Гражданин тьмы

1. ДЕНЬ С УТРА

Вышел погреться на солнышке и заодно хлебца прикупить. Жена моя Мария Семеновна осталась дома, чтобы при готовить борщец и отварить картохи на обед. Выходной день, воскресенье, проходил под знаком лени и душевной пустоты.

Утро выдалось жаркое даже для середины июля: высокое и чистое небо, сквозь которое легко просматривался склон горы под названием "вечность", никакого намека на ветерок, - и кто бы мог подумать, что именно в такую замечательную теплынь начнутся события, которые перешинкуют мою жизнь, будто кочан капусты...

На стоянке кучковались трое водил из нашего дома и с ними полковник в отставке Алеутов. Обычная утренняя сходка. Я подошел выкурить сигарету. Моя "шестеха" - десятилетка с поржавевшими боками сиротливо выглядывала из-за спины новенького микроавтобуса "Мицубиси". Все в порядке, цела-целехонька. Да и кто, честно говоря, теперь на нее позарится, если весь двор заставлен иномарками и среди них попадаются такие, которые стоят целое состояние?.. Некоторые из шикарных автомобилей, не уместясь на стоянке и прилегающем сквере, примостились впритык к дому и заглядывали лукавыми мордами прямо в окна первого этажа. Правильно пишут в независимых газетах: растет благосостояние нации не по дням, а по часам.

Когда я пошел, водилы обсуждали последние политические новости. Юра Гучков (серый "Опель-Рекорд") и Дема Захарчук (инжекторная "десятка") придерживались мнения, что от нового президента можно ожидать чего угодно, вплоть до немедленного ареста Бориса Абрамовича; Павел Данилович, пенсионер ("Запорожец" первого выпуска), поддерживал китайскую модель развития, но еще ни разу за все время нашего знакомства (около двадцати лет, не меньше) ни разу ни о чем не высказал прямого суждения и в спорах всегда отделывался какими-то чрезвычайно язвительными намеками; но безусловно самым авторитетным в этой компании был полковник Алексей Демьяныч Алеутов. За ним тянулся шлейф многолетней беспорочной службы в органах, в особом подразделении, занимающемся охраной высокопоставленных лиц. Доводилось ему охранять Брежнева и Андропова, а уж господ-товарищей рангом пониже нечего и считать. Имелся у него орденок, который он заработал в той давней истории, когда лейтенант Ильин попытался укокошить генсека. Иными словами, полковник Алеутов знал жизнь государей не понаслышке, как средний обыватель, а изнутри. Но держался всегда скромно и с каким-то неколебимым крестьянским достоинством.

Когда появилась свобода и народ узнал всю правду об омерзительной сущности коммунячьего режима, Алеутова стали частенько приглашать консультантом в разные программы и фильмы, но довольно быстро отказались от его услуг. Причина в том, что сколько его ни подначивали и ни вразумляли, полковник так и не научился бранить своих прежних господ, напротив, вспоминал о них с какой-то меланхоличной уважительностью, граничащей с идиотизмом.

В нашем дворе полковник появился с год назад. Уйдя в отставку, он не смог расстаться с любимым делом, да и на пенсию, как известно, не проживешь. Нанялся охранять крупного бизнесмена Алабаш-бека Кутуева, который на ту пору как раз прикупил две квартиры на пятом этаже. Благодаря своему открытому и доброму нраву Алексей Демьяныч быстро перезнакомился со всем домом, а уж местные водилы стали ему как родные. Он безвозмездно приглядывал за стоянкой по ночам, что многие принимали за чудачество, уходящее корнями в его совковое прошлое. В подъезде, где поселился Алабаш-бек, для полковника оборудовали небольшой смотровой кабинетик с прозрачными пуленепробиваемыми стеклами, но все равно жильцы смотрели на него как на обреченного. Уже третий месяц держался упорный слух, что бизнесмена Кутуева вот-вот должны то ли взорвать вместе со всем этажом, то ли отстрелять, когда он будет садиться в один из своих джипов. Я относился к тем, кто не сомневался в достоверности слуха. Достаточно было один раз увидеть этого печального пожилого, заросшего шерстью горца, ворочающего, по сообщениям прессы, миллиардным состоянием, чтобы понять: да, дни этого человека сочтены и он сам об этом знает.

Алеутов слух опровергал, говорил: Кутуев - хороший человек, зачем его убивать? Никому он не мешает... Явно выдавал желаемое за действительное. Правда же была такова, что родного брата Алабаш-бека уже кокнули в Гудермесе, якобы случайно, при рутинной зачистке, и двоих племяшей выкинули из окна отеля "Рэдиссон-Славянская". Неделю трупы показывали по всем каналам. Подбиралась, подбиралась беда к нашему дому, а при коммерческих разборках - теперь это известно каждому школьнику - невинными жертвами всегда в первую очередь оказываются охранники и случайные прохожие. Они обязательно погибают, даже если объект нападения останется невредим. К примеру, как в давней истории с Борисом Абрамовичем, когда при покушении его водителю взрывом оторвало голову, а сам магнат лишь стряхнул кровинки с рукава и пошел спокойно заниматься бизнесом дальше.

- Викторович, вот ты законы хорошо знаешь, да? - обратился ко мне Юра Гучков уже после того, как мы со всеми обменялись рукопожатиями.

- Ну? - сказал я.

- Как считаешь, правильно генералу по яйцам двинули? Или опять кремлевские штучки? Со стороны закона как это выглядит?

Он имел в виду курского губернатора, которого накануне, за несколько часов до выборов, сняли с дистанции. Новость свежая, вровень с ближневосточным конфликтом.

- У нас свои законы, у них - свои, - ответил я туманно, как и было принято в этой компании.

- Теперь опять посадят, - вставил Павел Данилович. - Как в девяносто третьем. В ту же камеру.

- Могут и усы оторвать, - добавил Дема Захарчук.

- Алексей Демьяныч, а ты усатого не охранял? Не доводилось?

- Нет. - Полковник пригладил седой ежик волос. - Когда он на горизонте появился, я уже сходил с арены. Андропова охранял, а этого нет.

- Но ведь Руцкой - хороший человек?

- Еще какой! В Афгане себя зарекомендовал.

- За что же его так?

Полковник собрался ответить, но тут ко второму подъезду подкатил синий "Бьюик", из него выпорхнула стройная красотка в шортиках и бордовой маечке, и Алеутов помчался туда сломя голову, легко, как пушинку, неся многопудовое пожилое тело. Подхватил у красотки черный чемоданчик, проводил до дверей и вместе с нею скрылся в подъезде.

- Массажистка Алабашкина, - уверенно заметил Юра Гучков.

- Каждый день новая, - позавидовал Захарчук. Павел Данилович с грустью заметил:

- Недолго нам, хлопцы, здесь тусоваться. Скоро попрут.

- Куда? - не понял я.

- Да слыхать, бек замыслил подземный гараж строить. Ну, там с сауной, с бассейном. Все как положено. Весь сквер откупил.

- Не успеет, - возразил Гучков. - Уже приходили наводчики. Демьяныча, конечно, жалко. Пристрелят ни за что, как собаку.

- Знал, на что шел, - съязвил пенсионер. - Нынче денежки никому даром не даются.

- Интересно, - вслух задумался Захарчук, - сколько он им отстегивает? Ведь телки одна другой лучше. Элитный товар.

Я уже докурил сигарету - и откланялся.

От нашего дома до большого, двухэтажного супермаркета - прямая асфальтовая тропа, почти парковая аллея, когда-то тенистая и благодатная, осененная могучими липами, но ныне превратившаяся в кровеносный сосудик мощных рыночных артерий, опутавших город. На трехстах метрах чего тут только не было: лохотронщики, бабушки с укропом, бомжи, наркоманы, проститутки, унылые кришнаиты с бритыми головами, даже двое быстроруких художников-портретистов, - короче, вся ликующая, обновленная Москва в миниатюре. Купить можно все, что душа пожелает, от куска мыла до парной свинины. Раза три в день самостийные торговые ряды подвергались "проверке" милиции либо рэкетиров и вымирали, будто Латинская Америка в сиесту; но лишь только сборщики податей исчезали, кипучая жизнь мгновенно возобновлялась с удвоенной силой, и разве что пятна крови кое-где на асфальте напоминали о том, что недавно был налет.

Вестник судьбы явился передо мной в облике бледной девчушки лет двадцати, с подчерненными глазами и ярким ртом. Сперва я принял ее за наркоманку, промышляющую в поисках утренней дозы и готовую на любые услуги, но девчушка, несмотря на бледность, была прехорошенькая, и я охотно задержался, чтобы с ней поговорить.

- Хотите немного заработать? - спросила она певучим голосом, улыбнувшись, как утопленница.

- Еще бы! - подтвердил я. - А как?

- Вы здоровый человек?

- Вполне. А что?

- Я представляю фирму "Реабилитация для всех". Слышали про такую?

- Нет... И чем могу помочь?

Девица еще лучезарнее улыбнулась и повела рукой в сторону зарослей шиповника.

- Там скамеечка, будет удобнее...

Разговор складывался не более несуразный, чем все другие возможные разговоры на этом пятачке, и мне бы распрощаться и двинуться дальше, но я поплелся за ней, словно зачарованный. В общем-то, это естественно. Смазливая юная рожица и круглые коленки по-прежнему имели надо мной неодолимую власть. Плюс к этому за все годы потрясений я не утратил присущего мне от природы идиотического любопытства.

Насчет скамейки она не соврала, но пришлось выйти чуть ли не к метро. Уселись - и девушка предложила сигареты "Парламент". Прикурили от моей зажигалки. Вокруг - ни души, только солнце и в каком-то мареве дома. Действительно хорошее местечко, укромное, здесь можно лишиться головы прямо среди бела дня. Но не в такой ситуации. Если предположить, что девица работает не одна и сейчас нагрянут лихие помощнички, все равно с меня нечего взять: "Роликса" на мне нет, одежонка тухлая и в кармане сорок рубликов чистоганом, не больше... Не наркоманка и не лохотронщица - тогда кто же она?

- Предварительно вы должны ответить на несколько вопросов. - Девушка с деловым видом достала из сумочки блокнотик в кожаном переплете, щелкнула шариковым паркером. Сигарета ей не мешала, дымилась в свекольных губах сама по себе, как у заправского курильщика-мужика.

- А-а, - обрадовался я. - Значит, вы от какого-то предвыборного штаба? Студентка, да? Девушка удивилась:

- Я же сказала, откуда я... Фирма "Реабилитация".

- Но с какой стати я должен отвечать на ваши вопросы?

- Вы хотите заработать?

- Хочу... Кто же не хочет... А о какой сумме речь?

- Если повезет, то одноразово можете получить пять тысяч, - вытащила сигарету изо рта и стряхнула пепел.

- Пять тысяч рублей?

- Почему рублей? Долларов, конечно. Не наркоманка, не проститутка и не лохотронщица, подумал я. Скорее всего, психопатка.

- Деньги хорошие. Задавайте вопросы. После нескольких стандартных вопросов о паспортных данных девушка продолжила:

- Пол?

- Мужской.

- Национальность?

- Руссиянин.

- Возраст?

- По паспорту пятьдесят шесть. Но выгляжу я моложе.

- Хронические заболевания?

- Все, какие есть?

- Можно основные.

- Дистрофия, эмфизема легких, гастрит, колит, Паркинсон, водянка правого яичка, туберкулез, гипертония, диабет, шизофрения, эпилепсия пожалуй, все.

Девушка старательно записала, ни единой гримасой не выдав своего отношения к моим ответам.

- В сущности, я уже не жилец, - добавил я со скорбью. - Если заработаю деньжат, все уйдет на лекарства. Простите, вас как зовут?

- Сашенька... Ваша профессия? На мгновение я задумался: вопрос не такой простой, как кажется.

- Наверное, социолог.

Вскинула подрисованные бровки: взгляд цепкий, но пустоватый, как у большинства нынешних молодых людей.

Что значит - наверное?

Это и значит... Так все перемешалось, сразу не сообразишь. кто ты такой... Но все равно, пишите - социолог специалист по социальным конфликтам.

- Индекс интеллекта?

- А это что еще за штука?

- Проехали, - сделала в блокноте какую-то пометку, вероятно, проставила нулик. - Семейное положение?

- Женат. Двое детей. Оба взрослые... Сашенька, может быть, вы все-таки объясните?..

Поморщилась с досадой.

- Подождите, осталось немного... Ваш любимый цвет.

- Красный, - сказал я наугад и тут же поправился:

- И зеленый.

- Любимая еда?

- Любая. Лишь бы побольше.

- Сексуальная ориентация?

- Саша, не заставляйте краснеть... Разве не видно? Соизволила улыбнуться, но контакта между нами не было, хотя игра становилась увлекательной.

- Группа крови?

- Вторая. Саша...

- Секунду... Особые привычки?

- Какие могут быть привычки. Время-то лихое. Упал, отжался... Прежде любил книжки почитывать. Смешно, да?

- Каких предпочитаете женщин? Полных, худых, молодых, старых?

- Не буду отвечать, пока не скажете зачем? Отложила блокнот, протянула сигареты. Закурили по второй.

- По этим данным компьютер выдаст результат.

- Какой результат?

- До какой степени вас можно использовать. У фирмы высокие требования. Но ведь вы хотите заработать пять тысяч?

- Безусловно.

- Тогда поехали дальше. Ваш годовой доход?

- Коммерческая тайна.

- Хорошо... Это можно пропустить, это пропустим... Ага, вот. Сколько потребляете в день спиртного?

- Когда как. С нормальной закуской, под разговор - литр могу выпить. Но не больше. Больше вредно.

Девушка записала, вздохнула, поглядела по сторонам. Я тоже поглядел. Все то же самое: прекрасный солнечный день, чистое небо, рокот привычных городских шумов.

- Сашенька, можно и мне спросить?

- Да, пожалуйста.

- Вы ведь меня разыгрываете, не правда ли?

- В каком смысле?

- Эта смешная анкета, фирма "Реабилитация" и все прочее. Вам что-то другое нужно, верно?

- С чего вы взяли? Ничего не нужно.

- Но я не сумасшедший. Пять тысяч! Какие пять тысяч? За что?

Девушка отшатнулась, в пустых глазах сверкнул ледок, и в моем мозгу возникло смутное подозрение, но мимолетное, как сполох дальней грозы.

- Не волнуйтесь, - мягко сказала она. - Скоро все поймете... Только распишитесь, пожалуйста, вот здесь, - протянула ручку и открытый блокнот.

- Зачем расписываться?

- Для бухгалтера.

Совершенно автоматически я поставил роспись на разграфленном листе. Игриво заметил:

- Чувствую шелест купюр. Жду указаний. За пять тысяч готов на все.

Сашенька с прежней холодно-пустоватой улыбкой убрала блокнот в сумочку, взамен достала блестящую металлическую трубочку, похожую на тюбик помады.

- Ничего особенного не потребуется, Анатолий Викторович, - поднесла тюбик к моему лицу. - Вот, понюхайте, пожалуйста.

Впоследствии я много раз пытался проанализировать, почему так неосторожно, нелепо вел себя в то утро и чем приворожила, чем околдовала меня эта пигалица. Была хорошенькая - фигурка, что надо, полные грудки, привлекательно обрисовывающиеся под тоненьким полотном рубашки, юная мордашка, - но ведь ничего выдающегося. Видали и покраше. Чем соблазнила? Уж, разумеется, не бредовым обещанием пяти кусков. Факт остается фактом: пошел за ней на скамеечку в кустах, отвечал на скоморошьи вопросы, заигрывал со стариковской неуклюжестью - и в конце концов с азартом распалившегося кобелька нюхнул блестящую штуковину в нежных девичьих пальчиках. Сашенька нажала кнопку - и в ноздри тугой струёй ворвался сладковато-прогорклый запах. Больше ничего не запомнил: сознание вырубило, как топором.

2. ДОМА С ЖЕНОЙ

Пробудился - будто вынырнул из проруби, из вязкой, тинной, кромешной тьмы. С удивлением обнаружил, что лежу раздетый в родной спальне, в родной постели, при свете старенького торшера с левого боку. Голова ясная - и нигде ничего не болит. Отчетливо вспомнил приключение с девицей Сашенькой - вплоть до последнего нюхка из блестящей трубочки, а дальше провал. Как вернулся, как очутился в постели - никакого представления. Шумнул Машу, и она тут же прибежала. Вплыла моя лебедушка-хлопотунья, опустилась на кровать. Схватила за руку. Глазищи отчаянные, шальные.

- Ох, напугал... ну разве так можно, Толечка!

- А что случилось-то?

- Как что случилось? Тебя три дня не было. Мы все чуть с ума не сошли.

- Кто все?

- Как кто? Виталик, Оленька... Все наши знакомые. Половину Москвы на ноги подняли... Толя!

Уткнулась носом в мою грудь, завсхлипывала. Розыгрышем тут и не пахло. Три дня! Где же я был? И как вернулся? Оказалось, сегодня утром, а был уже четверг, я преспокойно открыл дверь своим ключом, прошел в спальню, разделся, повалился в постель и заснул. Сейчас уже вечер - десятый час. Днем Маша вызывала врача, опытного специалиста из коммерческого медицинского центра "Здоч ровье для вас", и тот не нашел никаких повреждений и отклонений. Правда, разбудить не смог. Никто не смог меня разбудить, пока я сам не проснулся.

- Маша, а зачем вызывала врача?

- Как же иначе? Ты когда раздевался, я с тобой разговаривала, ну, как со стенкой. У тебя такой был взгляд, как у лунатика. Толя, что произошло? Можешь, наконец объяснить?

Я не мог. И никто на моем месте не смог бы. Зато я почувствовал, что ужасно голоден.

- Толя, пожалуйста... Если это связано с женщиной... или с водкой... Мы не дети, я постараюсь понять...

Но это не было связано ни с женщиной, ни с водкой.

- Покормишь, Маша?

- Горе ты мое... за что это наказание... - сглотнула слезы, поспешила на кухню.

Вскоре и я туда вышел в одних трусах.

Был не то что напуган, скорее подавлен. Чудовищный пробел во времени. Три дня! И ведь где-то я их провел. Что-то делал. Или спал беспробудно, надышавшись из тюбика. Но вот пришел-то своими ногами, жена врать не будет. Ладно, сперва пожрать, потом думать. По пути на кухню проверил пиджак на стуле: портмоне на месте, в нем пара удостоверений, необходимых в условиях рыночной экономики, а также все целиком сорок рублей с копейками. Не ограбили, и то хорошо.

Маша поставила на стол сковородку с жареной картошкой и котлетами, а я поскорее потянулся к графинчику.

- И мне, - попросила она.

Лицо усталое, отеки под глазами, резко очерчены виски и скулы. Видно, действительно переутомилась за эти три дня. Хотя... В былые годы всякое бывало в нашей жизни, увы, это не первая моя несанкционированная отлучка.

Выпили водки, и я набросился на картошку и котлеты и на черную свежую краюху - ах какой запах, какой изумительный вкус у еды, когда по-настоящему голоден! Маша вяло поклевывала квашеную капустку из алюминиевой мисочки. Следила за мной с вековой печалью в глазах. Конечно, не верила в мое беспамятство.

- Что это? - спросила вдруг с испугом, подобралась ближе, пальцем дотронулась до моего бока, чуть пониже ребер.

Я взглянул - и натурально побледнел. Алый ровный шрамик с пятью припухшими стежками наисвежайшего происхождения. Примерно на том месте, где режут аппендицит. То есть где бывает след после того, как вырежут воспаленный отросток. В тот же миг я ощутил в боку жжение и легкое покалывание. Пробрало меня, ох как пробрало! Даже аппетит пропал.

- Что это? - повторила Маша, округлив глаза - У тебя же не было.

- А теперь есть. - Я помял шрамик, потер, погладил. Совсем как в фильме ужасов - и черные узелки ниток торчат. Шрам аккуратный, но похоже, зашивали наспех.

- Толя! - вскричала жена.

- Что Толя? Я пятьдесят лет Толя, - набухал себе вторую порцию водяры, осушил, не закусывая. Потом закурил. Не хотел пугать Машу. - Подумаешь, шрам. Вот у Петракова - помнишь Петракова? - был похлеще случай. У него мания величия, помнишь? Родителеву квартиру продал и купил джип "Чероки". За сорок тысяч баксов. И на другой день машину угнали. Только и доехал из магазина до дома. Вот настоящее человеческое горе, а тут какой-то шрам. Да я...

- Толя, что с тобой?! - Требовательный взгляд, призывающий опомниться, прийти в себя. Полный сочувствия и скорби. Маша была не только женой, она была моим другом уже около тридцати лет, проверенным во всех отношениях.

Я рассказал ей подробно все, что помнил, начиная с того момента, как вышел из дома, как потолковал с водилами о том о сем, как пошел в магазин за хлебушком, как подбежала красотка Сашенька, как мы курили на скамейке в кустах и я отвечал на смешные вопросы, и об обещанных пяти тысячах долларов, и о том, как понюхал газовую трубочку... Старался не упустить ни малейшей детали, ни единого нюанса: ведь именно в каких-то мелочах могла таиться зацепка, разгадка случившегося. Голова кружилась от водки и темного страха, который я скрывал, но Маша догадывалась о моем состоянии, она сама была не в лучшем.

- Фирма "Реабилитация"? - спросила она. - Что же это такое?

- Не знаю.

- Ничего не понятно.

- Мне тоже... Давай еще по глоточку?

- Нет, надо ехать.

- Куда?

- Как куда? В медицинский центр. Сейчас позвоню Самуилу Яковлевичу. Это тот врач, которого я вызывала. Очень опытный. Он мне понравился. Там, конечно, обдерут, но ничего не поделаешь.

Она права, ничего не поделаешь. Ехать надо, но не сейчас же, не на ночь глядя.

- Машенька, успокойся. Поспим, отдохнем, а завтра с утра...

- Центр работает круглосуточно... Толя, мы должны узнать. А вдруг...

- Что - вдруг?

Перевела испуганные глаза на шрам, и я в десятый раз его потрогал, помял. Жжения уже не было, и боли не было. Но нитки торчали, портили настроение.

- Вдруг туда что-то зашили?

- Кто зашил? Что?

- Но кто-то же это сделал? Зачем?

Поехали утром. Предварительно Маша созвонилась со своим Самуилом Яковлевичем. Центр "Здоровье для вас" располагался в Новых Черемушках, в продолговатом сером здании. Внутри оно выглядело богаче, чем снаружи: ковры в коридорах, хрустальные люстры, стильные интерьеры - все почти как в театре, из чего я, естественно, сделал вывод, что надо было ехать не сюда, а в нашу уютную районную поликлинику. Маша, как часто у нас бывало, легко отгадала мои мысли.

- Толечка, об этом не думай. Мне вчера заплатили Каримовы. Здесь хорошие врачи, самая лучшая аппаратура.

Самуил Яковлевич, похожий одновременно на Айболита из старого фильма Быкова и на великого авантюриста Бориса Абрамовича, произвел на меня приятное впечатление. Услышав, что я пришел выяснить, что это за шрам на мне, потому что не знаю, откуда он взялся, он ничуть не удивился, глубокомысленно кивнул.

- Что ж, бывает, - и, подумав, добавил:

- Прежде редко бывало, а теперь сплошь и рядом. Расскажите поподробнее.

Я рассказал. Почему бы и нет. Не подробно, конечно, а так, основную канву. Не был, не помню, не знаю. Фирма "Реабилитация". Пять тысяч зеленых. Газ из баллончика. Доктор опять не выказал никакого удивления, зато краснощекая медсестра, расположившаяся за приставным столом, хихикала и охала, будто ее щекотали. Самуил Яковлевич сделал ей замечание:

- Нина, прекрати! Нельзя быть такой впечатлительной! - и мне задал лишь один уточняющий вопрос:

- На печень раньше не жаловались?

- Только с похмелья.

- Так, может быть?..

- Нет. Ни грамма, доктор.

Самуил Яковлевич самолично отвел меня на рентген, потом к хирургу. Маша нас сопровождала, вела себя сдержанно и печально. У хирурга мне пришлось довольно туго. Энергичный мужичок лет сорока ловко повыдергал черные нитки, смазал половину бока йодом, при этом намял животину так, что боль из паха переместилась в затылок. Меня ни о чем не спрашивал, лишь уважительно заметил:

- Лазером поработали. Молодцы.

Вместе с Самуилом Яковлевичем они долго разглядывали снимки под разным освещением, многозначительно переглядывались, обменивались туманными междометиями и наконец вынесли приговор.

Хирург сказал:

- Абсолютная пустышка. Но можно вскрыть. Самуил Яковлевич возразил:

- Понаблюдаем денек-другой. А там как бог даст. Вернулись к нему в кабинет, Маша осталась в коридоре. Что мне понравилось в этой больнице, так это полное отсутствие публики. В длинных коридорах - как в пустыне. Только один раз пробежали двое санитаров с носилками, да из стоматологического отделения, где на стене у входа висел рекламный плакат с изображением ослепительно улыбающегося негра с зазывной надписью: "ХОЧЕШЬ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ?" время от времени доносились душераздирающие крики.

Доктор смотрел на меня задумчиво.

- Случай не совсем ординарный.

- Да уж, - согласился я.

- Все-таки мне кажется, вы чего-то недоговариваете. Давайте начистоту. Обещаю, дальше этих стен никакая информация не уйдет.

Медсестра Нина притворилась глухонемой: зажала уши ладонями и закрыла глаза.

- К сожалению, мне нечего сказать.

- Хорошо, поставим вопрос иначе. Какой помощи вы ожидаете от нас? Вы не больны, насколько можно судить. Все внутренние органы на месте.

- Вы уверены в этом?

- В принципе ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о мужчинах вашего возраста. Можно сделать более тщательное обследование, положить в стационар. У нас прекрасные условия, ведущие специалисты... Но, разумеется, цены...

- Самуил Яковлевич, вы когда-нибудь сталкивались с чем-нибудь подобным?

- Сколько угодно, голубчик... Что вы, собственно, имеете в виду?

- Ну как же... Три дня провал. Потом этот шрам. Меня оперировали или нет?

- На это нельзя ответить однозначно. Думаю, мы имеем дело с некоей фантомной реальностью. Но это уже не мой профиль. Возможно, вам следует обратиться в соответствующие органы.

Мне пришла в голову мысль, что кто-то из нас сильно лукавит. Судя по открытому, доброжелательному взгляду Самуила Яковлевича, он подумал то же самое.

- У нас в доме есть один, - неожиданно вмешалась медсестра Нина. - Кличка Циклоп. Наркоман, пьяница - жуть. В аварию попал, ему ногу отчекрыжили. И все под кайфом. Ничего не помнил. Извините, Самуил Яковлевич.

- Ниночка! - строго заметил доктор, - Тебе лучше не встревать с разными глупостями.

По некоторым штришкам я понял, что отношения у Айболита и его белокурой помощницы более чем доверительные. Пора было отчаливать.

- Сколько с меня за консультацию? - спросил я бесцеремонно, но доктор ничуть не смутился, хотя как бы немного загрустил.

- Да что же, голубчик, лечения как такового не было... Обычно мы берем дороже... С вас, пожалуй, достаточно триста долларов.

Лучше бы ударил по башке колуном. Но внешне я не дрогнул, сказал:

- Хорошо, сейчас...

Вышел в коридор к Маше и назвал сумму. Моя любовь встретила разорительное известие геройски. Слегка побледнела, покопалась в сумочке и достала несколько зеленых бумажек.

- Не расстраивайся, Толечка. Каримов за своего оболтуса заплатил сразу за три месяца.

- Выходит, ты знала, какие тут цены?

Она невинно моргала глазами, и в них проступили две прозрачные слезинки.

Обедали дома, уже в третьем часу. Маша торопилась, ей надо было бежать в школу, но она боялась оставить меня одного.

- Не волнуйся... Я полежу, отдохну, поразмышляю.

- Толя, мне страшно.

- Не вижу повода.

- Постараюсь пораньше вернуться...

Как только ушла, я позвонил Витюше Званцеву. Больше и звонить было некому. Из всех прежних друзей он остался единственный. Зато надежный, безобманный. Такой же вольный стрелок, как и я, но преуспевающий. В рынок он не вписался, крысиную породу новых хозяев жизни на дух не переносил, но это ничего не значило. Витюша смог бы обеспечить себе сносное существование при любом режиме. Даже сейчас, когда он, как и я, приблизился к последнему возрастному перелому, сила жизни била в нем через край. Он был из тех русских мужиков, которых мало убить, их еще надо повалить. Занимался последние годы тем же самым, что и я, то есть груши околачивал, но с большим успехом. Перед его интеллектуальным напором мало кто мог устоять, не говоря уж о женщинах. Витюша их в определенном смысле фетишизировал, уподобляясь одному из своих любимых писателей Гиде Мопассану. С годами это свойство его неукротимой натуры приобрело маниакальный оттенок, поэтому, чтобы избежать недоразумений, я старался не оставлять с ним Машу наедине дольше чем на десять минут. Забавно, что при таких-то наклонностях Витюша ни разу не женился.

О моей трехдневной отлучке он, разумеется, уже знал, но без подробностей и горел желанием услышать их от меня.

- Сейчас приеду. Выпить есть у тебя?

- Выпить есть, но сперва сделай одну вещь.

- Зайти в аптеку? Да у меня всегда с собой.

- Узнай, пожалуйста, что это за фирма "Реабилитация для всех", чем занимается, кто хозяин - и так далее. Сможешь?

- Толяныч, нет проблем. Ложи трубку, перезвоню... Кстати, сколько ей лет?

- Кому?

- Ну, куда ты нырнул на трое суток.

- Приедешь - расскажу.

- Хорошо, жди...

Я полагал, что при его связях в деловых кругах и при том, что Витюша по три-четыре часа в день гулял по Интернету (уверял, что сшибает в день минимум по полтиннику! баксов), для него не составит труда навести справки. Так и вышло, но результат оказался, как я и думал, неутешительным. Витюша отзвонил через минут сорок и доложил, чтo такой фирмы в природе не существует, хотя есть ночной клуб "Экзотикус нормаликус", где можно за сто долларов...

- Ты не мог ошибиться?

- Нет, не мог... Так вот, за сто долларов целый комплекс услуг, включая именно реабилитацию. Догадайся, имеется в виду?

- Вить, приезжай, поговорим не по телефону.

- Мария Семеновна в каком настроении?

- Она на работе.

- Ох, Толяныч, не мне осуждать, но как-то это... неосторожно, что ли... Она чуть с ума не сошла. А женщина святая. Говорят же, что имеем, не ценим. Я ее, правда, успокоил. Что, говорю, с Толянычем может случиться, у него же башка деревянная?.. Он же...

- Витя, приезжай... Ей-богу не до трепа.

Явился ровно через час (от метро "Каховская"), и за это время я успел совершить неадекватный поступок. Прогулялся несколько раз по аллее от нашего дома до магазина. Чего искал, самому непонятно. Но - потянуло. Как преступника на место преступления. Поспрашивал у завсегдатаев про девушку по имени Сашенька. Никто ее не знал, не видел, не помнил. Единственной, кто представил ее по моему описанию, была молдаванка Тамара, у которой я иногда покупал яблоки и апельсины. С ней разговор получился чрезвычайно продуктивным. Молдаванка сказала:

- Как же, как же, помню... С вас ростом, да... Такая чистенькая вся... Вы с ней во-он туда пошли, за те кустики.

- Вы видели?

- Да.

- А что дальше было?

- А что было? Неужто воровка?

- Я хочу спросить, прежде она тут бывала, эта девушка? Или после того?

- Что-то не приметила....

- Тома, повидать мне ее надобно.

Молдаванка смущенно потупилась.

- Где ее искать, дамочку эту?

- Компания у ней не больно хорошая. Вам вряд ли подходит.

- Какая компания? Она вроде одна была.

- Что вы как одна! С ней двое были, мужчина и женщина В летах обои, женщина ничего еще, пьяненькая, но не шибко, а мужчина, ох серьезный. Глаз зоркий, развратный - и кулачищи по арбузу каждый.

- Надо же, а я не углядел.

- Глаза она вам отвела, дамочка эта. Умеют они. Вы за ней потянулись, как на веревочке.

- А они что, эти двое?

- Сперва попрятались, после за вами устремились. Я еще посочувствовала. Не иначе, думаю, на абордаж возьмут. А человек вы хороший, культурный... Груши купите?

- Тамара, пожалуйста, припомните... После из них никто не вернулся? И на другой день не было?

Молдаванка уже, видно, жалела, что поддержала разговор, раскраснелась, опасливо оглядывалась. Ее можно понять.

- Больше не приходили, нет... Господи, да что они вам учинили?

Ответить я не успел, подошел милиционер Сережа. Тоже по-своему примечательная личность. Он тут часто болтался сам по себе. Его появление не вызывало переполоха в торговых рядах: по статусу он не принадлежал ни к бандюкам, ни к органам правозащиты. Может, где-то и принадлежал к тем или другим, но не в нашем районе. Просто жил неподалеку и в свободное время забредал на подкормку по собственной инициативе. Никогда не хамил, не беспредельничал. Его не опасались, а многие, как и молдаванка Тамара, относились с состраданием, как к заблудшей овце.

- Здравствуй, Сереженька... Вон возьми кисточку, какая на тебя смотрит. Сладкий виноградик, кишмиш.

Кисточку Сережа взял, опустил в пластиковый пакет, а также добавил туда несколько яблок и ссыпал с килограмм грецких орехов. Со мной хмуро поздоровался. Я подумал, чем черт не шутит.

- Сережа, отойдем на минутку.

Встали в сторонке, я угостил лейтенанта сигаретой.

- Тебе чего, дядя Толя? Обидел кто?

Объяснил ему, в чем проблема. Описал девушку. Он ее не видел и не помнил.

- Мало ли тут б... А тебя чего, дядя Толя, на молоденьких потянуло? Поаккуратней будь. По нашим сводкам, у них стопроцентный триппер. Не говоря обо всем прочем.

- Да нет, тут другое.

Мент глядел весело, с прищуром: дескать, заливай кому другому.

- Если приспичит, обращайся... По знакомству дам пару адресов. Телки проверенные, из снежных республик. И берут недорого, ниже рыночной цены.

- Найти бы ее, Сережа. Я бы заплатил.

- Документы у нее проверял?

- Откуда? Разве же я знал...

- Александра, говоришь? Беленькая? Негусто... Ладно, поспрашаю кое у кого...

К приходу Витюши накрыл стол на кухне, порезал колбасу, селедочку разделал с лучком. Поставил бутылку "Кристалла" и банку томатного сока. Витюша всегда запивал водку соком. Если пил. А пил он намного меньше меня. Водку признавал исключительно в качестве допинга, а не саму по себе. Она помогала ему справиться с колоссальными нагрузками, связанными с прекрасным полом. Но он любил, чтобы на столе стояло. С его приходом у меня от души немного отлегло. Облик Витюши можно описать одним словом: ходок. Высокий, гибкий, с яростными искрами в глазах, то громкий, то задумчивый, но всегда целеустремленный. При знакомстве люди обычно принимали его за преуспевающего бизнесмена, фирмача, но при желании Витюша мог прикинуться кем угодно, хоть чукчей. Вместе со многими другими достоинствами Господь наделил его актерским даром перевоплощения, которым он пользовался, может быть, чаще, чем нужно. Когда слишком часто меняешь обличья, возникает опасность, что в один прекрасный день запутаешься и не узнаешь самого себя. В этот день по отношению ко мне Витюша изображал праведника.

- Что же получается, сын мой, - произнес с трагической миной, - седина в бороду, бес в ребро?

- Если бы, Витюша.

- О-о и вот это, - с осуждением обвел рукой стол, - Похоть и пьянство, сын мой, всегда ходят рука об руку. Один порок притягивает другой. Кто же эта дама, подтолкнувшая моего благородного и немного глуповатого друга на путь греха?

- Из фирмы она. Фирма называется "Реабилитация для всех".

- Это мне ни о чем не говорит. Хотя то, что "для всех", уже по определению отдает дешевизной. Рассказывай, мальчик мой, рассказывай, облегчи свою грешную душу.

Когда наконец выслушал, у него пропала охота паясничать. Он даже как-то слишком торопливо опрокинул стопку, забыв, что днем никогда не пьет.

- Покажи! - попросил озабоченно. Я задрал рубаху, и мы минут пять изучали шрам с одинаковым любопытством.

- Свежий, - определил Витюша. - Уж я знаю в этом толк.

- Но заживает быстро. Утром побаливал, а сейчас уже нет.

- Аппендицит вырезали, - предположил Витюша.

- Нет. Врач сказал, ничего не тронуто.

- Врачам верить нельзя... Чего же тогда вырезали?

- Ничего. Просто разрезали и зашили.

- Кто?

- Вить, не будь идиотом, и так хреново. Твое здоровье. Выпили, покушали селедочки с луком. В эту минуту зазвонил телефон, и я чуть не выронил кусок изо рта.

- Нервный ты, - осудил Званцев. - Сними трубку.

- А вдруг они?

- Тогда залезь под стол, я сам поговорю. Звонила Маша, чтобы узнать, что я делаю и как себя чувствую. Я сказал, что чувствую себя нормально, сидим с Витюшей и попиваем водку. Маше это не понравилось, но она ничего не сказала. Пообещала вернуться не позже девяти.

До ее прихода мы осушили не только эту бутылку, но открыли еще одну. Витюша по телефону отменил два свидания, которые у него были назначены с интервалом в четыре часа. По поводу первого, с какой-то чертежницей Любой из Малаховки, он не очень переживал, а по поводу второго заметил, что, возможно, из-за меня поломал свою судьбу. Речь шла о супруге некоего банкира Рубинчика, с которой Витюшу связывала не только любовь, но и сложные, многоходовые комбинации с акциями и ценными бумагами. Но это все так, побочно, в основном обсуждали мою историю, пытаясь найти в ней хоть какие-то логические концы. Перебирали вариант за вариантом, но все выглядело не правдоподобно. Напрашивалось простейшее объяснение: кому-то понадобились мои внутренние органы, например печень или почка, это реально, донорский бизнес в России, как известно, один из самых процветающих и перспективных, наравне с проституцией и экспортом сырья; но когда вскрыли брюхо, то увидели, что по каким-то причинам мои внутренности не годятся для пересадки, допустим, изъедены рачком. У этого варианта имелся очевидный изъян, который Витюша сформулировал так:

- Извини, Толюнчик, но почему в таком случае они от тебя не избавились? Какой смысл оставлять тебя в живых?

- Может быть, какая-то техническая накладка?

- Ерунда. Торговля донорскими органами - вполне отлаженная индустрия, производство безотходное, экологически чистое. Представь сам: если доноров отпускать, с ними потом хлопот не оберешься. По судам затаскают.

- Какие суды, я же ничего не помню.

- Один не помнит, второй не помнит, а третий примчится с иском. Нет, так дела не делаются. У нас все-таки правовое государство.

Еще два варианта из десятка других, которые представлялись нам с Витюшей более или менее подходящими, были такие: захват жилплощади и посещение инопланетян. Оба одинаково уязвимые. Трехкомнатная квартира, конечно, имела рыночную ценность, но в ней, кроме нас с Машей, прописаны дети, Оля и Виталик, а также моя теща Агата Тихоновна, которая проживала в деревне Кабанчики под Владимиром. Таким образом, чтобы пустить квартиру в оборот, надо положить как минимум пять трупов, то есть по понятиям жилищного бизнеса игра не стоила свеч. В Москве, особенно в центральных районах, еще оставалось немало жилья, где обитали недовымершие старики либо одинокие пьянчужки, с которыми легко поладить без всяких затрат на радикальную зачистку; да и в принципе жилищный бум в столице почти сошел на нет в связи с быстрым перенасыщением квартирного рынка. Богатые уже нахапали сколько хотели, преимущественно в престижных районах, а бедняки с превеликой охотой за небольшую копейку переселялись в подвалы или вообще убирались на сотый километр, но на их лачуги трудно было найти покупателей.

Вариант с инопланетянами тоже сомнительный. Как известно по многочисленным секретным материалам, опубликованным в научных журналах и в бульварной прессе, они действовали хитрее и никогда не оставляли следов. Если допустить, что я побывал на летающей тарелке, где со мной производили разные манипуляции и даже впрыснули в кровь контактные микросхемы, то уж вряд ли инопланетяне, при их возможностях, напортачили бы со шрамом, наспех заштопанным черным шелком. Хотя, если подумать, шрам мог быть элементом изощренной маскировки.

- Главный вопрос, - Витюша подцепил вилкой последний кружок колбасы, - случайно они зацепились или именно тебя пасли?

- Как они могли пасти?

- Могли, Толя. Это просто. Отслеживали. Ты человек режимный. В магазин ходишь примерно в одно и то же время. Тем более в выходной, верно?

- Но кто они-то?

- Давай назовем их пока группой "х". Скоро они объявятся. Тогда и узнаем.

Тут у нас не было сомнений. Продолжение непременно последует. Оставалось только ждать. А ведь я когда-то был солдатом и помнил: ждать и догонять - хуже не бывает.

3. СЫН ВИТАЛИК

- Анатолий Викторович? - В трубке женский хорошо поставленный, интеллигентный голос.

- Да... Слушаю вас.

- Меня зовут Маргарита Васильевна. Я ваш новый куратор.

- Куратор? В каком смысле?

- В самом обыкновенном. Вы же подписали контракт?

- Какой контракт?

- Анатолий Викторович, давайте уточним... Вы социолог? Проживаете по адресу: улица Академическая, дом девять, так?

- Да, так.

- Вы заключили контракт с корпорацией "Дизайн-плюс". О двустороннем сотрудничестве. Правильно?

- Когда заключил?

- Анатолий Викторович! - В тоне не раздражение, а скорее намек, просьба сосредоточиться. - Может быть, я слишком рано звоню? Вы еще не проснулись?

Я как раз проснулся. Было утро пятницы. За окном дождь. Маша час назад ушла на работу. Вот-вот должен был подъехать Виталик с какой-то просьбой. Интересно с какой? Денег он давно не просил, потому что я не давал. Зато сам иногда подкидывал нам с Машей от щедрот своих. Помалу, но бывало. Называл это вложением денег в пенсионный фонд.

- Не знаю, кто вы, - сказал я. - Не слышал ни о какой корпорации "Дизайн-плюс". За последний месяц вообще не подписывал никаких контрактов.

Естественно, я сразу сообразил, что звонок каким-то образом связан с недавним происшествием, но что-то удерживало меня от того, чтобы спросить напрямую. Да и как спросишь?

- Вы не шутите, Анатолий Викторович?

- Отнюдь... Кстати, позвольте узнать, откуда у вас мой адрес и телефон?

- Как откуда? Ваши данные введены в компьютер. По обычной схеме... Анатолий Викторович, нам необходимо встретиться.

- Зачем?

- Я же объяснила: я ваш куратор. В мои обязанности входит коррекция ваших действий. - Теперь в ее голосе проступила досада. - Сегодня после обеда вас устроит?

- Что именно?

- Вы свободны сегодня во второй половине дня?

- В принципе да. Но с некоторых пор, как вы, мадам, вероятно, догадываетесь, я ни в чем не могу быть уверенным.

- Запишите, пожалуйста, адрес. Я записал: "метро "Текстильщики", Калабашкин проезд, дом 24, комната 46, Гнеушева Маргарита Васильевна".

- Это наш офис. На всякий случай возьмите паспорт. Сможете подъехать часикам к пяти?

- Постараюсь.

На этом расстались - и я тут же перезвонил Витюше, но не застал дома. Оставил сообщение на автомате. Посмотрел на часы: Маша на уроке. Ничего, до вечера полно времени, чтобы собраться с мыслями.

Едва успел принять душ, как явился Виталик. Сели на кухне пить кофе. Сынуля как всегда взвинченный, наэлектризованный, но против обыкновения немногословный. И еще я сразу заметил в нем какую-то насторожившую меня застенчивую гримаску. Словно он хотел сообщить какую-то гадость, но не подобрал нужных слов.

Виталик - старший, с ним у нас с матерью не было особых хлопот. Школу закончил с серебряной медалью, поступил в МФТИ, но на третьем курсе, когда рынок был уже в самом разгаре, резко свернул в бизнес. Теперь крепко, надежно стоял на ногах: на паях со своим однокурсником Лешей Книппером возглавлял солидную фирму по продаже мягкой мебели. Преуспевал. Не вылезал из-за границы. Ездил на "Шевроле" последнего выпуска. Имел двух жен и три квартиры. Собирался (опять же с Книппером) прикупить домик в Ницце. Хотя мне было его жалко, но, в сущности, как отец, я им гордился. Он смело принял вызов времени и если поломал что-то в себе, то ведь многое приобрел взамен. К двадцати восьми годам - в этом возрасте я, помнится, еще сутками просиживал в библиотеках или шлялся по ночам с романтическими красотками - он стал очень опасным человеком. Я знаю, что говорю, и не позавидую тому, кто столкнется с ним на узенькой дорожке.

На детей нам с матерью вообще грех обижаться. У двадцатитрехлетней Оленьки дела тоже складывались неплохо. Красивая и смышленая девочка быстро уловила куда ветер дует и сразу после школы активно занялась проституцией, но не в том примитивном смысле, как это рекламируют в вечерних телешоу. Не пошла на панель, не спуталась с иностранцами и не стала фотомоделью, а с головой окунулась в политику. Этапы ее большого пути таковы: содержанка знаменитого оппозиционера, генерала К., потом личная секретарша партийного лидера Сергунина, недавно скончавшегося в парижском отеле "Плас Пегаль" от удушья, затем референт и фаворитка небезызвестного Громякина, по слухам, одного из самых реальных претендентов на президентство в 2010 году... Иногда я думаю, откуда что берется в наших детях. Мы-то с матерью до сих пор ползунки, а они - поглядите - вон уж где! Рукой не достать. Оленьку мы теперь видим редко, так уж если мелькнет иногда на телеэкране, но переживали за нее сильно: все-таки чересчур стремительная карьера. Почти как у Хакамады.

Хорошо летним утром пить кофе со взрослым, умным, богатым сыном и слушать его сдержанные поучения.

- Ты знаешь, отец, я никогда не лезу в ваши отношения, но так нельзя в самом деле.

- Что имеешь в виду, сынок?

- Да вот этот трехдневный загул. Понимаю, можно оттянуться вечерок, даже полезно, но это перебор. Мать вся извелась, мне пришлось ментам отстегивать. Ольга свои каналы подключила... Ты где все-таки пропадал?

- Не знаю, сынок. Ей-богу, не знаю.

Виталик смотрел недоверчиво, но я был тронут. Сыновья забота. Чуть было не показал шрам, но вовремя сдержался. Неизвестно, как воспримет. Мы с матерью решили не посвящать в это детей. Зачем им лишние нагрузки с выживающим из ума батяней...

- Неужто и Оленька беспокоилась? - слащаво спросил.

- Еще бы! - Виталик кисло усмехнулся, - При ее положении ей как раз не хватало отца-забулдыги. У них с этим строго... У меня какая просьба, отец. Только без обид. Если сам не можешь справиться, давай обратимся к специалистам. Ничего стыдного в этом нету. Могу навскидку назвать пару имен, не тебе чета, и ничего, лечатся. Россия, отец. Тяжкое наследие предков. Но при нынешнем уровне медицины... Короче, было бы желание.

- Надо подумать, сынок.

- О чем думать-то, о чем? Устроим в хорошее место, без всяких варварских методов. Пройдешь курс терапии, отдохнешь, как на курорте. О деньгах не думай, все оплачу.

Я чуть не заплакал: впервые сын разговаривал со мной в таком тоне. Это означало, что стрелки на часах судьбы повернули в обратную сторону. Или кто-то из нас рехнулся: он или я.

- Понимаю, проблема не в водке, - наставительно продолжал Виталик, забыв про кофе. - Вопрос мировоззренческий. У вашего поколения вышибли почву из-под ног, и тебе оказалось, что дальше жить не имеет смысла. Но это роковое заблуждение, отец. Время уплотнилось, да, многие ориентиры сместились, но система координат осталась прежней. Зато до предела ужесточились риски. Или ты на плаву, или превращаешься в животное. Вот и весь выбор. Трехдневный провал в памяти - грозный сигнал. Может быть, последний. Мне так же больно говорить это, как тебе слушать. Поверь.

В ясных, ледяных глазах, устремленных на меня, я не увидел родства, и тяжкое подозрение закралось в душу. Ко мне пришел не сын, а чужой человек. Осторожно я спросил:

- Давно считаешь меня алкоголиком?

Чем-то вопрос ему не понравился, он почти крикнул:

- Какая разница: давно, недавно?.. Скажи прямо, согласен лечиться или нет?

Следовало отступить, чтобы не доводить разговор до конфликта.

- Конечно, согласен, - улыбнулся я. - Почему нет? Тем более, как ты говоришь, в приличном месте... Наверно, ты уже решил, что это за место?

Виталик смутился, гнев в глазах потух.

- Разумеется, я наводил справки...

- Фирма "Реабилитация для всех"? - подсказал я.

- Откуда знаешь? - Он искренне удивился. - Да, это известная фирма, на рынке услуг котируется очень высоко, как одна из лучших. Все по западным стандартам, с широчайшим диапазоном... Импортные лекарства, современные методики...

Внезапно я перестал его слышать, покачнулся на стуле, кухня будто осветилась розовой вспышкой - и в следующее мгновение я обнаружил себя на кушетке привалившимся к стене, и сын осторожно тряс меня за плечо.

- Папа, что с тобой? Уснул, что ли? Я покрутил башкой, зрение прояснилось. Виталик смотрел испуганно:

- Голова закружилась, да?

- Ничего, ничего, - пробормотал я, - Не беспокойся, все прошло, - покряхтывая, опять перебрался за стол. Потрогал чашку с кофе: успела остыть. - Продолжай, Виталик. Внимательно слушаю.

- Что продолжать?

- Ты же начал рассказывать про эту фирму... про "Реабилитацию".

- Про какую еще реабилитацию? Очнись, отец!

- Как про какую? Ну, где лечат от алкоголизма.

- От какого алкоголизма? - Изумление на лице сына было настолько искренним, что меня охватил ужас. Что-то происходило такое, что не поддавалось осмыслению.

- О чем же мы говорили?

- Ты что, не помнишь? Кстати, где словарь Даля? Я, собственно, за ним приехал.

Он не врал. Но что же получалось? Выходит, на неопределенный промежуток я вывалился в какое-то смежное измерение и там встретил другого Виталика, но тоже реально существующего.

Мозг отказывался принять эту правду, потому что в ней не было рационального начала.

- И про Оленьку не вспоминали?

- Нет. А что с ней?

- Значит, про фирму "Реабилитация" ты ничего не слышал?

- Папа, прекрати... Вроде трезвый. Я поднялся и поставил чайник на огонь. Ужас поутих, схоронился в подбрюшной области, где-то рядом со шрамом.

- Хорошо, а название "Дизайн-плюс" тебе о чем-нибудь говорит?

- Да, говорит. Конечно, говорит...

Возглавлял корпорацию некто Гай Карлович Ганюшкин, личность настолько же могущественная, насколько и таинственная. На угрюмом небосклоне россиянского бизнеса он появился лет пять назад и сразу воссиял звездой первой величины, но ни один самый дотошный щелкопер или телевизионщик не смог разнюхать ничего из его прошлого. Изредка Гай Карлович давал интервью ведущим демократическим газетам, иногда появлялся на крупных политических сходках, активно спонсировал последние президентские выборы, но всегда резко обрывал чересчур любопытных собеседников, пытавшихся по привычке покопаться в чужом белье. Хотел он того или нет, но у миллионов его почитателей и поклонников из числа простого народа волей-неволей складывалось впечатление, что великий магнат, промышленник и благодетель вынырнул на поверхность прямиком из преисподней, аки дух тьмы. Полное отсутствие сведений о прошлой жизни придавало его облику особое благородство. Да и то сказать, про всех олигархов россиянин что-нибудь знал, так или иначе догадывался, из какого теста они слеплены и каким образом обрели нынешнее величие: к примеру, неукротимый Чубасик в молодости торговал цветами, легендарный Борис Абрамович занимался математикой, Черная Морда шустрил в оборонке, златоуст Кириенок и еще с десяток банкиров поднялись из комсомольско-партийной шушеры, многие государевы слуги при царе Борисе пробились к кормушке из-за колючей проволоки - иными словами, народ знал своих героев, а вот у Ганюшкина за плечами только пустота и запах серы. Человек ниоткуда - это звучит гордо. То же самое, как поведал Виталик, можно отнести и к корпорации "Дизайн-плюс", которая на сегодняшний день, по прикидкам независимых экспертов, стоит вровень с такими монстрами отечественного бизнеса, как "Сибнефть", Абрамович, братья Черные и прочее. Но никто и ведать не ведал и слыхом не слыхал, какую часть необъятной Российской империи Ганюшкину удалось при дележке положить в карман. Слухи о том, что ему подфартило спихнуть японцам Дальний Восток, а американцам Забайкалье, конечно, не выдерживали никакой критики. Слишком много жадных глаз нацелено на эти лакомые до конца не оприходованные ломти, чтобы можно было провернуть такую операцию незаметно. Внешне Гай Карлович, каким он иной раз появлялся на экране с напутствием электорату, выглядел вполне респектабельно: добродушный российский барин с восточной внешностью, с грустной улыбкой и тихим голосом человека, озабоченного неуклонным и загадочным вымиранием аборигенов. Рассказав все это, Виталик поинтересовался:

- Зачем тебе понадобился "Дизайн"?

- Звонили оттуда.

- Тебе? И что им надо?

- Может, работу хотят предложить? Виталик сочувственно улыбнулся.

- Какую работу, опомнись, отец! Не хочу обижать, но никакая приличная фирма не нуждается в сотрудниках старше тридцати. Если только...

- Если что?

- Да так... мелькнуло. Ничего. Проехали. А кто именно звонил? Он назвался?

- Назвался. Гнеушева Маргарита Васильевна. Знаешь такую?

- Нет... У "Дизайна", папочка, в одной Москве с десяток филиалов. Пять газет. Телеканал. Банк "Ампирик". Что ты!.. Это целое государство.

- В таком случае почему они не могут заинтересоваться? У меня хорошая репутация. В социологии специалистов моего уровня - раз-два и обчелся. Говорю без лишней скромности.

- Нет, папа, нет. Даже не надейся.

- Советуешь не ездить?

- Почему же? Хотя бы из любопытства. Зачем-то они все же звонили. Скорее всего, с кем-то перепутали.

- Я тоже так думаю. Кстати, где это - Калабашкин проезд?

- Первый раз слышу.

Сынуля уже спешил, я его не удерживал. Он забрал словарь и уехал.

4. МАРГАРИТА ВАСИЛЬЕВНА ГНЕУШЕВА

Завел старенькую "шестеху" и выкатил со двора. Перед тем позвонил Витюше, но опять не застал дома и на всякий случай оставил сообщение: куда и зачем отправился. Машеньке вообще ничего не сказал, чтобы не тревожить понапрасну. Надеялся вернуться к ее приходу. А если нет, то на нет и суда нет.

Страх глубоко притаился в кишках и, видно, надолго. Смещение реальности - это, конечно, проявление какого-то психического расстройства. Ясно одно: тот, кто с неизвестной целью ввел в мой мозг этот яд, имеет против него и противоядие. Вопрос лишь в том, как его заполучить и что с меня потребуют взамен.

Калабашкин проезд разыскал с трудом, даже в районе "Текстильщиков" о нем никто не знал, и оказалось, что это не проезд, а тупик, перегороженный белым двухэтажным зданием за бетонным забором. Как раз это и был офис (один из офисов) корпорации "Дизайн-плюс". Из будки вышел охранник в десантном обмундировании и спросил, к кому я приeхал Я ответил: к Гнеушевой Маргарите Васильевне. Охранник кивнул, железные ворота открылись - я въехал и припарковaлся на широком дворе, вписавшись в окошко между шестисотым "мерсом" и крытым фургоном "Мицубиси". Мой "жигуль" на стоянке был единственный, остальные все иномарки. Внутри здания еще один охранник потребовал у меня паспорт, просмотрел от корки до корки и бросил в ящик стола.

- Что это значит? - удивился я.

- Получите, когда будете уходить, - вежливо объяснил охранник, тоже, кстати, наряженный под десантника.

- Странные у вас порядки.

- Уж какие есть... Вам на второй этаж, комната сорок шестая.

- Спасибо.

На дворе и в самом здании первое, что поражало, - это полное отсутствие людей. Длинный просторный коридор с множеством плотно прикрытых дверей, из-за которых не доносилось ни звука. В этой мертвой тишине было что-то противоречащее понятию присутственного места, но, возможно, мое перекошенное сознание все теперь воспринимало с оттенком жути. Я поднялся на второй этаж и разыскал дверь, обитую кожей, с номером "4б", выгравированным на медной табличке. Постучал. Никто изнутри не отозвался. Потянул ручку на себя, вошел и очутился в маленьком предбаннике с сейфом у окна и рабочим столом, на котором стояли компьютер и несколько телефонов. Из окна открывался вид на кирпичную глухую стену соседнего дома. Вторая дверь привела меня в обычный, в современном офисном дизайне меблированный кабинет, где я наконец обнаружил живого человека - женщину средних лет, восседавшую не за столом, а на кожаном диванчике в глубине комнаты. Увидев меня на пороге, женщина сделала приветственный жест.

- Проходите, Анатолий Викторович, проходите... Что же вы как будто робеете...

В ее веселом оклике таилось иносказание, но я не понял какое. Приблизился и сел на тот же диван. Женщина курила сигарету, на столике перед ней - пепельница, вазочка с фруктами, открытая бутылка коньяка, две рюмки и папка для бумаг из голубого пластика. Если сотрудники "Дизайна" именно так проводили рабочее время, то я не прочь здесь работать.

- Маргарита Васильевна? - уточнил я.

- Она самая, - улыбнулась хозяйка кабинета. - Опоздали на шесть минут, ая-яй. Не соответствует вашему психологическому портрету, Анатолий Викторович.

Улыбка блистательная, как у кинозвезды. Лицо сухое, с благородными линиями скул и лба. Черные глаза с молодым антрацитовым блеском. Женщина с такой внешностью могла быть кем угодно: учительницей, врачом, менеджером, наемным убийцей. От нее исходило очарование непредсказуемости.

- Наливайте, чего ждете? Поухаживайте за дамой. Дико, но я молча повиновался. Наполнил обе рюмки, при этом не испытал никаких эмоций. В голове - пусто, на сердце - страх.

- Что ж, Анатолий Викторович, за наше перспективное сотрудничество. Прозит!

Чокнулась со мной и выпила. Улыбка так и висела на ярких губах, вроде вишенки на закуску.

- А вы? Что же вы?

- Извините, я за рулем... Хотелось бы узнать, о каком сотрудничестве речь? И что это за контракт, о котором вы изволили упомянуть по телефону?

Дама прожевала улыбку и проглотила, лицо стало серьезным и немного печальным.

- Ах, Анатолий Викторович, хотите сказать, что ничего не помните?

- Увы! Трое суток как топором вырубило.

- Минуточку. Трое суток подписывали контракт? Я понимал, что она ведет какую-то игру, может быть, страшную игру, в которой я даже приблизительно не знаю правил. Вообще не знаю, что это за игра и как я в нее оказался замешан. Но пока вроде мне ничего не грозило. А что такое? Среди бела дня, в офисе известной фирмы двое интеллигентных немолодых людей ведут неспешную беседу за рюмкой коньяку. Шрам, правда, зачесался некстати, но это ничего, терпимо.

- Маргарита Васильевна, вы не могли бы показать мне этот контракт?

Похоже, она была готова к подобной просьбе. Расстегнула голубую папку и протянула несколько листков, скрепленных канцелярской булавкой.

- Пожалуйста... Хотя у вас должен быть дубликат. Неужто потеряли, Анатолий Викторович?

Я промычал что-то невразумительное и углубился в изучение бумаг. Пока я этим занимался, Маргарита Васильевна связалась с кем-то по мобильной трубке и коротко переговорила. Одна фраза резанула мой слух: "Да, естественно... Как только он будет готов..." Если это обо мне, то я уже сейчас чувствовал себя готовым ко всему. Страх раздулся в брюхе до размера резиновой груши для клистиров.

Документ не представлял собой ничего необычного: стереотипный договор о сотрудничестве. На титульном листе красочный, в багрово-фиолетовых тонах гриф фирмы дизайн-плюс", на последнем - печати и подписи, тоже выполненные по трафарету: генеральный директор "Дизайна", коммерческий директор и подрядчик, то есть аз грешный со своей довольно простенькой закорючкой-факсимиле. Суть договора изложена в двадцати пунктах, причем бросалось в глаза, что они так или иначе определяли степень ответственности подрядчика, то есть опять же меня, в случае нарушения первого пункта соглашения. Первый пункт выглядел так: "Подрядчик берет на себя обязательства полностью соответствовать параметрам устной договоренности № 18". Почему-то меня больше всего смутила не неведомая восемнадцатая устная договоренность, а три последних параграфа, в которых санкции за нарушения (несоблюдение сроков подачи отчетов, нарушение объема воздушной массы, злостное уклонение от контактов) сводились к некоему "нулевому варианту". Уж больно зловещая формулировка. Я спросил у Маргариты Васильевны:

- Что имеется в виду под нулевым вариантом? Женщина успела наполнить свою рюмку вторично, поднесла ее к губам.

- Дорогой мой, об этом не принято говорить вслух. Но вы, наверное, знали, на что шли? Это же ваша подпись?

- Не уверен.

- Анатолий Викторович, не будьте смешным. Ваше здоровье.

Пила она так, будто ее мучила изжога.

- Но согласитесь, Маргарита Васильевна, - я поймал себя на том, что в моем голосе зазвучали заискивающие нотки, - какой-то странный документ. В нем ничего по сути не сказано. На что я подписался? Какой объем работ должен выполнить? Но и это все, конечно, не главное. Может быть, объясните в конце концов, что происходит? Кто вы? Что вам, собственно, от меня надо? Где я был трое суток?

Разгорячась, я машинально проглотил рюмку коньяку. Маргарита Васильевна благосклонно кивнула.

- Так-то лучше, господин Иванцов. И не стоит волноваться. Контракт, возможно, составлен не лучшим образом, но применительно к нашим условиям вполне годится. Форма типовая, отработанная. Что же касается ваших вопросов... Откуда мне знать, где вы пропадали трое суток? Ведь я всего лишь куратор, понимаете?

- И что вы курируете?

- Вот это правильный вопрос. Мы вместе должны решить, когда начинать.

- Что начинать?

- Превращение, дорогой мой. Абсолютное и добровольное превращение.

Ощущение нереальности происходящего, возникшее в пустых коридорах здания, вдруг пронизало мозг тысячью иголок. У меня закружилась голова и шрам под рубашкой вспыхнул огнем. Хотелось проснуться, но это был не сон.

- Какое превращение, Маргарита Васильевна? Да ответьте прямо! Чего вы крутитесь, как ведьма на сковородке?

- Фи, как грубо! - Маргарита Васильевна неодобрительно покачала головой, отчего пучок темных волос забавно спрыгнул на лоб. - Однако если настаиваете... Полагаю, дирекция не осудит... В принципе вас можно поздравить, дорогой Анатолий Викторович. Вы стали участником замечательного бизнес-эксперимента, вдобавок в случае успеха - а успех неизбежен - получите хорошие премиальные.

- Пять тысяч?

- Почему пять? Значительно больше. Возможно, вы вообще больше не будете нуждаться в деньгах. Этот вопрос отпадет сам собой, как и многие другие... - Черные глаза сузились, блеснули дьявольской усмешкой, и мой страх, свернувшийся клубочком в подвздошье, беспомощно ткнулся в печень, - Вы, разумеется, слышали об успехах в области клонирования?

- Клонирования?

- Представьте себе, наша наука вопреки заунывным обвинениям ура-патриотов отнюдь не стоит на месте. К примеру, корпорация "Дизайн-плюс" вкладывает огромные капиталы в медицинские исследования и достигла поразительных результатов. При этом, как и наши западные партнеры, мы преследуем чисто гуманитарные цели. Основная задача может быть сформулирована так: привести достижения науки в полное соответствие с социальными запросами общества. Вам как специалисту это должно быть интересно. Вы понимаете, о чем я?

- Нет, - сказал я и опрокинул еще рюмку, чтобы заглушить зверька под ребрами.

- Это очень просто. Сегодняшняя Россия, как вам известно абсолютно неконкурентна на мировом рынке. Есть лишь два вида товаров, благодаря которым эта страна худо-бедно держится на плаву: природные ресурсы - нефть, газ, алмазы и прочее, а также рабочая сила. С нефтью все более или менее понятно, но рабочая сила уходит за рубеж стихийно, бесконтрольно, что невыгодно в первую очередь поставщикам, то есть нам с вами. Улавливаете мысль, Анатолий Викторович?

Я действительно начал улавливать, но очень смутно.

- В конечном счете целью нашего эксперимента и является упорядочение поставок рабочей силы. Как в любой другой сделке, здесь действует элементарная цепочка: товар - деньги - товар. Правильно?

- Маркс, - сказал я.

- Да, именно. Добрый, старый дедушка Карла... Но тут, естественно, возникает ряд трудностей, связанных с тем, что рабочая сила - товар достаточно эфемерный, не поддающийся контролю в больших массах-исчислениях, и чтобы привести его в соответствие с любым другим рыночным товаром, необходимы усилия всего общества в целом и каждого россиянина в отдельности. Вот мы и подошли вплотную к проблеме, ага?

Маргарита Васильевна потянулась, как сытая кошка, и, честное слово, дружески мне подмигнула.

- Но какое отношение?..

- Секундочку... Эксперимент начался не сегодня и закончится не завтра. Предварительные и весьма успешные опыты по унификации коллективных энергий проводились на всех президентских и региональных выборах, но все же выборы выборами, а бизнес бизнесом. Чувствуете разницу? Вопрос в том, чтобы каждый россиянин имел возможность предложить самого себя на продажу и был уверен, что его не обманут.

- Но я...

- Терпение, Анатолий Викторович... Экспериментом охвачены разные пласты населения, вы входите в срез так называемой интеллигенции. Как раз с этой прослойкой больше всего мороки. Дело в том, что она всегда спешит продаться первой и при этом частенько сама остается в дураках... Прозит, дорогой Анатолий Викторович!

Я немного успокоился: страх растворился в толще словесной белиберды. Нагло расстегнул пиджак и задрал рубашку, неистово вопрошая:

- А это? Это зачем?

- Вы бы еще штаны сняли, - пошутила Маргарита Васильевна, но подобралась поближе и с любопытством потрогала шрам. - Да, не очень красиво с косметической точки зрения... но не расстраивайтесь, Анатолий Викторович. Ведь почти зажило, да? Или чешется?

- Я хочу знать, что это такое? Можете объяснить?

- Чего тут объяснять? - Наивная гримаса, лучики черного смеха в глазах. - Предварительный контакт. По-научному: эсклюис гетерас. Вы отказались ехать в лабораторию, хотя подписали все бумаги. В сущности, эксперимент пошел с того момента, как вы дали согласие. Но у нас должны быть какие-то гарантии, верно? Поймите нас правильно. Когда имеешь дело с интеллигентным россиянином, ни слово, ни подпись ровно ничего не значат. У нас были неприятные инциденты, когда объект уходил из-под контроля, уже получив аванс.

- И что вы делаете с таким строптивцем?

- Иногда применяем нулевой вариант, но это, как сами понимаете, чистый убыток. Мы идем на некоторые издержки сознательно. Сложность в том, что эксперимент проводится на абсолютно добровольных началах. В этом вся суть. Никакого принуждения.

- Значит, я могу сейчас встать и уйти отсюда?

- Почему вы в этом сомневаетесь? Разумеется, можете. Но сперва проведем маленький тест. Признаюсь, меня как куратора беспокоит какая-то ваша взвинченность, какая-то неадекватность... - Опрокинув рюмку, она достала из той же голубой папки лист бумаги, испещренный множеством геометрических фигурок, положила передо мной. - Я буду спрашивать, а вы быстро отвечайте. Что это? - ткнула пальцем в оранжевый треугольник.

- Треугольник, - сказал я. - Вы полагаете...

- А это?

- Кажется, параллелепипед. Но я...

- А это?

- Круг.

- А это?

- Шестигранник... Маргарита Васильевна, в самом деле, просто смешно. Вы еще спросите, какое нынче число. Вы что, думаете, я спятил?

Спросил на всякий случай. Я уже не сомневался в том, что черноглазая ведьма, кем бы она ни была, имела надо мной огромную власть и, если не удастся вырваться отсюда немедленно, может статься, уже не вырвусь никогда. Страха больше не было, но в глубине души зародилась смутная, подобная черной туче, тоска. Маргарита Васильевна укоризненно заметила:

- Ах, Анатолий Викторович, как нехорошо! Ни одного правильного ответа. И знаете почему?

- Почему?

- Вы внутренне настроены враждебно. Оказываете сопротивление на уровне подсознания. Напрасно... Попробуйте воспринять нашу беседу как забавную игру... Даже не знаю, как вам помочь. Не хотелось бы сразу прибегать к искусственной стимуляции, но ведь мы все ограничены рамками времени... Да вы пейте, пейте... Что вы ухватились за рюмку, как за соломинку. Лучше проглотите.

Я повиновался, выпил и, презирая себя, жалобно проблеял:

- Маргарита Васильевна, можно я пойду? У меня на сегодня столько дел запланировано...

Рассмеялась звонким, мелодичным смехом и внезапно переместилась, чуть ли не на мои колени.

- Ах вы, маленький хитрец! - игриво ткнула пальчиком мне в брюхо. - Дела у него... У всех у нас теперь одно общее дело... Что же вы такой неуклюжий, Анатолий Викторович? Ну, признайтесь хотя бы, я вам нравлюсь как женщина?

- Еще бы! - Я почувствовал, что млею, холодею и пьянею одновременно. Что-то накатилось на глаза багрово-жаркое.

- Шалунишка, - не унималась мадам, - Слабо изнасиловать беззащитную простушку?

- Слабо, - признался я, недоумевая, чем вызван внезапный напор, и пытаясь сообразить, какими новыми бедами это мне грозит.

Но все туг же разъяснилось. Дверь распахнулась, и в кабинет ворвались двое мужиков в серых халатах, такого же примерно обличья, как мясники на бойне. Один нес в руках длиннополую рубаху, а второй - шприц.

- Забижает, Марита Силивна? - прогудел тот, что со шприцем. - Хулиганит?

- Оx, спасайте, ребятушки! Видите, как распалился? Самое ужасное, она была права. После маленького очередного выпадения из реальности я обнаружил, что сижу рядом с ней на диване со спущенными штанами и со вздыбленным, как у коня, естеством. Пикантная подробность: такого стояка я не испытывал уже сто лет.

- Любовничек выискался, - осудил краснорожий, подбираясь ко мне со шприцем. - Рази можно на службе? Совсем господа стыд потеряли.

- Маргарита Васильевна! - взмолился я, норовя ускользнуть от укола.

- Ничего, Анатолий Викторович, не тушуйтесь, - хохотала озорница, запихивая в блузку неведомо когда вывалившиеся оттуда розовые груди. - Больше скажу, именно на такую реакцию я рассчитывала. Вот теперь вы действовали адекватно. А то все вопросы, вопросы... Какие могут быть вопросы в начале опыта, верно?

Ответить я не успел: один из мужиков набросил мне на голову байковую рубаху, а второй всадил шприц в вену на сгибе локтя. Последней моей мыслью перед тем, как отключиться, была такая: как же там машина на стоянке? С ней-то что будет? На сей раз забытье опрокинуло меня в какую-то ласковую глубину, и я поплыл наугад, рассекая непослушными ладонями синюю мглу.

5. ПРИЯТНЫЕ ЗНАКОМСТВА

Это место называлось хоспис "Надежда". Как вскоре выяснилось, слово "хоспис" было употреблено не в прямом, а в переносном смысле: здешние обитатели не собирались умирать, напротив, их готовили к новой, более полноценной жизни.

Как меня привезли, не помню, но поселили нормально, в одноместном благоустроенном номере с оконцем, из которого открывался превосходный вид на часть хосписного парка и блистающее темным серебром озерцо, расположенное за каменным забором. Комната, правда, небольшая, но со всеми удобствами: топчан с твердым матрасом, письменный стол, стул, умывальник и пластиковый биотуалет рядом с кроватью. На стене портрет Альберта Гора с супругой и детьми, выполненный в масле, в красном углу пожелтевшая иконка с изображением Николы-угодника, покровителя путников. Что мне сразу не очень понравилось, так это зарешеченное смотровое окошко в двери, как в тюрьме или психушке.

Я еще толком не оклемался от укола, лежал на топчане в блаженной прострации, как дверь без стука отворилась и в комнату вкатилось жизнерадостное, улыбающееся существо мужского пола, но неопределенного возраста. Представилось оно Джоном Миллером, здешним координатором. Этот рыжеватенький Джон Миллер с виду был абсолютно безобиден, что-то вроде жужжащей летней мухи. Уселся на топчан, дружески похлопал меня по бедру.

- С прибытием в новую семью, Толяныч. Ничего, что я так фамильярно? У нас здесь все запросто. Надеюсь, сумеешь оценить. Кстати, друзья зовут меня Джеки.

- А где я?

Джон Миллер, координатор, первый мне и рассказал, что хоспис "Надежда" - это что-то вроде санатория, где гости-пациенты в отличных условиях проходят период адаптации, оговоренный контрактом. Расположен хоспис в одном из живописнейших уголков Подмосковья, на землях, принадлежащих корпорации "Дизайн-плюс". В обязанности координатора входило познакомить вновь прибывших с требованиями, предъявляемыми к постояльцам. Их немного, но все они должны исполняться неукоснительно во избежание клинического исхода. Главное требование - не покидать территорию хосписа, обозначенную двухметровым забором с колючей проволокой.

- Скорее всего, вам самому не захочется расставаться с нами, - с многозначительной интонацией сообщил координатор, - но на всякий случай имейте в виду. У нас был недавно прискорбный инцидент, когда один наш подопечный выскочил-таки за ворота неизвестно зачем. Возможно, накурился анаши и просто потянулся за солнечным зайчиком.

- И что с ним случилось? - уточнил я без особого интереса.

Подвижное личико координатора сморщилось в гримасу скорби.

- Нулевой вариант, Толя. Нулевой вариант. Что же еще могло с ним случиться?..

Второе требование - беспрекословно выполнять все просьбы обслуживающего персонала: врачей, нянечек, старших и младших наставников - короче, всех, кто будет со мной заниматься.

- У нас работают профессионалы наивысшей квалификации, - с гордостью доложил координатор. - Многие стажировались в Штатах. Со всеми можно договориться по-доброму о чем угодно. В хосписе вообще любое принуждение исключено в принципе. Но все же некоторые амбиции, принесенные из прежней жизни, лучше держать при себе.

- Во избежание клинического исхода? - догадался я.

- Схватываешь на лету, Толяныч! - обрадовался координатор и с силой врезал мне кулаком по колену. - Учти, здесь все зависит от тебя. Впоследствии, если повезет, сдашь экзамен на младшего наставника.

Наученный горьким опытом недавнего общения с Маргаритой Васильевной Гнеушевой, я не пытался возражать или расспрашивать. Видимо, все люди, имеющие отношение к загадочной корпорации, проходили соответствующую обработку и воспринимали мир лишь в тех параметрах, которые им внушили. Причем воспринимали лучезарно. Сознание у них явно заблокировано, перегружено рядом неких виртуальных образов, но, судя по некоторым признакам, ни Гнеушева, ни Джон Миллер (Джеки! - надо же! с такой-то рязанской харей!) не утратили связи со своей первородной гуманитарной маткой. Я подумал об этом с грустным облегчением, потому что понимал, если в ближайшее время не удастся ничего придумать и сорваться с крючка, то скоро стану одним из них, так и не уяснив, кому и зачем это понадобилось.

- Буду стараться, - пообещал я.

- Пока живешь, надо надеяться на лучшее, - важно заметил координатор. - Хоть на меня погляди. До того как в "Дизайн" взяли, кем я, по-твоему, был? Не поверишь, Толяныч. На АЗЛК ишачил в сменных мастерах. А теперь кто? Смекаешь? Так что все, Толяныч, в наших силах. Хотя, честно скажу, на первых порах придется нелегко. Я в анкетку заглянул, ты ведь из интеллигентов. Эта братия редко поднимается выше кочегаров. Но бывают исключения. У нас тут был один композитор, дослужился до санитара-кидальщика. А это уже, считай, всего шаг до стажировки. Ну а после стажировки, сам понимаешь, перспектива неограниченная. Могут и в резервацию перевести на твердое обеспечение.

- Вы сказали "был". Куда же он девался, этот композитор?

- А-а... - Координатор махнул рукой. - Надломился. Не в коня, как говорится, корм... Ладно, процедур у тебя сегодня нету, полежи пока, погрейся. Через час дезинфекция. Потом обед. Привыкай к распорядку. Если есть вопросы, задавай.

- Вопросов нет, есть маленькая просьбишка.

- Ну?

- Не могу ли я позвонить жене, чтобы не волновалась? Всего несколько слов. Дескать, все в порядке, жив, здоров, чего и вам желаю.

- Позвонить можно, почему нет, у нас все можно, но лучше не надо.

- Почему?

- Смысла нету. Пока ты на карантине, свидания все равно не дадут. И потом, прямой телефон только у директора, у мистера Николсона, а он сейчас в отъезде.

Мне показалось, ослышался.

- Вы сказали "свидание", Джон? Я правильно понял? Тут бывают свидания?

- А ты как думал? И свидания, и отпуска. Это же не тюрьма. Что заслужишь, то и получишь. Ты даешь, Толян. Вот и видно, что голубых кровей. Как это у вас называется - рефлексия, да?

Я не верил ни единому его слову, на добродушной веснушчатой роже было написано, что этот человек не может отвечать за свои слова, но не удержался еще от вопроса.

- Простите, Джон, это для меня очень важно. Значит, если я буду хорошо себя вести, жена сможет меня навестить?

- Не только навестить, поживет с тобой. Пройдет экспертизу - и пожалуйста, сколько угодно. - Он склонился ко мне заговорщицки. - Хотя, по правде говоря, таких случаев пока не было.

- В чем же причина?

- Да в том, дорогой мой друг, - координатор двусмысленно хмыкнул, - не пройдет трех дней, как думать о своей бабе забудешь.

- Понятно.

- Ничего тебе не понятно. До понимания тебе еще ой как далеко, Толяныч.

Когда он ушел, пожелав удачной дезинфекции, я еще немного полежал, подумал. Вернее, попытался думать. Мозги ворочались лениво, тупо. Вероятно, в крови бродил остаток какого-то наркотика. В одном координатор Джон безусловно прав: до понимания мне далеко. Все происходящее представлялось совершенным абсурдом и не укладывалось ни в какую логическую схему. Но ведь тот, кто затеял все эти сложные манипуляции, наверняка преследовал определенную цель, и он не был сумасшедшим, по крайней мере в обычном медицинском смысле. Откуда у сумасшедшего средства на такие забавы? Хотя... Напрашивалась мысль, что "Дизайн-плюс" действительно проводит какие-то масштабные научные исследования, допустим, испытывает воздействие новых психотропных препаратов, и я по чистой случайности оказался одним из тех, кто по каким-то выборочным параметрам подошел на роль подопытной мышки. Такое предположение объясняло многое, но не все. Главное, оставалась в тени ближайшая перспектива этой, по-видимому, грандиозной коммерческой авантюры. Как ни ломай голову, трудно перекинуть мостик от моей скромной персоны к идее упорядочения и сбыта дешевой рабочей силы, о которой так увлеченно вещала мадам Гнеушева... Есть более простой вариант: скажем, корпорация занимается торговлей донорскими органами, (в нынешней России весьма прибыльный вид бизнеса) и этот хоспис "Надежда", где я очутился, является всего лишь перевалочным пунктом, банком сырца. Тогда понятно происхождение шрама: брали пробы на анализ для определения химико-биологической пригодности. Но и тут концы не сходятся с концами. Почему выбрали именно меня - довольно пожилого и не очень здорового человека, вдобавок кое с какими связями? Казалось, выгоднее и проще использовать в качестве сырья молодежь, их вон толпы, целых два, три никому не нужных, потерянных поколения, стерильно чистых лишенных всяких жизненных укреп. Заводи невод, вычерпывай, грузи, - как говорится, дешево и сердито... Никто не спохватится и не спросит откуда товар?..

От печальных размышлений отвлек приход дамы в прорезиненном черном балахоне, вломившейся в комнату, как и координатор, без стука.

- Подымайся, сынок, - ласково обратилась она ко мне. - Дезинфекция.

- Какая дезинфекция, зачем?! - затрепетал я, пораженный видом могучих женских статей.

- Обыкновенная, сынок. Вошиков гоним, заразу всякую. Чтобы на других не перекинулась.

- Какие вошики, откуда? Три раза в день хлоркой моюсь.

- Моешься иль нет, твое личное дело. Теперь мы тебя с Макелой заново помоем. Карантин, сынок.

Помывочная оказалась на цокольном этаже этого, как я уже выяснил, трехэтажного здания. Несколько больших, сообщающихся проходами помещений, заполненных сияющими плиткой и мрамором, напоминали римские термы, снабженные суперсовременной сантехникой. Глубокие раковины-ванны, многоступенчатые вольеры с площадками на разных уровнях, и повсюду - на стенах, на полу, на потолке - различные приспособления, вплоть до разного калибра мощных брандспойтов, развешенных на одной из стен, словно коллекция холодного оружия. И среди всего этого великолепия нас только трое: аз есмь, дама в резиновом комбинезоне и упоминавшаяся Макела, которая тоже оказалась дамой, но уж совсем какой-то достопамятной наружности. Как если бы знаменитая колхозница Мухиной перебралась сюда с ВДНХ и по пути превратилась в эфиопку. Кстати сказать, на дезинфекции со мной не произошло ничего особенно худого: эти две здоровенные бабищи, раздев меня догола, принялись за игру, которую условно можно назвать: сдери кожу с живого. Они скоблили, терли и драили меня с такой страстью, как если бы поставили себе целью превратить человеческое тело в одну из кафельных плиток. Мыло, сода и какая-то желтоватая жижа с ядовитым запахом через ноздри, уши и рот затопили мозг, при этом я испытывал ужасающее воздействие чередующихся кипящих и ледяных струй и еще успевал уворачиваться от увесистых, смачных шлепков, которыми дамы одаривали меня со щедростью, достойной лучшего применения. Если я остался жив, то только благодаря чуду. Однако все на свете кончается, окончилось и это испытание. Чистым, как ангел, я лежал распростертый на мраморном пьедестале и будто издалека слышал заботливые женские голоса.

- Не перестарались мы, Макелушка?

- Давай банан сунем в жопу, проверим.

- Не-е, дорогуша, нельзя. Ведено токо помыть. Карантин.

- Какой-то он дохлый. Все равно спишут. А мы бы побаловались.

- Приспичило, Макелушка?

- А то нет? Сама знаешь, какой у меня темперамент. Он хоть старенький, а часок бы погоняли.

- К тебе ночью Леха Картавый ходил, неужто не хватило?

- Сравнила тоже... У Лехи моторчик электрический, и козлом от него воняет. А этот распаренный, помытый, прямо с воли. Бери и глотай. Тебе разве не хочется, Настя?

- Что нам хочется, никому дела нет. Мы же на службе, Макелушка. Вся Европа на нас глядит.

Тут обе заметили, как у меня дрогнул левый глаз.

- Живенький, - обрадовалась помывщица. - Видишь, Макела, ничего с ним не случилось. Глазками хлопает. Как себя чувствуешь, сынок?

- Спасибо, хорошо. - Зрение ко мне вернулось, и я видел словно две луны над собой, белую и черную. Обе луны улыбались сочувственно.

- Дак вставай одевайся. Обед уж скоро.

Силы встать самостоятельно у меня не было, и добрые женщины, подхватив под локти, помогли доковылять до раздевалки, где осталась одежда. Своей голизны я не стеснялся, чего теперь... а вот то, что исчезли брюки, рубашка и пиджак, меня озадачило. Зато на стене, на вешалке висел коричневый комбинезон с лямками, как у американского путевого обходчика, и на стуле аккуратной горкой сложено белье: трусы, хлопчатобумажная майка, клетчатая рубаха, красивые голубые носочки. Вместо стоптанных ботинок на полу стояли плетеные сандалии на толстой подошве.

- Не сомневайся, твоя обнова, - поощрила мойщица Настя. - Примерь. Ежели будет где не так, Макела подгонит. Она по этому делу специалистка.

Как раз на специалистку я старался не смотреть: пока шкандыбали от мойки, она таки успела раза три пребольно меня ущипнуть за разные места.

- Что же тут униформа такая?

- Униформа или нет, не нашего ума дело. Поспеши, сынок, как бы к раздаче не опоздать.

Трусики и рубашка пришлись впору, комбинезон, правда, оказался великоват размера на два, но он стягивался веревкой, вдетой в поясные петли. Не понравилось другое: на комбинезоне ни единого кармана, а также отсутствует ширинка, значит, для того чтобы, допустим, справить нужду, придется каждый раз спускать его до колен.

Женщины любовно меня оглядели и охлопали.

- Как на тебя шито, сынок, - похвалила Настя.

- Не привык я к такому покрою... Мою одежду уже, конечно, не вернут?

- Зачем тебе? - удивилась. - В новую жизнь шагнул, назад не оглядайся.

Черная Макела громко заржала и, зайдя сзади, поддела коленом с такой силой и ловкостью, что я юзом выкатился в коридор.

В столовой меня ждало потрясение, которое не сравнить со всеми предыдущими. Небольшой зал на два-три десятка мест с дубовыми панелями стен, с паркетным полом, с темно-зелеными гардинами на окнах был заполнен почти целиком: чинный негромкий гул голосов, звяканье ложек и вилок, в воздухе запах цветов. Все едоки в таких же, как у меня, комбинезонах на лямках, но разного цвета. Были и коричневые (большинство), но были и оранжевые, как у железнодорожников, и синие, и даже двух-трехцветные, как у клоунов в цирке. Меж столов бесшумно скользили официанты с подносами, все как на подбор, светловолосые молодые люди в странных нарядах: сверху курточки наподобие жокейских, ниже - шотландские юбочки в крупную клетку. Картина мирная, ничего особенного, кафе как кафе, но что-то меня сразу насторожило. За ближним столом сидела пожилая дама, и рядом с ней пустовали два места. Спросив разрешения, я со вздохом опустился на стул. Тут же подлетел один из официантов и дежурным голосом спросил:

- Заказывать будете? Или по общей схеме? Меню на столе не было, и чтобы не вдаваться в объяснения, я ответил:

- Пусть будет по схеме.

- Хозяин - барин, - буркнул юноша и исчез. Чтобы не сидеть истуканом в ожидании еды, я обратился к соседке:

- Я здесь новенький. Не объясните, что значит - по схеме? Вероятно, что-то вроде комплексного обеда?

Дама оторвалась от большой суповой тарелки, куда погрузилась чуть ли не с головой, и я оторопел. На меня смотрела знаменитая советская народная певица Людмила Зыкина. Или ее копия. Сомнений не было, потому что я совсем недавно видел ее в какой-то телепередаче, где она подробно рассказывала, за что полюбила Черномырдина и почему впоследствии, когда узнала о нем всю правду, разочаровалась.

- Батюшки светы! - воскликнул я. - Если не ошибаюсь, Людмила... извините, не упомню отчества... Вы! Здесь!

В устремленных на меня глазах не было ничего, кроме какой-то ужасающей, неземной пустоты. Словно с трудом отворились пухлые губы.

- Вам... чего? - прошелестело как из трубы.

Чувствуя, что краснею, я забормотал извинения, дескать, обознался, с кем не бывает...

Певица благосклонно кивнула и вернулась к прерванному занятию - поглощению супа.

Придя в себя, я начал оглядываться и вскоре насчитал еще несколько хорошо знакомых лиц. Через стол в компании двух молодых женщин поедал куриную ножку великий защитник прав чеченского народа Сергей Ковалев. Здесь ошибиться вообще было невозможно: известный всему миру свободолюбивый седенький хохолок, как всегда, развевался, скорбное и одновременно торжествующее выражение лица свидетельствовало о не прекращающейся ни на миг работе могучего демократического интеллекта. Чуть подальше важно и задумчиво пил компот покойный Зиновий Гердт, положив свободную руку на круглое колено Маши Распутиной, которая блудливо облизывала персик. Совесть нации, академик Лихачев, тоже, как я полагал, усопший, но значительно помолодевший, аккуратно промокал салфеткой губы. Сразу на двух стульях восседал тучный и вальяжный гениальный экономист, растолковавший всему свету нравственную природу взятки, Гаврюха Попов. Были еще известные лица, коих я не мог сразу вспомнить, но больше всего поразил меня могущественный приватизатор, надежда всего цивилизованного мира Анатолий Чубайс, и не столько тем, что это был воочию он, а своим неуместным в столовой поведением. Оседлав прямо на столе какую-то срамную бабенку в разорванном комбинезоне вишневого цвета, тезка с угрюмым лицом, как при дефолте, задумчиво обрабатывал ее в ритме медленного танго. Бабенка синхронно повизгивала, но в ее лице мерцала та же пустота, как и у моей соседки Зыкиной. На влюбленную парочку никто не обращал внимания.

Я все еще сидел с открытым ртом, когда вернулся официант. Поставил на стол миску с дымящимся варевом, стакан сока. Обтерев о рукав, положил крупное яблоко. Хлопоча, дважды задел меня локтем - по плечу и по уху. Я возмутился:

- Поосторожней нельзя? На что он ответил:

- Кушать подано, господин хороший.

Я с опаской заглянул в миску, принюхался: сытный запах бобовых и протухлого мяса. Зыкина уже одолела свою порцию и приступила к соку. Пила мелкими глотками, тупо уставясь в пространство. Я вторично к ней обратился:

- Кажется, гороховый супец, да? Как он на вкус? Певица скосила глаза, почмокала губами. Глухо прогудела:

- Чего... надо?

- Ничего, спасибо.

На нас никто не смотрел, как и на Чубайса, продолжающего деловито ублажать постанывающую бабенку. Я решил рискнуть: поесть все равно надо, желудок сигналил. Зачерпнул полную ложку густого горячего варева и смело отправил в рот. В первое мгновение показалось, что рот слипся, как от смолы, потом в мозгу вспыхнуло такое же ощущение, как если бы я ненароком слизнул с ложки всю блевотину мира. Преодолев первый рвотный спазм, я закрыл лицо ладонями, вскочил на ноги и ринулся прочь из столовой.

6. МЕДИЦИНСКИЕ АСПЕКТЫ

Со мной беседовал старший наставник Зиновий Робентроп, по кличке Ломота. Кличку, видимо, ему дали за то, что его как-то странно кособочило. Громоздкий, тучный, желтоликий, он ни минуты не мог посидеть спокойно. Хватал себя за разные места, резко оглядывался, приседал, щипал ухо, корчил рожи, но все это никак не отражалось на течении его мыслей.

С момента поселения в хоспис прошло дня четыре или пять, точно не скажу. Я немного приспособился к здешним порядкам и уразумел главное: законы, которые действуют в мире, оставленном за забором, в хосписе не имеют ровно никакого значения. Все, что происходило вокруг, напоминало смутное похмелье, когда человек с болезненным напряжением пытается отличить явь от сновидения. Я еще сохранял способность оценивать ситуацию более или менее трезво, но сознавал, что окончательное смещение сознания куда-то в тупиковое пространство - всего лишь вопрос времени. Пока я проходил начальный курс терапевтического, оздоровительного лечения, утром и вечером мне делали уколы, притуплявшие эмоциональные реакции. Сердце не болело, душа не тосковала, и я радовался каждому новому дню, как неурочному празднику, отпущенному судьбой. Медленный, неуклонный слом психики сопровождался приятными ощущениями: будто я раз за разом все необратимее сливался с изначальной общечеловеческой матрицей вселенского знания. Или иначе: по чьей-то доброй или злой воле приближался к купели Господней.

- На вас жалоба, сэр, - укорил старший наставник, как бы распушив, затем примяв воображаемые волосы на голом черепе, - Нехорошо.

- От кого жалоба?

- Не догадываетесь?

Я изобразил предельное напряжение ума.

- Не могу представить, Зиновий Зиновьевич. И серьезная жалоба?

- Серьезнее не бывает... Извольте объяснить, сэр, где вы были сегодня ночью?

- Как где? У себя в комнате, меня же запирают.

- А вот и нет. - Наставник торжествующе хлопнул в ладоши. - Не у себя в комнате и каким-то образом запоры отомкнули... Жалоба от мойщицы Макелы. Знаете такую?

- Да. Черная, здоровущая. Мы с ней приятельствуем.

- Обидели бедную женщину, сэр. В пятом часу утра ворвались в девичью спаленку, набросились, порвали бязевую рубашку с рюшами и изнасиловали. При этом выкрикивали похабные слова типа: "эфиопка", "сука", "б..." Как прокомментируете, сэр?

То, что я услышал, могло быть как правдой, так и вымыслом. К этому дню я уже ни в чем не был уверен. Но отвечать следовало искренне и по возможности чистосердечно. С Макелой, как и с ее подругой, Настей, у меня установились теплые, дружеские отношения, среди дня они обязательно выкраивали минутку, чтобы забежать ко мне поболтать, выкурить по сигарете. После дезинфекции у меня на теле вскоре проступили странные темно-багровые пятна, как при проказе. Женщины сперва перепугались, потом принесли баночку черной желеобразной мази с резким запахом, обработали пятна - и буквально на наших глазах воспаленные участки кожи сморщились, обросли струпьями и, когда струпья отвалились, просияли металлическим блеском, словно в разных местах на кожу наложили серебряные заплатки. Мойщицы пояснили, что это хороший знак. Значит, обошлось. Оказывается, последствия дезинфекции иногда бывают роковыми. Привыкший к грязи организм реагирует на очищение неадекватно, в нем образуются пробоины, медицинское название "свищ-адаптус", и в таком виде клиент становится непригодным для генетической реконструкции. Происходит естественная выбраковка исходного материала. Честно говоря, мне было приятно видеть, как обрадовались добрые женщины, когда убедились, что беда миновала.

- Не помню, - признался я. - Вы же знаете, господин Робентроп, как действуют препараты в сопровождении электрошока. У меня и раньше были мозги набекрень, а уж теперь полная каша. Я даже не уверен, что сейчас разговариваю именно с вами, а не с кем-то другим из обслуживающего персонала.

Старший наставник энергично почесал у себя в паху.

- У вас, сэр, экзамен на носу. Очень важный. На управляемость. А вы... Ну-ка, напрягите мозжечок. Врет Макела или нет?

- Думаю, не врет. Но скорее всего, говорит не правду.

- Тонкое замечание, ценю. - Наставник осклабился в одобрительной ухмылке, и я осмелился задать вопрос:

- Господин Робентроп, а что мне грозит в случае, если изнасилование имело место?

- Ах вот что вас беспокоит? Да ровным счетом ничего. Напротив, зачтется в положительные очки. Разумеется, потребуется некоторая установочная корректировка, поэтому факт мы должны установить точно. По возможности. Вы готовы к очной ставке, сэр?

- Безусловно.

Наставник нажал красную кнопку на пульте, и в комнате, будто ждала за дверью, мгновенно возникла мойщица Макела. Вид у нее был не совсем обычный: черные космы спутаны, на толстых губах кровь и праздничный комбинезон белого цвета разодран до пупа. Мы оба, и я и наставник, невольно залюбовались богатырскими статями амазонки. Лунообразные могучие груди, необъятный мускулистый живот, уходящий в заросли розоватых, подкрашенных волос. Робентроп-Ломота, чтобы собраться с мыслями, вцепился зубами в свою кисть. Спросил строго:

- Макела, у тебя что, не было времени привести себя в порядок?

- Пусть все видят, - ответила мойщица.

- Конечно, пусть видят. Но профессор отрицает. Не возводишь ли ты напраслину, девушка?

Эфиопка посмотрела на меня с таким отвращением, словно увидела червяка, залезшего под юбку.

- Стыдно, Толян. Зачем нахрапом лезть? Я тебе разве отказывала?

- Ничего не помню, Макелушка. Честное слово.

- Ах не помнишь? И как обзывался, не помнишь? И как кровь пил?

- Я? Кровь пил?

- Как докажешь? - спросил Робентроп, рванув себя двумя руками за бороду.

- Чего доказывать... Свидетель есть. Настя со мной была. Кликнули Настю. Подруга явилась быстро. Поклонилась по земли, как положено, старшему наставнику и сразу набросилась на меня:

- Ая-яй, сынок, как ты мог! Рубашечка бязевая, новехонькая, напополам разодрал. Вену прокусил. А меня, меня за что?

- Тебя тоже изнасиловал?

- Хуже. Я вас разнимала, так ты, сыночек, в ухо мне кулачищем двинул. Перепонка лопнула. Я ведь теперь оглохла на одно ухо. И это за все хорошее, что мы с Макелушкой для тебя сделали.

- Что вы для него сделали? - заинтересовался Робентроп.

- Известно что. - Мойщица смутилась. - Его списать хотели, а мы не дали. Поручились за него перед Гнусом.

- Давно ли у вас такие полномочия поручительские? Мойщица Настя вспыхнула:

- Вы, господин Ломота, большой человек, но нам с Макелой не начальник. У нас другое переподчинение. Нечего зря пугать.

- Пошли вон отсюда! Обе! - рявкнул Робентроп и затрясся, будто в конвульсии. - Буду я тут слушать ваши дерзости!

Мойщицы послушно потянулись из комнаты, Макела на пороге обернулась, игриво обронила:

- Вечером придешь, Толенька? Постельку стелить?

- Как получится, - ответил я неопределенно. Робентроп долго не мог успокоиться, бегал по комнате из угла в угол, жевал рукав. В конце концов достал из ящика стола плоскую стеклянную фляжку с яркой этикеткой, на которой был изображен череп с перекрещивающимися костями. Сделал два крупных глотка из горлышка. Желтый лик прояснился. Мне не предложил, хотя я надеялся. Уж больно череп заманчивый. Запыхтел, развалясь на стуле.

- Какие все-таки твари! Вот она, вечная проблема низшего звена. При любом режиме одинаковая. И ведь ничего не поделаешь: без них не обойтись. Кому-то надо делать черную работу. Но каковы амбиции! Каков гонор! Вам доводилось слышать подобное, сэр?

- Что именно? - Я действительно не понимал причину его раздражения.

- Как что? У них другое переподчинение! Надо же ляпнуть. Да мне пальцем достаточно шевельнуть, чтобы их перебросили в анальный сектор. Со всеми вытекающими последствиями, понимаете?

- Не совсем.

- Ну и не надо понимать. - Он немного остыл, задышал ровнее. Еще отхлебнул из фляжки. - Ладно, будем считать, факт изнасилования установлен. Так?

- Получается, так.

- Какой сделаем вывод? Не отвечайте, вывод напрашивается сам собой. Полагаю, хирургическое вмешательство нам не повредит. Такая легенькая, необременительная кастрация под местным наркозом. Чик - и никаких хлопот. Или есть возражения?

- Кастрация - меня? - уточнил я.

- Не меня же, сэр. Все мои проблемы в этом ключе давно позади. Я прежде, помнится, тоже безумствовал... Впрочем, если вас устраивает положение наложника у похотливых тварей, то пожалуйста. С операцией можно повременить. Больше того, вы, сэр, идеально подходите для индивидуальной программы: "Размножение интеллигента в неволе". Правда, ее курирует барон Голощекин, с ним не так просто столковаться.

- А сейчас по какой программе я прохожу? Наставник погладил макушку, окатил меня неприязненным взглядом:

- Еще бы спросили, какое нынче столетие... Естественно, по общей. По ликвидной. Оптовые, так сказать, поставки.

- Оптовые поставки - чего?

- Как чего? Протоплазмы, разумеется. В качестве клонированной рабочей силы. По долгосрочному контракту. Сэр, не прикидывайтесь идиотом. У вас экзамен на носу.

Я знал, что моя настырность выведет Ломоту из терпения, но не мог удержаться. Мне катастрофически не хватало информации, которая дала бы шанс вырваться из жутковатого аттракциона. Я накапливал ее по крохам, мучительно борясь с воздействием препаратов, увлекающих в иную, виртуальную реальность. Физически ощущал, что еще немого и в мозгу щелкнет какой то клапан, привычные цепoчки связей разорвутся и я радостно приму правила игры, кoторую они навязывают. Самое ужасное, что открывающaяся бездна меня манила, казалось, там, внизу, спасение, точно так же, вероятно, отчаявшегося, потерявшего веру в себя человека бесенок подталкивает сигануть с крыши.

- Зиновий Зиновьевич, не сердитесь, пожалуйста, но было бы легче ориентироваться, если бы знать конечный результат.

- Какой результат?

- То есть куда меня готовят, с какой целью... По прежней специальности, извиняюсь, я некоторым образом ученый, привык все раскладывать по полочкам: куда, сколько, зачем, почем. Иначе боюсь вас подвести как наставника.

- Пошел вон! - распорядился Робентроп, картинно указав на дверь.

Ничего другого я не ожидал и начал пятиться задом, униженно кланяясь и бормоча извинения, но Робентроп передумал, грозно рыкнул:

- Стой! Замри! Вы что же, сэр, хотите сказать, что ничего не знаете о своем предназначении? Координатор вас не посвятил?

- В том-то и дело. Абсолютно ничего.

- Тут какое-то упущение. Хорошо, разберусь... Что у вас дальше по распорядку?

- Кажется, прогулка.

- Не должно казаться, надо твердо знать. К Макеле пойдешь?

- Может быть, попозже к вечеру.

- Помни, завтра экзамен.

- Помню, спасибо.

По просторному хосписному парку прохаживались, нагуливали аппетит здешние обитатели. Поодиночке и парами, но все с задумчивым, отрешенным видом. Одна группа, человек десять, как обычно по утрам, собравшись в кружок, играла в волейбол. Среди них выделялся рослый, спортивного вида мужчина, который то и дело с мясницким криком "Кхе-ех!" подпрыгивал и "врубал кола". Остальные перекидывались вяло, словно отбывали трудовую повинность. Игра производила довольно странное и тревожное впечатление, потому что мяча у них не было. Точно так же не было ракеток и шарика у двух игроков за теннисным столом, что не мешало им азартно гасить и даже, кажется, вести счет. К натянутому вдоль двухметрового забора тросу были пристегнуты три здоровенных сторожевых кавказских овчарки, мимо которых и мышь не проскочит. Возле сторожевой будки у ворот курили двое охранников с автоматами, тут и там на скамейках расположились санитары, зорко наблюдающие за пациентами, но даже несмотря на эти досадные штрихи, утренний парк, с серебристыми елями и укромными беседками, выглядел уютно и умиротворенно.

В первые дни я пытался установить контакт с кем-нибудь из аборигенов, но попытка окончилась так, же, как и знакомство с певицей Зыкиной. Короткие бессмысленные ответы, пустые глаза, заторможенность реакций. Видимо, большинство из них дошли до какой-то переходной кондиции, которой я еще не достиг. От пациентов хосписа мало чем отличался и обслуживающий персонал. В общении все они, от санитаров до наставников, были строго функциональны, и выудить у них что-либо полезное было практически невозможно.

В одной из увитых диким виноградом беседок я увидел человека, которого искал. Это был знаменитый, известный всему миру писатель-диссидент Олег Яковлевич Курицын. Я познакомился с ним в первый же день и быстро убедился, что он не принадлежит ни к персоналу, ни к пациентам. Невероятно, но так. По сравнению с тем, как он выглядел на воле, он разве что помолодел лет на десять, но в сущности остался таким же, каким его привыкли видеть многочисленные почитатели на экране телевизора: тот же аскетический овал лица, высокий лоб, бородка клинышком, густой нимб волос - и неугомонная, ищущая мысль в каждом слове и жесте. Великий гуманист и страстотерпец сперва отнесся ко мне с недоверием, но, почувствовав благодарного слушателя, увлекся, и битый час с жаром растолковывал свои идеи о переустройстве России, о необходимости земского самоуправления и так далее - короче, заново пересказывал мысли, известные по его публичным выступлениям.

Меня интересовало совсем другое, но в тот раз я не успел ничего выяснить: беседу прервал гонг на обед. Опаздывать было нельзя: это грозило лишением сладкого и дополнительным уколом. Услышав унылый звук гонга, писатель гневно вскинул брови:

- Видите, батенька, как будто мы не в России... Колокол должен гудеть, вечевой колокол!

На сегодня я поставил целью узнать от Курицына как можно больше о том, что здесь происходит и есть ли надежда вырваться отсюда. Несколько остужало мой энтузиазм подозрение, что Курицын, возможно, на самом деле вовсе не Курицын, а некий фантом, материализованный, допустим для какого-то очередного психологического теста.

Сидя в беседке в гордом одиночестве, знаменитый мыслитель был занят тем, что тупым пластмассовым ножичком обстругивал березовый колышек. Увидев меня, обрадовался:

- Прошу, батенька, прошу... Намедни мы, кажется, не договорили... Простите, запамятовал, как вас звать-величать?

Я заново представился, хотя писатель и не утруждался запомнить, и скромно опустился на краешек скамьи. Насколько я понимал этого человека, он чрезвычайно самолюбив и не потерпит ни малейшей фамильярности. Но главное, не дать ему усесться на любимого конька. Если заведет волынку о переустройстве России, опять прокукует до обеда.

- Итак, многоуважаемый... э-э... Виктор Анатольевич, значит, интересуетесь социальными проблемами?

Подозрение укрепилось: при знакомстве я ни словом не упомянул о своей профессии. Да он и не предоставил мне такой возможности.

- Какое там интересуюсь... Каюсь, при проклятом режиме имел звание доктора каких-то наук, но ведь по вашей же теории все это было чистым надувательством.

- Не совсем улавливаю мысль?

- Звания, награды, почести - все это мишура на фоне тотальной лжи и свирепого идеологического гнета. Стыдно теперь вспоминать.

Не попал, не угодил: мыслитель сурово насупился. - Каша у вас в голове, батенька, сударик мой. Поверхностно усваиваете уроки жизни. Лжа, как ржа, разъедает душу, это верно, но отрекаться от исторического прошлого негоже. Как бы вместе с одежей кожу не содрать. Читали мои оборванные крики?

- Не довелось, простите великодушно.

- То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен и умственно хил. Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура, говорите? Нет, батенька, копать надобно глубже и ширше. Коли судить с вашей точки зрения, россиянин семьдесят лет прожил в мираже и обмане, а это не совсем так. Напомню презанятнейший эпизод из истории красное нашествия. Было это, дай Бог память, восемнадцатого марта одна тыща девятнадцатого года. Аккурат перед заключением Вестсальского соглашения...

- Ой! - выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.

- Что с вами? - озаботился писатель. - Рублик обронили?

- Не обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то за завтраком проглотил. Пожадничал. Пятый день не могу привыкнуть к здешней пище. На чем, интересно, они кашу варят? Подозреваю, на тавоте.

- Зачем же... - скупо улыбнулся мыслитель. - Постным маслицем заправляют. Бывает, и сливками. Кушать можно. Иной вопрос, что у вас, батенька, сударик мой, возможно, особая диета, как у подготавливаемого к перевоплощению.

- Вот! - Я обрадовался, что так удачно свернул начавшуюся лекцию. - Сам чувствую - диета особая. А вы, Олег Яковлевич, давно здесь лечитесь?

- Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский человек вянет, как растение без полива.

- Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены ваших наставлений. Не обернется ли это бедой?

На сей раз попал - зацепило старика. Просветлел ликом в аскетических чертах проявилось что-то детское.

- Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем вы потерянный для отечества человек. Отвечу так. Мою пуповину с народом никому не оборвать, хотя пытались, как известно, многие.

Я решил ковать железо, пока горячо.

- Неужто, Олег Яковлевич, вас сюда силой привели. Неужто осмелились?

Мыслитель бросил заполошный взгляд на кусты бузины, откуда доносились странные повизгивания.

- Ах, сударик мой Виктор Тихонович, опять легкомысленные слова, не подходящие для доктора наук. Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не демократ?

- Как можно... Монархист, разумеется, - возразил я с обидой.

- Тем более стыдно. Православный монархист - и такая собранность в мыслях. Скачки несуразные. То о россиянах забота, а теперь вдруг... С чего вы взяли, что сюда кого-то силой гонят? Откуда такие сведения?

- Разве все эти люди... - в изумлении я развел руками, - Разве они?..

Мыслитель благодушно хмыкнул.

- Добровольцы. Уверяю вас, убежденные добровольцы-общинники.

- И волейбольщики?

- Они тоже. И все прочие. Нам с вами, сударик мой, Тихон Васильевич, выпала честь участвовать в замечательном социальном опыте. Возможно, здесь создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по справедливым Божеским законам...

Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал, перебил:

- Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо вернулось высокомерно-укоризненное выражение.

- Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.

- Простите великодушно, сорвалось с языка... И что же будет дальше с этими общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?

- Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело... Вы давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно, но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и духовную пищу...

Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел к нам в беседку.

- О-о, - приветствовал его Курицын. - Все свирепствуете, сударь мой? Все никак не угомонитесь?

В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.

Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного пейзажа.

- Чего говорите? - выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.

- Мы-то ничего не говорим, - лукаво отозвался писатель. - Лучше ты нам скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?

Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти по слогам:

- Ищу бригадира Семякина.

- Понятно, - Курицын зачем-то мне подмигнул. - Не видели мы твоего бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там тебя уважат.

Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно попросил:

- Дай! Хочу.

Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал писатель:

- Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.

- Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.

- Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, - ни табака, ни алкоголя. Все это снижает потенцию, - и добавил, обращаясь к реформатору:

- Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.

- Правда? - просиял Чубайс.

- Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.

Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.

- Ничего не понимаю, - признался я, - Кто такой Семякин? Что все это значит?

- Да нечего понимать. Семякин - его наставник... кстати, не знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации, но не лежит душа - и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?

- Нет.

- Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить... Поразительные есть примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал - и будто рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам. Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола. Старается ее сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете суть?

- Пытаюсь... Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это не тот Чубайс, который электричество прикарманил?

- Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели - улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились, образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.

Тоска все круче сжимала мою грудь.

- Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?

- Никакой, - ответил мыслитель. - Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого нет никакой роли.

- Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить, но шутки писатель не принял.

- Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк. Интеллигенция в России - это исторический мусор. За два последних столетия ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати, летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.

- Что же будет лично со мной?

- Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.

Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам, язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.

7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я спросил, что это такое - выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:

- Когда надо, узнаете, сэр!

Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла. Я уже не горевал об утраченной семье и о кое-как налаженном обетовании. В прошлом было, конечно, много хорошего, но ведь и жалеть особенно не о чем. По крайней мере здесь, в хосписе, я ни в чем не нуждался и не приходилось думать со страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный распорядок, стабильное лечение, долгий, беспробудный сон... Труднее всего было привыкнуть к здешнему питанию: желеобразные, рвотные супы, вторые блюда - протухшие мясо и рыба, в которых зубы увязали, как в глине, пирожные, посыпанные каким-то порошком вроде птичьего дерьма. Все это поначалу плохо удерживалось в желудке, но на третий, кажется, день, перед обедом мне вкололи порцию универсального лекарства "Бишафилиус-герметикус", штатовского производства, приготовленного, по уверениям медсестры-давалыцицы, с использованием змеиного яда и спермы папуасов. И буквально через час у меня открылся такой жор, что я попросил вторую порцию рыбы-фри, которую мне, правда, не дали.

Медицинский персонал в основном относился ко мне хорошо, а уж с Макелой и Настей наладились такие отношения, что хоть к жене не возвращайся. Добрые женщины по несколько раз в день забегали в комнату, приносили разные сладости, гнилые фрукты, шоколадки, которые можно сосать, не чувствуя вкуса, но которые резко поднимали потенцию, а вечером я сам приходил к ним в гости во флигелек. Свидания проходили по одной и той же схеме, но мойщицы иногда ссорились между собой, кого из них я должен первую изнасиловать. Победительницей в споре обыкновенно выходила Макела, потому что была физически намного крепче Насти. Я пил чай или прокисшее красное вино без градусов и высокомерно, как турецкий султан, наблюдал за перебранкой двух влюбленных женщин. Сперва они пикировались беззлобно, пересчитывая, кто больше сделал для меня хорошего, потом начинали вспоминать какие-то давние истории, незабытые обиды - и наконец с ужасными воплями набрасывались друг на дружку, причем дрались не по-женски, не царапали, не хватали за волосы, а, отступив на середину комнаты, наносили мощные прямые кулачные удары до тех пор, пока одна из них, обычно Настя, не валилась на пол. И тогда Макела выбивала каблуками остатки дури из подруги, пока та не теряла сознание. Проделав все это, безумная мойщица, еще разгоряченная победой, валилась на кровать и истомно, тоненьким противоестественным голосишкой взывала:

- Ну что же ты медлишь, любимый!

По установленному ритуалу, я выходил за дверь и через секунду врывался в комнату с разъяренным лицом и набрасывался на невинную жертву, аки вепрь. Надо заметить, все комнаты хосписа были снабжены видеоглазками, кассета с нашими ежевечерними развлечениями ходила по рукам, и я все чаще ловил на себе уважительные взгляды сотрудников, включая мужчин. В прежней жизни я никогда не считал себя исключительным любовником, да и никто не считал, и поймал себя на том, что новый статус неудержимого самца, этакого буйного мачо, тешит мое самолюбие. К слову сказать, я больше симпатизировал беленькой Настене, и не в силу расовых предрассудков, а из вполне понятного восхищения ее необыкновенным любовным упорством. Она знала, что потерпит поражение, но раз за разом без всяких колебаний вступала в неравную схватку. Наставник Робентроп по-научному растолковал феномен ее поведения, сказал, задумчиво почесывая мошонку:

- Они обе, сэр, из одного мазка, потому ни в чем друг другу не уступят. Вплоть до полного самоуничтожения. Как и заведено у одноклеточных.

Интересное объяснение по поводу моего будущего дал фельдшер Миша Чингисхан, проводивший со мной утренние и вечерние процедуры. Приземистый кривоногий мужичок монголоподобной внешности, отчего, вероятно, и прозвище. С ним у нас сложились почти приятельские отношения. Он был чистоплотен, брезглив, любил почесать языком и никогда не причинял лишней боли и не перебарщивал с дозой. Не знаю, как с другими, а меня он по-своему даже жалел, пару раз украдкой дал нюхнуть кокаина, который заметно смягчал воздействие лекарств. По положению в хосписе Чингисхан принадлежал к среднему звену, как и мойщицы Настя с Макелой, и это означало, что у него не было прошлого и соответственно какие-то важные участки сознания были наглухо заблокированы, зато в абстрактном, ни к чему не обязывающем общении он был вполне вменяем, меня жалел подобно тому, как каждый нормальный мужик жалеет скотинку, откармливаемую на убой. Правды не скрывал, говорил откровенно, с сочувствием:

- Тебе, Толик, после экзамена сделают коррекцию, тогда ты уж никого из нас не признаешь, но это не страшно. Главное, чтобы человек был хороший, согласен со мной? Я пытался узнать подробности:

- Разве без коррекции никак нельзя обойтись?

- Невозможно. Даже не надейся. Размножение без коррекции все равно что автомобильный движок без смазки. В любой момент заклинит.

- Значит, меня все-таки будут размножать?

- Тебя, Толик, уже давно размножают, токо ты не чувствуешь. Этого никто не чувствует. Ты вот сейчас один, и вдруг вас будет много. Вынырнете, как головастики из садка. В этом весь кайф.

Я не боялся правды Чингисхана: размножение так размножение, коррекция так коррекция, какая разница...

О моих приятельницах фельдшер, в отличие от Робентропа, отзывался крайне уважительно. Относил их к особям, у которых в процессе утилизации по недосмотру медиков сохранились первоначальные женские инстинкты. Он работал в хосписе около трех лет, всякого нагляделся и уверял, что это редчайший случай. Большинство измененных типов перевоплощались в функциональную личность со строго ограниченными параметрами жизнедеятельности: наставник становился наставником, водитель - водителем, сливняк - сливняком, повар - поваром, охранник - охранником, - и никакого шажка в сторону. Макела и Настя, кроме того что были действительно первоклассными мойщицами, каким-то чудом уберегли в себе женскую суверенность и по-прежнему мечтали о тихой, сокровенной бабьей доле на пару с самцом. Поэтому обе были обречены на выбраковку. На своем любвеобилии они прокалывались и раньше, до меня, но их прощали, пытались усиленной терапией сбить побочный настрой, но безрезультатно. Чингисхан с грустью заменил, что после меня их наверняка угомонят окончательно. Корпорация "Дизайн-плюс", как всякая крупная финансовая структура, избегала держать в штате людей, сохраняющих признаки половой индивидуальности, и выходки мойщиц терпела лишь потому, что проверяла на них новейшие хичические средства ликвидации психогенных аномалий:

- Ты, Толик, последний, кто ими попользовался, - с грустью заметил Чингисхан.

В вечер перед экзаменом я попробовал развить эту тему надеясь, как обычно, выведать дополнительную информацию, После укола, разжижающего мозги, и короткого подключения к аппарату "Энергия" я лежал на кушетке и задыхался, как рыба, выброшенная на берег, а Чингисхан, нюхнувший кокаина, сидел рядом, глядя на меня добрыми глазами.

- Потерпи, Толик, - бормотал сочувственно. - Сейчас отлегнет.

Домашняя обстановка в кабинете навеяла очередную иллюзию о возможном человеческом контакте.

- Миша, а ты вроде сам не прочь побаловаться с Макелой?

- Эх, Толик, любой бы согласился, да не у всех твое здоровье.

- Неужто ты слабее меня?

- Не в том дело. Ты на допинге, а я на служебной пайке. Разницу чуешь?

Я еще не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой, но разницу чуял. Каждый разговор в хосписе с кем бы то ни было - с мойщицами, с фельдшером, с писателем Курицыным, со старшим наставником Робентропом, начинавшийся как нормальный, обязательно заканчивался чудовищным нагромождением пустых, каким-то образом вывернутых наизнанку фраз, в которых ускользал любой смысл, будто хвост ящерицы в щелке. Разница между мной и, допустим, Мишей Чингисханом была в том, что он безболезненно ориентировался в словесном поносе, а у меня возникало тяжкое ощущение, что сошел или вот-вот сойду с ума. Однако этот назойливый страх день за днем терял свою острую первоначальную жуть.

Экзамен проходил в специальном помещении с белыми, покрашенными масляной краской стенами, заставленном всевозможной аппаратурой, совершенно мне незнакомой. Меня раздели до пояса и усадили в медицинское кресло посредине комнаты. Опутали проводами и облепили датчиками с ног до головы. На сеансе присутствовали рыженький, с рязанской мордой координатор Джон Миллер, старший наставник Робентроп, беспрестанно дергающийся и гримасничающий, двое санитаров, похожих на братков из телесериала "Бандитский Петербург", а также представитель дирекции "Дизайна-плюс", господин японской наружности, к коему все остальные относились как к Высшему существу. Обращаясь к нему, многократно кланялись и с подчеркнутой почтительностью начинали фразу словами:

- Ваше превосходительство, многоуважаемый Су Линь...

Наставник Робентроп торжественно объявил, что кандидат четвертого разряда Иванцов к испытанию готов, после чего японец раздраженно бросил:

- Почему на нем разные носки?

- В соответствии с менталитетом, - ответил Ломота подобострастно. - Интеллигент вонючий.

- Это он женский персонал баламутит?

- Так точно, ваше превосходительство.

В узких, с сиреневым отливом глазах японца зажглось любопытство, из своего кресла он дотянулся до меня тонкой черной указкой вроде тех, которыми раньше пользовались школьные учителя, но более длинной и изящной. Потыкал ею в голый живот.

- Чубайсу подражаешь, а, Иванцов? Хочешь стать производителем?

Я туго соображал, с утреца вкатили что-то новенькое, полный шприц, голова была набита ватой:

- Никому не подражаю. Я сам по себе.

- Что ж, - японец развеселился, - давай посмотрим, какой ты герой, Иванцов.

Один из санитаров сзади нахлобучил мне на голову шлем наподобие пилотного, второй щелкнул клеммами, что-то подключил - и в мозг ударил разряд тока, который мгновенно вырубил меня из реальности. Очнулся я в собственной квартире, в спальне, со сложным ощущением, что это все-таки не совсем моя спальня, а скорее ее компьютерное воплощение, но почти сразу это знобящее ощущение исчезло. Я сидел на кровати, опустив босые ноги на коврик, и чувствовал себя вполне нормально. Легкий жар растекся по телу, голова слегка кружилась, но мне было уютно, спокойно и как-то сытно. Кроме меня в спальне находился еще один человек - жена моя Мария Семеновна, Манечка, Мусик. Бледная, смутная, но тоже реальная, как и все остальное. В тот момент я не помнил ни про кресло, ни про шлем, ни про экзамен на контролируемость-управляемость. Вообще вся загадочная история с "Дизайном-плюс" и с поселением в хоспис "Надежда" как бы отсеклась, вытеснялась из сознания. Я ощущал себя так, что только что проснулся и куда-то собираюсь по делам, причем уже опаздываю. И orтого разозлился на жену, которая, стоя ко мне спиной, хлопотала у платяного шкафа. Рыкнул на нее:

- Эй, Манек, не могла пораньше разбудить? Обернулась потухшим лицом, в котором не было кровинки.

- Толечка, ты же хотел отоспаться. Голосок елейный, заботливый - и это еще больше вывело меня из себя.

- У меня с Зенковичем из "Аэлиты" назначена, встреча... Ты что, забыла?

Я сам только что вспомнил про Зенковича, но это не важно. Она должна помнить. Она всегда держала на заметке все мои встречи и обещания.

- Что ты говоришь? Зенковича в прошлом году похоронили.

Неуместный, дикий юмор - или что похуже. Я только вчера говорил с ним по телефону. Зенкович - один из моих постоянных работодателей. По его рекомендации я сделал с десяток социально-психологических бизнес-прогнозов для крупных фирм, а также подкалымливал на пиаре. Да я, можно сказать, и жил-то за счет Зенковича. У старика колоссальные связи, оставшиеся с тех времен, когда он работал в кадрах ВЦСПС. Меня он любил, как родного сына. Тем более что его родной сын, влиятельный чиновник из администрации мэра, по пьяной лавочке попал в аварию и разбился насмерть. Газеты, помнится, писали, что по всем признакам авария напоминает рутинное заказное убийство.

- Значит, похоронили? - переспросил я. - И отчего же он помер, если не секрет?

- Как отчего, Толенька? Ему за девяносто перевалило. Они еще с Микояном дружили семьями. От старости и умер. А тут еще запутанная история с Димочкой. Официальная версия, конечно, авария, но ведь никто так и не объяснил, откуда у Димочки пять пулевых ранений. Самсон Демьянович очень переживал из-за всего этого. Накануне инсульта ему кто-то позвонил, предупредил: верни, дескать, старый хрыч, деньги партии или с тобой будет то же самое, что с твоим ублюдком. Звонок - последняя капля... да ты сам мне все это рассказывал. Толенька, что с тобой?

Такой лживой я ее не видел. Насочиняла с три короба и сказала ни словечка правды. Никогда Зенкович не дружил с Микояном, о смерти его сына действительно сплетничали в прессе, но речь шла не о пулевых ранениях, а об oторванных взрывом конечностях, газетчики путались лишь в тротиловом эквиваленте зарядного устройства. А главное, умереть от инсульта сам Зенкович, если я накануне с ним созванивался. Совершенно очевидно, что весь этот бред имел под собой какую-то серьезную причину, и я легко догадался какую. "Что с тобой?" - спросила она. Лучше бы обернула этот вопрос к себе.

Решение созрело мгновенно, словно продиктованное свыше, но прежде следовало кое-что уточнить. Скрывая истинные чувства, я спросил:

- Почему ты называешь молодого Зенковича Димочкой? Ты разве с ним дружила?

Маша оставила в покое шкаф и присела на стул напротив меня. Двигалась как-то неуверенно, но я не придал этому значения. Мозг сверлила, как шуруп, одна мысль, поразившая меня: неужто она всю жизнь меня обманывала? Ложь никогда не бывает случайной и единственной, она вытекает из предыдущей и обязательно тянет за собой последующую. Неужто женщина, родившая двоих детей, олицетворявшая в моих глазах семейную добропорядочность, таила под наивной личиной лицемерие и коварство, присущие всему змеиному женскому роду? Больно это осознать на склоне лет, ох как больно!

- О чем ты. Толя? Конечно, я знала Дмитрия Самсоновича. Больше двадцати лет... Ты не заболел, родной мой?

Слащавая неискренность доконала меня окончательно. Все сомнения развеялись.

- Но прежде ты не называла его Димочкой!

- Как же не называла?! Всегда называла.

- Врешь!.. Может, ты и старшего Зенковича называла Самсончиком? Может быть, лучше сказать обо всем прямо?

- Что сказать?

- А то. Признаться своему доверчивому дураку мужу, что спала с обоими. Дескать, бес попутал. Прости, Толечка, больше не буду. Тем более одного уже Бог прибрал. Или Дьявол, тебе виднее.

- Толя, опомнись! Как у тебя язык повернулся?!

Я расхохотался "добродушным" мефистофельским смехом.

- Ну и как старичок себя показал? Не оплошал в постели?

Бледное лицо Маши перекосила гримаса боли. Тоже, разумеется, искусственная. Едва слышно она пролепетала:

- Мне трудно будет забыть этот разговор.

- Тебе и не придется! - изрек я торжествующе. Я уже понял, что дальше выяснять что-либо бессмысленно. Когда баба упирается в своем вранье, ее хоть на куски разрежь - не признается. Мое терпение истощилось. Тог же внутренний голос подхлестывал: "Давай, Толя, действуй. Не будь слюнтяем. Какие доказательства еще нужны? Развратная тварь! Так сделай то, что обязан сделать каждый уважающий себя мужчина. Соверши поступок".

- Непонятно другое, - сказал я печально, хотя испытывал небывалый прилив какой-то радостной энергии. - С какой стати ты приплела сюда партийные деньги? Допустим, Зенкович подонок. Допустим, перевертыш. Но он же честнейший человек. За всю жизнь копейки чужой не тронул.

- Я не говорила, что он присвоил деньги... Толя, давай, померим температуру? Давай вызовем врача? - На ее глаза, как две бусинки, навернулись слезы, тоже, естественно, лживые. Смешно вспомнить, сколько раз прежде она покупала меня этими слезами и я становился в коварных руках податливым, как воск.

- Врача? - переспросил я саркастически. - Сейчас вызовем. Только не ко мне, дорогуша.

Все дальнейшее произошло как бы само собой. К Маше я испытывал скорее презрение, чем ненависть, ненавидеть ее не за что, слабое, лукавое создание, но оставлять без наказания тоже нельзя. Она предала, разрушила нашу семью, столько лет водила меня за нос, и лучше бы ей не родиться на свет, чем спутаться со стариком Зенковичем. Я перегнулся с кровати и вместе со стулом подгреб ее к себе. В руках почувствовал силу необычайную и принял это за добрый знак.

- Чего ты, Толечка, чего? - забеспокоилась Маша. - Словами скажи, чего хочешь? Чайку поставить?

- А вот чего! - Я повалил ее на кровать, ухватил поудобнее и начал душить.

Она захрипела, но не сопротивлялась, и это меня смутило. Я чуть-чуть ослабил зажим, дал ей раздыдaться. Светлые, серые очи заглянули мне прямо в душу.

- Толечка, хочешь меня убить?

- Так надо. Маня. Сама после поймешь... Давай, покричи для порядка.

- Зачем? Если надо, убивай.

И в конце всего она попыталась восторжествовать, оставить за собой последнее слово. Это меня разозлило. Стараясь больше не встречаться с ней взглядом, я навалился и душил до тех пор, пока наши тела не содрогнулись в имитации смертного совокупления. Лицо у Манечки посинело, и я нежно поцеловал ее в губы.

- Видишь, как все просто! А ты, дурочка, боялась. Эх, не надо было изменять. Это ревность, Манечка!

Последнюю фразу я произнес в больничном кресле в экзаменационной комнате. Еще горел на губах ее прощальный поцелуй, но я уже видел перед собой старшего наставника Робентропа, Джона Миллера, хмурого японца Су... Сознание мутилось от горя: Машенька умерла. Я так же был в этом уверен, как и в том, что земля вертится. Я сам убил ее.

- Неплохо, неплохо, - прогудел японец. - Параметры обнадеживающие. Не исключаю, Гай Карлович пожелает лично ознакомиться. Любопытный экземпляр.

Присутствующие в комнате радостно загалдели. Все смотрели не на меня, а на светящийся монитор, на котором, словно в помутневшем зеркале, исчезло изображение спальни и - крупным планом - кровати с лежавшей на ней мертвой женщиной.

- Хвалить вас обычно не за что, - продолжал японец, - но для десяти дней результат прекрасный, просто прекрасный. Особенно учитывая неадекватность субъекта. Поздравляю, ребята. Возможно, это прорыв.

- Ваше превосходительство! - счастливо кукарекнул Робентроп. - Вы заметили, ни малейшего сбоя? Ни тени мнения. Абсолютно осознанный противоестественный акт. Полагаю, через месяц запустим на конвейер.

- А вот это не тебе решать, милейший, - остудил японец. Санитары сняли с меня шлем, и один поднес чашку с пубоватой жидкостью. В ту же секунду я ощутил, как кишки разрывает невыносимая жажда. Единым махом осушил сладковатый приятный напиток, припахивающий водорослями. Су Линь наблюдал за мной с загадочной улыбкой.

- Что скажешь, Иванцов? Понравилось тебе?

- Что именно?

- Не притворяйся. Ловко женку придушил. А ведь она ничего плохого не сделала. Жестокий ты человек, Иванцов. Истинный интеллигент.

- Направленные зрительные импульсы, - с надеждой возразил я, - Рад, что угодил, господин Су, но ведь это только игра.

- Как знать, как знать... - засмеялся японец - и все остальные дружно загоготали, включая санитаров. - Во всяком случае, экзамен сдал с первого захода. Больше скажу. Если повезет, станешь папочкой множества россиянчиков. Но не будем торопиться. - Японец шаловливо пощекотал мой голый живот своей черной указкой-иглой. - Джон, срочно контрольные замеры и радикальная биочистка.

- Слушаюсь, ваше превосходительство...

Координатор ухитрился одновременно поклониться и козырнуть. Муть в голове рассеялась, я чувствовал лишь одно: не знаю как, но вырвусь отсюда и посчитаюсь с этим сбродом. Незнакомое бешенство окостенило мышцы, будто под кожу закачали гипс. С трудом разлепил губы.

- Дозвольте поинтересоваться, господин Су, кто такой Гай Карлович, о котором вы упомянули? Главный экспериментатор?

- Прекрасный знак, - чему-то обрадовался японец, обращаясь к помощникам, - На фоне общего эмоционального распада - сохранение интеллектуальных градаций... - И уже для меня добавил:

- Успокойся, Иванцов. Гай Карлович, если уж ты такой любопытный, - это для тебя Господь Бог.

8. ОРИЕНТАЦИЯ ИЛ МЕСТНОСТИ

Во время послеобеденной прогулки я подошел к овчарке до кличке Фоке, огромному зверю, фланирующему вдоль забора на железном тросе. Фоке не раздулся от ярости, лишь угрюмо зевнул, сронив с клыков желтоватую пену. Несколько дней я делал попытки наладить с ним контакт, как и с другими овчарками, Рексом и Бодей. Приносил лакомство, вступал в умильные беседы. Все безрезультатно. Кусочки мяса так воняли, что, вероятно, псы воспринимали угощение как издевку, а на мои льстивые заигрывания отвечали красноречивым негромким рыком, словно предупреждая: "Ну-ка, придурок, подойди поближе, мы тебе покажем, какие мы умные, хорошие собачки".

Но я не терял надежды приручить хотя бы Фокса, который среди этих четвероногих громил выделялся и статью и серьезным, глубокомысленным видом. И вот первая победа: пес не зарычал, не вздыбил холку, лишь скривил морду в почти сочувственной гримасе: опять тебя, дескать, зачем-то принесло, бедолагу.

После успешной сдачи экзамена я второй или третий день жил будто в тумане: дозы препаратов увеличили и вдобавок вчера взяли пункцию из спинного мозга, отчего я чуть не окочурился. Санитары согнули меня в дугу лбом до пола, и главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус прошил иглой, показалось, от затылка до копчика. Минут десять я бился в конвульсиях, хотел размозжить башку о стену, спасибо двум дюжим молодцам-санитарам: помешали. Придавили коленями к полу и удерживали некоторое время, отвешивая успокоительные тумаки. Герасим Остапович объяснил, что это нормальная реакция организма на пункцию на переходном этапе. И хотя при этом бывают летальные исходы, но чрезвычайно редко и не у таких, как я. Вообще этот человек, мой погодок, с проницательным взглядом гипнотизера и с черной лохматой копной волос, относился ко мне по-доброму, даже как-то признался, что прежде и сам был интеллигентом и ничуть этого не стыдится, как многие другие. В моем сумеречном сознании он представал кем-то вроде вершителя судеб, и я разговаривал с ним с опаской и почтительно, как ни с кем другим. Все-таки моя поганая жизнь была полностью в его руках.

Оклемавшись, я спросил:

- Переходный этап, как вы изволили выразиться, Герасим Остапович, надеюсь, не затянется надолго? Доктор ответил с научной основательностью:

- Сие от нас не зависит. Вся программа, сударь, закодирована в клетках. Ни убыстрить, ни замедлить процесс невозможно. Да и не нужно. Это как с беременностью. Моя задача простая - наблюдать и корректировать. Помните завет Гиппократа: не навреди?.. Кстати, прекрасное правило для жизни. Не навреди. Не вмешивайся в естественный ход событий - и все будет о'кей.

Его слова столь вопиюще противоречили реальности, что я не удержался от восклицания:

- Простите, доктор, может быть я, конечно, скажу лишнее, но ведь то, что здесь происходит, то, что вы вытворяете со мной, это же... это же... уму непостижимо!

- Вы знаете, что здесь происходит? - уточнил он с улыбкой святого.

Я не мог остановиться, хотя следовало бы:

- Ставите опыты над людьми, разве не так? Занимаетесь вивисекцией. Принуждаете к перевоплощению. И все это называется "не навреди"?

- О, сударь, зачем такие громкие слова. Вовсе они вам не к лицу... Ну-ка, хлопцы, посадите его поудобнее.

Санитары подняли меня с пола и с размаху швырнули в кресло, как куль с мукой.

- Так вот, сударь, - продолжал Гнус. - Отвечу на необоснованный упрек. Вы глубочайшим образом заблуждаетесь, говоря о принуждении. Уверяю вас, принуждение, насилие и все прочее тому подобное осталось за стенами этого заведения, в котором вам повезло очутиться. Наши пациенты - совершенно свободные люди, свободные в высшем, если хотите, религиозном смысле. Под воздействием современных гуманнейших лечебных методик с них слой за слоем спадает шелуха так называемой цивилизации, и они благополучно возвращаются к своему первородному состоянию. Иными словами, возможно, впервые в истории наука приоткрыла перед человеком обратный путь в Эдем. Вы способны понять, что это значит?

Если бы я сказал, что не хочу в Эдем, а хочу обратно в квартиру на Академической, к своей жене, скорее всего, доктор принял бы меня за безнадежного, выбракованного самой историей "совка", перед которым открой все сокровищницы мира, а он все равно будет тянуться к прилавку с дешевой колбасой. К тому же я не знал, есть ли у меня еще жена и дети и квартира на Академической и цела ли старенькая "шестеха", оставленная возле офиса "Дизайна". Зато не сомневался в том, что Герасим Остапович Гнус, опрятный, самодовольный и красноречивый, как всякий вития нового порядка, не является человеком в привычном смысле слова, а представляет собой одну из функций материализовавшегося кошмара, обрушившегося на мою бедную голову. Изменятся условия среды, и он исчезнет как дым, правда, боюсь, теперь уже вместе со мной, ибо с каждой минутой, с очередным уколом я чувствовал, как все органичнее сливаюсь с вымороченной реальностью. И все чаще в голову приходила успокоительная мысль: а чем, собственно, мир хосписа так уж сильно отличается от того, где я был прежде? Не придуманы ли все мои страхи?

Овчарке я принес косточку из рагу. Косточка плоская, неизвестно от какого животного, похожая на берцовую кость человека, с желтоватыми прожилками гнили и с заостренными краями. Ободренный спокойной реакцией Фокса, я положил ее почти перед самым его носом.

- Песик, собачка маленькая, - заговорил, как мог задушевнее. - Погляди, какой гостинец у дяди Толи. Ах как вкусно пахнет! Кушай, Фоксик, кушай.

Пес брезгливо понюхал кость и взглянул на меня с обидой.

- Не нравится? - удивился я. - Прямо не знаю, как угодить. Не слишком ли ты привередливый?

Пес склонил огромную башку набок, внимательно прислушиваясь, и я, торжествуя, протянул руку, чтобы его погладить. Неуловимым движением зверь перехватил мою кисть, зажал в зубах. Так мы и застыли, глядя друг на друга: я - с ужасом. Фокс - насмешливо. Ему хватило бы небольшого усилия, чтобы лишить меня конечности, но что-то подсказывало мне, что он этого не сделает.

- Ты замечательный пес, - пробормотал я осевшим голосом. - Я тебя уважаю. Отпусти, пожалуйста, руку, ведь мне больно. Давай лучше дружить.

Еще несколько мгновений он медлил, решая какие-то свои проблемы, затем разжал пасть. Закрепляя победу, я присел на корточки и почесал его за ухом. С легким укоризненным ворчаньем Фокс сбросил мою ладонь, но это уж точно был приятельский жест. Мы были в контакте. Пес просто показал, что ему не по нраву примитивные человеческие ласки. Больше того, в устремленных на меня звериных очах я различил глубокую тоску, разъедавшую и мое нутро. Я чуть не поцеловал его в морду, но решил не испытывать судьбу. Поклонился и сказал, как равному:

- До свидания, дружище Фокc. До встречи. И черт побери! - он незаметно кивнул в ответ. Распираемый гордостью, я побрел к воротам, что с самого начала входило в мои планы. Там сегодня дежурил охранник Зема, а я уже раньше приметил, что если с кем и можно завести шуры-муры, то именно с ним. Трудно определить, что заставило меня прийти к такому выводу. По внешнему облику Зема ничем не отличался от остальных охранников, осуществлявших функцию внешнего надзора. Все они вылупились из одного инкубатора, каковым служили бандитские группировки. Кто их сегодня не знает в лицо... В огромных количествах они носятся на иномарках в обнимку со своими телками, собирают дань с фирмачей, устраивают разборки и стрелки, подчиняются каким-то только им известным законам, но одним своим присутствием удерживают от окончательного распада агонизирующий город, приобщенный к общечеловеческой культуре. В отличие от остальных охранников, Зема был одет не в десантную униформу, а в модную рубаху навыпуск, в серые, потертые на коленях галифе и со своим автоматом, болтавшимся на длинном ремне, напоминал молодого партизана времен гражданской войны. Татуировка на нем была убедительная: из-под рубашки, утопая в могучей груди, тянулся к шее, к сонной артерии, полосатый питон с острой крысиной мордахой.

По дороге к воротам меня чуть не сшиб с ног тезка Чубайс. В развевающемся комбинезоне на одной лямке, со вздыбленным рыжим чубом, он преследовал дамочку в неглиже, кажется, из обслуги крематория, расположенного в глубине хосписного парка и построенного в виде православной часовенки, что давало повод для добродушных шуток. К примеру, когда я, по мнению наставника Робентропа, делал что-то не так, он с лукавой ухмылкой спрашивал: "Может быть, вам пора помолиться, сэр?"

Зрелище убегающей от Чубайса самочки было вообще-то нетипично: как правило, все его жертвы, повинуясь, видимо, некой общей программной установке, напротив, сами искали его расположения. Задев меня плечом, Анатолий Борисович одновременно споткнулся о камень и растянулся на газоне. Дико матерясь, сел и проводил исчезнувшую в кустах дамочку мутным, голодным взглядoм.

- Сука придурочная! - пробасил, потирая бок. - Отродье коммунячье.

Потом упулился в меня взглядом, и хотя в его глазах сияла абсолютная пустота, я протянул руку.

- Дозвольте помочь, Анатолий... Часом, не ушиблись ли?

- Чего надо? - грозно рыкнул тезка. - Отзынь, падла! Проще было сговориться с бенгальским тигром, чем с великим приватизатором, но я сделал еще одну попытку.

- Больно шустрая ваша пассия, Анатолий... вот у меня есть покладистые подружки. Могу предложить, если угодно.

Минуты две он тупо меня разглядывал, налившись нездоровой желтизной, но так и не смог сообразить, о чем я ему толкую.

- Будешь маячить, гад, - выдавил, отчеканивая каждое слово, - лампочку в жопу загоню!

С этим обещанием, прихрамывая, исчез в зарослях бузины, в том же направлении, куда скрылась служительница крематория. И все же я был доволен: казавшийся абсолютно непрошибаемым, как и его двойник на воле, Анатолий Борисович проявил осмысленную эмоцию. Это давало почву для оптимистических умозаключений.

Охранник Зема картинно привалился к створке полуоткрытых железных ворот, меня встретил хмуро, но с любопытством и, главное, не выказал удивления. В принципе это исключительная ситуация, чтобы один из пациентов без приглашения приблизился к охраннику. Заговорил Зема первый:

- Ты не прав, братан. Понял, нет?

- Что вы имеете в виду, многоуважаемый Зема? В чем я не прав?

Вместо ответа Зема красноречиво выдвинул приклад автомата.

- Освежить?

- Нет, спасибо... - стараясь улыбаться как можно подобострастнее, я достал пачку "Примы". Этими сигаретами в столовой снабжали всех желающих в любом количестве, но я заметил, что куряк в хосписе почти не было. - Угощайсь, многоуважаемый.

Я не надеялся, что он возьмет сигарету, это была 6ы слишком большая честь, но он взял. И могу поклясться пустых зеницах мелькнуло почти человеческое выражение что-то вроде снисходительного одобрения.

- Зачем Фокса кормил?

- О-о, вы видели, да? Он не тронул. Какой умный пес.

- Теперь придется усыпить.

- Почему?

- На службе проявил слабость. Нельзя. Фокc - сторож, а не болонка.

Я испугался, залебезил:

- Зема, но ведь, кроме вас, никто не видел. Разве обязательно докладывать?

- Обязательно. Иначе меня усыпят. Закон - тайга, медведь - хозяин. Понимать надо, браток. Мы тут не куклы играем.

Во что они играли, я как раз и хотел выяснить, причем еще до того, как все станет мне глубоко безразличным. Конечно, под воздействием препаратов я уже почти смирилси с происходящим, как раньше смирился с рыночным адом, но какая-то крохотная часть сознания упорно сопротивлялась погружению в призрачный мир.

Я затянулся "Примой" и закашлялся: в сигареты добавляли какое-то щекочущее горло снадобье.

- Разрешите задать вопрос, многоуважаемый Зема?

- Чего тебе, браток?

- К примеру, если кто-нибудь по ошибке полезет через забор? Что с ним сделают?

- Аннигиляция, - Мудреное слово охранник произнес заученно, будто послал к родимой матушке.

- Ага... А если...

- Тебе чего надо-то, браток? Зачем подошел? Приключений ищешь?

- Избави бог! Вижу, культурный человек, почему не поговорить.

- Поговорил - и ступай. Или все же освежить? Приклад опять дернулся к моему брюху, но видно было, что Зема шутил. Я совсем осмелел.

- А были случаи, чтобы кто-нибудь убегал? Ведь даже из тюрем иногда бегут.

- Аннигиляция, - ответил Зема, начиная хмуриться.

- Это понятно, что аннигиляция. Но все же живые люди. Можно, наверное, кого-то, допустим, подкупить. Сейчас всех подкупают. Вплоть до судей.

Аннигиляция, - третий раз повторил охранник, наливаясь нехорошей краснотой. Его терпение было на пределе.

- Хорошо, хорошо, аннигиляция... Это разумно. Вы сами, многоуважаемый, давно здесь работаете?

Четвертый раз упомянуть про аннигиляцию Зема не успел потому что из будки выскочил его товарищ по кличке Бутылек. Этот был невменяемый и сразу врубил мне сапогом в живот. После чего они, хохоча, хлопнули друг дружку ладонью о ладонь, словно поздравляя с забитым голом.

- Добить? - спросил Бутылек у Земы как у старшего.

- Не надо, - отозвался тот. - Пусть ползет. Подготовишка. Нельзя портить.

Кряхтя, я поднялся с газона и заковылял к корпусу. Вместе с болью испытывал праздничное чувство. Все-таки с Земой получился нормальный, не чумовой разговор, почти как на воле. И контакт возник не хуже, чем с Фоксом. Столько радости в один день...

Возле волейбольной площадки, где, как обычно, с десяток пациентов с азартом перебрасывались несуществующим мячом, столкнулся нос к носу с писателем Курицыным. Он как раз выходил из беседки с огромной, в кожаном переплете книгой под мышкой, похоже, специально вышел, чтобы пересечься со мной.

- Сударик мой, Игудемил батькович, да на вас лица нет. Чего это вы поперлись к воротам? По какой крайней надобности?

- Черт попутал. - Низ живота у меня отяжелел и висел суверенно от туловища. - Хотел ребяток сигареткой угостить, и вот такая оказия.

- Хорошо так обошлось... Могли жизни лишить. У них рекомендации строгие. Не ходите к ним больше.

- Да уж, спасибо за совет... Никак новая книжка, Олег Яковлевич? Опять про обустройство России-матушки?

- Напрасно язвите, голубчик. Книга не новая, издание склюзивное. Надысь из Европы прислали. В заграницах xотя и много всяческой нечисти, а понимания у людишек побольше нашего. Уважают. Почитывают... Кстати, не угодно ли полистать на досуге?

Протянул книженцию, которую я чуть не выронил: тяжелая, пуда на полтора.

- Благодарствуйте, сегодня же прочитаю.

- Спеху нет, а хотелось бы услышать мнение просвещенного человека, хотя и россиянина. Вы ведь, кажется, до того как сюда переместиться, в ученой братии числились?

- Где только не числился, чего теперь вспоминать...

Не терпелось мне добраться до кровати, отлежаться чуток, и не совсем вежливо я раскланялся. - Извините, Олег Яковлевич, на горшок подпирает.

- Еще бы - посочувствовал великий гуманист. - Шалить надобно поменьше, оно и не подопрет.

На этаже случилась еще одна встреча - с красавицей Макелой. Могучая негритянка-мойщица завлекательно улыбалась, и понятно почему. У меня в руках книга, а у нее нарядная коробка с модными штатовскими презервативами. Тоже характерная подробность здешней действительности. Все женщины в хосписе, и персонал, и их подопечные, в соответствии с программой планирования семьи были стерилизованы, но Макела упорно продолжала предохраняться.

Меня это умиляло. Однако пришлось ее огорчить.

- Все, Макелушка. Финита ля комедия, - пожаловался я. - Бутылек отбил все внутри. Конец нашей любви, дорогая. Не поверила, хитрющая.

- Медвежонок мой, - пропела умильно. - Один разочек снасилуешь, разве повредит? Резинки отличные, с тройной защитой, кожаные. По блату достала. Надо же опробовать.

Я был тверд.

- Нет, Макелушка, ничего не выйдет. Может, ближе к ночи отлежусь, а сейчас - нет. Помираю.

- Помереть не дадут, - обнадежила негритянка. - Не надейся... Давай Настю кликну, помоем тебя. Тазик принесем, переносной аппарат. С сольцой пропесочим - сразу воспрянешь.

- Не хочу. Дай поспать, Макела. Сгинь.

Неожиданно послушалась. Грустно улыбнулась, коробку поставила на пол у двери.

- Если для Насти себя бережешь, лучше не надо, - предупредила. - Она сволочь большая.

- Чем же она сволочь?

- А вот не скажу. У нас до тебя был тоже общий мужик. Из интеллигентиков, как и ты. Беспрекословный, мякенький. И чего она с ним учудила?

- Ну?

- Яйки перетянула веревкой и затрахала до смерти. Пока не посинел.

- Врешь! Сама сказала, здесь не помирают.

- Откачали, конечно. Только после он уже ни на что хорошее не годился. Не насильничал больше... Вот она какая. И ведь все от жадности, чтобы никому не досталось, только ей.

Мне стало невмоготу, и я быстро распрощался, юркнул в комнату и задвинул щеколду. Но тут меня ждало потрясение, равноценное всем, произошедшим за эти дни, вместе взятым.

На кровати сидели в обнимку две мои кровиночки - Виталик и Оленька. Меня не заметили, потому что с увлечением разглядывали фотографии, которые Оленька одну за другой доставала из фирменного пакета и комментировала. Наверное, я должен был обрадоваться, но я замер на месте, окоченел от ужаса. Слишком оба были живые, веселые, но ведь этого не могло быть на самом деле. Виталик в галстуке, но без штанов, со вздыбленным мужским естеством, Оленька в черной офисной юбке, но до пояса обнажена. Пухлые грудки отсвечивают двумя розовыми абажурами. Пока я стоял посреди комнаты, словно в параличе, они несколько раз отрывались от фотографий и взглядывали на меня, но словно не видели, словно это я был призраком, а не они.

- Это мы с Володечкой на Канарах, на яхте "Стрип-пилз". Видишь, какая красивая иллюминация, - говорила Оленька, тыча пальчиком в фотку. - А это в Иерусалиме, на Святой горе. Видишь, вот аналой, вот плита, здесь спуск в преисподнюю.

Виталик важно жевал губами. - Он как, по-прежнему у тебя на поводке? - Как ручной, - смеялась Оленька. - У него же в голове одни опилки.

Я понял, о ком они говорили и кого разглядывали на снимках. Разумеется, Владимира Евсеевича Громякина, бессменного, еще с правления Горбача, претендента на президентcкое кресло. Я и прежде верил и не верил, что моя двадцатитрeхлетняя девочка так высоко забралась, вплотную подошла к черте, где кончается все человеческое и правит только рок.

К Володе Громяке россияне привыкли, как к доллару. За ним тянулась слава великого патриота и правдолюба, который знает, что делать для того, чтобы все люди за несколько дней разбогатели, но злые силы не дают ему ходу. За пятнадцать лег он ничуть не изменился, не постарел, не похужел, все такой же упитанный, с надутыми щеками, импозантный господин произносящий одни и те же абсолютно непогрешимые речи. Особенно убедительно сверкали его налитые вселенской обидой глаза, когда он боролся с экрана с коррупцией, коммунячьей заразой и абортами. Я давно воспринимал его как прохудившуюся россиянскую карму, а вот Оленька, говорят, стала его ближайшим советником. Чудны дела твои, Господи!

Постепенно от фотографий дети перешли к обсуждению моей персоны.

- Не знаю, что делать с отцом, - посетовал сын. - Пьет запоем.

- Поразительно! Раньше вроде за ним не водилось...

- Бывало и раньше, но по полной программе недавно оттягивается. Теперь там и шлюхи, и карты. Каких-то прохиндеев домой водит, когда матери нету. Где деньги берет, неизвестно. Работать совсем перестал. Да и какая приличная фирма будет иметь дело с алкашом?..

Виталик в рассеянности почесал причинное место - отвратительный, ужасный жест. Оленька будто ничего не заметила.

- Мама что говорит?

- Да что она скажет, ты же ее знаешь... Убивается, плачет. Он и вещи продает, не брезгует. Недавно слил куда-то видак и колечко с изумрудом. Помнишь, из бабкиного наследства?

Оленька ненадолго задумалась, поглаживая конверт с фотографиями.

- Жалко папку, конечно, но ведь так он может карьеру мне испортить. Ты же знаешь, я вся на виду. Этим щелкоперам только повод дай: обольют грязью - вовек не отмоешься.

- То-то и оно, - согласился Виталий. - Надо что-то срочно предпринять, а что - ума не приложу.

Оба враз на меня посмотрели, но как бы и мимо. Я робко покашлял:

- Детки, вы что же, не видите меня?

- Может, по-хорошему с ним поговорить? - предложила Оленька.

- Что толку? У него теперь одно на уме: нажраться и к прocтитуткам. Нет, надо что-то другое. Говорить с ним бесполезно. Пообещает, а завтра снова пойдет по кругу. Это же болезнь. Старческое слабоумие. Лечить придется радикально.

- Не пугай, Виталик!

- Не пугаю, малышка. Се ля ви. Я обращался к специалистам. Все в один голос советуют: самый гуманный способ - лоботомия. Но операция дорогая. Иначе я бы тебя не беспокоил.

- Сколько же это стоит?

- Пятьдесят тонн как минимум. Плюс процент за анонимность. Давай скинемся, сестренка. Для тебя пустяк, а у меня сейчас черная полоса. На итальяшках завис.

- Какая гарантия, что после операции папка снова не начнет?

Виталик добродушно рассмеялся и, спохватившись, подтянул повыше трусы, сшитые из американского флага. Внезапно я понял, что ничего непристойного они не делали и не собирались делать. Просто Виталик, как свойственно всем новым русским, при разговоре о деньгах невероятно возбуждался, только и всего.

- Медицина гарантирует, - успокоил Виталик. - В случае рецидива вторую операцию сделают по страховке.

- И все-таки как-то это... - Оленька сомневалась, за что я полюбил ее еще сильнее. - Говорю, жалко папку. Будет пузыри пускать, даже не поймет, на каком он свете.

- Пузыри, но не блевотину, - веско возразил сын. - О матери подумай. Ей каково жить с алкашом, вором и сифилитиком?

- Он разве сифилитик?

- Сегодня нет, завтра будет. Он этих курочек по дешевке на вокзалах снимает.

Что-то у меня щелкнуло в больном мозгу, я подскочил совсем близко, заорал на парня:

- Чего несешь?! Ну чего ты несешь? Кто тебе это все вдолбил в башку?

Никакой реакции.

- Дело не в цене, - сказала Оленька. - Если мы хотим построить правовое государство...

- Олька, не пыли, - одернул Виталик. - Не на митинге, в натуре ты согласна или нет батяне мозги вправить?

- Ну, если только ради мамочки. - Оленька кокетливо прикрыла грудь косынкой. - Но я должна знать, что ему не будет больно.

- Ах не будет больно! - завопил я чумовым голосом, теряя рассудок, ухватил Виталика за плечо.

Тела не почувствовал, но ощутил свирепый, трескучий удар, как при соприкосновении с электрошокером, какими иногда пользуются бизнесмены при заключении важных сделок. Удар повалил меня на пол и увел в подсознание.

9. ЗНАКОМСТВО С ПРИНЦЕССОЙ НАДИН

Пробуждение было легким, сладким, как в юности. Никакой боли, обиды, страха. Я был полон надежд. Сквозь зарешеченное оконце сочился ласковый солнечный свет. Ни Оленьки, ни Виталика нет и в помине. Навестили старика - и ушли. Теперь, по утреннему размышлению, мне была приятна их забота. Они ни в чем не виноваты. Кто-то внушил им, что отец спивается, путается с проститутками, продает вещи, вот и решили вмешаться. А могли вообще отстраниться. Оба взрослые, у обоих грандиозные планы - и кто я, в сущности, для них? Всего лишь догорающий огарок никому не нужного, никчемного прошлого. Плюнуть и забыть. Но мои дети не такие. Мало того что разыскали отца, так еще готовы потратить уйму деньжищ на лечение. Лоботомию нынче бесплатно не закажешь.

С другой стороны, вполне возможно, визит мне привиделся. Все чаще не удавалось отличить реальность от миражей, но и это меня больше не беспокоило. Никакой разницы нет в том, что одно снится, а другое происходит на самом деле. Напротив, жизнь, насыщенная фантомами, богаче и веселее. Сумасшествия боится лишь тот, кто не испытал на себе, что это такое. То же самое, полагаю, относите и к смерти. Единственное, что томило, так это некий не умолкающий, хотя уже едва слышный звук, то ли в мозг то ли в сердце, который заунывно долбил в одну точку:

- вернись, оглянись, вспомни... Куда вернись? О чем вспомни, если я ничего не забывал? Но в это прекрасное летнее утро звук почти совершенно иссяк и я надеялся, что еще два-три хороших укольчика, парочка процедур - и вредоносный, тревожащий позыв исчезнет вовсе, как заноза, вырванная из-под ногтя. "Темницы рухнут - и свобода вас примет радостно у входа".

На процедуру идти было рановато, и я полистал книгу, подаренную (?) Курицыным. В основном здесь были старые, известные романы, воспевающие труженика села, за которые в советское время Курицын получил Государственные премии, но открывалась книга статьей, которую я видел впервые. Статья называлась "Россиянин как обретение неминуемого". Сложное название прозвучало как музыка, и я с удовольствием погрузился в чтение.

"...К россиянину надобно иметь особый подход. Надысь встренул одного деревенского крепыша, немолодого уже, лет семидесяти, что ли. Выходил он из лесу, а я как раз на опушке собирал полевые цветы. Хотел попозже съездить на Троицкое кладбище к могиле неизвестного зэка. На Руси два места навевают на меня особенно светлые и возвышенные раздумья: кладбища и вокзалы. Но покамест не об этом. О мужичке-боровичке. На плече, на бурлацкой лямке, он тянул за собой какую-то поклажу, я сперва не разглядел. Вижу только, как бы гора за ним дыбится и из нее в разные стороны рожки торчат. Меня увидал, лямку сбросил и вроде ринулся обратно в лес бежать, но я ведь с народцем поселковым свычный, обращаться с ним умею, и людишки трудовые мне доверяют. Да чего там, не сам ли я один из них, жизнью обкусанный, будто наживка на крючке. Махнул ему рукой, успокоил:

- Не боись, солдатик, не забижу.

Мужичок в ногах заплелся, полюбопытствовал хмуро:

- Ты рази не мент?

- Окстись, какой я мент? Такой же, как ты, одинокий путник на бесконечной дороге труда.

Вижу, поверил, задышал ровнее. Но топорик на поясе все же поудобнее вывернул. Угостил его табачком, свернули по цигарке, закурили. Тут уж я задал вопрос:

- Чего это, братец, за чудная поклажа у тебя? Никак не признаю. На дрова непохоже.

Сперва отнекивался, уходил от ответа, мекал, мыкал, но потом, под воздействием крепкой доброй махорки, разоткровенничался. Чист сердцем русский божий человек.

- Да вот меди малость нарубил, везу на пункт.

- Как так? Что за медь? Откуда в лесу? И что же выяснилось, дорогой читатель? Хотите - верьте, хотите - нет, токо этот невзрачный трудяга, этот нынешний Микула Селянинович с одним плотницким топориком снял с просеки, с высоковольтной линии, не менее шести пудов медной проволоки, взвалил на самодельные салазки и бесстрашно транспортировал до ближайшего поселка, к какому-то, как он сказал, Турай-беку, который по здешним угодьям занимался медным промыслом. Рассказывал с лукавой искрой в глазах, как о пустом деле, будто ведро картохи накопал. Ну как не оторопеть, как не восхититься! Однако и совесть его маленько мучила, как он тут же признался:

- Оно, конечно, мы понимаем, чужое брать зазорно, дак рази на пензию проживешь? Старуха лекарств просит, детишки беспризорные по лавкам плачут. Опять же, слух был по телику, електричество скоро отменят. Реформа!

Недолгое знакомство, а расстались как родные. На прощание я крепко обнял и расцеловал бескорыстного труженика. А он угостил меня надкусанной луковкой, кою брал на обед. Да еще добрым советом оделил:

- Не гуляй тут, барин, по ночам. Место нехорошее, ребята из Боровков пошаливают. Тебя, может, не тронут как блаженного, но лучше поостерегись.

Всю дорогу к Троицкому погосту вспоминал об этом мужичке и мыслями воспарил высоко. Думал со слезами: да кто же одолеет такой народ? Из истории взять, уж скоко пытались... Монголо-татары в лес загоняли, царь Петро в Европу развернул. Французы, япошки, полячишки, немчура всякая дух вышибали век за веком. Свои соплеменники, нацепив красные звезды, в лагерях морили и пытали. Нынче новое нашествие, пожалуй, похлеще прежних. Реформаторов наслали из самоей преисподней, в нищету загнали, как в навоз, а россиянин все дышит, все улыбается и - поди ж ты! - каждый раз изворачивается заново. Как вот этот брат мой меньший: обул лапти, запряг самодельные салазки - и айда на просеку медь рубить. Старухе на лекарства..."

Какой все же талантище, подумал я с восхищением. Так читал бы с утра до ночи, но пора было на процедуру. и фельдшер Миша Чингисхан без промедления подключил аппарату, ввел в вену иглу и заодно угостил порошком. Собственным черным носовым платком с монограммой обтер рот от слюны: у него болезненная чистоплотность. Действовал уверенно, аккуратно, не причиняя лишней боли, но с какой-то заторможенной улыбкой. У нас сложились теплые отношения, хотя, разумеется, Чингисхан по социальному положению был намного выше меня. Будучи под впечатлением прочитанной статьи, я, едва отдышавшись, спросил:

- Миша, господин Курицын тоже бывает на процедурах? фельдшер ответил почему-то неохотно, хотя вопрос безобидный и не касался той области, которая у него в сознании заблокирована.

- Писатели идут по облегченной программе. Без лекарств дуреют.

- Жаль. Я думал, вы знакомы... Удивительный талант. Сегодня с утра перечитывал. Пишет незатейливо, но с таким глубоким проникновением в народную душу - просто поразительно! Миша, а что-то вы вроде сегодня не в духе? Какие-то неприятности?

Фельдшер поправил на капельнице колбочку с булькающей в ней голубоватой жидкостью, которая через сложную систему шлангов и трубок вливалась в кровь и вычищала из нее всякую грязь. Мне нравилось быть подключенным к аппарату, да еще при этом с дозой в ноздре. Ощущение такое же, как если бы Макела и Настя выскребали кожу щетками и пензой, но только изнутри. Скоро наступит дрема, и очнусь я еще более бодрый и одухотворенный.

- Неприятностей никаких нет и быть не может, - строго ответил фельдшер. - Вот ты чего веселишься, не пойму?

- Что же мне плакать, что ли? Не вижу причин. Фельдшер поморщился, на скуластое монголоидное лицо набежала черная тучка.

- Прямо мотыльки какие-то. Прилетают, улетают... У тeбя коррекция не сегодня завтра, а ты все порхаешь.

- Ну и что? Если хотите знать, Миша, я этой коррекции не дождусь. Буду как все. Неопределенность хуже всего в м положении. Пора прибиваться к какому-то берегу.

- Прибьешься, - съехидничал Чингисхан, - Никуда не денешься. Напортачил много, суешь нос куда не надо. Я думал, тебя здесь в консультантах оставят, как писателя, а похоже, отправят на трамбовку.

- И это не беда. - Кокаин кружил голову, все казалось трын-трава. - А что такое трамбовка?

- Когда узнаешь, поздно будет.

- Миша! - От внезапной догадки я растрогался, - Скажите уж прямо. Не хотите, чтобы меня отсюда забрали? Сочувствуете мне?

- Сочувствую или нет, нас никто не спрашивает, - буркнул фельдшер и отключил аппарат. Больше разговаривать не захотел, но на дорожку еще разок дал нюхнуть из своих рук, присовокупив не то осуждающе, не то соболезнуя:

- Эх ты, курицына подметка!

В столовую я вошел озадаченный. Хотелось все же узнать, что такое трамбовка. Повел взглядом поверх голов: знакомые все лица, но никого из тех, кто предположительно мог бы просветить. Гаврюха Попов, чеченец Ковалев, несколько сошек помельче из театральной богемы, но все это публика лукавая, непредсказуемая, если кто из них и захочет сказать правду, вряд ли сумеет. Толяна Чубайс окучивал очередную дамочку на шведском столе и при этом успевал жевать: из чавкающего рта свисала на грудь картофельная ботва. Мой друг писатель Курицын трапезничал за отдельным столом и был облачен не в хосписный комбинезон, а в полосатую арестантскую робу - это одна из его многочисленных здешних привилегий. Подходить к нему в столовой нельзя, он как бы под политическим надзором.

Появилось несколько новых персонажей: вон, кажется, детская, наивная мордашка Сережи Кириенка, а вон со стаканом брюквенного сока в руке что-то напевает блистательная Пугачиха. Правда, отсутствовала певица Зыкина, но это меня не удивило: уже третий день как ее положили в отдельный корпус на молекулярную перелицовку. Как я выяснил, это что-то вроде вшивания золотых нитей в мозг для воздействия на психику, манипуляция, которую производят далеко не со всеми пациентами, а только за исключительные заслуги. Кстати сказать, с Людмилой Георгиевной мне так и не удалось обмолвиться ни единым разумным словом.

Подлетел официант в шотландской юбочке и пробубнил обычную фразу: "Будете заказывать или по схеме?" - которая требовала никакого ответа. Через минуту подал тарелку овсяной каши, политой светло-зеленой жидкостью, заменяющей масло, горбушку черного хлеба, присыпанного белым порошком, но не сахаром, стакан брюквенного сока и на отдельном блюдце плавленый сырок, который нужно не жевать, а сосать. На вид завтрак выглядел вполне прилично, хотя те, кто попадал в эту столовую, редко справлялись с едой с первого раза. Однако позже входили во вкус и требовали добавки, никогда ее не получая.

Я с наслаждением проглотил пару ложек каши, по вкусу напоминающей кирзу, заправленную горчичкой, как вдруг за столом появилось прелестное создание - блондинка лет двадцати пяти, явно новенькая, в мешковатом комбинезоне песочного цвета, с вытаращенными от изумления глазами и мокрыми, беспорядочно торчащими в разные стороны волосами. Не надо большого ума, чтобы догадаться: новобранка только что прошла первую дезинфекционную помывку и еще плохо соображала.

- Извините, - обратилась ко мне глуховатым, приятным голосом. - Не скажете, который теперь час?

Как сторожил я не должен был вступать с ней в беседу и просто показал кисть, на которой не было часов. За нарушение неписаных правил могло последовать любое наказание, вплоть до сверхурочной трепанации черепа, но обыкновенно все оканчивалось пустыми угрозами старшего наставника. Я не ответил вразумительно не потому, что боялся, а из-за какого-то неожиданного для себя самого злорадства: дескать, выпутывайся сама, красавица.

Подлетел официант со своим дежурным вопросом, и тут девица проявила себя с блеском.

- Какая схема, болван?! Тащи чего-нибудь выпить, да поживей!

На резкий окрик оглянулись все, кто находился поблизости, и даже Чубайс замедлил ритм совокупления и выронил из пасти шмоток ботвы. Официант побежал к окошку раздачи и вернулся со стаканом брюквенного сока и тарелкой каши. В его глазах, одурманенных вечным отсутствием затеплился намек на живое чувство.

- Хозяин - барин. Извольте кушать. Новенькая понюхала тарелку:

- Что это?

- Как заказывали. Омлет с ветчиной и бренди. Из всего персонала хосписа, к слову сказать, официанты - самые безобидные существа. Их контактные программу предельно ограничены, да и готовили их из вторичного сырья, из тех, кто не годился для размножения. Наставник Робентроп в порыве откровенности как-то похвалился, что из одного интеллигента, как правило, выходит не меньше десяти официантов, то есть по затратам это самый дешевый товар, проблема в том, что на мировом рынке сбыта официанты не пользуются спросом, выгоднее производить даже охранников. Но будущее, как уточнил Робентроп, скорее всего, за серийным производством человеческих полуфабрикатов. Так или иначе, но на нашего официанта было жалко смотреть, после того как девица, вторично понюхав кашу, со словами: "Ах это омлет?!" лихо влепила тарелку ему в морду. Бедный юноша неловко вытер с глаз зеленоватую жижу.

- Не положено, - сказал грустно, переступив с ноги на ногу. - Нас нельзя обижать. Мы не виноватые.

- Принеси нормальной жратвы, дебил, - распорядилась девица и, обернувшись ко мне, добавила как ни в чем не бывало:

- Ну и порядочки тут у вас! Как в тюрьме.

Я, прекрасно зная, что произойдет дальше, тупо прогудел:

- Чего надо, а?

По залу прокатилось нехорошее возбуждение. Чубайс со своей дамочкой задергались в диких конвульсиях, со столика Путачихи донеслось визгливое песнопение: "Арлекино значит смех!" Официант бочком, бочком скрылся на кухне. Мне все это ужасно понравилось. Неужто и я был таким же, как эта девица, всего несколько дней назад? Нет, она была лучше, она была прекрасна - и знала это.

- Вы только мычите? - спросила новобранка. - Или иногда разговариваете?

- У-у, - сказал я. - Вкусно!

В дверях замаячили дежурные санитары.

- Меня зовут Надин, а вас?.. Да брось ты свою помойку, старикан. Объясни, что здесь происходит? Где я?

Ох как хотелось поговорить с ней, но я не мог рисковать.

Слишком много сил потратил на то, чтобы стать таким - счастливым и с тайной в душе. Сейчас я не мог ей помочь.

- Кушай тюрю, Яша, - продекламировал я с умильной гримасой. - Молочка-то нет.

- Что за бред? - спросила Надин презрительно. - Вам нравится изображать придурка?

Юное лицо пылало праведным гневом и недоумением, а рука судьбы уже протянулась к ней. Санитары, что-то жуя на ходу, приближались. Столовая отрешенно чавкала. С кухни донесся истошный вой официанта, как будто его окунули в кипящий котел.

- Держись, - произнес я, почти не разжимая губ. - Держись, девочка. Вдруг уцелеешь.

Двое санитаров в тельниках выдернули ее из-за стола, как репку из грядки, хохоча, поволокли из столовой. Один тянул за волосы, другой поддавал носком под ребра. Последний раз сверкнули остекленелые девичьи очи. И такая сразу навалилась пустота, что есть расхотелось. Вяло добрал остатки каши и обрадовался, когда ко мне вдруг подсел Курицын. Никогда прежде он этого не делал.

- Что ж, сударик мой, любезнейший Натан Осипович, допрыгались, кажется, голубчик?

- Почему?

- Дак все видели. Надоумили хулиганку фортеля выкидывать, с вас и спрос.

- Не надоумливал, - возразил я. - Вообще первый раз ее вижу.

- Ой ли? Про вас давненько слава идет. Дескать, неугомонный вы человек. С Анатолием Борисычем соревнуетесь по дамской части. К лицу ли вам это как бывшему Лаперузе.

- Что с вами, Олег Яковлевич? - обиделся я. - Какой я Лаперуза?

Писатель поправил ворот арестантской блузы, посуровел.

- Попрошу вернуть, сударь мой!

- Что вернуть?

- Книгу, переданную для ознакомления. Жалею об этом. Видно, не в коня корм. Еще потянут с вами за компанию.

- Так я же не дочитал.

- И не надо дочитывать. У вас и времени теперь нет.

- Хорошо, сейчас принесу.

Накаркал, старый ворон. Не успел подняться к себе, в коридоре наткнулся на старшего наставника. Громадный аки шкаф, локтем задвинул меня в угол за неработающие телевизор. Всем туловищем ходил ходуном.

- Не подведите, сэр. Богом Христом молю.

- Рад стараться, господин Робентроп. А что надо сделать?

- Сам приехал. Немедля желает вас видеть. Я сразу понял, о ком речь. Гай Карлович Ганюшкин директор "Дизайна-плюс", мифическая личность. Вот и грянул судный день. Ну и хорошо.

- Не понимаю вашего беспокойства, господин Робентроп. - Я попытался уклониться от вращающихся, как поршни, конечностей. Не раз, бывало, неосторожным движением он выбивал у меня кровь из сопатки.

- Ответственейший момент, сэр! Ответственейший! Босс - великий человек, отец родной. Это надо восчувствовать. Но мы еще не готовы показать товар лицом. Я понимаю, отчего такая спешка. Мерзкие, подковерные интриги, им надо, чтобы я оплошал. Фактически это заговор. И знаете ли, сэр, кто за ним стоит?

- Зиновий Зиновьевич, может, пройдем в комнату? Так вы меня совсем затолкали.

- Заткнитесь, сэр!.. Если подкачаете, нам обоим несдобровать. У босса голубиное сердце, но с лоботрясами он беспощаден. Иначе нельзя. Иначе начнутся разброд и шатания, как в прежние времена.

Я видел, что наставник не в себе, но не понимал, чего он боится, что могло грозить ему, давным-давно перевоплощенному. Этот вопрос сам собой сорвался с языка.

- Расчлененка. - На мгновение он перестал дергаться. - Переход в новую конфигурацию. Много мук. Очень много мук. А из-за чего? Да все из-за того, сэр, что поганый япошка норовит повсюду расставить узкоглазых. Он, видите ли, не доверяет аборигенам, мы в его представлении недочеловеки. А сам-то он кто? Ну скажите, кто он сам-то?

- Господин Робентроп, - я удачно увернулся от пролетевшего мимо уха локтя, - скажите, чего вы от меня ждете, и я сделаю все, что в моих силах.

- Ничего не надо делать. Первая готовность. Абсолютная невменяемость. Будьте самим собой, сэр.

- Понял. Не извольте сомневаться, сэр.

Вместе поднялись на третий этаж, в заповедные места.

Если кого-то туда уводили, обратно он уже, как правило не возвращался. Охранник в холле, которого я прежде не видел, огромный негр в форме американского морпеxa велел поднять руки и обоих прозвонил миниатюрным приборчиком на эбонитовой ручке. После чего забрал у меня сигареты, расческу и очки.

- Очки-то вам зачем? - заблажил я, но Робентроп пребольно двинул коленом под зад.

Через минуту очутились в кабинете, который поражал роскошью обстановки: старинная мебель из черного дерева, ковры, аглицкие гардины на окнах, на стенах развешены портреты американских президентов, включая почему-то царя Бориса. Народу - битком, и в основном знакомые лица: координатор Джон Миллер, притулившийся на подоконнике, японский товарищ Су Линь, директор хосписа Харитон Данилович Завальнюк, которого я видел первый раз, но узнал по портрету, стоящему в комнате у Макелы с Настей: они перед сном на него молились. Был еще знаменитый телеведущий с рыбьими усами и со сладкой фамилией, штук пять распутных девок, известный во всем мире преступный авторитет Барковский, находящийся вроде бы под следствием в Матросской Тишине. Блудливо, как всегда, улыбающийся руководитель фракции "Правый кулак" Немчинов, почему-то обнаженный по пояс, еще несколько незнакомых, судя по осанке, влиятельных и важных господ; и среди всех, естественно, выделялся сам Гай Карлович - и благодаря тому, что восседал во главе длинного, с мраморной столешницей стола, и из-за своей примечательной внешности: смуглая, свекольного цвета морда с угольно-черными маленькими глазками и воткнутым в нее бледно-голубым носярой, постоянно к чему-то принюхивающимся. Конечно, как и все россияне, я знал, что это лишь одно из обличий великого человека: внешность он менял так же часто, как политические взгляды, но с этой ипостаcью показывался на людях довольно давно, с тех пор как после выборов нового царя резко переместился из либерального крыла в ультрапатриотический лагерь.

Нашлось в комнате местечко и для меня - высокий стул с привинченными к полу железными ножками, к нему вездесущие, невесть откуда взявшиеся санитары сноровисто меня прикрутили, обмотав датчиками, к коим за время пребывания в хосписе я привык, как лесной гуляка привыкает к комариному гудению. Меня лишь смущало, что столько больших уважаемых в обществе людей собрались, похоже, с единственной целью: поглазеть на столь незначительную персону.

Гай Карлович обратился ко мне в дружеском тоне, примерно как следователь, начинающий допрос злодея, про которого заранее все известно.

- Так как, говоришь, тебя зовут, паренек? Как положено, я назвал полностью имя, отчество и фамилию, род прежних занятий, домашний адрес и пол. Получилось четко, по-деловому, так что я сам себя похвалил. И публика в комнате одобрительно загудела. В тот же момент сбоку установили телевизионную камеру, и я совсем приободрился. Гай Карлович располагался довольно далеко, на другом конце кабинета, но слышно его было так, как если бы он дудел в ухо.

- Что ж, молодец, Иванцов, - похвалил он. - Теперь скажи, чего ты хочешь? Я имею в виду, есть ли у тебя пожелания к дирекции?

Вопросец был с двойным дном, но я ответил не раздумывая:

- Надоели видения, ваше сиятельство. Хотелось бы поскорее угомониться.

- Ишь ты... А знаешь, зачем ты тут?

- Конечно. Для размножения. По-научному, для клонирования. В русле глобализации.

К Ганюшкину подскочил усатый телеведущий и что-то разгоряченно зашептал, игриво вздымая зад. Сначала Гай Карлович слушал благосклонно, но вдруг резко оборвал:

- Да насрать на твоего зрителя!.. - и снова обернулся ко мне:

- Как думаешь Иванцов, какая в тебе особая ценность, если из миллионов выделили именно тебя?

- Компьютерная выборка. По совокупности параметров. Хозяин вопросительно посмотрел на Су Линя, сидевшего от него по правую руку.

- Вы же знаете мое мнение, - заговорил тот с явным довольствием. - Переработка интеллектуалов - вообще тупиковый вариант. Я с самого начала был против.

- Но результат неожиданный, вы не находите? Я бы даже сказал, обнадеживающий?

- С этим субъектом, да... Но выводы делать рано. Мы как раз заняты системной проверкой.

Я ничего не понял из их диалога, как, вероятно, и большинство присутствующих. Никто особенно и не прислушивался. Мужчины попивали винцо, которое было расставлено на нескольких столиках, распутные девицы разбрелись по помещению и подходили то к одному, то к другому с предложением услуг, но никто на них не позарился, за исключением Немчинова, который со все той же жуликоватой ухмылкой подхватил двоих и увел за дверь. Вернулся буквально через минуту, застегивая штаны и утирая бледный пот с умного разгоряченного лица. Куда делись девицы, неизвестно...

Атмосфера в комнате больше напоминала обычную светскую тусовку, чем медицинское освидетельствование. Среди гостей я с удивлением обнаружил и Олега Яковлевича Курицына. Великий гуманист расположился рядом с директором хосписа Завальнюком и что-то ему нашептывал на ухо, видимо, какие-то важные наставления. Тучный директор вздрагивал и хихикал, как от щекотки. Это было не совсем понятно. Все-таки босс есть босс, в таком отношении публики чувствовалось какое-то необъяснимое амикошонство. Впрочем, я допускал, что участвую в очередном виртуальном эпизоде.

- Эй, чувак! - крикнул оператор за телекамерой. - Ну-ка, улыбнись поширше. Оскаль зубки.

- Это вы мне?

- Нет, твоей заднице.

- Пожалуйста. - Я изобразил как можно более естественную улыбку, выпучил глаза и вывалил язык, отчего парень чуть не опрокинул штатив.

- Довольно! - раздался раздраженный голос Гая Карловича. - Так не пойдет. Он слишком скован, дайте ему водки.

Водку подала одна из распутных девиц, озорничая, вихляясь, влила прямо в рот, потому что мои руки были примотаны к туловищу.

Не успел я отдышаться, как Ганюшкин распорядился:

- Перекрестный допрос. Проверка на вменяемость. Дальше началось несусветное. Вопросы посыпались как из рога изобилия, все гости охотно приняли участие в игре Помня просьбу Робентропа, я старался не ударить в грязь лицом, тем более что Ганюшкин пообещал приз. Но какой не уточнил.

Первый вопрос задал он сам:

- Какого цвета кровь?

- Зеленого, - ответил я.

- Верно... Почему торопишься размножаться?

- Чтобы не быть одиноким.

Японец Су Линь:

- Как зовут Президента России?

- Алик Гор.

- Что слаще - яблоко или морковь?

- Халва.

Координатор Джон Миллер:

- Змей Горыныч - животное или мифологема?

- Продукт воображения.

Гай Карлович:

- Интеллигент - это профессия или призвание?

- Кличка.

Мне тоже начинала нравиться забава, похожая на телешоу. Как и участники телешоу, я отвечал быстро, не задумываясь, громко и с пафосом. Постепенно возникло ощущение азарта и давно позабытой этакой студенческой лихости. Знать бы еще, какой приз!.. У нынешних призов диапазон огромный: от чего-нибудь вкусненького до аннигиляции.

Немчинов, фракция "Правый кулак":

- На самом деле, господа, россияне слишком примитивны и не годятся для гуманитарного воспроизводства. Не проще ли ставить опыты на крысах? По традиционным методикам?

- От такого же слышу, - ответил я. Подкрался усатый телеведущий, долго хмыкал, мекал, потом изрек:

- Как известно, мистер Иванцов, в России существует всего две политические партии. Одна - Березняковского, другая - Гусаковского. Кому из них вы симпатизируете в смысле перспективы?

- С Новым годом, - сказал я, - Пошел на фиг.

По комнате прошелестел одобрительный говорок, раздались смешки. Все взоры теперь были устремлены на меня и я чувствовал себя просто-таки триумфатором. Ничего не боялся и ни о чем не думал. Наслаждался текущей минутой.

Директор Завальнюк:

- Допустим, у вас есть выбор: мешок долларов или молодая красивая бабенка. Ваше решение?

- В одном флаконе, - пошутил я, - С прокладками "Ол-вэйс" я всегда сухая.

Директор постучал кулаком по башке, обратился к Гаю Карловичу:

- Пожалуй, все ясно, да? Можно подключить к рубильнику, но думаю, картина не изменится.

- Не спеши, куманек, - отозвался владыка. - Отдыхай, расслабься. Мне он интересен как бывший человек, а не как кролик.

Разродился и писатель Курицын:

- Осведомьте, сударик мой, читаете ли вы книжки?

- Да-с, непременно. На то и грамоте обучен.

- И какую литературу предпочитаете? Небось, новомодную пакость навроде Маринычевой с Витькой Пелехиным?

Мне захотелось сделать приятное единственному здесь благожелательно настроенному человеку.

- Никак нет-с. Тянусь исключительно к вашим произведениям, Олег Яковлевич. Душеспасительное чтение. Ото всех россиянских надомников земной вам поклон.

Писатель неожиданно прослезился.

- Послухай старика, Гаюшка. Этот парень далеко пойдет. Смело пускай в переплавку. От него наше земство возродится.

Гай Карлович раздраженно поинтересовался у директора:

- Эй, Харитон, кто пустил на презентацию писателя? Ты бы еще Цыпу Одесского привел.

Завальнюк испуганно залебезил:

- Звиняйте, шеф, небольшая накладка. Он же, как угорь, повсюду проныривает. Лагерная школа.

Сделал знак - и двое санитаров выволокли сопротивляющегося и повизгивающего гуманиста из комнаты, надавав тумаков. Но били не шибко, больше для кyража.

- Вернемся к нашим баранам, - провозгласил Гай Карлович веселым голосом и, подняв со стола пульт, каким обычно переключают программы, направил его на меня. Что ж, Иванцов, поздравляю. С первым этапом справился. Воистину мозги набекрень. Но теперь самое главное. Не подведи своего наставника. Уважаешь его?

- Он мне заместо отца с матерью.

- Значит, так. Буду бить током по мозжечку, а ты терпи. Докажи россиянскую подлую сущность. Прибавлять буду помалу, по перчинке. Чтобы сразу не сомлел. Сколько стерпишь, столько твое. Лишнего не будет.

- Нельзя сразу так шарахнуть, чтобы навылет?

- Не мудри, Иванцов, это очень важный опыт. Проверка на боевитость. Готов?

- Давно готов, - ответил я, как учил Робентроп. Гай Карлович нажал кнопку, я почувствовал легкое жжение и тряску - и завопил как оглашенный.

- Ты чего? - удивился Ганюшкин, обиженно сморгнув черными бусинками. - Я же еще не начал.

- А я уже кончил, - нагло объявил я. В наступившей мертвой тишине страшно повис вопрос, обращенный к директору Завальнюку:

- И это результат двухнедельной абсорбции? Да ты что, Харитоша, издеваешься надо мной? Может, напомнить, во сколько обходится твоя богадельня?

Свекольный лик босса и тихий голос не сулили ничего хорошего, но Завальнюк не смалодушничал.

- Будьте милостивы. Гай Карлович. Я предупреждал, объект не доведен до кондиции. Программа рассчитана на три недели. Я вообще не сомневаюсь, преждевременная презентация - это следствие обыкновенной интриги. Меня нарочно подставили.

- Чьей интриги? Мировой закулисы?

- Если вам угодно, чтобы я назвал фамилии в присутствии... - С презрительной миной Завальнюк обвел рукой комнату.

- Мне угодно, - Гай Карлович понизил голос до шипения, - чтобы из меня не делали мудака за мои же денежки. Заруби себе на носу, господин директор. Если, не хочешь оказаться на его месте.

После этого снова навел на меня пульт и в ярости нажал сразу несколько кнопок. Удар получился сильней, а наполненная людьми комната, осветившись тысячью оранжевых солнц, сузилась до зияющей черной точки и взорвалась.

10. К НОВЫМ БЕРЕГАМ

Проснулся совершенно здоровый - и с возвышенными мыслями. Хотелось духовной пищи, взялся дочитывать статью Курицына, но на сей раз как-то не легло. Строчки путались в голове, смысл ускользал. Хотя чувствовал: крепко сказано. Народ, соборность, святая Русь... Все убедительно, но как-то вразброд с жизнью. К примеру, меня превратили в мыльный пузырек, и противоречие того, о чем я читал у Курицына с тем, что происходило со мной, было чересчур вопиющим. И то и другое по-своему прекрасно, но ни в чем не совпадало.

Одевшись, я вышел во двор. По всей вероятности, опять было утро, солнечное и свежее, но вряд ли того самого дня. Скорее всего, после презентации я проспал не час и не два, а, может быть, несколько суток. В парке многое изменилось. Прямо у входа в здание расставили несколько шахматных столов на мраморных ножках, а волейболистам натянули сетку. Теперь они беспрерывно подпрыгивали и через нее гасили несуществующий мяч с гортанными, заунывными выкриками. На шахматных столах, естественно, не было фигур, но несколько игроков (кстати, незнакомых) то и дело громко объявляли друг другу шах и мат. О том, что прошло много времени, свидетельствовали и побледневшие гематомы на ногах и руках, которых прежде не было. Неясное беспокойство охватило меня, и я обрадовался, заметив в отдаленной беседке внушительную фигуру классика. С суровым лицом он углубился в чтение книги собственного сочинения, в кожаном переплете, точной копии той, какая лежала у меня на тумбочке. На мое появление едва отреагировал, недовольно вздернул брови. Санитары, когда выволакивали, неосторожно приложили его о дверной косяк: на высоком челе, спускаясь со лба на скулу, сверкал всеми бетами радуги огромный синяк.

- Прежде всего, - начал я учтиво, - дозвольте выразить сочувствие по поводу досадного инцидента.

- О чем вы?

- Варвары! - сказал я с возмущением, - Дикари! Полагаю, они хотя бы принесли извинения? Писатель слегка приободрился.

- Ах, вы об этом?.. Глупейшее недоразумение. С кем-то перепутали... Естественно, Гай Карлович прислал правительственную телеграмму, - Писатель неловко зашарил по карманам. - Нет, потерял... Однако, сударик мой, кого не ожидал увидеть, так это вас.

- Почему?

- Значит, расщепление отложено... Любопытно.

- Расщепление чего?

Курицын величественным жестом предложил мне присесть. Книгу закрыл и любовно погладил обложку.

- Генрих Давыдович... вас так, кажется, величают?

- Именно так.

- Так вот, повторяю, хоть вы из бывших интеллигентов, не стоит прикидываться абсолютным нулем. Все-таки, как я понял, вы сумели оценить мои творения?

- Еще бы! Не могу выразить восхищения... Писатель скупо улыбнулся.

- Гай Карлович, доложу вам, человек незаурядного ума и необыкновенных моральных качеств. Он не меньший патриот, чем мы с вами. Моя центральная идея о собирании нации в единый маточный организм, в этакую высоко организованную матрицу с россиянским товарным знаком ему чрезвычайно близка. Но есть, увы, злонамеренные силы, которые постоянно нашептывают... пользуются всеми дозволенными и недозволенными средствами... Хотя, надо заметить, вопрос с интеллигенцией действительно неоднозначный. По этому поводу есть два равноценных мнения. Позволю себе медицинское сравнение. Например, аппендикс. Многие считают, что это лишний атавистический орган и, дабы избежать возможного воспаления, разумнее отсекать его в младенческом возрасте, когда операция переносится шутя. Другие, более консервативные спецы возражают в том смысле, что раз уж Господь наделил человеческую особь этим отростком, значит, зачем-то он нужен. То же самое с интеллигенцией. Улавливаете мою мысль?

- Более чем, - подтвердил я глубокомысленно. - Я придерживаюсь мнения, что полная зачистка человечества от гнойника интеллигенции покамест преждевременна.

- Надо сперва посмотреть, не будет ли от нее какой пользы.

- Какая может быть польза, - усомнился я, - если до сих пор был один вред?..

- Конечно, - согласился мыслитель. - Все прежние опыты окончились плачевно для россиян, но есть, сударик мой, обнадеживающие признаки. Взять хотя бы новейшую историю. Разве не интеллигенция своими верноподданническими обращениями к царю Борису - "Раздави гадину!", "Расстрелять!", "Загнать в стойло!" - ускорила падение сатанинского коммунячьего режима? Разве не она подала пример истинно рыночных отношений, продавшись с потрохами за чечевичную похлебку? Так почему бы и в будущем не использовать ее в качестве сигнальных флажков на краях пропасти? Поясню свою идею, сударик Тихон Степанович-Писатель увлекся, раскраснелся, но досказать не успел. Со стороны крематория раздались крики - и на песчаную аллею вылетели двое: Толяна Чубайс в разъяренном виде и длинноногая блондинка в хосписном комбинезоне. Блондинку я сразу узнал по желтым растрепанным волосам - моя недавняя соседка по столу Надин. Сцена не представляла загадки: могучий производитель преследовал очередную жертву, которая каким-то образом вырвалась из его лап. Но то, что произошло дальше, не лезло ни в какие ворота. Толяна догнал красотку неподалеку от нашей беседки, ухватил за взбугрившийся на спине комбинезон и попытался повалить.

Мы с Олегом Яковлевичем приготовились насладиться любовной сценой, но не тут-то было. Девица как-то ловко присела, развернулась - и вонзила каблук Ваучеру в промежность. Потом подпрыгнула и - черт побери! - укусила за нос. Да не просто укусила, а на несколько секунд повисла на рыжей туше, как заправская бульдожка. Толяна завыл, к умалишенный, скорчился в три погибели, закрыл ладонями рожу, но девица на этом не успокоилась. Нанесла еще несколько быстрых ударов кулачком по круглой башке Реформатора и добилась того, что он повалился на песок, к подрубленный. Наверное, каратистка, подумал я. Их теперь развелось как собак нерезаных. Сынок Виталик предостерегал, не помню, по какому поводу. Эти девчушки, которые подрабатывают на улицах, с виду ласковые, доверительные и берут недорого, но только зазевайся! Напихают в глотку клофелина, надругаются, обдерут как липку, да еще попадаются такие озорницы, что глаза выколют, чтобы не узнал на другой день.

Девица Надин, довольная результатом, задрала нос кверху и с независимым видом, как ни в чем не бывало сунув в рот сигарету, не спеша пошла по аллее. Толяна полежал немного, потом заворошился и сел. Выражение лица у него было задумчивое. Я ему сочувствовал. Легко понять состояние мужчины, которого грубо сбили с любовного настроя. Наконец он встал и, горестно качая головой, прихрамывая, отправился разыскивать беглянку, о чем можно было догадаться по тому, как он энергично почесывал причинное место. Но сегодня его явно преследовал рок. Еще, видимо, с помутненным от побоев рассудком Ваучер ломанул через кусты и оказался в зоне, охраняемой собаками. Но заметил это слишком поздно. Мой друг Фокс, не столько обозленный, сколько удивленный такой наглостью, важно приблизился к нему и, зевнув, молча вцепился в ногу. Хруст разгрызаемого мосла донесся до нашей беседки и тут же был перекрыт кошмарным воплем боли. У ворот трое охранников повалились на землю от хохота. Волейболисты прервали игру, и многие из отдыхающих, во всяким случае те, кто был относительно вменяем, заинтересовались редкостным зрелищем. К сожалению, оно длилось недолго. Толяна оправдал свою славу сверхчеловека: каким-то образом вырвался из собачьей пасти и, стеная и поскуливая, отполз в заросли шиповника...

- Однако, - озадаченно заметил Олег Яковлевич, - живуч российский демократ. Как говорится, ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Все-таки Гай Карлович - гениальный прозорливец. От такого корня, надо полагать, пойдет совершенно особая порода россиян. Злопыхатели называют их выродками, но это несправедливо. Вам бы у него поучиться, милостивец мой.

- Чему?

- Хотя бы жизнестойкости, удали молодецкой. Помнится, у нас в ГУЛаге тоже был редкостный экземпляр. Даже похлеще Ваучера. Звали его Гриня Малахолъный, и прославился он тем, что когда его топили в сортире...

Опять я показал себя невежей. Мимо прошагала Надин с сигаретой и, показалось, как-то чересчур внимательно посмотрела. Вроде и ручкой поманила.

- Олег Яковлевич, кого-то она из нас подзывает. Вам не кажется?

- Креститься надо, когда кажется, - с досадой ответил мыслитель, но приглядевшись, добавил:

- А верно. Ишь глазками пуляет. Небось, книжку хочет попросить. Ну поди узнай, да токо поскорее. Хороша ягодка, ничего не скажешь!.. Недолго и старику оскоромиться.

Догнал красотку почти возле крематория - и молча пошел рядом. Сердце будто вещало, что судьба сигналит. Надин покосилась на меня, щелчком сбросила под ноги окурок.

- Как вас зовут?

- Чего? - сказал я.

Девушка вздрогнула, повернулась ко мне. Чистые, сверкающие гневом глаза, похожие на два зеленоватых леденца, лишь слегка замутненные наркотой. О, ей еще далеко до переплавки...

- Вот что, дядя. Если хочешь опять изображать кретина, зачем подошел?

Ответить я не мог. Она, по всей видимости, не знала того, что знал я. Территория хосписного парка прослушивалась и просматривалась точно так же, как все жилые и служебные помещения, за исключением небольшой полянки за часовней. Почему полянка осталась без присмотра, особый разговор. Макела, например, считала, что ее оставили для ночных пиров вурдалаков, обитающих в подвале крематория. Известно, что вурдалаки не выносят никаких направленных излучений. У меня было свое объяснение наличия этой "черной дыры": обыкновенное чье-то головотяпство. В России без этого не обходится. Именно поэтому все высокотехнологичные психотропные программы, просчитанные на Западе на сверхсовременных компьютерах, здесь рано или поздно дают сбой. Вон уж реформе надцать годков, а убыль аборигенов по-прежнему не превышает миллиона в год. Можно сказать, реформа букcует. Чтобы в таком темпе довести ее до логического завершения, понадобится еще сто лет.

Однако пока мы шли по аллее, все наши слова автоматически сливались на магнитную ленту. Я подхватил ее и повел. Если бы Надин заартачилась - конец нашей встрече. Но она лишь фыркнула, как кошка, и послушно засеменила рядом, не вырывая руки. Через минуту мы очутились в затишке под столетней липой.

- Здесь никто не услышит, - сказал я. - Говори быстро чего надо. Времени нет. Засекут.

Мое прежнее "я", чудом сбереженное в кишках, вынырнуло на поверхность, и на несколько минут я стал почти нормален. Отступила хмарь многодневных наркотических терзаний. Конечно, я допускал, что появление этой загадочной особы могло быть одним из пунктов эксперимента, очередным наваждением, но выбора не было. Если это ловушка, то все равно последняя.

В глазах девушки вспыхнула смешинка, покорившая меня.

- Значит, угадала? Ты не идиот?

- Быстро, Надин. Не тяни. Чего хочешь?

- В подвале есть черный ход. Ночью можно уйти. Но одна я не справлюсь. Там тяжелая дверь.

- Откуда знаешь?

- О чем?

- О бойлерной.

- Не твое дело. Знаю - и все. Пойдешь со мной? Я ей поверил. Смешно, но поверил. Может быть, вообще впервые в жизни по-настоящему поверил женщине. Спросил:

- Выйдем наверх, а дальше?

- Я рассчитывала на тебя. Ты же давно здесь. Я задумался на мгновение. Уже к вискам подстулало затмение.

- Ладно... Какая твоя комната?

- На втором этаже. Десятая слева.

- Жди после трех... - не удержался и добавил одобрительно. - Ловко ты отделала Чубчика!

- Жирная, рыжая сволочь! - ответила с ненавистью. Из-под липы вышли в обнимку. Девушка прильнула мне и обвила рукой талию. Она была понятливой, как с тысячу ведьм. На виду у всех видеокамер мы обменялись сaмым страстным поцелуем, какой мне довелось испытать, у меня было с чем сравнивать.

11. ПОБЕГ

Ночь провел в объятиях Макелы, не смог избежать. Но может, оно и к лучшему. Неизвестно, что ждет впереди, а тут хоть маленькая радость напоследок. По заведенному обычаю, негритянка сперва надавала тумаков своей сопернице Насте, потом дважды склонила меня к изнасилованию. Конечно, излишество, но это наша обычная норма, спасибо виагре. К, слову сказать, в нашей любви не было никакого безобразия и непотребства. Спать с Макелой - все равно что сливаться с природой. Негритянка ничего не знала о своем прошлом, но в фиолетовых глазах иной раз вспыхивали звездочки неземного разума. Она догадывалась, что я не совсем тот, кем представляюсь, и жалела меня. В перерывах между ласками склонялась надо мной, как лес склоняется над пересыхающей речушкой, - с тихим, истомным вздохом. И в этот раз, словно чуя близкую разлуку, посетовала:

- Не борись, Толюшка... С кем борешься? Их не одолеть.

- Не пойму, о чем ты?

После второго изнасилования она слегка запыхалась, мерно вздымалась и опадала, как черная гора перед извержением.

- Хитрить бесполезно, Толюшка. Они все знают про нас. Их не обманешь.

Я не поддержал скользкую тему, прикинулся засыпающим. Боялся, как бы на самом деле не уснуть. Макела, в сущности, права. Все наши мысли, слова и поступки они знают наперед, и поэтому то, что я собирался предпринять, отдавало безумием. Но ведь таким же безумием было все остальное: и мое пребывание здесь, и прошлая жизнь, которую помнил урывками, как кадры не про меня снятого кино, и страна, в которой нам посчастливилось родиться, пропитанная сумасшествием, до основания. Оставалось надеяться, что когда-нибудь множество безумий, наложенных одно на другое, вдруг обернутся своей противоположностью - здравым смыслом.

Около трех соскользнул с кровати и впотьмах напялил комбинезон. Взял с собой сигареты, спички и кусок вяленой трески, прихваченный с ужина. Треска даже сквозь два полиэтиленовых пакета аппетитно припахивала скипидаром. Макела крепко спала, похрапывая одной ноздрей, вторая наглухо схвачена железной скобой. Это украшение она стала носить недавно, увидев такую же скобу-ракушку в рекламе противозачаточных средств. Повинуясь душевному смутному побуждению, я поцеловал спящую негритянку - и шмыгнул в коридор.

Погруженный в наркотическое забытье хоспис "Надежда" безмолвно покачивался в вечности. Здешняя ночная тишина была осязаемой и прилипала к коже, как влажная листва. Довольно тягостное ощущение. Казалось, мяукни кошка или хлопни дверь - и произойдет то же, что бывает при разрыве гранаты в замкнутом пространстве. Но такого еще не случалось. Чья-то непреклонная воля в определенные часы не допускала ни малейшего шума. Я предполагал, что подобное коллективное выпадение в вакуум входило в технологию эксперимента. В глубине коридора под настольной лампой, уронив лохматую голову на стол, беспамятствовал дежурный санитар. Я миновал его так же легко, как прошел бы мимо каменного изваяния.

Комната Надин располагалась в противоположном крыле, десятая слева. На секунду я засомневался, прежде чем постучать. Комната могла быть как с одной, так и с другой стороны, смотря куда стоять лицом. Досадный прокол, но делать нечего. Едва прикоснулся к дереву костяшками пальцев: тук-тук!

Надин ждала, дверь сразу распахнулась, чуть ли не на всю ширину. Опять загадка: на то, чтобы научиться открывать запор изнутри, мне понадобилась неделя, а ей...

Секунда - и она рядом. В тусклом коридоре возбужденно светится милая мордашка.

- Все в порядке? - Шепот едва различимый, молодец девушка!

- Иди за мной... Главное - тихо.

- Я знаю дорогу.

- Хорошо, ступай впереди.

По боковой лестнице спустились вниз, пересекли просторный холл, где на диване скорчились двое автоматчиков; проникли в столовую - и оттуда, через кухню, по грузовому желобу нырнули в подвал. Прокатились, как на ледяной горке.

В подвале хоть глаз коли, но Надин щелкнула фонариком с острым, рассекающим тьму лучом. Откуда у нее фонарик? Но думать некогда - и нервы напряжены до предела. Cпросил, не мог не спросить:

- Кто ты такая, Надин?

- Потом, Анатолий Викторович, все потом. Мы должны выбраться отсюда. Иначе - хана.

Анатолий Викторович! Не ты ли, деточка, интересовалась, как меня зовут? Оказывается, и без того знаешь. Хотя... За это время ей кто угодно мог наплести. Та же моя возлюбленная Макела. Здесь замкнутый мирок. Надолго не затаишься.

Благополучно миновав несколько смежных помещений заставленных тюками, мешками, а то и просто заваленных строительным мусором, уперлись в дверь, которую искали: обитую железом, массивной конфигурации и с висячим замком.

- Так здесь же замок, - удивился я.

- Замок, - подтвердила Надин. - Но вы же мужчина.

- И что из этого вытекает?

- Сбейте его... Сейчас найдем какую-нибудь железку... Я забрал у нее фонарик и внимательно обследовал замок. Такой же когда-то висел на гараже, когда он у меня был возле Черемушкинского рынка. Впоследствии все гаражи приватизировали кавказцы под свои склады. Открыть такой замок нетрудно, если есть ключи. Можно и снять, выдрав с мясом из крепежей, если под рукой окажется фомка.

- Ты уверена, что дверь ведет в сад?

- Да... Я видела план...

Четвертая или пятая загадка. Не удивлюсь, если на улице поджидают санитары со смирительной рубашкой. Кстати, эти рубашки с фирменным знаком "Версачи", расшитые цветной ниткой наподобие кимоно, в хосписе использовали не только по прямому назначению, но и как банные халаты.

Подходящее орудие нашлось в соседней комнате, среди мешков со щебенкой: стальной гвоздодер с загнутым и расщепленным хвостом. На поиски ушло минут двадцать, но пришлось зажечь свет, с фонариком провозились бы дольше. Надин захлопала в ладоши.

- Я же говорила, я говорила!

Я взвесил рычаг в руке, почему-то представляя подлую рожу главного врача Герасима Остаповича Гнуса, который, по разговорам, отправился на симпозиум в Цюрих и поэтомy отсутствовал на презентации.

- Не знаю, как с замком, но если такой штукой хрястнугь по тыкве... - заметил мечтательно.

Замок поддался с третьего захода, но дверь все равно держалась плотно. Я сильно поранил пальцы, пока выдирал ее из пазов. Усилия вознаградились сторицей. Поднявшись по каменной лестнице и сдвинув еще одну, решетчатую дверь, мы очутились на улице, среди благоухающей летней ночи. Сад спал, погруженный в небесное марево, словно укрытый марлевой накидкой. В здании ни единого горящего окна, лишь недреманные очи прожекторов, расположенных на крыше и на специальных столбах, расставленных по периметру территории, создавали световую иллюзию замкнутого пространства. Мы укрылись под каменным карнизом - въездные ворота справа, слева тропа, уводящая к вожделенной калитке. Эта калитка порой снилась мне ночами - едва различимый в зарослях изящный ажурный квадрат в кирпичной кладке, сквозь который просвечивала река.

- Ты готова?

- К чему? - ответила, будто простонала. Через ткань комбинезона я отчетливо слышал, как судорожно билось ее сердце. Происходило что-то странное. Девушка была мне чужой. Ни дочь, ни любовница - никто. Но я был почти счастлив, что она рядом.

Электронная слежка в хосписе, разумеется, продолжалась и ночью, но если удастся добраться до калитки и обмануть собак, если калитка не мираж и гвоздодер, который я прихватил с собой, поможет ее открыть, то возникал шанс (маленький!) вырваться на волю. За забором - необозримые леса, река, дороги. Там русская земля. Двух человечков, как две песчинки, она легко укроет в своих объятиях.

- Главное, собаки, - сказал я. - Фокс меня пропустит, а тебя нет.

- Хочешь уйти один?

- Надо что-то придумать... Как ты вообще относишься к собакам?

- Я не боюсь собак, я боюсь людей.

- Может, взять тебя на руки, и тогда он решит, что ты мертвая? Собаки не трогают мертвых.

- В отличие от людей, - усмехнулась Надин. - Люди пожирают мертвечину с огромным аппетитом, не правда ли, Анатолий Викторович?

- Не умствуй, малышка, не время... Кстати, мы не встречались в прежней жизни?

- Встречались, и не раз. Скоро вы вспомните.

Хороший разговор, вполне уместный перед дальней дорогой.

Мы бегом одолели освещенную стометровку до можжевеловой рощицы. Фоке будто поджидал нас, степенно выступил из тьмы, громыхнув цепью. Я заранее приготовил треску.

- Привет, дружище... это всего лишь мы. На, покушай сладенького.

В полумраке круглые собачьи глаза слюдянисто поблескивали. Он понюхал угощение, укоризненно покачал башкой и подозрительно взглянул на Надин. Девушка стояла неподвижно, свесив руки вдоль туловища.

- Не сомневайся, старина, - заспешил я с объяснениями, - Она такая же, как я. Невольница. Ну да, мы хотим смыться отсюда. Здесь нам очень плохо. Ты же знаешь, как это бывает. Ты хороший, интеллигентный пес, у тебя своя голова на плечах. Пропусти нас, пожалуйста.

Фокс слушал внимательно, Надин фыркнула:

- Пообещай заплатить, Анатолий Викторович. За беспокойство.

Овачар глухо заворчал и повел носом. Надин - о мужественная душа! - спокойно протянула руку и шагнула вперед. Ее руку пес понюхал и лизнул. Я был ошарашен и смущен. Такого не могло быть, чтобы милые собачки не напали на чужака, да еще среди ночи. Или Надин не чужая?

- Не то, что ты думаешь, - сказала она. - Просто он чувствует, что во мне нет коварства. Собаки умнее нас.

- Ладно, пойдем потихоньку.

Прижавшись друг к дружке, мы осторожно обогнули Фокса, который демонстративно отвернулся. Возможно, ему было стыдно за свою противоестественную доброту.

Через минуту очутились у калитки, и она была точно такя же, какая виделась издали или мерещилась: черная решетка, подвешенная на медных штырях. Надин осветила фонариком на замок, а его и не было. Калитку yдерживал в закрытом положении обыкновенный засов. Я потянул за штырек, и он выскользнул из паза, промасленный.

- Чудеса какие-то, - пробормотал я в растерянности.

Мы одновременно оглянулись. Никто не бежал к нам со смирительной рубашкой, не свистел в свисток - и сигнализация молчала.

- Да, - согласилась Надин. - Что-то тут не так.

- Тебе страшно?

- Немного. А тебе?

- Черт его знает. Я ведь уже прошел несколько этапов генной перестройки и не могу отличить реальность от видения. Вполне возможно, все это нам только снится.

- И сад, и ночь, и калитка?

- И многое другое... Смешно...

- Что смешно?

- Если птицу долго держать в клетке, а потом отворить дверцу, она будет вести себя точно как мы сейчас.

Надин вложила свою руку в мою, и ее тепло одурманило меня.

- Какие глупости! - заметила презрительно, - Ты же видишь, я из плоти и крови. Никакой не мираж.

- Это ничего не значит, - уверил я. Чтобы убедить, Надин прижалась и подставила губы. Наш второй поцелуй был еще натуральнее, чем первый днем.

- Что ж, пойдем. - Я с сожалением оторвался от ее нежного рта. - Но если что-то случится, не пугайся. Это всего лишь эксперимент.

- Понимаю, - кивнула она.

Случилось вот что. Калитка отворилась с мелодичным скрипом, и мы, взявшись за руки, прошмыгнули через нее. Я успел поднять глаза к звездному небу, вдохнуть полной грудью свежий воздух, но в ту же секунду раздался металлический щелчок, вспыхнул электрический свет, и мы обнаружили себя на пороге просторного помещения, заполненного хохочущими, кривляющимися людьми. Им было над чем потешаться. Мы с Надин по-прежнему держались за руки, но на нас ничего не было: ни комбинезонов, ни трусиков - оба голенькие, как в баньке, зато в правой руке я сжимал гвоздодер, а у Надин в пальчиках был черный фонарик. Девушка растерялась, а я нет, потому что сразу догадался, что это галлюцинация. Среди глумящейся, визжащей толпы различил несколько родных лиц, несовместимых с этим местом: Оленька и Виталик, наряженные в Деда Мороза и Снегурочку, Мария Семеновна с бледным отрешеным лицом, словно покойница, могучая Макела - и даже бывший мой начальник по институту, профессор Сидор Астахович Пресняков собственной персоной, с мобильником. Заправлял в разномастной компании главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус, да и все помещение представляло собой не что иное, как огромную операционную, заполненную всевозможным медицинским оборудованием, включая аппарат искусственного кровообращения.

Надин выронила фонарик и испуганно шагнула назад, но наткнулась не на калитку, а на обыкновенную плотно запертую дверь.

- Держи себя в руках, - посоветовал я. - Это сон. Я предупреждал.

- Какой сон? - не поверила она, - Погляди на эти хари. Они чересчур живые.

- Да, живые... И все равно это сон.

- Тогда давай проснемся... Разбуди меня, пожалуйста! Я невольно залюбовался ее грациозным телом с золотистыми крупными сосками на полных грудях.

- Невозможно, девочка. Мы полностью в их власти. Надо смириться. Стой спокойно.

От толпы отделился Герасим Остапович, подошел поближе. С опаской глядел на мой гвоздодер.

- Поздравляю, Иванцов. От всей души поздравляю. Вы с честью выдержали последнее испытание, посрамили сомневающихся.

- Рад стараться, доктор.

- Но впереди самый трудный этап: молекулярная перестройка. И тут, знаете ли, наука наукой, но вы должны помочь. Никакого внутреннего напряжения, никаких побочных эмоций... Не угодно ли попрощаться со своими близкими?

Пока мы разговаривали, толпа зевак притихла. Старший наставник Робентроп с шумом высморкался на пол, что было ему несвойственно как чистоплотному арийцу. Макела плакала. Японец Су Линь что-то нашептывал на ухо моей жене, что-то видно, утешительное: Манечка вдруг заулыбалась.

- Нет, не хочу, - сказал я. - Долгие проводы - лишние слезы.

- Напрасно, - огорчился Гнус, - Доведется ли еще свидеться?

- Ничего. Переживу как-нибудь.

- И то верно... Извольте эту железяку. Больше о вам - хе-хе - ни к чему.

Я передал ему гвоздодер, и Герасим Остапович обратился к Надин:

- А вам, мадемуазель, посоветую брать пример с Иванцова. Побольше, как говорится, оптимизма. Видите, какой он рассудительный? Уверяю, ему пришлось труднее, чем вам. Все-таки бывший интеллигент. Знаете, как они дрожат за свою шкуру?

- Подонки! - низким голосом ответила Надин, как плюнула. - Со мной этот номер не пройдет.

- Не пройдет - и не надо, - беспечно отозвался Гнус. - Мы здесь все руководствуемся главной заповедью Гиппократа. Не навреди... Что ж, Иванцов, пожалуйте на процедуру.

Я успел обменяться взглядом с Надин, но в леденцовых глазах ничего не увидел, кроме застывшего угрюмого бешенства. Зрители расступились, и Герасим Остапович проводил меня к операционному столу, куда я взгромоздился с помощью санитаров. От бьющих в глаза люминесцентных ламп хотелось зажмуриться. Опять датчики, электроды, игла в вену... Я безмятежно улыбался склонившемуся надо мной доктору. Копна его черных спутанных волос свесилась вниз, крысиные глазки пытливо щурились.

- Нигде не жмет, не давит?

- Спасибо, все хорошо.

Сбоку просунулся узкоглазый Су Линь.

- Герасим, не ошибись. Хозяин злой, как черт. Рвет мечет.

- При чем тут я, любезный Су? Мое мнение известно. Черного кобеля не отмоешь добела. Всеобщая стерилизация - вот ключ к проблеме.

- Не тебе решать, Герасим. Твое дело - медицинское обеспечение. Прежняя партия почти вся загноилась. Не по твоей ли вине?

- Ах вот оно что?! - Герасим Остапович, увлекшись спором, в рассеянности прижал скальпель к моему уху. - Гнусная инсинуации. Матрица из Петербурга была бракованная. Вы знаете это не хуже меня.

- Почему я должен знать?

- Потому что участвовали в выборке. И читали мою докладную, где я обосновал свои возражения. Питерские поставки вообще некондиционны и во всяком случае требуют затяжной консервации. Тем более когда речь идет о воспроизводстве гомо экономикус. Климат, историческая аура - там все другое. Тамошний интеллигент еще жиже, неустойчивее нашенского, столичного. Повторяю, единственное разумное решение - стерилизация. Тотальная стерилизация по методу Купера-Шапенгеймера. Как в Зимбабве. Японец скривился в досаде:

- Это все теории. Надоело, честное слово. Я смотрю на вещи трезво: еще одного облома хозяин не простит. Чего зря базарить? Вживляй чип - и будем, как говорится, посмотреть.

- Только не надо валить на меня вину за общий бардак. Удивительная бестактность.

Скальпель дернулся в его руке и отсек кусочек мочки, но я не пикнул. Боли не чувствовал, действовала многодневная наркотическая заморозка. Надвигалось абсолютное сумасшествие. Я уже не надеялся уберечь крохотные крупицы рассудка, забившегося глубоко под ребра. Разумеется, они извлекут его и оттуда. Сдаваться тоже не собирался. Чутье подсказывало, что спектакль в самом разгаре и занавес опустится еще не скоро. Страстный поцелуй Надин горел на губах. В каком-то высшем смысле, обездвиженный и обесточенный, утративший человеческий облик, я был почти счастлив, ощущая приближение великой, прежде недоступной истины. Шла крупная игра, и мне повезло сделать в ней свою маленькую ставку.

- Чего, Иванцов? - Герасим Остапович, по-видимому, заметил что-то необычное в моем взгляде. - Чего мычишь? Обосрался, что ли?

- Напротив, доктор. Вторую неделю запор. Спасибо западной фармакологии.

Гнус обернулся к японцу:

- Прекрасный экземпляр. Редчайшая невосприимчивость к болевому воздействию. Таких у меня еще не было.

Японец вяло улыбнулся и сдвинул рычажок на аппарате искусственного дыхания:

- Счастливого полета, кролик.

Голова наполнилась будто сухой ватой, вата заискрилась - и мир исчез. Я попытался догнать самого себя на огромной траектории падения, но не смог.