Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара

ГРИБОЕДОВ И ПУШКИН

Особые страницы в биографии Грибоедова составляют его духовные отношения и житейские встречи с Пушкиным, которые достойны того, чтобы выделить их в целый раздел настоящей книги. И не только потому, что два гения оказали друг на друга колоссальное влияние. Парадокс заключается в том, что отношения между поэтами составляют в истории русской литературы почти уникальный случай дружбы и единомыслия, столь не свойственный для писательской среды (вспомним, какое соперничество сопровождало, к примеру, отношения И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского или А. Блока и Н. Гумилева). Причем поэты сильно повлияли друг на друга не только в творческой сфере и в делах странствий: самое поразительное, что их судьбы просто переплетены удивительными и даже мистическими совпадениями и сближениями.

Начнем с совпадений, которые связали судьбы двух "первых поэтов" России еще с детства. Оба они — Александры Сергеевичи, оба родились в конце "славного" XVIII века, с разницей всего в четыре с половиной года, в одной и той же дворянской среде. Есть данные, что они были знакомы друг с другом еще в 1809–1810 гг. Как вспоминала в своих "Рассказах бабушки", изданных в 1885 г., Е.П. Янькова, "виделись мы <с М.А. Ганнибал> еще у Грибоедовых… В 1809 или 1810 г. Пушкины жили где-то за Разгуляем, у Елохова моста, нанимали там просторный и поместительный дом… Я туда ездила со своими старшими девочками на танцевальные уроки, которые мы брали с Пушкиной-девочкой, с Грибоедовой (сестрою того, что в Персии потом убили)… Мальчик, Грибоедов, несколькими годами постарше его <Пушкина>, и другие его товарищи были всегда так чисто, хорошо одеты, а на этом <Пушкине> всегда было что-то и неопрятно, и сидело нескладно". Конечно, разница в возрасте двух подростков была тогда довольно существенна, но при следующей встрече оба начинающих поэта, хотя старшему из них уже удалось несколько лет прослужить гусаром, не могли не узнать друг друга лучше.

Дело в том, что летом 1817 г. Грибоедов и Пушкин почти одновременно поступили на службу в Коллегию иностранных дел, и по роду службы они, хотя и редко, но встречались. Как вспоминала об этих встречах актриса А.М. Колосова, Грибоедов и его друзья относились к Пушкину "как старшие к младшему: он дорожил их мнением и как бы гордился их приязнью. Понятно, что в их кругу Пушкин не занимал первого места и почти не имел голоса". А П.П. Каратыгин указывал, что "никого не щадивший для красного словца, Пушкин никогда не затрагивал Грибоедова; встречаясь в обществе, они разменивались шутками, остротами, но не сходились столь коротко, как, по-видимому, должны были бы сойтись два одинаково талантливые, умные и образованные человека".

А. С. Пушкин. Неизвестный художник с инициалами Е.В. С оригинала О Л. Кипренского. 1837 г.

Не сойтись им помешала скитальческая судьба обоих поэтов: Грибоедов уехал на Кавказ и в Персию в августе 1818 г. почти на пять лет, а Пушкин в 1820 г. отправился в ссылку на срок более шести с половиной лет. Так, два молодых поэта оказываются в самом расцвете сил в долгах странствиях, причем не совсем по своей воле. И эти странствия, конечно, не могли не сближать поэтов, в том числе и в их мироощущении. Пушкин не просто любил путешествовать, в своих поездках он получал необычный творческий импульс, "полнясь пространством и временем". "Петербург душен для поэта. Я жажду краёв чужих, авось полуденный воздух оживит мою душу", — писал он 21 апреля 1820 г., отправляясь в вынужденное путешествие на южные окраины России. Именно с этого первого длительного странствия и началось время скитаний поэта по просторам Отечества. В повести "Станционный смотритель" он словами своего героя сказал: "…В течение 20 лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям…"

писал поэт об этих странствиях в 1829 г. в своем шедевре "Дорожные жалобы". По признанию И.И. Пущина, "простор и свобода, для всякого человека бесценные, для нет были сверх того могущественнейшими вдохновителями".

Дотошными исследователями подсчитано, что только по почтовым дорогам и трактам за свою жизнь Пушкин проехал около 35 тысяч верст (русская верста равнялась 500 саженям, или 1,0668 километра). Для сравнения укажем, что это больше расстояния всех переходов путешественника Н.М. Пржевальского. Лишь в Торжке, что лежит на пути между Москвой и Петербургом, поэт побывал более 20 раз. Он посетил сотни губернских и уездных городов, деревень, поселков и станиц, усадеб и имений, останавливаясь на многочисленных почтовых станциях, где нужно было менять лошадей. У поэта не было своего экипажа, и ему приходилось отправляться в дорогу на перекладных, или почтовых, как назывались казенные лошади, нанимавшиеся на станциях. Ехать на них можно было только с. подорожной — документом, в котором обозначался маршрут следования, фамилия и должность ехавшего, цель — казенная или личная — поездки и сколько лошадей можно тому или иному путнику выдать, что строго регламентировалось высочайшими повелениями. Пушкин, получивший после окончания лицея чин коллежского секретаря (10-й класс), а с 1831 г. — титулярного советника (13-й класс), имел право только на три лошади.

Причем за почтовых лошадей всегда брались прогонные деньги (к примеру, за каждую лошадь и версту от Москвы до Петербурга бралось по 10, а на других трактах — по 8 копеек). "Дорожник" за 1829 год советовал, что если путешественник "прибавит сверх прогонов по копейке на версту, а ещё лучше на лошадь, то ямщик за то припрягает лишнюю лошадь, исправляет повозку проворнее, подвязывает к дуге пару звонких колокольчиков, мчит седока, как из лука стрела…". По правилам того времени, "обыкновенных проезжающих", ехавших "по своей надобности", можно было возить не более 12 верст в час зимою, летом — не более 10, а осенью — не более 8 верст.

Однако в день при быстрой езде проезжали более 100 верст, а по хорошей дороге в случае уговора с лихим возницей — "Ну, ямщик, с горы на горку, // А на водку барин даст", — и до 200 верст в сутки.

Так и представляешь, как Пушкин едет на своей казенной тройке по необъятным снегам и колючему морозцу и сочиняет при этом в голове бессмертные строки:

Пушкин ездил часто теми же дорогами, что и Грибоедов, и в его описаниях "дорожных коллизий" мы можем легко представить себе и схожие впечатления другого поэта. А в дорогах по российским просторам могло происходить и происходило всякое: от мелких неприятностей до встречи с разбойниками или чумой. Вот маленькая зарисовка из письма поэта В.П. Зубову 1 декабря 1826 г.: "Я… выехал 5–6 дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной, из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня, у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать; от бешенства я играю и проигрываю… жду, чтобы мне стало хоть немного лучше, дабы пуститься дальше на почтовых".

Кибитки, коляски, сани, кареты, пошевни, возки, дрожки, линейки, дормезы, телеги, верховых лошадей и бог знает что ещё использовал во время своих странствий Пушкин. Представим себе, сколько времени приходилось ему проводить в тряске по бесконечным русским дорогам, и поймем, что дорожные думы и переживания поэта — неотъемлемая часть его жизни и творческих исканий. А сами дороги поэт знал намного лучше других. В седьмой главе "Евгения Онегина" он даже мечтал, что

Однако реальность того времени, "с колеями и рвами отеческой земли", была совсем другой:

Послушаем, что писал Пушкин о русских дорогах в своем "Путешествии из Москвы в Петербург (эти слова звучат актуально и для наших дней): "Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы еще лучше, если бы губернаторы менее об них заботились… Лет 40 тому назад один воевода, вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками для грязи. Летом дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге, между тем как пешеходы, гуляя по парапетам, благословляют память мудрого воеводы. Таких воевод на Руси весьма довольно".

Как же много гениальных творений родились у Пушкина в дороге, и неописуемо жаль, что ему, проехавшему "от западных морей до самых врат восточных" по территории Российской империи, так и не суждено было увидеть дальние страны, где его талант, несомненно, заблистал бы новыми красками. Если же взглянуть на карту пушкинских путешествий, то самыми крайними точками окажутся: на севере Петербург и Кронштадт, на юге — Карс и Арзрум, на западе — Измаил, Тульчин и Псков, а на востоке — Оренбург и Бердская слобода.

Сенека как-то сказал, что человек должен первые 30 лет учиться, вторые — путешествовать, а третьи — рассказывать о своей жизни, учить молодых и творить. В письме к Плинию он красноречиво писал: "Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь метания — признак большой души… Я думаю, что первое доказательство спокойствия духа — способность жить оседло и оставаться самим собой". Как удивительно, что русская поэзия подарила нам намного больше поэтов "с метаниями", не "оседлых" и не "спокойных духом", чем "нестранствовавших" и нетревоживших себя "переменой мест". К числу подвижников странствий (не важно — вольных или невольных) можно без преувеличений отнести и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Бунина, и Гумилева, и Бальмонта, и Волошина, чьи души питались новыми жизненными соками именно в дороге, в пути, на перекрестках параллелей и меридианов, пусть даже для некоторых из них эти параллели и меридианы вообще не убегали за русские границы, а сами странствия были не совсем добровольными.

Кроме одинаковой склонности к путешествиям, объединял Пушкина и Грибоедова и их устойчивый интерес к Востоку, который возник у поэтов, если не считать их юношеских увлечений и времени учебы, почти одновременно: Грибоедов "заболел" Кавказом в 1818 г., а уже в начале 1819 г. он оказался в Персии, а Пушкин начал разрабатывать "восточные мотивы" после своих посещений Кавказа и Крыма летом и осенью 1820 г., в ходе своих многочисленных поездок по Украине и Молдавии в 1820–1823 гг. и во время пребывания в Одессе в 1823–1824 гг. Поэт, увидевший "лазурь чужих небес, полдневные края", "сады татар, селенья, города", "чуждые поля и рощи", "холмы Тавриды, край прелестный", мог с гордостью писать:

Когда Грибоедов находился в Петербурге, в сентябре — ноябре 1824 г. в Михайловском и Тригорском Пушкин написал свой несомненный шедевр "Подражания Корану", свидетельствовавший о том, насколько хорошо и глубоко поэт знал не только текст, но и сам дух Корана и исламских традиций. "Я тружусь во ставу Корана…" — откровенно писал он тогда брату из Тригорского. Суть своего замысла автор объяснил так: "…Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний". А далее поэт кратко и ясно оценил стиль и особенности Корана: "…Какая смелая поэзия". Он фактически всем содержанием этого цикла опроверг им же самим упомянутое "мнение нечестивых", что "Коран есть собрание новой лжи и старых басен".

Пушкин познакомился с Кораном еще в лицейскую эпоху и потом неоднократно обращался к нему. Вспомним строки из его незавершенного стихотворения, написанного перед высылкой из Одессы летом 1824 г.: "В пещере тайной, в день гоненья, // Читал я сладостный Коран…" И в Одессе, и в Михайловском поэт пользовался переводом Корана, сделанным М.И. Веревкиным и изданным под названием "Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета…". Существуют подсчеты, что до ¹/₅ части "Подражаний" Пушкина почти буквально передают текст Веревкина, но с вольными интерпретациями поэта. Из "Подражаний" видно, что Пушкин просто очарован поэтикой Корана, следуя за стихами его различных сур. Поэт использовал в своем цикле, в частности, следующие суры: 2,25,33,48,59,61,73,93 (см. подробнее об этом в содержательной, хотя и небольшой, книге Н.М. Лобиковой "Пушкин и Восток". М.: Наука, 1974).

Особый интерес у Пушкина вызывала личность самого Мухаммеда (Магомета, как он его называл). В начале XIX века и в Европе, и в России все считали Магомета автором Корана. Переводчик Веревкин писал тогда об этом: "Что Магомет действительно был сочинитель и вымыслитель Аль-Корана, сие есть неоспоримо, хотя, вероятно же, имел себе помощников в этом". Л ишь позднее в науке установилось мнение, что только некоторые части Корана относятся ко времени Магомета, остальные же части этого сборника нужно отнести к более ранним и поздним срокам. Пушкина же более всего увлекал сам факт того, что Магомет был поэтом-изгнанником, поначалу гонимым и непризнанным. Его жизнь была созвучна с судьбой самого Пушкина, бывшего в то время в ссылке и обеспокоенного темой изгнания ("Всегда гоним, теперь в изгнаньи // Влачу закованные дни").

Новое творение Пушкина "Подражания Корану" потрясло многих его друзей и почитателей. К.Ф. Рылеев, в частности, писал поэту о том, как его брат Лев Пушкин "прочитал нам несколько новых твоих стихотворений. Они прелестны; особенно отрывки из Алкорана. Страшный суд ужасен". Как писал один из первых биографов Пушкина, П.В. Анненков, в год создания "Подражаний" поэт был "до того увлечен гиперболической поэзией произведения, что почел за долг распространять имя Магомета как гениального художника в литературных кругах, и К.Ф. Рылеев недаром, умоляя Пушкина покинуть рабское служение Байрону, употребил в письме своем фразу: "хоть ради твоего любезного Магомета"".

Как тут не вспомнить одного из самых великих поэтов, И.В. Гете, который настолько увлекся восточной поэзией, историей и красотой ислама, что сам называл себя мусульманином:

В своем монументальном историко-поэтическом труде, до сих пор никем не превзойденном, под названием "Западно-Восточный диван" (1814–1818 гг.), он настолько глубоко и ярко исследовал мир Востока, прежде всего Персии, и шедевры персидской и арабской поэзии, так живо воссоздал в своих собственных стихотворениях восточный колорит, что его, пожалуй, можно поставить в самый первый ряд подвижников культуры и истории Востока и назвать одним из первых певцов Востока в мировой литературе. Только Байрон и Пушкин могут соперничать с ним на этом почетном поприще. (Данная тема, а особенно восточные переклички в творчестве "первого поэта Запада" — Гёте и "первого поэта России" — Пушкина, еще ждет своего исследователя.)

Еще в лицее, по свидетельству многих, Пушкин особенно много внимания уделял изучению истории и философии, в том числе восточной. В рецензии на второй том "Истории русского народа" Н.А. Полевого Пушкин позднее писал: "…В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства…" Во время обучения в лицее Пушкина лекции по истории там читал профессор И.К. Кайданов, автор учебника "Основания всеобщей политической истории", который рассказывал лицеистам и о Персии, "первом великом государстве на свете", и об учении Зороастра (Заратуштры), и об Аравии, и о Мухаммеде и созданной им религии — исламе.

Пушкин, как и Грибоедов, прекрасно знал переводы многих стихотворений персидских лириков, в том числе и "Завещание" Саади, которое, по мнению литературоведов, послужило одним из творческих толчков к написанию им знаменитого "Памятника" с теми же самыми идеями: "Душа в заветной лире мой прах переживет". А в качестве эпиграфа к своему "Бахчисарайскому фонтану" поэт выбрал слова Саади из его поэмы "Бустан": "Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уж нет, другие странствуют далече". Эти же строки поэт повторил позже и в "Евгении Онегине":

Позднее, в 1828 г., в стихотворении "В прохладе сладостной фонтанов…" Пушкин воспел последователей поэта Саади, "тешивших ханов стихов гремучим жемчугом", а самого Саади возвел на олимп поэзии, назвав Персию, в которой Грибоедову суждено было прожить более трех лет, "чудной стороной":

Находясь вдали друг от друга и не встречаясь на протяжении значительного количества времени — почти 10 лет, с 1818 по 1828 г., Пушкин и Грибоедов внимательно следили за творчеством каждого. В декабре 1823 г. Пушкин спрашивал из Одессы Вяземского: "Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева" (позднее Грибоедов, чтобы избежать ассоциаций с П.Я. Чаадаевым, сменил фамилию главного героя с Чадский на Чацкий). В этот период Пушкин нарисовал в своей тетради первый портрет Грибоедова, а всего их в портретной "рукописной" галерее поэта насчитывается, но разным интерпретациям, от 3 до 6, что само но себе говорит о многом.

А.С. Пушкин читает "Горе от ума" И.И. Пущину в селе Михайловском, Художник Н. Ге. 1875 г.

В январе 1825 г. И.И. Пущин привез в Михайловское "Горе от ума", и, несмотря на отдельные первоначальные критические замечания, Пушкин воспринял это произведение с особым вниманием, признав в нем выдающееся творение Грибоедова, а самого поэта назвав "истинным талантом". Сначала 28 января он писал П.А. Вяземскому: "Читал я Чацкого — много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек — но Грибоедов очень умен". Однако через несколько дней, успев лучше обдумать пьесу, он сообщал А.А. Бестужеву: "Слушал Чацкого, но только один раз, и не с тем вниманием, коего он достоин… Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следст. не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его — характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны…Вот черты истинно комического гения… В комедии "Горе от ума" кто умное действ.<ующее> лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, — очень умно… О стихах я не говорю, половина — должна войти в пословицу". При этом поэт просил своего адресата: "Покажи это Грибоедову".

Комедия Грибоедова оказала сильное влияние на многие произведения Пушкина, особенно на "Бориса Годунова" и "Евгения Онегина". Не вдаваясь в подробности и не упоминая скрытые параллели и созвучия, укажем лишь на то, что в "Онегине" поэт трижды прямо ссылается на "Горе от ума": в шестой главе, когда он воспроизводит строку Грибоедова: "И вот общественное мненье!"; в эпиграфе к седьмой главе со словами из комедии: "Гоненье на Москву! что значит видеть свет! // Где ж лучше? // Где нас нет"; и в восьмой главе, где Онегин, "убив на поединке друга", "ничем заняться не умел" и отправился в путешествие:

Здесь Пушкин не только следует за Грибоедовым, который писал о чувствах: "Которые во мне ни даль не охладила, // Ни развлечения, ни перемена мест", но и прямо сравнивает Онегина с Чацким, загадывая нам очередную загадку: а где же странствовал главный герой пушкинского поэтического воображения? Там же, где и Чацкий? Вспомним, что Чацкий появляется зимним утром 1819 г. в московском доме Фамусова после того, как провел три года где-то в далеких краях, и, проехав на лошадях больше семисот верст, видимо, из Петербурга в Москву. Очевидно, что в Россию Чацкий прибыл водным путем, вероятнее всего, с лечебных вод (в Германии?), в комедии упоминается также, что он побывал во Франции. Получается, что и Онегин, отсутствовавший также три года, тоже "на корабле" вернулся в Петербург из Европы. Однако не все так просто.

Дело в том, что в 1827 г. Пушкин хотел в своих черновиках ввести путешествие Онегина в седьмую главу романа в стихах, написав, что его герой, "убив неопытного друга", решился "в кибитку сесть" и отправился, скорее всего, за границу:

Потом, в 1830 г., поэт решил посвятить путешествиям Онегина отдельную восьмую главу, и весьма важно, что тогда в плане всех глав он назвал её "Странствие". Однако в 1831 г. Пушкин изменил свое намерение, вынув "Странствие" из системы глав и поместив отрывки из "Путешествия Онегина" в качестве отдельного приложения к своему роману. Сам поэт позднее чистосердечно признался в предисловии к этим отрывкам, что "он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России", причем "по причинам, важным для него, а не для публики". При этом, публикуя отрывки, автор не включил в них следующую ключевую строфу, в которой прямо говорилось о европейских странствиях Онегина:

Вот так и получилось, что в своем романе Пушкин вообще не поместил прямых свидетельств о заграничном вояже Онегина. Владимир Набоков в своих обстоятельных "Комментариях к "Евгению Онегину" Александра Пушкина" был совершенно прав, когда писал, что "в окончательном тексте" романа "мы не находим ничего такого, что давало бы веские основания исключить возможность странствий Онегина (после того, как он побывал на черноморских берегах…) но Западной Европе, откуда он и возвращается в Россию". Однако, согласно исследованиям того же Набокова, получается, что, выехав из Петербурга вскоре после дуэли летом 1821 г., Онегин направился в Москву, Нижний, Астрахань и на Кавказ, осенью 1823 г. он попал в Крым, навестил Пушкина в Одессе и в августе 1824 г. возвратился в Петербург, "закончив круг своего русского путешествия, никакой возможности того, что побывал и за границей, не остается".

Нам следует только добавить очень важное замечание. Фактически Онегин странствует только путями самого автора: по России, Кавказу, Крыму, Украине:

Жизнь не подарила Пушкину других больших странствий, хотя в период написания романа он несколько раз надеялся на свои путешествия за границу. Поэтому-то глава "Путешествие Онегина" и осталась незаконченной: поэт не хотел писать о том, чего сам не видел. Нам же важно еще раз подчеркнуть, что и в своем главном поэтическом творении Пушкин отдал весомую дань как теме путешествий (с частично восточным колоритом), так и памяти своего товарища по писательскому цеху — Александру Грибоедову.

А совпадения в судьбах двух великих поэтов продолжались. Прогремело восстание декабристов, и оба поэта оказались под подозрением в причастности к заговору. Грибоедов был арестован в крепости Грозной 22 января 1826 г., а выпущен с "очистительным аттестатом" лишь 2 июня того же года по милости императора Николая I, с которым имел через четыре дня важную беседу. А Пушкина, вызвав из ссылки в Михайловском, после беседы с глазу на глаз 8 сентября 1826 г., царь также простил. Однако встретиться двум "освобожденным" поэтам удалось только после 14 марта 1828 г., когда Грибоедов вернулся в Петербург из Персии с Туркманчайским договором и остановился в той же гостинице Демута на Конюшенной, где жил в те дни и Пушкин. И какой же малый срок отпустила судьба для общения гениев русской поэзии, прежде чем они расстались уже навсегда, — всего лишь до начала июня, когда новый посланник России в Персии отбыл на Восток уже навсегда.

По сведениям современников и исследователей, в Петербурге в этот период Пушкин и Грибоедов общались довольно близко и встречались не менее 7 раз, не считая незафиксированных никем встреч, которые могли происходить, к примеру, в той же гостинице Демута. При этом поэты встречались на обедах у П.П. Свиньина и М.Ю. Вильегорского, в салоне графа И.С. Лаваля, а в доме Жуковского вместе с Вяземским и Крыловым обсуждали план совместной поездки в Париж. Как вспоминал об одной из встреч К. А. Полевой, "Грибоедов явился вместе с Пушкиным, который уважал его как нельзя больше и за несколько дней сказал мне о нем: это один из самых умных людей России. Любопытно послушать его… В этот вечер Грибоедов читал наизусть отрывок из своей трагедии "Грузинская ночь"".

В середине апреле 1828 г., лишь стало известно о начале новой русско-турецкой войны, Пушкин обращается к императору с просьбой вместе с П. А. Вяземским "участвовать в начинающихся против турок военных действиях", но получает отказ с отпиской, что в армии "все места заняты". Подоплекой отказа стало, в том числе мнение великого князя Константина Павловича, который писал Бенкендорфу: "Вы говорите, что писатель Пушкин и князь Вяземский просят о дозволении следовать за Главной императорской квартирой. Поверьте мне, любезный генерал, что в виду прежнего их поведения, как бы они ни старались высказать теперь преданность службе его величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чем-либо положиться…"

А.С. Грибоедов и А.С. Пушкин в Петербурге весной 1828 г. Акварель В. Свешникова. 1954 г.

Ответ Бенкендорфа поэт получил 20 апреля, а 25 апреля полномочным министром российской миссии в Персии был назначен Грибоедов, приехавший в Петербурге Туркманчайским миром всего лишь за месяц с небольшим до этого. И конечно, рассказы Грибоедова не могли не повлиять на желание Пушкина отправиться на Восток, где вершилась судьба многих народов, где в новых баталиях ковалась слава русского оружия. Пушкин, как и в 1821 г. во время греческого восстания (вспомним фактически отдавшего свою жизнь за свободу Греции, заболевшего и умершего там в апреле 1824 г. Байрона), хотел пойти добровопьцем на освободительную войну, но император решил по-другому, сообщив, что "воспользуется первым случаем, чтобы употребить отличные… дарования" Пушкина "в пользу отечества".

И именно в эти дни, а точнее 18 апреля, на квартире у В. А. Жуковского встретились сам хозяин, Пушкин, И. А. Крылов, П.А. Вяземский и Грибоедов, которые договорились вместе поехать в Париж, а может, и посетить Лондон. Вяземский писал жене на следующий день: "Вчера были мы у Жуковского и сговорились пуститься на этот европейский набег: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я. Мы можем показываться в городах, как жирафы… не шутка видеть четырех русских литераторов… Приехав домой, издали бы мы свои путевые записки…" 21 апреля Пушкин снова обращается к Бенкендорфу, "сожалея, что желания" поехать на войну "не могли быть исполнены", и тут же просит о новой поездке: "Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я, вероятно, в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, впоследствии мне не удастся. Если Ваше превосходительство соизволите мне испросить от государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое, истинное благодеяние".

И как жаль, что поездка по Европе самых лучших поэтов России так и не состоялась, она могла бы стать одним из самых выдающимся событий в истории русской литературы и, конечно, пополнила бы ее сокровища. Вяземский вскоре с горечью констатировал: "Пушкин с горя просился в Париж: ему отвечали, что, как русский дворянин, имеет он право ехать за границу, но что государю будет это неприятно". Грибоедов же 6 июня отправился в Персию, откуда ему не суждено было вернуться.

Тяжелые предчувствия тогда просто витали в воздухе, и не случайно ли 30 апреля во время ночной встречи в гостях у Пушкина тот предложил друзьям-поэтам (Грибоедова на этой встрече не было) для обсуждения событие, свидетелем которого поэт был в Одессе несколько лет назад: "…приплытие Черным морем к одесскому берегу тела Константинопольского православного патриарха Григория V, убитого турецкой чернью"? (Как иногда могут совпадать события, разделенные и по времени, и по месту действия!)

25 мая Пушкин и Грибоедов участвовали в устроенном Вяземским пикнике в Кронштадте, куда друзья добрались на пароходе. (Любопытно, но именно в этой посадке участвовал с молодой женой Дж. Кэмпбелл, секретарь британской миссии в Персии, предсказавший Грибоедову, что его ждут большие сложности и неприятности в Тегеране.) Наконец, накануне 6 июня 1828 г., как писал Пушкин, он расстался с Грибоедовым "в Петербурге, перед отъездом его в Персию".

О влиянии поэтов друг на друга говорят многие факты. На пример, Грибоедов слышал "Бориса Годунова" в исполнении Пушкина, а тот в набросках предисловия к атому произведению откровенно написал: "Грибоедов критиковал мое изображение Иова — патриарх, действительно, был человеком большого ума, я же по рассеянности сделал из него глупца". По-видимому, рассказы Грибоедова о Персии и Востоке подействовали на Пушкина и в том смысле, что после этих встреч в его стихотворениях с восточными мотивами окончательно исчезают элементы нарочитой экзотики и чрезмерной романтики и все сильнее становятся признаки реализма. Ведь совершенно очевидно, что главной темой разговоров двух поэтов, особенно в силу острой любознательности Пушкина, была именно персидская тема, включавшая в себя и историю, и быт, и поэзию, и религию этой страны, или, в более широком смысле, тема Востока, хотя, конечно, этими темами общение поэтов не ограничивалось.

А.С. Грибоедов. Рисунок А.С. Пушкина. 1828 г.

И конечно, встречи с Грибоедовым не могли не сказаться на решимости Пушкина поучаствовать в тех грандиозных событиях, которые разыгрывались в это время на южных рубежах России, о чем свидетельствовали его многочисленные обращения к императору с просьбой отправить его в действующую на Кавказе против турок армию. Получив отказ, поэт от огорчения сильно захворал, впав "в болезненное отчаяние… сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем, и он опасно занемог", как вспоминал навещавший Пушкина сотрудник III Отделения A. А. Ивановский.

Проходит всего лишь несколько месяцев и Пушкин, у которого возникли серьезные неприятности с поэмой "Гаврилиада", снова бредит Востоком. В письме Вяземскому 1 сентября 1828 г. он пишет: "Ты зовешь меня в Пензу, а того гляди, что я поеду далее, / Прямо, прямо на восток…"

Пушкин воспроизводит здесь строку из стихотворения

B. А. Жуковского с показательным названием "Путешественник" (1809), посвященное Востоку и являющееся вольным переводом стихотворения Шиллера с тем же названием. В этот период за поэтом усиливается полицейский надзор: еще в августе по Положению Правительствующего Сената, утвержденного императором, за поэтом устанавливалось строгое "секретное наблюдение". При любой поездке начальству той губернии, куда ехал Пушкин, приказывалось взять его под "секретный надзор".

И конечно, чувствовавший все это поэт не мог не желать тот, чтобы вырваться из-под присмотра и совершить, наконец, тот самый побег, который он "давно замыслил". И как ни странно, ему это вскоре все-таки удалось!..

16 июля 1828 г. Грибоедов сделал в Тифлисе предложение юной, не достигшей еще 16 лет Нине Чавчавадзе, с которой повенчался уже 22 августа, а Пушкин в конце декабря того же года впервые встретил на балу в доме Кологривовых юную красавицу Наталью Гончарову, которой было… 16 лет (вот еще одно совпадение судеб двух поэтов, встретивших почти одновременно свою настоящую любовь). Как писал позднее Пушкин: "Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начали замечать в свете. Я полюбил ее. Голова у меня закружилась…" Свое предложение невесте Пушкин сделал 30 апреля 1829 г. в Москве, когда он уже начал осуществлять план своего долгожданного побега на Кавказ. Ведь 4 марта поэт получил подорожную "на проезд от Петербурга до Тифлиса и обратно", подписанную санкт-петербургским почт-директором К.Я. Булгаковым, минуя III Отделение и нарушая при этом установленный порядок. Поэта ждало весьма длительное странствие: почтовый тракт от Петербурга до Тифлиса охватывал 107 станций и 2670 верст.

А.С. Грибоедов в "персидской шапке". Рисунок А.С. Пушкина. 1831 г.

Куда же все-таки ехал Пушкин? Вопрос этот совсем не праздный, ведь не случайно же П. А. Вяземский, прекрасно знавший и Грибоедова, и Пушкина, сообщал в своих письмах и дневниках того периода, что Пушкин отправлялся куда-то "дальше", "на восток". Позволим себе высказать предположение, которое, конечно, следует еще подтвердить и доказать, что во время своих встреч в Петербурге Пушкин и Грибоедов могли договориться о том, что Грибоедов, имея полномочия по приему в состав своего посольства новых сотрудников, в случае приезда Пушкина в Тифлис попытается принять его на службу или просто возьмет его с собой в Персию. Для Пушкина, как сотрудника Коллегии иностранных дел, которого никуда не отпускало начальство, такой поворот в судьбе мог быть весьма привлекательным, особо учитывая его желание воочию увидеть Персию и постоянные неувязки в тот период с устройством им своей личной жизни (вспомним хотя бы о готовности поэта уехать в Китай в долгосрочную экспедицию).

Пушкину было хорошо известно, что Грибоедов как российский посланник в Персии должен был длительное время находиться именно в Тифлисе, отправляясь оттуда в Персию и возвращаясь обратно (напомним, что, уехав из Петербурга в конце июля 1828 г., Грибоедов отправился в Персию лишь 6 октября, а из Тегерана в Тавриз он планировал вернуться как раз в конце января — начале февраля 1829 г., когда и произошла трагедия). И Пушкин, отправляясь на Кавказ из Петербурга в начале марта 1829 г., как раз и мог рассчитывать на то, что он застанет Грибоедова в Тифлисе. А само ужасное известие о гибели поэта-дипломата дошло до Пушкина уже в Москве около 20 марта, что не могло не внести коррективы в его планы, Ведь поэт, перестав торопиться, пробыл о Москве до 2 мая, причем он отправился сначала именно в Орел к генералу Ермолову, с которым Грибоедов служил долгие годы.

В Москве поэт обсуждал тегеранскую трагедию со многими своими знакомыми и друзьями, в том числе с сестрами Ушаковыми, о чем может свидетельствовать очень выразительный портрет Грибоедова, который Пушкин нарисовал позднее в альбоме Ел. Н. Ушаковой. Примечательно, что поэт изобразил Грибоедова именно в персидской шапке. (В последний раз Пушкин нарисовал образ Грибоедова в своих рукописях в мае 1833 г.)

Пушкин не скрывая от друзей, что он собирается на Кавказ, и эта новость не могла не вызывать и в Петербурге, и в Москве кривотолки, во-первых, о каком-то мифическом плане Пушкина бежать через турецкое побережье за границу, во-вторых, об опасности такого путешествия, а в-третьих, о бросающейся в глаза схожести судьбы поэта с судьбой Грибоедова. В. А. Ушаков, например, писал: "В прошедшем году (т. е, в апреле 1829 г.) я встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию. "О боже мой, — сказал я горестно, — не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова". — "Так что же? — отвечал поэт. — Ведь Грибоедов сделал своё. Он уже написал "Горе от ума"". А в письме московского почт-директора А.Я. Булгакова к брату от 21 марта 1829 г. говорилось о той же самой аналогии: "Он <Пушкин> едет в армию Паскевича узнать ужасы войны, послужить волонтером, может, и воспеть это все. "Ах, не ездите, — сказала ему Катя, — там убили Грибоедова". — "Будьте покойны, сударыня, — неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет и одного".

Убегая на Кавказ, Пушкин не думал об опасностях своего пути:

Поэт не мог не чувствовать витавшие и над ним порывы "роковой" судьбы. И как это часто бывало в его жизни, он сам смело шел навстречу этим веяниям, проявляя почти безрассудный героизм и стремясь к выполнению задачи, сформулированной им самим еще в марте 1821 г.: "Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа…" Начнем с того, что, фактически убегая из столиц, якобы только для "свидания с братом и некоторыми из моих приятелей", поэт не мог не понимать, что его ждут серьезные неприятности. Конечно, этот побег выглядел довольно странно. О планируемом отъезде поэта знали очень и очень многие, подорожная ему, хотя и с нарушениями, была выписана, Пушкин, приехав в Москву 14 марта, уехал из нее только в ночь на 2 мая. Получается, что недреманное око жандармского надзора почему-то выпустило из поля зрения поэта, и не специально ли Пушкину было дозволено все-таки отправиться на Кавказ, чтобы он мог воспеть впоследствии победы русского оружия? "Узнав случайно, что г. Пушкин выехал из С.-Петербурга по подорожной, выданной ему… на основании свидетельства частного пристава Моллера", Бенкендорф еще 22 марта распорядился о продолжении за Пушкиным "секретного наблюдения" в местах следования. Показательно, что уже 12 мая в Тифлисе генерал И.Ф. Паскевич довел до сведения военного губернатора Грузии С.С. Стрекалова, что направляющийся на Кавказ Пушкин должен состоять под секретным надзором. При этом сам Пушкин прибыл в Тифлис только 27 мая.

"Путешествие в Арзрум" — истинный шедевр мемуаристики и "путевой литературы" — было написано Пушкиным в 1836 г. и в следующем году напечатано в журнале "Современник". Вобравшее в себя впечатления от поездки па Кавказ, оно нс должно восприниматься только в качестве путевого дневника, ведь за внешней повествовательностью в нем просматривается явная художественная задача автора по осмыслению роли и предназначения поэта, оказавшегося в центре великих исторических событий. При этом совсем неслучайно в "Путешествии" сквозной нотой звучит тема Грибоедова, оказавшегося первым в ряду страдальцев русской поэзии.

Многие загадки пушкинского путешествия в Арзрум еще не разгаданы. Почему поэт совершил свой дерзкий побег из-под неусыпного контроля властей? Действительно ли он, как это можно предположить, первоначально направлялся в Тифлис, чтобы встретить там Грибоедова и, как они заранее договаривались, поступить на службу в его посольство в Персии? Была ли вообще мистическая встреча поэта с той самой арбой, на которой "тело Грибоеда" везли в Тифлис? А если эта встреча была, то где это произошло? Неужели все-таки не в Гергерах (ныне — Гаргар) и не в тех местах, где стоял ранее и где стоит сегодня знаменитый памятник? Встречался ли все-таки Пушкин с вдовой Грибоедова и его тестем А. Чавчавадзе? Можно ли вообще считать это путешествие Пушкина единственным заграничным в жизни поэта, или это было на тот момент лишь "внутрироссийское странствие"?

Показательно, что свое путешествие Пушкин начал с посещения в Орле бывшего главнокомандующего на Кавказе генерала А.П. Ермолова, с которым долгое время работал Грибоедов и о котором последний не мог не рассказывать поэту во время их встреч в 1828 г. Из дневника Пушкина следует, что при встрече собеседники говорили и о суцьбе Грибоедова, хотя Пушкин упомянул не о его трагедии, и об отношении к его стихам Ермолова. "О стихотворениях Грибоедова говорит он, — замечал Пушкин, — что от их чтения скулы болят".

Не успел Пушкин выехать из Владикавказа, как 24 мая на пути по Дарьяльскому ущелью он встретил ту самую "искупительную миссию" персидского принца Хосров-Мирзы, направленную шахом Ирана в Петербург для извинений за гибель русского посольства в Тегеране. Вот как Пушкин описал встречу с персидским поэтом Фазиль-ханом, находившимся в составе миссии: "Ждали персидского принца. В некотором расстоянии от Казбека попались нам навстречу несколько колясок и затруднили узкую дорогу. Покамест экипажи разъезжались, конвойный офицер объявил нам, что он провожает придворного персидского поэта и, по моему желанию, представил меня Фазил-Хану. Я, с помощию переводчика, начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-Хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостию порядочного человека! "Он надеялся увидеть меня в Петербурге; он жалел, что знакомство наше будет непродолжительно и проч." Со стыдом принужден я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Вперед не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям".

"Камергер двора Фатали-шаха". Рисунок А.С. Пушкина. 1829 г.

О том, что эта встреча также навеяла Пушкину воспоминания о Грибоедове, свидетельствует хотя бы то, что в черновой редакции его очерка приводилась цитата из "Горя от ума"… (Пушкин. Поли, собр. соч., т. VIII, с. 1017), а одного из участников персидской миссии, камергера двора персидского шаха, позднее, осенью 1829 г., Пушкин нарисован по памяти в том же альбоме Ел. Н. Ушаковой, где он запечатлел несколькими листами позднее самого Грибоедова в персидской шапке. А в своем наброске стихотворения, посвященного Фазиль-Хану, Пушкин совсем не случайно вспомнил любимых им, так же как и Грибоедовым, персидских поэтов Хафиза (Гафиза) и Саади:

Позднее, 5 июня, в военном лагере при Евфрате, Пушкин написал и еще одно стихотворение, "Из Гафиза", обращенное к Фаргат-беку, татарскому юноше, входившему в мусульманскую воинскую часть русской армии:

В черновике этого стихотворения сохранилась важная запись Пушкина: "Шеер I. Фаргад-Беку", которая может свидетельствовать о том, что поэт задумывал тогда написать целый цикл стихов (по-азербайджански "шеер" или "шеир" означает "стихотворение") из Хафиза и других персидских лириков, но не смог впоследствии этого сделать. К тому же, по мнению исследователя Д.И. Белкина, указанный стих являлся своеобразным ответом на поэтическое творение "В Персию" поэта А.Н. Муравьева, который вскоре совершит знаковое и отмеченное Пушкиным паломничество в Иерусалим.

Стихотворение "Не пленяйся бранной славой…", скроенное из элементов русской и персидской лирики, отличает неодобрительное отношение поэта к жестокостям войны и его уверенность, что смерть не встретит "молодого красавца". Такое же настроение человеколюбия и желания избежать лишних смертей звучит и в пушкинском описании последних минут жизни воевавшего в русских рядах и раненого Умбай-бека из Ширвана: "Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на молодого своего друга".

Следует дополнительно отметить, что в описании встречи с персидским принцем Пушкин больше внимания уделил поэту Фазиль-Хану, нежели самому принцу. Думается, что, когда Пушкин в 1835 г. работал над "Путешествием", ему уже была хорошо известна довольно постыдная для властей предержащих история, связанная с тем, что слишком пышные многомесячные приемы принца в России и царскими властями, и аристократией резко контрастировали с замалчиванием героической судьбы Грибоедова и официальными обвинениями его в том, что он якобы сам виноват в разыгравшейся трагедии. Встретив миссию персидского принца, Пушкин также не знал, что в ее составе в качестве личного врача принца находился том самый Гаджи-Баба (Хаджи-Баба), о котором он упомянул в "Путешествии", рассказывая о прошлом Арзрума. Дело в том, что этот врач, посланный Аббас-Мирзой на обучение в Лондон, провел там 9 лет и стал прообразом главного героя двух романов английского писателя Дж. Мориера "Похождения Хаджи-Бабы из Исфагана" и "Мирза Хаджи-Баба Исфагани в Лондоне". Пушкин прекрасно знал эти романы, и, наверное, он бы сильно удивился, встретив наяву по пути в Тифлис легендарного литературного персонажа.

Кроме упоминания романов Дж. Мориера в своем "Путешествии" Пушкин цитировал (причем на английском языке) в описании тифлисских бань известную поэму английского романтика Т. Мура "Лалла-Рук", которая была очень популярна в России. А в ряде мест его путевых записок можно заметить перекличку с также широко известными в России "Персидскими письмами" Монтескье. Пушкин при этом, как и Грибоедов ранее, переходил в описании увиденного им во время странствий от абстрактного романтизма к явному реализму, навеянному зримыми приметами восточного мира.

Снова ощутив благотворное влияние Востока, Пушкин создает во время своего длительного путешествия и позднее новые поэтические шедевры: "На холмах Грузии лежит ночная мгла…", "Калмычке", "Олегов щит", "Дон", "Брожу ли я вдоль улиц шумных…", "Кавказ", "Обвал", "Делибаш", "Монастырь на Казбеке", "Опять увенчаны мы славой…", "Был и я среди донцов…", "Меж горных стен несется Терек…", "Стамбул гяуры нынче славят…", "Подражание арабскому", "Когда владыка ассирийский…", "Золото и булат", неоконченную поэму "Тазит". И как бы восторженно ни звучали все эти стихи, в них то и дело слышалась печальная нота тягостных предчувствий:

Совершая свой побег на Кавказ, Пушкин как будто бы бежал еще дальше — к "вольному" небу, "вожделенному" свету и "вечным лучам", а иначе — к Богу. Горный монастырь на Казбеке поэт отчетливо увидел в образе спасительного ковчега:

Путешествие в Арзрум было одним из самых тяжелых испытаний в жизни поэта, прежде всего потому, что его ждали трудности долгого и изнурительного пути то верхом, то пешком, бывало по 40–50 верст в день, а также опасности угодить под "горскую пулю" в любом месте, о чем рассказано на многих страницах "Путешествия". В дороге поэту пришлось действительно показывать чудеса выносливости.

Прибыв в Тифлис 27 мая, на следующий день после своего тридцатилетия (1829 г.), Пушкин не мог не вспоминать ежедневно о Грибоедове, о котором в этом городе действительно напоминало очень многое, ведь он уехал из него с молодой женой в Персию всего лишь восемь с половиной месяцев назад. А встречаться Пушкину пришлось со многими друзьями и знакомыми Грибоедова, которые не могли не рассказывать о нем гостю: с гражданским губернатором П.Д. Завидейским, соавтором Грибоедова в работе над очень важным "Проектом Российской Закавказской компании", с П.Н. Ахвердовой, воспитательницей жены Грибоедова Нины Чавчавадзе, с редактором "Тифлисских ведомостей" П.С. Санковским. Почему Пушкин не упомянул в своем "Путешествии" о встрече с вдовой Грибоедова и ее отцом князем А.Г. Чавчавадзе, не совсем ясно: то ли этих встреч не было, то ли поэт не мог рассказать о них в силу ряда причин, о которых расскажем позже.

В Тифлисе во время первого своего пребывания Пушкин прожил всего лишь около 14 дней: с 26 мая по 10 июня (во второй раз — по возвращении — всего 6 дней — с 1 по 6 августа 1829 г.). Однако он навсегда запомнил этот город, где "познакомился с тамошним обществом" и провел несколько вечеров "в садах при звуке музыки и песен грузинских". "Очаровательный край! — писал он. — Сколько я почерпнул истинной поэзии, сколько испытал разных впечатлений". Пушкину понравилась и восточная экзотика города, и тифлисские бани, и местная публика. И не случайно Евгений Онегин путешествует в незавершенной главе "Странствия" по берегам Арагви и Куры, а по "первоначальному замыслу" Пушкина его любимый герой должен был "погибнуть на Кавказе" или "попасть в число декабристов".

Памятная доска на Орбелиановской бане в Тбилиси

Получив 10 июня разрешение Паскевича присоединиться к армии, Пушкин, меняя лошадей на казачьих постах, "галопом помчался" к лагерю русских войск, преодолев в первый день 72 версты, во второй — 77, в третий — 94, в четвертый — 46, всего, с учетом пройденного еще походным порядком вместе с войсками, около 320 верст за 4 дня. Такую нагрузку мог себе позволить только самый опытный кавалерист. И именно в эти изнурительные для поэта дни произошли два события, которые автор "Путешествия" описал с особым настроем. Первое произошло 11 июня неподалеку от крепости Гергеры. Вот слова автора: "Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении… Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был другой.

Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал. Я ехал один в цветущей пустыне, окруженной издали горами… Я увидел в стороне груды камней, похожие на сакли, и отправился к ним. В самом деле я приехал в армянскую деревню. Несколько женщин в пестрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной сакли…Я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. "Откуда вы?" — спросил я их. "Из Тегерана". — "Что вы везете?" — "Грибоеда". Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис".

Далее в "Путешествии" следует широко известный, примерно полуторастраничный текст о Грибоедове, который включает в себя и воспоминания Пушкина о встречах с другом, в том числе о последней из них с трагическими предчувствиями поэта-посланника, и точный психологический портрет Грибоедова с особенностями его характера и вехами судьбы, и слова о завидном для Пушкина геройском завершении жизненного пути его товарища и тезки: "Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна".

Не о такой ли смерти думал и мечтал для себя сам Пушкин, который в трагические дни дуэльной истории с Дантесом бесстрашно шел на поединок, словно в смертельный бой, защищая и свою честь, и честь своей жены. Также геройски Пушкин вел себя и во время своего арзрумского приключения, беря пример в том числе и с Грибоедова. И.П. Липранди как-то отметил такую показательную черту характера поэта: "Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту" (напомним, что и игроком Пушкин тоже был азартным!).

Встреча на перевале. Одна из версий знаменитой встречи изображенная неизвестным художникам

Сетуя, что "замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов", Пушкин фактически ответил на вопрос, почему в его "Путешествии" появилась отдельная вставка о Грибоедове: "Написать его биографию было бы делом его друзей…" Пушкин, по сути, отдал дань памяти поэту-мученику, имя которого сразу же после гибели стало запретным с учетом загадочных и политически острых обстоятельств его гибели.

А была ли сама эта встреча в горах, мистическое значение которой бросалось в глаза уже в 1830-е гг.: ведь в ее итоге на Кавказе произошла символическая передача условной эстафеты "одного из первых поэтов России" — от Грибоедова к непревзойденному никем Пушкину, но одновременно и трагической линии судьбы от более старшего к более молодому поэту? Для сомнений действительно есть немало оснований. Во-первых, еще никем точно не рассчитано, могли ли вообще встретиться именно в этот день и именно в этом месте Пушкин и траурная процессия. Во-вторых, Пушкин, зная прекрасно пройденный им маршрут, почему-то, как будто бы специально, перепутал в своем повествовании положение мест следования: крепость или село Гергеры расположена на самом деле до Безобдальского перевала, а не после него, как он указал в тексте, рядом с этим селом нет никаких "трех шумных потоков" и стоит оно не на "высоком берегу реки". В-третьих, и это самое главное, Пушкин увидел не внушительную и торжественную процессию, а весьма скромную и немногочисленную: два вола везли арбу, сопровождаемую несколькими грузинами.

Попробуем разгадать эту загадку, которая давно уже будоражит умы исследователей. Начнем с того, что тело убитого Грибоедова действительно пережило удивительную эпопею. После разгрома миссии оно в силу страшных повреждений было с величайшим трудом опознано среди трупов убитых только по сведенному мизинцу — итогу ранения, полученного поэтом во время его дуэли в 1819 г. с А.И. Якубовичем. В церковных книгах сохранилась запись, свидетельствующая о том. что в 1829 г. в армянской церкви Тегерана в течение двух месяцев находились три гроба с покойниками: русским послом Грибоедовым, князем С. Меликовым, также погибшим во время резни, и богатой пожилой армянкой Воски-ханум. (Остальные погибшие, до перезахоронения их на территории армянской церкви в 1836 г., были просто свалены в яму за городом и находились там около 7 лет.)

В архиве той же церкви имеется запись о церемонии погрузки на телегу гроба посланника для отправки к русской границе. Этот гроб самой простой работы, покрытый "черным плисом", который везли "в трахтраване, обшитом белым сукном", сопровождался до границы с Россией сотней вооруженных сардаров во главе с персидским офицером и сначала был доставлен в Тавриз, где при участии русского консула А.К. Амбургера к гробу приделали ручки и накрыли его малиновым балдахином, на котором золочеными нитками был вышит российский герб.

1 мая 1829 г. гроб был переправлен на пароме через Араке в районе Джульфы (вот новое совпадение: именно в этот день Пушкин выехал из Москвы на Кавказ) и торжественно встречен на российском берегу войском и духовенством. На всем пути следования траурного кортежа в сторону Нахичевани его сопровождала скорбящая толпа людей. В Нахичевани, в силу изуродованности тела и его жуткого состояния по причине длительности хранения, гроб был законопачен и залит нефтью. 3 мая гроб с телом Грибоедова выехал из Нахичевани, его сняли с колесницы и повезли дальше уже на простой арбе, потому что долгая горная дорога не допускала иного транспортного средства, а также не способствовала массовому торжественному шествию. Сопровождать гроб через Эчмиадзин, Гумри и Джалал-Оглы в Тифлис было поручено прапорщику Тифлисского пехотного полка Макарову с командой солдат этого полка.

Почему же до Безобдальского перевала и крепости Гергеры процессия двигалась так долго — до 11 июня, ведь примерное расстояние до них от Нахичевани по дорогам того времени — не более 500 верст? Объяснение состоит в том, что тогда в разных местах вспыхивала эпидемия чумы, повсюду вводились карантины, на дорогах выставлялись заставы и ограничивался проезд транспорта и людей. Траурный кортеж вынужден был не раз останавливаться из-за этих карантинов и лишь в конце июня достиг предместья Тифлиса — Ортачала (Артчала) в трех верстах от города, где снова пришлось пережидать карантин. Лишь 17 июля гроб с телом был доставлен в Сионский кафедральный собор Тифлиса, а 18 июля погребен в монастыре Святого Давида на горе Мтацминда (еще одно совпадение: именно на следующий день Пушкин отправился из Арзрума обратно в Тифлис). Так закончилась почти полугодовая эпопея с останками поэта.

Встреча А.С. Пушкина с телом А.С. Грибоедова. М. Сарьян. 1936–1937 гг.

Пушкин, выехав из Тифлиса 10 июня и проехав за два дня почти 150 верст, именно 11 июня въезжал верхом в Армению со стороны Грузии, через Гергеры, по дороге, которая нынче заброшена и заменена другой, того же приблизительно направления, связывающей районные центры Армении — Степанаван (раньше Джалал-Оглы) и Калинине) (раньше Воронцовка) — со столицей Грузии Тбилиси. Перевал, где состоялась, но некоторым данным, историческая встреча, находится между Ванадзором и Степанаваном, раньше он назывался Безобдальским, по был переименован в Пушкинский в честь печальной встречи, так же как и село Гергеры, которое получило имя Пушкино. Высота Пушкинского перевала 2030 метров и с него действительно открываются потрясающие виды на Армению. В 1938 г. на перевале в произвольно выбранном месте был установлен памятник-родник с бронзовым барельефом, изображающим Пушкина на коне, рядом с ним арба, запряженная волами, а на арбе гроб. Памятник был выполнен скульптором С. Саркисяном и архитектором Г. Мурзой, его собирались установить сначала на вершине горы, но из-за геологических условий не смогли этого сделать. Поэтому он был установлен на 860 метров ниже, у старого шоссе Стенанаван — Ленинакан (ныне Гюмри). В 1971 г. через гору построили двухкилометровый тоннель, и памятник стало неудобно посещать, так как он находился вдалеке от новой дороги. Поэтому было принято решение перенести его ближе к району села Гергеры. Памятник переместили почти на 8 километров и 30 ноября 2005 г. открыли на новом месте, опять же совершенно произвольном. Получилось, что памятник стоял и стоит совершенно не там, где, согласно описанию поэта, произошла та самая встреча. Думаю, что когда-нибудь должна будет восторжествовать справедливость и памятник будет перенесен туда, где находится его законное место.

Но была ли все-таки встреча на перевале? Посмеем утверждать, что была. Указанные выше сомнения рассеиваются, если учесть следующие существенные обстоятельства.

1. Время следования Пушкина в одну сторону, а гроба с телом Грибоедова в другую сторону по одной и той же дороге, соединявшей Грузию и Армению, доказывает, что они могли пересечься в указанной точке именно 11 июня. Надеюсь, что где-нибудь в архивах еще прячутся документы о точном расписании движения процессии, которые подтвердят это утверждение.

2. Неточности в описании Пушкиным порядка следования и деталей окружающей природы можно объяснить не только тем, что он описывал эти события по памяти, хотя и с использованием своего кавказского дневника, позднее, в 1830-м или 1835 г., но и тем, что, по-видимому, для поэта такие детали не имели существенного значения, ведь он передавал не только и не столько четко документальную картину увиденного, сколько яркий художественный образ своего путешествия. По мнению исследователя К.В. Айвазяна, Пушкин то ли по забывчивости, то ли специально назвал именем Гергеры село Джалал-Оглы (в 1924 г. переименованное в честь Степана Шаумяна в город Степанаван), которое подходит по всем приметам: и три речки сливаются здесь перед въездом в село, и стоит это село, представлявшее собой крепость, именно на "высоком берегу".

Мне посчастливилось проехать тем же самым путем, которым следовал Пушкин в Арзрум по Армении, и я могу с полной уверенностью утверждать, что историческая встреча состоялась никак не на самом Пушкинском перевале и никак не в Гергерах, а именно в Джалал-Оглы, которое полностью подходит под то описание, которое оставил поэт: "На высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, поднимались по крутой дороге". Именно в Джалал-Оглы была крепость, построенная в 1826 г при участии Дениса Давыдова, и именно там сливаются три речки — Дзорагет, Спитак и Харам-джур. Доказательством этого открытия являются красноречивые фотографии, которые были сделаны мной в путешествии: и самого перевала, и Гергер, и Джалал-Оглы…

Проехав путем Пушкина до Спитака, а потом повернув не в сторону нынешнего Эрзерума, а в сторону Еревана, где Пушкин никогда не был, я не мог не воодушевиться увиденным, написав 1 мая 2013 г. прямо "на колесах" вот это стихотворение "Дорога на Эрзрум":

3. Важное обстоятельство художественности, а не строгой документальности, вероятнее всего, сыграло свою роль и в том, как скупо описал Пушкин саму траурную процессию. Напомним, что все обстоятельства гибели Грибоедова были фактически преданы забвению сразу же после трагедии и даже упоминать о них тогда было запрещено цензурой. Пушкин хотел прежде всего обратить внимание российской публики на саму память о великом русском поэте, погибшем на дипломатическом посту, и разукрашивать картину проводов "уже почти забытого светом" поэта он просто не посчитал нужным.

При этом Пушкин отнюдь не погрешил против истины. Мы знаем, что гроб с телом в горных условиях везли действительно на арбе (примечательно, что первоначально поэт писал, что ее везли "четыре вола", потом — что "два вола"), а колесница или следовала далее, или просто была оставлена где-то на очередном карантине. Не забудем, что шел уже 38-й день путешествия гроба из Нахичевани, и, конечно, на безлюдной горной дороге никому не нужна была торжественная процессия с "малиновым балдахином", "расписанным золотом российским гербом", и марширующей ротой солдат. Все происходило намного прозаичнее: сопровождавшие гроб солдаты, кстати, именно Тифлисского, а значит, грузинского, полка, во время нудного пути по жаре и горным перевалам, могли не соблюдать строгости марша, рассредоточиваться, отдыхать в дороге и т. д. Вот почему и могли сопровождать арбу, как писал Пушкин, "несколько грузин" (Пушкин ведь не утверждал, что они не были солдатами).

Немаловажно также учесть, что первоначальным пунктом следования прапорщика Макарова с солдатами и гробом Грибоедова был именно Джалал-Оглы, где располагалась крепость, которая была построена в 1826 г. под руководством — и это весьма удивительно! — именно Дениса Давыдова, известного поэта и партизана. Вероятнее всего, в Джалал-Оглы почетному эскорту пришлось пробыть из-за эпидемии чумы некоторое время и, по-видимому, каким-либо образом перегруппироваться или даже переформироваться.

4. До сих пор появляющееся в печати сомнение, что в отличие от траурной процессии Пушкин якобы не мог так быстро миновать все "чумные карантины", когда он выехал из Тифлиса, опровергается очень просто: поэт ведь ехал из еще не охваченного эпидемией Тифлиса в сторону боевых действий с официальным разрешением на это, свернув впоследствии с дороги на Эривань в сторону турецкого Карса и Арзрума. О самой чуме по пути следования поэт узнал как раз после встречи с останками Грибоедова, когда он встретил "армянского попа", ехавшего в Ахалцык из Эривани: "Что именно нового в Эривани?" — спросил я его. "В Эривани чума, — отвечал он". Кстати, на обратном пути из Арзрума, куда уже пришла угроза чумы, Пушкин, так же как и траурная процессия, несколько дней вынужден был потерять в чумных карантинах: до Тифлиса он добирался больше 11 дней.

Вот то самое место, где, вероятнее всего, произошла историческая встреча. Только это произошло не в Гергерах, как ошибочно указывал Пушкин, а в Джалал-Оглы (с 1924 г. Степановой)

5. Не противоречит факту встречи и то обстоятельство, что текст о Грибоедове смотрится в общем контексте "Путешествия" как отдельная и важная вставка. По мнению исследователя С. А. Фомичева, этот отрывок был написан Пушкиным в качестве самостоятельного произведения еще в 1830 г. для печатания в "Литературной газете" в качестве второй статьи о его путешествии (первая — "Военная Грузинская дорога" — была опубликована там же в начале 1830 г.). Эту версию подтверждает хотя бы то, что в беловом автографе "Путешествия" "грибоедовский эпизод" помещен на отдельных листах, заключен знаком концовки, а перед его начальными словами рукой Пушкина сделана пометка карандашом "Статья II". По-видимому, никакие неточности в тексте о Грибоедове не смущали Пушкина, желавшего напомнить читателям о том, кого Россия так трагически потеряла.

Памятник-родник с бронзовым барельефом, изображающим историческую встречу, установлен в настоящее время па трассе неподалеку от села Гергеры

Итак, печальная встреча состоялась, и она не могла не наложить свой отпечаток на все путешествие, которое уже на следующий день, 12 июня, принесло поэту новый прилив эмоций. Ведь Пушкин добрался наконец до границы своего бескрайнего Отечества. Послушаем его яркое признание: "Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. "Вот и Арпачай", — сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России".

Какой восторг и какое разочарование звучат в этих словах поэта: наконец-то он вырвался за пределы своего Отечества, на вольные просторы мира, за ту потаенную границу, преодолеть которую мечтал долгие годы, куда не раз хотел совершить свой побег странника-поэта, но и тут снова оказалась вроде бы русская земля. Правда, тогда поэт еще не знал, что ему "посчастливится" углубиться на территорию Турции до самого Арзрума, а это не менее 300 верст по иноземным путям-дорогам. В отличие от земель Грузни и Армении эти земли, хотя и войдут впоследствии в состав Российской империи, позднее, в 1918 г. в революционную эпоху, вновь вернуться в состав Турции. И можно с полным основанием считать, что Пушкин целых полтора месяца, с 12 июня по 28 июля, единственный раз в жизни, но все-таки находился за границей.

Во время штурма Арзрума поэт находился рядом с Паскевичем на чистом месте, когда по ним палили турецкие батареи. Так же как Грибоедов сделал это во время русско-персидской войны, Пушкин проверил свою храбрость иод обстрелом орудий. Как вспоминал М.Ф. Юзефович, "Пушкину очень хотелось побывать под ядрами неприятельских пушек и, особенно, слышать их свист. Желание его исполнилось, ядра, однако, не испугали его, несмотря на то, что одно из них упало очень близко". А однажды, сакля, в которой несколько минут до этого находился поэт, взлетела на воздух от прямого попадания в пороховой запас. Поэт, оказывавшийся каждый раз в центре грозных батальных событий, в итоге имел полное право сказать:

А. С. Пушкин на коне. Автопортрет. 1829 г.

Пушкину, не участвовавшему но молодости в баталиях 1812 г., посчастливилось принять живое участие в новых победах русского оружия, определивших будущее целого края:

Следует особо отметить: именно во время своего боевого похода Пушкин рассказывал друзьям-офицерам, что по его первоначальному замыслу Евгений Онегин должен был или погибнуть на Кавказе (опять реминисценция с судьбой Грибоедова!), или попасть в число декабристов. Вернувшись 1 августа в Тифлис и пробыв там 6 дней, поэт первым делом посетил свежую могилу Грибоедова, который был похоронен всего лишь полмесяца назад. По воспоминаниям Н.Б. Потокского, перед могилой "Александр Сергеевич преклонил колени и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слезы". Сказано скупо, но мы можем представить себе, какие чувства обуревали поэта в этот миг прощания и преклонения перед другом. По некоторым данным, Пушкин посетил могилу Грибоедова дважды, что подчеркивает его особое отношение к памяти о друге. Пушкину суждено было посещать еще не обустроенную могилу, на которой известный памятник появится намного позже, и это не могло не усиливать у поэта горестные ощущения горечи, забвения и тревоги…

Очередной загадкой является то, что и на этот раз Пушкин не упомянул о своей встрече в Тифлисе ни со вдовой Грибоедова Ниной, ни с ее отцом, поэтом и государственным деятелем А.Г. Чавчавадзе. По-видимому, эти встречи тогда все-таки состоялись, но поэт не мог упомянуть о них в 1835 г., так как Чавчавадзе с группой его единомышленников был обвинен в 1832 г. в антиправительственном заговоре, осужден и отбывал наказание.

Вернувшись в Петербург, Пушкин прочитал тенденциозные "Воспоминания о незабвенном А.С. Грибоедове" Ф.В. Булгарина, что не могло не укрепить его желания сказать свое, честное слово о Грибоедове, что он и сделал потом в своем "Путешествии". Кроме этого Пушкин еще несколько раз цитировал поэта и вспоминал о нем в своих статьях и письмах, встречался с людьми, которые его хорошо знали. Весьма любопытно, что в январе — феврале 1830 г. Пушкин общался в Петербурге с английским офицером и дипломатом Джеймсом Эдвардом Александером, долгое время жившим в Персии, встречавшимся там с Грибоедовым и написавшим книгу "Путешествие из Индии в Англию", изданную в Лондоне в 1827 г., в которой, в частности, утверждалось, что Мирза-Якуб, тот самый "зловещий евнух", сыгравший роковую роль в судьбе Грибоедова, был тесно связан с английскими резидентами в Персии. Не будет отступлением от истины утверждать, что во время этих встреч обсуждались потаенные стороны трагедии в Тегеране.

К Грибоедову, без всякого сомнения, можно отнести и вот эти слова Пушкина, которые он адресовал памяти М.Б. Барклая-де-Толли:

Поездка на Восток на время успокоила страсть Пушкина к путешествиям, но уже в конце 1829 г. он написал, по сути, программное стихотворение и для самого себя, и для многих путешественников, назвав несколько мест, которые ему хотелось бы посетить:

В этом стихотворении поэт упомянул несколько стран, куда влекли его мечты странника — Китай, Францию, а также Италию и, вероятно, Испанию. А какова была реальная подоплека этого стихотворения. Оказывается, очень и очень любопытная и вновь связанная с Востоком. Дело в том, что после возвращения с Кавказа поэт неожиданно встретился со своим старым знакомым по работе в Коллегии иностранных дел П.Л. Шилингом, человеком широкого научного кругозора, занимавшегося не только физикой, но и синологией (китаеведением). Зная китайский язык, Шиллинг изучал рукописи Древнего Китая и занимался организацией в эту страну научной экспедиции, которая должна была отправиться туда вместе с российским посольством. Он пригласил Пушкина, известного своей страстью к путешествиям, присоединиться к этому весьма трудному и опасному предприятию, поскольку Китай в ту пору был "закрытой страной" для европейцев. На интерес Пушкина к Китаю повлиял и знаменитый своими авантюристическими наклонностями Н.Я. Бичурин (в монашестве Иакинф), который в качестве начальника православной духовной миссии прожил в Китае 14 лет и написал целый ряд книг, в том числе "Описание Тибета". Пушкин не только был знаком с этими книгами, но и часто общался с Бичуриным, открывавшим поэту тайны далекого Китая и также звавшим его в намеченную экспедицию.

Из-за сложностей со сватовством к Н.Н. Гончаровой поэт находился в тот период на грани отчаяния и поэтому живо откликнулся на предложение друзей. 7 января 1830 г. он отправился на прием к Бенкендорфу, но, не застав его, написал ему письмо, в котором повторил свою старую просьбу о посещении Европы и сообщил о своем новом желании посетить Китай: "Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством".

По сути, в данном случае поэт поступал так же, как Байрон перед его женитьбой. Опасаясь отказа в сватовстве, Пушкин признавался в своем незаконченном отрывке "Участь моя решена, я женюсь…", переведенном якобы с французского, о своем твердом и навязчивом желании уехать подальше от родных просторов: "Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, — и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся, морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег — Му native land, adieu (Моя родная земля, прощай. — англ.)". Причем поэту почти неважно было, куда ехать. В том же 1830 г. в "Домике в Коломне" поэт признавался, что ему все кажется, "что в тряском беге // По мерзлой пашне мчусь я на телеге":

Однако его надеждам на новое путешествие не суждено было сбыться. 17 января он получил ответ Бенкендорфа с уведомлением, что император "не соизволил снизойти на вашу просьбу посетить заграничные страны, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того, слишком отвлечет вас от ваших занятий. Ваше желание сопровождать нашу миссию в Китай так же не может быть удовлетворено, потому что все входящие в нее лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора". Как же Николай I не хотел никуда отпускать поэта, в первую очередь в силу его сомнительной "неблагонадежности"! В марте 1830 г. он не отпустил Пушкина даже в Полтаву с Николаем Раевским. И как мог император утверждать, что путешествие в Европу "отвлечет" Пушкина от его "занятий", ведь литературное поприще, особенно для гениального поэта, в том-то и состояло, чтобы "напитываться новыми впечатлениями" и на их основе создавать новые произведения.

М. А. Цявловский в своих, к сожалению, уже забытых статьях о Пушкине приводил вообще феноменальный для темы нашего исследования факт: когда зимой 1830 г. Пушкину было отказано в посещении Европы и Китая, он ухватился за мысль проситься в Персию, поданную ему тем самым чиновником III Отделения А. А. Ивановским, который навещал Пушкина еще в 1828 г. Свидетельств факта такого прошения в документах не сохранилось, но ведь оно могло быть высказано и в устной форме, например во время одной из встреч Пушкина с Бенкендорфом. В любом случае, готовность Пушкина отправиться туда, где погиб его друг и выдающийся дипломат Грибоедов, говорит о многом: и о смелости, и о готовности жертвовать собой, и о дружеской верности великого поэта!..

Пушкину приходилось еще долго оправдываться за свою поездку в Арзрум, "за которую имел я несчастие заслужить неудовольствие начальства", как писал поэт Бенкендорфу 21 марта 1830 г. При этом он привел слова, сказанные как-то самим шефом жандармов Пушкину: "…Вы вечно на больших дорогах". Тем самым Бенкендорф как бы намекнул поэту: зачем ему ездить в далекие страны, если он и так всегда в пути и движении, хватит, мол, и этого.

Накануне свадьбы поэта, 12 февраля 1831 г., из поездки в Персию вернулся старший брат Натальи Николаевны Дмитрий Гончаров, который, будучи чиновником Министерства иностранных дел, как раз и занимался в Тавризе разбором вещей и бумаг Грибоедова. И совершенно очевидно, что он не мог не рассказывать Пушкину во время их встреч о подоплеке и реальных обстоятельствах гибели поэта-посланника. Неизвестно, привез ли Гончаров с собой в Москву что-либо памятное из грибоедовских вещей…

Между тем венчание поэта и Натальи Гончаровой прошло 18 февраля 1831 г. и было омрачено предзнаменованием, которое уж слишком явно напомнило то, которое произошло два с половиной года назад во время венчания Грибоедова с Ниной Чавчавадзе 22 августа 1828 г. в Тифлисе, когда болевший лихорадкой жених обронил обручальное кольцо и сказал, что "это дурное предзнаменование". Присутствовавшая на венчании Пушкина Е.А. Долгорукова вспоминала: "Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. "Tous les mauvais augures" ("Все плохие предзнаменования". — франц.), — сказал Пушкин, выходя из церкви". Провидение еще раз протянуло незримую ниточку сходства между судьбами двух великих поэтов, хотя одному из них до исполнения мрачного предзнаменования оставалось чуть более 5 месяцев, а другому — немногим менее 6 лет.

Начинался новый этап в жизни Пушкина, наполненный и моментами счастья, и очередными испытаниями, и различными путешествиями, которые привели поэта через преграды и сомнения ("Напрасно я бегу к сионским высотам, // Грех алчный гонится за мною по пятам…"), через духовные порывы ("Недаром темною стезей // Я проходил пустыню мира…") к очевидному выводу, ранее высказанному им не единожды:

И имел здесь в виду поэт, конечно, в целом родную землю. Скитания Пушкина в итоге укрепили его неразрывную, кровную связь с Россией и ее природой. Однако все происходившее вокруг, тягости столичной жизни и ежедневная погоня за благополучием своей семьи не могли не обострять мрачные настроения поэта, которые он гениально отразил в строках, которые звучат как явная перекличка с "Горем от ума", постоянно, как тень, сопровождавшим Пушкина в его жизненных перипетиях:

В декабре 1833 г., лишь только в продаже появилось первое издание "Горя от ума", Пушкин приобрел его, и оно заняло свое законное место в ряду "любимых друзей", как называл свои книги Пушкин. Грибоедов стал прототипом одного из персонажей неосуществленного замысла поэта — романа "Русский Пелам" (1834–1835 гг.), в котором должна была быть отражена сквозной линией так называемая "четверная" дуэль В.В. Шереметева с А.П. Завадовским и А.С. Грибоедова с А.И. Якубовичем. Называя своего героя русским Пеламом, поэт имел в виду героя романа "Пелам, или Приключения джентльмена" английского писателя Эд. Бульвер-Литтона, романа, который тоже был построен на основе путешествий. Жаль, что Пушкин не успел воплотить этот замысел в жизнь, ведь он прекрасно знал всю эту историю, и не только со слов самого Грибоедова, но и со слов "колоритного" Якубовича, с которым он также общался. Еще в ноябре 1825 г. поэт писал А.А. Бестужеву об этом знакомом: "…Не Якубович ли герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова (здесь имеется в виду сама дуэль, закончившаяся ранением поэта в мизинец. — С.Д.), хоронил Шереметева etc. — в нем много в самом деле романтизма. Жаль, что я не встретился с ним в Кабарде — поэма моя была бы еще лучше".

"Русский Пелам" так и не был написан. Причину этого сам Пушкин объяснил В.И. Далю своим "пылким духом поэта": "…Вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три, — начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу".

В январе 1835 г. Пушкин еще раз вспоминает Грибоедова в своей неопубликованной статье "Путешествие из Москвы в Петербург", где горько сетует о том, насколько изменился облик Москвы: "Горе от ума" есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова… ни Татьяны Юрьевны… Бедная Москва!.." Пушкин мог бы добавить: и нет, и не будет никогда в Москве и самого автора бессмертной комедии.

Важно, что тема путешествий, в том числе и на Восток, продолжала занимать поэта и в самые последние годы его жизни. Об этом может свидетельствовать хотя бы отрывок "Мы проводили вечер на даче…", написанный в том же 1835 г., посвященный Клеопатре и созвучный с незаконченной повестью поэта "Египетские ночи" (в этой повести, кстати, в качестве главного героя действует поэт по фамилии Чарский — почти что Чацкий!). Послушаем, какая поэзия дальних странствий звучит в описаниях Пушкиным египетских реалий древнего времени: "Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стогны утихли. Дома померкли. Дальний Форос горит уединенно в ее широкой пристани, как лампада в изголовье спящей красавицы… Порфирная колоннада, открытая с юга и севера, ожидает дуновения Эвра; но воздух недвижим — огненные языки светильников горят недвижно… море, как зеркало, лежит недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем отразили свои золоченые когти и гранитные хвосты…" Да, величайший в истории России поэт становился на склоне своих лет непревзойденным мастером прозы.

Именно Н.В. Гоголь лучше, чем кто-либо другой, понял, какую роль в творчестве Пушкина сыграл Восток. По его словам, судьба совсем не случайно "забросила" поэта туда, "где гладкая неизмерность России прерывается подоблачными горами и обвевается югом", Кавказ не только поразил Пушкина, но и "вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях". В итоге, как писал Гоголь о поэте, "в своих творениях он жарче и пламеннее там. где душа его коснулась юга. На них он невольно означил всю силу свою, и оттого произведения его, напитанные Кавказом, волею черкесской жизни и ночами Крыма, имели чудную, магическую силу…" И как это часто бывает у гениев, Пушкин, пропитавшись духом Востока, еще сильнее и ярче стал воспевать родную землю, русская струна зазвучала в его творениях более пронзительно и звонко.

И вполне закономерно, что в конце своего страннического пути Пушкин перешел от поэзии к прозе, а от прозы к истории — науке о том, как развивались дороги человеческой жизни в самых разных уголках планеты. Почти пять с половиной лет он занимался сбором материалов и написанием "Истории Петра I" — главного своего исторического исследования, сквозь призму которого он хотел не только взглянуть на поворотные моменты отечественной истории, но и понять место России в изменяющемся мире. Изучение материалов по петровской эпохе поэт продолжал до последних дней жизни. В конце декабря 1836 г. он сообщал, что "Петр Великий" отнимает у него "много времени".

А.С. Пушкин. Художник П. Соколов. 1836 г.

Подготовительный текст "Истории Петра I" чудом сохранился: эта рукопись была создана поэтом в 1835 г., затеряна в 1850-х гг., найдена потомками Пушкина только в 1917 г. в подмосковной Лопасне, а опубликована впервые лишь в 1938 г. Но, несмотря на свою незавершенность, "История" прекрасно иллюстрирует широту исторических взглядов поэта и его почти всемирный взгляд на Петровскую эпоху. Об этом может свидетельствовать хотя бы тот факт, что из общего объема рукописи в 350 книжных страниц 12 страниц Пушкин посвятил одному только Персидскому походу Петра I (1722–1723), назвав соответствующую главу "Дела персидские".

Начиная поход и стремясь восстановить торговый путь из Центральной Азии и Индии в Европу, Петр планировал выступить из Астрахани, идти берегом Каспия, захватить Дербент и Баку, дойдя до реки Куры, основать там крепость, а затем двинуться на Тифлис, чтобы оказать поддержку Грузии в борьбе с Османской империей. И этот масштабный поход, в котором на стороне России участвовало более 100 000 человек, в том числе татары, калмыки, армяне и грузины, увенчался успехом. 23 августа 1722 г. русские войска вошли в Дербент, в ноябре — в город Решт — столицу персидской провинции Гнляи, а 26 июля 1723 г. — в Баку. 12 сентября того же года в Петербурге был заключен мирный договор с Персией, согласно которому к России отошли Дербент, Баку, Решт, провинции Ширван, Гилян, Мазендаран и Астрабад.

Вмешательство в события Османской империи, войска которой летом 1723 г. вторглись в Грузию, Армению и западную часть Азербайджана, помешало Петру выполнить и освободительные задачи в Закавказье. И хотя для того, чтобы избежать новых русско-турецких войн, Россия вынуждена была вернуть Персии все ее прикаспийские области, согласно Рештскому договору (1732) и Гянджинскому трактату (1735), победы Петра на Востоке были очевидны, и мимо них не мог пройти Пушкин, который, как мы знаем, интересовался темой Персии долгие годы.

Чем же интересным оказалось исследование Пушкиным в зените своей творческой зрелости Персидского похода, который, по сути, был ярким столкновением новой петровской России и Востока? Прежде всего тем, что Пушкин зримо показал нравы, обычаи и особенности устройства власти в соседствовавших с Россией восточных племенах и в самой Персии. "Гусейн-шах в то время тиранствовал, преданный своим евнухам, изнеможенный вином и харемом, — начал он главу. — Бунты кипели около него. В поминутных мятежах истребился род Софиев (Сефевидов, согласно современному написанию. — СД.)", а "на отдаленных границах Персии, близ Индии, кочевал дикий и воинственный народ: авганцы, происшедшие из Ширвана, близ Каспийского моря". Пушкин описал здесь ситуацию с вторжением в Персию афганцев, которые взяли Исфахан в 1722 г. и возвели на престол своего вождя Махмуд-хана.

Пушкин привел в своем труде много примеров жестокости, дикости и стремлений к новым захватам и грабежам, которые демонстрировали восточные правители. Так, по приказу Гусейн-шаха был заключен в темницу и ослеплен его любимый сын Мирза-Зефи, по повелению Махмуд-хана были изрублены присланные к нему для переговоров есаул и три казака, а "Дауд-бек и Сурхай разграбили Ширванскую область и Кубу и осадили Шамаху… шамаханского хана убили, также всех индийских, персидских и русских купцов (последних 300 человек)".

Думается, что, разбираясь во всех этих примерах, Пушкин не мог не сравнивать обстановку в Персии во время петровского похода с той, которую пришлось испытать на себе Грибоедову, павшему в результате коварного заговора. При этом поэт проявил заметный интерес к действиям таких же российских дипломатов, как и Грибоедов (в частности, смелого и деятельного русского консула в Исфахане Семена Аврамова), которые, рискуя жизнями, отстаивали на Востоке интересы России. Подчеркнем, что Пушкин примерно в одно и то же время писал "Путешествие в Арзрум" и "Историю Петра I", и параллели в судьбе Грибоедова с событиями столетней давности не могли не интриговать поэта.

Не приукрашивая действия Петра, Пушкин, тем не менее, показал на контрасте с действиями восточных правителей, что царь вел себя совеем иначе: например, он накалывал своему союзнику Вахтангу из Грузии, чтобы тот, "когда пойдет на соединение, то бы заказал под смертною казнию не грабить, не разорять, не обижать… Хлеб и скот брать не иначе, как через комиссаров…". Поэт привел немало примеров истинного героизма русских солдат и офицеров, в том числе самого Петра, которые преследовали на Востоке и освободительные цели спасения угнетенных народов. Показательны слова, сказанные царем военачальнику Шипову, когда тот спросил об одном военном задании: "Довольно ли двух батальонов?" Петр отвечал: "Стенька Разин с 500 казаков их не боялся (персиян), а у тебя два батальона регулярного войска".

Весь накопленный Пушкиным "персидский материал" со множеством удивительных историй и судеб, выявлял, как он сам утверждал, серьезные "основания для восточного романа", который поэт мечтал написать. По судьба отпустила ему тогда слишком мало времени. В последний год жизни настроения поэта менялись, и он уже не так истово рвался в дорогу, особенно учитывая его семейные дела. Но он до конца оставался верен Музе странствий, помня о своих былых путешествиях. Под конец жизни не утерял поэт и интереса к истории. Обращаясь к Ювеналу, он писал тогда: "Ты к мощной древности опять меня манишь…" Поэт в этот период лишь окончательно менял вектор своих устремлений. Вот как гениально он высказал эти настроения в своих стихах:

В этих словах чувствуется неприкрытая тяга поэта к родной земле (заметим, не к столицам, а к русской деревне и усадьбе). Между тем мечты о новых путешествиях, в том числе дальних, вовсе не оставили поэта. Больше того, за полгода до смерти, в 1836 г. в стихотворении "Из Пиндемонти" поэт вообще поставил путешествия и познание культурных творений, наряду с независимостью и свободой поэта, выше каких-либо других ценностей бытия:

Последнее, почти удивительное совпадение судеб двух великих поэтов, связано с датами их смерти: Грибоедов погиб днем (точное время неизвестно) 30 января 1829 г., а Пушкин умер в 14.45 29 января 1837 г. (разница в сутки на календаре годовых дат). И такое совпадение бросилось в глаза многим современникам поэтов. А.А. Бестужев-Марлинский, за которого заступался Грибоедов перед Паскевичем, писал брагу Павлу из Тифлиса 23 февраля 1837 г., сразу после трагедии: "Меня глубоко огорчила трагическая смерть Пушкина… Я не смыкал глаз всю ночь, а на заре я уж ехал но скверной дороге в монастырь св. Давида, который ты знаешь. Приехав туда, я зову священника и прошу его отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой ногами толпы, без камня, без надписи. Я плакал тогда горькими слезами, как плачу теперь, над другом, над товарищем по оружию, над самим собой. И когда священник произнес слова: "за убиенных боляр Александра и Александра", я задыхался от рыданий — эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предсказанием… Да, я чувствую это, моя смерть тоже будет насильственной, необычной и близкой".

Так и случилось: Бестужев погиб в бою с горцами при высадке на мыс Адлер через три с половиной месяца после написания этих строк, 7 июня 1837 г. Тело его так и не было найдено. Эпоха новых войн и потрясений продолжала забирать свою дань жизнями русских поэтов, предсказания которых сбывались со зловещей частотой.

Но вот что удивительно и потрясающе: за три дня до отплытия в море в Сухуме на обеде у главноуправляющего в Грузии генерала барона Г.В. Розена Бестужев познакомился с молодым поэтом, мусульманином из нухинских жителей (Азербайджан) Мирзой-Фатали Ахундовым, служившим при канцелярии переводчиком с восточных языков (как когда-то Грибоедов!) и написавшим на персидском языке поэму "На смерть Пушкина". Бестужев вызвался перевести ее с помощью автора на русский язык и успел сделать это накануне гибели. В итоге в мартовской книжке журнала "Московский наблюдатель" за 1837 г. была опубликована поэма, в которой впервые была оценена роль наследия Пушкина для восточного мира. В редакционной статье поэма была названа "прекрасным цветком, брошенным рукою персидского поэта на могилу Пушкина", цветком, сохранившим то "впечатление, которое Певец Кавказа и Бахчисарая произвел на молодого Поэта Востока".

Пожалуй, Пушкин воспел своим поэтическим гением Восток так, как это никто не делал до него из числа европейцев, и этот творческий порыв был действительно высоко оценен лучшими представителями восточной культуры. Ахундов не зря включил в свою поэму вот эти восторженные строки о поэте:

(Пер. П.Г. Антокольского)

В конце своего жизненного пути Пушкин так и не успел снова отдать дань своему товарищу-поэту Грибоедову, когда не смог осуществить замысел романа "Русский Пелам". Но он внимательно прочитал роман Фадея Булгарина "Памятные записки титулярного советника Чухина, или Простая история обыкновенной жизни" (СПб., 1835), в котором в образе Световидова был выведен именно Грибоедов, "истинный гений", человек, который "был рожден быть или Наполеоном или Магометом". Внутренняя полемика с этим романом, без сомнения, видна в интерпретации образа Грибоедова в пушкинском "Путешествии в Арзрум". А еще одним примером внимания Пушкина к памяти о Грибоедове стал его интерес к роману "Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия", принадлежавшему перу приятельницы Грибоедова В.С. Миклашевич, которую тот любил как "родную мать". Перед отъездом в Персию в 1828 г. Грибоедов успел даже прочитать первые главы этого романа и просил Варвару Семеновну закончить его, что она и сделала в 1836 г.

Пушкин же с увлечением прочитал весь роман, в котором в образе Валерия Рузина предстали основные вехи жизни Грибоедова: и тайна его рождения, и офицерская служба, и причуды его светских и авантюрных приключений, и дуэль "из-за женщины", и любовь к музыке, и арест, и пребывание в тюрьме, и чудесное освобождение. Как вспоминал друг Грибоедова А.Л. Жандр, "Пушкин узнал от меня о существовании романа и приехал к нам просить эту книгу. Вот его суждение, переданное мне, независимо от того, что он говорил сочинительнице. По прочтении первой части он сказал мне, что почти не выпускал книгу из рук, пока не прочел. "Как это увлекательно, — говорил он… Удивляюсь как всё… у нее прекрасно разъяснилось, и интерес всей книги до конца увлекателен. Старайтесь издать книгу скорее, а я напишу к нескольким главам эпиграфы’’". Жаль, что при жизни Пушкина увидели светлишь первые главы романа ("Сын Отечества, 1831, т. 19), а полностью он был напечатан, да и то с цензурными изъятиями, только через 30 лет…

И как знаменательно, что упокоится навеки и Пушкину, Грибоедову, как совсем немногим из русских поэтов, суждено было в монастырях, под сенью православных храмов, и что особенно удивительно — именно на Святых горах — одному на Мтацминде (Святой горе по-грузински), а другому в Святогорском монастыре на Псковщине. (Напомню, что еще одна Святая гора — Афон была и остается для православного мира светочем веры и стойкости монашества.) Пушкин и приобрел то место для своей будущей могилы в апреле 1836 г., сразу после похорон матери и совсем через небольшое время после завершения им "Путешествия в Арзрум".

Святогорский монастырь. Литография. 1837 г.

Вообще "дух Пушкина" нигде не ощущается так, как в Михайловском. Удивительно, но в этом месте крепкая связь, которая протянулась между судьбами Пушкина и Грибоедова, проявляется особо. Начать с того, что первый приезд поэта в Михайловское состоялся в июле 1817 г. сразу же после зачисления его в Коллегию иностранных дел почти одновременно с Грибоедовым. А счастливейший день в ссыльной жизни Пушкина пришелся на 11 января 1825 г., когда к поэту в гости заехал его друг И.И. Пущин, привез ему список "Горе от ума" и Пушкин прочел его вслух. Последнее посещение Михайловского в апреле 1836 г. было связано с похоронами матери, когда поэт заказал себе место в Святогорском монастыре рядом с церковью над "крутым обрывом", пояснив, что "ближе к милому пределу мне все б хотелось почивать". И, конечно, он не мог не вспоминать при этом могилу Грибоедова над "крутым обрывом" Мтацминды.

А уже через 10 месяцев тело самого Пушкина, закупоренное "в засмоленном гробе", везли тайно в Михайловское. И не напоминают ли встречу Пушкина с арбой, на которой везли "Грибоеда", вот эти слова очевидца А.В. Никитенко, увидевшего неподалеку от Петербурга "простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы… скакать дальше с гробом. — Что это такое? — спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян. — А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит…".

Уже за пределами жизненных путей между двумя гениями русской поэзии протянулась еще одна крепкая связующая нить, которую не дано разорвать ни времени, ни злым ветрам истории…

ГРИБОЕДОВ И ЛЕРМОНТОВ

Юный Лермонтов относил начало своей поэтической деятельности к 1828 г., когда Грибоедов еще только завершал свой жизненный путь, и показательно, что первыми поэмами, написанными Лермонтовым в этом году, стали поэмы "Черкесы" и "Кавказский пленник", которые были навеяны его ранними посещениями Кавказа. Поэт тогда просто рвался в кавказские края, видя себя в постоянных схватках и сражениях, вероятно, олицетворяя себя с находившимся там "в боях и службе" Грибоедовым и тем самым предвосхищая свою судьбу:

Именно в тумане странствий видел поэт смутные очертания далекого счастья, признаваясь, что когда он путешествует, общаясь с природой,

Поэт даже услышал однажды пророческий голос с небес:

Нет никакого сомнения, что немалую роль в стремлении Лермонтова на Восток сыграло его увлечение творчеством и жизненными странствиями Александра Грибоедова — кумира поэта с тех пор, когда он впервые прочитал "Горе от ума" в одном из ходивших по рукам списках. И совсем не случайно в 1835 г., почти одновременно с написанием Пушкиным его "Путешествия в Арзрум", только что одевший гусарский мундир Лермонтов, обстоятельно изучивший свет Петербурга, приступил к написанию драмы "Маскарад", пожалуй, наиболее близкой к комедии "Горе от ума" во всей русской литературе. И дело здесь не только в блистательном описании поэтом светского общества, в изображении главного героя, противостоящего свету, в одних и тех же прототипах действующих лиц драмы. Главное заключалось в совпадении особенностей стиха, стиля и даже духа этих произведений, а также в повторении "Маскарадом" той же "непечатной" (при жизни автора) судьбы, что и у комедии Грибоедова. Вот что писал о "Маскараде" Лермонтова поэт и камергер А.Н. Муравьев: "Пришло ему на мысль написать комедию вроде "Горе от ума", резкую критику на современные нравы, хотя и далеко не в уровень с бессмертным творением Грибоедова. Лермонтову хотелось видеть ее на сцене, но строгая цензура Третьего отделения не могла ее пропустить".

М.Ю. Лермонтов. Автопортрет. Акварель. 1837–1838 гг.

По сути, уже в "Маскараде" Лермонтов выступил серьезным литературным наследником Грибоедова. В образе созданного им Арбенина в литературу вновь вернулся Чацкий, вернулся "злым умником", конфликтующим со всем светом. На страницах драмы заиграла также яркими красками афористичность поэтического слога, хотя и не такая безграничная, как у старшего товарища Лермонтова по писательскому кругу. Процитируем лишь несколько фраз из драмы Лермонтова и еще раз убедимся, что они могли с легкостью попасть и в "Горе от ума": "Жизнь банк, рок мечет, я играю // И правила игры я к людям применяю…"; "Не нужно ль денег, князь… я тотчас помогу; /7 Проценты вздорные… а ждать сто лет могу", "Он из полка был выгнан за дуэль // Или за то, что не был на дуэли"; "Диана в обществе… Венера в маскараде". Конечно, как лирический поэт Лермонтов был намного сильнее Грибоедова, который, в свою очередь, был непревзойденным драматургом, но их сближает как близость творческих порывов, так и схожесть "страннической судьбы" того и другого, "первооткрывателя" и его "наследника".

А судьба как будто специально вела Лермонтова но стопам Грибоедова. За его дерзкое стихотворение на смерть Пушкина поэта отправляют в ссылку на Кавказ, поступив с ним, как в русской сказке: "щуку бросили в воду". Прощаясь в конце февраля 1837 г. со своим другом С.А. Раевским перед отъездом на Кавказ, Лермонтов писал: "Прощай, мой друг. Я буду тебе писать про страну чудес — Восток. Меня утешают слова Наполеона: Le grands noms се font a L'Orient (Великие имена делаются на Востоке)". Поэт уже видит себя в нижегородской драгунской форме — папаха, бурка, военный сюртук с газырями на груди, сабля на ремне через плечо, в горах и в Тифлисе, где он посетит могилу Грибоедова, встретится с его вдовой Ниной Чавчавадзе, а потом обязательно пройдет тем же путем, который Пушкин описал в своем "Путешествии в Арзрум".

И почти все из задуманного Лермонтовым ему на Кавказе удалось, да еще с очень важным сюрпризом: во Владикавказе он встретил лишь недавно прибывшего из Сибири, разжалованного в солдаты декабриста А.И. Одоевского (1802–1839), который был одним из самых близких друзей Грибоедова. Некоторое время они даже жили вместе на квартире Одоевского в Петербурге. "Он звал меня братом, — рассказывал Одоевский Лермонтову. — Не хотел расставаться со мной и уговаривал ехать с ним в Персию. На каторге до меня доходили слухи, что он за меня хлопочет… В Читинском остроге узнал я о смерти Грибоедова в Тегеране". Одоевский очень радовался, что сможет вскоре поклониться могиле поэта и дипломата, исполнив свою мечту, высказанную ещё в Чите:

И первым делом, приехав в Тифлис, Лермонтов и Одоевский отправились в монастырь Святого Давида на склоне горы Мтацминда, где располагался гроте могилой Грибоедова. Друзья преклонили свои колени, и Лермонтов снова задумался о том, какую завидную участь пережил Грибоедов, погибший геройски, с саблей в руке, сражаясь с яростной толпой и выполняя свой долг. А теперь он лежит здесь в горах, над восточным городом, где живет преданная и любящая его вдова — дочь Востока. Ей ещё только двадцать пять лет. хотя Грибоедов погиб уже восемь лет назад. И скоро ее можно будет увидеть.

Тифлис. М.Ю. Лермонтов. 1837 г.

Друзья в тот же день посетили дом Чавчавадзе, где были приняты по-родственному и где были потрясены красотой и одновременно неизгладимой печалью Нины. Потом они бывали в гостях у Чавчавадзе ежедневно, Лермонтов чуть не увлекся сестрой Нины Екатериной, постоянно делал зарисовки в разных местах Тифлиса, еще и еще раз размышляя над судьбой Грибоедова.

Любопытно узнать, что троюродной теткой Лермонтова но матери — Арсеньевой — была та самая Прасковья Николаевна Ахвердова, которая являлась фактически воспитательницей Нины Чавчавадзе. Учитывая это, совершенно понятно, почему Лермонтов был так тепло принят в доме Чавчавадзе. В этой связи довольно обоснованным можно считать предположение, что Лермонтов мог познакомиться с Ниной еще в детские годы, в 1820 и 1825 гг., когда он приезжал на Кавказ и, вероятнее всего, не мог не посещать свою родственницу. На этой почве в литературе (и даже современных романах) встречается смелое утверждение, что Лермонтов с самых юных лет любил Нину Чавчавадзе, посвящал ей стихи (например, стихотворение "К Нино") и сохранил это чувство до последних дней своей жизни. Не будем обсуждать эту спорную тему, отметим лишь, что причудливые нити судьбы могут порой неожиданно связывать даже самых великих личностей, какими, бесспорно, были Лермонтов и Грибоедов…

Именно в тот период в Тифлисе у поэта родился не осуществленный замысел написать роман о жизни Грибоедова, он расспрашивал о нем всех, кто его знал, и начал мечтать о том, как, выйдя в отставку, обязательно посетит Персию, увидит Тегеран, выучит персидский и арабский языки, а может быть, и сможет даже побывать в Мекке. В стихотворении "Спор", перечисляя прелести Востока словами "спорящего" с Шат-горой Казбека, Лермонтов написал:

Типы Кавказа. Литография по рисунку Гагарина

Вообще одним из самых загадочных периодов пребывания Лермонтова на Кавказе являются именно летне-осенние месяцы 1837 г., когда поэт, начав службу в Нижегородском драгунском полку в Караагаче близ Цинандали, "находился в беспрерывном странствовании, то на перекладных, то верхом". Как писал поэт, он "изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами…". Ираклий Андроников посвятил несколько лет разгадкам этих странствий поэта, отразив их в книге "Лермонтов. Исследования и находки": какие впечатления и легенды повлияли на написание поэтом "Демона" и "Мцыри", какие древние места посетил он в пути, что и где успел зарисовать, встречался ли с Ниной Чавчавадзе и ее отцом в Тифлисе, посещал ли их имение в Цинандали, с кем из декабристов общался, где конкретно побывал в Азербайджане — в Нухе или Шуше, участвовал ли тогда в боевых действиях?

И как прав оказался Лермонтов, когда год спустя после своего посещения Кавказа он писал Раевскому: "…Если поедешь на Кавказ — вернешься поэтом…"

Самое знаменательное, что истинным шедевром "страннической литературы" является главное произведение Лермонтова — "Герой нашего времени". Фактически, это записки странника Печорина, "странника по казенной надобности". Таким же странником был и сам Лермонтов, таким же "противувольным" путешественником был Грибоедов. И талантов у них хватало не только на поэзию и скитания: если Грибоедов слыл прекрасным пианистом-импровизатором и композитором, оставившим после себя несколько вальсов, то Лермонтов был прекрасным художником и рисовальщиком, умевшим несколькими штрихами отобразить сцены повседневной жизни.

В августе 1839 г. Лермонтов узнал о тяжелой утрате: от лихорадки во время экспедиции против горцев умер А.И. Одоевский. Кавказ забирал и забирал, как жестокую дань, всё новые и новые жизни поэтов, как он сделал это не так давно, в 1837 г., с А.А. Бестужевым-Марлинским, декабристом, переведенным в 1829 г. с каторга на Кавказ рядовым и погибшим уже в офицерском звании при занятии мыса Адлер. Лермонтов тут же откликнулся на гибель друга стихотворением "Памяти А.И. Одоевского":

Поэт писал об Одоевском, но как будто бы имел в виду также и Грибоедова:

А ведь самому Лермонтову оставалось жить менее двух лет, и ему тоже Кавказ уже уготовил коварные сети…

Страннический путь по воле обстоятельств вел Лермонтова, как и Грибоедова, к заключительному трагическому аккорду. 3 мая 1840 г. после дуэли с сыном французского посла Эрнестом де Барантом поручик Лермонтов выехал в новую ссылку на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. Сначала за участие в этой дуэли, хотя поэт стрелял в воздух, его, по предложению А.Х. Бенкендорфа, хотели, лишив чинов и дворянства, "записать в рядовые": сочувствие верхов, конечно же, было на стороне заносчивого иностранца (Лермонтов, находясь после дуэли на гаупвахте, сказал дежурному офицеру: "Я ненавижу этих искателей приключений… — эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети"). Но по решению императора поэт был послан в одну из самых "горячих точек" Кавказа с сохранением чина, хотя гвардейские офицеры при переводе в армейские полки получали обычно повышение на два чина. Накануне отъезда свои настроения "изгнанника" и "странника поневоле" поэт выразил в следующих строках:

В эти дни А.С. Хомяков сожалел о таком повороте в судьбе поэта: "Боюсь не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор". Но срок поэта еще не пришел, наоборот, его ждал жизненный триумф и подвиг: как штабной офицер при командующем генерал-адъютанте П.Х. Грабе, он выступил "в Чечню брать пророка Шамиля", который к лету 1840 г. сосредоточил вокруг себя внушительные силы, взяв несколько русских крепостей. В составе отряда генерала А.В. Галафеева поэт с героическим порывом участвовал в целом ряде стычек с горцами, a 11 июля 1840 г. принял самое деятельное участие в большом сражении у речки Валерик, в ходе которого погибло более 70 русских солдат и офицеров.

Поэт командовал тогда "летучей сотней" отважных охотников, отрядом "особого назначения", находясь на острие атаки. Как докладывалось затем при представлении поэта к награде, поручик Лермонтов "несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы". И еще раз докладывалось позже: "…Всюду поручик Лермонтов везде первым подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы". Потом бои продолжались, и лермонтовский отряд, наводивший страх на чеченцев, был назван ими "черной сотней". Поэт при этом, как вспоминали очевидцы, "умел привязать к себе друзей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода". Лермонтов перестал бриться и уже после возвращения в станицу Грозная из-за обострившегося ревматизма был отправлен на лечение в Пятигорск, откуда вскоре направился в новые опасные походы.

"Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые не показались бы приторными, — сообщал он в письме А. Лопухину и добавлял: — Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижала…" Кавказское командование представляло Лермонтова и к ордену Станислава 2-й степени, и к золотой сабле с надписью "За храбрость". "Во всю экспедицию в Малой Чечне поручик Лермонтов командовал охотниками, набранными из всей кавалерии, и командовал отлично во всех отношениях, всегда первый на коне и последний на отдыхе", — сообщалось тогда в Петербург, но оттуда приходили лишь распоряжения отказать в наградах. Получалось, что и Лермонтову суждено было пережить жестокое и обидное непризнание его геройских заслуг, как это произошло до этого с Грибоедовым после смерти.

Эпизод сражения при Валерике. Акварель М.Ю. Лермонтова и Г.Г. Гагарина. 1840 г.

Лишь в начале 1841 г. поэт в качестве поощрения за свое геройство, прежде всего хлопотами В.А. Жуковского, получил по приказу Николая I отпуск, но совсем ненадолго. Уже 9 мая того же года он прибыл в Ставрополь. И как знаменательно, что перед самым отъездом из Петербурга, 12 апреля 1841 г., у поэта состоялся долгий сердечный разговор с Натальей Николаевной Пушкиной. "Прощание их было самое задушевное", — вспоминал П.А. Плетнёв.

Кавказ с помощью дуэлянта все-таки забрал к себе еще одну поэтическую душу, как дань за то очарование, которое он дарил Лермонтову. И "земной странник" продолжил свой путь уже "в надзвездные края", к "бегущим кометам", в тот запредельный мир, который он описал, пожалуй, первым в русской поэзии и к которому стремился незадолго до трагической дуэли:

Сбылось горькое предвидение и самого поэта, и многих его друзей. Он ушел в "небесные дали", туда, где давно искал себе родину. Поэт и критик С.А. Андреевский откровенно сказал об этой страсти Лермонтова: "Нет другого поэта, который бы так явно считал небо своей родиной и землю — своим изгнанием… Никто так прямо не говорил с небесным сводом, как Лермонтов, никто с таким величием не созерцал эту глубокую бездну". А Велимир Хлебников вообще назвал поэта "сыном земли с глазами неба".

Всего лишь за 15 лет — короткий миг по меркам истории — Россия безвременно, жестоко и предательски потеряла самых ярких своих гениев — Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, да в придачу еще и такие поэтические таланты, которым где угодно в мире была бы уготована слава, как К.Ф. Рылеев (1826), А.А. Дельвиг (1831), А.А. Бестужев-Марлинский (1837), А.И. Полежаев (1838) и А.И. Одоевский (1839). "Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает ее лучших сыновей: в ее поэтах", — записал в свой дневник через несколько дней после гибели Лермонтова Ю.Ф. Самарин. Месяцем позже он же заметил: "Эта смерть, вслед за гибелью Пушкина, Грибоедова и многих других, наводит на самые грустные размышления". Эти размышления об "одиночных" выстрелах в русскую культуру продолжали П.А. Вяземский ("В нашу поэзию стреляют удачнее, нежели в Луи Филиппа…") и друг Пушкина поэт В.К. Кюхельбекер, которому суждено было провести в тюрьме и на поселении в Сибири более 20 лет:

А.И. Герцен, вынужденный прожить 23 года в эмиграции, думал о том же самом: "Ужасный, скорбный удел ожидает в России всякого, кто поднимет голову выше уровня, начертанного императорским скипетром, — будь то поэт, гражданин, мыслитель. Всех их уводит в могилу неодолимый рок…" Во второй раз этот же самый "неодолимый рок" вырвал из жизни всего лишь за 20 лет новых "страдальцев русской поэзии", ушедших из жизни или насильственно, или под "топором недугов и катаклизмов" — А. Блока (1921), Н.С. Гумилева (1921), В. Хлебникова (1922), А. Ширяевца (1924), С.А. Есенина (1925), Ф. Сологуба (1927), В.В. Маяковского (1930), О.Э. Мандельштама (1938), П.В. Орешина (1938), М.И. Цветаеву (1941)…

Лермонтов так и не исполнил свое намерение написать роман о Грибоедове, его будущие планы, в пересказе разных лиц, были весьма разнообразными, имея связь с "кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране". Лермонтов — такой же "странник русского слова", как и министр-поэт, — бесстрашно шел путями своей судьбы до самого предела. По словам Белинского, в последние годы жизни "уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать трилогию, три романа, из трех эпох русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющих между собой связь и некоторое единство". И не приходиться сомневаться, что, если бы этот замысел был осуществлен, одним из героев трилогии, связывавшем разные эпохи, стал бы именно Грибоедов. Для этого утверждения есть очень весомые основания, которые подтверждаются явными намеками, зашифрованными поэтом в главном своем детище.

Смерть полковника Верховского. Иллюстрация М.Ю. Лермонтова к повести А.А. Бестужева-Марлинского "Аммалат-Бек"

Почти в завершающих строках "Героя нашего времени" Печорин таким образом выразил основное отличие странника, отделяющего его от обычных людей (со скрытой отсылкой к образу Чацкого): "Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив; что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает". Вот так же смело шли вперед и Грибоедов, и Пушкин, и Лермонтов. А чем же кончил свой путь "странник Печорин"? "Журнал Печорина", а иначе, его дневники, начинаются следующим весьма знаменательным предуведомлением публикатора этих дневников: "Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер". Далее публикатор, а по сути, сам Лермонтов, написал: "Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам".

Ах, хоть бы одним глазком заглянуть в "толстую тетрадь" Печорина. Что же он делал в Персии, где и в каких городах странствовал по "персидскому миру", что увидел гам и пережил, нашел ли он на Востоке свою любовь и вдохновение, не свела ли судьба его, наследника "персидского странника", с самим Грибоедовым, когда и почему, наконец, Печорин умер? Эти вопросы так и останутся тайной лермонтовского гения…

ПОД ВЛИЯНИЕМ ГРИБОЕДОВА: ОТ ДЕРЖАВИНА ДО ЕСЕНИНА

Так получилось, что подвиг Грибоедова и его "жизненный вектор" в сторону Востока и Персии, оказал огромное влияние на многих русских поэтов, которые не только бредили Ираном, желая посетить эту страну, но и не раз отдавали дань памяти великому поэту и дипломату. "Персидский магнит" притягивал к себе не только русских поэтов "самой высшей пробы", его притяжение включало в свою орбиту, по крайней мере, с начала XIX века по 20-е гг. XX века, почти весь поэтический мир России, и не важно, суждено ли было тому или иному поэту побывать в Персии, или "персидская струна" вдруг начинала звучать в его творчестве как будто сама по себе.

Г.Р. Державин. Художник В. Боровиковский

За 100 лет, которые вобрали в себя и Золотой, и Серебряный века русской поэзии, трудно найти даже одного поэта, который хотя бы косвенно, хотя бы мельком не коснулся "иранской темы", будь то подражание персидским лирикам, переводы их творений или просто восточные напевы в собственных стихах. Достаточно перечислить здесь имена Г.Р. Державина, Ф.И. Тютчева, А.А. Шишкова, А.Ф. Вельтмана, А.Н. Майкова, А.К. Толстого, И.А. Бунина, Н.С. Гумилева, Вячеслава Иванова, Юрия Терапиано, Константина Бальмонта, Сергея Городецкого и Велимира Хлебникова (подробнее о теме "Русские поэты и Персия" смотри в книге автора: Дмитриев С. Персидские напевы. От Грибоедова и Пушкина до Есенина и XXI века". М.: Вече, 2014).

В К. Кюхельбекер. Гравюра И. Матюшина. 1880-е г.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805–1827) даже собирался, подобно А.С. Грибоедову, отправиться послом в Персию и там "на свободе петь с восточными соловьями". Тем более что он, как и Грибоедов, служил некоторое время в Азиатском департаменте Коллегии иностранных дел. Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797–1846), понимая важность освоения опыта чужих культур, писал в своей статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие": "При основательнейших познаниях и большем, нежели теперь, трудолюбии наших писателей Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фирдоуси, Гафиз, Саади, Джами ждут русских читателей". Кюхельбекер был очень близок с Грибоедовым и часто беседовал с ним в Тифлисе о персидской поэзии. Поэт посвятил своему другу неоконченную поэму "Уже взыграл Зефир прохладный…", датируемую 1822–1823 гг. В ней он, в частности, упоминал героинь поэм Джами "Юзуф и Зулейка" и Низами Гянджеви "Хосроф и Ширин" — Зулейка, Мириам и Ширин.

Любопытно, что Андрей Николаевич Муравьев (1806–1874) — русский литератор, путешественник и религиозный деятель был хорошим знакомым А.С. Грибоедова. Они повстречались в Крыму в 1825 г. и несколько раз подолгу общались. Позже Муравьев утверждал: "Многим обязан я Грибоедову…". И, вероятнее всего, именно тот повлиял на будущие паломнические путешествия Муравьева именно по направлению на восток, где поэт вдохновлялся вот такими строками:

К Востоку обращал свой взор и русский лирик Яков Петрович Полонский (1819–1898), служивший несколько лет в Тифлисе, написавший драматическую поэму "Магомет", цикл стихов на исламские мотивы, а также поэму "Н.А. Грибоедова" о любви Нины Чавчавадзе и Александра Грибоедова. Особо следует упомянуть о Платоне Григорьевиче Ободовском (1803–1861) — писателе, педагоге, драматурге и путешественнике, почти совсем забытом в наше время. Однако он еще в 1825 г… задолго до многих других поэтов, затронул "восточную тему" в своем "Персидском романсе":

А в "Отрывках" из персидской повести "Орсан и Лейла" поэт вспомнил и об Исфахане, и о дворце персидского шаха, и о "райских вратах":

Поэт Лукьян Андреевич Якубович (1805–1839) — один из ярких представителей ориенталистской струи в русской поэзии, написавший много стихов о Кавказе, так же как и Ободовский или Полонский, обращался к Корану и "улетал" в своих мечтах в Персию. Ему принадлежит настоящий гимн стране великой истории и поэзии под названием "Иран", где упокоился Грибоедов:

В том же ряду поклонников Востока следует назвать и Василия Андреевича Жуковского (1783–1852) — "первого романтика" в русской поэзии, чья звезда блистала еще в допушкинский период. Его стихотворная повесть "Пери и ангел", которая была написана поэтом в 1821 г., представляла собой перевод второй части "Рай и Пери" из поэмы Т. Мура "Лалла Рук". Как объяснил Жуковский, "Пери — воображаемые существа, ниже ангелов, но превосходнее людей", которые "не живут на небе, но в цветах радуги… и подвержены общей участи смертных". В своей повести он воспроизвел многие пестрые приметы восточной жизни, вспоминая и Персию. "Я знаю тайны Хильминара…" — так писал он о развалинах Персеполя — древней столицы этой страны.

В.А. Жуковский. Художник О.А. Кипренский

А в 1846–1847 гг. поэт написал, как он сам это обозначил, "Персидскую повесть, заимствованную из царственной книги Ирана (Шах-наме)" под названием "Рустем и Зораб" с подзаголовком в оглавлении "Вольное подражание Рюккерту". Эта поэма представляла собой переложение перевода немецким поэтом Фридрихом Рюккертом (1838) одного из эпизодов поэмы "Шах-наме" (или "Шахнаме") великого персидского поэта Фирдоуси. "Шах-наме" или "Книга царей" — это грандиозная эпопея иранской истории, основанная на народных преданиях и письменных источниках. В ней рассказывается о сменявших друг друга династиях, о царях и богатырях, о различных иранских народах. В качестве главной в поэме проходит тема борьбы иранцев против туранцев, воинственных племен, живших на северо-востоке от Ирана, что олицетворяло свойственное учению зороастризма понимание извечной борьбы двух начал — добра и зла, света и тьмы, Ормузда и Ахримана.

Персия еще не раз упоминалась в творениях поэта. Процитируем лишь отрывок из его стихотворения "Бородинская годовщина" (1839), доказывающий, что он внимательно следил за битвами на Востоке и схваткой с Персией, в которой сложил свою голову Грибоедов (кстати, поэты прекрасно знали друг друга и даже собирались в 1828 г. вместе отправиться в путешествие в Париж):

"Северным Аяксом" поэт называл Паскевича, и не случайно он упомянул об Арзеруме — месте странствий Пушкина. Немаловажно, что любовь Жуковского к истории Востока сочеталась у него с тягой в этот мир в качестве путешественника.

Однако самый яркий пример "духовного и жизненного порыва" в Персию по следам Грибоедова проявил уже совсем в другую эпоху Сергей Александрович Есенин (1895–1925). (Кстати, он родился ровно через 100 лет после Грибоедова и как бы получил от него трагическую эстафету яркой поэтической судьбы.) Несколько раз побывав на Кавказе в 1924–1925 гг., поэт ехал туда не просто для отдыха и новых впечатлений, а. как он сам признавался, для того, чтобы вступить в своеобразную поэтическую перекличку с великими русскими поэтами, находившими на Кавказе новые творческие силы. В стихотворении "На Кавказе" (сентябрь 1924 г.) он так прямо и написал:

Поэту так и не суждено было попасть в Персию, хотя он несколько раз порывался уехать туда и даже пытался купить билет на самолет до Тегерана. Так получилось, что в пригородном к Баку поселке на северном побережье Апшеронского полуострова Мардакянах Есенину выпало ощутить себя словно бы в Персии. Не увидев в своей жизни ни Тегерана, ни Исфахана, ни Шираза, ни иранских горных дорог, Есении сумел с помощью своего поэтического гения проникнуть в саму сердцевину персидского мира и отразить его пестрые приметы в непревзойденном цикле стихов "Персидские мотивы", пожалуй, лучшем из того, что он создал в последние годы своей жизни. А и нужно-то было поэту всего лишь поддержка и добродушие пригласивших его людей, внешние атрибуты восточной экзотики, общение с местными жителями и деятелями культуры, чтение персидской лирики и присутствие рядом заботливой супруги — Софьи Толстой… И стихи полились как живая вода из благодатного восточного кувшина. Ах, какие новые шедевры родились бы под пером Есенина, если бы он все-таки ступил на персидскую землю!

Портрет С А. Есенина. Художник В. Радаман

Внутри Дома-музея С.А. Есенина в Мардакянах, где поэт создавал свой цикл "Персидски емотивы"

И, конечно, Есенин написал свои "Персидские мотивы", в том числе, и в память о Грибоедове, который первым среди русских поэтов не только посетил Персию, но и нашел там "героическую гибель".