Гром победы раздавайся!

ГЛАВА 2

Александр Васильевич Колчак прибыл в Севастополь как раз в самую горячую пору. Возвратившийся флагман Черноморского флота встречали многочисленные жители города и армейские чины.

— Александр Васильевич, солдаты гарнизона и матросы изволили начать митинг! — без приветствий, без соблюдения устава, сразу начал флаг-капитан Смирнов. — Требуют тебя, видишь ли.

Старый друг и вечный спутник адмирала, также «болевший» Босфорской операцией, не скрывал своего беспокойства. А остальные собравшиеся следили за реакцией Александра Васильевича. Тот лишь повел плечами, заложил левую руку за отворот кителя и коротко приказал:

— Автомобильный экипаж сюда. Потом — на митинг. Посмотрим, что же там они устроили…

Кирилл предупреждал и об этом. Что ж, Колчак и не сомневался, что в армии и на флоте из-за отречения Николая и слухов о восстании в Петрограде начнутся волнения. К счастью, известия о чуть ли не революции в столице, которую сумели подавить, в Севастополь добрались с заметным опозданием. Не то что в Москву или Гельсингфорс…

Гул людских голосов заглушал рев мотора. Во дворе Черноморского флотского полуэкипажа собралась толпа народа. Какие-то совсем молодые офицеры вещали о том, что страну ждут перемены, зачитывали обращение регента к народу и армии, как святую молитву повторяли строки из проектов реформ, выкрикивали, что Кирилл предложил обсудить эти вопросы всей стране. Правда, великий князь добавлял, что должны это сделать выборные органы, представители народа… Но кому интересно было слушать последнее? Потому об «органах» старались помалкивать, не та аудитория, знаете ли.

— Колчака! Колчака! — между тем кричала экзальтированная толпа, и голос стоглавой гидры разносился на несколько кварталов окрест.

— Остановите автомобиль, — приказал Колчак шоферу. Машина остановилась, не доезжая до здания полуэкипажа нескольких десятков саженей.

Александр Васильевич многозначительно посмотрел на Смирнова, поехавшего вместе с адмиралом, одернул китель, высоко поднял голову и, выйдя из автомобиля, двинулся во двор полуэкипажа. Ему вспомнилась оборона Порт-Артура и шедшая в атаку японская пехота, артиллерийская канонада эхом отдавалась в голове, свистели невидимые пули у самого лица…

Колчак шел мимо солдат, офицеров и матросов, и те замолкали, едва завидев «их адмирала». Обветренное лицо, сжатые губы, орлиный нос — и железная уверенность в глазах. Шум постепенно затих. Все взоры обратились на Александра Васильевича.

— А ты пока что отойди. — Предыдущий оратор, из мичманов, нервно сглотнул и враз переменился: вместо уверенного и знающего все на свете морского волка показался нашкодивший гимназист.

— Вы солдаты, матросы, офицеры Российской армии и флота — или бомбисты? — вот были первые слова, с которых Колчак начал свою речь. Она рождалась прямо здесь, на этой импровизированной трибуне, но каждое слово било прямо в сердце слушателей лучше немецких пуль. — Враг в любую минуту может напасть, и дойдет до самой Москвы, пока вы здесь будете обсуждать отречение Николая Александровича и восшествие на престол Алексея Николаевича. Да, он пока что всего лишь ребенок, да, у него нет опыта правления. Но я верю в него. Я верю в регента, великого князя Кирилла Владимировича. Он тоже — моряк, он знает, что нужно флоту, он тоже — военный, он знает, что нужно армии для победы, он тоже — русский, и он знает, что нужно народу и нашей Родине сейчас. Я верю в Кирилла Владимировича и прошу вас тоже в него поверить. Когда победа все ближе и ближе, нужно сплотиться вокруг престола и командования, нужно с уверенностью смотреть в будущее и работать для победы. Враг еще крепок и силен, нам нужно довести войну до победного конца! За победу! За Россию! За царя!

Речь Колчака очень сильно подействовала на людей, особенно слова о том, что командующий верит регенту и знает, что война благодаря ему скоро завершится. К тому же Черноморский флот и Севастополь очень уважали Александра Васильевича: было за что. За талант и твердость характера, за умение держаться на высоте даже в самой сложной ситуации, за «раздраи» ленивым начальникам, поистине суворовские взгляды на ведение войны и подвижность. Много, очень много всего было…

Колчак хотел было сойти с трибуны, но ему помешали это сделать.

— Пошлите от нашего имени телеграмму в столицу! Регенту и императору! Мы с ними! Мы с ними! — призыв постепенно подхватили все собравшиеся.

— А теперь возвращайтесь к службе. Не надо митинговать, надо делом заниматься!

Александр Васильевич наконец-то сошел с «трибуны». Чертовски подрагивала левая рука, а бисеринки пота облепили лицо…

Через несколько часов Колчак устроил собрание офицеров гарнизона и флота на флагмане «Георгии Победоносце». В Севастополь вернулась из рейда к Босфору эскадра. Вот-вот должно было скрыться за горизонт южное солнце, но ночь уже не сулила спокойствия и тишины в Крыму…

Выступать первому, против обыкновения, выпало не самому молодому из присутствующих, а генерал-майору Свечину. Ближе к концу доклада он сообщил о состоянии морального духа солдат своей части.

— К сожалению, дисциплина в Морской дивизии не на высоте. Последние события в столице сыграли двоякую роль: с одной стороны, у солдат появилась вера в будущее, в новые изменения после отречения Николая, а это более или менее хорошо, с другой стороны, смена правителей всегда чревата опасными последствиями. Поэтому обстановка сложная, неспокойная, — деловито докладывал Свечин.

— Думаю, здесь дело совсем не в настроениях в столице или смене правителя, а в плохой работе офицеров с солдатами и матросами. Пропасть между ними все глубже и глубже, она ширится, в условиях войны с врагом этого быть не должно, — заметил Александр Васильевич Колчак. — Поэтому не стоит ответственность за трудности и проблемы страны целиком перекладывать на плечи низложенного монарха.

— Что ж, несмотря ни на что, я надеюсь на лучшее. Мы справимся. — Свечин вообще не любил, как и всякий военный, когда во внутренние дела его частей лез кто-нибудь посторонний. Но и в государственную политику не вмешивался, не обсуждал как с сослуживцами, так и с подчиненными.

Затем выступили несколько офицеров гарнизона. Они в нескольких коротких фразах изложили обстановку. Среди солдат, особенно преклонных лет, тех, что надеялись встретить в Крыму «много солнца и никакой войны», началось брожение. Похоже, многие были затронуты политикой, «подцепленной» у агитаторов на фронте. Но что делать? Работать, конечно же… Офицеры понимали, что нужны те, кто сможет провести контрпропаганду. Колчак обещался добиться, чтобы в части присылали все больше и больше священников, для «моральной подготовки».

В конце выступил сам Александр Васильевич. Помолчав несколько мгновений, он положил на стол ворох телеграмм.

— Итак, господа, перед вами — сообщения из разных областей империи, из Петрограда, Могилева, Москвы и Гельсингфорса. Моряки в Кронштадте перебили офицеров, подняв над фортами красные флаги. Подавить мятеж не удалось: помешал балтийский лед и захваченные восставшими корабли. Гельсингфорсская эскадра просто оказалась не подготовлена к бою. Рижская эскадра также в трудном положении, немцы могут решиться на наступление, вывести на Балтику свой флот. В Москве до сих пор окончательно не подавлено выступление во главе с Советом рабочих и солдатских депутатов. В Киеве, да, были манифестации в поддержку императора… — Колчак сделал паузу на мгновение. Произносить имя нового «господина земли русской» было непривычно. — Императора Алексея Николаевича и регента Кирилла, но мало кем поддержанные. Народ остается в стороне. Все хуже и хуже настроение, все меньше желания сражаться. К счастью, отречение способствовало и росту уверенности среди солдат и матросов в скорейшей победе. Не знаю, правда, на каком точно основании… Слепая вера?

— Великий князь Кирилл Владимирович в своей телеграмме четко указал цель, к которой мы должны стремиться, которой мы должны отдать самих себя, всю свою самость.

Колчак невольно улыбнулся, и тут же его лицо преобразилось, исчезли жесткость, кажущаяся холодность черт, уступив место теплу и мягкости. Жаль, что улыбка все реже и реже появлялась на устах адмирала…

— Регент указал, что через два месяца мы уже должны будем прокладывать коридоры в минных полях у Босфора и смотреть на удивленные лица турецких артиллеристов, проспавших высадку нашего десанта. Надеюсь, я не зря ответил, что великий князь может целиком и полностью рассчитывать на наш флот и Морскую дивизию?

Все собравшиеся, как по команде, поднялись со своих мест, вытянувшись во фрунт. Колчак получил однозначный и уверенный ответ.

В штабе флота заработал «Бодо», соединявший Севастополь со Ставкой…

«Картину маслом», сотворенную руками кирилловцев и Сизова, оценили и генералитет, и министры. Алексеев долго вглядывался в ряды новоиспеченных гвардейцев. Сердце сжималось у него в груди, в глазах потемнело. Он едва не повалился наземь, но Кирилл Владимирович и Гурко успели подхватить старого генерала. Михаил Васильевич, нелегко переживший прошедшие дни, не оправившийся после болезни, получил сильнейший удар. В Ставке, которую Алексеев считал своею вотчиной, его на виду у целой толпы людей сняли с должности и заменили каким-то там Николаем Николаевичем Юденичем, не показывавшим носа с Кавказа. Это же удар по чести и достоинству! Так же ведь нельзя было: сослали, как нашкодившего дуэлянта. И это перед самым началом блестяще спланированной им наступательной операции! Даже то, что не он один попал «под разгон», совершенно не радовало, не грело душу…

А генералитет с правительством великолепно оценили чествование. Они увидели, что за плечами Кирилла стоит пусть и не великая, но все-таки — сила. Тысяча штыков, прошедших огонь петроградских баррикад и бои великой войны, практически оцепившая Ставку, смогла бы подавить любой мятеж. Да на него совершенно и не хотелось идти: в глазах других это было бы предательство, неподчинение командованию, главковерху, удар по законной власти, явный, ничем не прикрытый. Игру, которая привела к отречению Николая, здесь провернуть бы так легко не удалось. К тому же в руках у Кирилла теперь были политические лидеры возможного заговора. А норов великого князя, за пару недель изменившийся до неузнаваемости, никто не хотел на себе проверять. Да еще и эти чествователи, чьему полку Кирилл Владимирович даровал звание лейб-гвардии Кирилловского полка…

На этом импровизированном параде даже Ромейко-Гурко стало дурно. Только сейчас он осознал, что это был удар в отместку за принуждение Николая к отречению. Генералы сами себе вырыли глубокую-глубокую могилу, и великий князь мог их столкнуть туда в любой момент. Ему просто стоило, как главковерху, подписать указ о лишении всех чинов и званий тех, кто вздумает перечить, а потом отдать под военный трибунал, о создании которого Кирилл объявил после чествования. В двадцать четыре часа выносился приговор любому, кто будет заподозрен в политической пропаганде. В восемь часов — любому, кто агитирует за прекращение войны и братание с германцем. А любого, кто откажется выполнять прямой приказ командира во время сражения, офицер получал право пристрелить на месте.

Это были ужасные, драконовские меры, которые будут стоить сотен жизней, но Кирилл не мог допустить повторения известной ему истории…

— Sheise, was macht dieser russishe Soldat?[2] — немецкий офицер предложил соседу посмотреть в бинокль на то, что творится напротив русских окопов.

Отряд солдат пробегал небольшое расстояние, а затем «залегал». Несколько секунду ничего не происходило. Потом тот из солдат, кто был ближе всего к немецким позициям, что-то кричал и поднимал руку вверх. Затем подсчитывал, сколько человек тоже подняло руки. Если таких насчитывалось больше половины, отряд вновь поднимался и шел вперед. Минута-другая — и все повторялось вновь.

Только со слов пленных немцам удалось выяснить, что на самом деле отряд голосовал за то, продолжать ли атаку или нет — прямо на виду у германских пулеметов…

— Александр Иванович, знаете, — разговор регента с военным и морским министром состоялся чуть позже «парада», — я не хочу водить вас за нос, вы человек неглупый.

Кирилл и Гучков общались в весьма любопытном месте — кабинете отрекшегося самодержца. Отсюда даже не успели вынести некоторые вещи Николая Александровича: например, повсюду были расставлены фотографии Аликс и детей, портрет Александра Миротворца, иконы…

Кирилл буравил министра взглядом, чтобы тот не чувствовал себя в безопасности и спокойствии: нужно волнение, нужны нервы, и тогда человек не будет полностью контролировать свои слова и действия. А отсутствие контроля — это шажок к правде, к раскрытию тех мыслей, что держит в голове Александр Иванович.

— За последние дни мне удалось доказать, что один человек, заручившись поддержкой нескольких ключевых фигур, сможет сделать невероятно многое в такое время. Сегодня же я показал, что мне совершенно не хочется терпеть на постах в армии людей, плетущих интриги против главковерха. Надеюсь, доказывать, что неподчинения в правительстве я не допущу, мне не придется?

Октябрист оказался вдалеке от поддержки. Волнующийся Петроград остался там, позади, где и помощники по партии и возможные союзники. На генералитет надеяться не приходилось. Кириллу, как догадывался Гучков, хватало сообразительности, чтобы ударить по самым больным местам и найти его помощников в Ставке. И, главное, великий князь был настроен весьма решительно. Народ таких все-таки боится и уважает. А уж народ, перед носом которого помахали столькими возможностями и вот-вот дадут насладиться новыми свободами…

— Кто же вы, тысяча чертей, такой? — вырвалось у Гучкова. Александр Иванович тоже слишком устал за прошедшие дни. Сизов смог его сломать. И не таким хребет удавалось перебить в свое время.

— Я тот, кто пришел всерьез и надолго, — Кирилл подумал, что эта шутка здесь подойдет как нельзя лучше. — И не намерен уходить, не приведя Россию к победе, а народ — к тому, чего не смог добиться Петр Аркадьевич Столыпин. Александр Иванович, вы либо подписываете прошение об отставке с поста военного и морского министра, либо остаетесь в Ставке, помогая мне довести эту войну до победного конца. Каков ваш ответ?

Гучков задумался, серьезно задумался. Да, великий князь оказался совсем не тем, за кого его все принимали до отречения Николая. Послушная игрушка сама вот-вот должна была стать кукловодом, и у этой игрушки зубы оказались даже поострей, чем у акулы. Александр Иванович думал, что же сможет противопоставить регенту… Снять его, поставить нового? Каким образом? В Ставке в этот день оказалось множество недовольных, но у всех их Кирилл уже смог перебить хребет. Великий князь задавил их страхом, не ввел даже — вверг в апатию. Никто не смог бы ему что-то противопоставить, а уж его штыкам… Вызывать части с фронта, поднимать Брусилова и Рузского? Даже если они и согласятся, то их офицеры просто на это не пойдут. Нарушить сперва приказ Николая о подчинении регенту, а затем — приказания нового Главковерха? Не пойти втихую против, не саботировать, а напрямую заявить: «Я не намерен тебе подчиняться!»? Это было слишком…

Подчиниться? Этому выскочке? Этому диктатору, который уже начал железной рукой наводить в армии нечто, что считает порядком? Диктатору, который обещает провести невиданную, невозможную до того даже не реформу, но целую революцию? Диктатору, который в случае чего мог использовать крестьян и рабочих, интеллигенцию, многих монархистов против нескольких промышленников, поддерживавших Гучкова? Диктатору, который все-таки был даже чем-то симпатичен Александру Ивановичу, что-то было в нем притягательное после Петрограда, выступления в Государственной думе, в Ставке…

Страх сковал Гучкова, чувство, прежде ему почти что неведомое. Военный и морской министр просто почувствовал, что ничего не сможет противопоставить Кириллу, да и не хочет на самом-то деле. Страна слишком долго ждала крепкую, сильную руку диктатора, готового на все ради порядка. Страна позвала — и этот диктатор пришел…

— Я готов только пообещать вам ничего не предпринимать до окончания этой проклятой войны. И только в том случае, если в ближайшие месяцы вы сможете доказать, что способны обуздать хаос в России. И — только. Большее…

— Большее мне и не нужно. Я буду надеяться на ваше слово.

И снова заболела голова: наружу пробивались мысли великого князя Кирилла Романова. Эта часть сознания глухо твердила, что слову чести можно и нужно довериться. А вот Сизов не хотел верить, просто не мог. Он родился и жил в те годы, когда обещания нарушались сплошь и рядом, и уже невозможно было понять, отчего Николай так держался за слово, данное им союзникам, сражаться до конца, до последней крови во исполнение своего долга перед Антантой…

После Гучкова Сизов встретился с Георгием Константиновичем Гинсом. Въедливый, любивший долго и тщательно разбираться с документами и регламентами, раз за разом подвергавший детальнейшему анализу юридические основания того или иного дела, юрист, он долго не мог понять, что заставило великого князя предложить ему пост главы Собственной его Императорского Величества канцелярии. Сперва Георгий Константинович немало времени потратил на то, чтобы узнать, в чем же, собственно, Кирилл Владимирович видит пользу от него на этом посту?

— Вы будете ответственны за оформление актов нового правительства, и еще — моих указов, — в лоб ответил Кирилл Владимирович. — И я надеюсь на ваши организаторские способности. Нужно создавать аппарат, который превратит в реальность мои реформы.

В идеально выглаженном черном фраке, но с немного небрежно уложенным воротничком, носивший пенсне в строгой металлической оправе, с напомаженными волосами, зачесанными на пробор, и темными усиками ромбом, Гинс выглядел, мягко говоря, своеобразно. Но именно он в известной Сизову истории сумел наладить более или менее нормальную деятельность аппарата Сибирского правительства в качестве управляющего его делами.

— Надеюсь, вы сможете предоставить мне на первое время хотя бы наброски документа, в котором были бы перечислены мои полномочия? И поточнее бы цели…

Кирилл едва-едва улыбнулся.

— Этот вопрос решить намного проще, нежели наладить работу наших служб. Такая бумага будет у вас в руках… как только вы сами ее и напишете. Я хотел бы увидеть вас, Георгий Константинович, в действии, если можно так выразиться.

Гинс сделал легкий поклон.

— Благодарю за доверие, для меня будет честью работать под вашим руководством. — Георгий Константинович сохранял полнейшую невозмутимость, стараясь запомнить каждую мелочь обстановки кабинета нового главковерха. В голову Гинса внезапно пришла идея написать книгу о своей работе в Ставке, и малейшие детали в дальнейшем могут помочь при создании мемуаров…

Утром Ставка прощалась с Алексеевым, Ромейко-Гурко и Клембовским, также отправившимся «на отдых» в Московский военный округ. Торжественный ружейный салют, клятвенные заверения в дружбе и всемерной поддержке со стороны оставшихся в Ставке — и холодные взгляды, падавшие на Сизова и кирилловцев. Со дня на день ожидалось прибытие других главнокомандующих фронтами, как новых, так и пока что остававшихся на своих местах, в Могилев.

До сих пор решалась судьба Брусилова, имевшего огромную известность в народе и пользовавшегося величайшим уважением подчиненных — и одного из немногих, целиком и полностью поддержавших заговор против императора. «Политикам в армии не место» — Кирилл думал, применить ли и к творцу Луцкого прорыва старинное правило.

Вот-вот должен был грянуть ответ армии и «общественности» на такие перестановки в командовании, хотя Кирилл надеялся, что он так же быстро и затихнет: ну что это по сравнению с отречением Николая и созданием «правительства доверия»? Людская молва подхватит новость, пережует и выплюнет, дабы тщательней перемыть косточки регенту и юному императору…

И все же не о том думал Кирилл: вновь внимание Сизова оказалось приковано к одинокому Николаю, безмолвно прощавшемуся с Алексеевым. Отрекшийся император все еще не покинул Ставку, да и кто бы ему позволил это? Тем более регент хотел, страстно желал по душам поговорить с самодержцем…