря в стакане, смятение чувств. Вот посмотрите, этот инжинер еще выпрашивать чего-нибудь начнет за свое великое изобретение. Так и знайте, квартиру отдельную попросит у государства для обеспечения нормальных условий работы на дому.

- Не попросит, - возразил Толя, - у него есть квартира.

- И квартира есть?! Гм-м. Ну, тогда уважения, славы потребует, да-а, чинов и званий. Ну, уж этому не бывать, мы не позволим, - Мозговой похлопал по плечу Толю Ермолаева. - Давайте, Толя, за работу, наше дело правое, и еще не зацветет сирень, как мы разделаемся с гнусным инженером.

Мозговой принялся звонить в психдиспансер. Однако по телефону ничего узнать не удалось, и ему пришлось самому выехать и на месте разбираться с бумагами. В этот день он больше не появлялся на работе. Толя, оставшись в одиночестве, стал обдумывать свое глупое положение и вначале даже решил пойти к профессору и отказаться от поручения, но застеснялся. Попробовал работать - не получилось. Тогда он начал бесцельно шататься по институту, заходя то в одни, то в другие двери. Так он попал к теоретикам. Те напоили его чаем и даже выслушали насчет единой теории физических полей. После невразумительного Толиного лепета, теоретики Шульман и Буров объяснили, что единая теория - дело далекого будущего и посоветовали начать с полного курса теоретической физики. Толя поблагодарил их за консультацию и побрел блуждать дальше. Но все эти действия не могли остановить время, приближался конец рабочего дня, и в Толином мозгу все громче и громче звучал голос Богданова: "Ровно в шесть".

Посвящение

Ровно в шесть Толя обреченно позвонил в квартиру соседки инженера Богданова. Еще никогда в жизни Ермолаев не производил такого сильного впечатления на окружающих. Эффект был безусловный. В широко раскрытых глазах хозяйки наряду с глуповатым извиняющимся Толиным лицом, обрамленным неяркими контурами лестничной клетки, отразилось самое что ни на есть неподдельное восхищение.

- Вы пришли? - вскрикнула Елена и зажала рукой рот.

Толя виновато пожал плечами.

- Вот это фрукт! - все-таки не выдержала Елена, приглашая гостя войти. - Ну, идите же. - Его слегка подтолкнули, и он деревянной походкой протопал в комнату. - Эй, постойте же, - его окликнула хозяйка, - может, разденетесь все-таки? Ну какой же вы смешной!

Толя опять вернулся в прихожую, позволил с себя снять пальто, разулся и влез в вовремя подставленные тапочки.

- Пойдемте, - Елена взяла его за руку, отвела в гостиную и усадила в мягкое кресло.

- А где... - начал Толя, оглядываясь по сторонам.

По сторонам было по-семейному уютно.

- Мой муж? - докончила Елена. - Коля все перепутал, муж придет в семь, а не в шесть. Но вы-то какой? Не ожидала, честно скажу, не думала, что придете. - Елена поправила серебрянную стрекозу наскоро заколотую в пышных волосах. - Ох, молодец, Анатолий, ведь вас Анатолием зовут? - Толя мотнул головой. - Боже, какая прелесть, какой экземпляр, а стеснительный какой! Прелесть, прелесть, прелесть. Нет, не думайте, я не каждому такое говорю, не каждый ведь так сподобится. Ой, что за слова у меня лезут, - она положила руку на грудь. - Вы ведь мне не понравились вчера. Ох, думаю, крысенок научный, такой, думаю, бумажный червячок. А вы вот какой, пришли совершенно незнакомому человеку помочь, будете теперь меня охранять. Нет, все-таки Коля удивительно чувствует людей. Говорит мне: придет, обязательно придет. Я даже с ним поспорила, коньяк проиграла. Французский, Разгледяев из Парижа привез летом. Вам проиграла. Мы так и договорились: если придете, то я вас коньяком угощать буду. А что, и буду, - Елена достала из бара нераспечатанную бутылку роскошного "Наполеона" и хрустальные рюмки. Потом она умело раскрыла бутылку, принесла лимон, разлила и подала гостю.

- Ну что, за вас? Давайте выпьем.

Они чокнулись и Толя залпом опустошил рюмку. Елена, заметив это, сказала:

- Браво, к чему эти западные штучки, - и последовала Толиному примеру.

Рюмка коньяка пришлась гостю весьма кстати. Но для полной кристаллизации хорошо было бы еще одну. Словно угадав его мысли, Елена налила еще. И со словами "есть все-таки польза от Разгледяева" они чокнулись и повторили ритуал.

- Разгледяев - это кто? - вдруг спросил Толя.

- Муж.

Толя поперхнулся лимонной долькой. Елена, смеясь, принялась стучать ему по спине.

- Ну, муж, ну что же, не пропадать же продукту, - объяснила она сквозь смех.

"Бред какой-то", - подумал Толя и, расслабляясь, откинулся на спинку кресла.

- Коньяк отличный, душу согревает, почти как водка. Правда? - спросила Елена. На ее щеках появился легкий румянец. - Ну, что вы, защитник мой, молчите? Не волнуйтесь, мой муж очень интеллигентный человек, все будет в лучшем виде. Драться вам не придется, может, так, слегка постреляете друг дружку да и разойдетесь. Вон у меня и ружье есть, охотничье, так что не волнуйтесь.

- Двустволка? - спросил Толя.

- Что? А, ружье. Да, два таких огромных жерла, - она развела ладони, показывая размеры стволов. - Ой, опять я вас пугаю. А следовало бы честно признаться: ваш приход - это выдумка Коли. Он все переживает за меня, а я совершенно спокойна, только Разгледяева видеть не хочу. Не знаю, как я докатилась до такой жизни... Вы уж не уходите теперь, - попросила хозяйка, - может быть, так лучше будет. Я его послушаю и даже ничего говорить не буду, и спорить не буду. Давайте еще коньячку, а, для храбрости?

- Нет, спасибо, - отказался Толя, - пока не хочу.

- Ну ладно, выпьем еще. Анатолий, сколько вам лет?

- Двадцать четыре.

- Да-а, - удивленно протянула она, - так вы старше меня, а с виду просто студент, второкурсник. Все равно еще очень молодой. А я вот уже развожусь. Но, знаете, Анатолий, жить только начинаю сейчас, только понимать стала, что значит - жить, и от этого себя уидела. Боже, что я была! Отвратительная девчонка, как я могла с ним столько лет?! Я теперь себя ненавижу, но счастлива ужасно, что все наконец кончается. Ведь я существо конкретное, но об этом долго не знала, то есть думала, что знала. Думаете, вот бездельница какая-нибудь? О нет, я очень деловая женщина, я столько уже успела добрых дел осуществить, - Елена усмехнулась. Боже, сколько я бегала, уговаривала, заставляла, направляла. Сколько пара пускала, сколько бумаги извела. - Елена вдруг встала и, потрясая рукой, зверски завопила: - Даешь высокие показатели в труде и учебе!

Толя рефлекторно напрягся.

- Хороша кукла? И это в наше просвещенное тысячелетие! Не понимаете вы меня, Анатолий.

- Не понимаю, - честно согласился Ермолаев.

- Да уж, меня понять трудно. А все получилось совершенно неожиданно.Ведь в сущности у меня с Разгледяевым было все совершенно в норме. Я не говорю о том, что мне, глупой девчонке, сразу все досталось: по углам мы не мыкались, как многие, деньги не считали, хотя я в институте училась. Не в этом дело. Не с жиру я взбесилась, все сложнее. Просто все стало терять свой блеск, то есть блеску как раз было больше чем достаточно, и на работе, и дома - всегда шумно, весело, я же выдумщица, гостей страшно люблю. Ах, сколько их было - маститых, заслуженных, ответственных, всегда придут - руки целуют, вокруг меня вертятся, обхаживают, намекают. В общем, чего еще желать, казалось бы? Не жизнь, а сплошной хоровод с песнями под оркестр духовой, и музыка веселая такая, зажигательная, и все громче и громче, и казалось, вот-вот наступит полный апофеоз, полное счастье красивой женщины. Ан нет, внутри что-то заедать стало, как в пластинке, которую ставят по десять раз на дню, зашуршало что-то, захрипело. Но портиться все стало как-то хитро, не целиком, не разом, будто в хоре все поют чисто, в лад, а один сорвался и потянул куда-то в сторону, сначала потихоньку, еле-еле, его и не слышно было вначале. Я даже подумала: ну, попоет себе, попоет, да и утихомирится, мало ли кто срывается, хор ведь не перекричишь. Но нет, он продолжает все громче, натужнее, и вот орет уже во все горло, хрипло так, с надрывом, будто зовет за собой куда-то. Ну, думаю, кричи, кричи, меня не спутаешь, я видала крикунов, балагуров, бездельников. Хор не собьешь с правильной ноты, не может ведь один сотню заглушить. Нет, смог, чуток подбавил и воспарил так, что в галерке все рты открыли, и я рот как дурочка открыла да так и хожу теперь с открытым ртом. Сломался стройный хор, не стала я его слышать, как ни старалась. И знаю даже, почему все так, почему хор сконфузился. Меня вдруг осенило. Как это так точно все поют, нигде не сфальшивят, ведь в хоре сотня человек, такая пропасть народу, и не один не ошибется - ведь это же не естественно? И закралось у меня сомнение: может быть, они все разом врут-то, вместе с дирижером?

Толя сидел ошарашенный и подавленный. "Да она талант", - думал он.

- Заглянула я в себя, туда, где заныло, и потеряла свою ниточку. Тут Богданов и возник. Я раньше встречу его в парадном случайно, или в булочной, поздороваемся вежливо, соседи все-таки, да и забуду тут же. Будто и нету этого серенького человека. Но и то сказать, одевался он всегда как-то уныло, да и вроде возраст почтенный. А тут стала я к нему присматриваться, задумываться, чем вот это серое существо живет. На меня все мужчины обращают внимание, а этот абсолютно равнодушен. Что же у него там внутри, ведь что-то должно быть особенное, раз он не как все? И вправду - лицо умное, и глаза такие, будто он вот сию минуту придумал что-то. А то наоборот - печальный ходит некстати. Да еще все время песню какую-нибудь мычит. Именно, - Елена будто догадалась в этот момент, - я никогда не видела, чтоб человек ходил и песни мычал: грустные, если грустно, веселые, если весело. Забавно, правда?

В этот момент раздался звонок. Толя посмотрел на часы - было ровно семь.

Елена встала и решительно пошла открывать. Из прихожей послышался мужской голос: "Добрый вечер, Лена." Вместо приветствия хозяйка коротко сказала: "Проходи, если ненадолго, у меня гости". Мужской голос спросил: "Он?" Ответа не последовало.

На пороге появился высокий широкоплечий мужчина со здоровым цветом лица. На нем было зимнее пальто, в руках пыжиковая шапка, на ногах ярко-красные носки. Вслед за ним появилась Елена.

- Познакомься, это Анатолий, мой старинный друг.

Толя с достоинством кивнул головой. Мужчина пронзительно посмотрел на старинного друга и повернулся к хозяйке:

- Но я бы хотел без посторонних, может быть, пойдем в спальню или на кухню, наконец?

- Нет, Разгледяев, я буду разговаривать здесь, при нем.

- Но...

Елена махнула рукой и села в кресло с таким видом, словно никакая сила не заставит ее сдвинуться с месита.

Хорошо, Елена, ты взовлнована и... - взгляд Разгледяева упал на бутылку нокьяка, - не в себе, но я готов говорить даже в таких условиях, он кивнул в сторону Толи.

- Это очень благородно. Так ближе к делу, - поторопила Елена.

- Елена, все, что происходит - ужасная, трагическая ошибка. Я не обвиняю тебя, может быть, мы оба виноваты, наверное даже. Но я не понимаю, в чем моя вина, что я сделал не так. Объясни мне, и я обязательно найду какой-нибудь выход, и ты простишь меня, как и я простил тебя.

Елена, как показалось Толе, была совершенно спокойна.

- Но только не говори так, как раньше. Я не понимаю такого разговора. Ты говоришь о том, чего нет и никогда не было в действительности, а лишь в больном воображении этого, - Разгледяев подбирал слово, заметив, как сильно Елена сжала ручки кресел, - безответственного человека. Вот ты опять нервничаешь, но я же не прошу прямо сейчас все вернуть на прежние рельсы, я прошу просто подождать хоть полгода, хоть месяц. Поживем отдельно, подумаем, а потом решим. Но завтра... завтра ни в коем случае не нужно ничего решать. Скажи же свое слово.

- Ничего нового я тебе не скажу и, наверное, ничего нового от тебя не услышу. Вот ты назвал его безответственным человеком, а известно ли тебе, Разгледяев, что это оскорбительно мне слышать, и не только потому, что слово плохое, а потому неприятно мне тебя слушать, что ты дорогого мне человека одним словом обозначить хочешь. А известно ли тебе, слышал ли ты когда-нибудь, или читал в своих схоластических книгах о том, что нельзя человека одним словом обозначать. Нет, не слыхал ты этого, и нет этого в твоих книгах, ведь они все насквозь - солянка сборная из ярлыков. С твоими умными мозгами можно счастливо жить, но понимать жизнь нельзя, а любить и подавно...

- Но почему, зачем ты придираешься к словам? - Разгледяев завертел головой. - Ну, пусть ответственный Богданов, пусть я ошибаюсь, но давай посмотрим под другим углом зрения, - ему стало жарко, он расстегнул пальто и ослабил галстук. - Чем плохо мы жили? Вспомни, ты училась, я работал, возможно, я был не очень внимателен, ну, ты же знаешь, сколько разных обязанностей у меня. Да и книга - кстати, на прошлой неделе сдал в издательство. Это не только для меня событие. Но и ты, твой труд... Так сказать, вдохновляющее начало, оно тоже... Частичка тебя в ней...

- А вот этого вообще не надо. Только не надо, пожалуйста, меня к твоей книге примешивать. Даже если бы ты ее сжег, я бы все равно не смогла тебя уважать, потому что я думаю, что по большому счету ты сам понимаешь, какую вредную галиматью ты написал. И спешил ты ее написать, потому что знал, что найдется (или уже нашелся) другой прохвост, который учуял протухший ветер перемен и уже строчит, убирая из предыдущих изданий глаголы и существительные и подновляя прилагательные. Но я сыта по горло всем этим, и не мешай свою дряную книжку сюда. Я не хочу говорить о том, чего нельзя проверять практически, за что, по крайней мере сейчас, розог не назначат, да и никогда не назначат, потому что понять невозможно, о чем вы там пишите. Видишь, какая я стала, зачем я тебе такая зрячая, Разгледяев? Найди себе умную и играй с ней в свои игры, только учти, рога она тебе наставит, вы же все там рогатые поголовно и взаимообразно, как ты любишь выражаться. Вот, Анатолий, посмотрите на него, довел все-таки до дискуссий. - Она выпила еще рюмку коньяка не предлагая никому. - Я вам расскажу Анатолий, какой широкой души этот человек, - она зло усмехнулась. - Я и на суде завтра так и скажу: не могу я с ним жить, потому что равзвратная я девка. Запомни, - она опять повернулась к Разгледяеву, - все расскажу, если против развода будешь настаивать. Скажу, с соседом спуталась и конретно все опишу. Да, как пришла сама первая к нему ночью. - она теперь совсем отвернулась от Разгледяева, - Как-то мы с Разгледяевым разругались. Ха: разругались - это только так называется, а ругалась я одна, потомучто товарищ Разгледяев удивительно спокойный человек и никогда из себя не выходит, этакая скала гранитная, утес силы воли над безбрежной равниной моей разнузданной слабости. Его же ничего смутить не может. Вот ушел он жить к родителям, разъехались, а на следующий день - звонок в дверь. Открываю, ба -стоит на пороге. Думаю что ли мириться пришел, да рано вроде мириться. А он стоит на пороге, смотрит своими честными глазами и выдает: "извини, я по-привычке перепутал, забыл понимаешь. До свидания!" и был таков. Он забыл! Он все забыл. Ну да я напомню, как к соседу ночью ушла, я даже его прямо предупредила - сейчас вот пойду к Богданову и останусь с ним до утра. А он: "Ты это никогда не сделаешь, потому что так не делают". Что же, не делают, так я сделаю. И пошла, и позвонила в дверь, Коля открыл, смешной такой, - Елена как будто видела все это перед глазами, - смотрит на меня, ничего понять не может. А ему с места в карьер и говорю - пришла к тебе жить. Он и не понял ничего, только целовал меня, да так часто, как мальчишка...

- Елена! - едва сдерживаясь взмолился Разгледяев, - При посторонних!

- Никак заволновался? Философ ты наш, схоласт, а то что посторонние в тапочках твоих сидят и коньяк твой пьют, - это ничего?!

Толе совсем стало не посебе - сечас бы он не отказался от рюмки коньяку. А Елена продожала, все больше и больше превращаясь в хищницу.

- Да, целовал, всю меня, здесь, здесь и здесь, - она показала, где именно.

- Елена, прекрати! - сорвался Разгледяев.

- О! Не нравится тебе? Я знаю, тебе не нравится восе не то, что я тебе с кем-то изменила и при посторонних говорю. Нет, не то. Тебе именно не нравится, что я от тебя, такого умного, такого преуспевающего, к ушла к этому чудаку-неудачнику, к - смешно сказать - инженеру. Вот что тебя злит, и не строй тут из себя отчаянного ревнивца. Да если бы я ушла к твоему начальнику, ты бы немного, конечно, поскучал, но потом сказал бы: все-таки она умная женщина, все же я толк в женщинах знаю. И еще бы в гости к нам приходил и дефицитные подарки к празднику презентовал. Да, мои любимые духи Le Lilas приносил бы. А?!

Ты сошла с ума, - Разгледяев взмок и от жары и от неприятного разговора. - Вы помешались со своим инженером, я таким языком говорить не могу.

- Чем же он тебе не угоден? Я еще и в подробностях могу описать, чьобы никаких сомнений не осатлось на этот счет. А на вашем языке я больше говорить не хочу, не могу и не буду. Вы же все там пачкуны, прихлебатели, зубрилы; выдумали себе игру, так и играйте сами и не заставляйте нормальных людей всем этим восторгаться. Что вы их тянете, дергаете? О, вам скучно друг другу в ваши сытые рожи постоянно глядеть, вам изредка хочется чего-нибудь свеженького, да покрасивее, поостроумнее, дабы возвысить вашу серость над серостью, мол, глядите, безумцы, и истина с нами, потому что даже истина похожа на продажную девку. Но нет с вами любви и не будет, хорошие женщины вас не любят, пусть даже хоть и спят с вами.

- Мы, конечно, серость, - усмехнулся Разгледяев, - а вы гении, особенно твой инженер.

- Да, ты прав, не гений он, - теперь уже спокойно говорила Елена, но не потому, что не достоин, а потому, что гениев нет вообще. Не усмехайся, Разгледяев, гении, вожди, творцы - это ваши изобретения; вот и все, что вы смогли изобрести своими паршивыми мозгами и своей нечистой совестью. Вы для того придумали гениев, чтоб себя за людей выдать! Иначе всем откроется ваше скудоумие. Запомни, Разгледяев, нет гениев, но есть нормальные люди, и они меж собою не стремятся возвыситься или возвысить, но, впрочем, тебе этого уже не понять. - Елена приумолкла на секеунду, а после, словно спохватившись, воскликнула: - А ведь я поняла, почему ты пришел! Я догадалась зачем с разводом тянешь. Я сейчас скажу почему, и если это правда, то сейчас же ты уйдешь, немедленно. Только не лги мне, не вздумай, я ведь проверю. - Елена встала и увереным спокойным голосом обнародовала свою догадку:

- У тебя загранкомандировка горит! Боишься, что с таким пятном в анкете не выпустят?

Разгледяев побледнел и только сказал:

- Я ухожу, и теперь навсегда, с тобой бесполезно разговаривать. - он уже повернулся.

- Даже прямо сознаться не можешь? Так и есть, ах ты, бедненький, как же ты без Европы и Европа - без тебя?! Айяйяй, бедная Европа, - запричитала Елена вослед уходящему мужу: - Ничего, переживет Европа, найдут другого прихлебателя, будет там с каменным лицом Россию представлять. Да, правда, у них своих актеров достаточно, так что поймут. А вдруг человек хоть нормальный попедется? Маловероятно, ведь вы же сами себя выбирате. Вот только за державу обидно, что по таким идиотам о всей России судят. Уходишь? Уходи, извини - не проважаю. До скорого на суде, Разгледяев. Следующий раз в Европу поедешь.

Разгледяев исчез.

- Вот все и окончилось, - Елена с облегчением вздохнула. -Спасибо вам, Анатолий.

- Да мне, за что?

- Вам? Анатолий, давайте на ты, а?

- Я собственно, никогда и не возражад, - добродушно согласился Толя, тоже обрадованный уходом Разгледяева.

- Вы очень мне помогли, я ведь сообразила про командировку не случайно теперь. У меня будто озарение было, так бывает, если хочешь кому-то понравиться: как накатит, как понесет душа в рай, тут только ведра подставлять успевай, как из рога изобилия хлещет. Давайте еще выпьем - ох, я, наверно, совсем пьяная. Ладно не каждый день разводишься. Послушайте, Анатолий, вы хоть бы разливали, сидит как истукан, кто здесь, спрашивается, ухаживать должен?

Толя наконец спохватился, разлил коньяк да неумело - половину мимо.

- Итак, сейчас я произнесу тост, даже не тост, а тронную речь. Ваша фамлилия?

- Ермолаев.

- Ах, черт, Ермолаев, Разгледяев - ну ничего, не в фамилии дело. Так вот, слушайте внимательно и ничему не удивляйтесь. Анатролий Ермолаев, двадцати четырех лет отроду... сейчас наступит, быть может, самый ответственный момент в вашей жизни, сейчас - через несколько минут - вы прикоснетесь к одной из самых страшных тайн, когда-либо существовавших на Земле. Вы еще можете отказаться, потому что человек посвященный становится хранителем этой тайны без всяких клятв и прочих предварительных условий и тем самым берет на себя великую ответственность. Вы согласны?

- Согласен, - Толя ощутил атмосферу студенческого капустника и решил подиграть.

Елена встала и подняла вверх руку. Широкий рукав халата опустился до плеча, обнажив все, что скрывал до сих пор. Взгляд ее стал серьезным, а смотрела она куда-то поверх Ермолаева.

- Я, Елена, по закону Разгледяева, а по существу ничья, являюсь хранительницей совершенно секретного списка членов самого тайного из тайных обществ, основанного в те незапамятные времена, когда еще не только никаких обществ не было, но не было даже общин; в те глупые смешные времена, когда Земля вращалась в полтора раза быстрее, а быть может, и еще раньше, когда растения были деревьями, насекомые птицами, а животные людьми. Или еще раньше, когда Вселенная не знала, что она Вселенная, а пространство и время не знали, что они пространство и время; когда не существовало борьбы противоположностей, а было естественное с натуральными законами вещество. Тогда появился первый список содружества неизвестных друг другу. Список этот никогда не терялся. Даже если в обществе оставался всего лишь один человек, он вносил дрожащей рукой свою фамилию и сбоку подписывал: "совершенно секретно". Чем только ни приходилось писать, да и на чем! Ведь бумага появилась совсем недавно, но ниточка, связующая поколения, никогда не обрывалась...

Елена по-преженему говорила серьезно, но Толя все ждал момента, когда она опустит руку и расхохочется, не в силах более сдерживаться.

- И общество росло и разрасталось. Корни его углублялись в естественный плодородный слой, в котором еще не наблюдалось и следов химических удобрений, кроме удобрений естественных, таких, как коровий помет; ствол крепчал и крепчал, добавляя с каждым столетием ровно сто колец, которые надежно стягивали и охраняли труды предыдущих поколений. Временами, правда, кольца выходили не очень крепкими, сказывались засухи, наводнения и ледниковые периоды. Но все же по стволу бежал все нарастающий поток животворной силы, растекался кровью по тонким ветвям к наполненным хлорофиллом листьям, подставившим свои спины отвесно падающим солнечным лучам. И крона этого удивительного дерева всегда возвышалась над кланами и сектами, масонскими организациями, партиями и орденами, союзами и униями, религиями и философиями. Над классами и деклассированными элементами, над академиями и творческими союзами, над космополитами и прагматиками возвышалось никому постороннему неизвестное тайное братство. В отличие от всех других это общество не требует от его членов выполнения каких-либо правил, оно не требует жертвенных приношений или уплаты членских взносов, оно вообще ничего не требует от своих членов, ибо люди, вошедшие в него, являются таковыми не потому, что они законные члены, но потому входят в сообщество, что являются таковыми. Поэтому здесь не бывает шпионов, ренегатов, предателей или оппортунистов. Они узнают друг друга не по особой униформе, значкам или удостоверениям. Для этого они не пользуются тайными знаками или паролем. Секрет узнавания известен только членам тайного общества, да это и не секрет, а просто их особое свойство видеть в чужом чужого и в своем своего. Поэтому проникнуть извне туда нельзя, можно лишь в определенный момент жизни осознать себя в его рядах. Это общество не признает никаких границ - ни политических, ни национальных, ни физических; оно, возможно (пока это точно не установлено), простирается далеко за пределы земного тяготения.

- Итак, Анатолий Ермолаев, двадцати четырех лет, сегодня вас вносят в вечный список, и потому вы объявляетесь членом всемирного тайного братства нормальных людей!

Елена подошла к обалдевшему Ермолаеву, вхохновенно ударила рюмкой по неподвижной рюмке нового члена тайного общества, послушала радостный звон хрусталя, затем опрокинула рюмку и после того, как Толя сделал то же самое, поцеловала его в губы. Мягкий и теплый поцелуй довершил свое дело. Чувствительная, неопытная душа Ермолаева вздрогнула, будто к ней прикоснулись чем-то острым, и Толе даже захотелось, чтобы эта молодая особа действительно оказалась хранитильницей списков какого-нибудь тайного братства. Но, конечно, виду он не подал, будто хоть на йоту поверил всем этим фантазиям, и с легкой иронией спросил:

- Скажите, а Богданов - что, тоже член всемирного общества?

Елена не обратила никакого внимания на слабую попытку Ермолаева остаться на плаву:

- Во-первых, мы теперь на ты, а во-вторых, общество тайное и ты сам должен решать, кто является его членом, а кто нет.

После этих слов Елена устало опустилась в кресло.

- Пожалуй, я пойду, - тихо сказал Толя.

- Да, хорошо, я немного устала. Спасибо Анатолий, мне нужно побыть одной.

Толя вышел на лестничную клетку и остановился в нерешительности, раздумывая, зайти к инженеру или нет. По понятным причинам соображал он не очень резво, но вдруг, дверь с латунной пластинкой приоткрылась и отуда высуналась рука, поманившая его пальцем. Он сразу узнал эту веснушчатую ладонь и рассердился. Его разозлило и то, что именно теперь, когда он еще ничего не решил, его застали врасплох, и то, что ему надо идти узнавать подробности биографии этого типа. Тут же вспомнил - и это его тоже разозлило - как Елена рассказывала мужу о своих взаимоотношениях с инженером и то, что она, такая отчаянно красивая в своем справедливом гневе, променяла истукана мужа на гнусного анонимщика.

Короче говоря, злой, запутавшийся Толя Ермолаев опять оказался в гостях.

- Ну, что там, - Богданов кивнул в сторону соседской двери, - как все прошло?

- Нормально,- развязанно отрезал Толя.

- Слава Богу, - вздохнул Богданов.

- Можете радоваться, разбили образцовую советскую семью.

- Не понимаю, - почувствовав злобные нотки, удивился Богданов.

- Они не понимают, - передразнил Толя.

- Вы чем-то расстроены, Анатолий? - мягко спросил инженер.

- Грязь, грязь и мерзость... Она все рассказала, она пришла к вам и вы тут... грязь.

- Что она наговорила?

Толя махнул рукой и вдруг, внезапно, слово в слово передал слова Елены.

- Ах-ха-ха! - рассмеялся инженер, - Я целовал, как мальчишка! Да она же все придумала, ха-ха, она ведь выдумщица ужасная!

- Я не верю вам, вы все заврались, анонимщики бессовестные, и повадки у вас соотвтествующие. Вы что, за мной в замочную скважину следили, сторожили меня. чтобы все выпытать?

- А, вы на счет моего своевременного появления! Здесь вот что, здесь нет никакой скважины, а просто элементарная газодинамика.

Толя мотнул головой, пытаясь стряхнуть с себя неуместный научный термин.

Богданов же, радостно принялся объяснять:

- Здесь у нас явление есть в квартирах. Я сам открыл! Когда дверь напротив открывают, возникает перепад давлений, вследствие чего возникает простая волна разряжения - воздушный порыв, сквознячок такой. Ну, и дверь в пустую комнату начинает приоткрываться тоже и поскрипывает.

Богданов схватил Толю за руку, потащил к той двери, скрывавшей странные настенные росписи, и принялся дергать ее потихоньку, впрочем, не давая все-таки заглянуть вовнутрь. Послышалось жалобное всхлипывание.

- Оооо!, - в глазах инженера появился интеллигентский огонек, - я специально исследовал феномен, опыты ставил, лепесточки папиросной бумаги развешивал, оценивал напор воздуха...

- Хм, - Толя тоже проникся естествоиспытательским духом, - Наверное, щель где-то тут имеется.

- Да! Конечно! Щель, именно щель, - обрадовался взаимопониманию инженер.

- Ну так , вы бы ее заделали чем-нибудь.

- Эх, эх, надо бы конечно, да некогда все, руки до всего не доходят.

- Бред, -пришел в себя Толя, - руки не доходят, а анонимки писать, доходят?

- Анонимки? - искренне удивился хозяин.

- Да, в академию. Будете отрицать и плечами пожимать?

Богданов ничего не ответил но плечами пожал.

- Признайтесь, писали, мол, профессор зажимает ваше эпохальное открытие? Ну, да что с вами разговаривать, Петр Семенович, правильно рассудил - надо вам на работу сообщить, где вы работаете?

- Я не писал никаких анонимок, - пришибленным голосом начал оправдываться Богданов, - Я, наоборот, хотел все прямо обсудит с профессором, для того и приходил в институт. Я уверен, все сразу бы выяснилось, я бы доказал профессору, что он ошибается. Он бы все понял, но анонимок, анонимок я не писал. Неужели вправду... в академию?

- Нет, я все придумал, специально, для потехи.

- Странно, - удивился чему-то своему Богданов.

Толя, затаив дыхание, ждал продолжения.

- Вы мне не верите? Но, ей-богу, я заплатил слишком высокую цену, я столько лет потратил на эту рукопись, господи, да тут все поставлено на карту, и неужели я бы смог опуститься до такой низости? Да и зачем мне скрывать свою фамилию? У меня теперь только одна цель - побыстрее все обнародовать, чтобы не пропало зря. И главное, главное - десятый спутник, его же надо искать! Ведь я уже три месяца нигде не работаю, я все бросил, чтобы закончить рукопись. Теперь уж мне только одно, или науное признание, или в злостные тунеядцы...

- Как, значит вы не работатете? - удивился Толя. - На что же вы живете?

- Вначале были деньги, а потом я занял небольшую сумму, - Богданов смутился, - У Елены занял. Она, правда, не хочет этого признать, но я отдам потом или подарю ей что-нибудь.

Бред, подумал Толя Ермолаев, окончательно запутываясь.

- Я сейчас плохо соображаю, мне нужно все обдумать, я лучше пойду.

- Конечно, конечно, спасибо вам большое, Анатолий. Еидинственное хотел спросить: что теперь с рукописью, что решили?

- Не знаю, ничего пока не решили. Возможно, вас попросят выступить на ученом совете.

Инженер обрадовался.

- Вот это хорошо бы, а когда?

- Не знаю, пока ничего неизвестно...

- Может быть, я вам позвоню?

- Нет, лучше я вам позвоню, если что-то прояснится.

Заполучив телефон инженера, Толя сухо попрощался и вышел.

О, да вы зубатка!

Следующим днем отдел профессора Суровягина стал напоминать генеральный штаб действующей армии перед решающим кровопролитным сражением. Главнокомандующий в своем кабинете напряженно обдумывал план предстоящей баталии. Время от времени к нему с докладом являлись сотрудники отдела, принося вести о положении в неприятельском лагере. Первым пришел Мозговой и доложил, что обследование документации психдиспансера не дало положительных результатов. Таким образом развеялись всякие надежды на скорую помощь минестерства здравоохранения. Вторым явился специально вызванный Толя Ермолаев. Профессор мрачно выслушал весть о безработном статусе инженера, а в конце, указал Толе на его болезненый вид, тут же поствил диагноз:

- Вы, Ермолаев, наверно коньяк пили вчера.

Затем был извлечен из домашенго лазарета Виталий Витальевич Калябин. Он предстал перед профессором в позе несправедливо обиженного человека, страдающего острым респираторным заболеванием. Он непрерывно краснел, потел, картинно кашлял то и дело хватаясь рукой за обмотанную мохеровым шарфом шею. Впрочем, все эти телодвижения никакого сострадания со стороны Петра Семеновича не вызвали и Калябину было дано указание срочно обойти всех заинтересованных лиц в институте и тщательно подготовить общественное мнение к публичному выступлению инженера на совете. Неизбежность выступления казалась профессору очевидной, в особенности после повторного звонка из академии. Оттуда настоятельно требовали скорейшего решения путем честного и объективного разбирательства. Что же, мысленно решил профессор, будет вам разбирательство. Тонкий политик и проницательный человек, он настоял на проведении ученого совета утром ближайшего понедельника. Тем самым профессор избавлял ученое собрание от присутствия людей легкомысленных, таких, например, как теоретики Шульман и Буров, которые и в другие дни раньше обеда на работе не появлялись, а кроме того, была уже пятница, и за оставшиеся три неполных дня, приглашения посланные секретарем Лидией Ураловой, инженер мог и не получить. При таком удачном стечении обстоятельств, работу доложил бы Калябин и все обошлось бы без прямого контакта с автором.

Все утро Толя Ермолаев перебирал в памяти события вчерашнего вечера, пытаясь докопаться до сути вещей. Теперь, по трезвому размышлении, казалось, Богданов мало походил на анонимщика. Но если инженер не причастен, то возникает вопрос: кто же? Не найдя ответа, Толя решил поделиться сомнениями с Михаилом Федоровичем Мозговым. Тот стал допытываться, знал ли кто из окружения инженера о происходящих событиях. Толя вскользь упомянул Елену и Мозговой встрепенулся:

- Елена Разгледяева? А не родственница ли она известного философа? Толя утвердительно покачал головой.

- Ну, как же, знаем, знаем, упырь на теле советского естествознания. Слыхал, слыхал, и о жене его тоже, чертовски привлекательная женщина, говорят. Ооооооо, эти на все способны!

При упоминании Елены Толя возмущенно посмотрел на коллегу.

- Если не они то кто? Или вы хотите сказать, что анонимщик - здесь, в институте?

Толя не веря словам своим, бухнул:

- А почему бы и нет?

Здесь Михаил Федорович изменился в лице и предложил Толе пойти покурить. В курилке, они были вдвоем, и Мозговой принлся пространно и витеивато рассуждать о тонкостях научной работы.

- Вы, Анатолий, пока еще не вошли в курс дела и не все еще понимаете. Дело даже не в том, что университет - это одно, а наша реальная жизнь совсем другое. Вы, наверно не понимаете, куда попали... -Мозговой сделал многозначительную паузу, - вы попали в лучший институт, ведущий, союзного масштаба, но даже и здесь упрощенный взгляд на вещи может привести к непредвиденным затруднениям. Как сказал один очень умный человек: "Не подставляй шею, но подставляй зад", - постоянная ироническая усмешка Мозгового стала еще более едкой, - Наступают события, грядут перемены! Разные тайные силы оживают и действуют. Ведь наш институт - сложный, живой организм. Как он устроен - не каждый знает. В нем нужно пожить, пообтереться, а так совершенно не понятно, какая будет реакция, если где-то что-то не то. С виду тихо и мирно, а чуть поглубже копни каким инструментом, глянь, ан уже зашевелилось, забродило, серный воздух и бульканье - пошла волна болотная. Вот тут-то люди и проверяются на сообразительность, на выживаемость. И что самое смешное, вся эта буря весь этот девятый вал из сущей чепухи, из-за выдумки произойти может. Поэтому всегда нужно быть на готове и главное, главное, нужно изучать и анализировать, размышлять надо! Умный человек всегда много размышляет, прежде чем чего-нибудь подумает. - Мозговой сделал паузу, будто наслаждался последней идеей.

- Вы не смотрите: раз институт у нас тихий и маленький, то все и ясно, и произойти ничего не может. Наш коллектив - капелька в океане, но каждая капелька знает, чем живет океан, куда волна пошла, куда рыбы плывут и когда сети забросят, а на поверхности ведь что? Сельд, мелочевка мечется стайками, куда инстинкты гонят. Вопросы разные задает: что делать и как жить? А крупная рыба, глубоководная - она все больше на месте стоит, плавниками шевелит, наблюдает и анализирует. Размышляет. Такой рыбе и сеть не страшна.

- Так я не понял, болото у нас или океан? - не выдержал Толя неорегинальной рыбной болтовни. - Вы лично, на глубинке пасетесь?

Мозговой удивленно посмотрел на Толю. Он видно не ожидал, что всегда тихий и покладистый молодой специалист может огрызнуться.

- О, да вы зубатка! - воскликнул Мозговой, - А с виду просто - карась.

Открытие Михаила Федоровича было верным лишь отчасти. На самом деле, Толя Ермолаев производил еще более противоречивое впечатление. Сам он, кстати, долго этого не замечал. Но, однажды, он с удивлением обнаружил, что в глазах разных людей выглядит совершенно неодинаково. Одни говорили, что Ермолаев меланхолик и зануда, другие находили его человеком остроумным, веселым и чуть ли не душой компании, третьи, к ним присоеденялись и его родители, считали его вспыльчивым и неуравновешанным. Вот и сейчас он возмутился. Призыв Мозгового размышлять и анализировать, был явно не по адресу. Наоборот, способностью размышлять над окружающими явлениями он выгодно отличался от сверстников. Еще в университете за страсть к анализу часто подвергался насмешкам сокурсников. И это касалось практически всех наук: от устоявшихся веками математических до живых быстро меняющихся общественных дисциплин. Будучи естественником, он наивно предполагал, будто любая научная система должна объективно отражать реальность, хотя бы и прближенно. Не принимая ничего на веру, вместо того чтобы заучить непонятное место, он зарывался в пыльные подвалы публичной библиотеки, в живое, дышащее полемическим задором море первоисточников. Ему нравились эти книги. Особенно тем, что их авторы не стеснялись переходить на личности даже в самых абстрактных вопросах. В них было все: и уничтожающая, просто убийственная критика запутавшегося ренегата, и блестящие по своей краткости характиристики миллионов людей, и отеческое, доброе слово неопытному единомышленнику. В этих книгах жили настоящие люди, они так жарко, с такой заинтресованностью отставивали свои непремеримые позиции, что трудно было поверить, будто они настолько враги, что не могут одновременно находиться на одной планете и получать тепло от одной звезды. Да, казалось, однажды встретившись, эти люди могли бы хулигански наброситься друг на друга и разорвать соперника в клочья, а в сущности все они были очень воспитаны, одинаково хорошо образованы и знали много языков и кушали всегда с ножем. И уж совсем трудно было представить, что эти философские игры могли окончиться кровопролитем.

В общем Толя Ермолаев, очень выделялся испытательским духом, но, возможно, призыв Мозгового к размышлению, как раз именно не книжному, был весьма кстати.

- Ладно, ладно, не обижайтесь, - успокаивал Мозговой молодого коллегу, - Сейчас нужно консолидироовать силы. Есть люди в академии, заинтересованные в скандале, есть такие люди и внашем институте, - он сделал паузу и добавил: - А что, недурственно будет если П.С. станет академиком?

В этот момент появилась Лидия Уралова и вручила Мозговому повестку.

- И слава богу, - сказал Мозговой, теребя листочек, - Докладчику надо бы сообщить.

- Докладчику отправила, - бросила Уралова и исчезла. -Отправила, отправила, - передразнил Мозговой, - Представляю нашего инженера пропустившего свой доклад. Этак он вообще взбелениться. Не понимаю, чем они там думают?

- Когда доклад? - спросил Толя.

- В понедельник, в десять.

- Не беспокйнесь, я сообщу Богданову.

- Ну, молодец, Анатолий, опять к инженеру пойдете? Вот это гражданская позиция, вот это здорово. Скажу вам честно, не каждый на вашем месте решился бы пожертвовать своим временем, да что там времнем, может быть чем и больше, во имя общего дела.

Толя промолчал, решив не реагировать на насмешки Мозгового. Но тот не отставал.

- А может здесь что другое? Эээ меня не проведете, так что там, вы говорите, у них с Еленой Разгледяевой?

- Я вам ничего не говорил.

- Да-да, я просто размышляю: нет ли и у вас там своего интереса? Что вы так на меня смотрите, я же, собственно, не против. Ведь хорошо, когда наши личные интересы совпадают с общественными, полезно для дела и души. А что, действительно хороша? Ну, прямо ничего и спросить нельзя, - Мозговой сделал обижанное лицо. - Ладно, молчу, молчу. Я же понимаю, есть темы, так сказать, запретные, всякого рода тайники, подвалы и потемки чужой души. То есть, конечно, наоборот - чистые и светлые порывы, не нуждающиеся в свидетелях. Не смею прикасаться. Значит, инженеру сообщите. Вот только жаль мне его, ведь такой удар может быть, ведь разнос по полной программе. - Мозговой задумался на секунду. - А что, может быть так и нужно, а то все отписываемся, интеллигентски уговариваем. Не лучше ли одним махом, хирургически так сказать. Может человек и одумается. Вот только я не понимаю эту женщину, куда же она от мужа уходить, ведь пропасть, дно. Как же перенесет провал своего избранника? Ведь у женщины нет более горя, чем крах любимого подопечного. Вот если бы нашелся добрый человек, объяснил бы, растолковал, успокил, да согрел! Но где сейчас такого надешь? - Мозговой ласково улыбнулся и затушил сигарету.

После перекура Толя принялся звонить инженеру. Инженер, как и полагается безработному сидел дома и узнав о понедельнике занервничал и засопел.

- Так скоро?

- Вы же и хотели побыстрее.

- Ну да, конечно побыстрее, что я, действительно? Просто неожиданно. Ладно, понедельник, так понедельник.

- В десять часов утра, - старательно повторил Толя.

- А на проходной меня пропустят?

- Не беспокойтесь, вы же докладчик, - успокоил Толя.

- Все-таки как-то ... вы предупредите, там у вас такая строгая женщина, ладно?

- Хорошо, - еще раз успокоил Толя.

- Подождите, - воскликнул инженер, - не вешайте трубку, я вам что-то должен сказать, да забыл. Ах ты господи, вылетело из головы... сейчас, сейчас... - воцарилась тишина и Толя зачем-то решил помочь Богданову:

- Насчет анонимки?

- Нет, я же говорил - вы мне не верите?

- Не знаю.

- Ладно, не сейчас, потом, ах, черт, что же я... от волнения забыл. У меня от волнения в голове все перемешивается, это все болезнь моя, застудил голову - теперь маюсь.

- Наверное насчет Елены. Как у них все прошло?

- Да, да, конечно! - обрадовался инженер, - Спасибо, как я мог забыть, смешной я человек, о самом главном и забыл. Скажите, Анатолий, ведь смешно самую главную живую ниточку потерять. Конечно, я про это хотел... в суде все прошло нормально, т.е. разводом, и Разгледяев совсем не настаивал, тихий такой был, мне даже жалко его стало. А Елена, сегодня веселая, будто не в суд ходила, а в театр, на комедию, и теперь вечером у нас будет пир, так что мы вас ждем. Не беспокойтесь, ничего особенного, все свои, т.е. мои друзья старинные, кстати, очень интересные люди, с идеями, вам понравятся. Я только не знаю, как это называется, помолвка - не подходит, в общем праздник. И Елена очень вас звала.

- Но я... наверно не смогу...- начал отказываться Толя.

- Вот именно, она и сказала, если будете отказываться, то передать, на том конце снова послышалось сопение, - вот, вспомнил. Передай, говрит так: не обижай хранительницу тайного списка. Что здесь - я не знаю. Она ведь выдумщица ужасная. Так вы будете?

- Не знаю...

- Нет, нет, приходите, мы все будем так рады!

- Я не могу наверняка обещать.

- Вы не обещайте, просто приходите. Ждем, приезжайте сразу после работы. Ей-богу не пожалеете.

- Хорошо, я постараюсь, - не умея прямо отказать, выдавил Ермолаев.

Положив трубку, Толя глубоко вздохнул. В сущности, ему даже хотелось прийти. Здесь, кроме всего прочего, было проснувшееся любопытство. Ему захотелось посмотреть рукопись, может и правду она не такая уж и бестолковая. Ну, или во всяком случае убедиться наверняка, если это графомания и ничего больше. Ох, а если, графомания, Толя, даже испугался, это ж в понедельник будет такое побоище...

Толя решил найти Калябина, и он его быстро нашел, но проку от этого было мало. Рукопись читал профессор, а сам Виталий Витальевич был очень сердит. Он обругал инженера, назвал его соченение бредовым, принялся жаловаться на свое больное состояние и, не обнаружив должного сочувствия, удалился для подготовки общественного мнения.

После беседы с Калябиным у Толи возникло странное, противоестественное для члена науного коллектива раздражение к коллегам. Чего они, собственно, мечутся и суетятся? К чему эта возня и нервозность?

От досады Ермолаев пошел на рабочее место и принялся за расчет очередной поправки. Как ни странно, работа заладилась и к вечеру был получен очень важный промежуточный результат. Толя ощутил прилив сил, настроение его поправилось и он принял твердое решение не обижать хранительницу тайного списка.

Понемногу проясняется

Вечером, на квартире инженера Богданова царила приподнятая праздничная атмосфера. Играла музыка. Изрядно потрепанная патефонная пластинка со скоростью сорок пять оборотов в минуту пела нежным отроческим голосом "Санта Лючия". За выдвинутым на середину кухни столом расположилась весела компания из четырех человек. Во главе стола, в роскошном крепдешиновом платье с видом языческой богини, или, по крайней мере, предводительницы значительного советского учереждения восседала Елена. По правую руку руку сидели двое мужчин лет сорока пяти, слева - инженер. Место напротив ожидало Анатолия Ермолаева. Один, с гоголевским носом что-то возбужденно говорил, другой отрицательно качал головой пытаясь перебить оратора и одновременно зацепить розовый ломтик докторской колбасы. С легкой блуждающей улыбкой, подперев голову руками, на них глядел инженер. Именно в этот момент позвонил Толя. Елена, сразу догадалась кто пришел и направила хозяина встречать. Но потом сама не выдержала, и первой вернулась держа за руку сконфуженного Ермолаева:

- Знакомьтесь, это мой защитник-герой Анатолий Ермолаев!

Она представила ему пристутсвующих и тот сразу забыл их имена. Как выяснилось, обоих незнакомцев называли по-дружески - одного Доктором, а другого Гоголем-Моголем. Гостя усадили, подставили тарелку и налили шампанского.

- У меня есть тост, - обращаясь к хозяину, поднялся Доктор. - Коля, знакомы мы не первый год, близко знакомы, но все как-то не было случая сказать самое главное. То есть говорить-то мы говорили, и до хрипоты, и до ссоры, но все о делах-проблемах. Теперь же я хочу сказать о тебе. Ты уж извини за длинноты, но зато от чистого сердца. Тяжело быть без друзей, но еще тяжелее быть без товарищей, без людей, с которыми можно обо всем говорить, которым можно доверить свои сокровенные сомнения, переживания, без страха, что они тебя чем-нибудь попрекнут или, не дай бог, над чем-нибудь твоим сокровенным посмеются. Человек не может жить один, даже если он самый умный. Всех не обхитришь, всегда найдется такой хитрец , что его не обойдешь, и этот самый главный хитрец - ты сам. Но с самим собой долго не поспоришь, вот и начинаем мы искать вокруг родную душу, и даже не для того чтобы излиться, а чтобы самому из других уст услыхать свои мысли-сомнения. Нужно обязательно знать - есть еще люди, и не только в книжках, а живые, рядышком, у которых болит и ноет тоже самое. А иначе, свихнешься от окружающей пустоты и радости.

- Эка завернул, - вставил Гоголь-Моголь.

- Подожди, я серьезно, - продолжал Доктор, все больше и больше волнуясь. - Я же о главном. Не знаю, но мне было очень тяжело, пока я тебя, Коля, не встретил. Ох, тяжело, кричать криком хотелось: где же вы люди? Куда исчезли? Ведь были же, я же читал, господи, еще сто лет назад были, с мыслями нормальными, с разговором человеческим, с моими болячками. Все, конечно, кричат: время другое, стрессы, экология, не справляемся с потоком информации. Чепуха, где она информация? Да и не в ней дело, дело же в идеях - а где они, новые идеи? По пальцам пересчитать можно - раз, два и обчелся, но то еще не беда, старое и то забываем. - Доктор вдруг задумался, и, усмехнувшись, сказал: - Вы можете сказать, мол я для нашего гостя, Анатолия, говорю, но ей богу нет, или не потому лишь... Я говорю от того, что грустно без человека, тяжело без людей. Но это нам, в тепличных, можно сказать, условиях, а каково же тебе, Коля, было, как же ты превозмог, с твоей бедой? Я знал, правда, много таких с бедой, думал, они должны быть желчны и злы, я думал, что они должны нас всех тут ненавидеть, и нетолько сотрапов, но и нас - простых, слабых, молчаливых. А вот ты меня опроверг, исцелил, за равного принял, но я лично с равенством не могу согласится. Да, да, не спорь, мы все здесь не согласимся. Я следил за тобой, как ты начал среди нас жить, удивлялся, с какой жаждой, жаждой и интересом. Скажи, откуда интерес после всего остается, откуда горение - ведь работать начал как бешенный, я же знаю, слышал про твои успехи. Но тут опять - испытание. мы-то все потихоньку живем, по зарплате; выдумывать - хлопотно, внедрять - специальным законом запрещено. И начались тут твои новые мытарства, ведь все еще по Аристотелю, движение вследствии толкания: бумажкам ножки приделывать, шестеренки маслицем подмазывать, иначе вперед - никак. И все самому. Ну, думаю, завязнешь ты, все в трение уйдет необратимо, на повышение энтропии ближнего космоса. Так и есть. Что-же жизнь - беспросветная штука, несправедливая: все коту под хвост? - Доктор сделал паузу, оглянулся вокруг и вдруг улыбнулся. - Нет, не так, забрезжил просвет, разошлись три тучи и в проеме синий кусок неба вывалился. Есть все-таки справедливость, есть высшая истна; посветлело в доме твоем, теплее на душе стало - пришла любовь. Как же она чертовски хороша! - Доктор потянулся стаканом к Елене, - За тебя, Лена, за твой талант быть такой, как ты есть. Ты теперь всю его жизнь оправдала, с тобой теперь поднимется. За тебя.

Все встали. Гоголь-Моголь облегченно вздохнул.

- Ну, думаю, куда он клонит? Ох, хитрец, безропотно присоеденяюсь, ибо для чего еще жить если не для красоты?! Только женщины такие раз в тыщу лет являются миру. Да-да, а вы думали, отчего великих изобретений мало, что же некому творить? Э, навалом, а вот стимулов, причин, натуры, так сказать - вот чего дефицит! За тебя Елена.

- Ладно, ладно. Спасибо тебе, Доктор, - Елена благосклонно позволила поцеловать ручку, - И тебе Гоголь-Моголь, изволь.

Жалобно заскрипел патефон, но странные люди были слишком заняты друг другом.

- А что вы, младая науная поросль, думаете насчет развития транспортных коммуникаций в России? - Гогоголь-Моголь уперся в Анатолия. Тот смутился, и вопрошающий пояснил:

- Я в смысле социального решения в духе высшей справедливости.

- В духе высшей справедливости? - Толя по-прежнему недоумевал.

- Да, в этом самом духе.

Гоголь-Моголь подмигнул Доктору.

- Ничего не думаю, - честно признался Ермолаев.

- Э, молодой человек, давайте не увиливать. Вы представитель официальной науки и не должны так отвечать. Ну вот, к примеру, дирижабль как по-вашему, разве не подойдет для бескрайних просторов России?

- Дирижабль неповоротлив и к тому же не надежен, сгореть может, вспомнил Толя некогда прочитанные популярные статейки.

- Нет, это не аргумент, я же неговорю о допотпных моделях, я имею ввиду с учетом современной технологии.

Толя заколебался.

- Ну, не знаю, если с учетом, то наверное...

- А вот и нет! - обрадовался Гоголь-Моголь Толиному согласию. - Заблуждаетесь. Дирижабль - утопия и здесь никакие технологии не помогут. Понимаете, Анатолий, дело не в технологии, дело в идее. Ведь идея изначально мертворожденная. Ведь что есть свободное воздухоплавание? - Гоголь-Моголь патетически взмахнул рукой. - Это парение огромных предметов легче воздуха! Представляете, Анатолий, идет в колхозе жатва, мужики овсы жнут, и вдруг над ихними головами появляются гигантские парящие предметы. Ведь это непрелично...

- Слушай, Гоголь, - перебил его инженер, - что ты к человеку пристал, человек в гости пришел, а ты... ты бы по делу...

- Нет, погоди. Разве русский мужик приемлет в небе парящие предметы? Ведь это же огромные сигарообразные машины! Чепуха получается. Разве можно дирижаблями осуществить всеобщее равнодействие?

Толя оглянулся по сторонам. Инженер и Доктор что-то перебирали в тарелках, а Елена из последних сил пыталась удержаться от смеха.

- Или представьте, Анатолий: тот же самый колхозник решил в город за промтоварами смотаться. - Не унимался Гоголь-Моголь, - Берет он в карман честно заработанные трудодни, выводит из сарая личный цеппелин, садится в гондолу и прямехонько плывет в райцентр, сутки туда и двое обратно, с учетом направления ветра. Опять же чепуха получается. Как же быть?

Ермолаев не знал, что и ответить.

- Именно, Анатолий, надо отбросить пагубную идею с дирижаблями! А что же остается? Как транспортную проблему решить при нашем бездорожьи? Тупик? Нет! Есть гениальный план, - Гоголь-Моголь взял бутылку шампанского. - Пусть здесь будет столица, - он расчистил в центре стола место и водрузил бутыль, - а вот, - принялся двигать стаканами и другими предметами, - остальные города. Вот, к примеру, Вышний Волочек, - он указал на подсохшую корочку черного хлеба. - Как все это объеденить в единую систему, чтобы по всем параграфам было равнодействие? Ха! Очень просто, ничего нового не нужно выдумывать. Зародыш, как говорится, давно в утробе.

Гоголь-Моголь поднялся над столом, словно ястреб над птицефермой, и начал водить крылами.

- Продлеваем все существующие радиусы метрополитена по найкратчайшей геодезической линии, под реками, полями, озерами, от города к городу, от поселка к поселку, от деревни к деревне, до самых дальних, некогда отсталых приграничных районов, осуществляя, наконец, на практике великое социальное единение. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Вышний Волочек! И помчали голубые составы за пятачек население из города в деревню, а из деревни непрерывным потоком, минуя промежуточные инстанции, пошел натуральный продукт! Исчезла, наконец, постылая провинция, мы все теперь граждане - столичные жители...

- Не выйдет, - перебил Доктор.

- Почему же? - опешил Гоголь-Моголь.

- Не получится.

- Как это не получится, - уже возмутился изобретатель деревенского метро, - От чего?

- Мрамору не хватит.

- А мы заменитель искусственный использовать начнем.

- Заменитель? - Доктор поморщился, - Ну, а как же с равнодействием в духе высшей справедливости. Что же, одним - натуральное, а другим - суррогат?! - отпарировал Доктор.

Гоголь-Моголь глубоко задумался. Толя все никак не мог понять, серьезно они спорят или просто балагурят. Доктор пристально, как бы даже с сочувствием, рассматривал оппонента. Инженер по-прежнему ковырялся в тарелке, а Елена, вдруг наклонилась к нему и что-то шепнула на ухо. Тогда инженер выключил патефон и они вышли, предупредив, мол сейчас, сейчас.

Скрипнула дверь, ведущая пустую комнату. Толя вспомнил про детский рисунок на стене и странное, унылое настроение овладело им. Оно каким-то непонятным образом перекликалось с речью Доктора, с необычной исповедью одного немолодого человека перед другим. Толя незаметно выпал из окружающего действия. К реальности вернул Доктор слегка коснувшись его плеча и позвав тихим лечебным голосом.