Григорий Распутин. Авантюрист или святой старец

Глава III. «Исчадие ада» выводят на арену

Предметом оживленных разговоров в светских и политических салонах Петербурга Распутин становится с конца 1909 года. 17 января 1910 года Великий князь Константин Константинович записал в дневнике: «Его Святейшество Владимир [10 — Речь идет о митрополите Московском и Коломенском Владимире (Богоявленском), ставшем в ноябре 1912 года митрополитом Петербургским и Ладожским.] пожелал говорить со мной. Епископ говорил о каком-то юродивом Григории, простом крестьянине, которого ввела к Императрице Александре Федоровне Милица и который, по-видимому, имеет большое влияние на окружение Царицы. Я был неприятно удивлен, что епископ коснулся предмета, нам совершенно чуждого и такого, в котором крайне трудно установить, где кончается правда и начинаются слухи».

Как человек преданный монархическому кодексу чести, как верный подданный Государя, Великий князь был удивлен и озадачен тем, что жизнь Царской Семьи становится темой пересудов. Неизвестно, что именно говорил Владыка Владимир; но ясно, что ничего определенного он сказать не мог. Сам он с Григорием не общался, судил с чужих слов, что Константин Константинович и отметил.

Другие члены Императорской Фамилии были куда более деятельными в добывании «сведений» о «тайной жизни Царского Села». Сестра Николая II Великая княгиня Ксения Александровна особенно старалась узнать «правду». Хотя она общалась с Братом и Его Женой, прекрасно знала Детей, уклад Царской Семейной жизни, но своим глазам не верила. Она могла задать вопрос, могла спросить. Но не спросила.

Она верила тем слухам, которые разносили по Петербургу усердные сплетники. И собранную «важную информацию» непременно приносила к своей матери — Императрице Марии Федоровне. Постепенно Императрица была соответственно настроена.

В мае 1911 года Константин Константинович описал в дневнике свой разговор в Аничковом дворце с Вдовствующей Императрицей Марией Федоровной. Она «сокрушалась, что продолжают таинственно принимать какого-то юродивого мужика Гришу, который наказывает Императрице Александре Федоровне и Детям соблюдать тайну и не говорить, что видели его. Приучение Детей к такой секретности едва ли благодетельно. Столыпин как-то докладывал Государю, что этот Гриша — проходимец, но в ответ получил приказание не стеснять Гришу».

Здесь примечателен негативный настрой, характерный для умонастроения Императрицы Марии Федоровны. Слухи делали свое черное дело, и события обрисовывались совершенно в ином цвете. Столыпин действительно говорил с Государем о Распутине (об этом речь впереди), но «проходимцем» никогда не называл по той простой причине, что несколько лет назад Григорий молитвой облегчал страдания раненой дочери Столыпина.

Что касается «тайны», то Григорий Распутин членам Царской Семьи не «наказывал». Александру Федоровну вообще ни к чему нельзя было принудить. Именно Она, а не кто-то другой, просила Дочерей не рассказывать никому о Григории. Царица слишком хорошо знала придворный мир; тут любое слово сплошь и рядом переиначивали до неузнаваемости.

Слух о «приказе Распутина» распространяли некоторые недобросовестные придворные, в первую очередь фрейлина Двора (с 1905 года), а затем состоявшая при Великих Княжнах С.И. Тютчева. Сама она Распутина встретила лишь один раз в коридоре Александровского дворца, но и этого было достаточно, чтобы «воспылать» ненавистью к «грязному мужику». Она пыталась выведать подробности «общения» у княжон, но Те ей ничего не рассказали. Самолюбие амбиционной старой девы, считавшей себя полной хозяйкой в мире Царских Детей, было уязвлено смертельно.

Исповедовавшая «свободомыслие» внучка великого поэта Ф.И. Тютчева стала порочить не только Распутина, но и Александру Федоровну, которая якобы «неправильно воспитывает Детей». Когда мера терпения у Венценосцев иссякла, то в 1912 году ей показали на дверь. «Вылетев из Дворца», бывшая фрейлина неистово несколько лет инсинуировала, рассказывая о том, как «развратник Гришка» бывает «в спальнях» у княжон, «гладит» Их, лежащих уже в постели, и тому подобную злонамеренную ложь.

Сама она ничего этого не видела, но ее россказни многими принимались на веру: Тютчева ведь «очевидец»! Поверил им председатель Государственной Думы Родзянко, поверили и многие другие.

Приняла сплетни за правду и Великая княгиня Ксения. 25 января 1912 она занесла в дневник: «Говорили о Гермогене, Илиодоре, а главное, о Григории Распутине. Газетам запрещено писать о нем — а на днях в некоторых газетах снова появилось его имя, и эти номера были конфискованы. Все уже знают и говорят о нем, и ужас какие вещи про него рассказывают, т. е. про Алике и все, что делается в Царском. Юсуповы приехали к чаю — все тот же разговор — ив Аничковом вечером и за обедом рассказывала все слышанное. Чем все это кончится? Ужас!»

Царские родственники и знакомые чуть ли не целый день обсуждали «ужас» Царского Села! Что же такого страшного происходило в Царском? Чему ужасалась Великая княгиня? Ведь она знала, что Распутин помогал преодолевать приступы болезни у Цесаревича. Об этом ей рассказала сестра Ольга Александровна и лично наблюдавшая, и слышавшая объяснения Александры Федоровны.

Да и сама Ксения имела возможность регулярно бывать в Царском Доме, а Александру Федоровну она знала почти два десятка лет. Царица относилась к сестре Мужа с ровной симпатией и ни единожды не позволила выказываться критически на ее счет. А повод был вопиющий — Ксения Александровна завела себе возлюбленного, жившего месяцами в ее доме! И это на глазах прислуги, придворных, родственников, а главное — детей! Ксению эта связь совсем не шокировала. Мало того. Она была возмущена, что на их счет злословят. В дневнике 13 ноября 1911 года зафиксировала риторический вопрос: «Отчего же мы не можем иметь кого хотим?»

Дочь Царя (Александра III) и сестра Царя (Николая II) была убеждена, что не совершает ничего предосудительного, прогуливаясь в крымском имении Ай-Тодор в пеньюаре (!!!) со «своим другом» мистером Фэном [11 — В своем дневнике Ксения Александровна шифровала его латинской буквой F.]. А вот Царица «фраппирует [12 — От французского «frapper» — поражать, потрясать.] общество», ведя духовные беседы с крестьянином-христианином. Это — «скандал», это — «эпатаж», это — «ужас»! Она ведь — Царица! Но если Ксения признавала исключительное положение Александры Федоровны, то она должна была бы испытывать к Ней и особое отношение. Куда там!

Великая княгиня принимала живое участие в обсуждении и еще одной занятной светской темы: «живет» или «не живет» Александра Федоровна с «этим Гришкой».

Господи! Княгиня ведь рядом с Ней находилась, лично десятилетия знала Ее морально бескомпромиссную натуру, но судила о своей Золовке на уровне какого-нибудь Керенского.

Фактически Ксения допускала, что и ее Брат, уж Он-το с младенчества ей хорошо известен, что и Он способен общаться с каким-то «грязным» человеком, да и вообще позволять нечто предосудительное в Своем Доме!

Миропредставления Великой княгини — диагноз тяжелой, неизлечимой болезни высшего общества, предвосхищавшего его неминуемую гибель. Там, где господствует двойной стандарт, там отсутствуют всякие принципы. А это — нравственный распад, что такие люди, как Ксения Александровна, наглядно и являли.

Но если бы только Великая княгиня пала жертвой инсинуаций! Увы! Подобных персонажей в высшем обществе России было более чем достаточно, и их становилось, что называется, час от часу все больше и больше.

Распутинская тема постепенно выходит далеко за рамки сплетен о семейном времяпрепровождении Царской Семьи и все больше и больше приобретает политический характер. Именно в этот период враги монархической системы вообще и личные недоброжелатели Николая II в частности начали публично, как страшилкой, размахивать этим именем. Как справедливо заметил лейб-медик Е.С. Боткин, «если бы не было Распутина, то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь».

Настроение умов «просвещенной публики» было готово к восприятию любой антицарской клеветы, принятию самых невероятных суждений о Царе и Его близких. Как уже говорилось, истинное положение вещей, реальные факты и события мало кого интересовали. В тон общественных представлений попадало лишь то, что соответствовало двухмерной системе политических координат: все, что связано с властью, есть зло, все это — «темнота» и «разложение».

В то же время все и все, что этой власти противостоит, вызывало если и не умиление, то уж сочувственное снисхождение обязательно. Чтобы пояснить современному читателю, какие конкретные формы приобретало умопомешательство «передовых кругов общества», сошлемся лишь на один случай, далеко не самый известный, но чрезвычайно показательный.

Дело происходило в Москве в начале февраля 1905 года. На званом вечере во дворце князей Долгоруких собрались сливки московской аристократии и интеллигенции. Обсуждали текущие злободневные вопросы. Только недавно случились громкие эксцессы в Петербурге (так называемое Кровавое воскресенье), и собравшееся у Долгоруких общество бурлило и негодовало.

Радушные хозяева, братья князья Павел и Петр Дмитриевичи Долгорукие, представители высшей дворянской аристократии, «Рюриковичи», соперничавшие с самими Романовыми, были особо нетерпимы по отношению к Царю и «Его сатрапам». Собравшиеся единодушно требовали конституции, ратовали за «обуздание произвола», вынашивали план политических действий «всего общества». Если бы не накал страстей, то внешне все это походило бы на традиционные собрания родовой и интеллектуальной элиты, которые давно стали обычными и в Москве, и в Петербурге.

История не сохранила для потомков, в какой фазе приема: то ли до ужина и шампанского, то ли во время трапезы, то ли сразу же после нее, гостей начал веселить один «удачный перл». Он относился к происшествию, случившемуся накануне: в Кремле бомбой террориста убили дядю Царя, бывшего Московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича. Покойный слыл «реакционером» и, естественно, никакого сочувствия у собравшихся «прогрессивных деятелей» не вызывал. Конечно же, никому и в голову не пришло осудить злодеяние.

Внимание привлекло другое. Как передавали очевидцы, взрыв был такой силы, что «мракобеса» буквально разорвало на куски, которые потом долго собирали. Говорили, что голова Великого князя оказалась на крыше здания Сената! Это обстоятельство породило остроту, которая долго забавляла: «Пришлось, наконец, и Великому князю пораскинуть мозгами!»

Князья Долгорукие и их гости веселились от души. И кто тогда, в богатой гостиной, с бокалом французского шампанского в руке, в «эпоху безвременья», в «царстве самовластья», думал о том, что одобрением убийств политических противников они готовят и себе, и России жуткую участь. Никто не думал.

Все отечественные «либералы» и «свободолюбы» получили судьбу, сотворенную собственными руками. Кто-то был уничтожен в застенках, кто-то сгинул в лагерях, а некоторые, «удачливые», успевшие унести ноги от беспощадной «народной власти», влачили жалкое существование беженцев-изгоев. Не было уже больше «темной империи», «выродившейся династии», «реакционной политики». Вместе с «реакционным режимом» исчезли особняки, гувернантки, камердинеры, имения, вояжи в Биарриц и Баден-Баден, изысканные приемы и фамильное серебро. Вкус шампанского остался лишь сладостным воспоминанием давно ушедшей эпохи «освободительного движения».

Важно отметить исторически сущностный момент, помогающий понять причины цветения «Распутиниады»: господствующее в обществе настроение умов. Если уж убийство члена Династии вызывало кощунственное словоблудие, то нетрудно представить, какого характера «спичи» вылетали из уст «революционеров с хорошей генеалогией», не говоря уже о прочих «пламенных борцах» за счастье народное, по адресу живых «опор режима», в первую очередь самого Царя.

Распутин оказался в фокусе общественной борьбы, стал инструментом политических и фракционных интриг, удобным способом общественной саморекламы, публичного самоутверждения. При этом одни преследовали разрушительные цели, другие же, главным образом из кругов салонной столичной публики, ни о какой революции, естественно, не мечтали, но нанесением оскорблений Монарху старались удовлетворить мелкие личные амбиции.

В итоге и те (революционеры и ненавистники системы) и другие («сливки» чиновноаристократического общества) оказались сообщниками. Случай подобной поразительной «диффузии» столь разных социальных элементов не имеет аналогов в мировой истории.

Как уже отмечалось, в авторитарно-теократической системе, каковой и являлось русское Самодержавие до самого своего крушения, Монарх являлся фигурой исключительной. Царские порфиры отражали свет Небес, он был «Помазанником Божьим». Поэтому любое умаление престижа власти, тем более ореола небесного избранничества, неизбежно ослабляло власть, а в конечном итоге и всю государственную конструкцию.

Когда в нелегальных газетах, в подметных воззваниях и листовках называли Царя «глупым» или «кровавым», а Царицу «немецкой шпионкой», то эти обвинения мало кто слышал, да на них почти никто и внимания не обращал. Когда же нелицеприятные, а затем и просто оскорбительные отзывы и характеристики зазвучали от депутатов парламента, из уст высокопоставленных лиц до некоторых Царских родственников включительно, то они получали совершенно другой резонанс.

Скажем, публичные истерики по поводу «козней грязного Гришки», которые устраивал «камергер Высочайшего Двора» и председатель Государственной Думы М.В. Родзянко, разрушали ореол власти, а следовательно, и сложившийся миропорядок куда сильнее, чем гневные разоблачительные статьи лидера большевиков Владимира Ульянова-Ленина на страницах нелегальных изданий.

Распутинская история раскрывает проявление предреволюционного общественного психоза во всей его «красе». Разговоры «о слабоволии Царя», о его «полном подчинении Царице», которая в свою очередь «закабалена Гришкой», действующим «в угоду врагов России», — все эти вердикты-эпитафии не о Царе говорили. Сам факт их распространения в чиновно-дворянской среде являлся красноречивым показателем той «эрозии монархизма», которая в конечном итоге и стала одной из первопричин крушения всей Самодержавной системы.

Распутин, которого Царь и Царица видели Другом Своего Дома, постепенно, помимо своей воли, становился политическим фактором. Его этим качеством наделяли светские «львы» и «львицы», как и клевреты партийных течений различного толка, записные борцы «за благо России» из стен Государственной Думы.

Революция 1905 года завершилась, страсти начали затихать, но сольные партии «спасителей отечества» так манили, некоторые с ними уже свыклись. «Лидерам общественности» находиться «в простое» было нестерпимо, политика «малых шагов» утомляла, требовался выигрышный антураж.

Тема о «тлетворных влияниях» его предоставляла.

Раздувание «распутинского чада» совпало по времени с охлаждением и разрывом близких отношений Царской Четы и двух черногорских сестер — Великих княгинь Милицы Николаевны и Анастасии Николаевны. «Черные женщины» не могли смириться с таким остракизмом. Монолитная и энергичная великокняжеская группа во главе с «доктором алхимии» (такой диплом имела «первая интеллектуалка» династии Милица Николаевна), развернула войну компромата против Царицы, исторгнувшей их из круга избранных, из числа «первых подруг».

Никаких компрометирующих «документов» у неистовых сестриц, «черных женщин», как их называла Александра Федоровна, в распоряжении не было. Они могли лишь «уронить замечание», «ненароком обмолвиться», «выразить удивление». Делали княгини это со знанием дела. Их салонные реплики, с недоуменным выражением лица и вздернутыми бровями, касались одной темы — «странного поведения Императрицы», общавшейся с каким-то «грязным мужиком». Ничего больше не говорили, своих личных «показаний» о встречах с этим «мужиком» не приводили, но и того хватало. В высшем свете любили и умели разгадывать «дворцовые головоломки».

Развитию интереса в столичном обществе к загадочной фигуре способствовала серия церковных и светских скандалов, которые оказались в фокусе внимания как раз в это время. За всем этим гурманы-знатоки «политической кухни» увидели некую «интригу темных сил». Фигура Распутина очень удачно вписывалась в этот живописный образ «закулисных влияний».

В начале 1912 года имя Распутина было впервые произнесено с трибуны Государственной Думы, еще раньше эту тему стали раскручивать некоторые газеты. «Тайные пружины в политике» — вечно живой сюжет журналистики. Это почти всегда сенсация, а для автора — это непременно громкое имя и повышенный гонорар. В этом отношении распутинский сюжет развивался в соответствии с традиционными приемами «охотников за сенсациями».

Внешность этого человека была достаточно колоритной, и любое его публичное появление уже само по себе привлекало внимание. Вот каким увидела его, например, одна молодая столичная дама. «Распутина я увидела сразу, по рассказам я имела представление о нем. Он был в белой вышитой рубашке, навыпуск. Темная борода, удлиненное лицо с глубоко сидящими серыми глазами. Они поразили меня. Они впиваются в Вас, как будто сразу до самого дна хотят прощупать, так настойчиво, проницательно смотрят, что даже как-то не по себе делается».

Портрет Распутина в изложении писательницы H.A. Тэффи представлен более «художественно».

«Был он в черном *censored*HHOM русском кафтане, в высоких сапогах, беспокойно вертелся, ерзал на стуле, пересаживался, дергал плечом. Роста довольно высокого, сухой, жилистый, с жидкой бороденкой, с лицом худым, будто втянутым в длинно-длинный мясистый нос. Он шмыгал блестящими глазами, колючими, близко притиснутыми друг к другу глазами из-за нависших прядей масленых волос. Кажется, серые были у него глаза. Они так блестели, что цвет нельзя было разобрать. Беспокойные. Скажет что-нибудь и сейчас всех глазами обегает, каждого кольнет, что, мол, ты об этом думаешь, доволен ли, удивляешься ли на меня?»

Приведем еще портрет-зарисовку, оставленную французским послом в Петербурге Морисом Палеологом, встретившим Распутина в доме княгини Палей. «Темные, длинные и плохо расчесанные волосы; черная, густая борода; высокий лоб, широкий, выдающийся вперед нос, мускулистый рот. Но все выражение лица сосредоточено в глазах льняного-голубого цвета, блестящих, глубоких, странно притягательных. Взгляд одновременно пронзительный и ласкающий, наивный и лукавый, пристальный и далекий. Когда речь его оживляется, зрачки его как будто заряжаются магнетизмом».

При очевидных разночтениях в приведенных текстах одна черта его облика поражала всех: глаза, неизменно притягивающие внимание. Вот что в этой связи написал знаток сектантства, историк и этнограф, апосле 1917 года — известный деятель советского правительстваВ.Д. Бонч-Бруевич:

«Мое внимание прежде всего обратили его глаза: смотря сосредоточенно и прямо, глаза все время играли каким-то фосфорическим светом. Он все время точно прощупывал глазами слушателей, и иногда вдруг речь его замедлялась, он тянул слова, путался, как бы думая о чем-то другом, и вперялся неотступно в кого-либо, в упор, в глаза, смотря так несколько минут, и все почти нечленораздельно тянул слова. Потом вдруг спохватывался: “Что это я”, смущался и торопливо старался перевести разговор. Я заметил, что именно это упорное смотрение производило особенное впечатление на присутствующих, особенно на женщин, которые ужасно смущались этого взгляда, беспокоились и потом сами робко взглядывали на Распутина и иногда точно тянулись к нему еще поговорить, еще услышать, что он скажет».

В последние годы Монархии интерес к Распутину был огромный, что во многом объяснялось таинственно-скандальным ореолом, окружавшим этого человека. Оказавшись желанным гостем в шикарных столичных апартаментах, получив доступ к жизни, о которой он совсем еще недавно даже не подозревал, сибирский проповедник какое-то время держался.

Общение с Царями пьянило крестьянскую натуру. Он стал мнить себя всемогущим, любил произвести впечатление рассказами о своем влиянии, и эти его застольные повествования (а во многих случаях россказни) передавались из уст в уста. Общественное мнение, осуждая Императрицу за ее веру в этого человека, само стало жертвой распутинского воздействия: безропотно принимая слово за дело.

Товарищ Министра внутренних дел С.П. Белецкий, близко наблюдавший Г.Е. Распутина, много раз встречавшийся с ним, отмечал такую характерную черту его, как «чувство какой-то болезненной чуткости в проявлении к нему знаков внимания со стороны того общества, в среде которого он находился, желание его быть все время центром общего к нему интереса».

Подобную особенность, проявившуюся в Распутине в последние два-три года жизни, подтверждают и другие источники. Вероятно он, как это бессчетное количество раз случалось и с другими, не смог до конца выдержать труднейшего испытание «медными трубами», т. е. славой, или точнее говоря, популярностью.

Из этого отнюдь не следует, что он нравственно «пал», превратился в того «пьяницу», «развратника» и «лицемера», в чем его непрестанно обвиняли. Однако рост самомнения подвергал серьезной угрозе моральный авторитет Распутина, а его тяга к светскому общению и шумным компаниям плохо корреспондировалась с обликом христианского поводыря.

Может быть, главная беда, но не вина Распутина состояла в том, что ему пришлось вращаться в такой среде, где «искренние чувства» и «откровенные слова» служили только ширмой, скрывавшей часто лишь эгоистические интересы и суетные устремления. Да и вообще, кто бы мог в водовороте мирской суеты сохранить первозданную чистоту своей души, кому бы удалось, живя среди людей, остаться во всем ревностным и непорочным хранителем высокого Завета? Существует лишь один случай подобного беспримерного подвига — Иисус Христос. Но это уже история совершенно иного порядка.

Хотя всегда было много разговоров о сторонниках и ставленниках Г.Е. Распутина, однако сколько-нибудь благожелательные высказывания о нем в мемуарах современников можно отыскать с большим трудом. В обществе существовали свои неписаные правила игры. Даже те, кто по той или иной причине искал благорасположения Царского Друга, вынуждены были скрывать эти свои «слабости», никогда не высказывать симпатий и иногда даже публично осуждать поведение и роль «старца Григория».

Такое умолчание вызывалось опасением подвергнуться моральному террору общества, где возобладало однозначное мнение о том, что любые связи с этим человеком безнравственны и даже преступны. Этот «кодекс поведения» продолжал действовать и в эмиграции. Даже А.А. Вырубова — одна из самых преданных почитательниц «старца Григория», написав воспоминания, не нашла в себе силы подробно изложить потомкам историю своих с ним отношений, причины пиететного отношения к нему. Эту духовную тайну распутинская «другиня Анна» унесла с собой в могилу.

Никаких скандальных эскапад в годы первых визитов в Петербург за Распутиным зафиксировано не было. Вел себя скромно, благочестиво, чем располагал к себе немалое число людей, желающих «найти истинный смысл жизни и настоящую дорогу в ней». Знавший его тогда полковник Д.Н. Ломан позже рассказывал:

«Познакомившись с Распутиным, стал его посещать с женою, а равно и он бывал у меня, но встречи наши не были часты. В то время Распутин вел себя безукоризненно, не позволял себе ни пьянства, ни особого оригинальничинья. Распутин произвел на меня очень хорошее впечатление. Подобно доктору, ставящему диагноз при болезни физической, Распутин умело подходил к людям, страдающим духовно, и сразу разгадывал, чего человек ищет, чем он волнуется. Простота в обращении и ласковость, которую он проявлял к собеседникам, вносили успокоение».

Часто приезжая в Петербург, Г.Е. Распутин долго не имел здесь своего постоянного пристанища. Ему охотно предоставляли кров почитатели, число которых, вопреки распространенным слухам, никогда не было особенно велико. Вначале он неоднократно проживал у епископа Феофана. Много раз его охотно принимали в семье петербургского журналиста правой ориентации, кандидата прав Е.П. Сазонова, которого восхищало глубокое религиозное чувство сибирского мужика.

«Прислуга наша, — свидетельствовал Е.П. Сазонов, — когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится. Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу, погруженного в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес, и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

Все вышеозначенное пресыщенное воображение совсем не воодушевляло. Ясное дело, что из молитвенного усердия и неброской повседневной жизни изготовить «скандалез» не было никакой возможности. Требовалась информация совсем иного характера. И если ее не было в наличии, то ее, не мудрствуя лукаво, изобретали. При этом ничем не рисковали. Кто же пойдет заступаться за какого-то мужика, доказывать, что его оболгали? Мужик он и есть мужик, поди разберись, где в его прошлом была правда, а где вымысел.

По мере роста известности вниманию публики предоставлялась «масса горячего материала», который просто обжигал. Другу Царской Семьи приписывали пьянство, воровство, принадлежность к религиозной секте, но особенно, уверенно и часто — половую разнузданность. Чад «леденящих кровь историй» о невероятных эротических похождениях Распутина и о немыслимых оргиях пьянил воображение многих и многих.

Некоторые из них якобы были публично оглашены самим «Гришкой-эротоманом». Много шуму наделал, например, рассказ, опубликованный в петербургских газетах журналистом И.Ф. Манасевичем-Мануйловым, поданный в форме доверительного признания:

«Будучи в Сибири, у меня было много поклонниц и среди этих поклонниц есть дамы, очень близкие ко Двору. Они приехали ко мне в Сибирь и хотели приблизиться к Богу… Приблизиться к Богу можно только самоунижением. И вот я тогда повел всех великосветских — в бриллиантах и дорогих платьях, — повел их всех в баню (их было 7 женщин), всех раздел и заставил меня мыть».

На обывателя, погрязшего в неприметных серых буднях, подобные красочные рассказы производили огромное впечатление: светские дамы «в бриллиантах и дорогих платьях», моющие в бане крестьянского мужика, — это видение настолько сильно подействовало на публику, что навсегда осталось в околораспутинской мифологии.

Никто из популяризаторов указанной истории, которая пересказана была с различными вариациями множество раз, не имел представления ни о крестьянской бане вообще, ни о, так сказать, «технологии помыва» в ней в частности. «Семь дам» в крестьянской бане просто не смогли бы проявить свою «преданность». Они даже и без «мехов и бриллиантов» там просто бы не поместились. Для такого одномоментного скопления почитательниц требовались совсем иные помещения, какие-нибудь римские термы или хотя бы номера столичных банных заведений.

Показательно же другое. Если верить описаниям, то почему-то столь любимым «банным развратом» Распутин занимался только в Покровском. Объяснить такую «географию» несложно. В столице какие-то недоверчивые могли начать проверять, устанавливать адрес заведения, время ит. д., и вся подоплека выяснилось бы очень быстро. То же, что происходило в Сибири, можно было подавать в любом освещении и обрамлении. Кто ж о том доподлинно знал?

Уверенно передавали и публиковали в газетах баснословные слухи о темном и даже «преступном» прошлом Распутина. Жизнь его в Покровском изображалась разгульной и разнузданной. Этот образ стал «хрестоматийным» и, хотя лишен какой-либо исторической достоверности, но благополучно дожил до наших дней.

Известный французский писатель русского происхождения Анри Труайя, уделивший в своем творчестве немало места русской тематике (книги о Лермонтове и Пушкине — выдающиеся произведения франкоязычной литературы), не обошел стороной и «Распутиниаду». Его перу принадлежит книга «Распутин», появившаяся в крупном парижском издательстве в 1996 году. В 1997 году она была издана на русском языке и в России.

Написанное рукой мастера, яркое повествование наполнено множеством «красочных картин» и «поразительных деталей» из жизни загадочного сибирского мужика-проповедника. Труайя уверенно бытописует те «христианские радения», которые якобы стал практиковать Григорий Распутин со своими последователями уже в молодые годы в «арендованном доме» в Покровском.

«Здесь читают Новый Завет, много говорят об испытаниях верующих, ищут очищения в молитвах. Затем вновь посвященные дают волю своей любви к ближнему, обмениваются поцелуями с «братьями» и «сестрами». Бывает, все вместе отправляются в баню. Там в жаре и пару мужчины и женщины вместе приступают к очистительному омовению. Хлещут друг друга вениками, чтобы разогреть кровь, как это принято в русской бане. Утоляют страсть кто с кем на мокром полу, не уставая восхвалять Бога за удовольствие, которое он дарует своим ничтожным созданиям».

Приведенная панорама далеко не самая колоритная из тех, которые можно встретить на страницах произведений. Немыслимо далекая загадочная Сибирь, дремучие леса, дичь и глушь, а посреди этой первозданной темноты и варварства голый бородатый сладострастный мужик в окружении голых женских тел — подобные картины стали давно общим местом «Распутиниады».

Но мэтрам пера и виртуозам кинокамеры из далеких стран в общем-то ничего изобретать не потребовалось. Задолго до расцвета Голливуда залихватские сказания о «банных» и прочих «оргиях» сочиняли и в России. В основе их лежали материалы «расследований», проводившихся как церковными и светскими властями, так и оборотистыми журналистами, видными общественными деятелями, «страдальцами за Россию», как из стен Таврического дворца, так и вне его.

Первое официальное расследование образа жизни, христианского благочестия и прошлого Распутина произошло в 1907 году и было инспирировано настоятелем церкви в Покровском Петром Остроумовым. Весной того года на сходе крестьян-прихожан Распутин предложил несколько тысяч рублей на новый храм.

Казалось бы, что священник должен был испытывать лишь признательность и поминать жертвователя с благодарностью в молитвах. Реакция же оказалась прямо противоположной. Он строчит донос церковному начальству в Тобольск, в котором обвиняет прихожанина своего прихода не больше не меньше как в ереси, в принадлежности к хлыстовству.

Секта хлыстов, или как тогда нередко говорили, «Хлыстунов», «хлыстоверов», была запрещена, и сектанты собирались нелегально. Приверженцы ее отрицали Церковь Иисуса Христа во всех ее частях, в том числе и священство. Они считали, что Христос «продолжал жить» и воплощаться в разных людях, и для «слияния с Ним» прибегали на богослужениях к самоистязаниям. Нередко, войдя в сомнамбулический экстаз, занимались коллективным совокуплением. Сам Распутин называл хлыстов «грязной сектой».

Почему же гнев сельского батюшки вызвало поведение человека, сделавшего такое богоугодное дело, как строительство храма? И зачем якобы раскольнику-хлысту понадобилось приносить пожертвования на православный храм, где молятся люди, не являвшиеся хлыстовскими «братьями» и «сестрами»? Такие вопросы почему-то не возникли.

Сведения о «раскольничьем гнезде» в Покровском вызвали быструю реакцию. В сентябре 1907 года Тобольская духовная консистория по распоряжению епископа Антония (Каржавина) [13 — Епископ (архиепископ) Тобольский и Сибирский (1897–1910).] заводит следственное дело, продолжавшееся восемь месяцев. Для установления истины в Покровское командируется священник из Тобольска Никодим Глуховский, наделенный широкими полномочиями проводить осмотры и дознания. Начал он с дома Распутиных.

Согласно его отчету, «осмотром помещения, где проживает семейство Распутина-Нового, обнаружено: все комнаты увешаны иконами и картинами религиозного содержания, некоторые из них символического значения. по столам и стенам — масса карточек. На некоторых Распутин-Новый снят с Великими Князьями и другими светскими и духовными особами. Есть карточки, на которых он снят со своими странницами, Скаковой, например, приложенные к данному акту осмотра».

Общее заключение от «хлыстовской обители» было у посланца епископа Тобольского Антония самое нейтральное: «В верхнем этаже обстановка — городская, в нижнем — крестьянская, подозрительного ничего не найдено».

Итак, придирчивый глаз проверяющего ничего предосудительного в доме не обнаружил.

Фотографии, на которых Распутин снят с Великими князьями, о которых говорится в отчете, могли быть только фотографиями двух Великих князей, Петра и Николая Николаевичей, мужей Милицы и Анастасии Черногорских. Ни с кем другим из великокняжеской среды в тот момент Григорий не общался.

Кстати, при всем обилии опубликованных фотоматериалов о Распутине, данные изображения исчезли без следа, так что назвать личности Великих князей, а также «и других светских и духовных особ», запечатленных фотоаппаратом, можно лишь предположительно.

Посланец Консистории с пристрастием опросил односельчан и церковный притч. Ничего не только «крамольного», но даже и «подозрительного» установить не удалось. Все крестьяне говорили примерно одно и то же: Распутинская семья — обычная, христианская, в скандальных историях не замешана. Можно привести пример высказываний односельчан, таких как сосед Распутина крестьянин Михаил Зырянов, который «видел, что к Распутину Николай Распутин, Илья Арсенов, Николай Распопов. Слышал из дома обвиняемого церковное пение. Видел, что живущие у Распутина девицы ведут все его хозяйство, но не замечал, чтобы он ходил под ручку с приезжими женщинами и ласкал их».

Только показания двух приходских священников, Петра Остроумова и Федора Чемагина, звучали диссонансом в этом людском хоре.

Первый, тот самый, кто «сигнализировал» Владыке, заявил, что знает Распутина с 1897 года. За это время, как признавал священник, Григорий и его семейство «неопустительно исполняют долг исповеди и Святого Причастия». Далее свидетель показал, что сам «слышал в доме Распутина духовные песнопения и молитвы православной церкви. Окружающие Распутина относятся к нему с почтением и уважением, а слышно, что некоторые из них называют его и “отцом Григорием”». Далее «страж правоверия» признал, что, «кроме обыкновенных посещений гостей, особенных молитвенных собраний у Распутина не бывает. В религиозном отношении его и весь его дом можно назвать примерным: строго соблюдаются посты, посещают храм и так далее».

Казалось бы, что после такого «резюме» все прочие разговоры и утверждения неуместны. Однако нет, надо было доказать, что он не зря «обеспокоил Его Высокопреосвященство». Поэтому, не имея прямых «улик», сельский священник сочиняет обвинительный пассаж, из которого явствует, что, несмотря на внешне вполне благопристойную жизнь, Распутин среди селян «пользуется репутацией непорядочного человека, как изменившего-де своей вере православной. Ставят в вину постоянное проживание в его доме женщин и непринужденное с ними обращение, а также смущаются и частыми его поездками».

Другой священник того же прихода, Федор Чемагин, знакомый с Распутиным с 1905 года, добавлял темных красок. Он тоже признавал, что «в религиозном отношении сам Распутин и весь его дом примерно ревностны», но тут же начинает уличать его в «неподобающем поведении». Как зафиксировал посланец консистории, «обвиняемый признался в частных разговорах свидетелю (Чемагину. — А.Б.) в своей слабости ласкать и целовать “барынешек” Сознался, что был вместе с ними в бане, что стоит в церкви рассеянно».

На вопрос церковного дознавателя, правда ли, что, как показал Федор Чемагин, Распутин ходил вместе с женщинами в баню, тот ответил, что это неправда и далее пояснил, что «он в баню ходил задолго до женщин, а сильно угоревши, лежал в предбаннике, откуда вышел действительно парной — незадолго до прихода туда женщин».

Отметим здесь два обвинения, которые бросили по адресу Распутина приходские священники и которые никто больше из прихожан, родственников и соседей не подтвердил: тягу его к «барынешкам» и хождение с ними в баню. Собственно, ничего, кроме каких-то смутных утверждений, обауказанных пастыря привести не смогли. Никто ничего больше не знал. А ведь дело происходило в деревне! Случись нечто подобное на самом деле, то быстро, что называется, весь околоток оказался бы «в курсе».

Здесь вполне уместно сделать пояснения, раскрывающие причину нелюбви местных священников к этому прихожанину. Когда Распутин стал обретать известность, когда его имя становилось популярным, то, естественно, внимание односельчан этот «Ефимов Гришка» стал притягивать все больше и больше. После же того как стало известно, что он был в доме у Царя, а затем стали приезжать к нему и гости «из России» (первая такая пилигримка прибыла в 1905 году), то это оказало сильное воздействие на деревенское «общественное мнение».

За Распутиным многие признали необычные способности. К нему потянулись люди, стали расспрашивать о виденном, просить советов, обращаться за помощью. Он становился видной фигурой, местным авторитетом, и невольно перенимал ту роль, которую издавна играл сельский священник.

Если к этому добавить, что Распутин был невысокого мнения о «христианской доблести» штатных сельских духовных поводырей, высказывался о них порой критически («за бормотанием молитв души человеческой не разумеют»), то сразу же станет ясно, почему те так невзлюбили Распутина. Они начали чернить его, не гнушаясь при этом наветами. Извечные людские пороки — зависть и злость — делали из священнослужителей клеветников и интриганов. Указанные пастыри в этом ряду были первыми, но далеко не последними.

Свои размышления о священстве Распутин высказал определенно в том же 1907 году в своем «Житии опытного странника». «Трудно в миру приобрести спасение, наипаче в настоящее время. Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-то разбойником, и все стремятся его осмеять. Храм есть прибежище и все тут утешение, а тут-то как духовенство вообще в настоящее время не духовной жизни, наипаче следят, кто ищет бисера и смотрят с каким-то удивлением, как будто пришли сделать святотатство. Но чего нам об этом печалиться? Ведь Сам Спаситель сказал: “Возьми крест и следуй за Мной”. Мы не к духовенству идем, а в храм Божий!»

Ничего «антиправославного» подобные взгляды не выражали. О том же, что священник может быть недостойным своего высокого пастырского сана, о том говорили еще Отцы Церкви. Сам Институт Священства — устроение Божие, но священники всех степеней далеко не всегда соответствовали своему духовному предназначению. Вся истории Христианства пестрит подобными примерами. Распутин тут ничего не открывал, и для того, чтобы увидеть недостойного священника, совершенно необязательно было ехать в Сибирь.

Он же ощутил вражду со стороны батюшек за дела, не достойные такого отношения. Когда он собрал денег на храм и вернулся в Покровское, то случилось для него неожиданное. «Я с радостью поехал домой и обратился к священникам о постройке нового храма. Враг же как ненавистник добрых дел, еще не успел я доехать, всех соблазнил. Я им оказываю помощь в постройке храма, а они ищут меня в пагубной ереси обвинять и так чушь порют, даже нельзя высказать и на ум не придет. Вот сколь враг силен яму копать человеку и добрые дела в ничто ставить. Обвиняют меня как поборника самых низких и грязных сект.»

Батюшки лгали на Распутина, одержимые одним из самых страшных грехов — гордыней. То, что люди тянулись к Распутину, искали у него житейского совета, духовной помощи, «душеспасения», как он сам говорил, в том вина лежит именно на штатных пастырях, не сумевших стать настоящим (а не должностным) духовным авторитетом для прихожан. Важно особо отметить, что, высказывая замечания и даже критикуя отдельных представителей паствы, Распутин никогда не поставил под сомнение институт священства. Наоборот. Он постоянно говорил и говорил, что «священника надо чтить», что уже само по себе свидетельствует о том, что никакого отношения к «хлыстовству» он иметь не мог.

Дело о хлыстовстве развалилось, ни малейших подтверждений сектантства обнаружено не было. Однако Консистория, закрыв в мае 1908 года первое следствие, которое, по мнению тобольских церковных чиновников, «было проведено слишком формально, неполно и необстоятельно», решило провести новое «дознание». Человек, которого принималаЦарская Семья, которого в Царском Дворце слушали Венценосцы, вызывал жгучий интерес, пристальное внимание и зависть, зависть без конца.

Уместно особо подчеркнуть, что следствие Консистории 1907–1908 годов неустановило не только хлыстовства Распутина, но и никаких фактов воровства, пьянства или непозволительного обращения с женщинами. Эти «факты» появятся в обращении позднее.

Душа нового Тобольского епископа Евсевия (Гроздова) [14 — Епископ Тобольский и Сибирский (1910–1912).], который и близко не бывал у Монарших покоев, полыхала «разоблачительным огнем». Владыка распорядился предоставлять ему ежемесячные отчеты о «жизни и действиях» Григория Распутина. Такие рапорты покровские священники своему церковному повелителю регулярно и посылали.

В основном сообщали о том, куда и с кем поехал Распутин, кто к нему приезжал в гости, как себя вели гости и хозяин. Чтобы не утомлять читателя подробным изложением священнического рвения, отметим лишь, что никаких компрометирующих данных на Распутина не только о «еретической прелести», но и об иных «порочных наклонностях» добыто не было. В этих донесениях нельзя не заметить «личной обиды», которую испытывал тот же Федор Чемагин оттого, что распутинские гости при приезде в Покровское, ему, священнику, визита не наносили.

Тобольскому церковному начальству надо было принимать какое-то решение. Новый епископ Тобольский и Сибирский Алексий (Молчанов) [15 — Епископ Тобольский и Сибирский (1912–1913). Ранее он был ректором Казанской духовной академии.], совершая объезд епархии, специально отправился в Покровское, где лично и встретился с Распутиным. Он провел с популярным крестьянином многочасовые беседы о вере, о его жизни и убедился, что циркулировавшие слухи и обвинения ни на чем не основаны.

По решению епископа, Консистория заключила, что «дело о принадлежности крестьянина Григория-Нового к секте хлыстов возбуждено в свое время без достаточных к тому оснований». Владыка подытоживал, что он считает подозреваемого «человеком очень умным, духовно настроенным, ищущим правды Христовой, могущим подавать при случае добрый совет тому, кто в нем нуждается». Исходя из этого, Консистория вынесла определение: «Дело о крестьянине слободы Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным».

Это определение в тот же день было утверждено преосвященным Алексием. Под документом стоит: 29 ноября 1912 года. Запомним эту дату. В тот период, когда дело о хлыстовстве и «аморальном поведении» Распутина в Тобольске было окончательно прекращено, в столице бушевал уже «разоблачительный смерч». Здесь к знакомым уже обвинениям в сектантстве и разврате прибавили и новые: пьянство и воровство.

Тенденциозно подобранные фрагменты из досье Тобольской консистории стали фигурировать в качестве «неоспоримых» аргументов и «бесспорных» доказательств. Самое же главное, что собиралось придирчивыми расследователями несколько лет и что никак не подтверждало двусмысленные намеки и облыжные обвинения, — все это попросту игнорировалось. Предположения и догадки обретали характер факта. Никакой «модальности» не было теперь и в помине; там где ранее стояло «якобы», теперь доминировал категорический императив.

Еще задолго до поры «буйства компромата», при первых следственных действиях церковных властей по поводу хлыстовства, весть о том дошла до Царской Семьи. Будучи благочестивыми православными, Царь и Царица придали этим слухам большое значение. Как уже отмечалось, Александра Федоровна лично попросила своего духовника и тогда инспектора Петербургской духовной академии Феофана поехать в Сибирь и на месте узнать истину. Точная дата этого визита неизвестна, но есть основания считать, что он произошел летом 1908 года, когда Тобольская консистория затевала второй этап расследования.

Царский посланец ознакомился со всеми материалами (с Распутиным ему встречаться не надо было, он и до того его хорошо знал) и, вернувшись, сообщил высокопоставленным почитателям Григория, что «ничего порочного за ним не числится». Эта оценка лишний раз укрепила мнение Царицы о православности Их Друга, в чем Она и до того не сомневалась.

Все разоблачительные инвективы в той или иной степени, но непременно затрагивали вопрос об отношениях сибирского мужика с женским полом. С самых первых шагов зарождения и развития антираспутинской истерии эта тема почти непременно была если и не самой главной, то самой горячей уж наверняка. Как было видно из доносов покровских церковнослужителей, этот сюжет уже ими не был обойден. Еще в 1907 году двум сельским батюшкам показалось, что этот прихожанин слишком «вольно ведет себя с дамами» и даже «бывает ними в бане».

«Дамами» во всех донесениях назывались, конечно, не местные поселянки, а приезжие «из России». Таковые стали появляться в Покровском с конца 1905 года. С этого времени начинает формироваться тот кружок обожательниц, который будет сопровождать «отца Григория» до самой смерти.

Потом, когда уже кончится его земная жизнь и его Венценосный покровитель перестанет быть «владыкой полумира», эта «женская группа» вызовет пристальный интерес как у следователей ЧСК Временного правительства, так и у средств массовой информации. Далее, когда исчезнет и Временное правительство, и все его клевреты и начинания, тема не улетучится.

За дело примутся историки, романисты, драматурги и кинематографисты. Здесь уже вообще не будут ничего исследовать и расследовать, а чуть ли не всех почитательниц Распутина без колебаний будут зачислять в разряд его сожительниц. Этот «любовный список», в некоторых случаях насчитывающий многие сотни имен, будоражит воображение впечатлительных сочинителей и поныне.

Среди множества зафиксированных в этом «документе» фигур на первых местах указывают непременно трех: Ольгу Владимировну Лахтину (Лохтину), Хионию Михайловну Берладскую и Акилину Никитичну Лаптинскую (о некоторых прочих «активистках» речь пойдет отдельно). Их Распутин по-свойски называл Лелей, Хоней, Килиной. (По обычной деревенской привычке прозвища от него получали многие его знакомые.)

Эти три особы бывали в Покровском, жили там порой по несколько недель и входили в число тех дам, с которыми, как утверждалось, «Распутин ходил в баню». Оставим в стороне банную историю и остановимся на личностях этих, так сказать, «главных фигурантов по делу о разврате». Их, как следовало из доносов священников, неистовый Распутин прилюдно во время прогулок по селу «поглаживал», «обнимал» и «целовал». Правда, кроме этих стражей морали в рясах, никто другой такого не наблюдал. Их же в 1907 году «настиг» в доме Распутина ревизор Консистории и всех троих опросил. Распутинские гостьи дали «показания», в которых рассказали, когда и почему они оказались в зоне распутинского тяготения.

Родившаяся в 1865 году дворянка из Казани Ольга Лахтина, вдова генерала, познакомилась с Григорием Распутиным в Петербурге в 1904 году через своего духовника, упоминавшегося уже не раз архимандрита Феофана. Он рекомендовал его как «человека Божия». К этому времени будущая страстная почитательница сибирского проповедника находилась на жизненном перепутье. Потеряв мужа и став вдовой в тридцать пять лет, она серьезно занемогла и потеряла интерес ко всему.

Давая показания следователю ЧСК в мае 1917 года, генеральша признавалась: «Он меня исцелил. У меня была неврастения кишок, я пять лет лежала в кровати. Я два раза ездила за границу, никто мне помочь не мог, была калека». Необычный человек по имени Григорий открыл ей второй раз «свет в жизни». Сорокалетняя Леля уверовала раз и навсегда в чудодейственные способности Распутина, стала его называть «отцом Григорием». В Покровское Лахтина приехала первый раз вместе с Распутиным в конце 1905 года, чтобы, как самаговорила, «узреть его жизнь по Богу».

Две другие преданные «клевретки» Распутина были значительно моложе генеральши. Хоня родилась в 1876 году, а Килина в 1877 году. У каждой из них была своя печальная ситуация, преодолеть которую и помог сибирский чародей.

Вдова поручика Берлацкая познакомилась с Распутиным в 1906 году в Петербурге. По ее словам, она находилась в тот момент «в ненормальном состоянии из-за самоубийства своего мужа, виновницей которого она считала себя». Душевные беседы с Распутиным успокоили молодую вдову, и она решила поехать в Покровское, чтобы «научиться жить». Атмосфера в доме сибирского утешителя подействовала на Хоню благотворно. Проводивший опрос священник из консистории сообщал в Тобольск, что «свидетельница ничего странного не находит в привычке Григория Ефимовича приветствовать женщин лобзанием; оно — естественно и заимствовано от наших отцов».

У Килины имелась своя история. Сестра милосердия «крестьянская девица» Лаптинская познакомилась с Распутиным весной 1907 годау генеральши Лохтиной и сразу же была поражена «простотою обращения, добротою и любовью чистою к людям, которой она не встречала у других, а также знанием жизни». Осенью 1907 года она вместе с генеральшей поехала в Покровское, где и оказалась в числе опрашиваемых. Ничего предосудительного о Распутине и его семье сестра милосердия сообщить не могла. Рассказывала, что они днем помогали по хозяйству, а в свободное время «пели церковные песнопения и канты. Распутин читал им Евангелие, объясняя его».

Лаптинская со временем стала не только ближайшей сторонницей Распутина, но и самой непримиримой «к врагам и недоброжелателям отца Григория». Интересные зарисовки ее оставила в своих мемуарах подруга Царицы Лили Деи. Они примечательны тем, что госпожа Ден, хоть и много раз встречала Распутина, но никогда не принадлежала к числу его слепых адептов.

О пресловутой Лаптинской вспоминала: «Акилина изображала сестру милосердия, и многие ей верили. Она имела большое влияние на Распутина, и он, забыв об осторожности, сделал ряд имевших печальные последствия признаний Акилине, которая все услышанное использовала во вред Императорской Семье. Полагаю, что несмотря на ее козни и хитрости, Акилина все же была привязана к Григорию Ефимовичу и подчас ей было стыдно за свою предательскую роль». Далее Лили Ден сообщила, что в первые дни революции «альтэр эго» Распутина покинула Царское Село, а вскоре «мы узнали, что она живет в семье одного из самых главных революционеров».

Неясно, что имела в виду Ден, говоря о какой-то тайне Распутина, которую разгласила Лаптинская. И без откровений такого информатора в петербургском обществе столько всяких нелицеприятных для Царской Семьи утверждений циркулировало, что еще одно в балансе правды и лжи ничего бы существенно не изменило.

Еще более многозначительной представляется вторая обмолвка мемуаристки о том, что после революции Акилина стала служить в доме «одного из самых главных революционеров». Кто под этим определением скрывается, непонятно, но если это случилось на самом деле, то уроки «христианского благочестия», которые давал ей ее кумир Распутин, для сестры милосердия прошли даром.

Многие из известных почитательниц Григория Распутина, в том числе и все вышепоименованные, несомненно принадлежали к типу невротических женщин, склонных к экзальтации. Однако из этого отнюдь не следует, что они готовы были не только поклоняться кумиру, без которого их жизнь бессмысленна и бледна, но и стать его наложницами. Во всяком случае, кроме каких-то туманных намеков на «банные оргии», никаких сколько-нибудь надежных свидетельств тут не существует.

Естественно, может возникнуть контраргумент, сводящийся к тому, что вообще-то сексуальные отношения между мужчиной и женщиной по большей части — это всегда тайна двух. А если речь идет о «групповом экстазе»? В таком случае, конечно, все участники входят в число посвященных.

Применительно к жизни Распутина в Покровском вообще нельзя говорить ни о каких «оргиях», для этого нет ни малейшего основания. Что же касается «традиционных сексуальных приемов», то и здесь никаких «свидетельств» нет и не было никогда, хотя на такие виртуальные «факты» без устали все время ссылаются разноименные «искатели правды». Да, миф завладел умами прочно и надолго!

Эти «свидетельства о разврате» появились в обращении в Петербурге вскоре после того, как стало окончательно ясно, что сибирский крестьянин стал Другом Царской Семьи. Никакой интимной подоплеки здесь не было и в помине, хотя бесстыжая молва приписывала Распутину чуть ли не роль хозяина Царского Дома, якобы бывавшего там в любое время «по своему усмотрению».

В действительности он появлялся лишь тогда, когда его вызывали, и большей частью в случаях заболевания Цесаревича Алексея. По этому поводу сохранились признания домашних служащих Царской Семьи, которые видели жизнь Монарха и Его близких изнутри. Эти ценные свидетельства до сих пор редко используются при описании жизни и судьбы Григория Распутина.

«Что касается Распутина, то Государыня верила в его праведность, в его душевные силы, что его молитва помогает. Вот только так Она к нему и относилась. Распутин вовсе не так часто бывал во Дворце, как об этом кричали. Его появление, кажется, объясняется болезнью Алексея Николаевича.

Сам я видел его один раз. Он был понят мною вот как: умный, хитрый, добрый мужик» (преподаватель английского языка, англичанин С.И. Гиббс).

«Я не видела никогда столь религиозного человека (как Императрица. — А.Б.). Она искренне верила, что молитвой можно достичь всего. Вот, как мне кажется, на этой почве и появился во дворце Распутин. Она верила, что молитвы его облегчают болезнь Алексея Николаевича. Вовсе он не так часто бывал во Дворце. Я сама лично, например, видела его только раз. Он шел тогда в детскую к Алексею Николаевичу, который тогда болел» (няня Царских Детей A.A. Теглева, прослужившая в Семье 17 лет).

«Я видела у нас Распутина раза два-три. Каждый раз я его видела около больного Алексея Николаевича. На этой почве он у нас и появился: Государыня считала его праведником и верила в силу его молитв» (няня Царских Детей Е.Н. Эрсберг, прослужившая в Семье 16 лет).

Камердинер Государя А.А. Волков свидетельствовал: «Распутина я за все время видел во Дворце сам два раза. Его принимали Государь и Государыня вместе. Он был у них минут 20 ив первый, и во второй раз. Я ни разу не видел, чтобы он даже чай у Них пил».

Но об истинном положении вещей мало кто был осведомлен, да оно и редко кого интересовало. Занимало же совсем другое.

В 1910 году в высшем обществе уже уверенно стали передавать друг другу сенсационную новость: в Царской Семье появился советник, родом из Сибири, какой-то мужик. Говорили, что раньше он был «конокрадом», а потом стал «сектантом-хлыстом», что он обладает даром провидца и врачевателя и что Императорская Чета часто призывает его к себе, чтобы слушать его «откровения» и «наставления».

Распутин становился «модной столичной штучкой». Хозяйка великосветского салона графиня Софья

Игнатьева немедленно разыскала этого загадочного мужика и несколько вечеров «потчевала» им гостей своего дома. Можно предположить, что именно ее имел в виду писатель и журналист Дон-Аминадо (Шполянский), сочинивший хлесткие стихи, обретшие большую популярность.

Была война, была Россия.

И был салон графини И.,

Где новоявленный Мессия

Хлебал французское Аи.

Как хорошо дурманит деготь

И нервы женские бодрит,

Скажите, можно вас потрогать? —

Хозяйка дома говорит.

Ну, что ж, — ответствует Григорий. —

Не жалко. Трогай, коли хошь.

А сам, поднявши очи горе,

Одними глазком косит на брошь.

Не любит? Любит? Не обманет?

Поймет? Оценит робкий жест?

Ее на груздь, на ситный тянет,

А он глазами брошку ест.

И даже бедному амуру

Глядеть неловко с потолка

На титулованную дуру,

На бороденку мужика.

Другая столичная гранд-дама, баронесса Варвара Икскуль фон Гильденбандт, тоже долго не могла успокоиться, пока не заполучила в свои апартаменты этого проповедника. Он очаровал ее. Баронесса, которая ранее считала себя приверженцей Льва Толстого, заимела новое «увлечение», а на ее письменном столе портрет яснополянского графа-писателя сменил портрет сибирского крестьянина.

О том, насколько был велик интерес к Распутину столичного общества, засвидетельствовала эссеистка и фельетонистка Тэффи (по мужу H.A. Бучинская, урожденная Лохвицкая). На склоне лет в эмиграции в Париже некогда популярная писательница написала очерки воспоминаний о важных событиях и приметных людях, с которыми ей довелось встречаться. Среди них и Григорий Распутин, о котором она справедливо написала: «Человек этот был единственным, неповторимым, весь словно выдуманной, в легенде жил, в легенде умер и в памяти легендой облечется».

Очерк Тэффи содержит немало нюансов и подробностей, которые трудно отыскать у других мемуаристов. Автор признает, что ей совсем не хотелось этой встречи, она совсем ее не искала, хотя вокруг только и говорили о загадочном сибиряке. В некоторых домах, как отмечает Тэффи, она даже встречала транспаранты: «У нас о Распутине не говорят». Но все равно говорили.

Встреча состоялась в марте 1915 года по просьбе философа и писателя В.В. Розанова и журналиста А.А. Измайлова. Особенно настаивал Василий Розанов, который тогда был одержим разгадкой тайны «половых влечений». А кто же лучше Распутина мог ему помочь в этом. Но для получения «откровений» нужна была привлекательная приманка. И лучше Тэффи — видной и известной дамы — никого найти не сумели. Упросили, умолили. Причем непременно, чтобы оделась «пошикарнее». Она без всякой охоты пошла на «литературный обед», назначенный в доме издателя и биржевика А.Ф. Филиппова.

Тэффи прибыла полная предубеждений. Она один раз уже мельком видела Распутина, и хотя с ним не общалась лично, но и так «все знала». «Современную», «образованную», «талантливую» женщину, придерживающуюся «либеральных взглядов», не мог провести «какой-то мужик»! Она ни на что значительное не надеялась, но просто не могла отказать в просьбах «собратьям по перу».

Писательнице отвели место рядом с Григорием. Он заметил соседку, стал оказывать ей знаки внимания: задал два-три вопроса о ее личной жизни. И о себе кое-что рассказал. «Вот хочу поскорее к себе, в Тобольск. Молиться хочу. У меня в деревеньке-το хорошо молиться, и Бог там молитву слушает. А у вас здесь грех один. У вас молиться нельзя. Тяжело это, когда молиться нельзя. Ох, тяжело».

Ясное дело, что публика, собравшаяся за столом, совсем не то хотела слышать. Нужны были «пикантные подробности», требовались дела и слова совсем иного характера. Розанов, обеспокоенный ходом беседы, улучив минутку, отвел Надежду Александровну в сторону и давал наставления: «Вы его разговорите. С нами он так разговаривать не станет — он любит дам. Непременно затроньте эротические темы. Тут он будет интересен, тут надо его послушать».

Тэффи обещала. Но «эротической темы» все никак не получалось. Рядом сидевший Розанов зловеще суфлировал: «наводите его наэротику. спросите его про Вырубову, спросите про всех». Но «интересный разговор» никак не клеился. Распутин раздавал гостям листы со своими текстами, но «примечательного» собравшиеся там не усмотрели. «Набор слов», все о какой-то «отвлеченной любви».

Самой Тэффи Григорий оставил собственноручный автограф. «Надежде. Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит. Григорий».

Публика изнемогала. Ничего скандального никак не «вытанцовывалось». Вечер был прерван неожиданно звонком из Царского. Распутин тотчас собрался и отбыл [16 — В дневнике Николая II встреч с Распутиным за март 1915 года не зафиксировано. Значит, если он и приезжал в Царское, то не к Венценосцам, а может быть, к Вырубовой, которая тогда все еще была недвижима и тяжело болела после железнодорожной аварии.]. Все. Хотя Распутин обещал вернуться, но Тэффи покинула «литературное застолье», тем более что был уже первый час ночи.

Писательница не хотела больше встречаться с Распутиным. Ничего «выдающегося». Но через несколько дней встретиться пришлось. По ее словам, ее «опять упросили». Все происходило там же, за столом — те же. Она опять, как «лакомая приманка», — слева от Распутина. В этот раз «событий» было больше. Григорию щедро наливали любимую им мадеру, он даже якобы плясал русскую, тем более что музыканты были заблаговременно приглашены.

На той встрече прозвучали предсказания, пророческое значение которых Тэффи поняла много позднее.

Про Александру Федоровну: «Молиться надо заНее и за деточек. Плохо. плохо».

О себе: «Вот меня все убить хотят. Как на улицу выхожу, так и смотрю во все стороны. Не видать ли где рожи. Да. Хотят убить. Не понимают, дураки, кто я такой. Пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина — России конец. Вместе нас с ней и похоронят». Прошло время, случилось крушение, Тэффи от окружающего распада была на грани нервного срыва и тогда «вспомнила!».

Однако не только дамы света и столичные сплетники проявляли интерес к Распутину. Слухи о его влиянии в Царском Селе тут же породили целую толпу разных темных личностей, которые начали искать знакомства с ним, окружать и обвивать его.

Вся эта шумиха и слухи не прошли мимо внимания властей. В 1909 году Дворцовый комендант В.А. Дедюлин счел своим долгом сообщить начальнику петербургского охранного отделения генералу A.B. Герасимову, что у «Вырубовой появился мужик, по всей вероятности, переодетый революционер», который бывает там в присутствии Царя и Царицы. Довольно быстро удалось установить, что к революционной среде Распутин отношения не имеет и что у него уже в это время существовала известная духовная близость с Самодержцем.

Последнее обстоятельство стало беспокоить Министра внутренних дел и премьера П.А. Столыпина, поручившего в 1909 году товарищу Министра внутренних дел и шефу корпуса жандармов генералу П.Г. Курлову установить за Распутиным наблюдение. Когда весть о том дошла до Царя, то он распорядился прекратить полицейскую слежку. Произошло это в 1910 году.

Приказание было выполнено, но озабоченность ситуацией у премьера не прошла. Он не сомневался, что близость к Царской Семье человека, окруженного скандальным ореолом и толпой каких-то темных личностей, неизбежно станет поводом для дискредитации власти. Враги Трона и Династии получают еще один козырь в свои руки.

Петр Аркадьевич, который мельком видел когда-то этого мужика, творившего молитву около постели его раненой дочери, решил ближе познакомиться с Распутиным. В начале 1910 года эта встреча в приемной премьер-министра и состоялась. Столыпин пригласил участвовать в ней и «мастера охранного дела» генерала П.Г. Курлова, который через много лет описал то незабываемое свидание.

«К министру подошел худощавый мужик с клинообразной темно-русой бородкой, с проницательными умными глазами. Он сел с П.А. Столыпиным около большого стола и начал доказывать, что напрасно его в чем-то подозревают, так как он самый смирный и безобидный человек. Министр молчал и только перед уходом Распутина сказал ему, что если его поведение не даст повода к иному к нему отношению, то он может быть спокоен, что полиция его не тронет. Вслед за тем я высказал Министру вынесенное мной впечатление: по моему мнению, Распутин представлял из себя тип русского хитрого мужика, что называется — себе на уме — ине показался мне шарлатаном. “А нам все-таки придется с ним повозиться”, - закончил П.А. Столыпин нашу беседу».

Несмотря на деликатный характер темы — Распутин являлся желанным гостем Царской Семьи, — Столыпин решил донести свои опасения до Монарха. «Сильный премьер» был не из числа тех сановников, кто во имя карьеры желал любой ценой добиться лишь благорасположения начальства.

Это была первая серьезная попытка «раскрыть глаза Государю» на нежелательность общения с этим человеком.

Объяснение произошло ранней весной 1911 года. В пересказе третьих лиц сцена выглядела следующим образом: Николай II выслушал все очень внимательно, поблагодарил и в конце заявил: «Я знаю и верю, Петр Аркадьевич, что Вы мне искренне преданы. Быть может, все, что Вы мне говорите, — правда. Но я прошу Вас никогда больше мне о Распутине не говорить. Я все равно сделать ничего не могу». Точная дата этой беседы неизвестна, но 4 июня, затри месяца до трагической гибели премьера, Царь записал: «После обеда имели радость видеть Григория по возвращении из Иерусалима и с Афона».

Состоялся ли этот разговор в действительности, происходил ли он таким образом, какие конкретные «компрометирующие» сведения сообщал премьер Царю; касались ли они личности Распутина, или речь шла лишь о морально-политической стороне дела — на все эти вопросы вряд ли удастся получить ответ. Однако общий контекст этого исторического эпизода, описанного тогдашним Министром финансов В.Н. Коковцовым, представляется исторически достоверным.

«Радость видеть» Император редко от общения с кем испытывал. И уж если этой эмоции нашлось место среди лапидарных и сухих ежедневных дневниковых записей, то надо думать, состояние духа у Него было действительно приподнятым. Как заметила А.А. Вырубова, Царь и Царица «верили ему, как отцу Иоанну Кроштадтскому, страшно ему верили; и когда у Них горе было, когда, например, Наследник был болен, обращались к нему». Распутин нес Венценосцам покой и надежду, но нахождение «Друга Григория» в Царском Селе давало предметный повод для выпадов и нападок.

В 1911 году обстановка вокруг Распутина начала приобретать очертания государственного скандала. Робкие уверения некоторых придворных, что общение Царя и Царицы с «этим мужиком» носит характер лишь «духовного общения», большинство публики не убеждало, да «такие глупости» и слушать не хотели. Для многих такая категория вообще не существовала.

Требовались более «материальные», «осязаемые» и «понимаемые» причины. Поставщики «достоверной информации» их вскоре и предоставили. Именно в 1911 получает распространение бесстыжая сплетня о сексуальной близости Царицы и Распутина.