ГЛАВА 12 ЗАМОК И ОСТРОВ

Пятеро обитали в мире, но над тремя из них судьба уже занесла свой разящий меч. И от этого клинка не мог уклониться никто: ни маг, ни каменный воин, ни дух, мнивший себя всемогущим. Воистину, удары рока неотразимы!

Серокожий со спутником своим, киммерийцем, приближался к замку, и Аррак решил, что наступила пора готовиться к встрече. Он почти уже не сомневался, что серый исполин справится с колдуном, нынешним Его Избранником. Чары смертных магов по-разному действовали на людей: слабых убивали, сильных могли на время обратить в камень, против сильнейших же оказывались почти бессильными. Сильнейшие обладали качествами, которые трудно было сломить с помощью чар: как правило, они отличались невероятной жестокостью, упрямством, безразличием к людским бедам и радостям и безмерной гордыней.

Сероликий воин был, разумеется, из сильнейших. Такой вывод подтверждался многими его деяниями – в том числе и последним, когда он, чуть ли не в одиночку, перебил людей Гор-Небсехта в эйримовой усадьбе. Теперь Аррак убедился, что серый гигант во всем превосходит Эйрима – и отвагой, и жестокостью и удачливостью. А это значило, что надо готовиться к переселению в новую плоть.

Подготовка являлась тонким и непростым ритуалом. Прежде всего Аррак хотел воспринять эманации сероликого, столь неясные и смутные у людей, праха земного; Он должен был убедиться, что новый Его Избранник имеет цель. Не важно, какую – лишь бы серый исполин стремился к ней с достаточным упорством и настойчивостью. Цель можно изменить; упорство же – такая черта характера, которую не создашь из ничего. Для Аррака упорство было важнее цели.

Разобравшись с эманациями будущего Избранника, Он должен был покинуть тело Гор-Небсехта. Сравнительно простой трюк, однако весьма ответственный, ибо Арраку требовалось уловить момент, когда душа колдуна изойдет из мертвого тела и приготовится к путешествию на Серые Равнины. В этот миг Ему надлежало ускользнуть из тех закоулков души стигийца, в которых Он свил себе гнездо. Где же Он таился? Это являлось непростым вопросом! В отличие от демонов, люди обладали душой, и была она слабой тенью бессмертия, отблеском вечной жизни, присущей лишь богам. Еще душа человеческая напоминала Многоэтажный запутанный лабиринт, в котором имелись и парадные залы, и широкие коридоры, и полутемные камеры, и тонувшие во тьме каморки. На верхних этажах обитали разум и чувства; здесь жили наиболее ярко выраженные стремления – страсть к богатству, к власти или покою, доброта или жестокость, ум или глупость, гордыня, самомнение или готовность к самопожертвованию, отвага или трусость. Тут же, в некоем подобии сундуков, были сложены воспоминания – не все, однако, а самые важные, Память о перенесенных обидах, о днях торжеств и поражений, о муках зависти, ревности, любви, радости и горе. У большинства людей в памятных ларцах не хранилось ничего любопытного – лишь окровавленные лохмотья бед да холодный пепел перенесенных унижений.

Под верхними этажами располагались Нижние. Тут не было просторных залов и переходов, в которых могли бы порезвиться яркие чувства и осознанные мысли; тут, в полутьме узких запутанных коридоров, таились подспудные желания, звериные инстинкты, полузабытое и совсем забытое прошлое – в том числе и память о предыдущих воплощениях. Она хранилась не в ларцах и сундуках, а, скорее, в плотно запечатанных, окованных железными обручами бочках, и была совершенно недоступной смертным. Они жили словно бабочки-однодневки, помнившие события светлого дня и хоронившие их с наступлением ночи.

Однако все это смутное и неосознанное, полузабытое и тайное, было чрезвычайно важным; мириады кривых переходов, узких тоннелей, глубоких шахт, тонувших в сумраке лестниц связывали нижние и верхние этажи, влияя на человеческие побуждения, желания и мысли. Обмен между ярусами запутанного лабиринта, движение намерений и страстей, сопровождавшее то, что высказывалось словами, собственно и было человеческой душой – неощутимой, призрачной, и в то же время вполне реальной. Эманации, циркулировавшие в лабиринте, их чистота, мощь и скорость перемещения, определяли, будет ли человек обладать душой гордой, страстной или холодной, щедрой или себялюбивой, великой или мелкой. По мнению Аррака, Древнего Духа Изменчивости, большинство смертных обладали не столько душами, сколько душонками, ничтожными и лишенными сильных страстей.

Но, согласно правилам Великой Игры и назначенной Арраку кары, Он был вынужден ютиться в этих жалких катакомбах. Имелся в них крохотный и дальний закоулок, некий тупик, лежавший ниже самых нижних этажей – тут Он и обитал, отсюда и правил своим Избранником. Он селился в темной клоаке, где откладывалось наиболее смутное и туманное – зыбкие образы и ощущения тех дней, когда Его Избранник был всего лишь плодом в женском чреве, непроросшим зерном, каплей невыпавшего дождя. В этой маленькой частице души человеческой и жил Аррак, покидая вместе с ней мертвое тело; отсюда Он выскальзывал, невидимый и неощутимый, мчался по запутанному лабиринту, преодолевал нижние и верхние его ярусы, вырывался на свободу – и вновь совершал такое же странствие, но в обратном порядке, сливаясь с душой своего нового Избранника.

Много тысяч лет Он переходил так из тела в тело, от души к душе, и сейчас готовился к очередному переселению.

* * *

Гор-Небсехт, стигийский колдун и владыка Кро Ганбора, тоже готовился – но не к переселению, а к битве.

Битва была неизбежной. После бунта Эйрима, после побоища, устроенного в его усадьбе киммерийцем и серокожим, после гибели Торкола и Фингаста сражение сделалось неотвратимой реальностью. Гор-Небсехт уже знал, что мечи и топоры ваниров не смогут его защитить, что он должен полагаться лишь на собственное колдовское искусство, на мощь своих заклятий и смертоносных чар. Но, хоть он и лишился власти над стихиями, предстоящая схватка его не страшила. Имелось много способов разделаться с киммерийцем: к примеру, превратить дикаря в обезьяну, от коей этот варвар ушел не так уж далеко. А серокожего – в медведя!

Маг высокомерно усмехнулся, по привычке меряя неспешными шагами пространство между алтарем и распахнутыми настежь окнами. Сейчас он был спокоен и собран; он не думал о непокорном Эйриме, о предстоящем походе на юг и даже о зеленоглазой женщине с далекого острова – он готовился отстаивать свою жизнь и свою власть. Ноздри его крупного носа раздувались, темные глаза под кустистыми бровями грозно поблескивали, пальцы непроизвольно шевелились, не то стискивая чье-то горло, не то чертя в воздухе колдовские знаки.

Не надо ни медведей, ни обезьян, ни прочей живности, – думал Гор-Небсехт. Гораздо надежней и лучше обратить обоих пришельцев в камень… Да, в холодный камень, черный и гладкий, как полированный стол, его всевидящее око! Изваяние киммерийца он поставит рядом с алтарем, чтобы любоваться статуей дикаря всякий раз, когда будет в этом чертоге… А серокожего, быть может, и оживит… потом, спустя несколько дней после схватки… Из него получится хороший слуга и страж; не стоит пренебрегать воином, который способен справиться с десятками опытных бойцов.

Но сперва серокожему нужно обучиться покорности и побыть здесь, в обширном и сумрачном зале, около статуи киммерийца. Поразмыслив, Гор-Небсехт принял именно такое решение. Что касалось самой магической процедуры, превращавшей живую плоть в камень, то ее он помнил еще с тех дней, когда проходил ученичество в Стигии, в Черном Круге. Собственно, подобных ритуалов имелось несколько; все они в чем-то были сходны, отличаясь лишь деталями и произносимыми словами.

Например, Проклятье Сета…

Губы мага шевельнулись, и под сводами зала прозвучали древние строфы:

Да будут члены твои камнем, Да уподобятся они недвижным утесам, Да скует их холод Вечной Бездны – Так говорит Бог над богами, Великий Змей Вечной Ночи, Отец Зла, Владыка Смерти, Властелин, не знающий жалости…

Отчего же не воззвать к Сету и древней стигийской мудрости, подумал Гор-Небсехт. Хоть сам он отрекся от почитания Великого Змея, но не стал служить никому другому… никому, кроме себя самого. Так что Змей поможет ему в любом черном деле – недаром же он зовется Владыкой Смерти а Прародителем Зла!

Существовали еще и могучие заклятья Окаменения, Забвения и Развоплощения; их Гор-Небсехт тоже знал и помнил. Словно желая проверить себя, он зашептал, стараясь не сотворить ненароком жеста, освобождавшего магическую силу чар:

Если ты смертен, рассыпься прахом;

Если ты бессмертен, спи в объятиях вечности;

Если ты дух, развейся по ветру;

Если ты призрак, вернись на Серые Равнины.

Пусть имя твое сотрется из памяти людской,

Пусть боги и демоны забудут о тебе,

И ни свет солнца и луны, ни звездные лучи

Не коснутся больше твоей плоти.

Слова эти были острее мечей, смертоносней копий. Разве киммериец устоит против них? Не устоит! И быть ему камнем!

Гор-Небсехт рассмеялся – холодным и презрительным смехом гордеца, нацелившего нож в глотку врагу. Ничтожному врагу!

Итак, киммериец станет камнем. Потом придет время расправиться с Эйримом, сделать так, чтобы Высокий Шлем был не столь высок. А потом… Наконец он дал себе волю и погрузился в мечты о зеленоглазой женщине, о рыжей ведьме с далекого острова.

* * *

Замок Кро Ганбор стоял на вершине утеса, возвышаясь над серой морской поверхностью на добрую сотню локтей.

Он был не так уж стар: его стены, башни и главная цитадель насчитывали сто или сто пятьдесят лет, и хотя их камни потемнели под действием вьюг и ветров, но не растрескались, не вывалились из кладки; ни один зубец парапета не покосился, а на окованных железом вратах не замечалось и следов ржавчины. Конан мог лишь строить догадки, каким образом была воздвигнута эта крепость. Вероятно, не без помощи магии! Иначе откуда бы Гор-Небсехт взял людей для ее постройки? Обитатели этих холодных и бедных краев предпочитали меч и копье всем иным орудиям, а если уж брались за топор и долото, то воздвигали дома из бревен, а не из камня. К тому же Кро Ганбор напоминал стигийские цитадели. К югу от Ванахейма, в Аквилонии и Немедии, строили иначе; там стены рыцарских замков делали отвесными, башни – круглыми, зубцы защитного парапета – прямоугольными. Внутри же строились дворец для господина, дома для его ближних людей, казармы для воинов, конюшни, псарни, а нередко, в больших поселениях – и храм Митры да жилища купцов и мастеровых, искавших покровительства знатного барона или графа. Над аквилонскими и немедийскими замками струился дым от кузниц, очагов и горшечных печей, раздавались удары железа по железу, звон оружия, ржанье лошадей и лай собак; пахло же там свежеиспеченным хлебом, мясом и вином.

В Офире, Зингаре или Аргосе замки были иными. Стены их украшали выступающие донжоны, башни выглядели более высокими и стройными, окна во дворцах нобилей и о богатых домах казались шире, вокруг жилищ зеленели сады, а все службы – хлева, конюшни, сыроварни, давильные прессы и мастерские – прятались где-нибудь на задних дворах, дабы не оскорблять господских взоров. Нередко стены покрывались каменной резьбой, фасады дворцов и храмов украшали колонны, стрельчатые арки, портики и воздушные лестницы цветного мрамора, во дворах били фонтаны, рождая переливчатую радугу, сиявшую в каждой крошечной капле воды. Над замками южных земель плыли цветочные ароматы, запахи нагретого солнцем камня и звучные удары бронзовых гонгов, призывавших вознести молитвы Митре, Заступнику и Подателю Жизни.

Но Кро Ганбор не походил на укрепленное жилье хайборийского вельможи, аквилонца ли, немедийца или аргосца. Он был выстроен в форме квадрата, и башни его, стоявшие по углам, своими скошенными гранями и чудовищными основаниями напоминали пирамиды, срезанные на половине высоты. В западной стене, выходившей на море, кроме угловых башен была и центральная, вдвое большего размера, но точно такой же формы, с узкими окнами, прорезанными на двух или трех верхних этажах. В южной стене, к которой вели ступеньки, выбитые в скалистом склоне, находились ворота – массивные, из потемневших сосновых брусьев, перехваченных поперек железными полосами. Внутренний двор, вероятно, был невелик – его теснили основания пирамид и слегка наклонные стены, очень толстые внизу и постепенно утончавшиеся кверху. Площадки на башнях и верхушки стен окружали треугольные зубцы парапетов, подобных акульим зубам. Ни единой струйки дыма не поднималось над замком, и вокруг него царила мертвая тишина. Пахло сыростью, мокрым камнем, морем.

Конан остановился у крутой лестницы, разглядывая закрытые ворота Кро Ганбора. Если их с Идрайном не захотят пустить в крепость, – размышлял он, – попасть туда будет нелегко. И лучше сделать это ночью; залезть на башню или на стену и проникнуть внутрь, во двор либо в жилые покои. Он не сомневался, что сможет взобраться наверх по этим наклонным каменным поверхностям; он был горцем и с малолетства привык лазать по скалам, обрывистым склонам и коварным осыпям. К тому же он прошел отличную школу в Заморе, стране воров, научившись двигаться бесшумно и плавно, скользить подобно теня, пробираться в узкие окна, вскрывать замки и запоры. Этим искусством он владел не хуже, чем клинком, секирой и арбалетом.

Затем мысли Конана переключились на другое. Он думал о том, что долгий путь почти закончен, и лишь полсотни ваниров-стражников да высокие стены Кро Ганбора отделяют его от колдуна. И от мщения! Сейчас он, пожалуй, не мог бы сказать, что было для него важнее: убраться с острова Дайомы и обрести свободу или отомстить за своих погибших барахтанцев. И та, и другая причина казалась достаточно весомой, и он знал, что коли уж добрался сюда, преодолев морское пространство, дебри Пиктской Пустоши и ванахеймские равнины, то не уйдет, не взыскав долгов. Он поднял руку к тусклому солнцу и поклялся про себя, что взыщет за кровь своих людей, за гибель Тампоаты и смерть Зийны – да будет душа ее спокойна на Серых Равнинах! Он обещал это светлому Митре и грозному Крому, не ожидая от них ни помощи, ни божественного знака, ибо привык полагаться во всяком деле лишь на себя самого. И в этот момент он совсем не вспоминал о Владычице Снов и ее сварах с магом из Кро Ганбора; он думал лишь о мести и о том, что предстоящее свершение освободит его от клятвы. Он будет свободен! И он уйдет туда, куда захочет, отправится добывать богатство и славу, ибо путь к чаемым сокровищам манил его больше, чем результат поисков.

Ну, а доказательства, которых требовала Дайома… Что ж, она их получит! Получит и голову стигийца, и сломанный кинжал, и свой железный обруч – из рук серокожего!

Он бросил взгляд на каменное лицо Идрайна, и тот, словно дождавшись разрешения, произнес:

– Господин! О чем ты думаешь, господин?

Это было редкостью; голем почти никогда не начинал разговор первым, и уж во всяком случае не интересовался мыслями хозяина. Но долгое странствие изменило его; хоть он и не обладал душой, но с каждым днем все больше походил на человека. Правда, с таким человеком Конану не хотелось бы делить хлеб и вино…

Но скорая разлука с надоевшим спутником прибавила киммерийцу терпения, и он ответил:

– Я думаю, как пробраться в крепость. Стены высоки и ворота на запоре… Надо ждать ночи.

– Зачем? Ворота я разобью. И справлюсь со стражей. Иди за мной и прикончи того, о ком говорила госпожа.

Конан с подозрением уставился на голема.

– Она говорила с тобой о колдуне? Ты знаешь, кого надо убить?

– Конечно, господин.

– Кровь Нергала! Может, сам в прирежешь стигийскую гиену?

Идрайн покачал головой.

– Нет. Госпожа сказала, что с ним справишься только ты. У тебя кинжал и обруч, защищающий от чар.

Ему известно о магических талисманах, отметил Конан. Интересно, о чем еще? Прежде ему не приходило в голову расспрашивать голема о таких вещах. Нахмурив брови, он произнес:

– Вижу, госпожа о многом поведала тебе. Я и не знал, что вы с ней толковали про колдуна, нож и обруч… – Сделав паузу, Конан пригляделся к уходившим ввысь стенам и башням Кро Ганбора. Нигде ни единого человека… Казалось, никто их не заметил – или не желал замечать.

Он перевел взгляд на Идрайна и поинтересовался: – Ну, о чем еще говорила с тобой госпожа Дайома? Что она велела тебе?

Какие бы подозрения не бродили на сей счет в голове у киммерийца, Идрайн их не подтвердил и не опроверг; серое лицо его оставалось невозмутимым. Едва шевельнув губами, он тихо произнес:

– Только защищать тебя, господин. Только это. Конан хмыкнул и отвернулся.

– Ладно, парень! Коль ты справишься с воротами, не будем ждать темноты. Войдем честными разбойниками, а не трусливыми ворами…. – Он скривился, вспомнив Тампоату, разговорчивого пикта, и его рассуждения о грабеже, о воровстве, потом махнул рукой в сторону лестницы: – Ну, поднимайся наверх, серая задница!

Шагая вслед голему по узким ступенькам, он продолжал думать то про Тампоату, сына Никатхи, то про Эйрима, сына Сеймура Одноглазого. Разумеется, в предстоящем сражении Идрайн был много полезней пикта и ванира, но штурмовать с ними Кро Ганбор было бы куда веселей. Однако, напомнил себе Конан, он пришел сюда не веселиться, а взыскать долги. Его дело – стигиец; а Идрайн, проклятый истукан, пусть разбирается с этим отребьем, слугами Гор-Небсехта. Прах и пепел! Они стоили друг друга – бездушный голем и свора отщепенцев, рыжих псов, которых даже безжалостные ваны считали слишком злобными. И тот, и другие были нелюдью, и не стоило сожалеть о крови, что вскоре окрасит секиру Идрайна.

Впрочем, о крови Конан никогда не сожалел, но привык выпускать ее сам, не прячась за чужие спины. Жаль, что Эйрим не пошел с ним, – мелькнула мысль. Жаль! Ночью они влезли бы на стены, перебили ублюдков колдуна, а потом…

Топор Идрайна с грохотом обрушился на створку ворот. Она подалась с неожиданной легкостью, и голем, пнув нижний брус ногой, шагнул во двор. Конан, с обнаженным мечом, последовал за ним, торопливо, но внимательно оглядывая вершины стен и башен – ему не хотелось получить стрелу в висок. Однако арбалетчиков нигде не было видно – ни на башенных площадках, ни на стенах. Быть может, они прятались за парапетом, похожим на акульи зубы? Или во дворе?

Он осмотрелся. Двор и в самом деле был небольшим. Квадратные угловые башни-пирамиды выступали в него каменными ребрами, и в каждой внизу имелась дверь – тяжелая и плотно затворенная. Главная башня выглядела иначе: по ее наклонной поверхности тянулась широкая лестница, достигавшая половины высоты. Она заканчивалась у плоского выступа, похожего на балкон, обнесенного парапетом, за треугольными зубцами которого Конан заметил полукруглую арку. Под ней зияла темнота. Двор был пуст; ни строений, ни конюшен, ни псарен, ни даже колодца. Вероятно, в казармах или домах для стражи и прислуги необходимости тут не имелось: в каждой из широких и высоких башен могла разместиться сотня человек со всем их скарбом. Конана эта необычная планировка не удивила – он встречал нечто подобное и в стигийской крепости Файон, и в Птейоне, городе мертвых на берегу Стикса. Стигийские жрецы и нобили относились к странной человеческой породе, особо недоверчивой, угрюмой и злобной; такой же являлась их архитектура, где все было скрыто, спрятано за толстыми стенами, и ничего не выставлялось напоказ.

Пожалуй, кроме людей, подумал Конан, разглядывая две шеренги воинов, выстроившихся поперек лестницы, у самого балкона. Тускло блестели медные панцири и кольчуги, плащи из волчьих шкур топорщились на широких плечах, рыжие нечесаные бороды струились по доспехам, круглые щиты с бронзовой оковкой крест-накрест прикрывали левое плечо, в прорезях глухих шлемов сверкали глаза, чуть заметно раскачивались на ремнях мечи и секиры, наконечники копий отливали стальной синевой. Но копейные древки, стиснутые в руках ваниров, упирались в камень, а острия глядели вверх, в небо.

Конан пересчитал их и ухмыльнулся. Все пятьдесят тут, не надо никого разыскивать и ловить в башнях и на стенах! Все пятьдесят тут, и с ними – Сигворд, о коем толковал владетель Рагнаради! Третий из вождей дружины Гор-Небсехта… Вот он, этот Сигворд – перед строем, без шлема, с огненными космами, с налитыми кровью глазами… Прах и пепел! Выглядит так, будто жизнь готов отдать за своего колдуна!

Подтолкнув в спину Идрайна, Конан двинулся вперед, к лестнице. Они пересекли двор, но уже в обратном порядке – Конан шел впереди, а голем следовал за ним, с тяжелой секирой на плече. Их шаги будили гулкое эхо во дворе-колодце.

У ступеней киммериец остановился и задрал голову вверх. Ваниры перегораживали лестницу сплошной стеной щитов, и было непонятно, то ли они собираются драться, то ли выстроены для некой торжественной встречи, за которой последуют переговоры. Не перетрусил ли колдун? – промелькнуло у Конана в голове. Затем ему припомнились предостережения Дайомы – она говорила, что у стигийца есть талисман, подобный ее всевидящему зеркалу. Если так, Гор-Небсехту уже известно о резне, учиненной в усадьбе Эйрима… Быть может, это устрашило его?

Нет, сказал себе Конан, нет; стигийские маги никогда не отличались наивностью и трусостью, а значит, битва неизбежна. Не для нее ли колдун собрал воинов у входа в свои чертоги? Чего тогда они ждут?

Он еще раздумывал об этом, когда сверху раздался хриплый голос Сигворда.

– Ты – киммериец? – произнес ванир, сжимая и разжимая кулаки, словно ему не терпелось вцепиться в горло Конана.

– Кром! Я вырежу печень тому, кто стал бы утверждать обратное!

– Ты – киммериец, который гостил у Эйрима три дня назад? – уточнил Сигворд.

Конан кивнул, ожидая продолжения. Ваниры, стиснув оружие, стояли неподвижно, забрала и нащечники шлемов не позволяли разглядеть их лиц. Знают ли они о том, что воины Торкола и Фингаста вместо плавания к южному острову отправились на Серые Равнины? В полном составе, со своими предводителями… Сказал ли им об этом колдун?

Слова Сигворда разрешили сомнения киммерийца.

– Ты убил Торкола и Фингаста? И их людей?

– Я разделался с Фингастом, – взгляд Конана уперся в медленно багровевшее лицо ванира. – С Торколом покончил Эйрим. Вырезал ему ворона и сказал, что убийца отца и братьев не достоин иной смерти.

Вырезание «ворона» являлось особым способом ванирской казни – побежденному врагу подсекали ребра на боках и спине, а потом разводили их в стороны на манер птичьих крыльев. Если полученные в бою раны не были смертельными, казнимый мог прожить довольно долго – такое время, за которое победитель успевал выпить два кувшина с вином. Эйрим, оглушив Торкола ударом по голове, проделал всю работу тщательно и затем пил свое вино не торопясь, разглядывая отцеубийцу, стонавшего и метавшегося на полу.

Вряд ли Сигворд был посвящен в эти подробности, но он отлично знал, что такое «вырезать ворона», ибо на своем веку сотворил немало подобных деяний. Лицо его потемнело.

– Хотел бы я сделать то же самое с тобой, вонючий червь! – прохрипел ванир. – Жаль, владыка наш не дозволяет! – Он махнул воинам, и строй их расступился, образовав проход.

– Ты не будешь сражаться? – спросил Конан. – Странно, клянусь Кромом! Я еще не встречал ванира, который отказался бы от драки.

Тут ухо его уловило прохладное дуновение воздуха, а за ним – тихий шепот Идрайна: «Не верь, господин! Они что-то замышляют!» Конан раздраженно передернул плечами; он не нуждался в советах серокожего.

Сигворд, широко расставив ноги и заложив ладони за пояс, с ненавистью глядел на киммерийца.

– Я же сказал – владыка наш не дозволяет! – рявкнул он. – Повелитель сам расправится с тобой! А мы… Мы понадобимся, чтоб прибрать в покоях… Дабы господин не замарал рук!

Прибрать в покоях! Слишком самоуверен этот ванир, рыжая крыса!

Усмехнувшись, Конан кивнул голему и начал подниматься по ступеням. Идрайн шел позади, справа от него, и бубнил: «Не верь, господин, не верь…» Секира в его руках хищно подрагивала.

Но ваны не собирались сражаться. Стиснув копья, они стояли двумя шеренгами, и рыжие их бороды казались затейливым переплетением медных проволок, словно бы украшавших доспехи. Скорей всего, эти изгнанники и отщепенцы знали о бойне в Рагнаради, учиненной Идрайном, но не боялись – вероятно, считали своего повелителя непобедимым.

Миновав их строй, Конан ступил на балкон. Полукруглая арка вздымалась в восьми шагах от него и уже не выглядела темной: огромная дверь под ней была распахнута настежь, и перед киммерийцем маячило некое пространство, замкнутое серыми холодными стенами. Он посмотрел на меч в своей руке и отшвырнул его. Зингарский клинок не годился для предстоящей битвы.

Восемь шагов – и дверь… Она притягивала, манила, как зев пещеры, полной сказочных сокровищ… Но Кован не думал о богатствах стигийца; на сей раз он пришел не за золотом и серебром. Кровь и жизнь колдуна – вот что ему нужно!

Чувствуя, как разгорается гнев, как начинает пульсировать кровь в висках, он сделал первый шаг.

Жаль, что ему не дано владеть огненными молниями – как Фаралу, слуге Митры! Он сжег бы колдуна и растер пепел в прах… Жаль!

Но стоит ли сожалеть о невозможном? У него нет молний, но есть клинок… И хоть чары Дайомы не сравнишь с силой и мощью светозарного бога, волшебный нож все-таки лучше, чем ничего.

Он сделал еще один шаг, выхватил из-за пояса свой магический кинжал и машинально коснулся левой рукой виска. Обруч был на месте и сидел прочно.

Третий шаг, четвертый… Внезапно за спиной у Конана раздался грохот. Он обернулся, на миг позабыв про колдуна, ждавшего за близким порогом.

Голем, проклятое серокожее отродье, рубил ваниров! Топор его вздымался и опускался с той же безжалостной неотвратимостью, как и на вересковой пустоши в Стране Пиктов, как и в тесном дворе усадьбы Эйрима; лезвие с грохотом крушило шлемы, обрушивалось на щиты и панцири, потом глухо чавкало, впиваясь в плоть. Лишь краткое время вздоха понадобилось Идрайну, чтобы уложить троих; и первым – Сигворда, чей обезглавленный труп валялся на ступенях.

«Кром! – мелькнуло у Конана в голове. – Кром! Этот ублюдок сделался слишком коварным и хитрым! Уже решает сам, когда рубить и кого рубить!»

Он вскинул руку и раскрыл было рот, готовясь разразиться проклятием, но тут новая мысль молнией пронзила его. По словам Дайомы, стигиец мог отвести глаза любому: зачаровать своего воина или слугу, обменяться с ним обличьем, устроить ловушку для недогадливого врага и ждать… Ждать, пока не подоспеет время нанести внезапный удар!

Возможно, Гор-Небсехт стоял в шеренге воинов-ванов и, скрывая под забралом шлема свой преображенный лик, подсмеивался над киммерийцем? Над глупым киммерийцем, который через мгновение всадит нож в подменыша?

Пусть перебьет их всех, – решил Конан, глядя на падавших под ударами Идрайна ваниров. Пусть перебьет всех, кого сможет, ибо секира голема бессильна перед плотью колдуна… Тут и обнаружится правда! Тут и станет ясно, в кого метать клинок – в того, кто поджидает в башне, или в того, кто сражается сейчас на ступенях.

Он стиснул губы и замер. Лезвие ножа холодило его ладонь, на литой рукояти сверкали камни – два крупных ало-красных рубина, обрамленных фиолетовыми аметистами. Перед ним на лестнице ворочалась, стонала и звенела металлом бесформенная окровавленная груда; в ней перемешались тела мертвых и живых, разбитые щиты, переломанные копья, секиры с разрубленными топорищами, помятые, сбитые с голов шлемы и клочья шкур от ванирских плащей. Ни один из ванов не отступил; по сути дела, они были столь же дикими, как пикты, и не боялись смерти. Особенно эти изгнанники и отщепенцы, для которых жизнь значила так немного, ибо была она вечным заключением в угрюмых стенах Кро Ганбора и вечным трепетом перед его владыкой. Что же касается колдовских чар, то их ваниры страшились куда больше, чем гибели в бою.

Клинок не успел согреться в ладони Конана, как все было кончено. Полсотни изуродованных трупов валялось на ступенях широкой лестницы; ни один ванир не шевелился, не подавал признаков жизни. И не было сомнений, что секира Идрайна положила предел последним воинам Гор-Небсехта – тела их, обезглавленные или разрубленные напополам, не оживил бы даже сам великий Митра.

Выходит, колдуна среди них нет, решил Конан и, повернувшись к открытой двери, прыжками ринулся вперед. Клинок трепетал в его руке, словно частица золотистой молнии, огненной, испепеляющей, грозной. Идрайн, залитый кровью от подошв сапог до серых бровей, мчался за своим господином, потрясая секирой.

Они проскочили арку и небольшой коридор за ней; вторая дверь тоже была распахнута, будто ждала, когда дорогие гости шагнут через порог, чтобы согреться у жаркого очага и сесть за накрытый к пиру стол. Но в огромном зале не было ни тепла, ни очагов, ни блюд с мясом, ни кувшинов с вином.

Перед Конаном открылся просторный сумрачный чертог, почти пустой, если не считать кубического каменного возвышения, занимавшего его середину. Этот куб, высеченный из глыбы черного гранита, напомнил киммерийцу жертвенники Великого Змея, виденные им некогда в Луксуре и Птейоне, стигийском городе мертвых. Перед алтарем, угрожающе вскинув руки, стоял человек в меховой мантии, с длинными распущенными волосами; его темная грива резко выделялась на желтовато-белой шкуре полярного медведя, прикрывавшей плечи. Был человек высоким и стройным, с обычной для стигийцев кожей цвета старого янтаря; орлиный нос с широкими ноздрями нависал над тонкогубым ртом, щеки и виски высокого лба казались чуть впалыми, раздвоенный крепкий подбородок говорил о внутренней силе и уверенности в себе. Пожалуй, его можно было бы счесть красивым, если б не холодный и высокомерный взгляд широко расставленных глаз, и не кустистые грозно сдвинутые брови.

Рука киммерийца взметнулась, и, одновременно с блеском прорезавшего воздух ножа, колдун выкрикнул несколько слов. «Да будут члены твои камнем…» – успел разобрать Конан, чувствуя, как ледяной холод охватывает его.

Он зашатался, едва не потеряв сознание, но вдруг лоб, виски и затылок обвила раскаленная змея, стиснула голову, посылая волны нестерпимого жара; они покатились вниз, к плечам и к сердцу, добрались до кончиков пальцев, согрели колени. Холод мгновенно отступил; Конан, все еще ощущавший слабость в ногах, направился к черному алтарю и оперся о каменный куб рукой.

У ног его распростерлось тело колдуна с пробитым горлом, а на пороге, вскинув тускло блистающую секиру, огромной серой статуей застыл Идрайн – такой же мертвый, как сраженный колдовским оружием владыка Кро Ганбора. Пожалуй, еще мертвее; зрачки колдуна пока что мерцали угасающим огнем, а Идрайн казался безжизненным, как скала, как тот неведомый камень, гранит или базальт, одаривший голема плотью.

Конан склонился над телом Гор-Небсехта и выдернул свой клинок. Хлынула кровь, глаза чародея потухли; Идрайн зашевелился и с тяжким вздохом опустил секиру. Ее лезвие звонко лязгнуло о камень.

* * *

Серокожий был великолепен!

Еще пребывая в теле Гор-Небсехта, Аррак послал гиганту приказ и убедился в его восприимчивости: все стражи-ваниры были перебиты в мгновение ока.

Великолепно! Жестокий, сильный, решительный, равнодушный к женским чарам, холодный, не знающий жалости… Нет, сероликий исполин бесспорно превосходил рыжего Эйрима, сколько бы счастья и удачи не отпустила судьба вождю западных ванов. Кстати, размышлял Аррак, исследуя ауру своего нового Избранника, удаче Эйрима через пару дней придет конец; серокожий убьет его, захватит усадьбу и корабли, подчинит себе людей. Это явилось бы вполне естественным и закономерным деянием, ибо крепость Эйрима и его дружина были сильнейшими на побережье; а значит, овладев ими, серокожий сразу получал и запасы, и боевые ладьи, и войско. Пусть небольшое, две-три сотни человек, но для начала хватит; многие покорители мира начинали с еще меньшего.

Пока гигант рубил на лестнице ваниров, Аррак пытался воспринять его эманации, неясные и туманные, как всегда бывает у людей; Дух Изменчивости no-прежнему жаждал убедиться, что Его Избраннику присуща тяга к некой цели.

Он был удивлен. Не отсутствием цели, нет! Цель у сероликого имелась, неважно какая, но имелась; и он стремился к ней с редким упорством, достойным всяческих похвал. Но кроме цели не было ничего!

Сероликий убивал ваниров, не чувствуя ни ненависти к ним, ни отвращения, ни, тем более, жалости; человек, отгоняющий опахалом мух или прихлопнувший овода, испытывал бы больший гнев. Это изумило Аррака – что само по себе казалось достойным изумления, ибо Древний Дух не привык испытывать подобные чувства. Но Он знал, что на столь близком расстоянии не может ошибиться, хоть связные мысли великана и его конкретная цель оставались Ему недоступны. Вдобавок Он ощущал ярость, злобу и страх сражавшихся и умиравших ваниров. С ними все было в порядке; обычные эмоции стаи волков, которых потрошил полярный медведь.

Но серокожий был иным. Он дрался с равнодушием и спокойствием бессмертного духа, и Арраку удалось уловить лишь легкий оттенок презрения, с которым будущий Его Избранник крушил черепа и кости ваниров. Да и презрение это, и упорство, и несокрушимая уверенность в себе казались лишь отблеском чувств, а не самими чувствами; то был лишь дым над костром, что бушует в душе человеческой во время битвы.

Этот человек напомнил Арраку Ксальтотуна. Душа ахеронского чародея тоже была застывшей, холодной и полной презрения к праху земному, ничтожным людишкам, которых он мог отправить на Серые Равнины одним словом либо жестом. Правда, Ксальтотун делал это заклинаниями, а серокожий – своей огромной секирой, но разве в том суть? Ахеронец нравился Арраку, ибо цель его была величайшей из всех, какую мог преследовать смертный.

Власть!

Возможно, сероликий тоже стремился к власти? Возможно, из него удастся сотворить второго Ксальтотуна?

Но события развивались слишком стремительно, и Аррак не успел додумать эту мысль до конца. Бой на лестнице закончился, затем в дверях возникли две рослые фигуры, и в следующее мгновение в воздухе просвистел нож, пробивший шею Гор-Небсехта. Аррак, на время оглохнув и ослепнув, ринулся из своего закутка, проскользнул по запутанному лабиринту, где еще недавно обитал дух колдуна, преодолел нижние и верхние его этажи и вырвался на свободу из остывающего тела стигийца. Теперь ему предстояло совершить такое же путешествие, но в обратном порядке, и угнездиться на самом дне души своего нового Избранника.

* * *

Конан, ошеломленный, уставился на свой клинок.

Лезвие стигийского кинжала светилось прежним золотистым блеском и было таким же несокрушимым, как мгновение назад. В чем не составляло труда убедиться – он ткнул ножом гладкую поверхность алтаря, и камень раздался под острием подобно мягкому сыру.

Обман? – мелькнула мысль. Но кто его обманул? Гор-Небсехт? Или?..

Киммериец скрипнул зубами и выругался. Он был готов поставить свою печень против дырявого ведра с мочой черного верблюда, что клинок его проткнул глотку истинному Гор-Небсехту, и что истинный и неподдельный Гор-Небсехт захлебнулся кровью у его ног и сейчас лежал на полу, холодный и застывший, как зимняя равнина Ванахейма.

И дело заключалось не в том, что глаза его видели облик стигийца, настоящего стигийца, смуглого, черноволосого, с орлиным носом и тонкими бескровными губами. Нет, совсем не в том!

Стигиец, павший от его клинка, умел насылать чары! Чары, которые Конан ощутил на себе, – леденящий мороз и смертельный холод, способные обратить живого человека в камень. Это не было ни иллюзией, ни обманом! И Конан понимал, что спасла его лишь магическая сила обруча Дайомы; знание это являлось столь же точным, бесспорным и определенным, как и то, что солнце восходит на востоке, что трава зелена, вода мокра, а на деревьях летом распускаются листья.

Так кто же его обманул? Дайома, заколдовавшая нож? Так, что он мог без ущерба войти в дерево, камень и плоть человеческую, но покрывался ржавчиной, испив крови чародея? Об этом он знал лишь с ее слов… Возможно, надо проткнуть глотки десяти магам, чтоб этот клинок сломался? Или хватит одного, но одаренного великой колдовской силой? Одного, но настоящего чародея?

В том, что Гор-Небсехт – настоящий колдун, Конан не испытывал сомнений. Лишь опытный маг сумел бы обратить человека в камень, и лишь могучий чародей – не менее могущественный, чем старый друид Зартрикс! – смог бы остановить Идрайна.

Тут, вспомнив о големе, Конан бросил взгляд на лицо серокожего и поразился: слуга, выпрямившись во весь свой гигантский рост, взирал на него с неприкрытой ненавистью и каким-то странным торжеством. Жуткий огонь пылал в глазах Идрайна, губы кривились в презрительной усмешке, и физиономия уже не выглядела серой, блеклой и равнодушной, как мгновением раньше: она багровела, будто тягучую холодную влагу в жилах голема вдруг заменили жаркой человеческой кровью. Кровью, что ударяет в голову, приводит в ярость, порождает жажду убийства… Убийства не по приказу, а по собственному желанию и прихоти.

Идрайн поднял огромный топор и шагнул к своему бывшему господину.

* * *

Покинув остывающее тело Гор-Небсехта, Аррак, Дух Изменчивости, несколько ничтожных эонов времени парил в пространстве. Душа колдуна уже отлетела на Серые Равнины, а Он наслаждался краткими мгновеньями полной свободы, пытаясь одновременно нащупать ауру своего нового Избранника. Лишенный чувств, присущих человеческому разуму и телу, Он был слепым и глухим до обретения плотского облика, однако мог ощущать эманации жизни, пульсировавшие вокруг. Одна из них напоминала грязный пересыхающий ручей, мерзкую сточную канаву, из коей не пожелал бы испить даже последний из злодеев, даже ничтожный нищий, томимый смертельной жаждой. Аррак безошибочно определил, что сия источавшая зловоние аура принадлежит киммерийцу. Тот, вероятно, являлся наемным убийцей, омерзительным и трусливым ублюдком, готовым за пару монет резать глотки беззащитным женщинам, детям и старикам. Не то что бы жизнь или смерть женщин, детей и стариков волновала Аррака, но Он знал, что воистину великий никогда не унизится до дешевого убийства; великих интересуют не мешки с монетами, а власть, и цена их деяний не измеряется деньгами.

Нет, этот жалкий киммериец не мог стать новым Избранником – в чем Аррак не сомневался и прежде. А потому Он устремился к сероликому, чья аура, источавшая холодную силу, притягивала Его словно магнитом.

Неощутимой тенью Он скользнул в его сознание, в разум, который является преддверием души. Он готовился увидеть привычную картину – многоэтажный запутанный лабиринт с просторными парадными залами, широкими коридорами, полутемными камерами и погруженными в вечный мрак каморками. Он ожидал обнаружить там все то же, что таилось в сотнях человеческих душ, служивших Ему вместилищем на протяжении тысячелетий: страсть к богатству и власти, жестокость и хитрость, гордыню, самомнение, отвагу и горы сундуков, в которых сложены воспоминанья – память о перенесенных обидах, о днях торжеств и поражений, о муках зависти, ревности, любви, радости и горе. Он рассчитывал нырнуть в кривые переходы и узкие тоннели, погрузиться в глубокие шахты, где гнездилось все смутное и туманное, полузабытое и тайное, влиявшее на человеческие побуждения, желания и мысли. Он торопился в самый темный и дальний закоулок, в тупик, где хранились неосознанные чувства комочка плоти, некогда зревшей в женском чреве. Он жаждал укрыться в клоаке, где обитал всегда и откуда правил своим Избранником.

Но Он не обнаружил ничего. За порогом сознания, преддверием души, лежало холодное и мертвое пространство, коварная ловушка пустоты, капкан, заманивший и сковавший Древнего Духа. Сковавший навсегда! Ибо Он мог покинуть тело серокожего лишь с отлетающей на Серые Равнины душой, а души у этой странной твари, у этого проклятого монстра, не было. Он являлся не человеком, а иллюзией человека, сотворенной магией и колдовством; он обладал разумом, целью и зачатками чувств, но всего этого было слишком мало, чтобы заменить душу.

Для Духа Изменчивости он стал тюрьмой, последним звеном в длинной цепочке переселений.

И, догадавшись об этом, Аррак впал в безумную ярость. Он понял, что никогда уже не увидит Предвечного Мира и сияющих Небесных Градов, никогда не промчится меж пылающих звезд, никогда не узнает, за что Он принял кару, в чем заключалась его вина. Видно, ей не было искупленья, если путь Его завершался в теле серокожего! В крепкой и твердой плоти, которой могло бы Хватить на двести лет или на пятьсот – но разве это срок для Древнего Духа? Он был приговорен и знал об этом.

И потому бешенство овладело Им, Он был обуян яростной страстью к разрушению и смерти, и в этот миг мог бы уничтожить весь земной мир. Но разум серокожего, в котором Он метался, словно загнанный в клетку зверь, не был искушен в колдовстве и заклинаниях, сокрушающих горные хребты; это бездушное отродье знало лишь один способ разрушения и убийства. Зато, в отличие от прочих людей, Аррак мог говорить с ним напрямую, так как, за неимением души, вселился прямо в сознание серокожего.

Он распалил в нем ненависть, чувствуя, что зерна ее падают на благодатную почву, и повелел поднять секиру.

* * *

Жар опалил Идрайна; палящий жар, коего плоть его, сотворенная из камня, не ведала никогда. Ему казалось, что в голове разгорается костер, служивший источником тепла и яркого беспощадного света – такого же, как солнечный, или еще сильнее. Вскоре пламя забушевало в его груди, спустилось ниже, согревая конечности и будоража кровь; неясные желания и чувства бродили в сознании голема словно стадо заплутавших в тумане овец.

Затем ощущение жара исчезло, но свет остался – ослепительный свет, в котором все полученные прежде повеления казались смешными, жалкими и ничтожными. Приказы госпожи? Слова господина? Он даже не хотел думать о них, не желал вспоминать время, когда кто-то властвовал над ним. Теперь он сам себе господин! Но это было не так.

Когда жар угас, Идрайну показалось, что в него наконец-то вдохнули душу. Но, хоть он и не догадывался о том, что такое душа, инстинкт подсказывал ему, что он обрел нечто более ценное, более надежное и не столь зыбкое и эфемерное. Им по-прежнему распоряжались, но теперь приказы шли откуда-то из глубин его собственного сознания, и можно было считать, что он слился с неким величественным и грозным существом, сделался с ним единым целым, одной плотью и одним разумом. И тогда Идрайн понял, что ему досталось кое-что получше души: он нашел могучего покровителя, который будет вести его и направлять, подсказывать и руководить. Их слияние завершилось, их воля стала тверже алмаза; в этот миг голем усвоил, чего желает новый его господин.

По сути дела, этот владыка немногим отличался от старого, с которым Идрайн проделал долгий путь с Острова Снов до замка на холодном ванахеймском берегу. Прежний господин был силен, жесток, безжалостен, хитер и вероломен – во всяком случае, таким воспринимал его Идрайн; новый же казался ему во сто крат сильнее, безжалостнее и коварней. Но Идрайн, черный слепок прежнего своего повелителя, не ужаснулся этому, а лишь возгордился; он понял, что удостоен внимания могучего Духа.

И Дух этот спросил у него:

«Любишь ли ты разрушать, Идрайн, сын камня?»

«Да», – мысленно ответил Идрайн, ибо хотя он не понимал слово «любовь», но тягу к разрушению ощущал в полной мере.

«А любишь ли ты убивать?» – снова спросил Дух.

«Да», – без колебаний признался голем.

«Знаешь ли ты, что такое ненависть?»

«Знаю. Теперь знаю».

«Ненавидишь ли ты киммерийца, что стоит перед тобой?»

«Моего прежнего господина?» – переспросил Идрайн и понял, что Дух удивлен; казалось, он не ведал, кто из двух воинов, захвативших Кро Ганбор, считается главным.

«Да, твоего прежнего господина, – наконец подтвердил Дух. – Ненавидишь ли ты его?»

«Ненавижу», – ответил Идрайн. Он чувствовал, что должен ненавидеть, ибо таким было желание его нынешнего повелителя.

«Тогда скажи, что должен сделать слуга, получивший волю?»

«Не знаю», – произнес Идрайн. Он и в самом деле не знал, но уже догадывался, каким будет ответ.

«Слуга, получивший волю, первым делом обязан уничтожить своего прежнего господина, – произнес Дух, и его бесплотный голос был полон угрозы. – Убей его! Убей! Убей!»

И тогда Идрайн, ощутив внезапный всплеск ненависти, поднял свою секиру и шагнул вперед.

* * *

– Стой, где стоишь, серая нечисть! – рявкнул Конан, раскачивая в руке стигийский клинок.

Этот пес, этот недоумок, отрыжка Нергала, угрожал ему! Киммериец знал, что не ошибается; мало ли довелось ему видеть ликов, искаженных ненавистью и злобой? Такой была сейчас и физиономия голема. Прежние грубые черты, словно вырубленные в камне неумелым скульптором, вдруг обрели завершенность, а глаза, в которых раньше стыло равнодушие, превратились в два пылающих угля. Теперь Идрайн никак не походил на каменного воина зингарского короля Калениуса – скорее уж на Аль-Киира, ожившую статую проклятого офирского божества.

Не отвечая, голем сделал второй шаг. Солнечный луч, проникший в узкое окно, замерцал на лезвии секиры, заставив Конана прижмурить глаза. Если не считать покойного Гор-Небсехта, они были вдвоем в холодном и сумрачном чертоге, и все же киммериец смутно ощущал чье-то присутствие, некую третью силу, руководившую сейчас Идрайном. Не вселился ли в него дух погибшего колдуна? – мелькнула мысль.

Но, кто бы ни повелевал теперь големом, намерения его были ясны, и Конан, подняв руку с зажатым в ней клинком, повторил:

– Стой, где стоишь, ублюдок!

– Я убью тебя! – рыкнул Идрайн. Его секира взмыла в воздух.

– Ты забыл добавить: «господин», – произнес киммериец и швырнул нож.

Золотистое лезвие свистнуло протяжно и тонко, каплями крови сверкнули рубины, аметисты вспыхнули мрачноватым фиолетовым огнем; миг, и рукоять, изукрашенная самоцветами, торчала в груди Идрайна. Прямо под пятым ребром, куда и целился Конан. Он метнул клинок правой рукой, а левой перехватил древко секиры, брошенной големом; удар был так силен, что отшвырнул его на пол, на каменные плиты рядом с телом Гор-Небсехта.

Он поднялся, потирая локоть, подошел к Идрайну и заглянул в мертвые глаза. Зрачки голема погасли, но лицо искажала жуткая гримаса – будто в момент смерти или развоплощения некая демоническая сущность, овладевшая телом серого исполина, вырвалась наружу, воплотившись в новых и незнакомых Конану чертах. Он долго рассматривал непривычный лик Идрайна, потом сплюнул и злобно пробормотал:

– Проклятый ублюдок! Теперь мне точно придется плыть на остров! Вернуться к рыжей! И гнить в ее постели до нового Великого Потопа!

Чувство, что его обманули, становилось сильней с каждым мгновением. Первый обман был связан со стигийцем и ножом, который никак не желал покрываться ржавчиной; второй – с мятежом Идрайна. С чего бы эта серая скотина вздумала бунтовать? Поднять оружие против хозяина? Хорошего же защитника дала ему эта рыжая ведьма!

Конан медлил, не решаясь вытащить клинок, предчувствуя новый обман, третий по счету. Впрочем, что могло статься с зачарованным ножом, проткнувшим каменную грудь Идрайна? Разумеется, голем был творением магии, искусного волшебства, но сам колдовскими чарами не владел. Получалось, что опасаться нечего; во всяком случае, серокожий не оживет, если вытащить нож. А оживет, так можно единым махом лишить его головы!

Киммериец оглянулся, скользнув взглядом по телу Гор-Небсехта, распростертого под алтарем. Что ж, одно полезное дело сделано: он отомстил за гибель «Тигрицы», за смерть своих людей! Осталось подобрать кинжал да убираться из этого мрачного замка, полного трупов. Уйти к Эйриму, уплыть с ним в теплые края, а там, раздобыв корабль, отправиться в путь к Острову Снов. Или сбежать, не вспоминая больше ни об этом острове, ни о его хозяйке…

Он медленно протянул руку, стиснул сильными пальцами рукоять ножа, дернул к себе.

Лезвие вышло из раны; оно казалось покрытым засохшей кровью, бурой, как пыль от растолченного кирпича. И на этом ржаво-коричневом фоне Конан не видел ни единого золотистого проблеска.

С изумлением приподняв брови, он осмотрел клинок, хмыкнул, потом сунул кинжал в ножны. Случившееся было загадочно и необъяснимо; получалось, что тупоумный Идрайн обладал большей магией, чем искуснейший стигийский колдун, опасный для самой госпожи Дайомы, зеленоглазой ведьмы, Владычицы Острова Снов! Конан, однако, испытывал облегчение – как всякий человек, избежавший необходимости выполнять неприятный договор.

Он снял с головы свой обруч и уставился на него, словно в ожидании, что и этот волшебный талисман вдруг рассыплется ржавой трухой, но ничего подобного не случилось: обруч, на вид из самого честного железа, оставался твердым и прочным. Конан вновь водрузил его на голову, надвинул поплотнее, и оглядел два трупа, валявшиеся на полу.

«Пусть Нергал разбирается с этим делом и с этими проклятыми чародеями, – решил он. – Думают одно, делают другое, говорят третье… Они способны перехитрить Крома и Митру вместе взятых!»

Он плюнул на алтарь из черного камня и направился к выходу.

* * *

Руки Дайомы дрогнули, выпустив магическое зеркало. Возможно, оно осталось бы целым, будь Владычица в своих покоях, устланных мягкими коврами; во сейчас она отдыхала в домашнем саду, устроившись рядом с негромко журчащим фонтаном. Зеркало, дар светлого Ормазда, упало на каменный бортик и разлетелось на тысячу осколков.

Дайома, однако, не была огорчена – во всяком случае, не так сильно, как в иное время. Разбитое зеркало, даже волшебное, небольшая цена за радостные вести: стигиец мертв, а возлюбленный – жив! Она увидела все, что хотела: две высокие фигуры, возникшие в проеме двери, и третью, замершую у черного алтаря с угрожающе вскинутыми руками; золотистый блеск клинка, прорезавшего сумрачный воздух, и его рукоять, торчавшую из горла стигийца; медленно оседающее на пол тело колдуна.

Возлюбленный победил! И с ним – Идрайн; значит, он в безопасности, он скоро вернется к ней на остров, в ее объятия. Больше она ничего не желала знать и даже подумала, что зеркало разбилось очень кстати; ей не хотелось видеть лица Конана, когда он вытащит из горла стигийца клинок.

Ее ловчие сети, как и было рассчитано, накрыли двух птиц, мертвую и живую; стоит ли расстраиваться из-за разбитого зеркала?

Загрузка...