Гретхен

Глава первая,

Маргарета Мария Закмайер, или попросту Гретхен, – четырнадцатилетняя школьница с крапчато-серыми глазами цвета дунайской гальки, с вьющимися темно-рыжими волосами, напоминающими шерсть кокер-спаниеля, и крошечным носом-пуговкой. Рост у нее – метр шестьдесят, вес – шестьдесят четыре килограмма и триста граммов. Сказать определенно, что она толстушка, пожалуй, нельзя. Ведь полнота, как и многое другое в жизни, понятие относительное. В спортивном зале рядом с худой как палка Эвелиной и тощей как соломина Сабиной в гимнастических костюмах тридцать шестого размера[1] Гретхен сама себе казалась настоящей бочкой, прямо кадушкой с гусиным жиром. Зато дома, рядом с папой, мамой, Гансиком и Магдой она чувствовала себя, можно сказать, стройной и подтянутой. Потому что, по сравнению с папиным внушительным животом, мамиными пухлыми боками, отвислостями Гансика и хомячьими щеками Магды, у Гретхен все лишнее было равномерно распределено по телу. А цветльская бабушка, которую так называли потому, что она жила в Цветле[2], и которая гармонично сочетала в себе папин живот, мамины бока, отвислости Гансика и хомячьи щеки Магды, – так вот, цветльская бабушка и вовсе считала Гретхен заморышем, каких свет не видывал с послевоенных времен, и потому изо всех сил старалась ее как следует подкормить.

Никому не нравится быть толстым. И Гретхен в этом смысле не исключение. Вот почему она с таким удовольствием ездила в Цветль к бабушке, любила посидеть дома и не очень – ходить в школу, а уроки физкультуры и вовсе ненавидела. В те дни, когда по расписанию у них была физкультура, Гретхен уже с утра начинала страдать и с трудом заставляла себя вылезти из постели. Легче написать десять контрольных по английскому, чем пережить один урок физкультуры! Когда год назад их учительница физкультуры ушла с работы, потому что у нее родился ребенок, для Гретхен настали счастливые времена. Новая учительница оказалась довольно наивной и простодушной. Она на удивление легко принимала всякие отговорки. Правда, Гретхен тут действовала с умом. Она быстро сообразила, что будет не очень хорошо, если она один раз отпросится из-за насморка, другой раз – из-за живота, третий – из-за горла, а потом – из-за «критических дней». Столько хворей в такой розовощекой и крепкой на вид девочке даже у самой наивной и простодушной учительницы вызовут подозрения. Гретхен рассудила, что уж лучше сделать ставку на какую-нибудь одну хроническую проблему и подавать ее под разными соусами. Тема «девичьих недомоганий» для этих целей подходила как нельзя лучше: всевозможных вариаций хватало почти на месяц. Конечно, такой мухлеж может пройти только в том случае, если мама готова покрывать все твои хитрости. У Гретхен мама была из таких. Глазом не моргнув, она дважды в неделю писала объяснительные записки и не испытывала ни малейших угрызений совести, когда учительница физкультуры вызывала ее в школу и принималась обсуждать состояние здоровья Гретхен.

Дома, рассказывая папе об очередном походе в школу, мама объясняла свое поведение так:

– Мы-то знаем, каково это! Полные люди всегда страдают от комплекса неполноценности! Хотя сами ни в чем не виноваты! Хороша бы я была мамаша, если бы не защитила родную дочь! – и со вздохом одергивала длинный свитер.

У нее была такая привычка. Раз сто на дню она одергивала свитер, вытягивая его с боков. Так что со временем все мамины свитера спереди и сзади оказывались короче, чем по бокам.

– Прячем, прячем жирок! – подтрунивал папа, глядя на ее манипуляции.

Сам-то он свой жирок никогда не прятал. Да и как его спрячешь? Такое пузо ни одна рубашка не скроет. Наоборот, все рубашки у папы на животе слегка расходились, и сквозь щелки-дырочки между пуговицами любой желающий мог разглядеть его сокровище, которым он даже гордился. У папы, правда, тоже была привычка: он постоянно теребил усы. Усы у него были пышные, черные и блестящие. И чем бы папа ни занимался – смотрел телевизор, читал, разгадывал кроссворд, говорил или слушал, – его пальцы ловко скручивали волоски в тугие спиральки или превращали их в тонкие загогулины.

У Гансика, двенадцатилетнего брата Гретхен, тоже имелась привычка. Он чувствовал себя хорошо только тогда, когда его левый указательный палец оказывался в правой ноздре. Отвадить его от этого не удалось даже учительнице начальных классов, хотя таких упорных и строгих дам еще поискать. При этом Гансик ничего плохого не делал – просто затыкал ноздрю, и все.

А вот у Магды никаких особых привычек не было, не считая, конечно, того, что она постоянно куксилась, капризничала и ныла. Но это скорее особенности характера. Наверное, до того, чтобы обзавестись настоящими привычками, она еще просто не доросла, ведь ей только-только исполнилось шесть лет.

Зато у Гретхен было сразу несколько привычек. Она любила, например, жевать прядки своих кудрявых волос: сунет кончики в рот и покусывает. А еще – заплетать челку в мелкие косички, особенно если на уроке становится скучно. Ей нравилось хрустеть пальцами: возьмет один и тянет, пока не раздастся громкий хруст. Кроме того, она частенько почесывала живот – просто так, а не потому что он действительно чесался. Еще одно любимое занятие – разрисовывать ручкой левое запястье, как будто оно забинтовано. Помимо этого Гретхен иногда морщила нос и сопела. Можно было подумать, что она принюхивается, учуяв какой-то подозрительный неприятный запах. Но сопеть Гретхен начинала, когда кого-нибудь внимательно слушала, и сама этого не замечала.

В доме, где жила семья Закмайеров, соседи за глаза называли их Тумбами. Пошло это с легкой руки Конни, соседского сынка. Сам он тощий как щепка, и все толстяки казались ему несуразными и смешными.

Каждое воскресенье, ровно в девять утра, Конни занимал позицию у окна, зная, что в это время Тумбы выезжают в Цветль, к бабушке. Завидев Гретхен, Гансика, Магду, маму и папу Закмайеров, он радостно вопил, призывая своих родителей:

– Тумбы, Тумбочки выползли! Скорее, а то всё пропустите!

Родители Конни тут же бросались к окну, и вся троица хихикала и потешалась над тем, как Закмайеры загружаются в свою «мини», которая изрядно проседала под тяжестью пассажиров. Глядя сверху на то, как маленькую машинку качает из стороны в сторону, наблюдатели страшно веселились и отпускали шуточки.

– Ай да чудо-таратайка! Прямо резиновая! Сколько сала влезает! – восклицал папа Конни.

– Спорим, что мамаша сейчас застрянет! – говорила мама Конни. – Вон какую попу отрастила, в такую дверцу не пройдет!

– Застряла, застряла! – подхватывал Конни.

Когда синяя машинка Закмайеров наконец трогалась, Конни с родителями смотрели ей вслед, огорченные, что воскресное представление завершилось.

– Конец супершоу «Шесть толстяков», – объявлял Конни, отходя от окна. Он придумал такое название, потому что, кроме Гретхен, Гансика, Магды, мамы и папы Закмайеров, шестым «пассажиром» в машине ехал увесистый пакет с провиантом, который семейство неизменно брало с собой.

Закмайеры, конечно, и не подозревали, что о них говорят соседи, пока они, утрамбовавшись, как селедки в бочке, выезжали со двора, мечтая поскорее добраться до Цветля и бабушки.

Что еще добавить к портрету Закмайеров? Наверное, то, что жили они дружно, не ссорились и даже к вечному нытью маленькой Магды относились терпимо. Может быть, еще нелишне будет знать, что папу Закмайера звали Эгон и работал он в правлении макаронной фабрики, а маму звали Элизабет и она не работала – если, конечно, работу по дому работой не считать.

Да, еще: Гансик собирал птичьи перья. У него было уже три огромных альбома с перьями разных птиц: куриц, голубей, фазанов, волнистых попугайчиков и прочих. Магда в этом году пошла в школу, правда, без особого удовольствия, и ей очень хотелось иметь черную кошку. Гретхен много времени проводила за чтением. Больше всего ей нравились всякие душещипательные драмы, в которых действовали разные графы, графини, бароны и баронессы, но читала она такие книжки потихоньку, потому что немного стеснялась этого увлечения. У мамы тоже была своя страсть – она любила готовить.

– Кулинария – мое главное хобби! – говорила она.

Мама могла ни с того ни с сего испечь хитрый торт: с тремя слоями разного бисквита, с двумя разными кремовыми прослойками и украшением из марципана и засахаренных вишен. Папа всякий раз, увидев такое произведение, поначалу пугался: неужели у кого-то день рождения, а он забыл? Или вообще годовщина свадьбы? Пропустить ее было бы уж совсем непростительно. Но мама его успокаивала:

– Да нет, просто мне захотелось испечь что-нибудь вкусненькое!

Вкусненькое все Закмайеры очень любили. Они дружно набрасывались на торт и уплетали его с такой скоростью, будто прибыли с голодного острова.

Пожалуй, больше ничего о Закмайерах знать не нужно, и, значит, можно начинать нашу историю.

Глава вторая,

Трудно сказать, где и когда начинается та или иная история. Потому что у всякой истории есть своя предыстория, которая тоже важна. Как знать, может быть, все началось в тот момент, когда тетушка Эмма с умилением заглянула в коляску, чтобы полюбоваться на крошку Гретхен. Или еще раньше – когда дядюшка Август c интересом сунул нос в коляску, в которой лежала новорожденная мама Гретхен. Не исключено, что и то и другое одинаково значимо. Как тут разобраться, с какого момента начинать рассказ? Чтобы не гадать попусту, начнем просто с понедельника. С того самого понедельника, накануне которого мама Гретхен ходила на встречу одноклассников по случаю пятнадцатилетия окончания школы.

В тот понедельник, утром, Гретхен, как всегда, пришла в кухню, чтобы позавтракать. Обычно мама к этому времени уже успевала всё приготовить, и Гретхен поджидали тосты, масло, сыр, ветчина и кофе. Но в этот раз все было по-другому. Мама сидела за столом и молча смотрела в большую чашку с чаем с таким видом, будто там на дне лежала мертвая золотая рыбка, которую она очень любила.

Гретхен взяла три булочки, намазала их маслом и медом и развела какао в пол-литровой кружке. Папа стоял у плиты и жарил себе яичницу со шкварками, из трех яиц. Яичницу на завтрак папа всегда делал сам, потому что считал, что у мамы шкварки получаются недостаточно шкварчатые.

– Яичница со шкварками – единственное блюдо, которое мама готовить не умеет! – заявлял он.

Гансик и Магда еще не вышли из ванной комнаты. Было слышно, как они громко спорят, выясняя, кому сегодня достанется лучшее место. Лучшим считалось место рядом с ванной, потому что тогда можно было уютненько усесться на краешек и спокойно себе чистить зубы и умываться.

Папа покосился на мамину чашку с чаем.

– У тебя что, живот болит? – спросил он.

– М-м-м, – промычала мама в ответ.

Если бы дело было вечером или в воскресенье, то папа поинтересовался бы, что означает это «м-м-м». Но в понедельник утром у него совершенно не было времени. Он быстро проглотил яичницу, вытер жирный рот салфеткой, натянул пиджак и, бросив на ходу «Пока, до вечера!», помчался на работу.

– М-м-м, – промычала мама ему вслед.

У Гретхен тоже не было времени разбираться с маминым мычанием. Ей нужно было еще вытурить из ванной комнаты Гансика с Магдой и собрать рюкзак в школу. Полить молочай она уже не успевала, хотя обычно делала это с утра. Но сегодня она страшно торопилась и потому выскочила из дома, даже не завязав толком шнурки на кроссовках и не подобрав волосы, которые всегда собирала в два хвостика. Еще никогда Гретхен так не опаздывала. А все из-за того, что накануне они ездили к цветльской бабушке без мамы, которая всегда следила за тем, чтобы не засидеться и вовремя выехать домой. Но вчера мама ходила на встречу одноклассников, и пошевелить папу было некому. Часов до десяти он просидел у бабушки и дяди Эмиля за разговорами о жизни. Домой Закмайеры добрались только к полуночи. По дороге Гретхен, конечно, заснула, но когда едешь в машине по колдобистой дороге, получается не сон, а сплошное мученье. К тому же с заднего сиденья постоянно доносилось нытье: Магда нудила без остановки и тоже изрядно мешала спать.

Гретхен понеслась по улице к трамвайной остановке. Бегать она не любила. И не потому, что была толстой. Тем более что особо толстой ее все же назвать было нельзя. Бегать она не любила потому, что во время бега чувствовалось, как прыгает грудь. И это Гретхен категорически не нравилось. Она считала, что тело чувствоваться не должно. Мама посоветовала Гретхен носить бюстгальтер. Но найти подходящий оказалось невозможно. Эти дурацкие лифчики шьют совершенно бестолково! Они вечно либо маленького обхвата и с крошечными чашечками, либо большого обхвата и с гигантскими чашечками. Вот такое железное правило: чем больше обхват, тем больше чашечки. А Гретхен нужен приличный обхват и маленькие чашечки. Такую комбинацию днем с огнем не сыскать. Гретхен порядком надоело ходить с мамой за ручку по магазинам и терпеть продавщиц, которые разглядывали ее со всех сторон и только качали головами. Уж лучше обходиться без лифчика и поменьше бегать!

На остановке Гретхен заметила, что один гольф у нее надет наизнанку. Гольфы у нее были в зеленую и голубую полоску. И с изнанки, конечно, тоже, но там кое-где еще болтались противные нитки, и выглядело это ужасно. В довершение всего Гретхен обнаружила, что времени-то уже гораздо больше, чем она думала. Потому что подошедший трамвай был почти пустым. А почти пустым трамвай приходил только тогда, когда все дети были уже в школе.

Гретхен села в последний вагон. Там вообще никого не было. Даже кондуктора. Всю дорогу, пока трамвай катил по главной улице, Гретхен пыталась определить точное время: она чуть голову себе не свернула, стараясь разглядеть, что показывают часы на больших магазинах. Но все часы шли вразнобой, а когда опаздываешь, важна каждая секунда! Гретхен сердилась на себя за то, что забыла свои часы дома, в ванной комнате. Теперь приходилось нервничать. На нервной почве Гретхен принялась жевать кончики волос, хрустеть пальцами и сопеть, хотя в этот момент никто ей ничего интересного не рассказывал.

Вот если бы школьные часы были поставлены по часам шляпного магазина, то она еще вполне успевала к первому звонку. А если судить по тем, что над часовым магазином, то она опаздывает уже минут на пять. Но, наверное, им веры больше.

Заходить в класс с опозданием было для Гретхен такой же мукой, как кувыркаться в спортивном зале. Потому что заходишь в класс – а там все сидят тише воды ниже травы и смотрят на тебя. А Гретхен не любила, чтобы на нее пялились. Особенно если у нее что-нибудь не в порядке – как сегодня, например, подумала она и посмотрела на вывернутый наизнанку гольф.

Но с гольфом еще можно было как-то разобраться. Гретхен быстро вылезла из кроссовки, стянула с ноги гольф и вывернула его на правильную сторону. В этот момент трамвай остановился, двери открылись, и в вагон ввалился запыхавшийся Флориан Кальб. Гретхен от испуга уронила гольф и так и застыла с задранной голой ногой. Флориан Кальб учился с Гретхен в одном классе. Он был довольно высокий, довольно красивый и довольно языкастый. А к полным людям он относился приблизительно так же, как сосед Конни: все толстяки казались ему несуразными и смешными.

Двери захлопнулись, и трамвай тронулся. Флориан Кальб отдышался, окинул взглядом Гретхен и, тыча пальцем в ее голую розовую пятку, принялся ржать, как дикий осел.

– Прикольно! – просипел он, давясь от смеха. – Одеваться в трамвае! Одежду в охапку, прыг в трамвай и давай шмотки напяливать. Вот это тайминг!

Гретхен подняла гольф с пола. Теперь он был весь в грязи, а сама Гретхен покраснела до ушей.

– Да я просто гольф переодеваю! Натянула дома наизнанку, вот и все, – попыталась оправдаться Гретхен.

Она сунула ногу в кроссовку и больше ничего говорить не стала. Трамвай как раз пошел на поворот и отчаянно скрежетал, так что Флориан ее все равно не услышал бы. Хотя и без этого шума он ее вряд ли услышал бы, потому что продолжал ржать.

За поворотом была предпоследняя остановка перед школой. Там в вагон вошли Урсула Майер и Урсула Коль. Флориан тут же сообщил им, что у него сногсшибательная новость: оказывается, Гретхен одевается в трамвае! Он, дескать, сам застукал ее за этим делом! Сидела тут без носков, в расстегнутой юбке и возилась с пуговицами на кофточке.

Гретхен решительно запротестовала:

– Врет он все! Не слушайте его!

– Ничего не вру! – гнул свое Флориан. – Вон, поглядите, у нее шнурки до сих пор не завязаны!

Шнурки у Гретхен действительно были не завязаны, и обе Урсулы сочли это достаточным доказательством того, что Флориан Кальб говорит правду. Теперь и они захихикали. Хотя смеялись они скорее просто потому, что, как и Флориан, любили похохотать. Ну как не посмеяться с друзьями по дороге в школу или из школы – иначе никакого удовольствия, мрак один, считали они. И уж тем более если есть повод. Пусть и ерундовый – выбирать не приходится. С утра пораньше в трамвае обычно ничего веселого не происходит. А тут хоть что-то. Ведь если ждать, пока произойдет что-нибудь действительно смешное, то можно и состариться.

Трамвай остановился у школьных ворот. Одна из Урсул посмотрела на часы и ахнула:

– Ужас! Пять минут девятого!

– А первая у нас – математика! Получим по полной программе! – мрачно сказала вторая Урсула.

Флориан только пожал плечами со скучающим видом. Он вообще никогда не приходил в школу вовремя. Такая привычка.

Гретхен лихорадочно соображала, как лучше поступить. С одной стороны, ей хотелось зайти в класс вместе с Урсулами и Флорианом. Тогда она не будет в центре внимания и все будут пялиться и на других опоздавших тоже. И если учитель начнет их отчитывать, то на ее долю придется только четверть нотаций. С другой стороны, ей совершенно не хотелось бежать с ними в одной компании – они же только что так противно над ней потешались! Гретхен нашла выход: пока поднимались по лестнице, до самого четвертого этажа, она держалась от Флориана и девочек на некотором расстоянии, потом, когда повернули в пустынный тихий коридор, слегка сократила дистанцию, а когда Флориан уже взялся за ручку двери, припустила изо всех сил, чтобы влететь в класс сразу за второй Урсулой.

Учитель математики посмотрел на них очень сердито.

– Ну что, проспали? – спросил он. – Или, может, опять относили больного голубя к ветеринару? (Такую «голубиную отговорку» как-то выдал Флориан.)

Флориан тут же возмутился и сказал, что голуби тут совершенно ни при чем и что он вообще не понимает, к чему эти намеки. В действительности же все дело в том, что сломался трамвай. Дуга слетела. Или стрелку заклинило. Точно он сказать не может, потому что устройство трамвая на физике еще не разбирали. Во всяком случае, трамвай простоял целых десять минут. В подтверждение своих слов Флориан сослался на Гретхен, которая тоже опоздала, хотя всем известно, что она никогда не опаздывает – по ней часы проверять можно.

Этот аргумент, похоже, учителя убедил.

– Так и было, Гретхен? – спросил он.

У Гретхен мелькнуло в голове: вот он, момент истины! Сейчас она отомстит Флориану за его идиотские насмешки! И за все его дурацкие выдумки. Сейчас скажу правду, и ему конец! Но пока голова обдумывала, как бы ловчее все преподнести, с языка нежданно-негаданно сорвалось:

– Да, господин профессор, трамвай застрял.

Учитель кивнул и милостиво разрешил опоздавшим сесть. Гретхен прошествовала к своей парте. Доставая из рюкзака вещи для урока, Гретхен все думала о том, почему не отомстила Флориану. Сначала она решила, что не стала этого делать, просто чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ведь, скажи она правду, началось бы разбирательство, все стали бы на нее пялиться, а этого она терпеть не может!

Но потом, возясь с грифелем, который никак не вставлялся в циркуль, она пришла к выводу, что вообще-то ей совершенно не хотелось мстить Флориану. Ведь жажда мести возникает от ярости, но никакой ярости она не испытывала; ей было просто неприятно и грустно, что Флориан над ней потешается.

Сделав такое открытие, Гретхен несказанно удивилась. Она положила циркуль на парту, взяла ручку и написала на промокашке большими буквами: ПОЧЕМУ? Потом нарисовала то же самое слово у себя на руке, но тут же быстро стерла его слюной.

Промокашка из тетрадки по математике целый день пролежала у Гретхен на парте. Она успела приписать еще штук двадцать «почему» и разрисовать всё вопросительными знаками. Эта бумажка все не давала ей покоя, так что даже Отто Хорнек, сосед Гретхен по парте, заинтересовался ее странными художествами.

– Почему – что? – спросил он, подтянув к себе листок с вопросительными знаками.

– Да так, ничего, – ответила Гретхен, отнимая у него свою промокашку. Она не собиралась откровенничать с Отто и объяснять ему, какое отношение ее вопросительные знаки имеют к Флориану Кальбу.

После уроков Гретхен не захотелось ехать на трамвае. Она пошла домой пешком, вместе с Сабиной. Сабина была вроде как ее подругой, а вроде и не совсем. Потому что временами она дружила с Гретхен, а временами – нет, и почему происходили такие перемены, Гретхен не понимала. Просто иногда Сабина переставала обращать на нее внимание, почти не разговаривала, не делилась бутербродами, не просила списать домашнее задание, домой шла с кем-нибудь другим и по дороге рассказывала о том, что интересного с ней произошло накануне вечером. А потом – пройдет недели две, и Сабина опять уже предлагает Гретхен свой бутерброд, просит списать домашнее задание и без умолку трещит, так что у Гретхен уши отваливаются от ее рассказов. Предыдущая же «подружка», с которой Сабина две недели подряд была неразлучна, отправляется в отставку. Похоже, Сабина относилась к подругам как к фотографиям в рамке: захотела – вынула и заменила другой. И получалось, что у нее в рамке сначала Гретхен, потом обе Урсулы, потом Кати, потом Софи и наконец снова Гретхен. Сегодня как раз настала очередь Гретхен. Сабина проводила Гретхен до самого дома и еще с полчаса проболтала, стоя на улице, – все рассказывала о своем кузене, который объяснился ей в любви. Интересно, можно ли в принципе завести отношения с двоюродным братом, допытывалась она у Гретхен. По правилам вроде как нельзя, хотя вообще-то отношения с кузеном – очень удобно, считала Сабина. С такой строгой мамой, как у нее, это, можно сказать, единственный выход.

– Ведь если я пойду навестить тетю с дядей, то в этом ничего такого нет, верно? – рассуждала Сабина. – А если мы с двоюродным братом закроемся в комнате, то кто нам что скажет – обычное дело, правда?

У Гретхен пока не было мнения о любовных отношениях между кузинами и кузенами. Вернее, о таких отношениях в реальности. В книжках о благородных дамах и кавалерах подобное встречалось сплошь и рядом, но героев, оказавшихся в такой ситуации, больше занимал вопрос, что стоит за их сердечной склонностью – «настоящая любовь» или «голос крови». Вряд ли Сабине помогут советы из романов о жизни аристократических семейств, так что Гретхен предпочла просто промолчать. Тем более что ей уже страшно хотелось есть, и она мечтала поскорее оказаться дома, где ее ждали лапша с ветчиной и овощной салат. По понедельникам у них на обед всегда была лапша с ветчиной. А еще Гретхен про себя надеялась, что на маму сегодня накатило «печное настроение» и она испекла какой-нибудь рулет или трубочки с кремом. Вкуснее домашнего рулета и трубочек нет ничего на свете! Можно только пожалеть тех, кто покупает такие вещи в магазине, – покупные рулеты и трубочки ни в какое сравнение с настоящими, домашними не идут!

Но надеждам Гретхен не суждено было сбыться. На обед была цветная капуста в панировке. Вся квартира пропахла ею. Магда с Гансиком бурно возмущались скучным обедом и потребовали бутербродов с салом на закуску.

– И с чего это у нас сегодня цветная капуста? – в сотый раз спрашивала неугомонная Магда. – Сегодня понедельник! А по понедельникам у нас лапша с ветчиной!

Мама, промычав только свое «м-м-м», покорно принялась делать бутерброды с салом. При этом сама она к капусте не притронулась и опять сидела, печально уставившись в чашку с чаем. Только теперь она еще бросила туда две маленькие таблетки. Гретхен не придала этому значения, решив, что после ужина на встрече с одноклассниками у мамы заболел живот. Бывает. Наверное, таблетки – от живота. Но то, что мама жевала жвачку, Гретхен действительно удивило.

– Ты ведь говорила, что терпеть не можешь эту «вредную резину»! – сказала она.

Мама попыталась вынуть жвачку изо рта: тянула, тянула резиновые нитки, потом кое-как отлепилась от них и, выдавив из себя очередное «м-м-м», ушла в спальню.

Гретхен отправилась в детскую и принялась за домашние задания. Надо было делать математику. Через некоторое время к ней подсел Гансик.

– Знаешь, чем мама в спальне занимается? – спросил он.

– Чем-чем… Прилегла, наверное, – ответила Гретхен. – У нее живот, похоже, болит.

Гансик покачал головой:

– Не прилегла, а легла. Причем на пол. Она там отжимается!

Гретхен так перепугалась, что даже выронила циркуль, которым собиралась строить биссектрису угла.

– А жвачку видала? – продолжал Гансик. – Она штук шесть за раз в рот засунула! Куда это годится? Целый день молчит, только все «м-м-м» да «м-м-м», хлещет чай с какими-то пилюлями, жует жвачку и отжимается!

Гансик был явно встревожен.

– Может, она у нас с ума сошла? – с беспокойством спросил он.

– Пойдем спросим, что все это значит! – решила Гретхен и поднялась со стула.

– Я уже спрашивал, только что, – сообщил Гансик.

– Ну и что она ответила?

– Промычала свое «м-м-м», и все.

Гретхен опять уселась на место.

– Подождем, пока папа придет. Он разберется.

Гансик подошел к двухъярусной кровати, лихо забрался наверх, плюхнулся на матрац, так что пружины заскрипели, засунул по обыкновению палец в нос, закрыл глаза и погрузился в сон. Тихий час! Для Гансика – дело святое.

Гретхен обработала еще семь углов и начертила три треугольника со всеми полагающимися биссектрисами – правда, биссектрисы аккуратно сошлись в центре почему-то только в одном. Справившись с математикой, Гретхен выдвинула нижний ящик стола и достала «Придворные страсти». Она открыла книжку на том месте, где у нее была загнута страница, а для прикрытия положила рядом промокашку из тетради по математике, чтобы в случае чего быстро спрятать постыдное чтиво. А то вдруг еще мама, наотжимавшись, решит заглянуть к Гретхен в комнату и застукает ее за этим занятием. Конечно, никто не запрещал Гретхен читать дешевые романы из жизни благородных семейств. Просто, зная, как мама с папой потешаются над тетушкой Эммой, которая тоннами заглатывает любовные истории не слишком высокого пошиба, Гретхен предпочитала не обнаруживать свои читательские пристрастия.

Она погрузилась в чтение:

«Глубокая печаль сумрачной тенью легла на правильные черты Астрид фон Гоэнлоэ, когда граф Бодо фон Эссельфинг с язвительной усмешкой на устах отвернулся от нее. Сердце несчастной трепетало, а душа говорила одно: „Он негодяй, но я люблю его! Люблю!“»

Гретхен в ужасе прикрыла страницу промокашкой. В ужас она пришла от того, что осознала: читая о графе Бодо фон Эссельфинге, она представляет себе Флориана Кальба. В ее воображении книжный граф как две капли воды был похож на Флориана! А еще эта дурацкая промокашка с настырными вопросительными знаками: почему от его насмешек ей стало грустно? Почему она не рассердилась, а расстроилась?

Гретхен резко вскочила, хотя обычно никогда не вскакивала с места как ужаленная. В следующую секунду она уже стояла перед большим зеркалом. Перед зеркалом она тоже никогда особо не стояла. У нее не было привычки разглядывать себя. Теперь же она стала внимательно всматриваться в свое отражение. Серо-крапчатые глаза, курносый нос, кудрявые волосы… Ей показалось, что лицо у нее довольно правильное, всякие «черты» имеются и даже глубокая печаль с сумрачной тенью обнаружились. Если рассуждать логически, то сам собою напрашивался вывод: ее сердце целиком и полностью принадлежит Флориану Кальбу! Она любит его! Вот почему в ее душе нет ярости, а только печаль. Вот почему в чертах Бодо фон Эссельфинга она видит Флориана! Все ясно как дважды два!

Сумрачная тень на лице Гретхен как-то вдруг совсем потемнела и стала, можно сказать, просто черной.

– Ёлки-палки, стрекоза, забодай тебя коза! – пробормотала она, продолжая смотреть на себя в зеркало.

Так ругалась цветльская бабушка, если ей что-то очень не нравилось. Других ругательств Гретхен не знала, да и поводов для подобных выражений у нее в жизни, пожалуй, не было. Она вообще отличалась спокойным, мягким характером.

Глава третья,

Вечером, когда папа вернулся с работы, мама продолжала вести себя странно. Вместо того чтобы, как обычно, поприветствовать папу словами «Здравствуй, дорогой!», она только промычала свое «м-м-м», а на его вопрос, как прошел денек, ответила таким же мычанием. Папа удивился и принялся теребить усы. Его загогулины напоминали теперь настоящие вопросительные знаки.

– И так сегодня весь день! – пожаловалась Магда. – Даже в дурака ни разу не сыграли! Хотя я написала все предложения и сосчитала все кружочки!

Магда уже больше месяца ходила в школу и полагала, что четырех часов сидения за партой для общего развития вполне достаточно. Она искренне не понимала, зачем еще и дома писать дурацкие предложения о какой-то Соне, у которой, видите ли, косы, и про сосну, у которой сук, и вдобавок пересчитывать по отдельности синие и красные кружочки, – это ее глубоко возмущало. Вот почему мама заключила с ней соглашение: за каждое сделанное упражнение по чистописанию и за каждую порцию пересчитанных кружочков полагалась партия в дурака. До сих пор мама честно выполняла условия договора.

Папа потеребил еще немного усы, усадил Магду к себе на колени, чмокнул ее в макушку и громко сказал:

– Пора ужинать!

Мама достала четыре тарелки, приборы и накрыла стол в гостиной. Потом принесла из кухни кастрюлю с гуляшом и целую миску макарон. Под конец поставила на стол четыре стакана, бутылку апельсинового сока и – чашку с чаем. Папа потянул носом: аппетитный запах гуляша и макарошек его явно воодушевил, и он радостно навалил себе целую тарелку.

– Ну как твой живот? Не утихомирился? – спросил он с озабоченным видом.

Услышав очередное «м-м-м», он решил, что живот еще болит. Папа нагрузил на вилку увесистую порцию гуляша и отправил ее в рот, стараясь по дороге ничего не растерять. Но не успел он как следует прожевать эту первую «загрузку», как на лице его нарисовалось несказанное удивление.

– Матушка моя, макароны-то совсем не соленые, а гуляш переперчен! – ахнул папа.

Такого еще у Закмайеров не бывало!

– Как это тебя угораздило? – решил разобраться папа.

– Ой-ой-ой! Жжет, жжет! – завопила в эту секунду Магда и принялась отчаянно махать ладошкой, чтобы нагнать побольше воздуху в рот и остудить пожар. В какой-то момент она не выдержала и просто выплюнула все обратно в тарелку. Гретхен и Гансик тоже сидели слегка перекошенные. В такой ситуации мама уже не могла отделаться простым «м-м-м».

– Вы уж простите меня, – сказала она тихим голосом. – Просто я, когда готовила, не могла попробовать… Потому что ничего не ем…

– Знаешь, мама, это уж слишком! – возмутился папа и подкрутил усы. Теперь крайняя загогулина напоминала восклицательный знак. – Ну не могла же ты вчера от капли какого-нибудь соуса так отравиться, что сегодня в тебя совсем ничего не лезет!

Мама вынула изо рта жвачку, положила ее на стол и скатала из нее шарик. Шарик получился внушительный, хоть в настольный теннис играй.

– С чего ты взял, что я отравилась? Ничего я не отравилась! Просто худею.

– Вот напасть-то! – пробормотал папа и принялся ковыряться вилкой в гуляше. Он подцепил кусок мяса и попытался его оприходовать, но в ту же секунду его прошиб холодный пот, и он чуть не поперхнулся.

– И сколько это будет продолжаться на сей раз? – спросил он, отдуваясь.

– До тех пор, пока я не смогу надеть юбку сорокового размера! – ответила мама твердо и решительно.

Гретхен прекрасно помнила, как мама худела в последний раз. Это было два года назад и продолжалось целую неделю. От тех дней осталось ощущение тихого ужаса!

– А что, от жвачки худеют? – поинтересовалась Магда, разглядывая грязно-серый шарик.

– Нет, но когда хочется хоть что-то пожевать, она спасает, – ответила мама.

– Скажи, а сейчас у тебя какой размер? – решил вникнуть в проблему встревоженный Гансик. Не получив ответа, он стал гадать: – Шестидесятый?

Мама бросила в его сторону укоризненный взгляд.

Гретхен прикинула на глазок и сообщила результат:

– Cверху – сорок восьмой, снизу – пятьдесят четвертый. Да?

Мама грустно кивнула.

– Зря ты, мама, расстраиваешься! По-моему, ты выглядишь очень аппетитно! Мне нравится! – ласково сказал папа и навертел несколько бодрых загогулин.

– Да при чем здесь ты! – рассердилась мама. – Все ты, ты, тебе, тебе! Это я хочу похудеть! Я! Для себя самой! А не для тебя!

– Но мама… – начал было папа, но договорить не успел.

Мама с силой хлопнула рукой по столу, так что жвачка превратилась в лепешку, похожую на мини-пиццу.

– И перестань меня называть мамой! – в сердцах выпалила она. – С ума сойти можно! Я тебе не мама, я твоя жена, и зовут меня Элизабет!

– Элизабет, я есть хочу! – встряла тут Магда. – Чем бы закусить эту гадость?

Гретхен поднялась из-за стола и пошла в детскую. Ей было не по себе. У них в семье всегда все было тихо-мирно. Она ни разу в жизни не слышала, чтобы мама так орала на папу. Даже когда худела в былые времена. Ну, строговата бывала, это да, притихшая такая ходила. А несколько раз даже плакала. От стыда. Из-за того, что, проголодав сутки, не выдерживала и опустошала одним махом весь холодильник.

Позже, когда Гретхен чистила зубы в ванной комнате, к ней пришел папа, уже одетый в полосатую пижаму. Он сел на краешек ванны и растерянно огляделся, будто пытаясь найти хоть что-нибудь утешительное.

– Больше чем на неделю ее не хватит, – проговорила Гретхен, сплевывая в раковину белую с зелеными крапинками пену.

– А все эта дурацкая встреча одноклассников! – сказал папа. – Она сама призналась, – он озабоченно покачал головой. – Говорит, что якобы была там самая толстая. Мари-Луиза – они в школе дружили – тоже раньше была толстая, а теперь, видите ли, постройнела. И вот эта самая Мари-Луиза рассказала маме, что у нее были такие же проблемы и что она ей поможет…

Гретхен уже не слушала папу. Она думала о том, что он действительно часто говорит «мама», и это действительно странно! Собственную мать он называет бабушкой, а жену – мамой. Гретхен даже невольно захихикала, представив себе, что по этой логике папа ее саму должен назвать не доченькой, а женушкой.

– Тебе хорошо смеяться! – вздохнул папа.

Гретхен тут же перестала хихикать. Она вспомнила, что ей совсем не до смеха, потому что она страдает от несчастной любви и пребывает в глубокой тенистой печали. Она еще раз сполоснула рот, посмотрелась в зеркало, шмыгнула носом и театральным голосом изрекла:

– Ах, какое там веселье! Бог видит, мне ни до чего! – реплика, достойная какой-нибудь книжной графини.

– У тебя что, тоже проблемы? – встревожился папа. Родительский долг, конечно, обязывал его поинтересоваться состоянием дочери, но в его вопросе слышался скорее панический ужас, как будто он хотел сказать: «Еще одна беда на мою голову! Я этого не перенесу!»

В глубине души Гретхен была возмущена. В конце концов, она такой же важный член семьи, как мама. Подумаешь, растолстела! Лишний жир, даже если его много, все равно мелочь в сравнении с несчастной любовью!

Гретхен принялась задумчиво чесать живот.

– Может, ты двойку схватила? Или даже две двойки? – допытывался папа.

Гретхен хрустнула пальцами. Ну как всегда! Родители думают только об оценках! Гретхен сунула в рот прядку и стала ее жевать.

– С оценками все в порядке, – буркнула она. – Просто я влюбилась.

– Правда? – оживился папа, и в глазах у него загорелось любопытство.

– Да, но только у меня несчастная любовь, – сообщила Гретхен и засопела в ожидании папиной реакции.

Но папа истуканом сидел на краешке ванны, вцепившись в коленки, и молчал. Гретхен пожалела, что поделилась с ним тайной. Ведь сколько раз она слышала в школе от ребят: с родителями такие темы обсуждать невозможно! Похоже, Сабина права. Она всегда говорит, что взрослые в этом не секут, их интересует только собственная ерунда.

Гретхен вздохнула и подумала: «А я-то считала, что мои родители совсем другие!»

Тут папа наконец отцепился от своих полосатых коленок, потер руки, как будто ему стало холодно, и спросил:

– И что, ты ему разонравилась?

– Я ему никогда и не нравилась.

– А я его знаю?

Конечно, папа знал Флориана Кальба! Ведь Гретхен с Флорианом ходили даже в один детский сад. Но Гретхен покачала головой и тихо проговорила:

– Нет, не знаешь.

На такое чистой воды вранье у Гретхен были свои причины. Во-первых, она вспомнила, что папа с давних пор считал Флориана «плохим мальчиком». Во-вторых, папа явно легкомысленно отнесся к ее сердечной драме: она заметила, что усы у него подозрительно дрожат, как будто он изо всех сил старается удержаться от смеха. В-третьих, папа никак не мог ей помочь в ее безвыходном положении. И в-четвертых, все так сложно и непросто, что никакими словами не передашь.

– Да я пошутила, – небрежно проговорила Гретхен. – Никакой безответной любви!

– Вот и хорошо, – сказал папа и зевнул. В животе под полосатой пижамой отчаянно забурчало. – Извини! Голод не тетка…

С этими словами папа поднялся, вышел из ванной комнаты и направился в сторону кухни.

Гретхен пошла спать. Над ней, на верхнем ярусе кровати, храпел Гансик, напротив, у другой стенки, спала Магда, которая что-то бормотала во сне. Магда могла так болтать сама с собою всю ночь. Гретхен натянула одеяло до самых ушей. «Вот бы иметь отдельную комнату!» – подумала она. А то так даже не почитать на ночь. Если включить лампу на тумбочке, Магда тут же проснется и заверещит.

Гретхен так устала за день, что глаза уже закрывались сами собой. Но заснуть не получилось: в животе страшно забурчало, прямо как у папы пять минут назад. Просто невозможно! Пришлось вставать.

Папа еще сидел в кухне. Перед ним на столе лежал огромный шмат копченого сала, от которого он отпиливал тонкие ломтики. Гретхен пристроилась к папе.

– Правильно, надо подкрепиться! – проговорил папа с набитым ртом и настрогал сала для Гретхен. – От голодного желудка душе одно беспокойство!

Гретхен набросилась на сало.

– Я вот раньше часто влюблялся, и тоже все безответно, – сказал папа.

Услышав это заявление, Гретхен покосилась на папу. Пальцы у него были черные от перца и прочих приправ, покрывавших толстым слоем все сало, подбородок и щеки лоснились от жира, а в усах застряли хлебные крошки. Его живот-арбуз как будто даже немного увеличился в размерах и с трудом помещался под пижамой. Гретхен как-то иначе представляла себе подходящего собеседника для разговоров на любовные темы.

– Я же сказала: ни в кого я не влюбилась! Ты что, шуток не понимаешь? – сердито пробурчала она.

– Так я же не о тебе говорю, а о себе, – сказал папа и вытер рукавом пижамы сальный подбородок. – Но если тебе неинтересно…

Обижать папу Гретхен не хотелось.

– Да нет, интересно! – постаралась она сгладить неловкость. – Расскажи, что там у тебя было с твоей безответной любовью…

– Ох, это было ужасно! – папа подкрутил себе усы. – Просто ужасно!

– Почему?

– Ну, когда ты безнадежно влюблен – это всегда ужасно!

Ничего нового для себя Гретхен так и не услышала и потому отправилась спать.

Следующим вечером Габриэла устраивала у себя дома праздник по случаю своего дня рождения. Габриэла училась с Гретхен в одном классе, и ее вечеринки славились на всю школу – всем вечеринкам вечеринки! Все мечтали оказаться среди приглашенных, даже ребята из других классов! Гретхен каждый год получала приглашения. Но вовсе не потому, что они с Габриэлой были закадычными подружками. А потому, что так хотела мама Габриэлы. А ее мама так хотела, потому что папа Габриэлы работал на той же макаронной фабрике, что и папа Гретхен. И к тому же мама Габриэлы поддерживала дружеские отношения с мамой Гретхен, да и вообще считала, что Гретхен – чудесная милая девочка.

– Почему бы тебе не общаться побольше с Гретхен? – спрашивала она Габриэлу чуть ли не каждый день. – Уж она тебя плохому не научит, не то что ужасные типы, с которыми ты вечно болтаешься.

Нельзя сказать, что друзья у Габриэлы были действительно какие-то ужасные. Просто в каждом из них было что-то необычное – скорее их можно было бы назвать «типажи». Один мальчик, например, худенький и бледный, сделал себе на щеке татуировку – огромную бабочку-капустницу. Другой обрил себе голову под ноль, а лучшая подружка Габриэлы ходила с какой-то щетиной на макушке: ее прическа напоминала парик с торчащими во все стороны иголками. Можно себе вообразить, сколько геля она изводила по утрам, чтобы навести такую красоту! Еще один друг Габриэлы уже года два кряду не расставался с гипсом: то у него рука загипсована, то нога, то грудь… Гретхен казалось, что на нем уже ни одного живого места не осталось. Недавно он явился в школу в гипсовом воротнике – свалился с мопеда и повредил себе позвонок, якобы из-за того, что шлем оказался с каким-то дефектом и толком ни от чего не защищал. Но на день рождения к Габриэле он все равно собирался прийти. Габриэла была старше Гретхен, ей исполнялось пятнадцать. В одном классе они учились потому, что Габриэла один раз оставалась на второй год.

Все друзья Габриэлы как один явились на праздник: и Щетинистая Макушка, и Бритый, и Бабочка, и две девочки, похожие как две капли воды на панк-рок-певицу Нину Хаген. Пришел и Флориан Кальб. Но его пригласили тоже по необходимости: он дружил с братом Габриэлы. Кроме того, было еще человек двадцать гостей, но они не представляли собой ничего особо примечательного.

Гретхен надела на вечеринку новое платье из индийского шелка, которое мама подарила ей на день рождения. Оно было голубого цвета, с золотой вышивкой по горловине и длинной широкой юбкой – универсальный фасон, годится даже для беременных.

– Шикарно выглядишь, Гретхен! – одобрительно сказала мама Габриэлы.

Сама-то Гретхен предпочла бы такой наряд, как у Щетинистой Макушки, но достаточно трезво оценивала себя, чтобы понимать: при ее комплекции носить некоторые вещи совершенно невозможно. Щетинистая Макушка пришла в ярко-розовых лосинах, в полосатой желто-коричнево-зеленой футболке по колено, а поверх футболки у нее был надет сиреневый коротенький жакетик в облипочку с огромным Микки-Маусом на спине. Бабочка явился весь в черной коже, а одна из Нин Хаген красовалась в леопардовой майке.

– Меня прямо тошнит, когда эти типы являются к нам домой, – жаловалась, бывало, мама Габриэлы маме Гретхен. – Но что поделать? Разве ж нынешние дети кого-нибудь слушаются? Никакой управы!

Гретхен от друзей Габриэлы совершенно не тошнило. Они даже вызывали у нее симпатию. У «этих типов» было одно несомненное достоинство: они ни к кому не цеплялись и не приставали. Правда, дымили как паровозы – что, конечно, Гретхен совершенно не нравилось, – но, по крайней мере, никого не заставляли курить с ними вместе. Они и по части выпивки были мастера, но никогда никому алкоголь не навязывали, что было, с точки зрения Гретхен, не одобрявшей в целом любителей крепких напитков, все же большим плюсом. И главное – им было совершенно наплевать, худой ты или толстый.

А многие другие вели себя совершенно иначе. Вот у Сабины на вечеринках всегда дымят, а если ты не куришь, обязательно язвительно скажут: «Что, мамочка не разрешает?» На сборищах у Отто Хорнека пьют до одурения. Вообще-то у Отто дома сухой закон, но мальчики всякий раз умудряются протащить контрабандой литры алкоголя, а потом смешивают: колу с водкой, сок с джином. И если попросить просто колы или чистого сока, то только и будет слышно «малявка», «зануда», «трезвенница» и все в таком духе.

На вечеринках Гретхен обычно не танцевала. Только у Габриэлы. Да и то в основном с Бритым, потому что он однажды сказал ей, не скрывая своего восхищения:

– Это ж надо, как в тебе волны музыки отзываются! Ты прямо сама как волна!

Другие-то, бывало, прохаживались на ее счет. Во всяком случае, Гретхен доводилось слышать, как за ее спиной шушукались и говорили:

– Гляди, гляди, как она танцует! Прямо пол дрожит! И сама вся ходуном ходит!

С «типами» можно было даже поболтать – если, конечно, привыкнуть к их манере речи. Потому что говорили они гораздо медленнее, чем другие, постоянно вставляли английские словечки и произносили всё монотонно, с одной интонацией.

Габриэла, в общем-то, тоже была нормальной девчонкой. Гретхен предпочла бы иметь в подругах ее, а не вертихвостку Сабину. И если бы мама Габриэлы не нахваливала Гретхен с утра до ночи и не приводила бы ее постоянно в пример в качестве образцово-показательной дочери, то, пожалуй, они действительно могли бы подружиться.

Флориану Кальбу друзья Габриэлы не очень-то нравились. Он утверждал, что от «этих типов» воняет, и не исключал, что у них даже водятся вши. А по поводу их одежды говорил: «Свиньям на смех!» На день рождения он пришел только потому, что его пригласил брат Габриэлы, и потому, что рассчитывал встретить кузину Габриэлы, Дорис. Она была предметом его обожания. Но Дорис, судя по всему, своего обожателя ни во что не ставила. Во всяком случае, Гретхен своими ушами слышала, как та сказала Габриэле:

– А этот противный Флор-Мажор что опять тут делает?

Гретхен от души натанцевалась с Бритым. Потом пообщалась с Гипсом – обсудила с ним тему детских домов и приемных детей. Гипс, как оказалось, знал об этом не понаслышке. С одной из Нин Хаген Гретхен поспорила о родителях: спор шел вокруг того, надо ли «отправить на свалку» всех родителей скопом или только некоторых. А с Габриэлой они навертели в кухне целую кучу бутербродов. Время от времени Гретхен посматривала в сторону Флориана, который все пытался подобраться к Дорис. Происходило это приблизительно так: Флориан наливал себе в бокал виски, закидывал туда кусок льда и направлялся к Дорис. Подойдя к Дорис, он что-то говорил ей и приподнимал бокал, в котором громко звякал лед. Дорис отвечала ему односложно и отворачивалась, чтобы продолжить прерванную беседу. Беседовала она в основном с мальчиком, которого все называли Джонни и у которого на щеках и подбородке пробивалась нежнейшая золотистая поросль. Флориан, получив от ворот поворот, что-то бормотал себе под нос и выпивал виски залпом. По наблюдениям Гретхен, так повторялось по меньшей мере раз восемь. Она не представляла, сколько нужно виски, чтобы опьянеть так, как Отто Хорнек на последней тусовке, но Флориан явно двигался в том же направлении. Она поделилась своими опасениями с Габриэлой, и та вдруг страшно разозлилась.

– Откуда он взял виски?! – возмутилась она. – Это же папина бутылка! Я ее специально подальше убрала!

Она отобрала у Флориана бутылку и ахнула: он успел выпить почти половину.

– Вот придурок! – процедила она сквозь зубы. – Представляю, что завтра скажут предки. Дескать, это всё мои дружки набезобразничали!

Около десяти вечера пришла мама Габриэлы и объявила, что праздник окончен. Гости медленно потянулись на выход. Гретхен еще осталась, чтобы помочь имениннице, – они собрали грязную посуду, мусор, пепельницы и отнесли всё в кухню. Потом и Гретхен стала прощаться. Уже стоя на пороге, девочки вдруг услышали странные звуки, от которых им стало как-то не по себе. Явственно слышался то ли хрип, то ли сипение.

– Жуть какая! – прошептала Габриэла и схватила Гретхен за руку.

– Похоже на прохудившийся велосипедный насос, у нас дома такой есть. Тоже так хрипит-сипит.

Гретхен пошла на звук. Он доносился со стороны лестницы, ведущей в подвал. Там внизу лежал Флориан Кальб и спал. Гретхен с Габриэлой с трудом выволокли его наверх. Пришлось потрясти Флориана, чтобы он хоть немного пришел в чувство.

– Надо поскорее вытурить его отсюда, – нервно проговорила Габриэла. – Если мама его увидит, она мне больше не разрешит устраивать вечеринки.

– Но ты же не виновата! – возразила Гретхен.

– Я всегда во всем виновата, – отмахнулась Габриэла, сгребла Флориана в охапку и вытолкала его из дома. – На свежем воздухе, глядишь, протрезвеет! – сказала она, наскоро попрощалась с Гретхен и поспешила закрыть дверь.

Свежий воздух действительно благотворно подействовал на Флориана. Во всяком случае, он смог передвигаться на собственных ногах. Правда, прямо идти у него не получалось, и зигзагом – тоже. Он шагал по кругу. Как цирковая лошадь. И если бы Гретхен не задала нужный курс, он, наверное, до самого утра нарезал бы круги вокруг вишни перед домом Габриэлы. Гретхен пришлось изрядно попыхтеть. Она крепко держала Флориана под руку и тащила его вперед. Один раз Флориан попытался снова зайти на круг, но Гретхен удалось выправить вектор движения, и они продолжили путь, медленно, но верно приближаясь к цели. Но неприятнее всего был запах: от Флориана несло какой-то кислятиной. И точно не алкоголем.

В какой-то момент Флориан повис у Гретхен на шее – хотел ли он этим выразить свои чувства или просто искал дополнительной опоры, осталось загадкой.

До дома Флориана оставалось совсем чуть-чуть, когда он вдруг заартачился. Тяжелым мешком он плюхнулся на землю и пробормотал:

– Поезд дальше не пойдет!

Гретхен хотелось плюнуть на все и сбежать. Было еще только около одиннадцати и полно народу вокруг. Прохожие бросали на них сердитые взгляды и реагировали соответственно.

– Сейчас полицию вызову! – пригрозил один.

– Выпороть как следует, чтоб запомнили на всю жизнь! – сказал другой.

– При Гитлере такого не было! – услышала Гретхен и не поверила своим ушам.

Она не знала, что делать. Но в конечном счете любовь взяла верх. Как там говорила графиня фон Гоэнлоэ на странице 13? «Я буду делить с тобой все радости и горести, мой дорогой! Отныне мы всегда будем вместе, и никаким злым силам нас не разлучить!»

Передохнув, Гретхен кое-как поставила Флориана на ноги, подперев оседающее тело плечом. Затем она обхватила его одной рукой за пояс и сделала шаг вперед. Дело пошло. Пыхтя и сопя, Гретхен доволокла Флориана до его дома и сгрузила у входа. Флориан свернулся клубочком, явно собираясь так проспать до утра. Гретхен обшарила его карманы в поисках ключей. Ничего не найдя, она решительно нажала на кнопку звонка возле таблички с фамилией Кальб.

– Кто там? – спросил в домофон чей-то скрипучий голос.

– Это Флориан, – ответила Гретхен. – Он без ключей! Откройте, пожалуйста.

– Флориан! – сердито проскрипел голос. – Ты что там, язык проглотил? Почему молчишь?

– Ему нехорошо, – ответила Гретхен.

– Сейчас спущусь! – буркнул домофон.

Гретхен хотела было уже уходить, сочтя, что долг любви выполнен в полной мере, но Флориан неожиданно очнулся и ухватил ее за ногу.

– Стоять! Всем стоять! – пробормотал он.

Пришлось остаться. Вскоре дверь отворилась и вышел мужчина – высокого роста, не очень молодой и похожий на Флориана. Он присел на корточки возле задремавшего гуляки.

– «Ему нехорошо», говоришь?! Да он просто пьян в стельку! И весь облевался! Ну и вонища!

Мужчина поднялся и нажал на звонок.

– Хедвига! – рявкнул он в домофон. – Спускайся! Поможешь втащить наверх наше пьяное сокровище! – Потом он повернулся к Гретхен и сказал: – Обязательно надо напиваться до смерти, да?

– Я не напивалась! – возразила Гретхен.

Она высвободилась из цепких пальцев Флориана, быстро попрощалась и пошла прочь. По дороге она все принюхивалась – ее преследовал подозрительный противный запах. Похоже, она слишком долго была рядом с Флорианом: теперь и от нее несло кислятиной.

На следующий день Флориан на занятия не явился.

– Отсутствует по причине ангины! – сообщил староста класса.

Габриэла украдкой посмотрела на Гретхен и ухмыльнулась. Гретхен никак не отреагировала на это. Ей было неприятно вспоминать о том, чем закончился вчерашний вечер. Да и в школе сегодня ничего такого особо приятного не происходило. Одна радость – что она была освобождена от физкультуры и весь урок просидела на скамейке, думая о своем, то есть о Флориане. Теперь-то он не будет над ней потешаться! Ведь, что ни говори, она пришла ему на помощь в тяжелую минуту жизни. Если бы не она, он, наверное, так бы и валялся в какой-нибудь канаве. Или, того хуже, угодил бы в полицию. Такое совместное «приключение» не может не сказаться на отношениях, считала Гретхен. Все должно измениться, причем в лучшую сторону, решила она.

Домой Гретхен вернулась только около четырех, потому что после уроков была репетиция хора, а хор Гретхен старалась не пропускать – ведь она пела первым голосом.

Когда Гретхен, голодная как волк, наконец добралась до дома, мамы не было. В детской ее встретил заспанный Гансик.

– Мама у этой своей Мари-Луизы! – сообщил он и сунул палец в нос. – Велела, чтобы ты разогрела себе гороховый суп и сделала бутерброд с сыром.

Гретхен суп разогревать не стала, а похлебала так, холодным, прямо из кастрюли – чтобы не мыть тарелку.

– А где Магда? – крикнула она из кухни.

Гансик объяснил, что мама взяла Магду с собой, потому что он отказался за ней присматривать.

– Что я ей, нянька?! – добавил он.

– Но ты же обычно с ней сидишь, когда маме надо по делам! – удивилась Гретхен. Вообще-то Гансик с Магдой жили душа в душу.

– Когда по делам – да, – прокричал в ответ Гансик из детской. – Но она-то пошла к Мари-Луизе! А от этой Мари-Луизы один вред! Втягивает маму во всякие глупости! И папа так считает.

– Что значит «втягивает»? Во что втягивает?

– В голодание втягивает, вот во что! – сказал Гансик, входя в кухню. – И вообще, зачем ей подруга? Тем более такая.

– Имеет право, – ответила Гретхен.

Гансик решительно покачал головой.

– Нет, от нее никакого проку! – заявил он. – Знаешь, сколько времени мама с ней разговаривает по телефону? Вчера тридцать семь минут не могла оторваться от трубки! Все болтала без остановки! Сегодня – тринадцать с половиной минут! А если я минутку поговорю, так она сразу мне на вид ставит: нечего, дескать, попусту деньги тратить! Сама-то тратит деньги на что хочет – вон, весы напольные купила! Папа придерживается такого же мнения: эта Мари-Луиза – совершенно никчемная тетка!

– Но ты же ее совсем не знаешь! – возразила Гретхен.

– Можно подумать, ты знаешь!

– Не знаю, – призналась Гретхен.

– Не знаешь, а споришь! – торжествующе воскликнул Гансик и вынул палец из носа.

Вот и вся логика. Нет, приводить весомые аргументы Гансик не умел. Он просто почувствовал разлад в доме, а раз это совпало с разговорами о Мари-Луизе, значит, эта самая Мари-Луиза во всем и виновата – достаточное основание, чтобы ее возненавидеть!

Мама вернулась домой около шести. Магда, против обыкновения, пребывала в превосходном настроении и трещала как сорока, рассказывая о каком-то Зеппи и каком-то Пепи. Через некоторое время выяснилось, что Пепи – это маленький мальчик, а Зеппи – большой кот, и оба они – члены семьи Мари-Луизы.

Ужин сегодня состоял из бутербродов и чая. Мама жевала жвачку и так ничего и не ела. Но по крайней мере перестала мычать. За столом она разговаривала со всеми как обычно и вид имела веселый.

После ужина Гансик разложил на столе в гостиной свою коллекцию перьев и погрузился в сортировку. Папа уселся смотреть телевизор. Гретхен пристроилась рядом, но не столько смотрела, сколько слушала, потому что вязала шапку с узором «косичка». Магда забралась под стол и принялась накручивать кукле Аманде волосы на бигуди. Мама расположилась в кухне, у нее была намечена большая глажка. Ей предстояло выгладить целую гору рубашек – папиных и Гансика.

Вскоре из-под обеденного стола донеслось сердитое бурчание: Магда до глубины души была возмущена тем, что бигуди никак не хотят держаться на Амандиной голове.

– Магдуся, можно потише? – попросил папа. – А то так ничего не слышно!

Магда притихла ненадолго, а потом вдруг ясно и громко изрекла:

– А мама у нас будет домработницей! С понедельника.

– Чья мама? – спросил Гансик.

– Наша мама! – ответила Магда.

Гретхен с Гансиком прыснули от смеха.

– Честное слово! – крикнула Магда из-под стола. – Я точно знаю! Мама будет убирать у профессора!

Гретхен с Гансиком разразились безудержным хохотом.

– Тихо вы! – шикнул на них папа.

– Ты слышал, что выдала Магда? – спросила Гретхен папу, все еще продолжая хихикать. – Она говорит, что мама будет домработницей у какого-то профессора!

Тут захохотал и папа. И никому из них даже в голову не пришло поинтересоваться у мамы, что это за сказки Магда рассказывает. Домработницей у профессора! Это же полный абсурд!

Глава четвертая,

Флориан не появлялся в школе уже целую неделю, и Гретхен размышляла, не позвонить ли ему. Все-таки было как-то тревожно. Гретхен рассказала маме о том, как Флориан напился. По мнению мамы, вся эта история могла закончиться настоящим алкогольным отравлением, а это не шутки! И будет совершенно нормально, если Гретхен справится о состоянии здоровья своего одноклассника, а как же иначе? Раз двадцать за вечер Гретхен подходила к телефону, снимала трубку и клала ее обратно. Она боялась услышать в трубке тот самый сердитый скрипучий голос, который отвечал ей в домофон, – вспоминать о том разговоре было неприятно.

До самой субботы жизнь в доме Закмайеров текла тихо-мирно, без особых происшествий. Мама даже начала немного есть: хрустящие хлебцы, сырую морковку и огурцы. В ванной комнате над весами она повесила на стене таблицу, куда каждое утро вписывала свой вес. Судя по этим цифрам, он уменьшался. За неделю она похудела на два килограмма и триста граммов. Правда, по маме это было незаметно. Ведь невооруженным глазом невозможно различить, весит ли человек девяносто и три десятых или восемьдесят восемь килограммов.

Неприятности начались в субботу утром во время похода в магазин. Каждую субботу папа с мамой ездили в гипермаркет на окраине города. В эту субботу к ним присоединилась Гретхен, потому что у них отменили сдвоенный урок черчения из-за ремонта чертежного класса и она уже в десять была свободна.

Обычно такие поездки в гипермаркет для семейства Закмайеров были праздником, но сегодня все вышло иначе. Мама без всякого энтузиазма катила тележку вдоль рядов с продуктами, мрачно приговаривая:

– Ужас! Столько еды! От одного вида тошнит!

Всякий раз, когда папа брал с полки какую-нибудь банку или коробку, мама хмурилась и спрашивала:

– Может, обойдемся без этого?

В конце концов папа страшно разозлился и заявил, что она портит ему все удовольствие: вместо того чтобы спокойно тратить деньги, он вынужден слушать ее дурацкие комментарии. А все почему? Потому что она затеяла, видите ли, худеть! И не надо говорить, что это ее личное дело! От этой глупости теперь должна страдать вся семья!

– Хорошо, – невозмутимо сказала мама, – если так, то я пойду в кофейню, почитаю газету, не буду портить вам удовольствие! Когда справитесь, зайдите за мной.

Папа открыл было рот, чтобы возразить, но мама уже шмыгнула в щель между баррикадами из сыра и рыбных консервов и скрылась из виду.

– Ну что ж, тогда пошли! За мной! – решительно скомандовал папа, сердито толкнул тележку и пошел сметать с полок всё подряд. Даже макароны прихватил, хотя он, как сотрудник макаронной фабрики, мог получать их вагонами, причем даром!

Вся эта крупномасштабная шопинг-акция прошла, надо сказать, без огонька – выглядел папа довольно мрачным. Наконец с двумя полными тележками они с Гретхен добрались до кассы. Папа расплатился, кассирша выдала километровый чек, и Гретхен покатила свою телегу к машине, стараясь не отставать от папы. Уложить такое количество покупок в миниатюрную машинку – дело тоже не простое!

– Главное – оптимально использовать пространство! – изрек папа, укладывая в багажник приобретенное добро.

Гретхен уже поняла: домой ей придется ехать с шестью пакетами на коленях.

– Сходи за мамой! – распорядился папа, закончив погрузку.

То, что папа послал за мамой Гретхен, было дурным знаком. Семейный мир под угрозой! Гретхен попыталась спасти положение:

– Пойдем вместе, пап! – сказала она. – Выпьем чего-нибудь в кофейне.

– И не подумаю! – отрезал папа. – Мама там прохлаждается с газеткой, пока я тут ишачу!

– Но ведь ты практически сам ее спровадил, потому что она тебе якобы настроение портила! – справедливости ради заметила Гретхен.

– А что, по-твоему, не портила? Еще как портила! – ответил папа.

Иногда он разговаривает как Гансик, подумала Гретхен. Никакой логики и непробиваемое упрямство! Гретхен вздохнула и побрела в кофейню.

Мама остолбенела, увидев забитый под завязку багажник и гору пакетов на заднем сидении, но ничего не сказала. Она молча взяла два пакета себе на колени и один поставила в ногах, чтобы чуть-чуть освободить Гретхен от продуктовых завалов.

Дорога домой тянулась бесконечно долго. Они ползли с черепашьей скоростью в длинной череде машин, двигавшихся от гипермаркета в город.

– Наверное, там впереди авария, – предположила мама.

Папа на это ничего не ответил.

– Хорошо бы попасть домой до того, как Магда вернется из школы, – добавила мама.

Папа продолжал молчать.

– Обычно по субботам все едут из города, а в город дорога свободна, – заметила мама.

Никакой реакции.

– Да, кстати, – продолжала мама. – Я завтра в Цветль не поеду. Перед бабушкиным маковым рулетом мне не устоять! А ведь будет еще жаркое из свинины… Сплошные соблазны! Тем более с твоей мамой не забалуешь – всех заставит есть!

– Ты и в прошлое воскресенье не ездила! – буркнул папа.

– Ну и что? – рассмеялась мама. – Скажи, что я заболела. Грипп!

– Это твое последнее слово? – спросил папа.

– По поводу поездки в Цветль – да, – ответила мама.

Дальше они всю дорогу молчали. Гретхен, задавленная грудой пакетов, совсем приуныла. Она все не могла решить, кто больше виноват в размолвке – папа или мама. А может быть, подумала она, Гансик прав, и во всем виновата Мари-Луиза?

В воскресенье мама действительно в Цветль не поехала. По этому случаю Магда тоже решила остаться дома. Папа, Гансик и Гретхен отправились без них и добрались быстрее, чем обычно, – уменьшение «полезного груза» за счет отсутствия мамы и Магды явно прибавило «мини» скорости.

Цветльская бабушка в мамин грипп не поверила.

– Что ты мне сказки рассказываешь?! – возмутилась она. – На той неделе встреча одноклассников, теперь грипп! Кому другому такими байками голову морочь! – Бабушка сморщила нос, прямо как Гретхен. – Вы что, поссорились? Семейный кризис?

Папа выложил все как на духу, и бабушка пришла в неописуемое негодование. Гретхен еще ни разу не видела ее такой сердитой. С бабушкиной точки зрения, вся эта мамина диета – чистой воды предательство по отношению к роду Закмайеров.

– Мы, Закмайеры, все фигуристые и пышные. Это у нас наследственное!

Гретхен возразила, что наследственность в данном случае ни при чем, ведь мама не из Закмайеров, а только вышла замуж за одного из представителей этого рода.

– Глупости! – отмела этот довод бабушка. – Теперь-то она Закмайер, а все Закмайеры – пухлые и упитанные! До замужества на нее без слез смотреть было нельзя! Соломина какая-то была, ветром сдуть могло!

Бабушку понесло: она все никак не могла остановиться и ругала на чем свет стоит все эти диеты, манию похудения, идиотские женские журналы, которые толкают недалеких читательниц на такие безобразия.

Папа сказал, что на сей раз виноваты не журналы, а некая Мари-Луиза – крайне неприятная особа, которую он сто лет уже не видел. Смутно помнит только, что она все время вертелась возле мамы, когда они только познакомились. Слава богу, потом она уехала в Англию, там вышла замуж и родила троих детей.

– Но теперь, – с тяжелым вздохом сказал папа, – она вернулась. Без мужа и с одним ребенком. Двое других остались с отцом в Англии. После развода она похудела на тридцать килограммов!

– Еще и разведенная! – презрительно проговорила бабушка. – И двоих детей сбагрила мужу! Ну молодец, нечего сказать! Разве ж это подходящая компания для твоей жены? Я бы на твоем месте запретила им общаться!

Папа попытался втолковать бабушке, что мама не малый ребенок, чтобы он мог ей запрещать с кем-то общаться.

– Да, но ты муж! А муж имеет право запретить своей жене делать то, что ему не нравится! – заявила бабушка.

– Я же не тиран! – возразил папа.

– А жаль, – тут же отреагировала бабушка. – Женщина, бросившая своих детей, – совсем не подходящее общество для приличных людей! Таких подруг надо гнать поганой метлой! – совсем уж разошлась бабушка.

– Правильно! Гнать поганой метлой! – поддакнул Гансик, уплетая за обе щеки маковый рулет.

В этот раз папа стал собираться домой раньше обычного. Бабушкины тирады ему явно действовали на нервы. Бабушка, со своей стороны, не стала их удерживать, потому что была недовольна папой. Она даже не поцеловала его на прощание, а только пробурчала:

– Нельзя быть таким мямлей! И в кого ты такой уродился?

Молча катили папа с Гансиком и Гретхен по разбитой дороге.

– А все-таки бабушка странная, – сказала вдруг Гретхен.

Папа ничего на это не ответил, зато Гансик тут же подал голос:

– Никакая не странная! Она права! Нечего маме водиться с этой Мари-Луизой!

– Да при чем здесь Мари-Луиза? Я о другом! Что такого плохого в том, если дети остаются у отца? Она так говорит, будто отцы – какие-то звери несусветные!

– Ничего такого она не говорила! – возразил Гансик. – Она говорила, что хорошая мать никогда не отдаст своих детей.

– Ага, а хороший отец, получается, отдаст… Интересно, почему? – ехидно спросила Гретхен.

– Потому что в природе существует материнский инстинкт, а отцовского инстинкта, кажется, не бывает, – вмешался в разговор папа.

– Значит, у тебя нет отцовского инстинкта? – решил уточнить Гансик.

– Не знаю, – честно признался папа.

– А вот если ты разведешься с мамой…

– Я не собираюсь разводиться с мамой, – не дал ему договорить папа.

– Ну хорошо, а вот если мама с тобой разведется, то…

– Мама не собирается со мной разводиться! – опять перебил его папа.

– Это понятно, но ведь можно представить себе такое, – продолжал гнуть свою линию настырный Гансик.

– Можно, – согласился папа, – теоретически.

– Я и говорю, теоретически, – не отставал Гансик. – А что будет тогда с нами?

Папа бибикнул и пошел на обгон молоковоза. Гретхен замерла. Обгонять здоровенную машину с цистерной на извилистой дороге – дело небезопасное, особенно если у тебя самого автомобиль, который выжимает максимум девяносто пять километров в час.

– Так кому мы достанемся? – спросил Гансик, когда папа опять вырулил на свою полосу.

Папа ответил, что не знает, потому что никогда на эту тему не думал.

– А ты бы взял нас к себе? – не отставал от него Гансик.

– Всех троих? – в папином голосе явно прозвучало легкое смятение.

– Да, всех троих! – ответил Гансик.

– Мама вас никогда не отдаст! – уклонился от прямого ответа папа.

– А если все-таки отдаст? – упрямо стоял на своем Гансик.

Папа всерьез задумался над неожиданной проблемой и попросил Гретхен дать ему сигарету. В трудных ситуациях ему всегда надо было закурить. Такая у него была вредная привычка. Гретхен выудила пачку из кармана папиной куртки и передала ему. Гансик, который в подобных случаях всегда рвался выступить в роли ассистента, был настолько поглощен проблемой разделения детей, что даже пропустил этот момент. Он неотрывно смотрел папе в затылок и напряженно ждал ответа.

– Значит, вы бы хотели жить со мной? – спросил папа.

– Ну допустим, – ответила Гретхен.

– Тогда я попытался бы как-то устроить нашу жизнь, – твердо сказал папа и, похоже, почувствовал себя настоящим героем. – Вот только как с Магдой быть – не знаю, – добавил он гораздо менее героическим тоном. – Мне будет с ней довольно трудно справиться. Ведь она еще такая маленькая!

Продолжая рулить одной рукой, папа принялся другой теребить усы и скоро уже навертел множество вопросительных знаков вперемешку с восклицательными.

– Вот видишь! – воскликнула Гретхен, поворачиваясь к Гансику. – Может быть, у Мари-Луизы была такая же ситуация! Старшие дети захотели остаться с папой в Англии, а малыша он не смог взять к себе!

– Что ты все время защищаешь эту тетку! – возмутился Гансик и бросил в сторону Гретхен сердитый взгляд. – Если бы она была хорошей матерью, дети не захотели бы жить с отцом!

– А если он – хороший отец? – с хитрой улыбкой спросила Гретхен.

– Чушь cобачья! – заорал Гансик.

Гансик всегда так орал, когда у него не хватало аргументов. Гретхен знала эту его особенность и не обижалась. Она просто отвернулась от него, помня мамин совет: никогда не демонстрировать глупцу свое умственное превосходство. Папа же продолжал вслух развивать неожиданно возникшую тему, прикидывая так и этак, как будет выглядеть их жизнь втроем. В результате он пришел к выводу, что главное – правильно распределить обязанности и перестроиться, тогда все будет работать как часы. Без проблем! Гретхен вслушивалась в папины рассуждения и не переставала удивляться, как ловко он все придумал: в основе гипотетической жизни втроем лежало справедливое распределение обязанностей между Гансиком и Гретхен, которым предстояло заниматься совсем не детскими делами – стиркой, уборкой, готовкой и прочими домашними заботами. Папе же самому особо перестраиваться не придется. На его долю выпадало только зарабатывание денег да приготовление яичницы со шкварками. Так что в целом жизнь втроем представлялась папе вполне приемлемой и даже приятной.

Гретхен не успела высказать критические замечания по поводу такого плана, потому что они как раз подъехали к дому.

– А ты все еще сердишься на маму? – спросил Гансик.

Перед их отъездом в Цветль папа с мамой не обмолвились между собой ни словом и смотрели друг на друга не слишком ласково.

– Нет, больше не сержусь, – ответил папа. – Я все обдумал. Чего сердиться? Нет никакого смысла. Рано или поздно она плюнет на это свое голодание. Надо просто набраться терпения.

Гретхен не любила вмешиваться в чужие дела, но сегодня, решила она, придется поступиться правилами.

– А знаешь, – сказала она, когда они с папой и Гансиком подходили к дверям квартиры, – может быть, тебе действительно не стоит все время называть ее мамой. Она не любит этого. Звучит как-то не очень, правда!

– Да? Ты считаешь? – переспросил папа, доставая ключи от квартиры.

Он открыл дверь и, заговорщицки кивнув Гретхен, прокричал с порога:

– Элизабет! Это мы! Элизабет, ты где?

Папа направился в гостиную, Гретхен и Гансик – за ним. На пороге гостиной он резко затормозил и уставился на мягкий уголок. Там, в кресле, сидела мама, а напротив нее, на черном кожаном диване, устроился пожилой седовласый господин с трубкой, который держал Магду на коленях!

– А, это вы! – воскликнула мама, явно в замешательстве. – Что-то вы рано вернулись!

– Может, нам уйти? – спросил папа ледяным тоном.

Магда сползла с коленей незнакомца и подбежала к папе.

– Позвольте представить вам моего мужа и старших детей, – сказала мама, обращаясь к старику.

Тот поднялся и подал руку всем по очереди – папе, Гретхен и Гансику. При этом он что-то бормотал себе под нос, вероятно, свое имя.

– Ну что же, – проговорил старик, обращаясь к маме, – не смею более занимать ваше время. Мы обо всем договорились. До завтра, сударыня!

Отвесив легкий поклон папе, он, прихрамывая, направился в прихожую; мама поспешила следом.

– Ваша шляпа, господин профессор, ваша трость, господин профессор, – послышался мамин голос.

– Благодарю вас, сударыня, – раздалось в ответ.

Магда потянула папу к обеденному столу. Там стояла ваза с огромным букетом желтых роз.

– Понюхай, как пахнут! – сказала Магда. – Это профессор принес!

Папа нюхать розы отказался.

В прихожей хлопнула дверь.

– Что это еще за профессор? – спросил Гансик у Магды.

– Ну, у которого мама домработницей будет, – объяснила Магда.

– Кем будет мама? – папа схватил Магду за руку, да с такой силой, что та от неожиданности взвизгнула. – Повтори, кем она будет?

– Я уже говорила! – пропищала Магда. – Домработницей у профессора! Пусти! Мне больно!

Папа отцепился от Магды. Тем временем мама вернулась в гостиную и села в кожаное кресло. Магда подбежала к ней, чтобы пожаловаться на папу.

– Папа мне больно сделал! – сказала она, показывая руку.

Мама погладила больное место и посмотрела на мужа.

– Что все это означает? – строго спросил он. – Что этот трухлявый пень делал у нас в доме?

Папа подошел почти вплотную к маминому креслу и принялся отчаянно теребить свои усы, как будто они были накладные и ему хотелось поскорее от них избавиться.

– Это не трухлявый пень, а господин Майзенгайер, профессор. Он живет один, и ему нужен человек, который будет следить за порядком в доме. Вот этим я и займусь. С завтрашнего дня.

– Ты что, рехнулась?! – завопил папа.

Гретхен никогда еще не слышала, чтобы папа так орал. Магда от испуга уткнулась маме в колени.

– Да успокойся ты! – сказала мама. – Работа только по утрам. К приходу детей из школы я уже сто лет как буду дома!

Но это нисколько не успокоило папу. Он, правда, перестал кричать, но зато теперь метался по гостиной, как зверь в клетке, и говорил, говорил, говорил. Во-первых, он достаточно зарабатывает, чтобы избавить свою жену от необходимости работать. Во-вторых, если ей нечем заняться, то он готов ей помочь и показать, сколько всего полезного еще можно и нужно сделать в доме. И в-третьих, если ее обуревает такая жажда деятельности, то вовсе не обязательно идти в домработницы, а лучше выбрать работу поприличнее. Ответственный работник макаронной фабрики не может быть женат на прислуге!

От этой пламенной речи папа изрядно устал и в изнеможении плюхнулся на диван. Мама вытянула изо рта длиннющую нить жвачки, намотала ее на палец и сказала:

– Во-первых, ты не можешь мне ничего запретить, мы же не в Средневековье живем. Во-вторых, дело не в том, сколько ты зарабатываешь, а в том, что я хочу зарабатывать сама! И в-третьих, я вовсе не в домработницы нанялась, домработница у профессора уже есть. Магде просто это слово нравится. В действительности же профессор пригласил меня в помощницы, и о таком месте можно только мечтать!

Дальше мама объяснила, что место это ей устроила Мари-Луиза, причем на очень выгодных условиях: работать она будет без договора, то есть не нужно будет платить никаких отчислений, при этом профессор назначил ей щедрое жалованье и к тому же живет совсем рядом. И приходить минута в минуту тоже не обязательно. А если один день она и вовсе не сможет прийти – тоже не беда.

– Очень даже подходящая для меня работа, – сказала мама. – Моя задача – готовить и гулять с собакой. Так что я буду много бывать на свежем воздухе!

– С каких это пор ты вдруг заскучала по свежему воздуху? – удивился папа.

– С тех пор как решила изменить себя! – ответила мама. – Потому что, если хочешь похудеть, нужно в первую очередь изменить свою жизнь! Тут все взаимосвязано, понимаешь?! Быть женой, матерью, домохозяйкой – это, конечно, прекрасно, но для меня недостаточно, у меня есть и другие жизненные цели!

Папа всплеснул руками и воскликнул:

– Ну, это уже ни в какие ворота! Что это за жизненная цель такая – обихаживать дряхлого старика?! Может, нам завести четвертого ребенка? Хоть посмотреть будет приятно!

Мама выпрямилась в кресле и сидела теперь с прямой спиной, как будто аршин проглотила.

– Выбирай, пожалуйста, выражения! И думай, что говоришь! Четвертый ребенок, между прочим, мне за работу не заплатит!

– Ну не заплатит, и что? – папа вскочил с дивана и снова принялся мерить шагами гостиную. – При чем здесь вообще деньги?! У нас денег в банке – больше, чем у некоторых долгов! Чего тебе не хватает? Хочешь большую машину – пожалуйста! Новую мебель? Пожалуйста! Шубу норковую? Пожалуйста! – Папа даже остановился, пораженный собственной щедростью. – Ты ведь сама сколько раз говорила, что новую мебель покупать не будем, потому что и старая еще послужит, что шубы тебе не надо, что «мини» – единственный разумный выбор в эпоху экономии энергии! – Папа опять зашагал по комнате. – Это ведь была твоя идея – откладывать деньги, чтобы купить дом где-нибудь в деревне! Возьми все отложенные деньги и делай с ними что хочешь!

– Ты что, меня совсем не слышишь? – возмутилась мама. – Я хочу сама зарабатывать! Понимаешь, сама! Чтобы у меня были свои деньги!

– А чем тебя мои деньги не устраивают? Я же тебе не мешаю их тратить!

– Это как посмотреть, – сухо ответила мама. – В любом случае, мне нужны собственные деньги, которыми я могла бы свободно распоряжаться.

– И на что ты собираешься пустить эти свои собственные деньги? – поинтересовался папа.

– Есть у меня кое-какие планы, но пока их рано еще обсуждать… – уклонилась мама от прямого ответа.

Гретхен надоело слушать, как ссорятся родители, и она потихоньку ушла из гостиной. Все это страшно глупо. И то, что маме вдруг понадобилось непременно самой зарабатывать деньги, глупо, и то, что папа против, тоже. Гретхен отправилась в кухню в надежде найти что-нибудь съестное. Но никакой еды не обнаружилось. Ничего удивительного, потому что обычно по воскресеньям они ужинали у бабушки в Цветле. Откуда маме было знать, что вопреки обыкновению бабушкин ужин в этот нескладный день вдруг выпадет из программы.

В прихожей зазвонил телефон. Гретхен побежала к аппарату и сняла трубку. Флориан Кальб. Гретхен еще ни разу не разговаривала с ним по телефону, и ее от неожиданности пробила дрожь.

– Извини за беспокойство, – сказал Флориан, – но я ни до кого не могу дозвониться, никого нет дома. А мне нужно узнать задания по математике за всю неделю, потому что я завтра собираюсь прийти. – Тут Флориан перешел на шепот: – Предки требуют, чтобы я сделал домашку за все пропущенные дни! – Потом он снова заговорил нормальным голосом: – Продиктуешь, что задано? И спасибо, что довела меня до дома! – прошептал он в трубку. – Похоже, я тогда изрядно надрался…

– Да нет, ничего особенного, – тактично сказала Гретхен. – А с математикой… – она замялась. – На последнем уроке мы проходили новые уравнения… Довольно противные… – Гретхен набралась духу и выпалила: – Если хочешь, могу дать списать. Хоть сейчас… Принести тебе тетрадь?

– Это было бы круто! – тихо ответил Флориан и добавил совсем уже еле слышно, так что Гретхен с трудом смогла разобрать слова: – Только приходи не раньше половины седьмого, когда мои двинут в кино. А то еще начнут выступать, что я списываю, а не сам делаю…

Флориан умолк. Гретхен услышала знакомый скрипучий голос. Судя по всему, скрипун подошел к Флориану.

– Что ты так долго разговариваешь по телефону? – строго спросил он.

– Давай проверим, – снова раздался в трубке голос Флориана. – Значит, номер 1246, примеры а, б, в, г, д, е. И на странице 92 последние пять примеров. Спасибо, Отто! До завтра! – попрощался Флориан и отключился.

Гретхен пошла в ванную комнату. До встречи оставался еще час, и она хотела потратить его на то, чтобы «навести красоту». Но как наводить эту самую красоту, Гретхен толком не знала. До сих пор она обходилась без всяких ухищрений. Кожа у нее была нежная и чистая, как у многих полных людей, ресницы – длинные и густые, щеки – розовые, губы – яркие. Гретхен наложила легкие голубые тени на веки. Больше ей ничего в голову не пришло. Можно было, конечно, еще подвести глаза черной тушью. Один раз мама ей так делала, когда в школе был карнавал. Папа тогда заявил, что с такой подводкой Гретхен похожа на племенную корову на выставке сельхоздостижений. Надо же было такое придумать! Но как знать, вдруг и Флориан придерживается похожих взглядов, подумала Гретхен и решила не рисковать.

Гретхен выбрала себе джинсы из запасов Гансика и попыталась втиснуться в них, что оказалось делом непростым. Чтобы застегнуть молнию, пришлось лечь на пол – в таком положении живот втягивается. Но лишний жир – штука коварная! В одном месте прижмешь – в другом вылезает! Застегнуть-то джинсы она застегнула, но теперь над поясом по всей окружности нависала порядочная колбаса. Гретхен достала из шкафа мамину черную шелковую блузку и надела ее. Получилось очень даже модно: свободный фасон и ничего лишнего не торчит. Спасительный пятидесятый размер надежно все скрывал.

Оставалось разобраться с прической. Гретхен собрала волосы в пучок на макушке, потому что где-то читала, что это визуально удлиняет лицо.

Гретхен набросила плащ, взяла свою тетрадку по математике и, заглянув в гостиную, сообщила:

– Я пошла к Флориану Кальбу отнести задание по математике!

Папа с мамой все еще громко ссорились. Гансик с Магдой чинно сидели за столом и внимательно слушали то одного, то другого, как будто перед ними разыгрывалась какая-то увлекательная пьеса, а сами они – зрители в кукольном театре.

Никто из них на слова Гретхен не отреагировал, поэтому она на всякий случай повторила:

– Я пошла к Флориану, отнесу ему математику!

Опять никакой реакции. Гретхен затворила дверь в гостиную и отправилась по своим делам.

В двадцать пять минут седьмого она уже стояла перед домом Флориана, но звонить в дверь пока боялась. Она ведь не знала, к какой породе людей относятся скрипун и его жена – к тем, кто вечно опаздывает, или к тем, кто всегда выходит из дома заблаговременно. О своих родителях, к примеру, Гретхен знала: если они назначали выход из дома на половину седьмого, то раньше семи это счастливое событие точно не произойдет.

Гретхен решила не торопиться и заняла позицию возле единственной освещенной витрины в доме, где жили Кальбы. От нечего делать она принялась разглядывать выложенные в витрине покрасочные пистолеты самых разных типов и размеров. Ровно в половине седьмого родители Флориана вышли на улицу. Гретхен подождала, пока они дойдут до перекрестка. Только тогда она подбежала к домофону и нажала на кнопку возле таблички с фамилией Кальб и номером квартиры – 21, запомнила Гретхен. Дверь загудела и открылась. Гретхен пришлось одолеть 144 ступеньки. Когда она, запыхавшись, добралась до пятого этажа, Флориан уже поджидал ее на пороге.

– Давай скорей! – сказал он, махнув рукой. – Чтоб соседи не увидели!

Он буквально втащил Гретхен в квартиру, что несколько удивило ее. Она ж не ведьма какая, чтобы прятать ее от соседей. Им-то наверняка до лампочки, сам делает Флориан домашние задания или списывает! Но еще больше Гретхен удивила прихожая в квартире Кальбов.

Мама назвала бы подобный интерьер «мечтой тетушки Эммы». Так мама называла все, что ей казалось пошлым, некрасивым и никчемным, потому что это напоминало ей папину сестру, тетю Эмму, вся квартира которой была забита кучей несуразных предметов. Прихожая у Кальбов сверкала розовыми обоями с золотым узором, которые по-своему сочетались с телефоном в красном бархатном чехле на столике с изогнутыми ножками. Рядом красовалась подставка для зонтиков в виде слоновьей ноги. Рога, служившие крючками для верхней одежды, торчали из стены, обитой мягкой стеганой панелью с «Подсолнухами» Ван Гога. Все это освещалось множеством бра, развешанных по стенам тут и там. Не менее впечатляюще выглядела и домашняя обувь Флориана: на ногах у него были какие-то фетровые ботики в желто-коричневую клетку с металлическими пряжками. Даже цветльская бабушка сочла бы такие боты старомодными.

– Вот тебе математика, – сказала Гретхен, протягивая Флориану тетрадь.

– Да ты проходи, – предложил Флориан и повел Гретхен к себе в комнату по устланному навощенным линолеумом коридору.

Комната Флориана напоминала казарму. Во всяком случае, Гретхен именно так представляла себе солдатское жилье: кровать, шкафчик, стол, стул. Что еще нужно молодому человеку?

Гретхен присела на краешек железной кровати.

– Тебе подиктовать? – спросила она.

Флориан кивнул. Он сел за стол и открыл свою тетрадь по математике. Гретхен надиктовала ему целых три страницы разных уравнений со всякими a, b, c и x, y, z, а потом попыталась объяснить построение углов и треугольников со всеми средними линиями, медианами и биссектрисами. Но Флориан никогда особо не блистал в математике, так что Гретхен пришлось подойти к столу и показать наглядно.

– Смотри: ставишь циркуль сюда, делаешь засечку! – объясняла она. – Потом второй раз. Через эту точку и вершину проводишь линию – получается биссектриса…

Увлеченная объяснениями, Гретхен даже не почувствовала, что слишком близко наклонилась над Флорианом и теперь ее грудь касается его плеча. Это вышло не специально, она совершенно не собиралась прижиматься к нему. Гретхен вообще старалась держаться от Флориана подальше, чтобы ненароком не обнаружились ее «колбасные прелести», и потому изо всех сил втягивала живот. Но если втягивать живот, то грудь автоматически выставляется вперед – это знает всякий ребенок, даже не занимающийся гимнастикой.

Зато Флориан прикосновение сразу почувствовал. Он покраснел до ушей и с трудом понимал, что говорит Гретхен. В голове у него шумело, и все ее команды вроде «циркуль сюда» и «откладываем здесь» тонули в этом гуле. Флориан стал потихоньку отодвигаться и скоро наполовину съехал со стула.

– Садись! Чего стоять! – сказал он сдавленным голосом, показывая на освободившееся место.

Гретхен села, и стул накренился. У него подломились ножки, причем именно с той стороны, где попыталась угнездиться Гретхен. Медленно, но верно они начали заваливаться. Этому дряхлому стулу давно уже пора было на свалку! Гретхен невольно уцепилась за Флориана, который честно попытался спасти ее от падения, но все кончилось тем, что оба они очутились на полу – в обнимку, придавленные сверху колченогим стулом.

– Ты не ушиблась? – испуганно спросил Флориан.

– Да нет, – ответила Гретхен, хотя рухнула она прямо на отвалившиеся ножки, которые теперь больно врезались ей в бок.

– От тебя вкусно пахнет, – сказал Флориан.

Вкусно пахла мамина блузка. Мама душилась «Miss Dior».

– Так пахнет в августе на виноградниках, – добавил Флориан и уткнулся носом в шею Гретхен.

Гретхен засмеялась: шея у нее была самым «щекотливым» местом.

– Ты когда-нибудь целовалась? – спросил Флориан.

Гретхен на это ничего не ответила. До сих пор она целовалась только с родственниками, но это ведь не настоящие поцелуи. В ее любимых романах отсутствие опыта в «поцелуйном деле» считалось скорее добродетелью, зато в школе, судя по разговорам с Сабиной, – наоборот, признаком непроходимой отсталости. Если тебя еще никто не целовал или ты сам никого не целовал, то, с точки зрения большинства, такая «второсортная личность» не заслуживает внимания и место ей – в детском саду. Гретхен решила, что самое время высвободиться из объятий Флориана. К тому же ей надоели противные ножки от стула – лежать на них все-таки было не слишком удобно. Гретхен попыталась откатиться в сторону, но Флориан и не подумал отцепляться.

– Пусти! – пропыхтела Гретхен.

Флориан еще крепче стиснул ее и поцеловал. Гретхен часто представляла себе первый поцелуй. Но обдумать, насколько поцелуй Флориана соответствует ее представлениям, она не успела, потому что в этот самый момент раздался крайне неприятный звук, изрядно ее напугавший. В ту секунду, когда губы Флориана коснулись губ Гретхен и та от неожиданности отпрянула, мамина блузка, зацепившаяся за ножку стула, сделала «хрясь» и разъехалась на спине. Натуральный шелк, похоже, плохо сочетается с натуральным деревом!

Теперь у Гретхен на спине зияла прореха, сверху донизу. Мамина блузка была безнадежно испорчена. Гретхен расстроилась. А Флориан, не подозревавший о ее терзаниях – ведь он не знал, что блузка мамина и к тому же дорогая, – решил закрепить успех и поцеловал Гретхен еще раз. При этом его руки настырно пытались нащупать ее грудь. Это Гретхен совершенно не понравилось. Она вяло дала себя поцеловать второй раз, никак особо не участвуя в этой процедуре, и, как только Флориан оторвался от нее, поспешила напомнить:

– У нас еще целых два треугольника не сделаны!

– Плевать на треугольники! – пробормотал Флориан и нацелился на третий поцелуй.

Гретхен удивилась тому, что и после этой третьей атаки в ее душе ничто не шевельнулось – никакого глубокого чувства, которое должно было бы захватить ее целиком и полностью, не обнаруживалось. Флориан же, судя по всему, был страшно доволен. Широкая улыбка от уха до уха расплылась по его раскрасневшейся физиономии. Он потянулся к Гретхен, явно намереваясь расстегнуть пуговицы на маминой блузке. Гретхен решительно воспротивилась.

– Ты же теперь моя подруга, а раз так, я имею право видеть тебя голой!

Гретхен обеими руками закрыла доступ к пуговицам. Никто не имеет права видеть ее жир, нависший над поясом джинсов!

– Прекрати, иначе я закричу! – пригрозила она.

Угроза подействовала. Флориан оставил мамину блузку в покое. Он принес из кухни два стула и приготовился дальше чертить треугольники под руководством Гретхен.

– Но только давай в школе никому о наших отношениях рассказывать не будем, – сказал он, проводя биссектрису.

– Почему? – спросила Гретхен.

– Чтобы про нас не болтали. Я этого не люблю, – объяснил Флориан.

Такой довод показался Гретхен убедительным.

Часам к восьми они управились с треугольниками. На прощание Флориан еще раз поцеловал Гретхен. К счастью, на этот раз к пуговицам он не тянулся.

На обратном пути Гретхен все думала о том, как встретят ее домашние после таких событий. Она была уверена: по ее лицу яснее ясного, что произошло. Но оказалось, что до ее лица тем вечером совершенно никому нет дела. Дома ее встречал только Гансик. Он обосновался в кухне и поедал маринованные огурцы.

– Мама уже спит. Магда тоже. А папа отправился в ресторан, чтобы порадовать себя гуляшом.

Гретхен подумала, что, пожалуй, и ей пора на боковую, но Гансик уговорил ее сыграть в карты. Решили резаться в очко, на кукурузу. Чтобы не мешать Магде, они расположились в кухне и погрузились в игру. За этим занятием время пролетело незаметно. Около полуночи открылась входная дверь – вернулся папа.

– А что это мои зайчики еще не в сарайчике? – проговорил он, заходя в кухню.

Взгляд у него был какой-то мутный, и язык шевелился с трудом.

– Ты что, пьяный? – удивился Гансик.

– Только самую малость выпил! – сообщил папа.

– Может, тебе нужно что-нибудь? – спросила Гретхен.

– Нет, зайчик мой, ничего бедному папе уже не нужно! – проговорил он и направился в темную гостиную.

Там он растянулся на диване и затих.

Гретхен с Гансиком отложили карты и пошли за папой.

– Пап, шел бы ты в кровать! Лег бы как следует… – сказала Гретхен.

– Папа будет спать тут, – раздалось с дивана. – Папа отказывается спать в чужой постели! Хорошо бы только одеяльце… Зайчики мои, принесите папе его одеяло…

– Чего он хочет? – переспросил Гансик.

– Просит принести его одеяло! – ответила Гретхен.

Только вот своего одеяла у папы не было. Обычно они с мамой накрывались одним, двуспальным.

– А мама что, без одеяла останется? – озадачился Гансик.

– Разрезать пополам! Ровно посередине, – пробормотал папа, слегка приподнявшись. – Левая половина моя! – заявил он и снова вытянулся на диване.

Гретхен взяла клетчатый плед, которым мама укутывала ноги, когда смотрела телевизор, и собралась уже накрывать папу им.

– Нет, плед не годится! – воскликнул Гансик. – Он же совсем короткий!

Он сбегал в детскую и притащил свое пуховое одеяло.

– А я плед возьму, мне в самый раз! – великодушно сказал Гансик.

Папа натянул пухлое одеяло на голову. Гретхен с Гансиком еще постояли немного, прислушиваясь к жизни в недрах пуховой горы. Вскоре оттуда донеслось мерное посапывание, и они решили, что можно отправляться к себе. По дороге в детскую оба страшно зевали. Сказывалась усталость. Сегодняшний день всех изрядно вымотал. Настолько, что у Гретхен с Гансиком не было сил даже пожелать друг другу спокойной ночи.

На следующий день Гретхен пришла в школу совершенно невыспавшейся и с трудом сдерживала зевоту. На большой перемене она осталась в классе в надежде, что Флориан посмотрит на нее хотя бы украдкой или подаст еще какой-нибудь знак. Конечно, не нужно рассказывать всем об их отношениях, но устраивать из этого совсем уж несусветную тайну – тоже лишнее, считала Гретхен. Флориан в компании с Отто Хорнеком и несколькими другими мальчиками отправился во двор. Когда после звонка они вернулись в класс, вид у них был какой-то глумливый. За весь день Флориан так ни разу и не посмотрел в сторону Гретхен, а после уроков сделал вид, что страшно занят разговором с Александром Хюберлем, и тоже ее проигнорировал.

Совершенно подавленная, Гретхен отправилась домой вместе с Сабиной.

– Это правда? – вдруг спросила Сабина с противным смешком, когда они уже собрались прощаться.

– Что правда? – не поняла Гретхен.

– Урсула Коль сказала, что ей сказала Урсула Майер, что той сказал Отто Хорнек, что Флориан сказал ему, что он вчера тебя целовал. И за грудь трогал.

Гретхен побледнела. Лицо ее стало белым как полотно. На глаза навернулись слезы.

– Чего реветь-то? – попыталась сгладить ситуацию Сабина.

Гретхен больше не могла сдерживать нахлынувшие слезы.

– Оставьте меня все в покое! – выдавила она и бросилась бежать.

Слезы текли у нее рекой, Гретхен ничего не видела вокруг. У самой парадной она со всего размаха врезалась в господина Свободу.

– А кто это у нас тут плачет? – шутливо спросил он. – Не надо плакать. До свадьбы все заживет! Перемелется – мука будет!

Господин Свобода протянул Гретхен бумажный платок. Она утерла слезы и громко высморкалась.

– Что, двойку схватила? – сочувственно поинтересовался господин Свобода.

Гретхен покачала головой и вошла в дом.

Гансик и Магда уже обедали, бодро уплетая понедельничную лапшу с ветчиной.

– Гретхен, у тебя насморк? Или ты плакала? – спросила мама.

Гретхен ничего не ответила. Молча она села за стол и принялась уныло ковыряться в тарелке. Дождавшись, пока Гансик с Магдой закончат есть и уйдут в детскую, она, заливаясь слезами, все рассказала маме. Та возмутилась безобразным поведением Флориана. Из-за порванной блузки она нисколько не расстроилась.

– Я ее все равно не любила, – сказала мама. – Больно мрачная, от нее сразу настроение прямо похоронное.

Ее беспокоило совсем другое.

– И как это тебя угораздило влюбиться в такого типа, Гретхен? Не понимаю…

Гретхен пообещала как следует подумать и, может быть, пересмотреть свое отношение к Флориану.

– Вот и правильно, дорогая, – сказала мама. – А я пойду в магазин, надо на завтра продуктов купить.

Только когда мама ушла, Гретхен сообразила, что сегодня у нее был первый рабочий день. «А я даже ни о чем не спросила!» – подумала Гретхен. Но когда на душе так тошно, обо всем забываешь и ни до кого нет дела.

Глава пятая,

Гретхен погрузилась в размышления. Она попыталась разобраться со своими чувствами к Флориану Кальбу и понять, можно ли эти чувства назвать «настоящей любовью» или речь идет скорее о «сердечной склонности», возникшей по недоразумению. Она уже практически пришла к выводу, что все произошедшее – роковая ошибка, как вдруг зазвонил телефон. Гансик снял трубку и через секунду сообщил:

– Гретхен, с тобой желает говорить господин Скальп.

– Кто-кто? – переспросила Гретхен.

– Какой-то Скальп, а может, Кальб, не знаю, – сказал Гансик и протянул Гретхен трубку.

Гретхен подошла к телефону с твердым намерением сказать Флориану, чтобы он оставил ее в покое и что он для нее умер, отныне и навсегда. А потом она сразу повесит трубку и не станет слушать, что он там будет мямлить в ответ. Она покажет, что почем! Сейчас получит по заслугам!

Но, к сожалению, едва Гретхен взяла трубку, Флориан затараторил как из пулемета. Гретхен уже собралась с духом, чтобы вылить на него все свое презрение, как он выпалил, что стоит в телефонной будке возле ее дома и у него больше нет мелочи, чтобы говорить дальше, так что он просто будет ждать Гретхен на улице. Раздался щелчок, и трубка загудела: «Ту-ту-ту». Либо Флориан сам прервал разговор, либо деньги кончились.

Если бы мама была дома, Гретхен могла бы с ней посоветоваться, что делать. Наверняка мама сказала бы, что лучше всего проигнорировать этого типа и с презрением отвергнуть его домогательства – пусть себе торчит в телефонной будке до посинения. Но мама ушла в магазин, а Гансик с Магдой в советчики не годились.

Гретхен подбежала к окну в родительской спальне. Оттуда была хорошо видна телефонная будка, возле которой стоял Флориан Кальб и неотрывно смотрел на парадную их дома. Гретхен отметила про себя, что Флориан выглядит весьма привлекательно. Высокий, стройный, загорелый, он казался каким-то дерзким, интересным и необыкновенным. Как молодой ковбой из рекламы, готовый проскакать сто миль за удравшей коровой!

В спальню вошел Гансик.

– Ты чего там разглядываешь? – спросил он, застав сестру за таким необычным занятием. Гретхен вообще-то не имела привычки без дела пялиться в окошко. Не говоря уже о том, чтобы прятаться за шторой и подсматривать в щелку за происходящим на улице.

– Да ничего, – буркнула Гретхен.

Но Гансик решил сам убедиться в том, что снаружи действительно ничего достойного внимания нет. Он отодвинул штору и расположился на подоконнике. Сверху были видны только крыши проезжавших мимо машин и шляпы прохожих. Еще обнаружилась одна детская коляска и какой-то старик на велосипеде. Вот и всё. Гансик уже собрался было покинуть свой наблюдательный пост, как вдруг заметил Флориана, прислонившегося к телефонной будке.

– Там тип из твоего класса… Торчит возле автомата, – сообщил Гансик.

– Знаю, – отозвалась Гретхен. – Он меня ждет!

– Этот красавчик? Тебя? Ни за что не поверю! – отрезал Гансик.

Он явно хотел сказать: «Не смеши! Кому ты нужна, такая хавронья? Уж такой супермен точно не про твою честь!»

Гретхен наморщила нос и сунула прядку волос в рот.

– Спорим, что меня? – сказала она с вызовом. – На десятку!

– По рукам! – согласился Гансик.

Гретхен побежала в прихожую, набросила плащ и поправила перед зеркалом челку.

Она уже была на пороге, когда в прихожей возник Гансик.

– Постой-постой! А чем докажешь? Так каждый может с три короба наврать! – решил обсудить условия спора он.

– Шагай к окну, сам все увидишь: сейчас я выйду и с ним заговорю, – попыталась отмахнуться от брата Гретхен.

– Это еще ничего не доказывает! – гнул свою линию Гансик, осознавший, что вполне может потерять десятку. – Подумаешь, дело – подойти к однокласснику, сказать: «Привет! Ты чего тут топчешься? Домашку сделал?», ну и так далее – большого ума не надо.

А вот если этот парень действительно поджидает Гретхен, продолжал развивать свою мысль Гансик, то он, Гансик, как человек, поставивший на кон последнюю десятку, вправе рассчитывать на то, что они вместе пойдут по улице, за ручку или под ручку, а еще лучше – в обнимочку.

– Он ведь только что звонил! Ты же сам подходил к телефону! Какие тебе еще нужны доказательства?! – возмутилась Гретхен.

– Почем мне знать, кто тебе звонил? Уж точно не этот типчик внизу! – Гансик явно не собирался отступать. – Ну сама подумай: это каким придурком нужно быть, чтобы звонить из будки возле самого нашего дома? Телефоны – для того, чтобы поговорить с кем-нибудь, кто от тебя далеко. А тут – поднялся по лестнице, нажал на кнопку: дзинь-дзинь, дверь открылась – и разговаривай сколько влезет. Дешево и сердито!

– Сам ты придурок! – буркнула Гретхен и выскочила из квартиры.

Сейчас она покажет Гансику! Совсем обнаглел! Считает ее последней замухрышкой, на которую ни один нормальный парень и не взглянет, не говоря уже о том, чтобы назначить свидание! А с Флорианом она тоже сейчас разберется! Скажет ему прямо в лицо то, что собиралась сказать по телефону. Так даже лучше будет! Кроме ледяного тона она пустит в ход испепеляющий взгляд и сразит его наповал!

Гретхен сбежала по лестнице. Прежде чем выйти на улицу, она слегка притормозила, перевела дух и прикинула, с чего начать обличительную речь. Первая фраза получилась такая: «Я пришла, чтобы сказать, что не желаю больше с тобой общаться, потому что ты – подлая свинья!»

Но пустить в ход эту заготовку Гретхен не успела. Флориан опять ее опередил. Едва завидев Гретхен, он закричал:

– Ну наконец-то! Где ты застряла? А то я торчу тут как пень. Думал, ты уж совсем не придешь. Даже решил, вот досчитаю до ста – и пойду.

Гретхен подошла вплотную к Флориану. Она была почти на голову ниже его, что делало ее положение крайне невыгодным – приходилось смотреть на него снизу вверх. Гретхен это совершенно не нравилось: ведь если бы она могла смотреть на него сверху вниз, то презрение во взгляде получилось бы гораздо более убедительным.

– Ты чего? – спросил Флориан и положил ей руки на плечи.

Гретхен подумала: «Ну что, братец, проиграл свою десятку?!», а вслух сказала:

– Лапы убери!

Флориан отпрянул от неожиданности и сунул руки в карманы.

– Предков боишься, что ли? Они нас могут увидеть? – спросил Флориан.

Гретхен не стала объяснять, что ее родители, ни папа, ни мама, никогда не будут, как некоторые, скрипеть и не начнут читать нотации, если какой-нибудь «ковбой» положит их дочери руки на плечи. Гретхен хотелось поскорее избавиться от заготовленной фразы, но она вдруг куда-то пропала, и остался только жалкий огрызок, который Гретхен решила все-таки бросить Флориану в лицо, пока не поздно.

– Ты – подлая свинья! – изрекла она и тут вспомнила все остальное, но от волнения перепутала последовательность, и получилась совершенная несуразица: – Не желаю больше с тобой общаться, поэтому я пришла к тебе!

Флориан совершенно оторопел от такого заявления.

– Почему? – только и сумел выдавить он.

Гретхен собралась развернуться и пойти домой. Самое главное она, в конце концов, сказала! С презрением, конечно, вышла промашка, потому что на глаза у нее навернулись слезы и задуманный холодный взгляд не сложился. Еще не хватало сейчас разреветься! Вот почему Гретхен решила поскорее убежать. Но Флориан не дал ей уйти. Он схватил ее за руку и потребовал объяснения:

– Почему это я подлая свинья? Ничего себе заявленьице! Сначала скажи, что ты имеешь в виду, а потом можешь идти!

Гретхен попыталась вывернуться, но Флориан вцепился в нее мертвой хваткой. В какой-то момент у Гретхен все же получилось вырваться, но свобода далась ей дорогой ценой: ее плащ остался в руках у Флориана.

– Отдай сейчас же! – крикнула Гретхен.

– Не отдам! – твердо и решительно сказал Флориан, прижимая плащ к себе. – Почему я подлая свинья?

Гретхен была в отчаянии. Она понимала, что с таким сильным парнем, как Флориан, ей не справиться, а уйти без плаща тоже не могла. Другого-то у нее не было. К тому же на Гретхен была только тонкая футболка, которая совсем не грела. Не говоря о том, что совершенно не скрывала ее «колбас» и живота – всё на виду. Выхода не было, пришлось уступить.

– Отдай плащ, тогда скажу! – потребовала Гретхен.

– Честное слово? – Флориан не торопился расставаться с добычей.

– Честное слово! – ответила Гретхен.

Флориан протянул ей плащ, Гретхен быстро надела его, запахнула поплотнее и скрестила руки на груди.

– Ну говори! – Флориан явно начал терять терпение.

«С такими подлецами можно особо не церемониться и совершенно не обязательно выполнять обещания! – подумала сначала Гретхен. Но потом рассудила иначе: – Нет, если он ведет себя подло, то это не значит, что и я должна вести себя так же. Раз дала слово, надо держать!»

Гретхен вздохнула и выпалила:

– Ты подлая свинья, потому что разболтал всему классу о том, что было вчера!

– Ничего подобного! Никому я не разбалтывал! – воскликнул Флориан. Лицо у него порозовело, а уши и вовсе запылали огнем.

– Нет, разболтал! Отто Хорнеку, Александру Хюберлю и другим, с кем выходил во двор на большой перемене!

– Не говорил я им ничего! Правда!

Гретхен почувствовала, что на глаза у нее снова наворачиваются слезы. Но отступать было поздно.

– Говорил! – продолжала твердить свое Гретхен. – Мне Сабина все рассказала!

– Да врет она! Она всегда врет! – заявил Флориан.

– Если и врет, то очень правдоподобно! – всхлипнув, отозвалась Гретхен. – Откуда ей знать, что я вчера была у тебя? За кого ты меня держишь? Я в состоянии различить, кто врет, а кто правду говорит!

– Я просто сказал, что ты ко мне заходила! Потому что меня спрашивали, откуда у меня задания по математике! Честно!

– Не ври! – закричала Гретхен. – Она обо всем знала!

– О чем «обо всем»? – изобразил удивление Флориан.

Гретхен не имела ни малейшего желания объяснять Флориану, что значит «всё». Он это и сам прекрасно знал!

Тут из парадной вышел соседский сынок Конни. Гретхен непроизвольно отвернулась и встала поближе к Флориану.

– Я тебе объясню! Все было совсем по-другому! – сказал Флориан, беря Гретхен за руку. – Клянусь! Честное слово! Пойдем отсюда, здесь толком не поговоришь.

Флориан потянул Гретхен за собой в сторону ближайшего сквера. Гретхен не стала упираться, решив посмотреть, как будет выкручиваться этот подлец, которого она приперла к стенке. В глубине души она надеялась, что, может, действительно «все было совсем по-другому». Ведь известно, что любовные истории полны неожиданностей! Романы из придворной жизни тому яркое доказательство: сколько счастливых браков там оказывалось на грани краха из-за коварных интриг какого-нибудь негодяя или вредной сплетницы! Опыт показывал, что спастись от злобных наветов можно только одним-единственным способом: спокойно поговорить друг с другом и выяснить отношения. Гретхен решила, что нужно все-таки дать Флориану шанс, чтобы потом себя не корить.

В сквере никого не было. Погода не особенно располагала к прогулкам: серое небо, холодный ветер и первые капли дождя ничего хорошего не предвещали.

– Сядем? – предложил Флориан, подойдя к скамейке.

Гретхен кивнула. Флориан достал носовой платок, смахнул со скамейки опавшие листья и мелкий песок.

Теперь можно было и сесть. Флориан приобнял Гретхен.

Она сложила руки на коленях и в ожидании объяснения погрузилась в созерцание своих коротких и не очень-то чистых ногтей. Но Флориан не торопился с объяснением, а только крепко сжал ей плечо.

– Ну! – проговорила Гретхен, постаравшись придать своему голосу как можно больше требовательности.

– Я только намекнул о наших отношениях Александру Хюберлю в общих чертах! И всё… – сказал Флориан. – Может, нас кто-то подслушал, не знаю! Другого объяснения я не нахожу!

– Не верю! – отрезала Гретхен. – Ты врешь!

– Честное слово, клянусь! – стоял на своем Флориан. – Застрелиться и не жить! – торжественно проговорил он, подняв кверху два пальца.

В школе у них эта клятва считалась самой надежной, и пользовались ею только в крайних случаях.

Гретхен тихонько вздохнула. Ей было тяжело оттого, что вся эта говорильня ни к чему не вела: не могла же она выложить Флориану все начистоту. По-честному она должна была бы сказать: «Я злюсь на тебя за то, что ты меня совсем не любишь, и поэтому тоже постараюсь тебя разлюбить!» Но как сказать такое, если тебе всего четырнадцать и ты влюбилась первый раз в жизни, да еще к тому же из-за лишнего веса не слишком нравишься самой себе? Уличить Флориана в откровенной лжи тоже было нельзя. Тогда пришлось бы сказать: «Ты врешь! Потому что если ты только намекнул Хюберлю о наших отношениях, то каким образом всплыли подробности про грудь?» Но заводить с Флорианом разговор про грудь Гретхен не могла. Не потому что была ханжой или какой-то чересчур зажатой, нет, а просто потому, что сама свою грудь терпеть не могла! Применительно к другим особам женского пола эта тема не представляла для Гретхен никаких трудностей: чужую грудь она могла обсуждать, нисколько не стесняясь.

Поскольку говорить о своих истинных чувствах и приводить конкретные доказательства того, что Флориан врет, не получалось, Гретхен ничего не оставалось, как просто настаивать на общем обвинении:

– Ты сказал, что надо держать наши отношения в тайне, а сам все разболтал!

Чтобы не утомлять читателя этой скучной беседой, опустим некоторые детали и скажем только, что продолжалась она добрых полчаса и не принесла никаких ощутимых результатов. Флориан все твердил, что ни одна душа не знает об их отношениях, кроме Александра Хюберля, которому он рассказал об этом только в самых общих чертах, без подробностей. А Гретхен продолжала настаивать на том, что она не верит ни единому слову Флориана и чувствует себя преданной и проданной и потому вынуждена положить конец их дружбе. Неизвестно, сколько продолжалось бы это нудное пререкание, если бы вдруг не полил дождь. Гретхен быстро сняла плащ и укрылась им с головой, как в палатке.

– Пусти меня тоже! – попросил Флориан.

Гретхен решила, что все-таки нехорошо оставлять его мокнуть под дождем, и растянула плащ, чтобы и Флориан поместился. Он прижался к ней вплотную, что было даже приятно. В голове у нее мелькнула шальная мысль: «Плевать на все, врет – не врет, главное, что он рядом!»

Плащ был надежный, не пропускал ни капли, но зато снизу Гретхен с Флорианом вмиг промокли насквозь. Джинсы сразу потемнели, брючины задубели, а в кроссовки натекла вода. Гретхен чувствовала себя в «палатке» прекрасно: здесь было тепло и темно, да к тому же Флориан крепко прижимал ее к себе. Правда, оставалось неясным, что за этим стоит – искреннее чувство или простое желание спастись от проливного дождя? Гретхен склонялась к тому, чтобы отнести прижимание на счет чувств.

– Может, спрячемся у тебя в парадной? Или будем тут пережидать? – спросил Флориан.

– Тут пережидать, – сказала Гретхен, уткнувшись носом Флориану в шею.

– Ты не замерзла? – заботливо поинтересовался Флориан и попытался покрепче обнять Гретхен обеими руками. От этого движения плащ соскользнул у него с головы и струи дождя полились за шиворот. Гретхен была надежно укрыта, только несколько кудряшек выглядывало из-под ворота плаща.

– Забирайся обратно! – позвала Гретхен. – А то промокнешь!

– Нет, тут так классно! – отозвался Флориан, но Гретхен с трудом расслышала его слова. Шум ливня все заглушал.

– Что такого классного? – спросила Гретхен, высовывая голову из укрытия.

– Как дождь барабанит по макушке! – ответил Флориан.

Он прикрыл глаза, откинул голову назад, подставив струям лицо, и улыбался. Выглядел он при этом совершенно не по-дурацки, а как-то даже торжественно и возвышенно. Гретхен не захотелось больше прятаться в «палатке», и она опустила плащ. Так и просидели они, щека к щеке, на скамейке, пока тучу не отнесло ветром и дождь не прекратился. К этому моменту они вымокли насквозь, как будто оба свалились в Дунай и спаслись только благодаря речному патрулю.

– Хорошо как! – сказала Гретхен.

Флориан кивнул. Он пригладил мокрые волосы – теперь они выглядели как приклеенные. Гретхен помотала головой, и мелкие капли полетели в разные стороны, как у собаки, отряхивающейся от воды.

– У тебя красивые волосы, – сказал Флориан. – Похоже на британскую актрису Ванессу Редгрейв.

Гретхен от этого комплимента смутилась и вскочила на ноги, рассудив, что смущаться лучше стоя, чем сидя. О последствиях такой поспешности она не подумала.

Дело в том, что мокрые футболки имеют обыкновение прилипать к телу и обнаруживают все твои складки, отвислости и даже грудь. Получается, что стоишь как голый.

– Дай плащ сюда! – потребовала Гретхен.

Флориан сказал, что мокрый плащ на мокрую футболку лучше не надевать, потому что влага начнет испаряться и можно легко простудиться. Гретхен возразила, что плащ нужен как раз, чтобы не простудиться, а то ей страшно холодно.

– Да совсем же не холодно! – удивился Флориан и высказал подозрение, что у Гретхен, наверное, завелся какой-нибудь простудный вирус, если она мерзнет при таких температурах – ведь на дворе весна! Говоря все это, Флориан разглядывал Гретхен с таким выражением лица, какое в романах из придворной жизни встречается в ситуациях, когда герой «жадно пожирает глазами» какую-нибудь даму и «мысленно раздевает ее». Гретхен решительно протянула руку, чтобы забрать свой плащ. Флориан нехотя уступил.

– Вот увидишь! – сказал он. – Простуда тебе гарантирована! И чего ты такая упрямая?!

Гретхен влезла в плащ и почувствовала себя значительно увереннее. По существу Флориан был, конечно, прав. Мокрая ткань противно липла к телу и к тому же стала очень тяжелой, напитавшись водой. Но что этот груз в сравнении с душевными терзаниями? А простуд Гретхен, с ее крепким здоровьем, не боялась. Она не из тех, кто чихает и кашляет от каждого ветерка!

– Ой, Гретхен, мне пора! – смущенно сказал Флориан. – У меня в четыре репетитор по английскому. – Флориан озабоченно посмотрел на часы. – Уже без десяти! Прости! Надо бежать, иначе опоздаю. А каждая минута, как говорит мой папаша, обходится в три шиллинга!

Гретхен согласно кивнула.

– Ну беги! – сказала она.

– А побежали вместе! – вдруг предложил Флориан. – Заодно на ветерке и высохнешь!

Гретхен покачала головой. Бегать! Еще чего не хватало! Такое предложение показалось ей совершенно неуместным.

– Ну давай! Побежали! Чего ты! – Флориан схватил Гретхен за руку и потянул за собой, но та с силой выдернула свою ладонь из его цепких пальцев и буркнула:

– Пусти! Не хочу я бегать!

– Тогда пока! – и Флориан умчался.

Гретхен смотрела ему вслед. Она стояла со скрещенными на груди руками и вздыхала. Яснее ничего не стало! Она так и не разобралась: врет он или нет? Любит он ее или нет? И что они будут делать со своими отношениями – скрывать или не скрывать?

Медленно Гретхен побрела из сквера. «В целом мы всё же относимся друг к другу хорошо!» – подумала она. И тем не менее, размышляя об этой беседе на скамейке, Гретхен решила, что результат ее совершенно не устраивает. Единственный положительный итог – честно заработанная десятка. Гансик проиграл. Хоть какое-то утешение.

Когда Гретхен пришла домой, мама уже вернулась из магазина. Увидев мокрую как мышь дочь, она тут же отправила ее принимать ванну. Набирая горяченную воду, мама внушала Гретхен, что это единственное надежное средство предотвращения простуды. Гретхен сидеть в ванне не очень-то любила и делала это только под маминым давлением, изводя несметное количество пены, чтобы хоть как-то прикрыть голое тело. Каждый раз у нее уходил чуть не целый флакон, и только когда пухлое пенное одеяло, толщиной сантиметров в десять, уже начинало вылезать через край, она чувствовала себя более или менее в безопасности.

Вот и сейчас Гретхен бухнула в клубящуюся паром воду изрядную порцию голубоватой жидкости. Мама покачала головой: такой расточительности она не одобряла.

– А где Гансик? – спросила Гретхен, раздеваясь.

– К Манфреду пошел, – ответила мама. – Велел передать тебе два шиллинга и сорок грошей и сказать, что больше у него нет.

– Вот жулик! – возмутилась Гретхен. – Мы на десятку спорили!

– Ну, это уж вы сами разбирайтесь со своими долгами, – сказала мама, присаживаясь на корзину для грязного белья. – Давай-ка залезай, хватит канителиться.

Гретхен осторожно попробовала воду ногой.

– Ой! Кипяток! – взвизгнула она.

– Не выдумывай! – отозвалась мама.

Отступать было некуда, и Гретхен покорно забралась в ванну. Вода была такая горячая, что у Гретхен перехватило дыхание. Как будто тысячи иголок впились в кожу. Гретхен открыла кран с холодной водой и стала обеими руками разгонять спасительные прохладные струи по всей ванне.

– Все, хватит! – скомандовала мама, и Гретхен послушно завернула кран.

Она растянулась во весь рост. Тут взгляд ее упал на мамину весовую таблицу на стене.

– Здорово! – сказала Гретхен. – Уже на семь килограммов похудела! Такого еще не бывало!

Гретхен выглянула из-под пенной перины и оценивающе посмотрела на маму:

– Да, результат налицо!

Причем сказано это было не в порядке утешения, а совершенно искренне. Еще недавно, когда мама сидела на корзине, крышка была совсем не видна, а теперь справа и слева выглядывали края – сантиметра три-четыре с каждой стороны.

– Да, клетчатую юбку я уже на четыре клетки ушила! – гордо сообщила мама.

– Это же почти шесть сантиметров! – ахнула Гретхен.

– Семь, – поправила мама. – В груди уже минус девять, в талии – минус четыре. С талией бороться труднее всего.

Мама поднялась, чтобы посмотреться в большое зеркало. Но зеркало все запотело, и пришлось его обтирать.

– До замужества я весила пятьдесят килограммов! Но разве с этими обжорами Закмайерами можно остаться в форме?! Ну ничего, вот увидишь, я еще верну свое! Голову даю на отсеченье!

Гретхен в этот момент погрузилась под воду, изображая подводную лодку.

– Ты и сама у нас мастер поесть! – сказала Гретхен, высунув нос из пены.

– Что ты говоришь? – переспросила мама, продолжая вытирать зеркало.

– Что ты сама любишь поесть! – повторила Гретхен, резко вынырнув из-под белого одеяла и отплевываясь – пена попала ей в рот.

– Но при такой жизни это единственная радость, – отозвалась мама, глядя на свое отражение в сверкающем зеркале. – К тому же мне казалось, что раз уж я вышла замуж за Закмайера, то нужно жить по правилам, заведенным в этой семье.

Слушать такие речи Гретхен было неприятно. Ей казалось, что у мам таких проблем быть не должно. Мамам вообще по возможности надо обходиться без проблем. Ну, в крайнем случае можно волноваться о том, чтобы денег на все хватало, дети хорошо учились и в доме был порядок. На худой конец пусть беспокоятся о своей фигуре, но только причина должна быть простой и ясной: например, мало прошлогоднее платье, в которое непременно хочется снова влезть. А тут какое-то глобальное неудовольствие!

Размышления о допустимых границах материнских тревог, вероятно, отразились на лице Гретхен. Мама это заметила и поспешила замять семейную тему.

– Прости, болтаю невесть что, – сказала она со вздохом, собрала с пола мокрую одежду дочери и собралась уже выходить из ванной комнаты.

– А кстати, как было у профессора? – поинтересовалась Гретхен, вспомнив, что давно уже хотела задать маме этот вопрос.

– Да ничего, только непривычно как-то, когда перед тобой за каждый чих рассыпаются в благодарностях, – ответила мама, прислонившись к дверному косяку. – У него и убирать-то там нечего. Абсолютная чистота. Ну, с собакой погуляла… Но пес у него ползает как черепаха – можно заснуть на ходу!

Мама опять уселась на корзину с грязным бельем.

– Работа не пыльная, как говорится, – продолжила она и принялась подсчитывать, сколько заработает к осени, если будет ходить к профессору пять дней в неделю. Сумма получалась солидная.

– И на что ты потратишь эти деньги? – спросила Гретхен.

Мама замялась. Как будто обдумывала, посвятить Гретхен в свою тайну или нет. Но обдумать до конца эту мысль мама не успела, потому что из детской комнаты донесся громкий крик. Кричала Магда, которая с ревом влетела в ванную комнату и протянула маме игрушечную собачью конуру c фигуркой Снупи на крыше. Конура была копилкой, снизу она затыкалась плотной резиновой пробкой. Но сейчас на месте пробки зияла дыра.

– Чисто-пусто! – сообщила Магда, обливаясь слезами. – Целых два шиллинга и сорок грошей – фьють! Грабеж!!!

Мама попыталась успокоить Магду, но та утешилась только после того, как мама пообещала в качестве компенсации подарить ей двадцать шиллингов и как следует отчитать Гансика. Потому что Магда ни минуты не сомневалась, что обчистил ее именно он. Получив полное удовлетворение, Магда утерла слезы и, для порядка продолжая всхлипывать, удалилась за дверь.

– А что это за история с Кальбом? – спросила мама. – Если верить Гансику, ты хотела вытянуть у него десятку и потому пошла с этим типом на свидание.

Гретхен в ответ только хмыкнула и потянулась за шампунем. Она деловито отвинтила пробку и выдавила себе на макушку солидную порцию.

– Я думала, ты его видеть больше не желаешь! – продолжала мама.

Гретхен изо всех сил стала вспенивать шампунь. Она так усердно работала руками, будто боролась за призовое место на конкурсе мастеров мытья головы.

– Не хочешь говорить об этом? – осторожно поинтересовалась мама.

«Сказать? Не сказать?» – лихорадочно думала Гретхен. Она стерла пену со лба, пожала плечами и нехотя буркнула:

– Сама не знаю.

Но потом она все-таки рассказала маме о том, как Гансик над ней потешался и ни за что не хотел верить, что красавчик Кальб может интересоваться его сестрой. Только поэтому она и пошла на это свидание.

Мама возмутилась безобразным поведением Гансика.

– Я уж позабочусь о том, чтобы он отдал тебе десятку! – решительно сказала она. – Буду вычитать частями из его карманных денег!

Такой план Гретхен понравился. Намывая голову, она рассказала маме, как Флориан отнекивался и не хотел признаваться в том, что не сдержал данного слова. Она старалась не пропустить ни одной подробности. Умолчала только о том, как они прятались от дождя в «палатке» из плаща. И о том, что это ей было очень приятно. И о том, что в тот момент ей было совершенно все равно, врет он или нет.

– Ну и как ты думаешь с ним общаться дальше? – спросила мама.

– Расстались мы, в общем-то, мирно, – ответила Гретхен.

– Знаешь, что я тебе скажу, милая? – проговорила мама, выжимая мокрую футболку Гретхен. – Тут к бабке ходить не надо! Этот Кальб морочит тебе голову! Чтобы обниматься-обжиматься, ты ему подходишь, а вот в качестве подруги, которую он мог бы открыто всем предъявить, явно не устраиваешь!

– Но ведь он все-таки рассказал другим о наших отношениях, – робко вставила Гретхен.

– Что он там рассказал?! – с негодованием спросила мама и сердито швырнула скрученную футболку на пол. – Что он твой друг? Что ты ему нравишься? – Она покачала головой. – Нет! Он рассказал, что целовал тебя и тискал. Типичная картина! Просто похвастался своими достижениями! Так охотники хвастаются добычей. Когда все серьезно, порядочный молодой человек ничего такого о девочке рассказывать не будет! Понимаешь разницу?

Гретхен, конечно, разницу понимала, но все же попыталась возразить:

– Мне кажется, я ему нравлюсь! Я чувствую это…

Мама подняла футболку с пола и принялась выкручивать ее в другую сторону, причем с такой силой, что Гретхен в ужасе зажмурилась. Это была ее любимая футболка, хотя и старенькая. Гретхен казалось, что от такого обращения все швы безнадежно разъедутся.

– Я прямо готова лопнуть от ярости, – продолжала мама, – как представлю себе этих мерзких типов: стоят во дворе, обсуждают тебя, твою грудь и гогочут! – Мама свернула бедную футболку в узел и шваркнула ее в раковину. – Вечная история! Ничего не меняется, хоть застрелись!

Мама взяла щетку для волос и принялась вычесывать свои черные кудри.

– Тошнит! – проговорила она сквозь зубы, глядя на свое отражение в зеркале. – Так бы и прибила этих поганцев!

Гретхен притихла, сидя в ванне, – мамины тирады произвели на нее тяжелое впечатление. Никогда еще она не видела маму такой разъяренной. Помолчав немного, Гретхен решилась все-таки спросить:

– И что же мне делать?

Мама принялась с силой выбивать щетку о край раковины. Удивительно еще, как раковина не треснула! Потом пошла к дверям. На пороге она обернулась и сказала:

– Главное – не давать использовать себя и не идти на поводу у чужих примитивных инстинктов! Потому что это унизительно!

Вода совсем уже остыла, а Гретхен все сидела в ванне, прокручивая в голове последние мамины слова. И даже стоя под душем, и потом, уже вытираясь, она продолжала думать о том, что сказала мама. Но через некоторое время ей все же пришлось отвлечься от этих мыслей. Она хотела расчесать волосы, но обнаружила, что нет бальзама. Гретхен по опыту знала: без бальзама придется часами торчать перед зеркалом, вычесывая прядку за прядкой, и в итоге лишиться солидного клока волос.

Гретхен выглянула в коридор.

– Магда! Сбегай в магазин за бальзамом, пожалуйста! – крикнула она.

Магда не откликнулась, а из гостиной донеслась музыкальная заставка древнего сериала «Курьер императрицы», который в очередной раз показывали по телевизору в дневное время. Магда была большой поклонницей этого телешедевра, и ничто не могло заставить ее сдвинуться с места: даже если бы сейчас завыла пожарная сирена или рядом зашипела гигантская кобра, она продолжала бы пялиться в экран. А уж докучливые просьбы сестры и вовсе не заслуживали того, чтобы на них реагировать. Зная это, Гретхен даже не стала повторять свою просьбу. Она пошла в кухню. Мама засовывала мокрые вещи в сушилку. Гретхен спросила, когда вернется Гансик. Мама только пожала плечами и сказала, что понятия не имеет – это целиком и полностью зависит от того, что мама Манфреда приготовила на ужин.

– А у меня бальзам кончился, – сообщила Гретхен и показала на свои спутанные волосы.

– Окей, – вздохнула мама и направилась в коридор. Она уже сняла домашние шлепанцы и сунула ноги в туфли, как вдруг входная дверь отворилась и на пороге появился папа. Он поприветствовал жену и дочку и стал расстегивать пальто.

– Погоди, не раздевайся! – остановила его мама. – Сходи, пожалуйста, в магазин косметики за бальзамом для Гретхен.

– Куда сходить?! – переспросил он с таким видом, как будто его просят о чем-то неприличном.

– В магазин! – ответила мама. – Мне надо одеваться, а тебе – нет!

Мама прислонилась к стене и скрестила руки на груди. Гретхен почувствовала: дело вовсе не в том, нужно ли одеваться, а в принципе!

– Да я даже не знаю, как этот бальзам выглядит! – сказал папа, расстегивая последнюю пуговицу на пальто.

– Достаточно того, что это знает продавец! – парировала мама.

Папа бросил в мамину сторону сердитый взгляд, застегнул пальто и вышел из квартиры. При этом он с такой силой хлопнул дверью, что абажур с бра чуть не слетел на пол.

Гретхен стало не по себе. Мало того, что папа с мамой в последнее время часто ссорятся и обижаются друг на друга, так теперь еще и она сама оказалась втянутой в их конфликт. Из-за дурацкого бальзама выходило, что она вместе с мамой выступает против папы. Такой поворот событий ее не устраивал.

– Ничего, не развалится, – процедила сквозь зубы мама. – Тоже мне, цирк устроил! А если я начну вот так тоже от каждого дела нос воротить!

– Просто он не ожидал и к тому же не привык! – попыталась защитить Гретхен папу.

– И что из этого следует? – мама смотрела на Гретхен, как строгая пожилая преподавательница, принимающая экзамен у очень слабой ученицы. – Из этого следует, что нужно привыкать! – изрекла мама, не дожидаясь, пока Гретхен ответит, после чего развернулась и прошествовала в кухню. Гретхен осталась ждать папу в коридоре. Она уселась на табуретку возле телефона и, сморщив нос, принялась жевать прядку волос. Гретхен сидела, сопела, жевала и думала. А размышляла она вот о чем: причина последних семейных неурядиц, похоже, вовсе не в том, что мама взялась худеть. Причина в другом. Совершенно в другом!

Тяжелые шаги на лестнице заставили Гретхен отвлечься от этих мыслей. Дверь отворилась, и запыхавшийся папа ввалился в квартиру.

– Держи, дорогая! – сказал он, протягивая ей большой белый флакон c надписью «Lancôme de Paris». Таких дорогущих бальзамов у Закмайеров еще никогда не водилось!

– Спасибо, папа! – сказала Гретхен и исчезла в ванной комнате.

Смачивая волосы бальзамом, Гретхен продолжала размышлять о маме. Может быть, она разлюбила папу? Ведь так бывает, что люди живут-живут вместе сто лет, а потом перестают любить друг друга. А может, она никогда его особенно и не любила? Ведь поженились они потому, что должна была родиться я, рассуждала Гретхен. И вполне возможно, мама выбрала бы в мужья кого-нибудь другого, если бы не я!

Гретхен взяла фен и принялась сушить волосы, стараясь разгладить свои кудри. Ей осталось обработать последнюю прядку, как вдруг из кухни донесся истошный вопль. Гретхен выключила фен. Кричал папа. Гретхен потихоньку прокралась поближе к кухне. Там она увидела папу возле корзины с грязным бельем. В руках он держал две пары белых кальсон. Мама сидела за столом.

– Ах, вот как! – кричал папа. – Профессорские подштанники! – Папа бросил кальсоны на пол и выудил из корзины еще две пары. – А тут что у нас?! Опять подштанники! Уже четыре штуки!

– Не трудись считать, – дрожащим голосом проговорила мама. – Всего одиннадцать пар. Я должна была отнести белье в прачечную, но если выстирать все самой, то я заработаю целую сотню!

Папа пнул кальсонную кучу и выбежал из кухни.

– Совсем рехнулась! В башке теперь одни деньги да диета! – бросил он на ходу, заметив Гретхен.

– Не смей ребенка впутывать! Ее это не касается! – крикнула ему мама вслед.

Папа резко затормозил и развернулся.

– Это всех касается! – крикнул он маме. – Раз ты у нас теперь сама зарабатываешь, то я требую, чтобы и ты вносила свою часть на хозяйство! Почему я должен один за все платить, а ты будешь тратить заработанное только на себя?

– А я тогда требую, чтобы мы разделили обязанности по дому поровну! Иначе ни гроша не получишь! – ответила на это мама.

Дрожащими руками она достала из кармана упаковку жвачки, развернула пять штук и засунула все разом в рот.

– Мне нужны эти деньги! – проговорила мама, чуть не плача. – Я не жадная! Мне просто нужны эти деньги! Правда!

– И на что они тебе понадобились? – спросил папа уже нормальным голосом. Видно, ему стало любопытно.

– Хочу к осени накопить, потому что мне понадобится домработница, – объяснила мама.

Папа выпучил глаза от удивления.

– Ты… устроилась… работать… домработницей, чтобы потом нанять себе домработницу? – папа говорил медленно и с расстановкой. Он не верил своим ушам.

Мама кивнула.

– Потому что с осени я буду меньше бывать дома и работать не смогу, – сказала она. – Я собираюсь пойти учиться. На социального работника!

Из гостиной донеслись звуки заставки «Курьера императрицы», и вскоре появилась Магда с довольной улыбкой на лице.

– Сегодня его чуть не застрелили! – сообщила она.

На эту сногсшибательную новость никто не отреагировал, что возмутило Магду – она такого терпеть не могла.

– В чем дело?! – с негодованием спросила она. – Что такое? Почему все молчат?

– Прости, Магда, – поспешил извиниться папа. – Просто мама нам только что рассказала, что она с осени собирается пойти учиться в школу!

– И что такого? – безмятежно спросила Магда, подходя к буфету, чтобы достать соленую соломку. – Подумаешь! Учиться-то всего два года, – проговорила она с набитым ртом. – Зато получит специальность, как Мари-Луиза. А мы с Зеппи и Пепи будем в это время под присмотром Ветти.

Папа побагровел.

– Очень мило, что о планах своей жены я узнаю от шестилетней дочери! Со мной уже говорить не обязательно! – прорычал он.

– Я разговариваю со всеми, кто меня слушает! – ответила мама.

– Да пошла ты к черту! – рявкнул папа и устремился в гостиную.

Магда вся просияла.

– Что он сказал? – спросила она со счастливой улыбкой на физиономии. – Он правда это сказал?

– Сказал, – кивнула мама и разразилась слезами.

Магда от радости запрыгала на одной ножке вокруг стола.

– Если ему можно, то и мне можно! – провозгласила она, весело смеясь. – У нас равноправие!

– По мне, так говори что хочешь! – сказала мама, громко всхлипывая. И Магда, все так же прыгая на одной ножке, заголосила на всю квартиру, распевая на разные лады запретное ругательство, пока Гретхен не зажала ей рот ладонью.

Глава шестая,

Ночью Гретхен спала ужасно. Ее мучили какие-то совершенно несуразные сны. Сначала ей приснилось, будто она в очень странной школе. Мама там была ее соседкой по парте, учительницу звали Мари-Луиза, а папа, вроде как директор, сидел на задней парте и следил за ходом урока. Мама-ученица выстрелила из рогатки в папу-директора и попала ему пулькой прямо в нос, а папа-директор решил, что виновата Гретхен, и наорал на нее. Учительница Мари-Луиза хохотала от этого до упаду. А Флориан Кальб, который учился в том же классе, не отставал и долго заливался с ней хором дурацким смехом.

Потом Гретхен приснилось, будто она холодной зимой стоит посреди пустынной заснеженной долины. Справа, у самого горизонта, виднелось голое дерево, слева – еще одно, точно такое же. И почему-то – Гретхен потом никак не могла вспомнить почему – в стволе одного из этих деревьев была спрятана вся ее одежда. Вот только в каком – она не знала. Дрожа всем телом и стуча от холода зубами, она в отчаянии смотрела на бескрайнюю снежную пустыню. И тут невесть откуда появилась всадница – юная дама на коне, явно из благородных: все ее платье и попона лошади были усеяны вышитыми княжескими коронами. Проезжая мимо Гретхен, дама бросила в ее сторону взгляд, исполненный презрения, и, слегка наклонившись к ней, с отвращением сказала:

– Прикройся, бесстыдница! Жертва чужих инстинктов!

Потом был еще один странный сон. Дело происходило у них в гостиной. Из люстры вытекала белая пена. Мама стояла под люстрой с кальсонами профессора в руках, ловила хлопья пены, чтобы оттереть грязные пятна на кальсонах, и при этом пела какую-то грустную, но очень красивую песню. Сама Гретхен лежала в ванне под обеденным столом. В ванне было довольно тесно, потому что там сидел еще и папа. Он выпростал из-под пенного одеяла руку с пистолетом и прицелился в люстру. Гретхен хотела крикнуть маме, чтобы та отошла в сторону, но не получилось. Кричать она не могла, потому что рот у нее был заклеен жевательной резинкой.

И таких дурных снов было в эту ночь еще не меньше десятка. В промежутках Гретхен просыпалась, лежала с открытыми глазами, вся в поту, и боялась заснуть. Ей было страшно опять очутиться в плену дурацких сновидений. Но Гансик с Магдой так сладко сопели в своих кроватях, что Гретхен, убаюканная этим мерным сопением, начинала подремывать, потом проваливалась в сон и оказывалась во власти очередного кошмара.

Утром она встала с опухшими веками и черными кругами под глазами. Покачиваясь, вышла из детской и тут же врезалась в папу, который направлялся в туалет. Папа успел ее подхватить, иначе бы Гретхен наверняка шлепнулась на пол. Внимательно посмотрев на дочь, папа воскликнул:

– С ребенком что-то не то! Ребенок болен! Едва на ногах стоит!

Из кухни выскочила встревоженная мама. Почти одновременно из ванной комнаты выбежали Гансик и Магда, которых разбирало любопытство.

– Гретхен, ложись-ка ты обратно в постель! – сказала мама. – Похоже, ты все-таки простудилась. Горячая ванна, видно, не помогла!

– Я тоже простудилась! Мне тоже нужно в кровать! – заверещала Магда и побежала в детскую, но мама поймала ее на полдороге и отправила назад умываться. Папа, поддерживая Гретхен, осторожно повел ее по коридору. Как будто она была смертельно больна! Гретхен, совершенно невыспавшаяся и несколько ошарашенная неожиданным всплеском отеческой заботы, покорно дала уложить себя в постель.

– Давай, золотко, – тихонько ворковал папа. – Ложись, я тебя сейчас укрою как следует, и скоро все пройдет!

Папа укутал Гретхен одеялом до самого носа и нежно погладил по голове. Потом повернулся к маме, которая с удивлением наблюдала за происходящим с порога:

– Видишь, Гретхен заболела! Что молчишь? Или тебе уже все равно?

Мама на это ничего не сказала.

– Ребенок нуждается в уходе! Надеюсь, хотя бы это ты понимаешь?

Мама опять промолчала.

– Но если твой поганый профессор тебе важнее, то иди к нему! Пусть дочь тут одна валяется!

– Ах, вот в чем дело! – Мама скрестила руки на груди. – А я-то все понять не могла, с чего это ты вдруг такой заботливый стал! – Она смотрела на папу с нескрываемым презрением. – Обычно ты даже не замечаешь, когда дети болеют, тебе хоть корь, хоть ветрянка – всё до лампочки!

Папа старательно подоткнул Гретхен одеяло со всех сторон.

– У нее наверняка температура! – сообщил он. – Вон глаза какие мутные!

– Может, скорую вызвать прикажешь?! – саркастически спросила мама.

– Ей нужны компрессы! И чай. Порядочная мать знает, что в таких случаях положено делать! – проговорил сухо папа, еще раз поправил одеяло и вышел из детской.

Мама села к Гретхен на край кровати.

– Ты что, действительно так плохо себя чувствуешь? – мягким голосом спросила мама.

Гретхен закрыла глаза и призналась, что сама не понимает, как себя чувствует. Знает только, что ужасно спала и что всю ночь ее мучили кошмары.

– Но температуры у меня точно нет! – сказала Гретхен. – Ни озноба, ни жара, ничего! Все нормально. Только спать страшно хочется!

– Ну тогда поспи, дорогая! – С этими словами мама встала и на цыпочках вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

Гретхен повернулась к стене. Как будто издалека до нее доносились знакомые голоса: ворчание Магды, папины уговоры, шутки Гансика. Она чувствовала себя совершенно разбитой, но толком заснуть все равно не могла. Скоро дверь в детскую отворилась, и вошли Гансик с Магдой. Судя по звукам, они собирали вещи в школу.

– Похоже, она и впрямь разболелась, – тихонько проговорил Гансик.

Гретхен дремала. По осторожным шагам она поняла, что брат с сестрой наконец ушли. Снаружи донесся папин голос:

– Вот они где, чертовы ключи от машины!

Потом все стихло. Теперь никто не помешает. «Сейчас засну крепко-крепко, – подумала Гретхен. – И буду видеть прекрасные сны! О цветах, о пушистых котятах и щенках, о солнце и теплом ветре! Никаких снегов, никаких долин, никаких дам в платьях с вышитыми коронами, никаких профессорских кальсон!» При мысли о профессорских кальсонах Гретхен резко очнулась. Сна ни в одном глазу. «А где мама? – встревожилась она. – Ушла к профессору? Или осталась дома?»

Гретхен откинула одеяло и выбралась из постели.

– Мама! – прокричала она в недра квартиры.

– Да! Тебе что-нибудь нужно? – мамин голос шел из гостиной.

Туда и направилась Гретхен.

– Нет, ничего, – сказала она. – Просто хотела узнать, дома ты или нет. Я думала, ты к профессору пошла.

Мама сидела в кресле и листала журнал.

– Ты же больна, куда я пойду? – мягким голосом проговорила она.

– Ну что за глупости! – возмутилась Гретхен. – Я совершенно здорова! Просто плохо спала. Я и в школу могла бы пойти, но только в таком сонном состоянии смысла нет. Поэтому я и осталась дома. Зачем тебе здесь сидеть? Поспать я могу и одна!

– А вот твой драгоценный папочка другого мнения! – Мама продолжала листать журнал. – Твой отец считает, что я пренебрегу своим материнским долгом, если выйду из дома.

– Чушь какая! – ничего другого Гретхен на ум не пришло.

Мама сделала вид, будто необычайно увлечена чтением. Прямо не оторваться! Гретхен села напротив.

– Может, мне в школу пойти? – спросила она. – В доказательство того, что я абсолютно здорова. А ты займешься своими делами.

– Не выйдет, – ответила мама. – Твой драгоценный папочка скажет, что во мне вообще ничего человеческого не осталось: отправила смертельно больного ребенка в школу, чтобы наслаждаться свободой!

Гретхен сунула прядку волос в рот и принялась жевать ее. Она сидела в задумчивости и вздыхала. Вздыхала она потому, что понимала: пора действовать! Смотреть на это, оставаясь в стороне, больше невозможно! И самое печальное то, что надо сделать выбор между папой и мамой. И тут явно придется встать на сторону мамы.

Гретхен сплела из челки две косички, наморщила нос и засопела.

– Знаешь что? Отправляйся ты на работу, а я останусь дома, – решительно заявила она. – А если папа спросит, я скажу, что ты все время была со мной!

Сначала мама не хотела соглашаться, сочтя, что это ниже ее достоинства. Она, в конце концов, не малый ребенок, который от беспомощности обманывает старших! На такое она не пойдет! А то получится типичная ситуация, в которой испокон века оказываются бесправные неэмансипированные домохозяйки: им приходится жульничать и изворачиваться, чтобы за спиной у мужа делать то, что он запретил!

– Но зато так было бы проще, – заметила Гретхен и неожиданно разразилась длинной речью, которая ее саму удивила – настолько получилась умной и стройной. Мама решила изменить себя, рассуждала Гретхен, у нее грандиозные планы: она хочет сама зарабатывать деньги, она хочет похудеть, она хочет пойти учиться и получить профессию. Чтобы все это воплотить в жизнь, ей требуются хладнокровие и выдержка. Вот почему, считала Гретхен, совершенно неразумно и неуместно пускать их в ход там, где это совершенно лишнее. Даже, можно сказать, совсем не нужно! Как, например, сегодня! Сегодня, чтобы решить проблему, вполне можно обойтись маленькой хитростью.

– Папа, может, еще и не спросит ни о чем! Он наверняка совершенно уверен, что ты осталась со мной дома. А если не спросит, то и врать не придется!

– Но дело не в этом, а в принципе! – возразила мама.

Гретхен вспомнила свой старый альбом, сделанный на уроке рукоделия в начальных классах. В нем красивыми буквами было написано одно изречение, которое продиктовала им учительница: «Кто хочет чего-то добиться в жизни, должен уметь иногда поступаться принципами». Гретхен ловко ввернула эту цитату, и на маму она, кажется, произвела впечатление.

– А тебе не кажется, что идти на такие мелкие хитрости как-то глупо? – спросила мама, замявшись.

– Нет! Нисколько не глупо! – с жаром ответила Гретхен. – Никто не обязан осложнять себе жизнь!

Тут Гретхен зевнула и подумала, что последнее, пожалуй, можно отнести и к ней самой. Она поднялась и сказала:

– Ну все, я пошла спать.

Мама отложила журнал.

– А ты права! – воскликнула она и посмотрела на часы. – Тогда я побегу, пока не опоздала!

Гретхен отправилась к себе в комнату, задернула шторы и улеглась в постель. С довольной улыбкой она вытянулась, вздохнула, закрыла глаза и скоро сладко заснула.

Когда она проснулась, на часах было десять. Гретхен чувствовала себя совершенно здоровой и абсолютно выспавшейся. У нее даже мелькнула мысль – не пойти ли в школу, – но она быстро отогнала ее и решила остаться дома, чтобы без помех почитать о нелегкой судьбе очередного благородного семейства. Гретхен взяла припасенную книжицу в мягкой обложке, на которой была нарисована затейливая рамочка из роз, и нырнула обратно в постель. Она с головой ушла в чтение душещипательной повести, на шестидесяти четырех страницах которой рассказывалось о великой любви княгини Верстенберг. Но что такое шестьдесят четыре страницы для такой опытной читательницы, как Гретхен? Еще не пробило одиннадцать, а княгиня Верстенберг уже очутилась в нежных объятиях благородного князя. Гретхен с грустью смотрела на набранное курсивом слово «конец». Как жаль, что дома больше нет ни одной нечитаной такой книжечки! А почитать еще очень хотелось, ведь так увлекательно – немного пожить чужими, далекими от реальности проблемами! Гретхен решила сбегать в киоск за свежим выпуском «великосветского чтива».

Одевшись и собравшись выходить, она вдруг сообразила, что в кошельке-то у нее пусто. Вчера был день выдачи карманных денег. Но папа был так занят семейными проблемами – маминым похуданием и профессорскими кальсонами, – что совершенно забыл об этом. А Гретхен побоялась подливать масла в огонь напоминаниями о родительском долге.

Она решила пошарить по углам – если хорошо поискать, какая-нибудь мелочь всегда найдется. Может, еще удастся наскрести на книжицу.

В ванной комнате, рядом с шикарным бальзамом для волос, Гретхен нашла два шиллинга и сорок грошей, которые мама передала ей от Гансика. В нижнем ящике тумбочки для обуви, между баночками с обувным кремом и щетками, обнаружились еще две монеты по одному шиллингу. Один шиллинг Гретхен выудила из сувенирной кружки с надписью «Йозеф». Потом заглянула под родительскую кровать: там, под папиной половиной, сиротливо лежала монетка в пятьдесят грошей. Зато на туалетном столике, рядом с флаконом маминых духов, красовалась целая стопочка монеток по десять грошей. Гретхен подвела итог: семь шиллингов и девяносто грошей. А книжка в киоске стоила восемь шиллингов. Можно было бы, конечно, еще поискать, но ей надоело, и она решила сходить в «Старую книгу», где всего за семь шиллингов и пятьдесят грошей можно разжиться аж тремя изрядно потрепанными и пожелтевшими выпусками возвышенных страстей.

«Старая книга» находилась на Рыночной площади. Рыночную площадь Гретхен любила, особенно весной. Бродя среди прилавков и наблюдая за разгрузкой товаров, она даже чуть не забыла о своих романах. Гретхен прогуливалась по рядам и долго смотрела, как какой-то торговец демонстрирует новую модель овощечистки, расхваливая на все лады ее неземные достоинства. От этого занятия ее отвлек другой продавец, здоровенный дядька с копной кудрявых волос. Он торговал средством для чистки утюгов. Гретхен страшно смутилась, когда он обратился к ней со словами:

– Подходите, хозяюшка! Не пожалеете! Такой очиститель утюгов для вас – просто находка! Будете гладить мужу рубашки в два раза быстрее!

Наконец Гретхен добралась до «Старой книги», но там на дверях висела табличка «Закрыто по техническим причинам».

Тогда Гретхен купила себе большое зеленое яблоко и пошла в скверик у дальнего конца площади. Там она уселась на скамейку, закрыла глаза, подставив лицо ласковому весеннему солнцу, и надкусила яблоко. Ей было хорошо. «Вот бы так каждый день», – подумала она. Ради этого можно даже смириться с ночными кошмарами, если потом в награду получаешь столько удовольствий! Она вытянула ноги и откинулась на спинку скамейки. «Что может быть лучше теплого солнышка!» – от одной этой мысли на лице Гретхен разлилось блаженство. Вдруг скамейка слегка скрипнула, и Гретхен почувствовала, как доски под ней чуть приподнялись. Похоже, кто-то присоседился. Она чуть приоткрыла глаза. И точно: рядом с ней теперь сидел парень в одежде из черной кожи. Гретхен осторожно скользнула взглядом по ногам, потом перешла к туловищу и наконец добралась до головы. Только тут она разглядела на щеке соседа татуировку – бабочку-капустницу – и поняла, кто набился к ней в компанию. Если бы не бабочка, она бы еще гадала, знакомы они или нет, потому что на дне рождения Габриэлы у этого парня была совсем другая прическа: длинные светлые волосы до плеч. Теперь же он был коротко пострижен и выкрашен в черный цвет. Правда, на макушке красовался хохолок. Вроде помазка для бритья, только с красными кончиками.

– Привет, Гретхен-конфеткин! – сказал парень, и Гретхен принялась лихорадочно соображать, как же его зовут. Наверное, Олаф, решила она, – так, кажется, обращались к нему «типажи» на дне рождения у Габриэлы.

– Привет, Олаф! – ответила она.

– Не, Олаф – это бритый, – рассмеялся хохлатый. – А я Хинцель.

Он протянул руку к яблоку. Гретхен не стала жадничать, и Хинцель с хрустом откусил кусок.

– Ой, черт! – застонал он, хватаясь за щеку с бабочкой. – Зубы, чтоб их! – пробормотал он и вернул яблоко. Гретхен с некоторой тревогой посмотрела на место укуса. Там виднелись бурые следы крови.

– Пародонтоз! – поставила диагноз Гретхен. – Нужно срочно лечить, иначе все зубы выпадут!

Хинцель осторожно жевал кусок яблока.

– Не, к стоматологу меня не затащишь! – изрек он.

Гретхен уставилась Хинцелю в рот: зубы у него были желто-коричневые, а один даже почернел и был весь в зазубринах.

– Ты что, так боишься стоматологов? – спросила Гретхен.

– Уже перед кабинетом трясти начинает! – сказал Хинцель и выплюнул зеленую кожуру. – Вот такая песня, – закруглил он тему, пожал плечами, достал из кармана куртки губную гармошку и довольно чисто сыграл колыбельную «Спи, моя радость, усни». Звучало красиво.

– Хочешь поиграть? – парень протянул Гретхен гармошку.

Гретхен вспомнила следы крови на яблоке. Ей было противно прикасаться губами к инструменту, в который только что дул человек с такими гнилыми зубами. Но Гретхен боялась, что, если отказаться, Хинцель догадается почему и обидится, а обижать его вовсе не хотелось. Она осторожно поднесла гармошку ко рту и с облегчением обнаружила, что от нее ничем не пахнет и никакого дурного привкуса тоже нет.

Раньше Гретхен частенько играла на гармошке, и получалось у нее прекрасно, ведь она от природы была очень музыкальной. Хинцель ей в подметки не годился. Гретхен попробовала воспроизвести мелодию, которую любила играть в детстве, – «When the Saints Go Marching in»[3], а потом «Yellow Rose of Texas»[4]. Дальше она пошла играть всё подряд – все любимые песни, даже те, которые прежде никогда не играла и которые нужно было еще сначала подбирать. Но с этой задачей она справлялась без особого труда: попробует так-сяк – и готово дело! «Like a Bird on the Wire»[5] вообще подобрала за секунду.

– Ну ты даешь! Наяриваешь как по писаному! – восхитился Хинцель и потянулся к кармашку сбоку на брючине. Он расстегнул молнию и извлек оттуда небольшую флейту. – Вот эту штуку я люблю больше, чем гармошку. Хочешь, сыграю что-нибудь настоящее индийское?

Гретхен кивнула, и Хинцель исполнил довольно странную, но приятную мелодию.

– К этому надо сначала привыкнуть, – сказал Хинцель и задудел снова.

В сквере появилась старушка. В обеих руках она несла набитые сумки, из которых выглядывали пучки зелени. Проходя мимо скамейки, где сидели Гретхен и Хинцель, старушка бросила в их сторону сердитый взгляд и злобно сказала:

– Развелось тут охламонов! Что, нечем заняться? И как вас только терпят, тунеядцев? Давно пора всех запретить!

– Заткнись, кошелка! – крикнул Хинцель вслед удалявшейся бабке и спрятал флейту обратно в карман. – Все настроение испортила! Попадется одна такая, и весь день насмарку!

Он поднялся со скамейки.

– Пошли в «Ваксельбергер»?

– А что это? – спросила Гретхен.

– Кофейня такая. Ты что, не знаешь? – удивился Хинцель.

Гретхен честно призналась, что не сможет пойти в кафе, потому что после покупки яблока у нее остался всего один шиллинг и тридцать грошей. А на это даже стакан минералки не купить.

– Ничего, зато я при бабках! – сообщил Хинцель. – Так что приглашаю тебя, Гретхен!

Гретхен с радостью согласилась. Поход в кофейню казался ей чем-то очень взрослым.

– Это здесь совсем рядом! – сказал Хинцель и взял ее за руку. Гретхен хотела вернуть ему гармошку, но он не взял. – Оставь себе, дарю! – отмахнулся Хинцель. – Ей у тебя лучше будет!

Гретхен сунула гармошку в карман плаща, и Хинцель повел ее в кафе.

Они вышли из сквера, миновали Рыночную площадь и скоро уже стояли перед той самой кофейней. Она оказалась совсем крошечной, с пыльными окнами. На одном из них кто-то пальцем нарисовал стебель с пятью зубчатыми листками, а внизу большими буквами написал: «СВИНЬИ!»

Гретхен с удивлением посмотрела на рисунок.

– Да это один придурок тут развлекается, – сказал Хинцель. – Из мести. Потому что его сюда больше не пускают!

– А почему он рисует такие листья? – Гретхен стало смешно.

– Ты не в курсе, что это? – удивился Хинцель.

– Вроде как каштан… Да? – попыталась угадать Гретхен.

– Конопля! – ответил Хинцель. – Какой-то остряк решил так сообщить всему свету, что здесь ужас что творится – травку курят… Дошло?

Гретхен сделала вид, что дошло.

В кофейне почти никого не было. Только два столика были заняты. За одним из них сидели два мальчика и одна девочка – школьники, портфели лежали на полу. За другим устроилась парочка: молодой человек и девушка, оба в кожаном «обмундировании». Хинцель небрежно кивнул и кожаным, и школьникам и прошел к столику у окошка. Усевшись, он кивнул в сторону ребят и тихо сказал:

– Эти тут все время торчат! Мотают уроки…

Гретхен пригляделась: девочку она знала. Они учились в одной школе. И одного из мальчиков тоже. Его звали Манфред, они с Гретхен в одну начальную школу ходили. Он тоже ее узнал.

– Привет, Гретхен! – крикнул Манфред со своего места.

– Вы чё, знакомы? – удивился Хинцель. – Приятель, что ли, твой?

Гретхен объяснила Хинцелю, откуда она знает Манфреда, и тот успокоился.

– Ну и хорошо, – сказал он. – А то я уж испугался, что ты с этим козлопёром водишься. Страшный выпендрёжник, между прочим!

Появился официант, по виду древний старик. Он шел прихрамывая, черный костюм был весь в пятнах, но больше всего впечатляло его лицо: с таким лицом только в фильмах ужасов играть! Главная роль обеспечена. Глубокие морщины, дряблая землистая кожа, фиолетовая нижняя губа отвисла, обнажая ряд кривых зубов горчичного цвета, трясущийся подбородок. А глаза – вообще жуть! Один будто прищурен, и сквозь щелку просвечивает какая-то серая муть, второй, наоборот, огромный, навыкате, как бывает у больных базедовой болезнью.

– Чего желаете? – еле слышно прошелестел официант, обтирая замызганным полотенцем мраморную столешницу.

– Чего мы желаем? – с улыбкой повторил вопрос Хинцель, обращаясь к Гретхен.

– Кофе с молоком, пожалуйста, – сказала Гретхен.

– Поесть ничего не возьмете? – спросил официант.

Гретхен очень хотелось есть. Время подошло к обеду, а у нее в животе ничего, кроме кислого яблока, не было. Но она сочла, что наедаться за чужой счет неудобно, и потому стойко отказалась. Хинцель заказал себе чай и ореховые рогалики.

– Сейчас принесу, – кивнул официант и поковылял к стойке.

– Ты часто тут бываешь? – поинтересовалась Гретхен и почесала живот.

– Каждое утро, – ответил Хинцель.

Гретхен подумала, что в школу Хинцель, наверное, не ходит. В таком наряде и с такой прической его туда никто и не пустит. От одного его вида все в обморок попадают, от сторожа до директора. Может быть, конечно, он где-то проходит профобучение, но тоже вряд ли. Какой мастер потерпит, чтобы ученик каждое утро в кофейне прохлаждался? Такого сразу выкинут.

– Я сейчас ничем не занимаюсь, – сказал Хинцель, как будто прочитав ее мысли. – То есть… – он замялся. – За частную школу, чтоб я там аттестат получил, они платят, но… – Хинцель махнул рукой. – Аттестата им ждать – не дождаться!

– А кто эти «они»? – спросила Гретхен и наморщила нос.

Тут подошел официант с подносом и поставил на стол чай, кофе и корзиночку с рогаликами. Кофе не очень хорошо пережил доставку: половина расплескалась по дороге. В кофейной луже, образовавшейся на блюдечке, плавали два кусочка сахара.

– У него инсульт был, поэтому проблемы… – тихо сказал Хинцель, как будто извиняясь за старика.

Гретхен кивнула и сочувственно посмотрела вслед хромающему официанту.

– Ну так кто «они»-то? – повторила Гретхен свой вопрос, спасая сахар из лужи.

– Предки, – ответил Хинцель, болтая пакетик в чашке, чтобы чай скорее заварился.

Гретхен попыталась представить себе «предков» Хинцеля. Как выглядят родители запакованного в черную кожу парня с татуировкой на щеке и раскрашенными волосами? Но фантазии у нее на это не хватило. Гретхен перебрала в голове известные ей типы пап и мам, но ни один Хинцелю не подходил. Все они, имея такого сынка, либо сами удавились бы, либо порешили бы своего отпрыска.

Хинцель потер рукой пыльное окошко и посмотрел на улицу сквозь нарисованный лист конопли.

– Но пока они платят и не дергаются, мне плевать! – проговорил он.

Хинцель объяснил, что частная школа ничем не отличается от обычной. Там все такое же «дерьмо», и если б он мог это выносить, то без проблем остался бы в обычной гимназии.

– Но до моего старика это не доходит! – сердито проговорил Хинцель. – Ему аттестат подавай! Больше его ничего не интересует! А что можно спокойно и без этой бумажки прожить, ему не допетрить!

Хинцель сказал, что хотел бы стать столяром. Только настоящим. Который сам делает кровати, стулья, столы – полностью. Но такое место поди найди. Днем с огнем мастера не сыщешь! Потому что сейчас столярам никакой квалификации не нужно. Зачем, если их используют как подсобных рабочих: заставляют целыми днями сверлить одинаковые дырки в одинаковых досках или вкручивать болты? А может быть, продолжал Хинцель, он еще подумает и в садовники пойдет. Тоже дело хорошее.

– Но пока я хочу попробовать просто пожить, – завершил свою речь Хинцель.

– Что значит «просто»? – не поняла Гретхен.

– «Просто» значит просто, и ничего больше! – рассмеялся Хинцель. – И не смотри на меня с таким ужасом, лучше рогалик съешь! – и он протянул ей штучку. – А то ты смотришь на меня, как будто мы с тобой сто лет женаты и ты мне сейчас выволочку устроишь. Что такого, если человек хочет попробовать пожить, ничего не делая?

Гретхен откусила кусочек рогалика.

– Думаешь, так можно? – спросила она жуя и снова почесала живот.

– Не знаю, посмотрим! – ответил Хинцель. – Пока старик платит, беспокоиться не о чем. Когда перестанет платить, тогда подумаю. – Хинцель окунул свой рогалик в чай и сунул его в рот, как соску. – Больших проблем я тут не вижу, – сказал он, посасывая рогалик. – Вон на рынке к вечеру сколько всякого добра выкидывают – еды навалом, с голоду не умрешь! И уж всегда найдется добрая душа: кто-нибудь и кофейком угостит, и бутерброд купит.

– Но нельзя же попрошайничать и копаться в мусоре!

Гретхен действительно пришла в ужас от таких рассуждений. Она сунула прядку в рот и принялась жевать ее с такой сосредоточенностью, как будто решался главный вопрос ее жизни.

– А что тут такого? – спросил Хинцель, продолжая посасывать рогалик.

Гретхен не нашлась, что на это ответить, зато ей в голову пришло кое-что другое:

– Но ведь надо где-то жить, а жилье стоит кучу денег!

– Это вообще не проблема! – Хинцель положил обсосанный рогалик на стол. – Летом можно спать в парке, на газоне. А зимой – ночевать у дружбанов, то у одного, то у другого. К тому же, бывает, кто-нибудь уедет в отпуск или на каникулы и спокойно даст перекантоваться у себя в квартире пару недель.

Гретхен взяла себе из корзинки еще один рогалик и жадно проглотила его, размышляя, говорит Хинцель всерьез или просто так болтает. Нет, Хинцель все же не пустобрех, решила Гретхен. Наверное, он серьезно. Совершенно серьезно! Придя к этому выводу, она так разволновалась, что съела последний рогалик из корзинки.

Когда старинные часы в кофейне пробили час, старик-официант уже благополучно задремал в потрепанном кресле в углу, прогульщики ушли, а кожаная парочка дочитала двенадцатый выпуск фантастического комикса «Флэш Гордон». Гретхен к этому моменту узнала много интересного и удивительного из жизни Хинцеля, которого по документам звали Хинрих Мария Целландер-Целлерхаузен. И хотя аристократию в Австрии уже полвека как отменили, Гретхен, сидя в кофейне с грязными столами и пыльными окнами, впервые в жизни соприкоснулась с настоящей аристократической жизнью. И жизнь эта оказалась вовсе не похожа на великосветские истории из ее любимых книжек. Выяснилось, что дед Хинцеля, барон Целландер цу Целлерхаузен, уже в ранней юности, несмотря на все титулы, тайно стал нацистом и оставался им до конца своих дней. Своего отпрыска, отца Хинцеля, он воспитывал в соответствующем духе, а когда Третий рейх рухнул, у сынка голова основательно сдвинулась. В итоге из него получился закомплексованный нудила-мухомор, который стал доктором химических наук и женился на своей однокашнице, потому что та забеременела. С самого начала в семье все шло вкривь и вкось, а когда Хинцелю исполнилось шесть лет, родители развелись. Его мать, которая из-за беременности так и не доучилась, стала медицинской лаборанткой.

– Она до сих пор считает меня виноватым во всех своих бедах! – сказал Хинцель.

Отец женился во второй раз и переехал в Мюнхен. Хинцель жил то с мамой, то с папой, а то в каком-нибудь очередном интернате.

– Но долго меня никто не выдерживал! – усмехнулся Хинцель.

– А сейчас ты с кем живешь? – спросила Гретхен, потянув себя за пальцы так, что они хрустнули.

– Старик подогнал мне квартиру, – сказал Хинцель. – У него несколько домов, получил по наследству. И знаешь… – Хинцель положил ладонь на руку Гретхен. Наверное, его раздражало, что она хрустит пальцами. – И знаешь, я думаю, что он еще какое-то время будет снабжать меня деньгами. Потому что соседи знают, что я его сын. И если я начну ходить голодным оборванцем, ему будет перед ними стыдно! – Хинцель усмехнулся. – Он вообще не хотел, чтобы соседи знали, кто я. – Хинцель пожал плечами. – Но я как-то устроил у себя тусу с громкой музыкой. Соседи побежали жаловаться управляющему, а тот им сказал, что, дескать, ничем помочь не может, потому как это родной сынок старика Целландера-Целлерхаузена. Теперь все в курсе… Хотя я бы предпочел, чтобы они оставались в неведении, – невелика честь быть ближайшим родственником такого жадюги, который берет за свое добро немалую плату!

Гретхен слушала как завороженная: вот она, подлинная жизнь аристократов! В голове у нее крутилось множество вопросов, которые хотелось задать Хинцелю. Но все они казались ей какими-то слишком прямыми, назойливыми, неделикатными, и она предпочла промолчать. Хинцель тоже погрузился в молчание. Как будто ждал, что Гретхен как-то отреагирует: скажет или сделает что-нибудь ободряющее. Гретхен решила ограничиться вздохом. И даже не одним. Она вздохнула три раза, глубоко и печально, рассудив, что этого вполне достаточно, чтобы выразить свое сочувствие и симпатию к Хинцелю.

– Проблемы? – спросил Хинцель.

– Нет, с чего ты взял? – удивилась Гретхен.

– А чего ты так тяжко вздыхаешь?

Гретхен честно призналась:

– Из-за тебя! Из-за того, что у тебя все так складывается!

Хинцель задумчиво поскреб свою бабочку.

– Эх, Гретхен-конфеткин! Да у меня прекрасная жизнь! – сказал он. – По сравнению со всеми этими придурками, что старыми, что молодыми, которым приходится крутиться, вертеться, приспосабливаться, я абсолютно счастливый человек! Понимаешь?

Гретхен неуверенно кивнула.

Часы пробили половину второго. Мама уже давно должна была вернуться домой. И Магда с Гансиком тоже.

– Мне нужно идти, – сообщила Гретхен.

– Вот видишь! А мне ничего не нужно! – воскликнул Хинцель. – Я никому ничего не должен. Всякое «нужно» отменил раз и навсегда! И никто меня не заставит ничего делать, если я не хочу!

– Да ты не понял! – сказала Гретхен и опять почесала живот. – Мои родители мне ничего не запрещают, они у меня не такие…

– Правда? – Хинцель с сомнением посмотрел на нее.

– Ну, мне так кажется, по крайней мере, – ответила Гретхен и принялась заплетать челку в толстую косу. – Хотя до сих пор я и не делала ничего такого, что нужно было бы запрещать.

– Да ну? – Хинцель искренне удивился.

Гретхен кивнула и снова занялась косицей.

– Только вот папа в последнее время ведет себя странно… Может, он вовсе и не такой прекрасный, как я всегда считала. Если посмотреть, как он сейчас обращается с мамой, то задумаешься…

Хинцель спросил, а что такого особенного делает папа, и Гретхен ему все рассказала, во всех подробностях.

Когда она закончила свой рассказ, было уже десять минут третьего. Гретхен стало не по себе.

– Теперь мне действительно пора, – сказала она.

– Ну что ж, как говорится, уходя – уходи! – Хинцель усмехнулся и помахал ей рукой.

Гретхен встала и быстро надела плащ.

– У меня сегодня собирается несколько человечков, – сообщил напоследок Хинцель. – Хочешь – приходи! Придешь?

Гретхен сама толком не знала, хочет она вечером в гости к Хинцелю или нет. И уже тем более не знала, отпустят ли ее родители, – это же не на вечеринку к однокласснице!

– Пока не могу сказать, – ответила Гретхен.

– Гешвандтергассе, семь, – назвал адрес Хинцель. – Первый этаж. Где будет греметь музыка, там и я! Не ошибешься…

Кожаная парочка перешла к поцелуям. Официант продолжал дремать в дальнем углу. С закрытыми глазами он уже не так был похож на героя из фильмов ужасов. Скорее его можно было принять за безобидного деревенского дурачка.

Гретхен направилась к выходу, Хинцель помахал ей вслед.

Выйдя на улицу, Гретхен припустила во всю прыть – так быстро она никогда не бегала! Она бежала и думала: «Мама уже, наверное, беспокоится! Надо было ей хотя бы позвонить! Мало ей и без меня забот!»

Глава седьмая,

Беспокоилась ли мама из-за отсутствия Гретхен – осталось тайной, потому что, вернувшись домой, Гретхен обнаружила одного только Гансика. Он сидел в детской, за письменным столом, левая половина которого считалась лично его. Перед ним лежал раскрытый альбом с птичьими перьями, занимавший весь стол, в том числе и правую половину, которая принадлежала Гретхен. Гансик с мрачным видом разглядывал свою коллекцию. То, что при этом палец у него был в носу, Гретхен не удивило, поскольку она хорошо знала привычки младшего брата. А вот то, что он был в пижаме, показалось ей очень странным.

Гретхен поинтересовалась, с чего это вдруг он нарядился в пижаму, куда подевались мама с Магдой и осталось ли что-нибудь от обеда. Гансик буркнул что-то себе под нос и все вопросы оставил без ответа. Гретхен почувствовала: что-то неладно! В семействе Закмайеров в последнее время много чего было неладно, но сегодня, похоже, произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее!

– Гансик! Да скажи ты толком, что случилось? – потребовала Гретхен.

Гансик вынул палец из носа, пожал плечами и мрачно изрек:

– Полное дерьмо – вот что у нас случилось, Гретхен!

Гретхен почувствовала, как в ней поднимается ярость, что было вообще-то не в ее характере. Она сгребла Гансика в охапку и хорошенько встряхнула. Гансик, совершенно не привыкший к такому обращению, перепугался и рассказал все по порядку, медленно и запинаясь, но довольно связно. Картина получилась такая.

Гансик с утра отправился в школу. Уже по дороге он почувствовал себя как-то неважно. В животе страшно бурчало, а во рту чувствовался противный привкус.

– Это все селедка виновата! – сообщил Гансик. – Говорила мама, что мюсли и мед с селедкой не сочетаются! Особенно на завтрак!

На первом уроке ему стало совсем худо. Селедка не желала оставаться в животе. До половины десятого Гансик храбро сражался с вредной рыбешкой, но потом она взяла верх! Пришлось посреди занятия мчаться в туалет. В класс он вернулся бледным как полотно, и несло от него какой-то кислятиной. Учитель по английскому сразу отправил его в канцелярию, где в таких случаях секретарь выдавала десять капель ромашковой настойки. Но на этот раз она капель не дала.

– Закмайер! У тебя ведь сегодня сестра заболела и в школу не пришла! – сказала она. – А у нее в классе зарегистрирован случай заболевания свинкой! Вчера! – продолжала секретарша.

Из этого она сделала вывод, что и Гансик под подозрением: возможно, и у него свинка! Секретарша помчалась к директору и всполошила его, а тот решил, что Гансика нужно немедленно отправить домой, чтобы, чего доброго, он тут всю школу не перезаразил. Гансик пытался их переубедить и объяснял, что у него ничего, кроме живота, не болит, но те и слушать его не хотели. «Все детские болезни начинаются с рвоты!» – сказал директор, это он, мол, по своим детям знает.

Самое неприятное во всей истории было то, что дирекция школы не имеет права отправлять больных детей домой одних. Поэтому секретарша набрала их домашний номер. Но у Закмайеров, к ее большому удивлению, трубку никто не снял.

– Неужели твоя бедная сестра там одна лежит? И никого рядом с больным ребенком нет?! Ведь при свинке бывает высокая температура!

Гансик, чтобы не отвечать на все эти вопросы, сделал вид, будто ему очень плохо и он сейчас прямо умрет. Для убедительности он стал хрипеть и задыхаться. Секретарша тут же позвонила папе на фабрику и сообщила ему, что его дети заболели. Дочь лежит без присмотра дома, а сын хрипит у нее в канцелярии.

Не прошло и пятнадцати минут, как папа был уже в школе. Наверное, несся как на пожар. Он подхватил Гансика под мышки и потащил в машину. Гансик пытался ему втолковать, что теперь, избавившись от зловредной селедки, чувствует себя превосходно. Но папа проигнорировал это утешительное сообщение.

В машине папа упорно молчал, одной рукой рулил, другой теребил усы – навертел целую грядку восклицательных знаков!

– Когда мы пришли домой, – рассказывал Гансик, – и он увидел, что тебя нет, он так разошелся, просто ужас. Все кричал: «Безобразие! Свинство!», а потом побежал в кухню, хвать скатерть и сдернул ее со стола. Вместе со всей посудой, которая осталась от завтрака! – Гансик показал в сторону кухни. – Можешь сама полюбоваться! Я ни к чему не прикасался – все как было, так и осталось.

Гретхен отправилась в кухню. Там царил полный разгром. Весь пол был усеян осколками битой посуды вперемешку с хлебными корками, ложками, яичной скорлупой и кусочками сахара, в лужице варенья с медом плавала селедка. Тостер с отвалившейся ручкой валялся возле холодильника. Скатерть, засунутая кое-как в помойное ведро, вся была в молочных разводах.

Гансик подошел к Гретхен.

– А потом папа стал носиться по квартире, как бешеный тигр в клетке, – продолжил он свой рассказ. – Я даже пикнуть боялся. Бегал он так, бегал, уж не знаю сколько, и вдруг спрашивает: «А когда у Магды уроки заканчиваются?» Я сказал: в одиннадцать. Он подождал до половины двенадцатого и пошел ее искать.

– Почему ты ему не сказал, что Магда после школы идет к профессору и там ждет, пока мама не закончит работу? – строго спросила Гретхен.

– Да ты что, он от одного слова «профессор» на стенку лезет! – Гансик сунул палец в нос. – И к тому же я толком ничего и не знаю. Мама со мной об этом не говорит! – Гансик обиженно насупился.

– Ясное дело, не говорит! Потому что ты на папиной стороне! – воскликнула Гретхен.

Она вытащила скатерть из помойного ведра и принялась собирать с пола осколки.

– А ты что, не на папиной стороне?! – с возмущением спросил Гансик.

– Я вообще ни на чьей стороне, – заявила Гретхен. – Но если бы пришлось выбирать, то на маминой! Потому что мама права!

– Ну и пожалуйста! – буркнул Гансик и резко развернулся, собираясь отправиться в детскую.

Но Гретхен успела схватить беглеца за штанину.

– Сначала расскажи все до конца! – потребовала она.

– Отпусти! – заверещал Гансик. – Я вообще с тобой больше не разговариваю!

Гретхен цепко держала его в своих объятиях. Гансик понял, что ему не отвертеться.

– Потом вернулись мама с Магдой, – мрачно заговорил он. – И папа начал орать. Очень громко. Мама тоже орала. Еще громче. Сказала, что она с ним разведется. Вот и все. Собрала вещички, схватила Магду – и привет!

– Да ты что?! Не может быть!!! – не поверила своим ушам Гретхен. Ошарашенная новостью, она отцепилась от Гансика.

– Может! – отозвался Гансик, который, похоже, передумал убегать. – Набили два чемодана и ушли!

– Врешь ты все! – прокричала Гретхен и бросилась в кладовку.

Там у них хранились чемоданы. Гретхен распахнула дверь и сразу увидела: двух больших клетчатых чемоданов нет. Гансик не обманывал. Она медленно побрела назад в кухню, где ее поджидал Гансик.

– А что мама сказала о нас? – спросила Гретхен.

– Мы, естественно, остаемся тут! – решительно заявил Гансик. – Потому что папа нас ни за что не отдаст! Он не может доверить детей женщине, которая совершенно лишилась разума! Так он сказал.

– Это ты лишился разума! – рявкнула на него Гретхен.

Гансик заплакал. Из глаз у него текли крупные слезы. И нижняя губа дрожала.

– Ну, Гансик, не надо плакать! – смягчилась Гретхен.

– Пошла ты к черту! – проговорил Гансик сквозь всхлипывания, утер ладошкой слезы и скрылся в детской.

Гретхен взяла веник и принялась сгребать мусор. В помойное ведро такая куча не помещалась. Гретхен стала искать пакет, чтобы собрать в него осколки. Пока она искала, она все думала, куда могли отправиться мама с Магдой. Наверное, пошли к этой Мари-Луизе. А если нет, то она, скорее всего, знает, где их искать. Номер телефона Мари-Луизы должен быть у мамы в телефонной книжке, которая обычно лежит на столике в коридоре.

Гретхен бросила уборку и побежала в коридор. Но у телефона маминой синей книжечки не оказалось. Гретхен обыскала всю квартиру – безрезультатно. Она пошла к Гансику и спросила, не видел ли он мамину телефонную книжку, но тот не реагировал. Он забрался в кровать и лежал там на верхнем ярусе, свернувшись калачиком под пухлым одеялом.

Гретхен села за письменный стол. Взгляд ее упал на альбом Гансика. Богатая коллекция! Под каждым перышком была прилажена табличка, закрепленная цветными нитками. «КАКАДУ», «БОЛЬШОЙ ПОПУГАЙ», «ДРОЗД», «ГОЛУБЬ», «ВОЛНИСТЫЙ ПОПУГАЙЧИК», «КАНАРЕЙКА», «РЯБЧИК», «ВОРОБЕЙ», «КУРИЦА», «ПАВЛИН», «ПЕТУХ» – прочитала Гретхен подписи. Она повернулась к кровати и сказала, обращаясь к одеялу:

– А знаешь, мне кажется, зря ты перья так хранишь. Жалко! Лучше купить такую большую панель, повесить ее на стену, покрасить в белый цвет и посадить все перья на булавочки. Красиво будет, как считаешь?

– Для белых перьев не годится, сольются с фоном! – раздалось сквозь всхлипы из-под одеяла.

– Тогда покрасим в черный! – тут же нашлась Гретхен.

– Ага, тогда черных перьев будет не видно! – голос под одеялом звучал уже чуть пободрее.

– А мы покрасим одну половину в белый – для темных перьев, а другую в темный – для светлых! – не сдавалась Гретхен.

Гансик высунул голову из-под одеяла. Глаза у него покраснели от слез. Он громко шмыгнул носом. Нос у него тоже был весь красный. И распухший.

– Значит, ты останешься с нами? – спросил Гансик.

– В каком смысле? – искренне удивилась Гретхен.

– В смысле, что ты не уйдешь к маме, – пояснил Гансик.

– Ну что у тебя за тараканы в голове! – сказала Гретхен и решила про себя, что весьма дипломатично вышла из положения: такой обтекаемый ответ давал возможность Гансику интерпретировать его как угодно, а ее саму ни к чему не обязывал.

Гансик выбрался из-под одеяла, утер рукавом пижамы нос, приподнял краешек матраца и достал оттуда слегка помятый конверт.

– Вот, – сказал он, – мама велела тебе передать!

Гретхен подскочила и выхватила у него конверт.

– Я не хотел тебе отдавать, – признался Гансик, – потому что там написано, что сегодня вечером она придет и заберет тебя!

Гретхен открыла конверт и достала письмо.

– А ты что, уже всё прочитал? – спросила она.

Гансик кивнул. Гретхен не стала ему объяснять, что читать чужие письма нельзя. Она развернула сложенный лист. Там было написано:

Гретхен сложила письмо, сунула его обратно в конверт и сказала Гансику:

– Тут ничего не сказано о том, что она собирается меня забрать!

– Но именно это она имеет в виду! – отозвался Гансик. – Ведь меня же она спросила, хочу я пойти с ней или нет.

– Она пишет, что ее не будет несколько дней, – сказала Гретхен, кладя письмо на стол, – и что сегодня вечером она зайдет к нам. Вот тогда мы с ней и поговорим. Может, удастся ее убедить остаться дома!

– Я не собираюсь с ней разговаривать! – воскликнул Гансик.

– Ты совсем рехнулся, что ли?! – Гретхен покрутила пальцем у виска. – Что тебе мама плохого сделала?

– Так себя не ведут! – отрезал Гансик и посмотрел на Гретхен как на заклятого врага.

– Как – так?! – вспыхнула Гретхен, переходя на крик. – У нее проблемы с папой. Но папа наш тоже тот еще фрукт! Упрямства выше крыши! Если она хочет похудеть, хочет сама зарабатывать деньги, хочет учиться, то это ее личное дело! Тебе-то что до этого?! Разве тебе от этого станет хуже?!

– Пусть занимается чем хочет, только не за наш счет! – выпалил Гансик, выпятив грудь, как боевой петух.

– Что ты несешь! – Гретхен хлопнула ладошкой по столу с такой силой, что несколько перышек взлетело в воздух. – Что она такого делала за твой счет? Ты только повторяешь за папой всякий бред!

– Ничего я ни за кем не повторяю! – завопил Гансик в ответ. – Это ты ничего не соображаешь! Тупица! А папа знает, что говорит! Просто так болтать не будет!

– А где он, кстати? – спросила Гретхен.

– Где-где… На работе, ясное дело, – ответил Гансик, слезая с кровати. Он подошел к столу, взял в руки перо неестественного ядовито-зеленого цвета с этикеткой «ПЕТУХ КРАШЕНЫЙ» и принялся ощипывать его, пока в руках не остался один голый стержень. – Он сегодня, между прочим, из-за мамы пропустил важное совещание. Должны были обсуждать экспорт целого миллиона центнеров макарон! И если у них теперь эти макароны не купят потому, что папа пропустил совещание, то виновата в этом будет мама!

– Нет, ты точно сбрендил! – Гретхен была вне себя от ярости. У нее пропало всякое желание разговаривать с братом. Это надо же придумать! Идиотизм какой-то. И откуда он такого набрался?

Гретхен пошла в кухню. С тяжелым вздохом она опять взялась за уборку: собрала весь мусор и даже протерла пол. За работой она продолжала размышлять о Гансике: и какая муха его укусила? Ведь они с мамой жили душа в душу. Папа даже дразнил его – называл маменькиным сыночком. А еще совсем недавно Гансик заявлял, что ни за что никогда не женится, потому что ему нужна только жена, похожая на маму, а второй такой точно не найти.

Гретхен покачала головой и пробормотала:

– Дурдом, полный дурдом!

Она посмотрела на сырой пол и задумалась: оставить так сохнуть или вытереть? «Лучше вытереть, – решила она. – И займется у нас этим Гансик! Милое дело для него!»

– Гансик, п заверещал как оди сюда! – крикнула она.

Никакой реакции. Гретхен пришлось позвать его еще несколько раз. Наконец он явился и, услышав, что придумала Гретхен, покрутил пальцем у виска.

– Я тебе что, уборщица?! – возмутился он.

– А я, по-твоему, кто? Я тоже не нанималась тут свинарник разгребать! – На Гретхен, при всем ее мягком характере, вдруг накатила такая ярость, что она не выдержала и запустила половой тряпкой в брата.

Мокрая грязная тряпка угодила в стену, но по дороге задела Гансика – попала краешком ему прямо в глаз. Гансик заверещал как резаный и запричитал: «Ой, мамочка! Мамочка моя!» Гретхен громко захохотала, как-то дико и неестественно – наверное, это был истерический приступ.

Гансик, прикрыв одной рукой поврежденный глаз, бросился к сестре, чтобы наподдать ей как следует, но между ними стояло ведро. Он запнулся, ведро опрокинулось, десять литров грязной воды растеклось по кухонному полу. Гансик поскользнулся и шмякнулся в лужу, подмяв под себя ведро, которое тут же треснуло и раскололось на части – хрупкая пластмасса, не предназначенная для таких испытаний, не выдержала нагрузки.

Гретхен продолжала хохотать и все никак не могла остановиться. Гансик кое-как поднялся на ноги. Видок тот еще: пижама промокла насквозь, а поврежденный глаз, и без того уже красный от слез, теперь просто пылал.

– Я ничего не вижу! Ослеп на один глаз! – проревел Гансик.

Гретхен наконец справилась с собой и перестала смеяться.

– Закрой рукой другой глаз! – скомандовала она. – Что-нибудь видишь?

– Вижу, но очень расплывчато, – жалобным голосом проговорил Гансик.

– Ничего, пройдет! – попыталась утешить Гретхен брата. – Иди-ка полежи, только с закрытыми глазами!

Осторожно ступая, как настоящий слепой, Гансик побрел из кухни, стараясь держаться за стенки. В коридоре он громко всхлипнул.

– Ты тоже плохая! – крикнул он и исчез в детской.

Гретхен выволокла из ванной комнаты корзину для грязного белья. Она достала из нее две простыни, несколько наволочек, пододеяльников, полотенец и раскидала все это добро по кухне. Глядя на то, как стремительно вода впитывается в белье, Гретхен прониклась уважением сама к себе. Здорово придумала! Потопа как не бывало! Она прошлась еще несколько раз туда-сюда по мокрым тряпкам, притаптывая в отдельных местах бугорки, чтобы совсем все впиталось. И тут раздался звонок в дверь. Гретхен подумала, что это, наверное, папа, которому лень доставать ключи из кармана. Хотя в глубине души надеялась, что пришла мама, у которой почему-то не оказалось ключей. Гретхен побежала открывать. На пороге стояла цветльская бабушка.

– Ой, а ты откуда взялась? – брякнула Гретхен от неожиданности.

– Хорошо же ты меня встречаешь! – ответила бабушка.

В руках у нее были две огромные дорожные сумки. Бабушка протиснулась в дверь, поставила сумки на пол, сняла пальто и повесила его на вешалку. Наряжена была бабушка в бумазейное цветастое платье и парадный фартук в полоску. В таком облачении она еще ни разу к ним не приезжала. И без предупреждения – тоже.

– Где мое спальное место? – спросила бабушка.

Обычно, когда бабушка навещала их, что случалось не чаще, чем раз в два года, она спала в кабинете – небольшой комнате рядом с родительской спальней. Главным украшением этого помещения с темной мебелью был огромный письменный стол, на котором папа разбирал марки и расставлял их по альбомам.

– Наверное, в кабинете, – нерешительно ответила Гретхен.

– Тогда отнеси туда эту сумку! – распорядилась бабушка. – В другой у меня еда! – добавила она.

Гретхен уже собралась было тащить бабушкино добро в кабинет, как бабушка, ненароком заглянув в кухню, обнаружила там на полу мокрое белье. Увидев такое безобразие, она даже вскрикнула:

– А это что такое?!

Гретхен не имела ни малейшего желания объяснять бабушке, как тут образовалось такое оригинальное напольное покрытие. Поэтому она по-быстрому стала собирать белье, намереваясь засунуть его обратно в корзину. Но не тут-то было! Бабушка отчитала Гретхен и объяснила, что мокрые грязные вещи нельзя пихать в корзину. Иначе пятна могут въесться в ткань или, того хуже, все заплесневеет, потом ничем не выведешь!

– Немедленно всё в стирку! – скомандовала бабушка.

Гретхен покорно двинулась в ванную комнату и положила грязные вещи в стиральную машину. Вот только пользоваться ею она не умела. На какие кнопки нажимать и куда засыпать стиральный порошок, Гретхен понятия не имела. Озадаченная, она стояла перед этим монстром, нашпигованным электроникой, и лихорадочно соображала, где может быть инструкция, чтобы хоть почитать, как управляться с таким чудищем. Тут в ванную комнату зашла бабушка.

– Ну, чего возишься? Включай! – нетерпеливо проговорила она и оттеснила Гретхен.

Бабушка энергично ткнула пальцем чудищу в глаз – круглое окошечко сразу загорелось. Бурча себе что-то под нос, она лихо выдвинула какую-то потайную штуковину, засыпала туда порошок, коротко глянула на панель с кнопками и тут же нажала что нужно. Машина загудела и начала работать.

– У меня такое впечатление, – сказала бабушка, строго глядя на внучку, будто какой-нибудь важный школьный инспектор, возвращающий нерадивому ученику неудовлетворительную работу, – у меня такое впечатление, что ты ни разу в жизни белье не стирала!

Гретхен кивнула и хотела было что-нибудь сказать в свое оправдание, как вдруг бабушка протянула руки и вцепилась Гретхен в горло. В голове у Гретхен мелькнула шальная мысль: сейчас придушит! Но бабушка принялась осторожно ощупывать ей шею, приговаривая:

– Железы все в порядке, ничего не распухло! Какая ж свинка без распухших желез? Чудеса в решете!

– Да нет у меня никакой свинки! – отмахнулась Гретхен, осторожно высвобождаясь из бабушкиных цепких пальцев. – Глупости все это! И у Гансика никакой свинки нет!

– Кстати, а где он? – переключилась бабушка на новую тему. – Спит ребенок?

– Понятия не имею, – ответила Гретхен.

– Надо его спросить, не хочет ли он чаю. И температуру померить!

Бабушка направилась в детскую. Гретхен села на краешек ванны. Она подозревала, что Гансик сейчас нажалуется на нее бабушке. Меньше всего ей хотелось присутствовать при этом. Гретхен принялась заплетать челку в косички. «И с чего это бабушка вдруг заявилась?» – размышляла она. Наверняка папа ей позвонил. Другого объяснения нет! Интересно, как долго бабушка собирается у них пробыть? Этот вопрос особенно волновал Гретхен. А может, они решили, раз мама ушла, то теперь бабушка будет жить с ними?

В таких мыслях Гретхен встала и вышла в коридор. Из детской доносился голос Гансика.

– Нет, нет, бабуля! – говорил он. – Мне уже намного лучше! Честное слово! Вот как ты приехала, так мне сразу и получшело!

Гретхен с облегчением выдохнула: никаких всхлипываний, никаких жалоб. Войдя в детскую, она совершенно остолбенела при виде небывалой картины: бабушка сидела во всей своей пышнотелой красе на кровати, качая на руках, как младенца, размякшего Гансика и тихонько похлопывая его по бокам. Гансик положил голову на ее необъятную грудь и был, похоже, абсолютно доволен.

Гретхен решила прояснить волновавший ее вопрос, не откладывая в долгий ящик. Чего ходить вокруг да около, когда можно спросить прямо, без лишних церемоний. Она подошла поближе и спросила:

– Бабушка, а ты надолго к нам приехала?

– Сколько надо, столько и пробуду, – ласково ответила та.

– Тебя папа вызвал? – поинтересовалась Гретхен.

Бабушка кивнула.

– И что он тебе сказал? – продолжила допрос Гретхен.

Бабушка замялась. Похоже, она размышляла, что из разговора с папой годится для детских ушей, а что нет и как ей все преподнести: в розовом цвете или ближе к реальности? Подумав, она решила обойтись без подробностей и свела все к следующему сообщению:

– Папа сказал, что ваша мама будет жить теперь в другом месте с Магдой, и попросил помочь по хозяйству! – Бабушка вздохнула. – Так что бедному дяде придется пока обедать в кафе. И кошка без меня заскучает. А что будет с огородом – вообще не представляю. Весной там надо каждый день работать. И кто будет этим заниматься? Дядя-то никудышный садовод.

– А ты кудышный садовод? – спросил Гансик.

– Конечно, – с гордостью ответила бабушка. – У меня все прекрасно растет! Даже карликовые дыни! Хотя они в наших краях ни у кого не приживаются! А помидоры у меня не хуже греческих! – Тут бабушка заметно приуныла. – И что теперь будет с огородом… Без хозяйки-то все зачахнет! Но, в конце концов, дети важнее помидоров, – сказала она с улыбкой и нежно погладила Гансика по голове.

Гансик одобрительно хрюкнул в поддержку последней бабушкиной фразы. Гретхен же особых поводов для радости не видела. Она ничего не имела против бабушки. Даже наоборот. Гретхен любила бабушку. Особенно по воскресеньям. Но одно дело, когда бабушка у себя в Цветле, другое дело, когда она сидит у тебя в Вене и собирается занять мамино место. Гретхен посмотрела на часы. Времени было много. Скоро папа вернется с работы. И мама могла появиться в любую минуту – ведь она хотела зайти вечером, а «вечер» – понятие растяжимое. Гретхен вышла из детской, оставив сладкую парочку наслаждаться друг другом. Она решила посмотреть телевизор. По одной программе шла передача с каким-то дядькой в поварском колпаке, который показывал, как готовить лапшу с ветчиной, по другой – немой фильм со знаменитыми американскими комиками Стэном Лорелом и Оливером Харди. Гретхен предпочла Стэна и Оливера и так увлеклась, что даже местами хохотала. В какой-то момент она, правда, отметила про себя некоторую странность своего поведения. Как можно смеяться, глядя на толстяка Оливера, который никак не может вытащить палец из дырки в винной бочке, если у тебя в семье всё не слава богу? Это все-таки выглядит как-то дико и даже пугающе. Может быть, она бездушная пустышка? Гретхен отогнала шевельнувшееся подозрение, которое нисколько не помешало ей продолжать веселиться.

Веселье закончилось, когда в прихожей громко хлопнула входная дверь. Папа вернулся с работы. Он поздоровался с бабушкой, Гансиком и Гретхен и держал себя так, словно ничего не произошло и его ждет обычный вечер в кругу семьи, словно ничего не переменилось, словно мамы в этом доме никогда и не было. Он даже с порога задал свой дежурный вопрос:

– Что у нас сегодня на ужин?

А когда бабушка сообщила, что на ужин сегодня жаркое из крольчатины с клёцками и брусничным соусом и что кролик как раз оттаивает потихоньку у нее в дорожной сумке, папа с таким довольным видом прищелкнул языком, как будто только кролика с клёцками и соусом ему для полного счастья и не хватало. Гретхен это возмутило до глубины души. Еще противнее было то, что бабушка с Гансиком подыгрывали папе. Они тоже делали вид, будто все прекрасно.

– Мне нужно с тобой поговорить, папа, – сказала Гретхен.

– Конечно, дорогая, – отозвался он.

– Только наедине! – добавила Гретхен.

– Хорошо, – согласился папа и прошел с Гретхен в кабинет, хотя было видно, что разговор с глазу на глаз его немного смущает. Во всяком случае, по дороге он нервно теребил свои усы и успел навертеть несколько вопросительных знаков.

В кабинете Гретхен села на стул, папа устроился напротив нее.

– Хочу тебе сообщить, – начала Гретхен, – что свинкой мы все переболели еще в детском саду. Два раза свинкой не болеют! Я пропустила школу только потому, что совершенно не выспалась, а Гансик просто объелся за завтраком старой селедкой!

– А я откуда это должен знать? – спросил он. – Мне позвонили из школы, сказали: свинка!

– Как это откуда тебе знать, что мы сто лет как переболели свинкой? – Гретхен изобразила недоумение.

Папины вопросительные знаки успели превратиться в восклицательные.

– Ладно, ладно, – проговорил папа не без раздражения. – Я не в состоянии запомнить, кто когда чем болел! У меня в голове все детские болезни путаются!

Гретхен хрустнула пальцами.

– В любом случае, мы оба абсолютно здоровы, папа! И мама нас не бросала! Это неправда! Ты просто наговариваешь на нее, хотя она ни в чем не виновата!

– Она ушла из дома! – изрек папа.

– Потому что ты ее замучил! – воскликнула Гретхен.

– Не вмешивайся не в свое дело, если ни черта не смыслишь! – процедил папа сквозь зубы. Лицо у него побагровело, но ярости Гретхен в его голосе не почувствовала. Папино глупое замечание она решила проигнорировать.

– Сегодня вечером мама придет, чтобы поговорить со мной, – спокойно продолжала она. – Мне кажется, было бы хорошо, если бы ты тоже с ней поговорил. Попробуй убедить ее остаться!

– С какой стати я должен ее уговаривать? Это она ушла из дома, а не я!

Гретхен почесала живот.

– Это не важно! Скажи ей просто, что ты ничего не имеешь против работы у профессора! И не возражаешь, чтобы она пошла учиться. И будешь очень рад, если она похудеет и станет еще красивее. И, пожалуйста, не называй ее мамой! Для тебя она – Элизабет! – Гретхен замялась на секунду. – А еще очень прошу тебя, – сказала она, кашлянув, – отправь бабушку обратно в Цветль! Прямо сейчас. Если мама придет, а бабушка будет тут, из вашего разговора ничего не получится!

Папа покачал головой.

– Как ты себе это представляешь? Рассуждаешь, как малый ребенок! Не собираюсь я никого никуда отправлять! – Папа ткнул сигарету в пепельницу и тут же закурил другую. – А если твоя прекрасная мама не пожелает остаться, мне что, по-твоему, завтра опять бабушку вызывать? – Папа встал и принялся расхаживать по кабинету. – Нет, дорогуша! Мама меня бросила, а я теперь должен перед ней на коленях ползать? Ни за что! Пусть живет как хочет! Я только тебе одно скажу: Магду ей тоже придется отдать! Закон, я уверен, всецело на моей стороне! Раз все остальное ей важнее, чем семья, так что ж…

Гретхен смотрела на папу, наблюдая, как он мечется по кабинету. «Что он такое несет! – думала она. – Совсем ничего не соображает! И как можно так переворачивать все с ног на голову? А главное – зачем?»

– Я с самого начала говорил ей ясно и понятно, что мне нужна настоящая семья! – Папа остановился перед Гретхен, перешел на крик, страшно размахивая при этом руками. – И что я против того, чтобы жена работала! Мы обо всем договорились, и она была согласна! – Папа опять принялся метаться по комнате. – Эти пятнадцать лет я из кожи вон лез, чтобы получить наконец место, благодаря которому мы можем вполне прилично жить! Место, которое позволяет мне спокойно прокормить семью! Или, может быть, вам чего-то не хватает?

Гретхен промолчала. Папа счел это знаком согласия.

– Правильно, у вас все есть! Я нашей договоренности не нарушал! Это она ее нарушила! Понимаешь?

Гретхен покачала головой.

– Но папа! Ваш договор – столетней давности! Тогда все было по-другому. Тогда мама думала, что обойдется без работы! А теперь поняла, что ей все-таки хочется иметь профессию!

Папа хотел было что-то на это возразить, но Гретхен не дала ему сказать.

– Да и вообще дело не в этом! Что такого, если человек хочет получить профессию? Это же не против тебя направлено! Почему ты воспринимаешь все так, как будто мама лично тебе хочет сделать что-то плохое?! И кроме того: мне ты все время твердишь, что я после школы обязательно должна учиться дальше, чтобы потом найти приличную работу! Почему, скажи на милость, я должна стремиться к приличной работе, а мама – нет?

Папа с удивлением воззрился на Гретхен, и взгляд его был не слишком дружелюбным. Он пригладил усы и сказал ледяным тоном:

– Не вижу оснований обсуждать с тобой наши личные проблемы!

Гретхен встала и вышла из кабинета, захлопнув за собой дверь.

За ужином она почти ничего не ела, что не укрылось от бабушкиного зоркого ока.

– Без еды, детка, душа в теле не держится! – проговорила бабушка, готовая, кажется, приступить к кормлению по методу «ложечку за папу, ложечку за маму». Гретхен, вяло ковыряясь вилкой в тарелке, мрачно посматривала на своих родственников, которые уплетали ужин за обе щеки. Когда же она заметила, как бабушка сочувственно кивнула папе и, облизывая губы, измазанные брусничным соусом, тихонько проговорила: «Ешь, ешь, дорогой, легче станет!» – а папа, обмакнув клёцку в соус, со вздохом ответил: «Что еще остается делать?» – она не выдержала и выскочила из-за стола. Не обращая внимания на опрокинувшийся стул, Гретхен убежала в детскую. Закрывая дверь, она услышала голос бабушки:

– Гансик, подними-ка стул! Да, бедная девочка! Сама не своя! С тех пор, как я в последний раз ее видела, она совсем превратилась в тень! Похудела килограммов на пять, не меньше!

Гретхен потихоньку выбралась в прихожую, подошла к шкафу и посмотрелась в большое зеркало. Неужели она действительно похудела? Если верить отражению, то она и впрямь теперь выглядела не такой пампушкой, как обычно. «А это мы сейчас проверим!» – мысленно сказала Гретхен своему отражению и достала джинсы Гансика, в которых ходила к Флориану Кальбу относить тетрадь по математике. Гретхен быстро стянула с себя платье и влезла в джинсы, которые еще неделю назад с трудом застегивались на ней, не говоря уже о том, что тогда над поясом по всей окружности нависала жирная колбаса. Теперь же никакой колбасы не наблюдалось, а молния застегнулась без всяких усилий, даже живот не пришлось втягивать. Гретхен не могла налюбоваться на такую красоту и долго наслаждалась зримым доказательством произошедших перемен. Услышав, что бабушка собирает посуду со стола, явно намереваясь идти в кухню, Гретхен нехотя оторвалась от созерцания, надела первый попавшийся свитер и поспешила укрыться в детской. Там она разобрала школьный рюкзак и положила в него все необходимое к завтрашнему дню. При этих обстоятельствах Гретхен вспомнила Флориана Кальба и невольно задумалась, как она относится к нему, а он – к ней. Размышляя над этим вопросом, она успела оточить три карандаша, но не испытала никакого душевного волнения, из чего сделала вывод, что, когда у тебя того и гляди развалится родная семья, на любовные отношения смотришь как-то более трезво.

Ближе к вечеру, когда за окном уже почти стемнело, в комнату вошел Гансик и сказал, что поступило предложение поиграть в карты.

– Бабушка зовет сыграть в шестьдесят шесть, на четверых, – сообщил он.

Гретхен велела передать, что не хочет сегодня играть в карты, а самого гонца попросила очистить помещение. Затем она взяла огромную стопку изрядно потрепанных романов и принялась перечитывать счастливые концовки. Она открывала каждую книжицу на заветной шестьдесят второй странице и читала только последний разворот, на котором все упивались благословенным счастьем. Но в этот вечер графско-княжеские радости у Гретхен как-то не пошли. Все эти трепещущие баронессы с их ахами-вздохами и слетавшими с уст клятвами в вечной любви оставляли ее совершенно равнодушной. Ее внимание было приковано к прихожей: она напряженно прислушивалась, надеясь уловить знакомые звуки. Вот ключ вставляется в замок, вот открывается дверь и приходит мама. Гретхен дошла как раз до предпоследнего хеппи-энда, когда услышала наконец легкий шорох в коридоре. Отбросив в сторону «Гордое сердце графини фон Рейхенберг», Гретхен соскочила с кровати и побежала встречать маму, которая только-только успела переступить порог квартиры. Гретхен хотелось броситься к маме на шею, но, сочтя, что такой порыв будет выглядеть слишком уж драматично, она сказала только:

– Бабушка приехала!

Мама, снимая пальто и вешая его на вешалку, ответила:

– Этого и следовало ожидать! Он же не может обходиться без прислуги. Одна ушла, другая пришла!

Из гостиной долетали приглушенные голоса:

– Разорили меня совсем! Взял! Марьяж!

Мама заглянула в кухню, которая сверкала ослепительной чистотой.

– Это папа убрал свой свинарник?

– Нет, я, – ответила Гретхен.

Мама с Гретхен говорили шепотом. Выглядело это, по мнению Гретхен, совершенно по-дурацки, но делать было нечего: она понимала, что пока так лучше.

– Я хочу с тобой поговорить, Гретхен, – сказала мама и прошла в кухню. – Мне важно, чтобы ты поняла: я все это делаю не потому, что сошла с ума или впала в истерику, вовсе нет! – продолжала она, сев за стол.

Гретхен молча кивнула.

– Либо папа одумается и посмотрит на ситуацию разумно, либо останется при своем. Но до тех пор, пока я буду тут безропотно обслуживать всех с утра до ночи и позволять помыкать собой, у него просто не будет причин посмотреть на все со стороны и попытаться как-то изменить нашу жизнь.

Гретхен опять кивнула.

– Понимаешь меня, Гретхен? – спросила мама. – Или ты сердишься? Как Гансик…

Гретхен решительно покачала головой в знак того, что она совершенно не разделяет позицию Гансика.

– Я живу у Мари-Луизы, – проговорила мама, – места у нее достаточно. И тех денег, которые я зарабатываю у профессора, мне вполне хватит на первое время. При желании я могла бы у него работать еще больше, – сказала мама с легкой улыбкой. – Он платит только за то, чтобы видеть рядом с собой доброго человека, который к тому же не одной ногой в могиле!

– А сколько времени понадобится папе на то, чтобы одуматься и посмотреть на ситуацию разумно? – поинтересовалась Гретхен, старательно почесывая живот, как будто ее семь комаров за раз укусило. При этом она по обыкновению сморщила нос и засопела, словно принюхиваясь к чему-то. – Ну, то есть… Как долго бабушка… и мы…

Гретхен оставила в покое свой живот, вздохнула и умолкла. Не так-то просто прямо сказать о том, что тебя беспокоит. Но мама, похоже, поняла, о чем речь.

– Если бы папе пришлось со всем справляться самому, то, наверное, он бы довольно скоро одумался. А так… – Лицо у мамы стало сердитым. – А так у него опять есть все, что нужно для спокойной расчудесной жизни!

Гретхен как раз собиралась сказать, что нужно приложить все усилия, чтобы поскорее выпроводить бабушку обратно в Цветль, как на пороге кухни нежданно-негаданно возник папа. То ли он услышал, что мама пришла, то ли просто захотел пить – Гретхен не поняла. Во всяком случае, он извлек из холодильника бутылку, поискал открывалку, нашел ее, открыл бутылку, взял стакан и налил. Гретхен и мама молча наблюдали за его манипуляциями. Когда процесс был завершен, папа взял в руки стакан и медленно направился к выходу из кухни. На пороге он притормозил и, не поворачивая головы, спросил:

– Ты передумала или просто пришла за своим барахлом?

– Ни то ни другое! – сказала мама ему в спину. – Я хочу поговорить с Гретхен. А если ты готов, то и с тобой! Только беседовать с твоей спиной мне, честное слово, совершенно не интересно! – Мама заметно повысила голос. – Что ты ведешь себя как ребенок?!

Папа развернулся, прошел к столу, сел и отпил глоток из стакана.

Гретхен вздохнула с облегчением.

– Ну, что ты хочешь мне сказать? – спросил папа, не отрывая глаз от стакана. На маму он не смотрел.

Гретхен поняла: радоваться рано, – и опять вздохнула.

– Что за тон! – возмутилась мама. – Никакого разумного разговора у нас так не получится!

– Но это ведь ты хотела со мной поговорить, вот и говори, – пробурчал папа, продолжая глядеть в стакан.

– Хорошо, – ответила мама. – Пусть будет по-твоему! Я хотела тебе сказать, что готова жить с тобой дальше, если ты, во-первых, перестанешь постоянно отпускать замечания по поводу того, что я ем и в каком количестве, во-вторых, начиная с сегодняшнего дня возьмешь на себя хотя бы малую часть забот по дому и, наконец, признаешь, что всякий человек, независимо от возраста, имеет право получить профессию, и в этом нет ничего дурного! – Мама протянула руку, как будто собираясь погладить папу, но тот резко отшатнулся. – Я могу отказаться от работы у профессора, раз ты так от этого страдаешь, – продолжала она. – Просто мне хотелось немного подзаработать, чтобы у меня были хоть какие-то свои деньги, понимаешь? То есть…

Договорить мама не успела. Бабушка с Гансиком вышли из гостиной.

– Добрый вечер, Элизабет, – поздоровалась бабушка, заходя в кухню. Гансик остался топтаться в коридоре. – Я не помешаю? – спросила она и, не дожидаясь ответа, принялась надраивать раковину, которая и без того сверкала как новенькая.

Опешившая Гретхен посмотрела на маму. Опешившая мама посмотрела на папу. Папа, помолчав секунду, сказал:

– Конечно, не помешаешь!

– Мама, дай мне свой номер телефона, – тихонько попросила Гретхен.

Мама кивнула, достала блокнот с карандашом, вырвала листок и написала: «Мама. 67…» И тут в дверь позвонили. Звонок был таким резким, что мама непроизвольно вздрогнула, и вместо очередной цифры у нее получилась непонятная загогулина.

– Кто это явился в такое время? – спросила бабушка и посмотрела на кухонные часы, которые показывали без пяти девять.

Гансик побежал открывать. Гретхен прислушалась, но из коридора доносилось только приглушенное шушуканье.

– Конечно, Гретхен дома! – неожиданно громко сказал Гансик. В его голосе чувствовалось искреннее возмущение.

– Кто там? – строго спросил папа.

Гретхен собралась уже было выйти в коридор, чтобы посмотреть на незваного позднего гостя, но он сам явился в кухню.

– Здравствуй, Гретхен-конфеткин, – сказал Хинцель с широкой улыбкой. Он кивнул маме, папе и бабушке. – Простите за вторжение, просто Гретхен собиралась вроде как сегодня навестить меня вечерком, но не пришла. Вот я и решил сам зайти – вдруг удастся переубедить.

Гретхен стояла столбом, не в силах собраться с мыслями, чтобы ответить Хинцелю. Она была даже не в состоянии решить, на кого ей смотреть – на папу, взиравшего на Хинцеля с перекошенным лицом, или на бабушку с таким же перекошенным лицом.

– Ну что, Гретхен, – продолжал Хинцель. – Как насчет того, чтобы заглянуть ко мне на часок? Не хочешь?

– Не знаю… – промямлила Гретхен.

Она сказала это так тихо, что ее слов никто не расслышал. Тем более что в этот момент папа рявкнул:

– Мало ли чего она там хочет или не хочет! На дворе девять часов, юноша! В такое время моя дочь никуда не пойдет! А с таким красавцем, как ты, она вообще никогда никуда не пойдет! Понял?!

– Зачем так кричать? Я не глухой, – сказал Хинцель и повернулся к Гретхен. – Прости, не знал, что у тебя тут такой злобный тролль водится!

Папа вскочил с места и завопил:

– Вон отсюда! Вон, я сказал! Убирайся, чтоб я тебя не видел! – прокричал он, показывая на дверь.

Хинцель воззрился на папу. В его взгляде читались неподдельный интерес и даже сочувствие.

– Смотрите, чтобы у вас давление не подскочило, – спокойно сказал он и направился в коридор.

Уже на выходе Хинцель обернулся и помахал Гретхен рукой.

Гретхен, стоя на пороге кухни, смотрела ему вслед. «И что теперь?» – мелькнуло у нее в голове.

Долго ждать ответа на этот вопрос ей не пришлось. Она почувствовала, как папина рука легла ей на плечо. Папа резко развернул Гретхен к себе. Лицо его побагровело.

– Кто это был? – спросил он, наливаясь яростью. – Чего ему от тебя надо? С какой стати он явился сюда? Какие у тебя дела с этой обезьяной? Говори!

– Вот уж действительно чудо-юдо! – подала голос бабушка и покачала головой. Все это время она стояла посреди кухни с тарелкой в руках. – И откуда такие берутся? По мне, так им место в зоопарке! Разве это нормальный человек?

– Гретхен! – Папа больно стиснул ей плечо. – Гретхен, говори: что это за шут гороховый?! – рявкнул папа прямо Гретхен в ухо, так что у той чуть барабанные перепонки не лопнули. Гретхен непроизвольно подняла руку, чтобы закрыть ухо. Папа интерпретировал этот жест по-своему: он решил, что Гретхен, боясь получить пощечину, защищается от него. Тогда он отпустил ее плечо, отступил на шаг назад и, сердито топнув ногой, сказал: – Что ты дергаешься! Разве я тебя хоть раз в жизни бил?! – Потом он повернулся к маме: – Может быть, хотя бы ты мне объяснишь, что это за обезьяна охаживает нашу дочь?

Мама протянула Гретхен листок со своим номером телефона.

– Лично я никаких обезьян не видела, – сказала она, обращаясь к папе. – Обезьяны живут в зоопарке, а я там уже сто лет не была!

– Прекрати издеваться! – в ярости заголосил папа, лицо у него пылало огнем. – Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду эту татуированную обезьяну с непонятно чем на голове!

– Элизабет! – снова вмешалась в разговор бабушка, которая по-прежнему держала в руках тарелку. – Элизабет, только не говори, что этот тип, с твоей точки зрения, нормальный!

Мама пожала плечами.

– Нормальный, ненормальный, кто тут разберет, – ответила мама. – Один украшает себя кисточками на макушке, другой – усами под носом. Какое мне до этого дело?

– Но этот тип явился к твоей дочери! – Лицо у папы приобрело цвет кетчупа. – И тебе до этого нет никакого дела?

– Конечно есть! Но ты мне даже слова сказать не дал! – возмущенно проговорила мама и собралась выйти из кухни.

Папа преградил ей путь.

– Значит, ты одобряешь такие выкрутасы! – прокричал он. – Наверное, это соответствует твоей новой жизненной философии! Тебе плевать, с кем общается твоя дочь, пусть водится со всяким сбродом: со всеми этими бомжами, хиппующими наркоманами и прочими субъектами! Да?!

Мама покрутила пальцем у виска, покачала головой и попыталась протиснуться между папой и холодильником. Но папа выставил руку и перекрыл ей дорогу как шлагбаумом. Мама попыталась отодвинуть «шлагбаум», но ей не хватило сил.

– Я тебя не выпущу отсюда! – прошипел папа.

Тогда мама наступила папе на ногу. Гретхен прекрасно видела, как это было: мама саданула каблуком папе по ступне, да еще как следует припечатала. Папа взвыл, «шлагбаум» тут же опустился, но зато взметнулась другая рука и отвесила маме звонкую пощечину. Бабушка вскрикнула:

– Боже ты мой! Что вы творите? Разве ж нормальные люди так себя ведут?!

Мама отпихнула папу и выскочила в коридор.

Сердце у Гретхен отчаянно билось. Казалось, будто оно бьется в горле, в ушах, в кончиках пальцев – везде. Она побежала за мамой. Та надевала пальто.

– Прости, Гретхен! – сказала мама. – Нельзя было доводить до такого!

Гретхен схватила маму за рукав.

– Мама, – проговорила Гретхен, наморщив нос и сопя. – А у Мари-Луизы найдется место и для меня?

– Где положить тебя спать, конечно, найдется, – немного помолчав, ответила мама. – Даже целая комната… Но знаешь, Гретхен…

Гретхен не дослушала ее. Мама еще продолжала говорить о том, что «нужно хорошенько все обдумать» и «не следует принимать поспешных решений», а Гретхен уже бросилась в детскую собирать вещи. Она быстро сунула учебники и тетради в рюкзак, достала из комода несколько футболок, трусы и носки, завернула все барахлишко в первую попавшуюся юбку и с узелком под мышкой побежала назад к маме. Но к маме уже успели подступить папа с бабушкой – они заняли позицию между входной дверью и мамой.

– Я не дам тебе забрать ребенка! – заявил папа.

– Дорогие, образумьтесь! – умоляющим голосом проговорила бабушка.

– Она-то уже образумилась! – закричал папа. – Все рассчитала! Чем больше детей, тем больше алименты!

– Ведите себя достойно! – воскликнула бабушка.

– Да о каком достоинстве тут речь?! – возмутился папа.

Бабушка взяла папу с мамой за руки со словами:

– Пойдемте в гостиную, поговорим спокойно!

– Я буду разговаривать с ней только в присутствии адвоката! – рявкнул папа.

Гретхен почувствовала, что больше не в силах выносить такое, и закричала. Но опыта у нее в этом деле не было, так что получился скорее не крик, а писк:

– Все, я ухожу! И если мне нельзя идти с мамой, я просто пойду куда глаза глядят! И никогда не вернусь!

Угроза подействовала. Папа с бабушкой сразу замолчали и отступили в сторону. Гретхен выскочила на лестничную площадку и побежала вниз. Мама медленно стала спускаться следом. Гретхен поджидала ее у выхода.

– Я еще с Гансиком поговорить хотела! – со вздохом сказала мама.

– С ним все равно разговаривать невозможно! – отмахнулась Гретхен. – Пусть тоже сначала образумится!

– Трудно требовать от ребенка, чтобы он рассуждал разумно, – возразила мама.

– Ничего не трудно! – не согласилась с ней Гретхен. И добавила, обращаясь к Конни, который попался им у ворот: – Добрый вечер!

Конни с обычной ухмылкой обернулся, чтобы посмотреть вслед удаляющимся Тумбам. Но, когда он уже поднимался по лестнице, ухмылка сползла с его лица. Запыхавшись, он влетел в квартиру и с порога сообщил родителям:

– Невероятно, но факт! Тумбы изрядно похудели! Потрясающе! Во всяком случае, женскую часть закмайеровского «гарнитура» просто не узнать! – Конни озадаченно покачал головой. – Нет, вы бы их видели! Сзади у них теперь все как у нормальных людей, и спереди ничего не болтается!

Родители Конни пообещали понаблюдать как следует за Тумбами, чтобы вынести собственное суждение по этому вопросу, но сдержать свое обещание, к сожалению, не смогли, так как соседки совершенно исчезли с горизонта.

Глава восьмая,

С того дня, как мама с Гретхен ушли из дома, прошел почти целый месяц. Жизнь Гретхен за эти четыре недели кардинально изменилась. Только в школу она продолжала ездить на том же трамвае, хотя и в ином направлении. Все остальное стало другим.

У Гретхен теперь имелась собственная маленькая комната с одним-единственным окном, выходившим в темный двор. Украшали ее бордовое кресло с высокой спинкой и старинный письменный стол с потайным ящичком. Магда с мамой занимали большую комнату рядом. После переезда Магда совершенно переменилась. Правда, она по-прежнему оставалась круглой пампушкой с непомерным аппетитом, но зато совершенно перестала ныть и скандалить. На это у нее просто не оставалось времени, поскольку она целиком и полностью была занята Зеппи и Пепи. Бывало, конечно, между Магдой и Пепи вспыхивали ссоры, главным образом из-за черного кота Зеппи, которого Магда считала своей собственностью, что абсолютно не устраивало Пепи. Тогда Магда пускала в ход испытанное средство: нескольких тумаков хватало для того, чтобы угомонить строптивого котовладельца, которого Магда в такие моменты называла «эгоцентричной свиньей». Это выражение Магда подхватила у Мари-Луизы – она частенько так величала своего сына.

Мама каждый день ходила к профессору, работала до половины второго – половины третьего. А еще случилось волнующее событие: она сдала вступительные экзамены в Социальную академию. И ее приняли! Кроме того, в течение этого месяца к ним трижды приходил мамин дальний родственник, адвокат. Он подробно обсуждал с мамой и Мари-Луизой «финансовую сторону вопроса». Гретхен присутствовала при этих разговорах, но так и не смогла до конца разобраться во всех нюансах. Ясно было только одно: единого мнения тут не было. Адвокат утверждал, что маме выгоднее не подавать на развод, потому что в этом случае она будет получать от папы больше денег. Гретхен такой вариант казался вполне подходящим – как-то оно спокойнее. А вот Мари-Луиза настаивала на разводе. Она считала, что тогда папа будет обязан целиком и полностью содержать маму, по крайней мере, те два года, пока она учится.

– Ведь это из-за него ты не смогла получить образование! – говорила она. – Ты растила его детей, штопала его носки и вообще была ему прислугой, пока он делал свою карьеру! Пятнадцать лет подряд! Пусть теперь платит. Два года – не срок!

А маме, как могла заметить Гретхен, ни тот, ни другой вариант не нравился. Она вообще не хотела от папы никаких денег.

– Мне совершенно не хочется спорить с ним из-за денег! – твердила она. Как ни пытались советчики внушить ей, что без папиных денег она с детьми просто с голоду умрет, мама стояла на своем: – Не хочу, и все!

Слушая разговоры о том, обязан ли папа содержать маму или нет и по каким причинам, Гретхен осознала одну важную вещь, о которой прежде не задумывалась. Хотя дойти до этого ей, которая всегда ладила с математикой, было не так-то трудно. По всем расчетам получалось, что мама забеременела, еще когда училась в школе! И выпускные экзамены сдавала уже с Гретхен в животе! Это открытие Гретхен просто потрясло.

– Ничего потрясающего, – охладила ее Мари-Луиза. – Один сплошной ужас! Как вспомню, так вздрогну. Сначала твоя мама бежала в туалет – ее все время тошнило, – а потом мчалась отвечать на вопросы экзаменационной комиссии! А твой будущий папаша ждал в сквере перед школой. Под кустом сирени! – со смехом добавила Мари-Луиза. – Я тогда ему еще придумала прозвище – Сиреневый призрак!

Гретхен все никак не могла определить для себя, нравится ей Мари-Луиза или нет. В сущности, ничего плохого о ней сказать было нельзя. Очень милая, веселая, красивая, добрая… К Магде и Гретхен она относилась как к родным, как будто знала их с рождения. В уме ей тоже было не отказать. Даже из латыни многое помнила. И поговорить всегда была готова, если была дома. Нет, нет, Гретхен совершенно не в чем было упрекнуть мамину подругу. Мешало только одно: Мари-Луиза считала, что брак Закмайеров уже не спасти и потому нужно на всей истории поставить жирный крест. Ее даже не смущало то, что Гансик остался у папы. Хотя это как раз не удивительно, говорила себе Гретхен, ведь двое собственных детей Мари-Луизы остались у ее бывшего мужа.

Про Гансика Гретхен с мамой не разговаривала. Один-единственный раз она завела о нем речь, но мама тут же расплакалась и только все причитала сквозь слезы, что очень-очень хочет, чтобы ее сыночек был рядом, только это невозможно. С тех пор Гретхен говорила о Гансике только с Хинцелем. (Отдельные реплики малыша Пепи не в счет, хотя во время стычек кое с кем он не раз выражал горячее желание разбавить женский коллектив еще одним мужчиной: «Одни бабы! Вот бы еще мужика мне в компанию!»)

С Хинцелем Гретхен виделась часто. Если у нее возникало желание с ним пообщаться, она просто отправлялась в кафе «Ваксельбергер». Старик-официант уже привык к тому, что Гретхен могла просидеть часа три за одним стаканом минералки.

Иногда Гретхен с Хинцелем сидели в сквере возле Рыночной площади и развлекались музыкой: Гретхен играла на губной гармошке, Хинцель – на флейте. Бывало, Гретхен заходила вечерком к Хинцелю в гости. Его квартира состояла из прихожей, туалета, кухни и единственной комнаты. Стены везде были выкрашены в черный цвет, пол – тоже. В честь прихода Гретхен Хинцель всегда зажигал две свечи и угощал ее чаем. Они устраивались на гостевом матраце в черно-белую полоску, сидели по-турецки и болтали. Гретхен нравились эти домашние посиделки в «семейном склепе», как она называла про себя квартиру Хинцеля, которая все-таки казалась ей по-своему уютной.

В связи с этими визитами Гретхен задавала себе вопрос: что она будет делать, если Хинцель вздумает ее поцеловать или обнять, когда они вот так будут сидеть на полосатом матраце. Больше всего при этом Гретхен смущали неровные коричневые зубы Хинцеля – о них невозможно было забыть, несмотря на всю его обходительность, чувство юмора и острый ум. Гретхен никак не могла прийти к какому-нибудь ясному заключению относительно гипотетических объятий и поцелуев. Впрочем, сама проблема была скорее умозрительного свойства: Хинцель никаких попыток в этом направлении не предпринимал. В последнее время Гретхен и вовсе перестала размышлять на эту тему. Она оказалась неактуальной: несколько дней назад, когда она вместе с Габриэлой и одной из Нин Хаген после захода в «Ваксельбергер» прогуливалась по Рыночной площади, она узнала, что Хинцель, по их сведениям, к сожалению, «импотент» и что причина этого «дефекта» – скорее не физического, а психического свойства. Вот почему Хинцель избегал целований-обниманий, хотя, конечно, с этим этапом он бы легко справился, но, наверное, предпочитал избегать полумер.

Еще одно существенное изменение в жизни Гретхен было связано с Флорианом Кальбом: он все же решил официально признать Гретхен своей девушкой. Произошло это на следующий день после того, как она переселилась к Мари-Луизе.

В то утро Гретхен явилась в школу даже немного раньше времени: от дома Мари-Луизы она ехала впервые и немного просчиталась. Первым делом она отправилась в канцелярию, чтобы сообщить секретарше о том, что все подозрения на свинку и у нее, и у Гансика оказались ложной тревогой. Потом пошла к себе в класс, который постепенно наполнялся учениками, и некоторое время сидела, размышляя, не рассказать ли Сабине, находившейся как раз в фазе благосклонного отношения к ней, о переменах в семейной жизни Закмайеров. Подумав, Гретхен все же отказалась от этой мысли. Тут к ней подошла Габриэла и сказала, что вчера поздно вечером видела Хинцеля и он просил передать свои извинения: ему, дескать, очень неловко за вчерашнюю выходку и он готов встретиться с Гретхен в любой момент, а найти она его всегда может в «Ваксельбергере». Гретхен под большим секретом поведала Габриэле о последних событиях и взяла с нее клятвенное обещание ничего не рассказывать своим родителям о расколе в семействе Закмайеров. Ведь отец Габриэлы работал на той же макаронной фабрике, что и отец Гретхен, и ему вряд ли понравится, если вся фабрика будет судачить о его домашних проблемах. Габриэла пообещала держать рот на замке и добавила, что ей только в радость лишить своего драгоценного папочку возможности разнести такую смачную сплетню. Гретхен поверила ей на слово. Габриэла – человек надежный!

Когда прозвенел звонок на первый урок, Флориана еще не было в классе. Только в четверть девятого он, запыхавшись, возник на пороге и принялся мямлить что-то о сломавшемся замке и вызванном слесаре. При этом он неотрывно смотрел на Гретхен. Учитель английского слегка пожурил его и разрешил сесть. Сев за парту, Флориан тут же вырвал листок из тетради, что-то быстро написал, сложил листок и отправил записку Гретхен. Через Урсулу Коль, Урсулу Майер и Отто Хорнека послание дошло по назначению. Гретхен развернула записку под партой и прочитала: «Куда ты подевалась? Я с половины восьмого ждал тебя у парадной, а ты так и не вышла!»

Гретхен тут же отправила Флориану ответ: «Я ночевала не дома». Эта переписка, конечно, не прошла незамеченной. Записочки, курсировавшие между каким-нибудь мальчиком и девочкой, считались по всем школьным правилам явным признаком того, что у них любовь. Вот почему весь класс понял: Гретхен и Флориан теперь вместе. Хотя у самой Гретхен полной ясности по этому вопросу все-таки не было. Нельзя сказать, что Флориан ей разонравился. Чисто внешне он по-прежнему казался ей верхом совершенства. Трижды за последнее время они встречались в парке. Но, кроме обниманий-обжиманий, Флориану, к сожалению, ничего вдохновляющего на ум не приходило. Эти последние встречи не шли ни в какое сравнение с той первой, когда они прятались от дождя в «плащ-палатке»: ничего похожего на то незабываемое чувство Гретхен уже не испытывала. Она осознала, что если выбирать, на что потратить свободное время, то уж лучше пойти в «Ваксельбергер», встретиться с Хинцелем, поиграть дуэтом и неспешно побеседовать о «прогнившем мире». Чем тупо сидеть на скамейке в обществе Флориана с его поцелуйчиками и тисканьем, она, пожалуй, предпочла бы просто поболтать с одной из Нин Хаген и Бритым или Гипсом. Ее расположение к Флориану простиралось не дальше того, чтобы терпеть, когда он во всеуслышание заявлял: «Я теперь с Гретхен». И давать ему списывать математику. Хотя списывать она дала бы и любому другому.

Но главное, что отравляло ей жизнь и превращало часы, проведенные в школе, в муку мученическую, заключалось совсем в другом. А именно в том, что она ходила в одну школу с Гансиком. Его класс находился на том же этаже, что и класс Гретхен. Но Гансик прекратил с ней всякое общение. На переменах он старался не попадаться ей на глаза. А если Гретхен удавалось поймать брата, он вырывался и убегал. Один только раз Гретхен сумела с ним поговорить. В тот день она прижала его к стенке в дальнем конце коридора и сказала:

– Гансик, не дури! Что я тебе такого плохого сделала?!

– Отстань от меня! – прошипел он. – Ты подлая свинья! Говорила, что будешь жить с нами, а сама?! Обещала доску черно-белую сделать для перьев! И что?! – Гансик больно ударил Гретхен по ноге.

– Да сделаю я тебе доску! – ответила Гретхен, не обращая внимания на боль. – Прямо сегодня приду и сделаю! У нас в подвале есть отличная доска! Вместе сразу и покрасим!

– Явишься – я тебя на порог не пущу! – заявил Гансик. – Пусти! – рявкнул он и укусил Гретхен за руку.

От неожиданности Гретхен шарахнулась в сторону, а Гансик, вырвавшись на свободу, дал деру. С тех пор прошло уже две недели, и за все это время они не обмолвились ни словом. Даже встречаясь случайно в школьном дворе, делали вид, будто не замечают друг друга.

Хинцель и Габриэла, которым Гретхен рассказала обо всей этой истории, считали, что тут уж ничего не поделаешь и можно только пожалеть бедолагу. От таких суждений толку, конечно, не было никакого. Тем более Гретхен и так брата жалела.

И вот в один прекрасный день – дело было в четверг, и день был действительно прекрасным, солнечным и ясным – Габриэла предложила после школы пойти купить мороженого и сказала, что угостит Гретхен. Та за последний месяц стала крайне экономной. Она теперь не просила у мамы на карманные расходы и вообще не заводила больше разговоров о деньгах, потому что толком не знала, как у них с финансами. Один раз она случайно услышала, как мама с Мари-Луизой обсуждают какой-то банковский перевод, который как будто поступил от папы; при этом Мари-Луиза говорила, что это гроши, а мама убеждала ее в том, что этого вполне достаточно, но Гретхен не стала вникать во все эти денежные дела. И Хинцель поддержал ее, сказав:

– Да уж, лучше держаться от этого дерьма подальше! Пусть предки сами со своими вонючими деньгами разбираются!

В тот четверг Гретхен с Габриэлой отправились после уроков в кафе-мороженое. Габриэла купила две большие порции и вручила одну из них Гретхен. Не успели они выйти на улицу, безмятежно облизывая верхушки сладких айсбергов, как Габриэла вдруг схватила Гретхен за руку:

– Слушай, а это не Гансик там?

– Где?

– Вон там, на следующем углу! – Габриэла показала рукой куда-то вдаль улицы.

Гретхен пригляделась и, бросив мороженое, рванула с места: она заметила группу школьников, которые стояли кружком и смотрели, как ее брат Гансик, усевшись верхом на лежавшем на земле тощем мальчишке, отчаянно тузил несчастного. Пока Гретхен бежала, картина изменилась: один из наблюдавших, довольно высокий, крепкий парень, отделился от группы и набросился на Гансика. А когда Гретхен наконец добралась до цели, к первому нападавшему добавилось еще трое.

– Четверо на одного! Так нечестно! – прокричала Гретхен, пытаясь растащить кучу-малу.

Она ухватила одного из драчунов, в вельветовых брюках, за штанину и потянула что было сил, но двое «наблюдателей» тут же схватили ее за руки и оттащили в сторону.

– Он первый начал! – заявил один.

– Так ему и надо! – добавил другой. – Нашел с кем драться – он же у нас самый маленький и слабый!

– Это мой брат! Прекратите! – выпалила Гретхен, стараясь высвободиться из цепких объятий «группы поддержки». Но те даже и не думали ослаблять хватку.

– Сначала он у нас получит свое, – спокойно сказал один.

– А потом можешь забирать своего драгоценного братца, – сквозь зубы процедил другой.

Гретхен пришлось смотреть, как двое мальчиков, тот, что в вельветовых брюках, и еще один, в коротких замшевых штанах на лямках, заломили Гансику руки, чтобы дать возможность третьему, в клетчатых брюках, отхлестать Гансика по щекам. Тощий хлюпик, которого метелил Гансик, тем временем поднялся на ноги и стоял теперь перед Гретхен, безнадежно пытавшейся скинуть с себя мальчишек. У хлюпика из носа текла кровь, а левый глаз совсем заплыл. В руках он держал разбитые очки. Один из «наблюдателей» кинулся оказывать пострадавшему первую медицинскую помощь: бумажным платком стал вытирать ему кровь под носом.

– А нос-то, похоже, сломан! Стопудово! – воскликнул сердобольный помощник.

Услышав такое, «группа поддержки» отвлеклась на секунду, и Гретхен сумела вырваться на свободу.

– Перестаньте! Хватит! Хватит! – кричала Гретхен, бросившаяся спасать Гансика.

Она ухватила мальчишку в клетчатых брюках за рубаху, та треснула. Гретхен вцепилась в майку и оттащила от Гансика обидчика, который отлетел в сторону и врезался в самую гущу тех, кто стоял рядом, не участвуя в происходящем. Гретхен сама удивилась, откуда у нее взялось столько силы. Следующим номером она принялась за мальчика в коротких замшевых штанах. Но как Гретхен ни тянула его за лямки, он все никак не отцеплялся от Гансика. Тогда она укусила его за ухо – не потому, что любила кусаться, просто ухо как-то само ей подвернулось. Лямчатый взвыл и, держась рукой за ухо, стремительно покинул поле боя. Видя, что дело принимает опасный поворот, Вельветовый припустил вслед за Лямчатым. Гретхен склонилась над Гансиком и помогла ему сесть. Гансик застонал и завалился на спину.

– Гансик! – прошептала Гретхен и расплакалась, потому что смотреть на него без слез было нельзя. Нос у него распух и походил теперь на шишковатую картофелину неведомого сорта, верхняя губа с лопнувшей кожей напоминала толстую красную гусеницу. Одна щека была вся в ссадинах и царапинах, глаза закатились, из-под век выглядывали только краешки зрачков. Гансик, похоже, собрался хлопнуться в обморок и основательно изучить свой внутренний мир.

Такое развитие событий несколько обескуражило и драчунов, и наблюдателей. Их возбужденные голоса постепенно стихли, и вскоре на месте происшествия уже никого не осталось. Сквозь пелену слез Гретхен разглядела только чьи-то ноги, топтавшиеся рядом. Она подняла голову. Драчуны и наблюдатели растворились в пространстве. И только мальчик с разбитыми очками и якобы сломанным носом все еще стоял рядом.

Гретхен быстро отвела глаза и сосредоточилась на Гансике. Не только потому, что хотела вывести брата из обморочного состояния, но и потому, что ей было стыдно перед пострадавшим беднягой.

– Я ему ничего не сделал! – сказал побитый очкарик. – Просто он говорил, что его мама уехала в Африку, а я сказал, что это неправда: я ее вижу каждый день!

Гретхен утерла слезы и теперь разглядела, что Гансик уже пришел в сознание. Он явно прикидывался: лежал с закрытыми глазами, но веки у него подрагивали и дышал он вполне нормально, судя по мерно вздымавшейся груди.

– Нечего так глупо врать! – продолжал очкарик. – Ясно же, что рано или поздно все вскроется!

Гретхен подхватила Гансика под мышки и попыталась поставить его на ноги. Гансик тут же стал оседать.

– И вообще ведет себя ужасно тупо! – Очкарик все никак не мог остановиться. – Подумаешь, родители развелись! У нас в классе таких полно! А ему слово скажешь, так он сразу на стенку лезет!

Гретхен с трудом удерживала Гансика в вертикальном положении: драка с тремя крепкими юнцами не прошла даром. Обмякший Гансик висел на ней тяжелым мешком.

– Нельзя таким нюней быть, чуть что – в обиду! – завершил свою речь очкарик, подхватил портфель с земли, бросил сердитый взгляд в сторону Гретхен и Гансика, развернулся и пошел прочь.

Гретхен из последних сил удерживала равновесие: еще немного, и ее драгоценный мешок выскользнет у нее из рук. Гретхен огляделась в надежде найти подмогу.

Куда подевалась Габриэла? Неужели спокойно отправилась домой? Нет, Габриэла никуда не ушла. Она вырулила из-за угла и неспешно направилась к Гретхен.

– Ну ты даешь! – восхищенно проговорила Габриэла. – Высший класс! Чистый вестерн!

– Оставила меня одну разбираться с этими засранцами! – обиженно пропыхтела Гретхен. – Помоги хоть теперь! А то я сейчас рухну!

– Гретхен, что за выражения! – со смехом отозвалась Габриэла. – Слышала бы моя мамочка! Сразу вычеркнула бы тебя из списка приличных девочек!

Габриэла подперла Гансика с одной стороны, Гретхен – с другой.

– А где его манатки? – Габриэла огляделась. Зеленого портфеля Гансика нигде не было. – Сперли! Вот поганцы!

Медленно вся компания тронулась в сторону трамвайной остановки. Гретхен внимательно смотрела по сторонам, надеясь все же найти портфель Гансика. В кражу она не верила.

– Гансик, дружище! – отдуваясь, просипела Габриэла. – Ты бы хоть немного шевелил ногами!

Гансик остался безучастен к этой просьбе. Пришлось и дальше тащить его на себе, как какую-то большую резиновую куклу. До остановки было метров сто, но за то время, пока они плелись до нее, прохожие раза три останавливались и спрашивали, не нужно ли вызвать скорую. Гретхен от таких предложений вежливо отказывалась.

– Как мы его в трамвай будем затаскивать? – спросила, переводя дыхание, Габриэла, когда они наконец добрались до остановки. – Чтобы поднять такую тушу, нужен кран!

Гретхен, с озабоченным выражением лица, согласно кивнула.

– Может, такси возьмем? – предложила Габриэла. – У тебя есть деньги?

У Гретхен в кармане был ровно один шиллинг, припасенный на всякий пожарный случай – чтобы иметь возможность позвонить маме. Гретхен вспомнила о своей заначке и попыталась пристроить Гансика между урной и столбом с трамвайным расписанием.

– Да он только прикидывается, будто сейчас умрет! – заметила Габриэла. – Так многие в безвыходном положении поступают!

Гретхен извлекла из кармана шиллинг, достала из рюкзака листик с номером телефона профессора и вручила и то и другое Габриэле, попросив ее позвонить маме из телефонной будки на другой стороне улицы.

– Мама должна быть еще на работе! Скажи ей, чтобы взяла такси и приехала за нами!

Гретхен отправила звонить Габриэлу потому, что не хотела оставлять Гансика наедине с подругой, боясь, что та будет обращаться с ним недостаточно бережно.

Габриэла перебежала через дорогу. Гретхен не успела толком разглядеть, дозвонилась Габриэла или нет, потому что какой-то толстый дядечка, проявивший повышенный интерес к бездыханному Гансику, встал рядом и загородил ей обзор.

– Через пять минут приедет! – сообщила вернувшаяся Габриэла, и Гретхен с облегчением вздохнула.

Пять минут ожидания превратились в сущее мучение. Толстый дядечка, узнав от Гретхен, что Гансик упал в школе с лестницы, разразился гневной тирадой по поводу халатности директора, который не вызвал скорой помощи пострадавшему ученику. Толстяк потребовал сообщить ему имя этого негодяя и адрес школы, чтобы заявить на «безответственного господина» куда следует. Габриэла, глазом не моргнув, предоставила необходимые сведения: фамилия директора – Данте, заведует он лицеем имени Муссолини, который находится на площади Медичи, дом 7. Она была большой любительницей Италии! Но тут в разговор вмешалась дама, поджидавшая трамвая.

– Да врут они всё! – заявила она. – Я все видела! Не падал он ни с какой лестницы, а просто подрался с мальчишками!

Тут толстяк страшно разозлился и принялся отчитывать Габриэлу. А когда та вдобавок показала ему язык, совсем разошелся и сказал, что теперь у него еще больше оснований познакомиться с господином Данте, которому он просто обязан раскрыть глаза на то, какие безобразники воспитываются у него в лицее имени Муссолини! Дама уже начала было рассуждать о том, что, наверное, и фамилию-то директора девицы просто выдумали, и что лицея такого, похоже, нет в природе, как наконец подъехало такси. Мама открыла дверцу, чтобы выйти, но Габриэла быстренько запихала Гансика в машину. Гретхен следом юркнула на заднее сиденье.

– Поехали! – скомандовала Гретхен. – Пристал как банный лист, придурок! – добавила она, кивая на толстяка.

– Куда поехали? – поинтересовался таксист, трогаясь с места.

Мама не слышала ни слов Гретхен, ни вопроса таксиста.

– Гансик, мой бедный Гансик, – приговаривала она, отирая платком распухшую физиономию сына.

– Водитель спрашивает, куда мы едем, – Гретхен слегка ткнула маму локтем в бок, чтобы она включилась и приняла соответствующее решение.

– А куда, действительно? – пробормотала мама, продолжая вытирать Гансика.

– Домой, – еле слышно прошелестел Гансик с закрытыми глазами.

– И где, позвольте полюбопытствовать, ваш дом? – строго спросил таксист, повернувшись к маме.

– Кабы я знала, – вздохнула мама.

Таксист в недоумении покосился на маму.

Тут Гансик приоткрыл один глаз (второй у него совершенно заплыл и не открывался) и ясно проговорил:

– Грюнедльгассе, одиннадцать.

Это был адрес Закмайеров.

Водитель кивнул и тронулся с места.

Гансик склонил побитую голову маме на плечо, мама прижалась щекой к макушке сына. Гретхен отвернулась к окну.

– Здесь? – спросил водитель, останавливаясь перед домом Закмайеров.

– Здесь, – ответила мама и расплатилась.

Гансик самостоятельно вылез из такси, отказавшись от всякой помощи. И по лестнице тоже смог подняться без поддержки.

– Гансик, где ты бродишь? – раздался из кухни бабушкин голос, едва Гретхен с мамой открыли входную дверь. – Запеканка остынет! Сколько раз я тебе говорила, что сладкую запеканку…

Бабушка смолкла, увидев Гансика в компании с мамой и Гретхен. На кухонном столе лежал раскрытый душещипательный роман, который бабушка, похоже, как раз читала. Гретхен принюхалась. Пахло ванильным соусом – из настоящей бурбонской ванили! Гретхен казалось, лучше этого запаха ничего нет на свете!

Бабушка закрыла книжицу и спросила:

– Упал?

– Подрался! – ответила мама.

Бабушка встала из-за стола и внимательно осмотрела внука.

– Чумазый какой! – изрекла она невозмутимо. – Может, его помыть?

– Нет, лучше не надо! Пусть раны сначала немного подсохнут, а то, если мочить, все загноится! – сказала мама, показывая на царапины и ссадины.

– Ну, тогда надо его скорее уложить в постель! – бабушка вздохнула и собралась отвести Гансика в детскую.

– Я сама уложу!

И мама с Гансиком направились в детскую, а бабушка спросила Гретхен:

– Запеканку хочешь? С ванильным соусом?

Еще бы она не хотела! Уже несколько недель она не наслаждалась такими яствами! Гретхен радостно кивнула, заметив при этом, с каким выражением посмотрел в сторону кухни окривевший на один глаз Гансик, как раз добравшийся вместе с мамой до детской. В этом взгляде читалась настоящая, неподдельная тоска по запеканке с ванильным соусом! «Значит, с ним не так все плохо!» – решила Гретхен.

Бабушка нагрузила на огромную тарелку огромную порцию запеканки и полила ее тремя поварешками соуса. Гретхен с наслаждением принялась уплетать любимое лакомство. Давно она так вкусно не ела! «Бедный Гансик! – думала Гретхен. – Отказаться от такой роскоши только для того, чтобы продемонстрировать маме, как ему плохо! Наивный! Из-за побитого сынка брак не восстановится! И твой распухший нос, бедный Гансик, не поможет вернуть маму в дом!»

Гретхен подтянула к себе лежавший на столе роман. Эту историю она уже читала. Гретхен отодвинула от себя книгу и тарелку, на которой оставалось еще довольно много запеканки. Столько, сколько раньше, Гретхен уже не могла в себя впихнуть.

– Больше не будешь? – спросила бабушка, забирая тарелку.

Гретхен с изумлением отметила про себя, что бабушка не стала уговаривать доесть. Она вообще выглядела какой-то усталой и даже, можно сказать, больной.

– Бабуля, ты нехорошо себя чувствуешь? – спросила Гретхен.

– Хорошо в моем возрасте уже не бывает, – ответила бабушка и подсела к столу. – Ноги совсем не те уже. А в городе приходится все время вниз-вверх по лестницам шагать. И мощеные улицы тоже не для стариков: только и смотри, как бы не запнуться!

Гретхен сглотнула. И глубоко вздохнула. А потом сказала:

– Возвращайся тогда домой!

Это предложение не показалось бабушке совсем уж диким или немыслимым.

– А как же папа? А Гансик? – только и спросила она.

Гретхен понимала, что бабушку уже не переделать и не переубедить. Бессмысленно объяснять ей, что папа должен измениться и что она только мешает этому. Бабушку можно разве что аккуратно уговорить уехать, упирая на ее собственные интересы. Именно в этом направлении и повела разговор Гретхен. Она говорила только о самой бабушке, подчеркивая, что она имеет полное право жить у себя в Цветле, заниматься садом, выращивать карликовые дыни и гигантскую клубнику и ухаживать за любимой кошкой. А посягать на ее личную жизнь никто не должен и не может.

– Ты приехала потому, что у нас тут заварилась несусветная каша, – рассуждала Гретхен. – Но сейчас-то у нас уже все поспокойнее. И если ты не скажешь, что не хочешь больше тут оставаться, все так и будет продолжаться до бесконечности. Папа же всем доволен! Вот и будешь его обслуживать до гробовой доски!

– В сущности, ты по-своему права, – согласилась бабушка, помолчав немного.

– Конечно права! – воскликнула Гретхен. – И безо всяких «по-своему»! Вот сегодня вечером ты и скажи папе прямо, что хочешь домой. И в самое ближайшее время уедешь.

– Но папа страшно рассердится! – робким голосом проговорила бабушка.

– А тебе-то что? – возразила Гретхен. – Ты уже и так для него много сделала! А он для тебя что-нибудь сделал?!

– Ничего, – ответила бабушка не задумываясь. И тотчас испугалась сказанного.

– Вот именно! – поддержала ее Гретхен. – Зарабатывать деньги и больше ничего не делать, заставляя других обслуживать себя с утра до ночи, – не велика заслуга!

– Как-то это слишком сложно для моего ума! Я совсем запуталась! – со вздохом сказала бабушка.

Гретхен показалось, что «распутываться» бабушка совершенно не планирует. Она хотя и сидела у них тут в кухне, но мысленно уже явно собрала вещи и думала, как бы поскорее добраться до сада-огорода, чтобы успеть спасти брошенную на произвол судьбы клубнику.

– Позвони дяде и скажи, чтобы он приехал за тобой, – посоветовала Гретхен, решив, что конкретное предложение только укрепит в бабушке «чемоданное настроение». – Мне набрать номер?

Бабушка замялась на секунду и согласно кивнула. Гретхен пошла к телефону. Длинный цветльский номер, включая код, Гретхен знала наизусть. С пятой попытки она наконец дозвонилась. У аппарата был дядя. Гретхен передала трубку бабушке и удалилась в детскую, чтобы не мешать разговору.

Гретхен думала, что обнаружит Гансика в постели. Но вместо этого ее взору предстала монументальная композиция «Мать и дитя», похожая на ту, которую она уже видела почти месяц назад. Только тогда композиция называлась «Бабушка и внучек», да и мамина грудь, в которую Гансик уткнулся носом, как младенец, по пропорциям существенно уступала бабушкиным внушительным формам.

– Ну что, уже лучше? – спросила Гретхен.

Гансик промычал что-то нечленораздельное, мама кивнула.

Тут она взглянула на часы и сказала:

– Все, дорогуша, мне пора. Мари-Луизе надо на работу, а Магду с Пепи одних не оставить! Иначе они весь дом перевернут!

Мама чмокнула Гансика в ухо. Гансик отцепился от нее и слез с колен. Мама поднялась и попрощалась:

– Ну, до завтра! – Потом повернулась к Гретхен и пояснила: – Мы договорились, что завтра я заберу Гансика из школы и мы вместе куда-нибудь сходим!

Тут Гретхен вспомнила о потерянном портфеле. Гансик, похоже, совсем о нем забыл. «Надо бы сказать», – подумала Гретхен, но тут же отказалась от этого намерения, боясь, что Гансик разнюнится и все опять пойдет по кругу.

– Пока, – сказала она и вместе с мамой вышла из детской.

В коридоре их поджидала бабушка. Вид у нее был виноватый, как у нашкодившего ребенка.

– Дядя завтра меня заберет! – сообщила она. – Послезавтра день рождения у Марии! Ей ведь семьдесят исполняется. А у меня из головы чуть не вылетело!

Мария была бабушкиной сестрой.

– Значит, ты на выходные уезжаешь в Цветль? – уточнила мама.

– Не на выходные, а вообще! Я там живу, между прочим! – с некоторым вызовом заявила бабушка, напоминая подростка, отстаивающего свои права.

Гретхен исподтишка наблюдала за мамой, пытаясь прочитать по выражению ее лица, как она относится к этому известию. Вздохнула с облегчением? Или испугалась?

– Ну и правильно! – ответила мама. Ее лицо осталось совершенно невозмутимым.

Домой Гретхен с мамой шли пешком. Они разглядывали витрины и говорили о том о сем: не ограничиться ли на ужин творогом и редиской, хватит ли на сегодня хлеба, не пора ли Магде купить новые туфли. А еще о том, что химическая завивка выглядит все-таки ужасно. И что учитель по английскому у Гретхен – страшная вредина. Обе они при этом знали, что есть совсем другие, гораздо более важные темы, которые действительно нужно было бы обсудить.

Только после того как творожно-редисочный ужин остался позади, Магда с Пепи отправились спать, а Мари-Луиза, мама и Гретхен устроились на балконе: Мари-Луиза и мама с вязаньем, Гретхен просто так (ей нравилось сидеть и смотреть в звездное небо), – только тогда мама вдруг спросила Гретхен, не поссорились ли бабушка с папой. Ведь бабушка никогда бы не бросила папу ни с того ни с сего, без веской причины.

– Да нет, это я ее уговорила уехать, – призналась Гретхен. – Она истосковалась по Цветлю. А здесь ей совсем не нравится!

Мари-Луиза опустила вязание на колени.

– Как же теперь Эгон будет управляться с Гансиком? – спросила она.

– Никак, – ответила мама.

Потом она сказала, что устала, и, зевая, ушла с балкона. А Гретхен с Мари-Луизой остались сидеть. Они смотрели на небо, и Мари-Луиза показывала Большую и Малую Медведицы, а еще Венеру, которую иначе называют Вечерней звездой. Она рассказала, что в детстве мечтала изучать астрономию. Но путала слова «астрономия» и «астрология». Вот спросят ее взрослые: «Кем ты хочешь стать?», а она отвечает: «Астрологом». И все смеются.

– А еще я хотела стать строителем храмов, – сказала Мари-Луиза со смехом. – У меня была целая куча альбомов, в которых я рисовала церкви. Огромные такие церкви, настоящие соборы! Все немножко в готическом стиле, если я правильно помню.

– Почему же ты стала социальным работником? – спросила Гретхен.

– Потому что на социального работника учиться всего два года, – объяснила Мари-Луиза. – И потому что строительниц храмов в природе не бывает. И потому что моя мама говорила, что социальная работа – хорошая профессия для женщины! – Мари-Луиза зевнула и сунула вязание в полиэтиленовый пакет. – И, в сущности, тут она оказалась права. В виде исключения. Профессия действительно подходящая. Мне нравится. Не говоря уже о том, что странно было бы заниматься строительством храмов, не веря в бога! – На этом Мари-Луиза поднялась с места и предложила пойти спать.

На следующее утро не успела Гретхен войти в класс, как Габриэла сообщила, что только что приходила секретарша и велела ей немедленно явиться в канцелярию.

– Наверняка из-за Гансика, – предположила Гретхен.

И побежала в класс к Гансику. Там, перед дверью, стояли несколько мальчишек.

– Если ищешь своего братца, так он у директора! – сказал один.

– Его собираются исключить из школы! – сообщил другой.

– Потому что предки отвели Вебера к врачу и получили заключение! – добавил третий.

Гретхен стала лихорадочно шарить по карманам в поисках «пожарного» шиллинга. Нащупав монетку, она побежала по коридору, вниз по лестнице, мимо канцелярии, к телефонной будке возле школьных ворот. И набрала номер профессора. Только бы правильно вспомнить! Ведь листочек с нужными цифрами остался у Габриэлы.

Номер оказался правильным! Но мамы еще на месте не было. Гретхен попросила профессора передать маме, чтобы она срочно приехала в школу. Профессор заверил Гретхен, что непременно передаст, хотя когда она точно появится – неизвестно, она может прийти и в половине девятого, и в девять, добавил он.

В половине девятого – в девять! Нет, это уже будет определенно поздно! Остаток денег Гретхен потратила на звонок папе. Она позвонила ему на работу, но, пока ее переключали от центральной приемной к папиной секретарше, от секретарши к папе, времени на разговор уже почти не осталось. Гретхен успела только прокричать в трубку:

– Приезжай сейчас же! Гансика хотят выкинуть из школы!

Раздался щелчок, и связь прервалась.

Гретхен вышла из телефонной будки и медленно побрела в канцелярию.

– Ну наконец-то! – сказала секретарша, открыла тяжелую дверь в директорский кабинет и слегка подтолкнула Гретхен в спину.

Гретхен думала увидеть зареванного Гансика, оправдывающегося перед строгим директором. Но то, что открылось ее взору, превзошло все ожидания. Картина была такая: в кабинете находились директор, Гансик, очкарик, мальчик в вельветовых брюках, мальчик в коротких замшевых штанах на лямках и мальчик в клетчатых брюках. Кроме того, еще две дамы и один господин. И если не знать, что вся эта сцена разыгрывается в школе, то можно было бы подумать, что действие происходит в приемном покое детской больницы. Физиономия очкарика была вся заклеена пластырями, у Лямчатого на голове красовалась плотная повязка, Вельветовый держал руку на перевязи, а у Клетчатого были забинтованы два пальца. У Гретхен перехватило дыхание. Она молча встала рядом с Гансиком.

– Ну вот, теперь, кажется, все в сборе! – сказал директор и c мрачным видом оглядел собравшихся. – Безобразие! – пробормотал он. Присутствующие взрослые дружно поддержали директора.

Директор взял в руки документ, лежавший у него на столе.

– Закмайер! Вот справка от врача. Тут зафиксированы результаты твоих подвигов! Черным по белому написано: «телесные повреждения»! А ты… – директор повернулся к Гретхен. – Большая девочка, а туда же! – Директор показал пальцем на Лямчатого. – Одного укусила за ухо! У второго – вывих плечевого сустава! – Директор показал на Вельветового. – А у третьего два пальца повреждены! – Директор ткнул в сторону Клетчатого.

Гретхен совершенно опешила. Только теперь до нее дошло: ее пригласили сюда не как защитницу Гансика, а как обвиняемую.

– Я просто помогла брату! – сказала Гретхен. – Они втроем набросились на одного!

– А мы помогали Веберу! – вразнобой прокричала «инвалидная команда». – Разве ж ему справиться в одиночку с такой тушей?!

Вебер молчал, полагая, вероятно, что многочисленные пластыри на его лице говорят сами за себя.

– Что послужило поводом для драки? – спросил директор.

– Закмайер накинулся на нашего без видимой причины! – тут же встряла одна из дам.

– Это правда? – обратился директор к Гансику.

Тот никак не отреагировал. На его пухлом лице, и так не отличавшемся особо живой мимикой, а теперь изуродованном царапинами, ссадинами и зеленовато-желтыми синяками, ничего не отразилось.

– Скажи хоть что-нибудь! – прошептала Гретхен.

– Я жду, Закмайер! – Директор начал терять терпение. Гансик упорно продолжал молчать. – Не могу поверить, признаться! – сказал директор, обращаясь к даме, которая назвала Вебера «нашим». – Закмайер до сих пор ни в чем таком не был замечен. Он всегда у нас считался спокойным, тихим ребенком. И послушным, как мне известно со слов классного руководителя.

Гретхен украдкой посмотрела на большие настенные часы, висевшие за спиной у директора. Четверть девятого. Если папа понял, о чем его просили, то он вот-вот должен появиться. А до того, решила Гретхен, придется последовать примеру Гансика и молчать. Оправдываться не имеет смысла. Их много, вдвоем с ними не справиться! А папа что-нибудь придумает!

Гретхен опустила голову и закрыла глаза. До нее долетали отдельные фразы. Вот директор пустился отчитывать ее. Потом подключились родители пострадавших.

– Они друг друга стоят – что брат, что сестра! Та еще парочка! – негодовала одна из дам.

– И кто заплатит за это? Только очки стоят 2500 шиллингов! – сказал кто-то из взрослых.

– …опасность для общества! …отравляет обстановку в классе! – пробасил мужской голос.

– …рубашка вся в клочья! – добавил второй женский голос.

– …а брюки и куртку придется нести в химчистку! – опять прогудел бас.

«Только не слушать, только не слушать и ждать папу, – говорила себе Гретхен. – Выставляют нас с Гансиком какими-то злодеями-преступниками! Но мы же не такие!»

Ровно семь минут простояла Гретхен с опущенной головой перед директорским столом. Наконец дверь распахнулась, и секретарша, как придворный церемониймейстер, торжественно провозгласила:

– Супруги Закмайеры! Прошу!

Гретхен тут же подняла голову, Гансик продолжал пребывать в понуром оцепенении. Гретхен сумела даже выдавить из себя жалкую улыбку, адресованную папе и маме.

Разбирательство в директорском кабинете продолжалось еще больше часа. Разговор получился бурный. Папа с мамой сразу согласились, что нападение Гансика на малыша Вебера гуманным актом не назовешь. Но за свое некрасивое поведение Гансик уже поплатился. Мама обратила внимание присутствующих на ссадины и синяки на его распухшей физиономии, а папа добавил, обращаясь к родителям Вебера:

– Если бы мы залепили пластырем всю эту красоту, то наш сын выглядел бы еще почище вашего!

Повреждения прочих участников драки папа вообще не счел заслуживающими внимания. Неужели родители этих мальчиков считают своих сыновей жалкими хлюпиками, которые не могут постоять за себя? Неужели одна девочка могла причинить им такой урон? При чем здесь его Гретхен, если они, как последние трусы, бросились бежать и, запнувшись, повредили себе руки-ноги? – вопрошал папа. А что касается укуса в ухо, вмешалась мама, то это недружественное действие Гретхен произвела в порядке вынужденной самообороны. Сама по себе ее Гретхен и мухи не обидит!

– Наша Гретхен ни с того ни с сего никого не кусает! И уж тем более за ухо! И уж тем более мальчика! – решительно заявил папа.

– И вообще, – хором сказали мама с папой, – школьные драки – дело обычное. И раньше дети дрались, и сейчас дерутся, и всегда будут драться, – подвели они итог, призвав всех не раздувать по этому поводу большой скандал.

– Стоимость разбитых очков мы, разумеется, возместим! – сказала мама напоследок.

– Через нашу страховую компанию! – уточнил папа.

На часах было уже почти десять. Директор явно утомился. Он объявил, что ему все ясно и разбирательство закончено. Решение об оценках по поведению обоих Закмайеров будет принимать педсовет. Никаких других дисциплинарных мер он принимать не станет. Но родители пострадавших, конечно, вправе обратиться с соответствующим заявлением в полицию. Никто не может им этого запретить.

– Но тогда и мы заявим в полицию! Нашего Гансика тоже поколотили будь здоров! – пригрозили папа с мамой.

Такой исход дела не очень понравился родителям драчунов. Поворчав немного, с кислым видом они вышли из директорского кабинета. Директор призвал участников драки в знак примирения пожать друг другу руки. Без особого энтузиазма все обменялись рукопожатиями, после чего трое «увечных» и очкарик Вебер отправились к себе в класс. Папа с мамой стали прощаться с директором, поблагодарив его за проявленное понимание и глубокое знание детской психологии. Директор взял с Гретхен и Гансика клятвенное обещание, что они не будут больше ввязываться в драки, ни в порядке нападения, ни в порядке самообороны, и на том семейство Закмайеров отпустил.

В коридоре перед директорским кабинетом царила тишина.

– Уф! – выдохнул папа, вытирая пот со лба. – Как я ненавижу школы!

– А я-то как ненавижу! – поддержала его мама.

– Интересное заявление! Если учесть, что кое-кто у нас собирается в ближайшее время пойти учиться! – с ехидной улыбкой сказал папа.

– Ничего, как-нибудь переживу! – отозвалась мама.

– Не сходить ли нам куда-нибудь выпить кофейку, Элизабет? – предложил папа. – Или профессор там без тебя помрет?

– Да, кофе сейчас был бы очень кстати, – согласилась мама.

– Ну пока! – попрощались хором родители и устремились к выходу.

Гретхен с Гансиком пошли на свой этаж.

– Они что, помирились? – спросил Гансик, поднимаясь по лестнице.

– Не думаю, – сказала Гретхен.

– Но ведь бабушка уезжает к себе… – осторожно заметил Гансик.

– Мама сегодня за завтраком сказала, что придется как-то устраиваться, – сообщила Гретхен.

– В каком смысле? – попытался уточнить Гансик и по привычке засунул палец в нос, но тут же отдернул руку. Похоже, нос в драке изрядно пострадал – не только снаружи, но и внутри. – Как все устроится?

– Откуда мне знать, я не ясновидящая! – ответила Гретхен.

Гансик тяжело вздохнул, но уже в следующую секунду расплылся в счастливой улыбке.

– Не, ну какие они у нас классные! – сказал он. – Согласись! Как они нас защищали! Потрясающе! Таких родителей еще поискать!

– Это верно, – согласилась Гретхен и взяла брата за руку.

– Большинство родителей плохо к детям относятся, – рассуждал Гансик, поднимаясь по лестнице. – Даже те, которые друг с другом не в ссоре.

– И это верно, – поддакнула Гретхен и улыбнулась брату. Ей хотелось погладить его по головке, но она не была уверена, что Гансику это понравится.

– Другие устроили бы трам-тарарам из-за разбитых очков Вебера! – продолжал Гансик. – И вообще… Родители почти никогда не встают на сторону детей! А наши… – Гансик остановился. – Наши за нас горой!

– Тонко подмечено! – сказала Гретхен и потянула Гансика за руку. Они уже почти добрались до своего этажа. – А теперь давай, шагай к себе в класс! – скомандовала Гретхен.

Гансик кивнул и побрел вперевалочку по коридору. Прямо ходячий куль с мукой! Очень грустный куль с мукой! Хотя, конечно, таких в природе не бывает.

Гретхен смотрела брату вслед до тех пор, пока он не исчез за дверью своего кабинета. Потом она вздохнула, наморщила нос, посопела немного и направилась к себе в класс.

– А, вот и наша каратистка! – поприветствовал Гретхен учитель немецкого, когда она появилась на пороге.

Гретхен улыбнулась в ответ.

– Досталось? – сочувственно спросил учитель.

Гретхен покачала головой и двинулась к своей парте. Когда она проходила мимо Флориана Кальба, он послал ей воздушный поцелуй. Гретхен «поймала» поцелуй, зажала его в кулачок и сунула в карман.

– Поцелуйчик про запас! – довольно громко прокомментировал Отто Хорнек.

Гретхен плюхнулась на свой стул и попыталась понять, о чем говорит учитель. Тот разбирал сочинения, в большинстве из которых, по его словам, не было настоящей концовки. Он говорил о том, что нельзя писать пятьдесят минут подряд все, что заблагорассудится, а потом, услышав звонок, просто влепить точку посреди фразы. Нужно, объяснял учитель, прежде чем начать писать, все как следует продумать и понимать, куда ведешь.

Урсула Коль, сидевшая в соседнем ряду, чуть впереди, повернулась к Гретхен и прошептала:

– Мы с тобой сегодня близнецы!

При этом Урсула выставила в проход ногу, показала на свои джинсы и ткнула пальцем себе в грудь, показывая на голубую футболку с изображением двух рафаэлевских ангелочков. Урсула была права. Они с Гретхен были одеты совершенно одинаково.

Гретхен принялась разглядывать свою футболку, пытаясь найти хоть какие-нибудь мелкие отличия. И тут она сделала открытие, поразившее ее настолько, что слушать объяснения учителя даже вполуха было уже невозможно. Гретхен обнаружила, что под футболкой у них с Урсулой тоже завелись «близнецы»: два аккуратных пухлых холмика, которые никуда не разъезжались, а симметрично располагались где положено. Если бы приставить левую грудь Гретхен к правой груди Урсулы, и наоборот, то никакой разницы заметно бы не было. Во всех комбинациях картина получалась очень даже симпатичная!

Сделанное открытие совершенно перебудоражило Гретхен – каждые три секунды она украдкой посматривала на обнаружившиеся интересные детали. «Вот так новости! – думала она. – Надо же, какие перемены! А если человек может так внешне перемениться, то и вокруг него тоже может все стать по-другому… Все-все-все…» Нельзя сказать, что эта мысль вызвала у Гретхен особую радость, но и страха она тоже не испытала. Скорее, ей было любопытно. Да, пожалуй, слово «любопытство» здесь подходит лучше всего.