Грешница

Глава вторая

В детстве я плакала мало, всего один раз. И то не плакала, а кричала от страха. В последние годы я об этом даже не вспоминала. Но на самом деле все помнится очень отчетливо. Я сижу в полутемной спальне. На окне висят шторы из тяжелой коричневой ткани. Они колышутся – окно, должно быть, открыто. В комнате холодно. Я мерзну.

Я стою рядом с двуспальной кроватью. Одна половина аккуратно застелена, другая, у окна, смята. От нее исходит спертый, кисловатый запах, как будто давно не меняли белье.

Мне не нравится в этой комнате. Холод, вонь застарелого пота, потертый половик на дощатом полу. Там, откуда я только что пришла, на полу лежит толстый ковер, уютно и тепло. Я тяну за держащую меня руку. Мне хочется уйти.

На застеленной стороне кровати сидит женщина. На ней пальто, на руках – ребенок. Он закутан в одеяло. Мне предлагают посмотреть на него. Это моя сестра Магдалина. Мне сказали, что теперь у меня есть сестра и мы пойдем на нее взглянуть. Но я вижу только женщину в пальто.

Она мне совершенно чужая. Это не моя мать, которую я не видела уже давно – полгода. Для ребенка это очень большой срок, ведь у малышей короткая память. И теперь я должна остаться с этой женщиной, которая смотрит лишь на сверток.

Ее лицо, суровое, серое, ожесточенное, внушает мне страх. Наконец она переводит взгляд на меня. Ее голос соответствует ее внешнему виду.

– Господь нас не простил.

Она отбрасывает одеяло, и я вижу крохотное синее личико. Женщина продолжает говорить:

– Он послал нам испытание. Мы должны его пройти. И мы сделаем то, чего Он от нас ожидает.

Не думаю, что я могла тогда запомнить эти слова. Их часто повторяли мне потом, поэтому я до сих пор так хорошо все помню.

Я хочу оттуда уйти. Странный голос женщины, крохотное синее личико в одеяле – я не желаю иметь с этим ничего общего. Я снова тяну за держащую меня руку и начинаю кричать. Кто-то поднимает меня, разговаривает со мной, успокаивает. Мама! Я убеждена, что женщина, держащая меня на руках, и есть моя настоящая мать. Вцепившись в нее, я чувствую облегчение. Она снова относит меня в теплую комнату. Тогда я была еще очень маленькой, мне было года полтора. Это легко подсчитать.

Когда появилась на свет Магдалина – как и я, в больнице в Буххольце, – мне был год. Мы обе родились в мае, я – девятого, а Магдалина – шестнадцатого. Моя сестра была очень слабенькой. Сразу после рождения ее перевели в крупную клинику в Эппендорфе и сделали операцию на сердце. В ходе операции врачи выяснили, что у Магдалины есть и другие заболевания. Конечно же, они пытались ей помочь, но это было невозможно.

Поначалу говорили, что Магдалина проживет несколько дней, может быть, пару недель. Врачи не хотели, чтобы мама забирала ее домой. А мама не хотела оставлять Магдалину одну и тоже осталась в Эппендорфе. Но прошло полгода, а моя сестра все еще была жива. Врачи не могли держать ее в больнице бесконечно. И отправили домой умирать.

Те полгода я жила по соседству, у Адигаров. Я считала, что они и есть моя семья. Что моя настоящая мать, Грит Адигар, отдала меня в соседний дом, потому что не хотела со мной возиться. Однажды она снова меня забрала. К сожалению, ненадолго.

Подробности я уже позабыла, но мне очень часто хотелось вспомнить что-нибудь о времени, проведенном у Грит, с ее дочерьми Керстин и Мелани.

Грит была еще очень молода, тогда ей было, наверное, немного за двадцать. В семнадцать лет она родила первого ребенка, в девятнадцать – второго. Ее муж редко приезжал домой. Он был гораздо старше ее, ходил в море и много зарабатывал. У Грит всегда было достаточно денег и времени для своих дочерей. Она была веселой, беззаботной, сама почти еще ребенок.

Я часто видела, как она подхватывала на руки одну из дочерей, падала с ней на пол и принималась щекотать, отчего та извивалась у нее в руках, визжала и пищала, изнемогая от смеха. И я до сих пор думаю, что Грит и меня так забавляла в то время, когда присматривала за мной. Что я играла с Керстин и Мелани. Что Грит вечером сажала меня на колени и ласкала, так же, как и своих детей. Что на полдник она кормила меня пирогом и рассказывала какую-нибудь веселую историю. Что она говорила мне:

– Ты хорошая девочка, Кора.

Но те полгода стерлись у меня из памяти. Равно как и несколько недель, которые я провела у Грит, после того, как мама вернулась домой с Магдалиной. Запомнилось только ощущение отверженности, как будто меня изгнали из рая. Потому что в раю могли находиться только чистые ангелы, следующие слову Божьему до последней буквы, не ставящие под сомнение ни одну из Его заповедей, не восстающие против Него, те, кто может видеть яблоко на Древе познания и не возжелать ни кусочка.

Для меня это было сложно. Меня легко было соблазнить, я была слабым, грешным человечком, который был не в состоянии контролировать пробуждающиеся в нем желания и жаждал иметь все, что попадало в поле его зрения. И я была уверена, что именно поэтому Грит Адигар не захотела жить со мной под одной крышей.

Мне пришлось называть мамой женщину, которую я терпеть не могла, а отцом – человека, живущего с нами в одном доме. Но его я очень любила. Он тоже был грешником – мама часто так его называла.

Я скрывала собственную порочность, а отец выставлял свой грех наружу. Я часто видела его, когда принимала ванну, а ему нужно было в туалет. Не знаю, с чего я взяла, что эта штука и есть грех. Может быть, потому, что у меня ее не было, и у Керстин и Мелани тоже. А поскольку я считала себя совершенно нормальной, напрашивался вывод: у отца что-то лишнее. И мне было жаль его. Я часто думала, что он хочет избавиться от своего изъяна.

Мы с ним спали в одной комнате, и однажды я проснулась среди ночи из-за его беспокойного поведения. Думаю, мне было тогда года три… Да, я была очень привязана к отцу. Он покупал мне новые ботинки, когда старые становились малы. Укладывал меня спать по вечерам, сидел рядом, пока я не засну. Он рассказывал мне о прежних временах. О том, как Буххольц был маленькой и очень бедной деревушкой посреди пустоши. Там была всего пара дворов, земля была просто ужасной, а животные – такими худыми, что весной не могли выйти на пастбище, их приходилось туда тащить. И о том, как появилась железная дорога. Как жизнь стала лучше.

Я любила эти истории. В них была надежда, обещание. Раз из крохотной бедной деревушки вырос красивый небольшой городок, то и остальное тоже может стать лучше.

Однажды вечером отец рассказал мне о чуме. И в ту ночь, когда я проснулась и услышала его стон, я вспомнила о чуме и испугалась, что он заболел. Но потом увидела, что он держит в руке свой грех. Мне показалось, что отец хочет его оторвать, но у него ничего не получается.

Я подумала, что вместе мы обязательно справимся. Я сказала об этом отцу и спросила, не нужна ли ему помощь. Он ответил, что нет, встал в темноте с постели и направился в ванную. Я решила, что он хочет отрезать свой грех – в ванной лежали большие ножницы.

Но в следующую субботу я увидела, что грех все еще на месте. Что ж, мне тоже было бы страшно отрезать что-нибудь такое, что крепко приросло к моему телу. Я от всей души желала, чтобы он отпал сам по себе, сгнил или истек гноем, как было у меня, когда мне в ладонь вонзилась заноза.

Когда я сказала об этом отцу, он улыбнулся, спрятал грех обратно в штаны и, подойдя к ванной, произнес:

– Да, будем надеяться, что со временем он отпадет. Мы можем об этом молиться.

Не знаю, молились ли мы об этом. Полагаю, что да. В нашем доме постоянно молились о вещах, которых нам не хватало и которые мы хотели бы иметь, – например, о малиновом лимонаде.

Еще я помню, как однажды – мне тогда было года четыре – я с мамой сидела на кухне. Я до сих пор не верила в то, что она – моя мать. Окружающие убеждали меня в этом, но я уже знала, что люди могут лгать. И считала, что это делают все без исключения.

Мне хотелось пить, и мама дала мне стакан воды. Это была простая вода, из-под крана. Я поморщилась – она была безвкусной. Мама забрала у меня стакан и сказала:

– Значит, ты не хочешь пить.

Но меня действительно мучила жажда, и я сказала о том, что предпочла бы выпить малинового лимонада. У Грит был малиновый лимонад. Мама не любила, когда я ходила к соседям. Но у нее не было времени следить за тем, чем я занимаюсь, и я пользовалась любой возможностью, чтобы сбежать от нее и побыть со своей настоящей семьей.

Я часто играла по соседству. Однажды Грит решила сходить в гости. У нее было очень много друзей и знакомых. Они приглашали ее к себе, потому что ее муж часто надолго уезжал. Грит позвала детей в дом, чтобы умыть и переодеть их. Я спросила, можно ли и мне поехать с ними, и услышала в ответ, что моя мать этого не разрешает. И что я должна идти домой.

Я хорошо это помню. Было уже за полдень, был конец июля или начало августа. Стояла жара. Окно в кухне было открыто, и солнце заливало яркими лучами обстановку, убогость которой объяснялась отнюдь не отсутствием денег.

Мой отец работал в Гамбурге, в конторе гавани. Иногда он рассказывал мне об этом. Я еще в четыре года знала, что он хорошо зарабатывает. Мы могли бы жить лучше. Раньше мои родители кое-что себе позволяли. Они часто ездили в Гамбург, танцевали, ходили в рестораны…

Но с тех пор, как на свет появилась Магдалина, отцу понадобилось много денег на собственные нужды. Да и лечение в клинике стоило немало. Врачи в Эппендорфе удивлялись тому, что Магдалина еще жива. Она часто лежала в больнице, иногда подолгу, готовясь к операции, иногда – всего пару дней, для обследования. Мама всегда была рядом с ней. И за ее кровать и еду приходилось платить папе. Перед выпиской врачи говорили: еще пара недель, максимум пара месяцев.

Мы жили под одной крышей со смертью. И мама ежедневно сражалась с ней, даже ночью не спускала с Магдалины глаз. Поэтому отец и спал в моей комнате. На верхнем этаже было всего две спальни и одна большая ванная. Покупая дом, родители думали, что у них никогда не будет детей и во второй комнате смогут останавливаться гости.

Когда я попросила лимонада, мама стояла у плиты. Плита была электрической. Еще у нас был холодильник. Кроме этого, в кухне стояла неуклюжая деревянная мебель, которую родители купили сразу после свадьбы. Все в доме было старым, и мама в том числе.

Ей было уже сорок четыре. Она была высокой, с худым лицом. Выглядела гораздо старше своих лет. У мамы не было времени за собой ухаживать. Ее седые волосы прядями спадали на плечи. Когда они становились слишком длинными, мама их подрезала.

В тот день на ней был пестрый халат. Она помешивала что-то ложкой в кастрюле. Поставив стакан с водой на рукомойник, мама обернулась ко мне и спросила:

– Ты хочешь малинового лимонада?

Она всегда говорила очень тихо, поэтому к ней постоянно приходилось прислушиваться. Мама покачала головой, словно не понимала, как мне в голову могла прийти столь абсурдная мысль. А потом снова заговорила, в своей спокойной, неторопливой манере.

– Знаешь, что протянули нашему Спасителю, когда он, умирая, произнес: «Жажду»? К Его губам поднесли смоченную в уксусе губку. Стакан с водой принес бы Ему счастье, уменьшил бы Его страдания. Но Он не жаловался и уж точно не просил малинового лимонада. Какой урок ты из этого извлечешь?

Вряд ли это был первый разговор на эту тему, который случился у меня с мамой. Потому что ответ я знала наизусть.

– Наш Спаситель всегда был доволен.

А я никогда не была довольна. Я была трудным ребенком, упрямым, вспыльчивым, эгоистичным. Я хотела все – для себя одной. И если мне никто не мешал, брала это. Мама объясняла мне, что именно поэтому Магдалина так тяжело больна. Ведь она появилась из маминого живота, а незадолго до этого там была я. И забрала себе мамину силу, которой, по ее словам, хватило бы на троих. А из-за меня для Магдалины ничего не осталось…

Когда мама начинала говорить об этом, я ко всему теряла интерес. Мне не хотелось быть плохой, но, как только речь заходила о моей сестре, быть хорошей было не так уж важно. Я не любила Магдалину. Для меня она была чем-то вроде полена. Она не умела ходить и разговаривать. Даже плакать толком не могла. Если у нее что-то болело, она начинала пищать. Бо́льшую часть дня моя сестра лежала в постели и иногда, около часа, в кресле на кухне. Но это случалось очень редко.

Конечно же, мне запрещали говорить о том, что я думаю. Я должна была утверждать прямо противоположное. Это получалось у меня отлично. Я всегда говорила то, что хотели услышать люди. Мама довольствовалась моими ответами.

– Ты ведь понимаешь, что тебе следует брать пример с нашего Спасителя? – спрашивала она.

Я старательно кивала. И мама добавляла:

– Тогда иди и попроси Его даровать тебе силы и милосердие.

Но мне по-прежнему хотелось пить. Однако я знала, что не получу от нее даже стакана воды, пока не помолюсь, и поэтому направилась в гостиную.

Эта комната была такой же убогой и старомодной, как и кухня. Ветхий потертый диван, низенький столик на тоненьких кривых ножках и два кресла. Но никто из входивших в комнату людей не обращал внимания на видавшую виды мебель.

Взгляд всегда сначала падал на алтарь, расположенный в углу у окна. Вообще-то это был обыкновенный, переделанный отцом шкаф. Перед ним стояла деревянная скамья, на которую можно было становиться коленями. На шкафу лежало белое покрывало с вышитыми на нем свечками, поверх которого всегда стояла ваза с цветами. Как правило, это были розы.

Они стоили очень дорого, но мама с удовольствием покупала их, даже если у нее не хватало денег на хозяйство. Она говорила, что от возможности принести жертву Спасителю сердце должно наполняться радостью. Мое сердце при этом радостью не наполнялось. Я по-прежнему думала, что меня отдали. Должно быть, моя настоящая мать, Грит Адигар, давно поняла, что у меня дурные наклонности. Она не хотела, чтобы от этого страдали Керстин и Мелани и в конце концов заболели так же, как и Магдалина. Поэтому Грит отвела меня к этой женщине, которая точно знала, как сделать дурного человека хорошим.

Но если показать всем, что я – хороший ребенок, если прилежно молиться и не грешить, по крайней мере, у всех на виду, то моя настоящая семья наверняка скоро заберет меня обратно.

Мне не хотелось даже думать о том, что все эти люди убеждены: я могу помочь больному ребенку по имени Магдалина пережить следующий день. При всем желании я не знала, как этого добиться. И это означало, что я никогда больше не смогу вернуться домой, что я навечно должна буду оставаться с этой странной женщиной и нашим Спасителем.

Он стоял на шкафу, между цветочной вазой и четырьмя подсвечниками с высокими белыми свечами. Но стоял как-то неправильно – был прибит крохотными гвоздями к тридцатисантиметровому деревянному кресту. Кроме того, Спаситель был приклеен к нему спиной.

Однажды, пока мамы не было рядом, я сняла распятие со шкафа и внимательно его изучила. Мне просто хотелось проверить, откроет ли Он глаза. Мама утверждала, что Он может заглянуть человеку в самое сердце и увидеть там все его грехи и желания. Но Он не открыл глаза, хоть я и трясла его, дергала за терновый венец на склоненной от боли голове и стучала по животу.

Я не верила, что Он сможет вывести меня на чистую воду. Не испытывала к Нему уважения и только по приказу матери становилась перед Ним на колени – три раза в день, а иногда и чаще – и просила о милосердии, силе и сострадании. Он должен был очистить мое сердце. А я не хотела, чтобы у меня было чистое сердце. У меня было здоровое сердце, и, на мой взгляд, этого было достаточно. Он должен был дать мне силу для отречения. Но мне была не нужна эта сила.

Я не хотела постоянно отказываться от удовольствий – от конфет, малинового лимонада и других лакомств. Например, от пирога, который постоянно предлагала нам Грит Адигар. Она сама пекла его, каждую субботу, и щедро посыпала сахарной пудрой. А в понедельник приходила к нам с тарелкой, на которой лежало три-четыре кусочка. Они были уже немного очерствевшими, но это было не важно. Мама всегда отказывалась от угощения. А у меня от одного вида этого лакомства текли слюнки.

Если я слишком долго смотрела на куски пирога, мама говорила:

– Опять у тебя этот жадный взгляд. – И отсылала меня в гостиную.

Там я становилась на колени перед крестом, на котором Спаситель пролил кровь за наши грехи…

Стоять на коленях перед мертвым и видеть его кровь и ужас окружающих было довольно странно. Блондинка не хотела, чтобы Кора к ней прикасалась, не хотела, чтобы та помогла ей встать и увела ее. Когда Кора дотронулась до ее ноги, блондинка принялась колотить ее обеими руками. Мужчина велел ей оставить Уту в покое. И Кора отступила. Какое ей дело до Уты?

Кора извинилась перед Гереоном за то, что порезала ему руку, и он снова ударил ее кулаком в лицо. Приятель умершего встал, а затем опустился на колени и принялся осматривать труп. Но поскольку этот миг растянулся до бесконечности, мужчина заорал на Гереона:

– Прекратите, черт вас подери! Хватит!

А Гереон крикнул Коре:

– Ты что, с ума сошла? Зачем ты это сделала?

Этого она не знала, и ей почему-то было неловко.

Ей хотелось побыть наедине с мертвым, всего пару минут, чтобы спокойно рассмотреть его, чтобы насладиться чувствами, которые вызывал его вид: удовлетворенностью, невероятным облегчением и гордостью. Словно неприятная работа, которую она так долго откладывала, наконец была сделана. Кора едва не сказала: «Свершилось!»

Но промолчала. Она отлично себя чувствовала.

Ничего не изменилось даже тогда, когда прибыли полицейские. Их было четверо – одетые в униформу стражи порядка. Один из них поинтересовался, ей ли принадлежит маленький нож для чистки фруктов и овощей. Когда Кора подтвердила это, полицейский спросил, она ли убила ножом этого мужчину.

– Да, конечно, – ответила она. – Это сделала я.

Полицейский заявил, что должен арестовать ее, что она может хранить молчание, что у нее есть право на адвоката и все такое.

Кора встала.

– Большое спасибо, – сказала она. – Адвокат мне не нужен. Все в порядке.

И это было правдой. Все было просто замечательно. Восторг, ликование, внутреннее спокойствие – ничего подобного Кора прежде не испытывала.

Полицейский велел Гереону вытащить для нее свежее белье из сумки и показать документы. Самой Коре рыться в сумке не разрешили. Позволили только взять юбку и футболку. О полотенце она не подумала.

Гереон начал копаться в сумке и снова закричал:

– Да ты совсем с катушек съехала! Ты и меня порезала!

Кора ответила ему спокойно и сдержанно. После чего Гереон вручил полицейскому ее белье. Тому не оставалось ничего иного, кроме как взять его и с каменным выражением лица передать Коре.

Полицейские позволили ей умыться. Двое из них сопроводили ее в служебный туалет, расположенный в невысокой постройке у входа. Умывальник был грязным, в забрызганном зеркале почти ничего нельзя было разглядеть. Но, несмотря на это, Кора отчетливо видела свое лицо. Она провела рукой по правому виску. Кожа там лопнула. Веко опухло, и один глаз превратился в узкую щелочку.

Проведя кончиком языка по верхней губе, Кора почувствовала кровь и вспомнила деревянную фигуру в углу комнаты, красную краску на ее руках и ногах, рану в боку, с которой стекало несколько тоненьких полосок. Она еще в четыре года поняла, что это всего лишь краска. Но кровь мужчины, кровь на ее лице, на ее теле – все это было настоящим. И это было избавлением.

Все было красным – купальник, руки, испачкались даже волосы. Кора с удовольствием так бы все и оставила. Но ей не хотелось злить полицейских, поэтому она открыла кран, вымыла руки, подставила голову под тонкую струйку воды и стала смотреть, как кровь стекает в умывальник. Смешиваясь с водой, она становилась очень светлой, почти как малиновый лимонад. Точнее, не лимонад, а вязкий сироп, который разбавили водой.

В какой-то момент мама капитулировала, уступив ее желаниям. Один стакан сладкой воды в день. Точнее два, один для нее, другой для Магдалины. Кора увидела себя стоящей перед старым кухонным столом, на столешнице которого было множество царапин и зарубок. Увидела, как внимательно следит за мамой, поровну наливающей сироп в два стакана. Увидела, как поспешно хватает стакан, в котором сиропа было, пожалуй, на десятую долю миллилитра больше.

Кора не вспоминала об этом долгие годы, а сейчас ей казалось, будто это было вчера: отец, пытающийся оторвать грех от своего тела, истории о Буххольце – все о прошлом, как будто сегодняшнего дня не существовало. Мама в пестром халате и переднике, с растрепанными волосами и крестом. И Магдалина, синеватое фарфоровое личико, отмеченное всемогущей смертью. Кающаяся Магдалина, сгусток бессилия, страдающий за чужие грехи.

Все было кончено. Спаситель отдал Свою кровь, взял на Себя человеческую вину и Своей смертью облегчил им путь на небо. Кора увидела перед собой Его лицо, Его взгляд. В Его глазах было понимание, осознание, прощение. И услышала просьбу: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят». Никто не может знать все!

Кора постирала в умывальнике купальник и воспользовалась им в качестве губки, чтобы обмыть грудь и живот. Затем смахнула ладонями капли воды. (На крючке рядом с умывальником было полотенце, но оно было таким грязным, будто висело там уже много недель.) Потом Кора оделась. Белье и футболка прилипли к телу, намокли и стали полупрозрачными. Мгновение помедлив, она оглядела себя. Под тонкой тканью отчетливо проступала грудь. Кора не могла выйти в таком виде. За дверью стояли полицейские, мужчины! Если она появится перед ними вот так, они воспримут это как провокацию. У мамы случится припадок, она решит, что должна зажечь свечи перед домашним алтарем, поставить старшую дочь на колени…

Кора не понимала, почему все это вдруг стало таким реальным, таким важным. Она попробовала стряхнуть с себя наваждение, но ей не удалось от него избавиться. Перед ее глазами плясали огоньки свечей. Кора заморгала, пытаясь отогнать от себя эту картинку. Когда это не помогло, она открыла двери и спросила у одного из полицейских:

– Вы не могли бы дать мне куртку?

Стражи порядка быстро переглянулись. Оба были одеты в форменные рубашки. Младший смущенно опустил голову. Другой, ему было, наверное, немного за сорок, нашел в себе силы посмотреть Коре в глаза – а не на выступающую сквозь мокрую ткань грудь. Казалось, он понял, чем была продиктована эта просьба.

– Вам не нужна куртка, – отеческим тоном произнес он. – Вон там сидят люди, на которых надето меньше, чем на вас. Вы закончили? Мы можем идти?

Кора лишь кивнула в ответ.

Не сводя глаз с ее лица, полицейский спросил:

– Кто вас ударил?

– Мой муж, – отозвалась она. – Но он не со зла. Просто разволновался и потерял над собой контроль.

Полицейский нахмурился: похоже, это сообщение его удивило. Он взял Кору за локоть, но убрал руку, когда она вздрогнула.

– Идемте, – произнес он.

И огоньки свечей наконец померкли.

За то время, которое Кора провела в туалете, пляж заметно опустел. Люди, которые не были непосредственными свидетелями случившегося, исчезли. И только далеко позади, где лежало зеленое покрывало, а на нем – мертвый мужчина, еще стояла кучка людей.

Было начало восьмого. На террасе, примыкавшей к невысокой постройке, стояло около двадцати человек. И когда Кора подошла ближе, все уставились на нее. При виде их испуганно-вопросительных лиц ей стало не по себе.

Приятели погибшего сидели немного в стороне. Мужчина пытался утешить женщин. Ута отталкивала его руки и продолжала плакать. Рядом с ними стоял молодой человек в спортивном костюме. Он задавал вопросы и записывал ответы в блокнот. На террасу вышли двое санитаров. Уту увели. Алиса пошла следом за ней.

Все происходило словно в кинофильме. Повсюду что-то двигалось, перемещалось, а Кора смотрела на это. Полицейский постарше подвел ее к стулу, подозвал санитара, чтобы тот осмотрел ее лицо, и в первую очередь заплывший глаз. Страж порядка был очень вежлив и не отходил от Коры, в то время как его младший коллега подошел к мужчине в спортивном костюме и что-то сказал ему.

Гереон тоже не уехал. Он сидел, держа на коленях ребенка и рассматривая повязку на руке. Мужчина в спортивном костюме подошел к нему и что-то сказал. Гереон резко покачал головой. Затем встал и подошел к приятелю погибшего. На Кору он даже не взглянул. И не посмотрел ей вслед, когда чуть позже она в сопровождении полицейских направилась к ограждавшей пляж решетке.

У самого входа стояли два патрульных автомобиля и – в тени деревьев – еще одна машина. Кора вспомнила, что автомобиль Гереона припаркован дальше, под палящим солнцем. Она остановилась и обратилась к старшему полицейскому, который показался ей опытнее своего коллеги.

– Вы не назовете мне своего имени?

– Берренрат, – машинально отозвался он.

Поблагодарив его кивком головы, Кора произнесла:

– Послушайте, господин Берренрат, вам нужно вернуться и поговорить с моим мужем. Скажите ему, чтобы хорошенько проветрил автомобиль и закрыл окна, прежде чем выезжать. Я знаю, он об этом забудет. Он вообще никогда не думает о таких вещах. А малыш часто болеет. Если у него поднимется температура, могут начаться судороги.

Берренрат молча кивнул, открыл заднюю дверцу одного из патрульных автомобилей и жестом пригласил Кору сесть в машину. Молодой полицейский обошел автомобиль, сел за руль и обернулся к Коре, по всей видимости, решив не спускать с нее глаз. Казалось, он ее боялся.

Ей хотелось успокоить его, но она не знала, как ему все объяснить. Кончено! Он бы не понял. Она и сама толком не понимала. Просто чувствовала – словно написала это слово у себя на лбу кровью убитого мужчины.

Берренрат действительно вернулся на пляж. Он пробыл там совсем недолго. Сев в автомобиль рядом с Корой, он произнес:

– Ваш муж сделает, как вы сказали.

Она чувствовала себя свободной от всего, оторванной от реальности, изолированной и погруженной на дно. Это было приятное чувство. К сожалению, оно ограничивалось областью живота и сердца. В голове постепенно распространялось нечто, желавшее посмотреть на случившееся с другой точки зрения: глазами людей, приехавших к озеру, чтобы отдохнуть после трудовой недели.

Кора вспомнила о ребенке, как он сидел на покрывале и плакал. Бедному малышу пришлось все это увидеть. Она утешала себя мыслью о том, что он еще слишком мал, чтобы что-то запомнить. Он забудет об увиденном. Забудет ее. Вырастет под опекой Гереона, бабушки и дедушки. Свекровь очень добра к нему. Да и старик, этот чурбан, бережет внука как зеницу ока.

Поездка продлилась недолго; кроме того, Кора была настолько погружена в собственные мысли, что не обратила внимания на дорогу. Когда автомобиль остановился и Берренрат вышел из него и потребовал, чтобы Кора тоже вышла, она на миг очнулась и тут же снова погрузилась в мысли о будущем, чтобы не думать о прошлом.

Ее ожидает пожизненное заключение! Это ясно. Как бы там ни было, она совершила убийство. Это Кора тоже понимала. За преступлением должно последовать наказание. Но того, кто пережил распятие, решетки не испугают. В мыслях о тюремной камере не было ничего угрожающего. Регулярное питание, работа в кухне или прачечной, а возможно, и в каком-нибудь кабинете, если она будет вести себя хорошо и покажет, на что способна.

Вряд ли это будет слишком уж отличаться от прожитых с Гереоном трех лет. Не имело значения, кто за ней будет следить – родители мужа или тюремные надзирательницы. Вот только выходных у нее не будет. Не будет больше сигарет, последним угасающим в пепельнице огоньком дававших сигнал к началу безумия.

Когда Кора снова вынырнула на поверхность, оказалось, что она сидит на стуле в комнате, стены которой окрашены светлой краской. Было здесь еще несколько стульев, в центре – два письменных стола, на которых между пишущей машинкой и телефоном громоздились груды бумаг. Это раздражало. Кора с удовольствием навела бы тут порядок. Она подумала, можно ли спросить у полицейских разрешения на это.

Младший стоял у двери, Берренрат – у большого окна, на котором ютились два комнатных растения. В помещении было еще достаточно светло, из-за чего у Коры заболели глаза, а взять очки она забыла. Справа от цветочного горшка лежало несколько папок с делами. «Дело Коры Бендер», – мимоходом подумала она. Вряд ли оно будет толстым. Все ведь ясно. Конечно, полицейские должны задать ей кое-какие вопросы…

Кто-то должен срочно позаботиться о растениях. На них даже смотреть жалко. По всей видимости, они простояли весь день под палящим солнцем – на листьях были коричневые пятна. Да и земля наверняка высохла настолько, что превратилась в порошок.

– Послушайте, господин Берренрат, – сказала Кора, – нужно убрать цветы с подоконника. Они плохо переносят солнечные лучи. А еще им, наверное, нужна вода. Можно я на них посмотрю?

Казалось, Берренрат растерялся, однако спустя несколько секунд нерешительно кивнул.

У стены возле двери стояла тумбочка с мойкой. На ней – старая кофеварка, в чайничке которой образовалась отвратительная коричневая пленка. Наверное, ее никогда толком не мыли. Рядом с кофеваркой стоял использованный стаканчик из-под кофе. Кора тщательно его вымыла, а затем взяла чайничек и хотела вымыть и его.

– Оставьте, – произнес Берренрат. – Сядьте на место, пожалуйста.

– Ну послушайте, – запротестовала Кора, – вы же позволили мне полить цветы. А стакан был грязным. Что такого в том, что я его вымыла?

Берренрат вздохнул и пожал плечами.

– Мне все равно, можете позаботиться о цветах, но мыть посуду не ваша задача.

– Ну, что ж, нет так нет, – сказала она, – я хотела как лучше.

Наполнив стакан водой, Кора подошла к окну. Земля действительно была очень сухой. Поставив стакан на подоконник, Кора перенесла оба цветка на письменный стол, незаметно поправила два стула и собрала кое-какие бумаги в аккуратную стопку, чтобы появилось немного свободного места и стол выглядел опрятнее. Затем принесла стакан и полила землю.

Полицейские с недоумением наблюдали за ней, когда она во второй раз наполняла стакан водой.

– Им это было необходимо, – пояснила Кора, снова садясь на стул.

Наверное, с минуту в комнате стояла тишина. Кора пыталась собраться с мыслями и настроиться на то, что будет дальше. Допрос! Она по кинофильмам знала, как это происходит. Признание – для полицейских это самое важное. Поэтому в ее случае допрос ни к чему, она ведь уже во всем призналась. Наверное, ее слова просто нужно занести на бумагу и подписать. Странно, что никто этим не занимается. Кора снова обратилась к Берренрату:

– А чего вы, собственно говоря, ждете?

– Уполномоченных сотрудников, – отозвался он.

– А вы не уполномочены?

– Нет.

Она попробовала очаровательно ему улыбнуться, но из-за разбитого лица получилось не очень.

– Послушайте, это же глупо. Полицейский есть полицейский. Мне было бы приятно, если бы вы с этим покончили. Запишите то, что я сказала. Я подпишу, и вы сможете пойти домой.

– Лучше дождемся уполномоченных сотрудников, – сказал Берренрат. – Они должны прийти с минуты на минуту.

Конечно же, они не скоро явятся. Кора часто видела в кинофильмах, что подозреваемого заставляют помариноваться, чтобы ослабить его сопротивление. Вот только она не понимала, зачем эту меру применять к ней. С одной стороны, она не просто подозреваемая, ее вина не вызывает сомнений. С другой, она не собиралась никому усложнять жизнь.

Необходимость ждать раздражала Кору. Она снова невольно стала думать о Гереоне. Что на пляже он вел себя так, словно она была для него совершенно чужим человеком, до которого ему нет никакого дела. Однако Кора понимала своего мужа. Случившееся, должно быть, стало для него шоком. Достаточно было поставить себя на его место, чтобы это осознать. Он ведь вообще не хотел ехать к озеру. За обедом, когда Кора это предложила, Гереон сказал, что сегодня слишком жарко. Да и плавать он не очень любил… А потом Кора за пару секунд разбила его мир на куски. Неудивительно, что потом он на нее набросился, словно обезумев. Интересно, доехал ли он уже до дома? Что рассказал своим родителям? Должно быть, они удивились, когда он вернулся без нее.

Кора живо представляла себе эту сцену.

Удивленные лица. Голос свекрови:

– А где же Кора?

Когда речь заходила о семейных вопросах, старик говорил мало. Гереон с забинтованной рукой, держа ребенка, просит, чтобы кто-нибудь помог ему освободить багажник. Мать идет вместе с ним. На улице, где старик их не слышит, Гереон сообщает: «Кора зарезала мужчину».

А потом они будут сидеть в гостиной. Гереон будет рассказывать о случившемся, хотя рассказывать особо нечего. Его мать будет причитать и охать, сокрушаясь о том, что же скажут соседи, когда обо всем узнают. А отец спросит лишь, как это скажется на работе их предприятия и кто теперь будет заниматься бумагами.

Когда дверь наконец открылась, время приближалось к девяти. Образ Гереона и его родителей исчез. В комнату вошел мужчина, на которого Кора обратила внимание на озере. Он ей представился. Она сразу же забыла его фамилию, пытаясь угадать его намерения. Коре хотелось надеяться, что он не станет тратить время на ненужные вопросы.

Но именно этим он и занялся! Сев за пишущую машинку, мужчина потребовал, чтобы она назвала свое имя и фамилии – до замужества и после. Как будто были сомнения относительно ее личности. Потом поинтересовался, сколько ей лет, как давно она замужем, работает ли. Все это не имело к делу никакого отношения. Затем мужчина потребовал данные о ее свекре и свекрови, родителях, братьях и сестрах.

До того как прозвучал вопрос о свекре и свекрови, Кора отвечала неохотно, но правдиво. А потом заявила:

– Мои родители умерли, а братьев и сестер у меня никогда не было!

Мужчина поглядел на растения, стоящие на письменном столе, поинтересовался, любит ли она цветы, не нужен ли ей врач и не хочет ли она кофе. Бросив быстрый взгляд на старую кофеварку, Кора отказалась.

Ей трудно было оставаться сосредоточенной и спокойной. Вопреки ее ожиданиям, дело затягивалось. Мужчина в спортивном костюме пояснил Коре, в каком преступлении ее обвиняют, затем начал говорить о ее правах, повторил то, что уже сказал у озера Берренрат: она имеет право хранить молчание и все такое…

В этом месте Кора его перебила.

– Большое спасибо, я уже объяснила господину Берренрату, что в этом нет необходимости. Мне не нужен адвокат. Запишите мое признание. Можем начать прямо сейчас.

Однако снова ничего не получилось. Мужчина в спортивном костюме пояснил, что они должны дождаться шефа. Он вот-вот придет.

Прошло еще пятнадцать минут. Кора чувствовала себя ужасно, из-за того что вынуждена сидеть на стуле и смотреть на выкрашенные светлой краской стены. Она не привыкла бездельничать – во время досуга в голову лезли мысли. Как сегодня в супермаркете, когда она решила, будто выход найден.

Наверное, она все же сошла с ума. Окончательно принять решение умереть, а потом вдруг наброситься на незнакомого мужчину. Просто потому, что блондинка – ее имя уже вылетело у Коры из головы – включила эту песню. Следовало бы спросить, откуда у нее эта кассета. И может ли кто-нибудь объяснить, как эта музыка оказалась у Коры в голове?

Все молчали. Тишину нарушала капающая вода: наполняя стакан во второй раз, Кора закрыла кран недостаточно плотно. Мужчины не обращали на это внимания. Берренрат не сводил взгляда с двери. Его молодой коллега стоял, соединив руки за спиной. Мужчина в спортивном костюме листал записи, сделанные у озера.

Интересно, что рассказали ему свидетели? Что Кора набросилась на того мужчину как ненормальная! Наверное, со стороны это именно так и выглядело. Внезапно Кора поняла, почему с ней так долго возятся. Потому что ничего не понимают. Потому что, как и Гереон, хотят знать, зачем она это сделала.

Ее сердце стало свинцовым. В мозгу заполыхали серо-алые полосы. Кора почувствовала, как ее руки стали влажными и задрожали. Куда подевалось первоначальное чувство облегчения, ликования, триумфа? Ей требовалось разумное объяснение.

Когда дверь наконец открылась, Кора мысленно начала считать: восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – надеясь таким образом немного успокоиться. Мужчине, который переступил порог, было, наверное, слегка за пятьдесят. Он производил впечатление неторопливого и добродушного человека. Вошедший коротко поздоровался со всеми, кивнул обоим полицейским. Берренрат кивнул ему в ответ и одновременно – странно – в ее сторону. Мужчина в спортивном костюме поднялся, и они вместе с Берренратом вышли.

Опять ожидание, опять размышления о том, о чем они говорят там, за дверью, и что мог означать этот кивок. Если бы молодой полицейский хоть что-то сказал… Тишина стала невыносимой. Именно так Кора чувствовала себя обычно по субботам. У нее в голове громыхала музыка. Звуки капающей воды были похожи на ударные… После этой песни Кора всегда засыпала. Однако сейчас она не спала! Если мужчины в ближайшее время не вернутся…

Прошло всего десять минут. Но это было целых шестьсот секунд, а каждую секунду в голову Коры приходила новая мысль. Каждая новая мысль подтачивала рассудок. Что больше всего тревожило Кору, так это ощущения, вызванные в ней убийством. Любой нормальный человек после совершенного должен был бы прийти в ужас, мучиться чувством вины. А она чувствовала себя хорошо. Это ненормально.

Наконец они вернулись. Мужчина в спортивном костюме снова сел за пишущую машинку. Берренрат опять встал у окна. Шеф опустился на стул напротив Коры. Приветливо улыбнувшись ей, он представился. Но Кора не разобрала его имени, точно так же, как и последовавшие за этим слова. У нее внутри все напряглось. Следует давать короткие, точные ответы. И изложить разумное объяснение, чтобы у них и мысли не возникло, будто она безумна.

Берренрат держал что-то в руке. Это был ее кошелек. Кора не знала, где он его взял, и не думала об этом. Процедуру повторили. Имя, фамилия после замужества, девичья фамилия, дата рождения, место рождения, семейное положение, профессия, родители, братья и сестры…

– У нас что здесь, викторина?! – возмутилась Кора. – Вы опоздали, я уже получила очки за свои ответы. Или вы хотите проверить, в своем ли я уме? Не беспокойтесь, со мной все в порядке. Я заметила, что мне уже третий раз задают одни и те же вопросы. Хочу вам кое-что предложить. Поговорите для разнообразия со своим коллегой. Он все это уже записал. Кроме того, у вот этого есть мои документы.

Ей было неловко из-за того, что она пренебрежительно назвала Берренрата «вот этим». Он такого не заслужил. До сих пор он был очень мил. Кроме того, наверняка было бы разумнее вести себя вежливо и послушно. Но она и так послушна, просто им следует немного поторопиться. Если все и дальше пойдет в таком же темпе, долго она не выдержит.

Но на дерзость Коры никто не отреагировал, только молодой полицейский нахмурил лоб. Берренрат вместе с ее кошельком подошел к письменному столу и отдал его мужчине в спортивном костюме. Кора осознала, что не запомнила его имени, равно как и имени шефа. Она попыталась вспомнить его, но у нее перед глазами стояло лицо умершего. А ей не хотелось говорить что-то вроде: «Извините, я немного отвлеклась и не разобрала вашего имени». Тогда ее точно сочли бы сумасшедшей.

Оба полицейских вышли из комнаты. Кора предпочла бы, чтобы Берренрат остался, он показался ей очень чутким. Но просить его об этом она не стала – ей не хотелось выглядеть так, словно она нуждается в поддержке. Мужчина в спортивном костюме открыл кошелек, вынул оттуда удостоверение личности и протянул его шефу. Затем посмотрел на водительские права Коры и поднял на нее взгляд.

Его удивила ее фотография на водительских правах: больное, серое, как у старухи, лицо. На миг Кора забеспокоилась, что он заговорит с ней об этом. Но мужчина в спортивном костюме молчал. И она торопливо поправила волосы на лбу, чтобы он не заметил шрама. Тем временем шеф изучал данные в ее удостоверении личности, затем тоже поднял голову и посмотрел на нее.

– Кора Бендер, – произнес он. – Мне кажется, что Кора – сокращенная форма имени. Или это ваше полное имя?

У него был приятный, теплый и низкий голос, который на многих наверняка действовал успокаивающе. Но на Кору он такого воздействия не оказал. Она перестала контролировать свои руки. Дрожь усилилась. Кора крепко зажала левую кисть руки правой, держа их на коленях.

– Послушайте, – отозвалась она, – не хочу показаться невежливой, но мне кажется, что уже поздно. Поэтому давайте оставим эту болтовню.

Шеф улыбнулся.

– У нас много времени. И лично меня болтовня расслабляет. Как вы себя чувствуете, госпожа Бендер?

– Очень хорошо, спасибо.

– Вы травмированы. – Он указал на ее лицо. – Сначала мы должны вызвать врача.

– Избавьте меня от белых халатов! – прошипела Кора. – Санитар меня уже осмотрел. Все не настолько плохо, как кажется. Со мной бывало и похуже.

– Да? Расскажите, – заинтересовался шеф.

– Думаю, что вас это не касается, – отрезала Кора.

– Что ж, госпожа Бендер, – спокойно, но очень решительно произнес шеф, – если вы настаиваете… Сообщите мне, если у вас что-то заболит или вы почувствуете какой-нибудь дискомфорт. Кроме того, вы можете сказать мне, если захотите выпить кофе или что-то съесть. Но не забывайте говорить «пожалуйста». Так будет гораздо лучше.

Кора поняла, что разозлила его. Она неуютно поежилась и закатила глаза.

– Послушайте, мне очень жаль, что я повысила голос. Я не хочу доставлять вам неприятности. Но зачем мне три раза повторять, как зовут моего мужа? Это же никакого отношения к делу не имеет. Запротоколируйте мое признание, я его подпишу, и уже потом, если вам так угодно, выпьем кофе.

Когда шеф коротко кивнул, мужчина в спортивном костюме поставил на письменный стол маленький черный ящик. Кора вздрогнула, когда поняла, что это магнитофон. Мужчина в спортивном костюме нажал клавишу. Не успев ничего сообразить, она зажала уши руками.

И в этот миг ее словно огнем обожгло. Они знают! Кто-то рассказал им о песне, и теперь они хотят, чтобы она снова ее прослушала. Одному небу известно, какие последствия это за собой повлечет. Может быть, она вскочит со стула и разобьет кому-нибудь голову первым подвернувшимся под руку цветочным горшком?

Но музыки не последовало. Не раздалось ни звука. Мужчины недоверчиво уставились на нее.

– Что-то не так, госпожа Бендер? – поинтересовался шеф.

Она заставила себя улыбнуться, опустила руки и поспешно заверила его:

– Нет-нет, все в порядке. Просто у меня в ушах на миг возникло такое, знаете, неприятное давление. Это, наверное, из-за того, что я ныряла и… Но все уже прошло. Правда, я отлично вас слышу.

И шеф наконец начал. Не задерживаясь на параграфах протокола, он постарался сформулировать обвинение покороче.

– Госпожа Бендер, около восемнадцати часов на озере Отто-Майглер-Зе вы убили мужчину. В непосредственной близости от вас находилось несколько человек, они все видели и дали показания. Кое-что уже запротоколировано и подписано. Орудие убийства установлено. В этом отношении все ясно. Тем не менее мы хотели бы задать вам несколько вопросов. Вы можете хранить молчание. Вы также имеете право на адвоката…

Прежде чем шеф успел продолжить, Кора, подняв руку, перебила его. На этот раз она старалась говорить мягче. Черный ящик – диктофон, это она уже поняла. Он фиксирует каждое ее слово, чтобы потом ее показания могли прослушать другие. Все смогут услышать, что она сказала. И сделать выводы.

– Все это я знаю, – произнесла Кора. – И я уже дважды говорила: адвокат мне не нужен. Я во всем призна́юсь. Я также готова подтвердить, что вы не оказывали на меня давления, неоднократно напоминали мне о моих правах и так далее. Вас это устраивает?

– Устраивает, – ответил шеф. – Если вам угодно.

Он сидел, наклонившись вперед и не спуская с нее глаз.

Глубоко вздохнув, Кора задумалась о том, как первой же фразой дать им понять, что она здорова, как физически, так и психически. Дрожь в руках ей удавалось контролировать довольно неплохо. Нужно только покрепче сжимать одну руку другой, и никто ничего не заметит. Кроме того, на ее руки никто не смотрел, только на лицо. Спустя две секунды Кора твердым голосом произнесла:

– Около восемнадцати часов у озера Отто-Майглер-Зе я зарезала мужчину. Я использовала для этого маленький нож, которым чистила яблоко для своего сына.

Шеф извлек откуда-то и положил на стол прозрачный пакет, в котором лежал окровавленный нож.

– Это он?

Сначала Кора лишь кивнула, потом поняла, что кивок на пленку не запишешь, и коротко отозвалась:

– Да.

– Вы взяли этот нож с собой на озеро для того, чтобы почистить им яблоко? – поинтересовался шеф.

– Да, разумеется. Кроме яблока, у нас не было ничего, что можно было бы почистить с его помощью.

– Но вместо этого вы зарезали мужчину, – произнес шеф. – Вы знали, что будет, если ударить человека ножом?

Кора удивленно уставилась на него. Потом смысл его слов дошел до нее, и она улыбнулась.

– Послушайте, хоть я и немного нервничаю, но не нужно разговаривать со мной так, будто я душевнобольная. Конечно же, я знала, что будет, если ударить человека ножом: он будет ранен или убит. Я наносила удары так, чтобы они привели к смерти. И, делая это, понимала, какие будут последствия. Такой ответ вас удовлетворяет?

По лицу шефа нельзя было понять, как он отнесся к ее словам. Он лишь уточнил:

– Если вы сознательно наносили удары, госпожа Бендер, то помните ли вы, куда пришелся первый из них?

Она продолжала улыбаться. Помнит ли она? Она никогда этого не забудет – возможно, забудет что-нибудь другое, но не это!

– В шею сзади, – отозвалась Кора. – Потом он повернулся ко мне лицом. И я нацелилась в горло. Нож маленький. Я подумала, что если ударю в грудь, то вряд ли попаду в сердце. Но в шею… там же сонная артерия и кадык. Именно туда я и целилась. И попала. Он истекал кровью, значит, я вонзила нож в сонную артерию. А еще я ударила его в другие места. В лицо… Один раз нож соскользнул, и я попала в плечо.

Шеф кивнул.

– Что заставило вас убить этого мужчину? Я ведь правильно вас понимаю, вы хотели его убить?

– Да, хотела, – твердым голосом произнесла Кора.

И в тот же миг поняла, что хотела сделать это уже очень давно: убить этого мужчину, не какого-нибудь другого, а именно этого.