Грех

Пушкин: грех алчный гонится за мною по пятам.

Пятикнижие Моисеево.

<Ср.> Бытие 4, 7: приносишь ли ты доброе или недоброе, грех лежит у дверей; он стремится к тебе, но ты можешь господствовать над ним.

Что грех, сам грех? Надо различать: грешное желание, прегрешение, грех и сам грех. Августин говорил: сам грех — concupiscentia. Concupiscentia — наиболее сильное пожелание, но, если человек голодает, libido угасает, переключается на желание поесть. Тогда почему чревоугодие не сам грех? Чревоугодие — грех, но не сам грех.

Бог сотворил человека телесно-душевно-духовным. Все, что сотворил Бог, хорошо. Тогда всякое пожелание и libido само по себе не сам грех и даже не грех. У животных тоже есть желания и libido, и все же они невинны.

Буддисты говорят: страдание от желания. Это верно, но дальше они сделали неверный вывод: значит, желание, всякое желание — грех. Желание грех у грешного человека, но само не грех, тем более не сам грех.

Сам грех — то, от чего я никогда, ни при каких обстоятельствах не могу освободиться сам, своими силами; сам грех — строй моей души, павшей в Адаме. Желания — только материя греха, то, на чем и в чем проявляется мой грех, сам грех — строй моей души, форма материи; осуществление греха — энергия, по терминологии Аристотеля, то есть осуществление, или реализация, самого греха в моем желании.

Структура самого греха:

1. Я — ложь. Проявления: исполнив должное, я похвалю себя, растрогаюсь или как-либо иначе проявлю свою чувствительность, хотя и знаю, что исполнил только должное и что я раб, ничего не стоящий. Но даже поняв, что я раб, ничего не стоящий, я невольно подумаю: а все же я это понял, значит чего-либо стою. И снова понимаю: но ведь это же и есть мой грех, моя гордыня, моя ложь, и я раб, ничего не стоящий. И снова: но ведь сейчас-то, уже во второй раз понял, что я раб, ничего не стоящий, значит чего-то стою. И дальше так же до бесконечности: я лгу, каюсь и в самом покаянии снова лгу и снова каюсь, я нагромождаю ложь на ложь и своими силами, сам не могу выйти из своей лжи, из круга лжи, как не могу выйти из себя самого, потому что я сам — ложь. Это можно назвать объективированием самой лжи — объективированием самого себя как лжи. Проявляется же и в более скрытых формах: я не могу определить мотивы моих решений, так как не хочу определить их, потому что они дурные или проявляются дурно, а я хочу оправдать, то есть обмануть себя; у меня есть тайные прегрешения, потому что я не хочу их обнаружить перед собой и перед Богом, то есть обманываю себя и Бога, и даже явные прегрешения я стараюсь оправдать в своих глазах и объяснить в свою пользу. Другие проявления моей лжи: самоублажение, ложный стыд, например стыд слезного дара, потому что слезный дар от Бога, а моя ложь извращает его в чувствительность и сентиментальность. Если у тебя хватит мужества и честности, ты найдешь и другие проявления своей лжи.

2. Духовная сонливость. Мф. 26. Христос сказал в Гефсимании: “Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна”. И еще: “вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников”. У каждого человека был, а если еще и не был, то будет час, когда надо бодрствовать, а человек засыпает. И в обычных случаях не хватает силы для бодрствования. Когда я говорю: Бог меня оставил, это значит: не хватает силы духа. И уже положив руку на плуг, я все еще оглядываюсь назад, хотя уже и оглядываться не на что, я неблагонадежен для Царствия Небесного. Другие формы духовной сонливости: мечтание и парение мысли; увлеченье более легким делом, чтобы избежать более трудного и важного дела; любопытство; уныние. Другие формы и проявления своей духовной сонливости найдешь сам.

3. Самооправдывание в оправдании своих склонностей, привязанностей, чувств, радостей и скорбей. Сама по себе склонность, привязанность, радость и скорбь — не грех, любовь к ближнему — одна из двух заповедей, “на которых стоят закон и пророки”. Но может стать грехом, так как и в любви к ближнему своему я люблю себя самого. Тогда это грех и все же еще не сам грех. Когда я замечу, что, любя ближнего своего, я и в этой любви, какой бы она ни была самоотверженной, люблю себя самого, и может, еще больше, чем своего ближнего, тогда я начинаю лицемерить перед самим собой и перед Богом. Я задаю себе вопросы, начинаю сравнивать свою любовь к ближнему и к Богу. Эти вопросы глупые, потому что Бог не человек и любовь к Богу не такая, как к человеку. И в то же время эта одна и та же любовь — и к Богу и к человеку, они совместны, потому что это одно и то же, хотя и не одно и то же. Это тайна, сердце понимает эту тайну, а уму и не надо понимать ее. Если же я начинаю задавать себе эти вопросы, сравнивать свою привязанность к чему-либо или к кому-либо с любовью к Богу, то не потому только, что я глуп и любопытен, не моя глупость и не праздное любопытство руководили мною, но мой грех, сам грех: я чувствую эгоизм моей привязанности к чему-либо или кому-либо и слабость моей веры и любви к Богу и хочу оправдать себя в своих глазах и перед Богом. Не привязанность к чему-либо или кому-либо конечному сам грех, а мое желание оправдать себя. При этом я скрываю свой основной грех и придумываю какие-то воображаемые отношения мои к ближнему и к Богу и доказываю Богу, что они совместны и греха в них нет. Это, может, и верно. в придуманных мною отношениях греха и нет, во всяком случае самого греха. Сам грех в том, что я придумал эти отношения, чтобы скрыть действительные отношения к моему ближнему и к Богу, придумал, чтобы скрыть свой основной грех, оправдать себя. И здесь уже необходимо получается: оправдав себя, я обвинил Бога. Совсем не надо говорить это словами, то есть говорить прямо: я против Бога. Но в этом-то и сам грех: я скрываю от себя, что я иду против Бога. Потому что кто-то виноват в моем страдании: или я, или Бог. Оправдывая себя, я говорю Богу: Ты виноват. Этого не надо говорить прямо, это непосредственно вытекает из моего самооправдывания. В этом самооправдывании завершается моя ложь, это наиболее изощренная, утонченная ложь: слова мои благочестивы, я не сказал Богу: Ты виноват, и все же придумываю какие-то несуществующие дилеммы, потому что и нет никакой дилеммы, никакой несовместности между первой и второй заповедями, на которых стоят закон и пророки; я хитро и лицемерно придумал эту дилемму, чтобы оправдать слабость своей веры, чтобы оправдаться. Но, оправдав себя, я обвинил Бога.

В самооправдывании сам грех завершается и открывает свое подлинное лицо: в глубине души я восстаю против Бога, я хочу утвердить себя, поставить себя на место Бога. Грех хитер и лжив, как отец лжи, сам грех — это я сам, павший в Адаме, восстающий на Бога, я сам хитер и лжив: произношу благочестивые слова, а в глубине души иду на Бога.

Иов восстал на Бога. Затем явился ему Сам Бог. Фактически Он не ответил на вопросы Иова. Из поэтических слов Бога в книге Иова можно сделать только один вывод: что ты знаешь, человек? Иов смирился не потому, что получил ответ на свои вопросы, а потому, что увидел Бога. Это и есть ответ. Тогда человеку больше ничего и не надо. Ответ получает не ум, а сердце. Как увидеть Бога? Друзья Иова вели вполне благочестивые речи. Поскольку книга Иова — религиозная поэма (она написана в стихах), автор поэмы приписал друзьям Иова не только благочестивые, что вытекало из религиозных намерений автора, но часто мудрые и красивые изречения, например: человек рождается на страдание, чтобы, как дитя пламени, устремиться вверх. Это тоже отчасти ответ Иову, но автор поэмы правильно понимал, что главный ответ на вопрос — другой. Этот красивый ответ — нравственный, а главный, окончательный — только религиозный. Друзья Иова отвечали благочестиво, но умом. В теологической системе их ответы безукоризненны. Но самое главное они забыли: перед ними живой страдающий человек. Теология в конце концов дело рук человеческих. Как Хам, вместо того чтобы любовью прикрыть наготу человека, они в конце концов только гордились: мы умнее тебя, мы понимаем все, а ты ничего не понимаешь. Чего он не понимал? Что он страдает? Этого он не мог не понимать; он знал это не только на словах, но экзистенциально, он и был страдание. А откуда страдание, ни он, ни друзья его не знали. Он честно говорил: не знаю. А друзья его делали вид, что знают, поэтому лицемерили.

Иов восстал на Бога. И все же Бог оправдал его, а не его друзей. Почему?

1. Он страдал. Страдание свято.

2. Он потерял всякую надежду, всякую человеческую надежду.

3. Тогда возроптал на Бога. И вот именно тогда, когда он довел до конца самый большой грех — отчаяние и восстание на Бога, — к нему пришел Сам Бог.

Мне кажется, автор поэмы вскрыл здесь структуру греха. Верно, что Бог высоко на небе и близ сокрушенного сердцем и смиренного духом, но покаяние должно быть полным, человек должен понять свой грех до конца. А конец греха — самооправдывание, это самосознание греха, самого греха. В этой поэме на нас производит странное, даже неприятное впечатление желание Иова доказать свою праведность перед Богом. А разве я сам, в глубине своей, почти бессознательно не делаю того же? Только Иов сказал это честно, а я хитрю и лицемерю. Иов — религиозно-поэтическая поэма. Поэтому и автор прямо не говорит здесь и, может быть, прямо здесь и вообще нельзя сказать. В поэме Бог непосредственно приходит к Иову и произносит длинную поэтическую речь, смысл которой можно сказать в двух словах: ты ничего не знаешь, только это ты можешь знать, смирись и Я буду с тобой. Бог различно приходит к человеку. Бог выбирает тот способ Своего явления, который человеку будет наиболее понятен и полезен. Религиозная мысль поэмы: Бог приходит к человеку, когда человек осознает всю глубину своего греха. Так как это поэма, то сказано не прямо, а поэтически: Бог открылся Иову, когда Иов довел до конца свой грех: оправдал себя и обвинил Бога. Иов смирился и покаялся. Покаяние не должно быть формальным и поверхностным, как этого требовали друзья Иова. Чтобы оно было экзистенциальным и полным, человек должен дойти до глубины греха, до самосознания греха — восстание на Бога. И тогда уже приходит к человеку Сам Бог и Сам Бог прощает богоборца за то, что он не побоялся до конца честно и искренно продумать свой грех.

Парадокс: я люблю и ищу Бога, иду к Нему. И, идя к Нему, бегу от Него; в глубине души, оправдывая себя, восстаю на Него, борюсь с Ним. И именно тогда, когда я борюсь с Ним, противлюсь Ему, убегаю от Него, Он привлекает меня к Себе. Он даже требует, чтобы я боролся с Ним, посылает мне несчастья, страдание, испытание, соблазны, скорбь, чтобы я восстал на Него, возроптал; удаляя меня от Себя, удаляясь от меня, Он привлекает меня к Себе.

Бог требует от меня одного: полной жертвы, отдать себя самого. Но эта жертва не должна быть корыстной — ради получения другого, высшего блага и не должна быть вынужденной, но абсолютно свободной. Здесь есть противоречие: я знаю, что эта жертва — высшее благо, но, если я совершаю ее ради получения этого блага, она не будет бескорыстной. Чтобы принести себя в жертву, я должен совершить величайшее усилие, но тогда она будет вынужденной, а не свободной. Я беру на себя бремя, и оно должно быть легким для меня, но оно тяжело, я беру на себя иго, оно должно быть благом, но для меня оно зло. Я должен принести себя в жертву, эта жертва должна быть свободной и добровольной — бременем, которое легко, и игом, которое благо. Но если я должен совершить эту жертву, то она уже не свободная, не добровольная и благо, которое должно быть благом, уже не благо, а страдание и зло. Я не только не могу совершить того, что Бог требует от меня для моего же блага, я даже не могу рационально формулировать свою задачу. Потому что павший в Адаме, вкусивший от древа познания добра и зла — древа свободы выбора, я и понимаю все в форме свободного выбора, в форме долженствования. А именно от свободного выбора и от долженствования я и должен отказаться. И снова я сказал не то, что хотел сказать: я должен отказаться от долженствования. Но если я и откажусь от долженствования в силу того, что я должен отказаться от него, то я уже совершил долженствование. И это — мой первородный грех: я не только не могу совершить последнюю жертву, я не могу даже рационально формулировать свою задачу. Задача, которую я должен решить и исполнить, неисполнима и неразрешима. Положим, я понял и сказал себе: да, я не должен выбирать, я откажусь от свободы выбора, я твердо решил: я не буду выбирать ни выбора, ни невыбора. Но ведь как только я твердо решил, сам понял и сам решил, уже в этом твердом решении я выбрал невыбор. Не все ли равно, что я выбрал? Я сам выбрал, и может быть, выбор невыбора еще хуже выбора выбора, хуже самого рабского следования своим страстям и прихотям, потому что в выборе невыбора я жертвую своими удовольствиями, прихотями и страстями ради себя самого, я утверждаю себя самого, хотя бы в своей смерти. В этом выборе невыбора, если бы мне полностью удалось осуществить его, я стал бы господином над своими удовольствиями, прихотями, страстями, господином над всем миром, потому что мне уже ничего не нужно, кроме себя самого. Утвердив свою волю, себя самого в выборе невыбора, в выборе отречения от мира, я стал бы господином всего мира, владыкой всего мира во имя мое. Я стал бы антихристом. Эта победа над миром дорого бы стоила мне, этой победой, утверждая себя, я утверждаю себя в смерти и в грехе. Так как самоволие и есть грех — отпадение от Бога, от абсолютной жизни, поэтому же и вечная смерть.

Libido — не основной грех, как считал Августин. Основной грех или сам грех не какой-либо грех или материальный грех, а строй души, от которого я не могу освободиться до смерти, даже получив Божью праведность. Но все материальные грехи — соблазны от беса, libido — от блудного беса. И то, что оно проходит, то есть я могу освободиться от блудного беса на время даже под влиянием таких ничтожных обстоятельств, как приличие, и других условностей, доказывает, что libido не сам грех. Libido, как и всякое желание, только материя греха. У животных libido ведь не грех.

Сам грех — строй души. Три формы его или структура греха:

1. Я — ложь. Проявления: исполнив что-либо должное, я похвалю себя, растрогаюсь или как-либо иначе проявлю свою чувствительность, хотя и знаю, что я раб, ничего не стоящий. Я не могу определить мотивы моих решений, у меня есть тайные прегрешения и даже явные я стараюсь оправдать и объяснить в свою пользу. Самоублажение. Ложный стыд, например слезного дара.

2. Мф. 26. “Вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын человеческий предается в руки грешников”. Это духовная сонливость: “Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна”. В жизни бывает час, когда надо бодрствовать, а человек засыпает. И в обычных случаях не хватает силы для бодрствования. И более продолжительные засыпания, когда говорят: Бог меня оставил, и не хватает силы духа сосредоточиться. Оглядывание назад даже тогда, когда уже положил руку на плуг. Мечтание и парение мысли. Увлечения более легким делом, чтобы не заняться более трудным и важным. Любопытство. Уныние.

3. Самооправдание в оправдании своих склонностей, привязанностей, чувств, радостей и скорбей. Сама привязанность — это еще не сам грех, сам грех — ее самооправдывание. Сама привязанность к кому или чему? Иногда вообще не грех. Грех — ощущение или чувство: мое собственное.

Дьявол — отец лжи, и три формы самого греха — это как бы антитроица, и можно сказать, что первая форма греха — это его субъект, вторая — объект и третья — их ложный ритм — завершение самого греха и в завершении греха — богоборчество. Потому что в самооправдывании бывает ропот и богоборчество. И здесь Бог приходит к человеку, и, когда человек начинает бороться с богом, Бог притягивает его к Себе. Потому что неверующий или маловерующий и не борется с Богом, так как он и не знает глубины своего падения. Познание этой глубины почти неотделимо от попыток самооправдывания, а это и есть ропот и богоборчество. Но только так, в богоборчестве и почти неотделимом от него сокрушении сердца и окончательном смирении духа человек приходит к полному самосознанию; Бог отдаляя отталкивая человека, восстанавливая его против Себя, приводит к Себе.

Два вида самооправдывания. Первый относится к моей лжи. Второй — к самой глубине меня. Если чрезмерная печаль о близких умерших и грех, то во всяком случае не сам грех. Но попытки оправдать ее — сам грех даже в том случае, если сама эта чрезмерная печаль не грех.

Может, правильнее так: в самооправдывании, во-первых, ложь — тогда это первая форма самого греха. И во-вторых, попытка оправдать свое отделение от Бога — тогда это уже опосредование в самоутверждении и богоборчестве — завершение своего самосознания. И тогда уже Бог вмешивается непосредственно и приводит меня к Себе в моем сокрушении сердца и смирении духа. Бог непосредственно сокрушает мое сердце и смиряет мой дух.

Три формы самого греха — это структура самого греха, и в третьей форме я дохожу до самосознания греха — борьбы против Бога. Конечно, это не поверхностная антирелигиозность и не сознательное приятие дьявола, но понимание своего падения, своей закоренелости в грехе, своего окаянства. И здесь уже только Сам Бог ведет меня к Себе, сокрушив мое сердце и смирив мой дух. В этом смысл и книги Иова.

<1965>