Гроза на Шпрее

Разгаданный кроссворд

В повседневные звуки туманного дня звонким эхом так, словно где-то рвали на куски тугой коленкор, ворвалась быстрая дробь двух коротких автоматных очередей. Человек в сером пиджаке и полосатых брюках, зигзагами бежавший к лесу, взмахнул руками и упал, уткнувшись лицом в мокрый песок. К нему подбежал солдат — молоденький розовощекий парнишка. Война закончилась раньше, чем он стал солдатом. Он не успел познать ни стремительности атак, ни горечи отступлений, ни страшного напряжения боевых дней, ни смерти товарищей, ни гибели врагов. За свою короткую жизнь он не успел выстрелить ни в птицу, ни в зверя, ни тем более в человека, и теперь, вглядываясь в неподвижно распростертую фигуру незнакомца, чувствовал удивление и растерянность.

Под плечом раненого появилось розовое пятно. Оно медленно расплывалось, становилось все краснее, и молодому солдату казалось, будто сырой песок высасывает из человека остатки жизни. Когда пятно коснулось сапога солдата, он испуганно отпрянул, чуть не сбив с ног сержанта, который прибежал, услышав выстрел.

— Какого дьявола стрелял? Зачем стрелял? — кричал он, бешено жестикулируя. Пилотка с красной звездочкой сбилась набекрень, черные глаза гневно блестели.

— Так удирал же… я думал…

— Думал, думал… Инструкции не знаешь? Когда тебе стрелять положено, не знаешь? Теперь будешь отвечать!

Сержант перевернул незнакомца на спину. Тот тихонько застонал.

— Давай плащ-палатку!

Солдат сбросил плащ-палатку и расстелил ее на земле. Осторожно уложив раненого, солдат и сержант понесли его к небольшому домику, что стоял рядом с железнодорожной станцией; там размещался взвод охраны военных складов.

На крыльце домика стоял лейтенант и наблюдал за разгрузкой эшелона. Подъемный кран осторожно подхватывал большие, занимавшие всю длину платформ деревянные контейнеры, и так же осторожно опускал их на землю. Потом трактор, сердито урча и отфыркиваясь фиолетовым дымом, оттаскивал их к железнодорожной колее, где люди в зеленых комбинезонах открывали контейнеры, обнажая серебристые фюзеляжи разобранных самолетов. Крылья, киль и стабилизатор грузили на тягачи, а фюзеляж ставили на колеса — «фальшивые шасси» — и длинным металлическим тросом прикрепляли к машинам, которые отбуксировывали их по шоссе к аэродрому.

Звуки выстрелов насторожили лейтенанта, и теперь, заметив приближавшуюся к нему группу, он сбежал с крыльца и бросился навстречу.

— Что случилось?

— Петров немца подстрелил, товарищ лейтенант!

— Я хотел только…

— Потом… потом… Несите в помещение и сделайте перевязку!

Раненого внесли в комнату и уложили на диван. Сержант вынул из аптечки медикаменты, снял с незнакомца окровавленный пиджак и сорочку, стал накладывать повязку.

— Ну, Петров, рассказывайте, что произошло!

Солдат вздрогнул, отвел взгляд от раненого и, переступая с ноги на ногу, запинаясь, стал объяснять:

— Я стоял на четвертом посту, товарищ лейтенант… Ну, и… охранял площадку с самолетами на северной стороне. А тут этот немец… Вышел из-за пакгауза, стоит и смотрит… Я хотел отогнать его, но мне вдруг показалось, что у него в руке белеет то ли блокнот, то ли тетрадь… И будто немец записывает что-то… Тогда я решил задержать его. Гляжу в сторону, а сам к нему иду… Когда между нами осталось метров двадцать, я наставил автомат и крикнул: «Ни с места!» А он шмыг за пакгауз… Я за ним… Выскочил из-за угла, гляжу, а он к лесу направляется. Тогда я выстрелил в воздух и крикнул: «Стой»! Немец побежал, я за ним… Вдруг я споткнулся и случайно нажал курок… Ну, и… он упал…

Лейтенант зло глядел на солдата. Совсем недавно он схлопотал выговор за этого парнишку, что стоит перед ним. У того заржавел автомат, а кому попало? Командиру взвода. Говорят, плохо воспитываете! А сейчас, он это чувствует, надвигается новая беда. ЧП — чрезвычайное происшествие. Немец, конечно, не шпион, а обыкновенный прохожий, из тех, кто любит поглазеть на все новое. Ведь за пакгаузом проходит дорога, и местные жители часто с удивлением поглядывают на странные самолеты, у которых вместо обычного винта — дырка. Часовым не раз и не два приходилось отваживать непрошеных зрителей, а этот, поглядите на него, — стрелять вздумал! Теперь начнется: многочисленные комиссии, расследования… И в конце концов придут к выводу, что виноват опять же он, командир взвода.

— Эх, Петров, Петров! Заварили вы кашу…

— Если он честный человек, зачем же удирал?

«А может, он и впрямь шпион? Ведь прибыла новая техника, и врагов она, безусловно, должна интересовать…»

— Говорите, он что-то записывал? Сержант, обыщите задержанного!

Сержант осторожно вытащил из карманов раненого все, что там было: свидетельство на имя Ганса Рихтера, выданное полицией города Эберсвальда, немного денег, дешевенький кожаный портсигар с двумя сигаретами и одним "бычком", газету и носовой платок. Ни блокнота, ни записной книжки, ни карандаша, ни ручки, которой он мог что-то записывать, не было. Лейтенант смотрел на это нехитрое имущество, и лицо его все больше хмурилось.

— Вот что, Петров… пойдите и внимательно обыщите всю дорогу от пакгауза до того места, где упал этот тип… Возможно, он бросил блокнот, когда убегал… Если, конечно он был, этот блокнот.

— Слушаю, товарищ лейтенант! — солдат быстро выскочил из комнаты.

— Кто сейчас на четвертом посту?

— Я пока поставил Чумаченко, товарищ лейтенант! А немец плох. Потерял много крови, доктор нужен, — сказал сержант.

С дивана донесся стон, раненый открыл глаза, попробовал приподняться, но от слабости снова упал на спину.

— Лежите! Лежите! — лейтенант подошел к нему.

Выглядел раненый действительно плохо: повязка намокла от крови, на бледном лице испуганно бегали лихорадочно блестевшие глаза. Старательно подбирая немецкие слова, лейтенант спросил:

— Что вы делали возле пакгауза?

Раненый взглядом обвел комнату, глаза его на миг задержались на вынутых их кармана вещах, кучкой громоздившихся на столе, и он с усилием ответил:

— Смотрел… Я не знал, что нельзя… Интересные самолеты… Я таких раньше не видел.

— Почему вы побежали, когда вас окликнул часовой?

— Я думал, он приказал мне быстрее проходить… Вот я и поторопился… А когда над головой просвистели пули, просто испугался… Обидно умирать теперь, когда война кончилась…

— По документам вы из Эберсвальда. Что вы делали в этом городке?

— Разыскивал сестру… Мне сказали, что кто-то видел ее тут… Война разбросала множество семей, в том числе и мою… Сестру я не нашел. — Раненый говорил с трудом. Паузы между фразами все удлинялись. Дышал от трудно и часто. Устав от разговора, снова закрыл глаза.

— Его надо отправить в госпиталь, — шепнул сержант.

— Куда ему в госпиталь? — тоже шепотом ответил лейтенант. — Восемьдесят километров. Пока соберутся, пришлют машину, он уже окочурится.

— А если в санчасть к авиаторам?

— Тоже не близко. Видите, в каком он состоянии? — Лейтенант замолчал и вопросительно поглядел на Петрова, который в этот момент вошел в комнату. — Нашли что-нибудь? — спросил он нетерпеливо.

— Нет… ничего… — удрученно выдавил солдат, после неудачных поисков чувствуя себя еще более виноватым.

— Так я и знал! Эх, Петров, Петров, будет у нас теперь хлопот полон рот. Можете идти, сейчас не до вас… А вы, сержант, позвоните в местную больницу, вызовите «Скорую помощь». Скажете: несчастный случай.

Сержант пальцем поманил лейтенанта в дальний угол и тихо спросил:

— Охрана нужна, если повезут в больницу?

— Какого черта его охранять? — лейтенант выругался сквозь зубы. — Самый что ни на есть обычнейший немец.

Он снова подошел к раненому и спросил:

— Когда вы стояли у пакгауза, у вас было что-то в руках?

Немец открыл глаза и явно с усилием проговорил:

— Нет… ничего… Хотя, может, носовой платок… У меня насморк…

Лейтенант подошел к окну. Теперь туман плотно обволакивал все вокруг, растворив в себе даже контуры близлежащих строений. И только оголенная мокрая ветка, дрожавшая у стекла, четко вырисовывалась на грязновато-белом фоне.

«Конечно, обычный носовой платок издали мог показаться тетрадью или блокнотом. В такую погоду различить трудно… Препротивная история!» — думал лейтенант, вглядываясь в туманную мглу.

Минут через десять приехала «Скорая помощь». Врач осмотрел раненого, сокрушенно покачал головой:

— Госпитализация! Немедленная госпитализация, — коротко, но очень решительно бросил он.

— А выдержит ли больной дальнюю дорогу до госпиталя?

— Это зависит от многих причин. Впрочем, лучше не рисковать. Если не возражаете, я могу положить его в нашу больницу. У нас, правда, все забито до отказа, но одно местечко выкроим.

— Тогда везите к себе. О состоянии здоровья позвоните мне вот по этому телефону. — Командир протянул врачу листок бумаги.

Раненого забрали. Теперь о происшествии можно было докладывать начальству. Лейтенант прошелся по комнате, исподлобья поглядывая на телефонный аппарат, поблескивавший черным эбонитом. Неохотно приблизился к нему, протянул, было, руку к трубке, но передумал: «Еще успею. Нахлобучка все равно от меня не уйдет». Потом присел к столу, недовольно покосился на вещи раненого — забыл передать санитару — и принялся писать рапорт. Время от времени его отвлекали текущие дела, и когда рапорт наконец был готов, день уже клонился к вечеру. Еще раз сердито глянул на телефон, словно тот был причиной беды, лейтенант тяжело вздохнул, снял трубку и попросил соединить его с соседним городом, где размещался штаб части. Городской телефон был занят. Через несколько минут лейтенант позвонил еще. Снова занято. Он развернул газету, взятую у немца, и, откинувшись на спинку стула, стал просматривать информацию. Немецкий язык он знал скверно; отдельные слова, а иногда и целые фразы были ему непонятны, но общий смысл он улавливал. Просмотрев несколько статей, он свернул газету и на последней странице заметил полурешенный кроссворд. «Любопытно, сумею ли я с моим знанием языка отгадать хоть несколько слов?» — подумал лейтенант, вынимая карандаш из кармана кителя. Но рука его так и замерла в воздухе.

То, что он увидел, вконец поразило его. Записи в клетках не имели ничего общего с нужными словами! С левой стороны кроссворда, конфигурацией напоминавшего прямоугольник по горизонтали, были вписаны цифры. Подобные же цифры были и в клеточках правой половины кроссворда, но только располагались они по вертикали.

«Что это… шифр? Пока ясно лишь одно: цифры вписаны в клеточки кроссворда затем, чтобы их труднее было заметить. Но что они означают? А если это…»

Лейтенант согнул листок бумаги пополам, с одной стороны в столбик выписал цифры, идущие по горизонтали, а с другой те, что по вертикали, так же точно одну под другой. С минуту он задумчиво глядел на них, потом поднялся и быстро вышел из комнаты.

На площадке он нашел инженера, который руководил разгрузкой, и протянул ему развернутый листок.

— Товарищ майор, эти цифры вам ничего не напоминают?

Майор невнимательно взглянул на запись: он спешил и не хотел, чтобы его отвлекали посторонними разговорами.

— Напоминают. У меня в записной книжке тоже записаны номера облигаций, только они подлиннее ваших. Может, и выигрыши будут покрупнее, — улыбнулся инженер, тут же отвернулся, отчаянно замахал руками и закричал кому-то: «Левее! Забирайте левее!»

— Простите, товарищ майор, но дело серьезное!

Инженер еще раз взглянул на цифры.

— Понятия не имею… Хотя… ага! Дайте-ка сюда. — Он взял листочек в руки. — Так и есть! В этом столбике номера самолетов. А это… номера тягачей и бензозаправщиков. Где вы их взяли?

— У задержанного. Одного не могу понять: зачем он торчал здесь, если запросто мог записать все это на шоссе во время транспортировки?

— По шоссе машины идут с зачехленными носами — номеров не видно.

— Все ясно. Спасибо!

Теперь лейтенант направился к пакгаузу, около которого был замечен немец. Вот тут он стоял. На сырой земле отчетливо видны отпечатки его ботинок. Потом след вел к дороге, оттуда к лесу. Лейтенант медленно двигался параллельно следам, иногда приседал на корточки, внимательно присматривался к каждому кустику увядшей травы. К каждой веточке. И недалеко от дороги, в маленьком неглубоком кювете нашел то, что искал, — светло-коричневый карандаш, который застрял между сухими, словно изъеденными ржавчиной, стебельками бурьяна.

Вернувшись в дом, лейтенант снова взял газету и провел на ее полях несколько линий, то легонько, то сильно нажимая на бумагу найденным карандашом. Затем сравнил цвет и оттенок каждой линии с записью в кроссворде. Сомнений не оставалось: цифры в клеточках были выведены тем же самым твердым светло-коричневым грифелем. Проверить себя еще раз, попробовать написать цифру? Лейтенант вывел двойку, потом тройку, потом стал выводить единицу, но телефонный звонок прервал эту графическую экспертизу. Пришлось отложить карандаш и снять трубку. Звонил доктор:

— Камрад лейтенант! Я звоню вам, чтобы сообщить о раненом.

— Очень кстати. Я слушаю вас. Как он там?

— Рана не так опасна, как я предполагал. Состояние удовлетворительное. Но я беспокою вас совсем по другому поводу. Видите ли, осматривая рану, я увидел у него под мышкой татуировку.

— Ну и что?

— Дело в том, что такие татуировки обозначают группу крови, и делали их только эсэсовцам, чтобы в случае необходимости можно было оказать немедленную медицинскую помощь… Поверьте мне, камрад, я ненавижу этих ублюдков, а раненый явно из них…

— Очень вам благодарен, товарищ! Сейчас приму меры. Пока к раненому никого не пускать. Еще раз спасибо!

Лейтенант повеселел. Его взвод задержал врага! Правда, сделано это неуклюже, но победителей не судят. Приятно, что позвонил доктор. И дело совсем не в том, что он заметил эсэсовскую татуировку, — теперь и так ясно, что задержан враг. Радовало то, что сами немцы начинают понимать, сколь пагубную роль в жизни их страны и всего мира сыграл фашизм. И та искренность, с какой они помогают выкорчевывать его остатки.

Приказав поставить в больнице охрану, он взял написанный ранее рапорт и с наслаждением разорвал его.

«Вот тебе и Петров! Хорошо, что я не поднял шум. Говорят же: не спеши, людей насмешишь…» — радовался лейтенант, снимая трубку.

На этот раз линия была свободна, и он доложил в штаб о происшедшем.

— Раненый под охраной? — спросил голос на другом конце провода.

— Так точно, товарищ майор!

— Хорошо, ждите. Сегодня же заберем его.

Хозяйка аптеки

Марии снова снился длинный сарай с выстроившимися в два ряда огромными чанами. Словно стоит она возле одного такого чана с кипящей темной жидкостью и двумя палками вытягивает из него бесконечную ленту черной тяжелой материи, которая, громоздится вокруг нее на полу красильной. Дверцы печи под чаном раскалились, от материи идет пар, палки вот-вот выскользнут из усталых рук, но фрау Шольц неумолима: коротким возгласом — «шнель!», который свистит словно удар кнута, она подгоняет и подгоняет Марию, хотя черные рулоны громоздятся вокруг нее горой. И гора эта растет, увеличивается, поднимается чуть ли не к потолку, а вместе с нею вытягивается и фигура самой фрау. Как ни спешит Мария воздвигнуть между собой и фрау спасительную стену, змеиная головка хозяйки все отчетливее возвышается над черной грудой материи, гипнотизируя свою жертву злобным взглядом раскаленных, как угольки, глазок.

Обливаясь холодным потом, Мария проснулась и бессмысленным, затуманенным взглядом окинула комнату. Перед глазами все еще стояли покрытые испариной стены красильни и огромные чаны с кипящим раствором красок. Но постепенно контуры знакомых вещей, пробиваясь сквозь туман сновидений, стали вырисовываться все отчетливее, и вдруг все, что было в комнате, встало на свои места, окончательно прогнав видения.

«Это выжжено у меня в памяти, словно тавро, — подумала Мария. — Если бы вернуться домой, если бы не постоянное напряжение…»

Решительно отбросив одеяло, молодая женщина поднялась, В комнате было холодно, хотелось поскорее надеть теплый свитер. Но, упрямо тряхнув коротко остриженной головой, Мария выставила вперед ногу, развела руки, глубоко вдыхая воздух. Зарядка сразу согрела, вернула телу упругость, а душе — равновесие. Ночные кошмары исчезли окончательно. Мария была готова начать новый день.

Перед тем как выйти из дому, она еще раз подошла к туалетному столику и в последний раз критически оглядела себя. Из зеркала на нее смотрела чужая женщина, настолько чужая, что даже интересно было ее рассматривать… Элегантный силуэт. Черный свитер плотно облегает грудь и гибкую талию, юбка продолжает линию. На шее нитка мелкого, но настоящего жемчуга ненавязчиво намекает, что молодой вдове пора уже снять траур. Об этом же говорит чуть заметное прикосновение губной помады и два едва заметных штришка, идущие от уголков глаз. Светло-серые глаза кажутся огромными в обрамлении черных ресниц. Глаза напоминают лесные озерца, то поражающие своей прозрачностью, если в них отражается ясное небо, то непроницаемой загадочной темнотой, если набегают тучи. Над прической Мария долго думала и решила, что короткая стрижка, которая словно шлем облегает голову, больше всего соответствует выбранному ею стилю. Именно так должна выглядеть женщина, не лишенная женственности, и одновременно деловая, способная самостоятельно проложить себе дорогу в жизни, взвесив современные требования и новую обстановку.

Когда возник вопрос об амплуа Марии, о том, как удобнее устроить явку, было выдвинуто много предложений, но руководитель группы, разрабатывающий это задание, полковник Горенко, недовольно морщился:

— Трафарет, трафарет, все эти табачные лавчонки, кафе, ателье и тому подобное. Мы должны одним выстрелом убить двух зайцев: обеспечить нашим людям надежную явку и дать возможность товарищу Стародуб завязать необходимые связи в кругу, пусть более узком, но наиболее интересном для нас. Итак, это должна быть… должна быть… — нетерпеливо постукивая ребром ладони по столу, полковник прищурил глаза и вдруг в них вспыхнули веселые огоньки, — аптека! — воскликнул он.

— Аптека? — переспросил кто-то разочарованно.

— Да, аптека. Только не обычная, а по типу американской, где можно купить кое-какую галантерейную мелочь, письменные принадлежности, выпить бутылку кока-колы, даже заказать незатейливый завтрак. Вы же читали у Ильфа и Петрова! Соответственно ее обставить… Для немцев такое заведение будет интересной новинкой, их потянет туда из любопытства. Для оккупационных войск аптека станет уголком Америки. Учреждение это удобно и для Марии: она женщина с положением, за которой можно поухаживать, не позволяя себе ничего лишнего.

Так Мария Стародуб перевоплотилась в Марию Кениг, владелицу аптеки, куда она и спешила сейчас в полной боевой готовности.

Как обычно, Мария черным ходом прошла в крохотный кабинетик, отгороженный от провизорской стенкой. Старый провизор Себастьян Ленау, который организовал аптеку и, конечно же, был ее душой, увидев Марию, отложил перо и снял очки.

— Опять приходил сержант Робертсон, предлагал кофе и жевательную резинку, — сказал он, доложив об утренней почте.

— Вы объяснили ему, что никаких дел с черным рынком мы вести не хотим?

— Конечно. Но мне не понравилось, как он отреагировал на это. Заявив: «Не манна же небесная падает на вас!»

— Документация у нас в порядке?

— С этой стороны нам ничего не угрожает.

— А с какой?

— Топливо. Без тепла не будет уюта, а без уюта исчезнут постоянные клиенты. Вы же знаете, как остро стоит вопрос с углем. Боюсь, нам придется нарушить свой принцип, касающийся черного рынка. С продуктами мы кое-как извернемся, хотя эти проклятые поставщики и дерут бешеные деньги, а вот дрова, брикеты… их на ферме не купишь.

— Может, попробовать через военную администрацию? Если попросить… — Мария задумалась, мысленно перебирая в памяти своих клиентов, — может, полковник Ройс… или майор Валленберг…

— Да, в наше время дамам дарят не букеты, а брикеты, — вздохнул Себастьян Ленау, сокрушенно покачивая головой.

— Будем считать — алмазы. Ведь уголь родственник алмазов. Для женщины такое объяснение приятнее, — пошутила Мария, чтобы подбодрить старика. И пошла в зал.

Две ее помощницы, Рут и Клара, уже заканчивали утреннюю уборку и теперь прихорашивались, отпуская в адрес друг друга колкости. Соперничество между девушками уже давно беспокоило Марию. Заключая с ними трудовое соглашение, она не обусловила в точности обязанности каждой из них, поэтому более живая и энергичная Рут оттеснила Клару к электроплитке и кофеварке, взяв себе более приятную и выгодную работу по обслуживанию клиентов. Клара злилась, считала себя несправедливо обиженной и бросала на хозяйку аптеки недружелюбные взгляды.

— Клара, Рут! — позвала Мария, делая вид, что не прислушивается к словесной перепалке девушек. — Вчера мы с герром Себастьяном подвели баланс и выяснилось, что аптека работает не так уж скверно. Конечно, это заслуга всего персонала и поэтому… — Мария улыбнулась и подняла вверх два незаклеенных конверта. — Это ваши, как бы сказать, премиальные. Вы хорошие девушки, и я рада, что вы ладите между собой. Только знаете, о чем я подумала? Справедливо было бы распределить работу так, чтобы вы по очереди обслуживали зал. Это приносило бы каждой из вас постоянный приработок — ведь наши клиенты иногда бывают щедры, а дружба между вами еще больше окрепнет. — Мария положила конверты на стол, — берите и покупайте себе, что нравится.

— О, фрау Кениг, вы так внимательны к нам! — искренне вырвалось у Рут.

— Я… я тоже очень благодарна вам… вы даже не представляете, как я это ценю, — запинаясь, лепетала Клара, для которой сказанное хозяйкой означало значительно больше, чем премиальные.

Мария понимала — девушкам хочется скорее заглянуть в конверты, но сделать это при ней они стесняются. Приказав поднять жалюзи и открыть дверь, она вышла. А когда вернулась, сама поколдовав над кофе, — сегодня он должен быть особо ароматен и крепок, — в зале уже сидели обычные в этот ранний час посетители. Пожелав всем доброго утра, Мария стала наводить порядок в витрине с патентованными лекарствами. Она не присела ни к одному столику, как делала это каждый день. Автоматически раскладывая пакетики с таблетками, тюбики, расставляя баночки, молодая женщина думала о том, как постепенно менялся состав ее постоянных клиентов, как все, кто непосредственно участвовал в войне и старался честно придерживаться Потсдамского соглашения, незаметно исчезали, а на их место, словно саранча, слетались сомнительные дельцы в военной форме, каждый из которых делал свой бизнес, мечтая как можно скорее обогатиться. «Мани-мейкер[3]» и «шибери[4]» с утра до поздней ночи толклись на черном рынке, продавая и скупая, заключая сделки. Нет, к тем, кто сидит сейчас в зале, нет смысла обращаться со своей просьбой. Надо подождать полковника Ройса или майора Валленберга. Не может быть, чтобы офицеры в таких высоких чинах…

Открылась дверь и вошел полковник Ройс, но не один, а пропустив вперед молодую женщину в сером пушистом пальто и черной бархатной шапочке, украшенной приподнятой вуалеткой. Полковник помог своей спутнице снять верхнюю одежду и повел ее к столику, возле которого хлопотала Мария.

— Поздравьте меня с гостьей, фрау Мария! И разрешите познакомить — моя жена.

— О, я тоже Мари… Мэри! — радостно закивала головой миссис Ройс и, ткнув себя пальцем в грудь, высоко вздернула тонкие бровки над смешливыми глазами. — Две Мэри, Робби! Стань посредине и загадай какое-нибудь желание. Оно непременно исполнится. Мы свято верили в это еще в колледже.

— Желаю, чтобы мигом появились две яичницы с беконом, джем, кофе, аромат которого уже щекочет мне ноздри, — подхватил шутку полковник. — Может, и вы позавтракаете с нами, фрау Мария?

— Я уже завтракала, но чашечку кофе выпью с удовольствием… Очень вам благодарна!

Отдав Рут необходимые распоряжения, Мария присела к столику, за которым расположились супруги Ройс. Разговор шел в том непринужденном тоне, который задала Мэри. Слишком молодая для отяжелевшего и лысеющего Ройса, она походила не на важную «миссис», а на выпускницу колледжа, о котором только что вспоминала, экспансивную, очаровательно-непосредственную в проявлении всех эмоций, капризно-упрямую в своих наивных суждениях, которые она высказывала в весьма категорической форме, если какая-либо мысль возникала в ее хорошенькой головке.

— У вас очень приятно, милая фрау! — похвалила Мэри, затягиваясь сигареткой и снисходительно оглядывая зал. — Впрочем, мне кажется, что наших бойз[5] привлекает не столько уют, сколько очаровательная хозяйка, создавшая его. Берегись, Робби, теперь я знаю какой магнит притягивает тебя сюда! — Смеясь, молодая женщина погрозила мужу пальцем, на котором сверкало кольцо с большим овальным сапфиром. Он блеснул, словно язычок синего пламени, и Мария невольно задержала на нем взгляд.

— У вас красивое кольцо, миссис Ройс!

— Это подарок Робби, в честь моего приезда. — Мэри вытянула руку, пошевелила ею, любуясь изменчивым блеском красивого камня. — И, представьте, ему очень повезло: он получил его почти даром на обменном пункте. Как они называются, Робби?

Полковник Ройс недовольно нахмурился.

— Не стоит об этом говорить, милая.

— Нет, стоит. Я обязательно туда пойду. Говорят, там можно приобрести восхитительные вещи. Фрау Мари, как называются эти пункты?

— Таушцентрали, — коротко ответила Мария. Перед глазами у нее возникла длинная очередь голодных берлинцев, которые в обмен на продукты отдавали самые ценные вещи, оставшиеся у них.

— Смешное название!

— Наш язык обогатился еще несколькими подобными. Например, «раухманы». Так называют тех, кто спекулирует сигаретами. В переводе это означает: торговцы дымом.

— Торговцы дымом? Очаровательно, очаровательно и остроумно! Робби, почему ты не предупредил меня? Я бы привезла гору сигарет и стала бы королевой дыма. — Мэри несколько раз глубоко затянулась и выпустила густой клуб дыма. Мечтательно наблюдая, как он прядями поднимается в воздух, она повторила: — Королева дыма! Ты только вслушайся, как это звучит! Робби, на сколько же марок я выкурила сигарет?

— Если учесть, что семицентовая пачка здесь стоит сто марок, а в ней двадцать сигарет, значит, ты сейчас вместе с дымом выпустила в воздух целых пять марок, — улыбнулся полковник Ройс.

— Безумие! Ты нарочно сказал мне это, чтобы я не курила! Фрау Мари, он обманывает меня, правда?

— К сожалению, нет… Сигареты стали у нас своеобразной разменной монетой, — холодно ответила Мария.

— Колоссально! Я напишу домой, чтобы мне выслали тюк сигарет. Завтра же напишу. И твоя жена, Робби, станет королевой дыма, а ты ее подданным! И попробуй мне возразить, я тогда…

— Мэри, твои шутки не очень тактичны, — сердито оборвал жену полковник. — Фрау Мари, надеюсь, вы понимаете…

— Я не лишена чувства юмора.

— Но сегодня вы грустны. Какие-нибудь неприятности?

— Перспектива закрыть аптеку не слишком радует меня.

— Закрыть? Почему?

— Вряд ли кого привлечет нетопленое помещение, а вы знаете, как трудно сейчас с углем.

— Чепуха! Это можно устроить. Вы создали для нас своеобразный маленький клуб, и если мы все обратимся к военной администрации… Гм… с кем бы поговорить об этом? Кажется, полковник Брукс… Да, непременно надо повидаться с Бруксом! Знаете что? Я приглашу его сегодня поужинать с нами в ресторане, познакомлю вас и мы вместе обсудим, как помочь этой беде. Согласны?

— Не знаю, удобно ли, — заколебалась Мария.

— Решено! — захлопала в ладони Мэри. — Мы все идем в ресторан… О, я даже знаю в какой! «Цум Тойфель».

— Почему именно в «Цум Тойфель»?

— Потому, что «Тойфель» по-немецки черт, а мне очень хочется побывать у него в гостях.

— Если фрау Мария не возражает, встретимся в восемь.

— Очень тронута вашей заботой. Возможно, это впрямь кое-что даст…

— Ручаюсь, Брукс не устоит перед вами, фрау Мари. — Мэри была в восторге от новой идеи. — Он старый ловелас, любит красивых женщин.

Супруги скоро ушли, еще раз напомнив о встрече в ресторане.

«Брукс… кто такой Брукс? — старалась вспомнить Мария, — эту фамилию я где-то слышала или встречала в прессе. Не в связи ли с деятельностью «Объединенного англо-американского экспортно-импортного агентства»?

Неясное воспоминание — словно гвоздик, выскочивший из подошвы. Куда бы Мария ни ступала, она больно натыкалась на слово-колючку: «Брукс». Оно сопровождало ее как щелканье бича, как это бывало, когда ей снился сон с фрау Шольц, как раздражающий мотив, утративший первоначальный смысл и превратившийся в назойливое сочетание букв.

Дверь аптеки сегодня открывалась чаще, чем обычно. Истощенные голодом берлинцы страдали теперь еще и от холода. Количество катаров верхних дыхательных путей, бронхитов и различных других сезонных заболеваний увеличивалось с каждым днем. Колдуя над микстурами, составляя сложные порошки, герр Себастьян не сразу заметил, что Мария чувствует себя плохо.

— Что с вами, фрау Кениг? — взволнованно спросил он, случайно коснувшись ее холодной руки, когда она передавала ему очередной рецепт. — Руки словно лед, глаза подозрительно блестят… — Ладонь старого провизора легла Марии на лоб. — О, у вас температура, — забеспокоился старик, сердито нахмурившись. — Я же говорил, для профилактики вы должны…

— Чепуха, просто я не выспалась из-за одной старой знакомой, с которой встретилась во сне, — попробовала отшутиться Мария, и этим еще больше испугала своего помощника.

— Вот-вот, ночные кошмары! Ни с того ни с сего они не возникают, милая фрау! У нас говорят, что тон делает музыку. «Дер тон махт ди музик». Это касается и нашего тела. Когда нарушается гармония, появляется фальшивый тон, он-то и звучит в наших снах. Быстрее наверх и в кровать! Рут принесет вам стакан горячего грога, я сам приготовлю. И примите эти таблетки, ударную дозу — две. Сейчас мы измерим температуру и, если она часа через два не спадет, придется вызвать врача.

Мария знала: спорить с герр Себастьяном бесполезно. Пока лучше не говорить ему о сегодняшней встрече в ресторане, а усыпить его бдительность, немного слукавив. Небрежно сунув термометр под мышку, она отвлекла внимание старика на другое:

— Сегодня в разговоре Ройс упоминал какого-то Брукса. Мне не дает покоя эта фамилия. Вы не знаете, что это за персона?

Себастьян Ленау втайне гордился своей памятью и обрадовался случаю еще раз продемонстрировать ее.

— Еще бы! Один из разбойников банды Логана[6], которая так ловко и совершенно официально опустошает Германию, вывозит уголь и даже лес. Представьте себе, даже лес, который мы сами всегда импортировали. «Дойче Фольксцейтунг[7]» не так давно выступила с разоблачительным материалом о деятельности этого агентства. За несколько месяцев эти благодетели немецкого народа на одном лишь русском угле, скупая его по десять долларов за тонну, а продавая по двадцать, заработали миллион. Это, не считая тайных операций на черном рынке, которые буквально обогатили таких, как Брукс. Наш «Дер Шпигель[8]» тоже пробовал подать голос по этому поводу, но редактора, как видно, хорошенько одернули, поэтому журнал больше не затрагивал вопроса о манипуляциях с топливом… Сколько там у вас?

Мария протянула термометр, отлично зная, что он не выдаст ее.

— Странно, 37.3… Мне казалось, значительно больше. Ну, что ж, тем лучше. Будем надеяться, что температура скоро совсем упадет: главное — отлежаться…

Марию и саму непреодолимо тянуло прилечь. Поднявшись наверх, она завела будильник, поставила стрелку на цифру семь и с наслаждением вытянулась под теплым одеялом. Одеяло и грог, принесенный Рут, сразу согрели ее. Только слегка кружилась голова. Все время хотелось вспомнить что-то важное, но кровать качнулась и поплыла, тихо покачиваясь, словно люлька.

Мария проснулась за пять минут до того, как зазвонил будильник. Словно и в мозгу у нее была заведена пружинка, незримое колесико вертелось и вертелось, равномерно раскачивался маятник, отсчитывая секунды.

«Вот тебе «дер тон», что «махт ди музик», — улыбнулась своим мыслям Мария. Как выяснилось, все хорошо.

И, впрямь, голова была ясной, а слабость в ногах совсем исчезла, пока женщина одевалась.

Когда выбирали помещение для аптеки, позаботились, чтобы здесь было два выхода: на улицу и через кухню во двор. Проще всего было улизнуть черным ходом, незаметно, но старик провизор переполошится, да к тому же Марии нужно предупредить его, где ее можно найти, если возникнет срочное дело.

С независимым видом Мария спустилась по лестнице.

— Герр Себастьян, — она первой пошла в наступление, — признайтесь, вы приготовили не грог, а какой-то чудодейственный эликсир. Советую взять патент.

Старик снял очки и окинул женщину ледяным взглядом.

— Фрау Кениг, — сказал он официально сухо, — пренебрегать своим здоровьем — преступление. Вы прекрасно знаете, что я один не справлюсь с работой, если вы надолго сляжете.

— Милый герр Себастьян, уверяю вас, что я совершенно здорова! А дело, ради которого я должна уйти, очень важное. Обещаю вам, что буду избегать сквозняков. Мои координаты — ресторан «Цум Тойфель». И, умоляю, не испепеляйте меня таким уничтожающим взглядом. Вы же знаете, как много для меня значит ваше доброе отношение!

— Ах, фрау Мария, — оттаял старик, — по крайней мере, хоть возвращайтесь побыстрей.

— Как можно быстрее.

Мария не предвидела, что не сможет выполнить свое обещание.

Эхо далекого выстрела

Машина остановилась возле двухэтажного коттеджа, увитого плющом и отделенного от шумной улицы чугунной, добротного литья, оградой. Пассажир, который вышел из нее, быстро пересек небольшой цветник и исчез за массивной дверью, даже не взглянув на четырехугольную мраморную доску, приклепленную у входа. Она оповещала, что здесь находится «Частное агентство по розыску без вести пропавших». Сверху готическим, к тому же еще и стилизованным шрифтом было высечено название учреждения: «Семейный очаг». Но человек, скрывшийся за дверью коттеджа, вероятно, отлично знал и это название, и само помещение. Не останавливаясь, он прошел в конец коридора и, оказавшись в приемной главы агентства, протянул секретарю визитную карточку:

— Прошу передать господину директору!

Через минуту его пригласили в кабинет.

— Какой счастливый случай… — начал было Григорий, но Нунке остановил его.

— Не случай, Фред, и не счастливый, а печальная необходимость! Один из моих сотрудников Вернер Больман попал в беду: он лежит с простреленным плечом в Восточной зоне.

— Его схватили русские?

— Подстрелили, как куропатку, и положили в городскую немецкую больницу. Охраны, правда, нет. Очевидно, не докопались, кто он на самом деле.

— Кто же он, если не секрет?

— Ему было поручено инспектировать нашу подпольную сеть на определенном участке. Работа очень ответственная, и он должен был вести себя с максимальной осторожностью. Но Больман пренебрег инструкциями. Проявил инициативу, болван.

— Как же это произошло?

— Разнюхивал что-то о реактивных самолетах, которыми русские перевооружают свою авиацию… Был же у этого идиота четко ограниченный круг обязанностей! Инструктируешь, учишь, по сто раз вколачиваешь в голову: тебе поручено то и то, остальное сделают другие. Так нет, лезут, куда не просят! Лезут, не зная обстановки. Хорошо, что на станции есть наш человек, он и догадался позвонить… Мы бы и без Больмана все узнали. Вот что значит, не зная броду, лезть в воду. — Нунке был взбешен. — Недаром говорят, что осел всегда остается ослом, за что бы ни взялся!

— Это послужит ему хорошим уроком: у злых собак всегда рваные уши. То, что он ранен, конечно, неприятно. Но дело обстоит не так уж плохо, раз его не охраняют.

Нунке вскочил с места и заходил из угла в угол, потом, немного успокоившись, снова уселся в кресло напротив Григория.

— Послушайте, Фред, нужна ваша помощь! Я не могу оставить Больмана у русских. Если они опомнятся и всерьез возьмутся за него, то погибнет большая предварительная работа, а возможно, и преданные нам люди. Дело не в Больмане, мне, в конце концов, на него начхать. Но за ним может потянуться целая цепь провалов… Итак, надо спасать этого болвана. А у меня сейчас, как на грех, нет под рукой ни одного человека, который мог бы справиться, как бы возглавить… экспедицию.

— Вы хотите, чтобы я поехал в Восточную зону и выкрал этого… Больмана?

— Да! Будь у меня дня два, я бы подыскал нужных людей, но нельзя терять времени. Ехать надо немедленно. На первый взгляд это похоже на авантюру, но это не так. Вы, Фред, знаете методы моей работы, видели — я не люблю разбрасываться нужными людьми, подвергать их опасности. В данном случае риск минимальный. Поедете на санитарной машине в форме советского офицера. Документы получите идеальные. В помощь дам двух человек. Они с пистолетом «на ты», у них стальные мускулы, но, к сожалению, куриные мозги… Наверно, так уж устроена природа, что недостачу одного компенсирует другим…

Григорий слушал Нунке со смешанным чувством удовлетворения и беспокойства. Из соображений конспирации он ни разу не выезжал из западной зоны Берлина, хотя у него и была такая возможность. Сейчас Нунке сам посылает его в небольшой городок, расположенный в советской зоне. Как радостно будет услышать родную речь, хоть издали полюбоваться случайно встреченным бойцом в защитной форме, с красной звездочкой на пилотке. Как приятно сознавать, что в любую минуту можно остановить машину и ступить на землю, неподвластную всяким нунке и думбрайтам. Но чувства чувствами, а обязанность обязанностью — не действовать же против своих!.. Как же быть? Отказаться? Под каким предлогом?.. Нет, это не выход! Так можно поколебать с таким трудом завоеванное доверие. Надо немедленно предупредить наших о предстоящей операции, чтобы к моему приезду Больмана в больнице не было! А для этого постараться оттянуть отъезд.

— Когда надо выезжать?

— Люди готовы. Документы будут часа через полтора. За их изготовление принялись немедленно, как только было принято решение об этой операции.

«Очень мало времени. — нервничал Григорий. — Мария не успеет добраться до наших и вернуться с их инструкциями. Что же придумать?»

Нунке снова вскочил и зашагал по комнате.

— Кстати, документы у него были на имя Ганса Рихтера… Нет, каков олух! Грюншнабель[9], да и только. Попасть в такую беду! Теперь…

— Не завидую ему по возвращении.

— И вы правы. — Нунке сердито погасил сигарету. — Человек, пренебрегающий дисциплиной, не может руководить. Придется кому-нибудь передать его полномочия… А сейчас давайте поглядим карту земли Бранденбургской и подумаем о маршруте.

Искоса поглядев на часы — время ведь уходит! — Григорий развернул на столе крупномасштабную карту. И пока желтый ноготь Нунке ползал по хитрому лабиринту дорог, у Григория зрело новое решение.

«Марии не надо делать два конца. Важно сообщить своим о подлинном лице задержанного и о моей миссии. А там пусть командование решает: спрятать его или дать позволить увезти мне. Допустим, его заберут наши. Это еще не значит, что он заговорит. А если и заговорит, то выдаст два-три маленьких изолированных звена, главное же скроет. Матерый ведь эсэсовец! Если Больмана заберу я, то каждый его шаг будет под неусыпным контролем, а куда игольное ушко, туда и ниточка. Значит я смогу кое-что разузнать, ведь не станет же он таиться от меня, своего спасителя? Человека, который ради него чуть ли не в петлю сунул собственную голову. Риск заключается в том, что его могут загнать куда Макар телят не гонял. Или, по их терминологии, устранить. Только вряд ли они станут так разбрасываться кадрами».

Тем временем Нунке вновь и вновь перебирал возможные варианты маршрута, с немецкой педантичностью взвешивал преимущества одного и недостатки другого. В уголке его резко очерченных губ торчала погасшая сигарета, которую он, не переставая, жевал. Григорий мрачно наблюдал, как под выхоленной кожей движутся тугие желваки, и ему казалось, что скулы эти размеренным движением поглощают время минуту за минутой. Как только Нунке сделал маленькую паузу, Григорий быстро вскочил.

— По-моему, последний вариант самый лучший.

Нунке с сомнением покачал головой:

— Не думаю… Слишком много займет времени.

— Зато самый безопасный, — настаивал на своем Григорий, — безопасность — это тоже выигрыш во времени.

Нунке с минуту размышлял.

— Ладно. Раз он вам больше нравится, двигайтесь этим маршрутом. Вам ехать, за вами и последнее слово. — Нунке поднялся. — Ну, Фред, как будто все. В вашем распоряжении немногим больше часа, но приезжайте пораньше — надо пригнать форму, взять документы.

Избавившись от своего шефа, Григорий тут же уехал. До аптеки было минут пятнадцать езды, но он решил позвонить Марии. Из агентства Григорий никогда не звонил в аптеку и теперь воспользовался первым попавшимся по дороге автоматом.

— Вас слушают, — послышался старческий голос управляющего аптекой.

— Позовите, пожалуйста, фрау Кениг.

— Ее сейчас нет.

Холодные капельки пота выступили на лбу у Гончаренко. Стараясь скрыть волнение, он снова заговорил:

— Простите, пожалуйста, вы не скажете, где ее можно отыскать? Дело очень срочное… Речь идет о пенициллине.

— О, конечно, конечно! Фрау меня предупредила, что ее могут спрашивать. Она в ресторане «Цум Тойфель».

— Очень вам благодарен.

С чувством облегчения Григорий сел в машину. Подержанный «Опель» рванулся с места и, рассекая тьму желтыми фарами, помчался кратчайшей дорогой, минуя развалины.

Развалины… развалины… Два года как кончилась война, а многие улицы еще завалены кирпичом, бетонными глыбами, исковерканным железом. Такие улицы закрыты для проезда, и только множество дорожек, протоптанных среди обломков, указывает, что они не совсем забыты. Пришлось ехать в объезд. Но и там, где можно было проехать, город зачастую казался вымершим: мостовые были расчищены, но на тротуарах высились остовы сгоревших домов. Лишь в некоторых первые этажи были приспособлены для жилья. Окна таких этажей тускло светились — в Берлине не хватало электроэнергии, но и эти пятнышки света поглощала темнота, стоило только отойти на несколько метров.

Наконец машина въехала в совершенно восстановленный район. Многолюдный, хорошо освещенный, он резко контрастировал с тем, что только что видел Григорий. Ресторан «Цум Тойфель» легко было найти по вывеске, буквы на ней горели алым пламенем, что, как видно, должно было изображать адский огонь.

Большой зал был переполнен. Мария в компании еще одной женщины и двух американских офицеров сидела за столиком у стены. Усевшись так, чтобы она могла его увидеть, Григорий лихорадочно искал повод, чтобы поговорить с Марией с глазу на глаз. На его счастье, после небольшого перерыва, музыканты снова вернулись на эстраду, и быстрые такты «Розамунды» заглушили стук ножей и вилок, тот однотонный шум, похожий на жужжание, который всегда заполняет помещение, где собралось много людей. Григорий поднялся и подошел к столику Марии.

— Гутен абенд, господа! Разрешите пригласить вашу даму на танец?

Американцы мрачно уставились на Григория. Один из них — тот, что сидел рядом с Марией, уже раскрыл было рот, чтобы ответить резким отказом, но молодая женщина опередила его:

— О, Фред Шульц? Каким ветром?

Не дожидаясь ответа, Мария поднялась и положила руку на плечо своего партнера.

— Что случилось? — спросила она, как только они оказались достаточно далеко от американцев.

— Случилось. Нунке посылает меня в нашу зону — задание совсем необычное. Отказаться я не могу… Пожалуйста, не гляди на меня так взволнованно… Улыбайся!.. Вот так. А теперь слушай внимательно: в городишке Грюнхауз наш часовой подстрелил некоего Ганса Рихтера, который слишком интересовался авиацией. Настоящая его фамилия Больман, запомнила? Вернер Больман. Это бывший эсэсовец, птица большого полета. Именно поэтому Нунке и посылает меня выкрасть Больмана из городской немецкой больницы, куда его положили, не зная, кто он. Передай Горенко: я выезжаю туда часа через полтора-два, еду самым дальним маршрутом. Вот он — я начертил его на клочке бумаги. Спрячь получше! Если нашим самим выгоднее перехватить Больмана — пусть сделают это до моего приезда. Если для дела выгоднее пока оставить его на свободе, я заберу его. Еду в форме советского офицера на санитарной машине. Документы на имя капитана Бориса Петровича Гонты. В случае каких-либо изменений Горенко может выслать своих ребят под видом патруля, и они перехватят машину… Это на всякий случай. Повторяю, если Больман будет на месте, я сочту это за приказ увезти его. Не спутаешь?

Мария укоризненно поглядела на Григория.

— Хорошего же ты обо мне мнения!

— Не обижайся, а лучше повтори фамилию.

— Ганс Рихтер. Настоящее имя Вернер Больман. Больница в Грюнхаузе. До твоего приезда его должны забрать. Если не заберут, значит, ты выкрадываешь его. В случае изменений выслать патруль. Вы довольны, товарищ Придира?

— Вполне. — Григорий на миг прижал Марию к себе. — Ну, счастливо тебе! Только торопись, времени в обрез. Быстрей избавляйся от своих кавалеров. Кстати, кто они?

— Один — мой постоянный клиент, что собой представляет, еще не разобралась. Надеюсь, его жена, вон та хорошенькая миссис, мне в этом поможет. Второй, с прической ежиком — король угольного рынка. Хочу воспользоваться этим, потому что мы с Себастьяном в нашей аптеке скоро превратимся в ледяные сосульки.

— Будь с ними осторожна!

— Конечно…

Оркестр сыграл заключительные такты и смолк. Григорий подвел Марию к столику и, отклонив приглашение вместе поужинать, ушел, сославшись на дела.

— Так не забудьте, герр Шульц! — крикнула Мария ему вдогонку и, когда тот оглянулся, приветливо помахала рукой. — Дела, дела, всюду нагоняют меня дела, — объяснила она присутствующим, явно кокетничая своим положением молодой независимой женщины. — Впрочем, я рада, что встретила этого Шульца именно тут, увидев меня в таком обществе, он стал уступчивее. Не знаю: чему обязана — погонам мужчин или очарованию миссис Мэри.

— Прежде всего, вашему очарованию, фрау! — Брукс сжал пальцы Марии и, поднеся ее руку к губам, впился в нее долгим поцелуем.

— Это не очень помогало мне до сих пор! Этот тип… Впрочем, довольно о делах! Мистер Брукс, давайте выпьем просто за наше знакомство. Не очень приятно, что оно началось со столь прозаической просьбы, но я обещаю — это первый и последний раз! Мистер Ройс может засвидетельствовать, что я не такая уж настырная особа и до сих пор никого из тех, кого хотела считать своими друзьями, ничем не обременяла.

— И напрасно, — оттопырила губу Мэри. — Надо возродить порядки рыцарства! А каждый рыцарь сам обязан отгадывать желание своей дамы. Робби, угадай, чего я жду от тебя?

— Чтобы я пригласил тебя танцевать.

— Наконец-то сообразил! — Бросив на Брукса заговорщический взгляд, Мэри поднялась и положила руку на плечо мужа.

— Фрау Мария, вы намекнули, что хотели бы видеть меня в числе ваших друзей. Я правильно понял вас? — Брукс впился в глаза Марии тяжелым, твердым взглядом. — Или это был дипломатический ход, чтобы связать меня по рукам? — Теперь в этом взгляде зажглись дерзкие, вызывающие искорки.

— Будь я дипломатом, я бы не говорила об этом так откровенно. Даже в дружбе мужчины любят чувствовать себя завоевателями.

— А если я скажу, что не верю в дружбу между мужчиной и красивой женщиной?

— Это будет повторением трафаретного утверждения. А вы человек более оригинальный.

— Вы в этом уверены?

— Я бы хотела этого. Не обижайтесь, но все ваши «бойз» скроены по одному образцу. Это скучно.

— А не кажется ли вам, что оригинальность — это котурны, на которые человек опирается, чтобы увеличить свой естественный рост?

— Слишком уж в грязное болото превратили люди жизнь, чтобы шагать по ней уверенно, не боясь замарать ног. У каждого из нас свои котурны.

— Какие же у вас?

— Желание не замарать ног в поисках твердой почвы.

— Вы избегаете прямого ответа!

— Я сама еще его не знаю. И поэтому бреду ощупью. Слишком уж много горя обрушилось на мои плечи. Своеобразная контузия, ошеломление.

Поддерживая разговор с Бруксом, Мария думала только о том, как ей встать и уйти.

«Фред предупредил, что не сможет надолго задержать операцию. Чтобы наши его опередили, я должна уже минут через десять уйти отсюда… Но как избавиться от Брукса? На что бы я ни согласилась, он непременно навяжется в провожатые и предложит свою машину. Может, пойти в туалет и просто сбежать? Послать из вестибюля записку, написать, что плохо себя почувствовала, решила не портить всем настроение, взять такси и уехать домой?.. А если они свяжут это с появлением Шульца? Безусловно, свяжут. Лучше уж просить Брукса довезти меня до аптеки… Противно, даст волю рукам, но иного выхода у меня нет…»

— Дайте стакан минеральной, побыстрее, — Мария схватилась за горло, прикусила губу. — Вдруг все закружилось перед глазами, — прошептала она. — Днем немного знобило, думала, что замерзла. Неужели приступ малярии? Боже, как неожиданно это на меня навалилось.

Зубы Марии так естественно стучали о край стакана, что полковник Брукс сочувственно спросил:

— Малярия? Надо немедленно принять большую дозу акрихина! Сейчас вернутся Ройсы, и я отвезу вас домой. А пока выпейте немного коньяку. Ну, хоть несколько капель, он вас согреет. Я только тем и спасался, когда схватил в Бразилии тропическую лихорадку.

— Напишите Ройсам записку и пойдем! Этот блюз никогда не кончится. Боже, такое чувство, будто весь оркестр засел у меня в голове и изнутри бьет по черепу!

Брукс выдернул из записной книжки листок, быстро набросал несколько слов и, обняв больную за плечи, помог ей подняться.

— Похищение прекрасной сабинянки, — прошептал он на ухо молодой женщине. — Признаться, я представлял его иначе… А впрочем… — Он не успел договорить, сильным, даже грубым, рывком толкнул Марию назад, загородив ее своим телом. Что случилось, Брукс и сам еще не понял.

Визг, а вслед за ним многоголосый рев ворвались в медленный ритм блюза, разорвали ткань мелодии, жадно поглощая россыпь звуков, которые катились теперь разрозненно, вразнобой, словно бусинки с разоравшейся нити. И так же в разные стороны кинулись пары, которые только что, сплетя руки, медленно кружились на маленькой площадке возле оркестра и в широком проходе посреди зала.

— Мы должны проскочить, быстрее! — Мария рванулась вперед, но Брукс успел схватить ее за плечи.

— Через это стадо взбесившихся быков? Нас искалечат или просто затопчут ногами. Наше счастье, что столик у стены.

Рев и вопли нарастали с силой, равной штормовому прибою. И словно волны перекатывались клубки тел, сбивая на своем пути столики, стулья, людей, которые, опешив от страха, не успели прижаться к стене. Оркестр словно водой смыло с эстрады. Какой-то человек в штатском, очевидно, директор ресторана, надсадно кричал в микрофон, умоляя публику успокоиться. Рядом с его головой пролетела бутылка, ударилась о прислоненный к стене барабан и беззвучно рассыпалась на тысячи осколков, обливая натянутую шкуру красным, как кровь, вином. Человек возле микрофона пригнулся и отскочил в сторону.

Первая брошенная на эстраду бутылка послужила сигналом к горячей баталии. Теперь бутылки летели со всех сторон и во всех направлениях. К реву прибавился звон разбитых стекол, зеркал, посуды. Какой-то военный, с искаженным от бешенства лицом вконец пьяного человека, навел пистолет на бутылки у стойки. Выстрелов не было слышно, звона — тоже. Просто бутылки на полках оседали одна за другой, будто их снимала чья-то невидимая рука.

Марию теперь трепала настоящая лихорадка. Она уже поняла — ей не проскочить. Нелепость происходящего в зале доводила ее до отчаяния.

— Сделайте что-нибудь! На вас же погоны полковника, — зло крикнула она Бруксу.

— Я не могу оставить вас одну, — бросил он, не оборачиваясь. Шагнув вперед, он схватил за руку какую-то женщину и толкнул ее к стене, около которой стояла Мария.

— Робби, Робби… Я потеряла Робби… они его, кажется, ранили, — всхлипнула женщина.

Только теперь Мария узнала жену полковника Ройса. Размазанная по щекам тушь и царапины сделали ее лицо неузнаваемым. Из глаз лились слезы. С плеча свисало разорванное вечернее платье, на молочно-белой коже отчетливо краснели отпечатки чьей-то грязной пятерни.

— О, фрау Мария, это было ужасно! Мы с Робби оказались в самом водовороте. Нам надо было убежать через служебный вход, через эстраду, а мы подались сюда и… и… — Мэри зашлась в плаче, захлебываясь все больше и больше, плач угрожал перейти в истерику.

— Замолчите, слышите! — Мария так сжала руку Мэри, что та вскрикнула от боли. — Не смейте плакать! Нам нужно отыскать вашего мужа и пробиться к выходу. Нас четверо, у мужчин пистолеты, если мы будем держаться вместе… Вы меня слышите?

— Робби, — Мэри приподнялась, попыталась встать на ноги и снова бессильно упала на стул, испуганными глазами глядя на Ройса. У полковника запух глаз, из носа сочилась кровь. Второй глаз сердито блестел.

— Все твои фантазии! Ей, видите ли, захотелось к черту в гости. Вот и оказались в аду!

— Что, собственно говоря, случилось? — спросил Брукс.

— Поставили на расквартирование какой-то новый полк, вот танкисты и сцепились с пехотинцами. Унтер-офицеры полицейского батальона праздновали чей-то юбилей или именины, они попробовали вмешаться, тогда пехотинцы и танкисты вместе бросились бить полицаев. Ну, а дальше уже не разберешь, кто с кем сцепился. Сплошное сумасшествие, массовый психоз!

— Одному из нас надо пробиться к телефону, позвонить в гарнизон. Оставайтесь с дамами, я попробую.

— Я уже позвонил. К счастью, напал на Брауна, он обещал тотчас доложить генералу Клею… Кстати, у телефона и заработал вот это, — Ройс показал запухший глаз. — Какой-то мерзавец хотел перерезать телефонные провода. Не додумались бы отключить свет!

Но лампочки горели, освещая отвратительную картину побоища и разгрома. Ноги топтали черепки, скользили по залитому вином и забросанному объедками полу, руки размахивали в воздухе поднятыми стульями. Один здоровяк поднял стол и, прикрывшись им словно щитом, кружил на одном месте, глупо хохоча, когда ножки стола сбивали кого-нибудь с ног. Молодая девушка, почти подросток, с растрепанными черными волосами, в разорванном спереди платье, вскочила на стойку и отплясывала на ней, склоняясь всем туловищем вперед, восторженно пищала, подбадривая своего кавалера, который ребром тяжелой ладони избивал всех, кто приближался к стойке.

— Ни одного человека, ни одного человека, который отважился бы прекратить это! Неужели во всем зале не найдется ни одного настоящего мужчины? — Мария сама не замечала, что громко выкрикивает эти слова, доведенная до отчаяния мыслью о поручении Фреда, которое она во что бы то ни стало должна выполнить, и может, еще успеет выполнить, если сейчас сорвется с места и отчаянно кинется в озверевшую толпу. Мария глубоко вздохнула, выпрямилась, шагнула в сторону, потом осторожно двинулась вдоль стены так, чтобы ни Ройс, ни Брукс не заметили ее маневра. Небольшая фигурка за соседним столиком шевельнулась. Сухонький старичок со сморщенным лицом и высоким лбом, увенчанным гривой седых волос, печально-иронически улыбнулся и коснулся руки молодой женщины.

— Подождите, деточка! Кажется, я нашел способ…

Одна Мария заметила, как спокойно и уверенно маленькая фигурка шагнула к эстраде. На полпути человечек оглянулся, и только тогда Мария вспомнила, что где-то видела его, кажется, он дирижировал в каком-то концерте.

— Они убьют его! — в ужасе воскликнула она, окаменев у стены.

Но старик уже поднялся на эстраду. До смешного маленький и беззащитный, он не спеша направился к брошенным у пюпитров инструментам, взял в руки обычный горн и, чуть закинув голову назад, поднес его к губам. Звонкий, чистый и призывный звук прокатился, словно поток хрустальной воды. Он перекрывал шум, заглушал брань, тоскливо рвался на простор к ясному небу, укорял, требовал, звучал такой самозабвенной радостью, что люди вдруг опомнились. Ни у кого не поднялась рука, чтобы швырнуть в старика бутылку. И он уже не казался маленьким, его фигура уже не казалась смешной. Он как бы рос на глазах, плечи его ширились.

Воспользовавшись минутой всеобщего замешательства, Мария бросилась в вестибюль. Никто и пальцем не тронул ее, никто ее даже не заметил. Взгляды всех были обращены к эстраде.

Перепуганный гардеробщик подал Марии пальто. Руки его дрожали, одно веко подергивалось от нервного тика.

— Майн гот… майн гот… майн гот… — повторял он монотонно, скорее всего, не замечая, что произносит какие-то слова.

«Такси мигом домчит меня до Эразумлимерштрассе. Там граница между секторами такая извилистая, что в нескольких местах пересекает улицу. Конечно, я могу перейти ее совершенно свободно. Но чем меньше меня будут видеть в Восточном секторе, тем лучше. Который сейчас час? Мамочка милая, около десяти! Надежда только на то, что Фред постарается оттянуть отъезд… Такси… Только бы достать машину!»

Едва сдерживая себя, чтобы не побежать, Мария направилась к входной двери. И вдруг она широко распахнулась перед ней не для того, чтобы пропустить вперед — в раскрытую дверь хлынули военные.

— Простите фрау, но у меня приказ никого не выпускать из ресторана. Прошу вернуться в зал! — небрежно козырнув, офицер приказал солдатам перекрыть все выходы из ресторана.

— Герр офицер, неужели вы думаете, что я участвовала в драке? — как можно беззаботнее улыбнулась Мария и бросила на офицера кокетливый взгляд.

— Мне очень жаль, фрау, но мы должны опросить не только виновных, но и свидетелей. Приказ есть приказ, ничего не поделаешь.

— Умоляю вас, господин офицер, у меня больной ребенок…

— Надеюсь, не так уж болен, если его мать оказалась в ресторане.

— Я не застала нашего домашнего врача дома… Мне сказали, что он здесь… Вы видите, я в пальто… Я пришла только затем, чтобы упросить его еще раз посмотреть мальчика… Умоляю вас, герр офицер!..

— Фрау, не задерживайте меня! А в том числе и себя! Обещаю опросить вас в числе первых — это единственное, что я могу сделать. Прошу вас, фрау, пройдите, не заставляйте меня прибегать к силе!

Едва передвигая ноги, Мария вернулась в зал.

— Хотели тайком нас бросить? — в голосе Брукса звучали ревнивые, собственнические нотки.

— У меня лихорадка, я замерзла. Вы же не додумались принести мне пальто!.. Только подумать… Среди такого сборища молодых сильных мужчин нашелся один настоящий, и кто? Немощный старый музыкант! — Мария упала на стул и язвительно добавила: — Теперь, когда вам уже никто не угрожает, вы можете добиться того, чтобы нас побыстрее выпустили!

— Осторожнее, фрау, я не настолько джентльмен, чтобы прощать даже красивой женщине подобные упреки!

Мария сжала пальцами виски:

— Больной женщине, мистер Брукс!

— Простите! Но вы тоже несправедливы: я заботился лишь о вас, боялся оставить вас одну… Пойду попробую что-нибудь сделать…

Мэри уже успела привести себя в порядок и, поливая салфетку водой, прикладывала ее к глазу Ройса. Мария следила за ее движениями, только бы не глядеть в зал. Он жужжал, будто развороченный улей. До порядка было еще очень далеко, а до опроса свидетелей и подавно. Прибывшие солдаты напрасно старались очистить середину зала и выстроить военных вдоль одной стены, а всех немцев — у противоположной.

К соседнему столику подошел метрдотель, вежливо поклонился старому музыканту, тихо что-то сказал ему. Тот кивнул головой и поднялся.

— Ваш футляр, герр профессор, — напомнил метрдотель.

— Большое спасибо, Иоахим. Чуть не забыл. А в нем самое большое мое сокровище.

Мария рванулась с места:

— Герр профессор, разрешите, футляр с нотами понесу я! — Решение возникло мгновенно, Мария даже не успела отдать себе отчет, правильно ли она действует. Какой-то импульс толкнул ее вперед.

— Очень благодарен! — Без тени удивления старый музыкант передал ноты незнакомой женщине. Он давно наблюдал за ней, видел ее беспокойство, нетерпеливое желание вырваться из западни, в которую они все так неожиданно попали. Когда она вскочила и стала пробираться к двери, он испугался за нее — возможно, именно это и помогло ему преодолеть собственный страх, и он направился к эстраде.

— Если нас попробуют задержать, я скажу, что вы наш дирижер, а фрау… фрау ваша аккомпаниаторша, — предупредил метрдотель и пошел вперед, прокладывая дорогу двум своим спутникам.

В зале еще бурлила толпа, и к служебному входу можно было пройти незаметно. Но в коридоре за дверью стоял патруль.

— В зал, в зал, — крикнул солдат, преграждая дорогу.

— Вы на посту, а мы на службе. Работы из-за этой бессмысленной баталии у нас непочатый край. Разбиты даже музыкальные инструменты! Маэстро вместе со своей помощницей должен их осмотреть, — скороговоркой пояснил Иоахим, и с озабоченным видом пошел дальше. Солдат пожал плечами, но с дороги отступил.

Метрдотель привел старика и молодую женщину в кабинет директора и попросил подождать, пока он разведает обстановку:

— Служебный выход, очевидно, перекрыт, но они вряд ли знают о существовании еще одного — из подвала, где мы храним продукты, есть выход во двор. Я не задержусь…

— Дорогой герр профессор, вы сегодня совершили чудо. Как сказочный флейтист, очаровавший своей игрой полчища крыс, которых он вывел из захваченного ими города. Умоляю вас, совершите новое чудо: пусть быстрее расступятся перед нами эти стены! — Мария старалась шуткой скрыть свое беспокойство и лихорадку, трепавшую ее, но голос женщины дрожал, на глаза набежали слезы. — Если бы вы знали, как это важно для меня!

Старый музыкант покачал головой.

— Наверно, к этому чуду больше причастны вы, фрау! Когда я увидел, с какой решимостью молодая женщина бросилась в обезумевшую толпу, мне стало стыдно за мужской пол… И я ухватился за единственное оружие, которым владею, — за музыку. Думаю, это был один из лучших моих экспромтов. Я не знаю… не помню, что именно играл. Если со временем мелодия всплывет в памяти, а такое у нас, музыкантов, бывает, я посвящу ее вам, фрау…?

— Мария… Мария Кениг.

— Кениг? Королевский титул вам к лицу, фрау! — церемонно, с вежливостью старосветского человека поклонился старик. — Конрад Фогель, — в свою очередь представился он. — Как видите, и моя фамилия в какой-то мере символична, ибо свидетельствует о моей принадлежности к огромному племени певчих птиц[10]. Природа, правда, не наделила меня голосом, зато одарила тонким слухом. Именно он мне подсказывает, что через минуту мы увидим Иоахима. Ну, что я вам говорил?

Дверь, действительно, приоткрылась, метрдотель знаком показал: можно идти, все хорошо.

…Свое путешествие по ночному Берлину Мария запомнила надолго. Это были бессмысленные старания наверстать упущенное время. Выйдя из такси на Эразулимерштрассе, она, отвоевывая какие-то секунды у потерянных часов, чуть ли не бегом преодолевала кварталы, пересекала пустые дворы, в которых звучало эхо, поднималась по шатким ступенькам разрушенных домов, ныряла в темноту каких-то проемов, рассчитывала буквально каждый шаг, который мог помочь как можно быстрее достигнуть цели.

Когда Мария, наконец, постучала в заветную дверь, было около полуночи. Кондуктор городского трамвая Франц Хердер, увидев позднюю гостью, испуганно воскликнул:

— Что с тобой? Ты едва держишься на ногах!

— Потом, все потом, — Мария упала на диван, радостно ощущая за спиной твердую опору его спинки. — Немедленно позвони Горенко — очень важное дело. Разбуди Грету, она мне поможет.

— Неприятности? — побледнел Франц.

— Только то, что я, может быть, пришла слишком поздно. Поторопись же!

Франц ушел, ни о чем больше не спрашивая. Глаза его жены Греты испуганно округлились, как только она прикоснулась ко лбу Марии.

— Ты вся горишь!

— Кажется, подскочила температура. Но теперь это уже не страшно. Дай обыкновенного аспирина и чашку горячего чая или просто кипятку.

Когда приехал полковник Горенко, Мария пребывала где-то на грани между бредом и действительностью. Перед ней, словно разрозненные кадры из кинофильма, мелькали то сцены драки в ресторане, то длинный погреб, заваленный мешками, ящиками, консервными банками, сквозь который она пробиралась, а они все надвигались и надвигались на нее… Мария, зажатая высокими стенами домов, в глубоких как колодцы дворах напрасно искала выход, и вдруг с удивительной легкостью взмывала вверх, вслед за призывными звуками горна… Волнующий полет в вышине, и она падает, падает, того и гляди сейчас разобьется о мостовую… Надо за что-то ухватиться, сделать какое-то усилие, она даже знала какое, а теперь забыла… Лица Фогеля, Мэри, Ройса, Брукса перемещаются будто карты в перетасованной колоде, кто-то из них должен ответить ей на этот вопрос… но они молчат. Только что отчетливо увиденные образы меркнут, черты стираются, становятся стандартными… король, валет, дама… Что же это со мной? Собери свои разбросанные мысли, сделай еще одно усилие. Ну… Ну же, вспомни, вспомни… И вдруг, словно спрятанное в глубине ее существа, срабатывает реле: из тьмы выплывает лицо Фреда. Мария вскакивает, садится на диване. Черная волна, которая накатилась, туманя голову, схлынула.

Даже странно, что Мария только что бредила. Слово в слово, точно она передает сообщение Шульца, рассказывает о причине своей задержки. Лишь тут голос ее срывается. Она знает — бессмысленная непредвиденная преграда помешала ей прибыть вовремя, поэтому чувство вины гложет сердце.

— Может, я и виновата. Наверно, мне удалось бы пробиться к выходу, решись я на это сразу. Я не испугалась, поверьте мне, просто надеялась, что драка вот-вот кончится, и целая и невредимая быстрее доберусь сюда… Теперь я понимаю, надо было пробиваться, пробиваться любой ценой!

Полковник Горенко, казалось, не слушал ее оправданий.

— Так говорите, Вернер Больман? — переспросил он и записал фамилию в блокнот. — Хорошо, проверим, что это за птица… Даже если он упорхнул из наших рук… — полковник неожиданно улыбнулся и рывком поднялся. — Сейчас пришлю врача, и немедленно спать. Инструкции получите завтра. Да не горюйте вы так! Пусть порхает на свободе. Может, для нас это к лучшему.

В санитарной машине

Сидя в санитарной машине, мчавшейся по автостраде. Григорий все время поглядывал на золотые погоны, поблескивавшие у него на плечах. Нунке советовал для большего престижа облачиться в форму майора, но Гончаренко специально выбрал погоны с одним просветом и четырьмя звездочками — погоны капитана: в этом звании он числился в списках офицеров Советской Армии. Ему вспомнилось замечание Нунке; «А вам к лицу эта форма!» Тогда он лишь мягко улыбнулся. А теперь, теперь…

«Да, герр Нунке, мне к лицу эта форма! Очень уж по мне эти бриджи, эти сапоги, фуражка с красной звездочкой и китель с погонами капитана, — думал Григорий, глядя, как ныряют под радиатор машины прямоугольные плиты автострады. — Много людей сейчас носят эту форму. Кое-кто нарядился в новую, как говорится, с иголочки. На некоторых она поношенная, уже утратившая свой первоначальный вид, на ней, словно на лице, появились морщинки, и она как бы стала частью человека, который ее носит. Еще на ком-то она обтрепалась, загрязнилась, и он надоедает интенданту, бегает за ним, ждет не дождется выдачи нового обмундирования. Но какая бы она ни была, новая или старая, люди с гордостью носят форму армии-победительницы. И хотя сейчас я облачился в нее по приказу Нунке, не его интересам она будет служить! Я с радостью надел эти зеленые доспехи, на которые с симпатией глядят друзья и перед которыми дрожат недруги. Потому что я, Григорий Гончаренко, имею на это право!»

Они ехали уже два часа. В санитарной машине, кроме Гончаренко, были еще двое. Один, мрачный верзила, склонился над рулем, сосредоточенно глядя вдаль и не проявляя никаких признаков беспокойства. Второй, рыжий, сухощавый и юркий, который сидел на боковом сиденье, явно нервничал. Особенно это бросилось в глаза, когда пересекали границу сектора: он то пересаживался с места на место, то начинал что-то насвистывать, каждую минуту выглядывая в окно. Водитель, которого раздражало это непрерывное движение, не выдержал и, чуть повернувшись в его сторону, сердито крикнул:

— Чего ты крутишься, словно вошь на гребешке!

Впрочем, границы как таковой не было. Маршрут пролегал в объезд контрольно-пропускных постов, и лишь названия населенных пунктов говорили о том, что они находятся уже не в Бизонии, а в Восточной зоне. На коленях Григория лежал планшет с картой. Зная пунктуальность Нунке, он ни на шаг не отклонился от избранного маршрута. Ведь по окончании операции каждому из них придется писать отчет, и поэтому малейшее нарушение плана в случае провала будет для Нунке удобной зацепкой, чтобы обрушить на Григория свое бешенство.

Сейчас они находились километрах в сорока от цели своей поездки.

— Скоро приедем, — предупредил Гончаренко своих спутников. — Предупреждаю еще раз: к оружию ни в коем случае не прибегать.

— Зачем же нам его выдали? — спросил юркий.

— Чтобы кое у кого не дрожали поджилки.

Сухощавый обиженно замолк, а верзила с издевкой улыбнулся. Было заметно, что они не очень-то любят друг друга.

За стеклом промелькнул черно-желтый указатель, сообщая путешественникам, что до Грюнхауза осталось пять километров. Эти километры проехали молча. Каждый думал о том, что их ждет. Григорий, хотя и понимал, как это опасно, но втайне все же надеялся тайком встретиться с кем-то из своих, поговорить, пожать руку, или хотя бы поймать теплую улыбку, приветливый взгляд… Водитель стал еще мрачнее, его руки крепко вцепились в руль, выдавая скрытое напряжение. Вертлявый снова засуетился. Он то вынимал, то прятал грязный носовой платок, вытирая им шею и ладони.

— Подъезжаем! — сказал он хрипло только для того, чтобы нарушить гнетущее молчание.

Свернув с автострады, машина по отлогому склону выехала в Грюнхауз. Гончаренко развернул карту города.

— Поезжайте прямо к кирхе, потом сверните направо на Банхофштрассе, это где-то там.

Больница находилась в длинном, неказистом на вид помещении, сложенном из красного кирпича. Окна на обоих этажах были закрашены белым. У подъезда, освещая широкую дверь, горел яркий фонарь. В его свете на гребне крыши тускло поблескивала металлическая штанга с вырезанным из жести причудливым гербом города.

Машина остановилась в желтом круге света.

— Вот мы и приехали, — сказал Григорий. — Вы останетесь и приготовите носилки, а я пойду узнаю, что к чему. На всякий случай мотор не выключайте!

В помещении Григория сразу окутал специфический запах больницы: дезинфекции, йода, лекарств. В приемном покое, куда он попал, панели были покрашены в светло-голубой цвет, влажный линолеум на полу поблескивал чистотой, его, видно, недавно вымыли. В приоткрытую дверь Гончаренко увидел двух санитаров, которые несли бачок, из-под крышки свисал окровавленный бинт.

— Мне надо видеть дежурного врача, — обратился Григорий к молоденькой девушке, которая, сидя у маленького столика, что-то записывала в толстую с загнутыми уголочками тетрадь.

— Зачем вам дежурный врач? — спросила она, не поднимая головы и, только поставив точку, подняла глаза на Григория. Увидев перед собой человека в военной форме, девушка сразу оживилась и, взяв телефонную трубку, приветливо бросила:

— О, конечно, конечно, одну минуточку!

Очень скоро в приемный покой вышел худощавый человек в белом халате.

— Добрый вечер, товарищ капитан! Простите, что заставили вас ждать, — последнее время много работы. Тяжелый грипп!

— Здравствуйте, — Григорий пожал врачу руку. — Я приехал по поводу раненого Ганса Рихтера.

— Да, да… пойдемте… пожалуйста, сюда, на второй этаж, — показал он в сторону лестницы. — Признаться, задал он нам хлопот, — пожаловался доктор. — Когда лейтенант поставил возле него охрану, пришлось освободить для задержанного подсобное помещение, где у нас хранится инвентарь, и все вещи сложить прямо в коридоре.

Действительно, в конце коридора, у окна, грудой было свалено медицинское оборудование. И тут же стоял часовой. Казалось, он охраняет именно эту груду вещей.

«Часовой? — заволновался Григорий. — Нунке говорил, что охраны нет! Странно… может, этим наши хотели сказать, что раненый не транспортабелен, и везти его нельзя?»

— Как самочувствие раненого?

— Вполне приличное.

«Тогда совсем непонятно. За немцем не приехали, — это значит, что я должен забрать его. Зачем же тогда часовой?»

— Это тут.

Григорий хотел пройти вслед за доктором, но солдат преградил ему дорогу.

— Не могу пропустить, товарищ капитан. Только врача и дежурную сестру… Так приказано, — прибавил он, оправдываясь.

— Не бойся, не съем я твоего немца!

Врач вышел из импровизированной палаты.

— Спит… Я приказал дать снотворное… Сейчас его лучше не беспокоить.

Сквозь приоткрытую дверь видна кровать, на которой лежал раненый. Светлое одеяло, натянутое до подбородка, тихо покачивалось в такт тяжелому, хриплому дыханию. Бледное лицо с полуоткрытым ртом лоснилось от пота.

— Пусть поспит. Но побеспокоить его все равно придется. Я сейчас пойду на станцию за начальником караула или разводящим, а вы пока подготовьте раненого для транспортировки — мы заберем его.

Григорий вышел на улицу. Освещенную, отвоеванную у ночи ее часть наискосок пересекали дрожащие серебристые струйки — шел дождь. В лужах, вокруг камешков, в выбоинах асфальта, вода кружилась, как в водовороте, иногда выбрасывая вверх маленькие фонтанчики. Капельки поднимались и лопались, словно прозрачные пузырьки. Набегавшие порывы ветра связывали водяные струи в пучки, свертывали в тугие струи и хлестали ими пустынную улицу.

— На станцию! — приказал Григорий, подбегая к машине и стряхивая с себя дождевые капли.

— А где же тот? — спросил рыжий.

— Здесь. Но возле него поставили охрану… Придется заехать за разводящим.

В наступившей тишине было слышно лишь глухое урчание мотора, монотонный шорох «дворников», да шум дождя. Машина вдруг замедлила ход.

— Нам же сказали — охраны нет, дело, мол, верное, — сердито проговорил водитель. — А сейчас мы премся к черту в пасть… Послушайте, шеф, а не лучше ли нам, пока еще можно, убраться подобру-поздорову?

— Точно, точно… а то схватят и загонят в Сибирь. Очень благодарен! Что-то не по душе мне такая возможность — ознакомиться с отдаленнейшими уголками нашей планеты, — поддержал рыжий.

— У нас приказ! — сухо ответил Григорий.

— А, шеф, бросьте, приказ… приказ… Приказ, что телеграфный столб, перелезть нельзя, а обойти можно.

— Прекратить разговоры! Давай к тому домику, видишь, где солдат!

Водитель недовольно хмыкнул, но покорился.

Старшина, начальник караула, провел Григория к лейтенанту. Несмотря на позднее время, тот сидел у стола, заваленного брошюрами и исписанными листочками. На одной из брошюр Григорий прочитал: «Всесоюзные заочные курсы иностранных языков».

— Учимся? Как говорили наши родители: бог в помощь!.. Здравствуйте, лейтенант! Капитан Гонта из… да вот мои документы. Я приехал за Гансом Рихтером.

— Здравствуйте, лейтенант Кравцов. Что же вы так поздно? Я уже думал, сегодня совсем не приедете.

— Дела, брат, дела…

Лейтенант развернул протянутое удостоверение, внимательно прочитал и вернул Гончаренко.

— Больше у вас ничего нет?

— Думаю, этого достаточно.

— Обычно в таких случаях мы получаем письменное распоряжение… А чаще всего с вашим сотрудником приезжает кто-либо из моего начальства. Вы один?

— Со мною двое, для охраны.

— Я не о том, — лейтенант задумался. — Поступим так: вы пока пишите расписку, а я соединюсь с нашим штабом. Для проформы… Чтобы не мылили потом голову. А то знаете, как бывает… припишут потом отсутствие бдительности, то да се…

Григорий взял протянутый листок бумаги.

«Судя по всему, его не предупредили о моем приезде. Почему? Не успели передать по инстанции? Или передумали? В таком случае тоже дали соответствующие указания. Может, сделают это сейчас? Охохо, что-то не нравится мне это…»

Написав расписку, Гончаренко положил ее на стол поверх разбросанных бумаг. Лейтенант уже разговаривал со штабом и Григорий, навострив уши, прислушивался.

— Да… Капитан Гонта из контрразведки… Что? — лейтенант почти кричал в трубку и морщился, склонившись над аппаратом: очевидно, слышимость была плохая… — Хорошо… Будет сделано! Слушаю, товарищ майор!

Лейтенант положил трубку и как-то странно посмотрел на своего ночного посетителя.

— Вот что… Очевидно, произошло какое-то недоразумение. — Лейтенант Кравцов поднялся, прошелся по комнате и остановился рядом с Григорием. — Мне сказали, что за этим Рихтером выехал другой ваш сотрудник и наш начштаба. Вам придется подождать, пока они приедут, и мы выясним это недоразумение.

— Я получил приказ доставить его немедленно! Что-то напутали у вас в штабе.

— Ничем не могу помочь! — Суровые серые глаза лейтенанта смотрели решительно. — До их приезда вы останетесь здесь. Я не могу нарушить полученное распоряжение. — Лейтенант кивнул на телефон.

Григорий понял — возражать бесполезно.

«Что же произошло? Не сработала какая-то деталь в так четко налаженном механизме. Но какая? У Горенко? Нет, это исключается. Мария? Скорее, Мария… Задержалась и не успела вовремя предупредить. Что же делать? Уехать без Больмана? Но этот лейтенант меня не отпустит. А ждать приезда начальника штаба я не могу. Это вызовет подозрение у тех двоих, еще драпанут без меня. Попросить соединить меня с Горенко?»

— Что же они не едут?

Лейтенант Кравцов посмотрел на часы.

— Сейчас приедут.

В его поведении, во всем его облике Григорий ощущал враждебность. Этот молоденький офицер явно что-то заподозрил. Взгляд лейтенанта, вначале усталый, стал теперь колючим, настороженным.

«Милый, дорогой мой мальчик! Несмотря на то, что ты совсем еще юн, ты молодец! На твоем месте я поступил так же! Даже отобрал бы пистолет, а его владельца запер в какой-нибудь арестантской. Но если бы ты знал, что, проявляя обычную бдительность, ты можешь помешать нашему общему делу!.. И как удивишься, если я попрошу соединить меня с Горенко! Но сумеешь ли ты потом держать язык за зубами?»

— Послушайте, лейтенант, вы коммунист? — начал было Григорий, но в этот момент за окном вспыхнули мощные фары, тень оконной рамы побежала по комнате и раздалась команда часового:

— Начальник караула! На выход.

Через несколько минут дверь открылась, и на пороге появился невысокий коренастый майор. А из-за его плеча на Григория глядело знакомое, с кустистыми бровями, улыбающееся лицо Горенко. Он что-то шепнул майору, тот сделал знак лейтенанту, и они вышли, оставив Григория наедине с полковником.

— Здоров… как тебя, Гонта? Что же, ты казак хороший! — Горенко обнял Григория. — Ну и загонял же ты меня! Едва успел… Мария задержалась из-за драки в ресторане и только недавно добралась до нас. Хотел выслать к тебе более молодого, но самому захотелось повидать. Сколько прошло времени! Ну, как ты?

— Товарищ полковник, я должен немедленно ехать! Я тут уже минут пятнадцать. Боюсь, моим головорезам это покажется подозрительным. Мария вам рассказала все о задержанном?

Горенко сразу заторопился:

— Все. Тогда слушай: забирай своего Больмана. Так будет лучше. Разузнаем о его связях, — не напрасно же он шляется в нашу зону! Этот томик Гёте передашь Домантовичу. Найди способ. Дело в том, что Мария свалилась — наверно, грипп! — а шифр надо передать немедленно. Запомни: баллада «Коринфская невеста». Ключ в обложке. Себастьяну скажи, чтобы не волновался. Объясни, в чем дело, а то поднимет шум. Ну, кажется, все… Береги себя! Да, передай Домантовичу, что нашлась его сестра. Он ее разыскивал… А теперь будь счастлив! Бери разводящего, поезжай в больницу и забирай своего Больмана.

Пригашенные огни спящего города промелькнули в последний раз — их поглотила ночь. Снова бесконечная лента шоссе, выхваченные светом фар придорожные указатели. За спиной стоны Больмана и посвистывание рыжего. Теперь это уже бодрый свист.

— А неплохо мы их надули, — свист оборвался. — Признаться, я препаршиво чувствовал себя там, особенно возле караулки. Ну, думаю, все… А тут еще вас долго нет. Сидел, как на иголках.

— Ждал разводящего, он проверял посты.

— А кто те двое, что приехали в машине?

— Этого я как раз не понял. Одного лейтенант почему-то отвел на склад, а второй копался в бумагах.

Мрачный водитель во время этого разговора дважды покосился на Григория.

«Что это он? — подумал Гончаренко. — Что-то заподозрил?»

Но, перебрав в памяти события ночи, отбросил этот вариант.

— Да… — тянул свое рыжий, — все вышло наилучшим образом. А то не миновать бы Сибири…

— Втемяшилась тебе эта Сибирь! Что ты, сморчок, о ней знаешь? Сибирь это…

Водитель замолчал…

— Что «это»? — не унимался рыжий.

— Да так… тайга, просторы, приволье для души…

— Бывали там? — спросил Григорий.

— Бывал, — вздохнул он, и сильнее нажал на акселератор, давая понять, что разговор окончен.

Дальше ехали молча. Изредка попадались встречные машины, и тогда дождевые капли, дрожавшие на ветровом стекле, вспыхивали, словно маленькие искорки.

«Вот и кончилась моя командировка, — с грустью подумал Григорий, вглядываясь в набегавшие окраины Берлина. — Если бы не эта парочка, все было бы похоже на выходной день».

Свет фар упал на большой белый щит с черными буквами. На нем надпись на четырех языках: «Вы въезжаете в американский сектор. Носить оружие в нерабочее время запрещено. Подчиняйтесь правилам…» Дальше Григорий не читал.

Начинались будни.

Голос из небытия

Дверь захлопнулась, словно крышка гроба. Два человека, старый и молодой, в полной растерянности остановились посреди комнаты. Невероятно жутким казалось несоответствие между тем, что произошло, и нерушимым покоем обычных вещей, их не остывшим еще уютом. Как всегда, бросалась в глаза клетчатая скатерть на овальном столе, мягкими складками спускались почти до полу такие же клетчатые шторы, а на широкой тахте с удобными впадинами, рядом с диванной подушкой лежала раскрытая книга.

— Открой окно, — сказал старший и тяжело упал на придвинутое к столу кресло. Схватившись руками за подлокотники, он замер в неестественно напряженной позе вконец уставшего человека, не способного на малейшее усилие, даже на простое движение, чтобы сесть поудобнее.

— На дворе холодно, хватит одной форточки, — возразил молодой. — И тебе лучше лечь и выпить чего-нибудь горячего. Хочешь, сварю кофе?

Не ожидая ответа, молодой присел на корточки у буфета, открыл дверцы и стал шарить рукой по полкам. Его устремленный в одну точку взгляд не видел предметов, которых касались пальцы, и он вздрогнул словно от укуса, прикоснувшись к чему-то металлическому. Синий, с никелированной крышкой кофейник глядел на него глазенками белых незатейливых цветочков, настойчиво о чем-то напоминая.

Да, кофе… Им обоим надо согреться… А потом лечь, как можно скорее лечь…

Выпрямившись, он направился к двери. Из кухни донесся звон, потом журчание тугой струи воды. Теперь только этот единственный звук нарушал мертвую тишину дома, и седой человек в кресле еще крепче вцепился в его подлокотники. Ему показалось, что звук этот нарастает, словно шум большой реки, которая мчится вдоль берегов, в неудержимом и вечном движении.

— Тебе плохо? — спросил молодой, вернувшись в комнату. — Приляг хоть здесь, на тахту, укройся пледом. Сейчас я принесу кофе.

— Нет, нет, потом… Лучше дай покурить. У тебя что-нибудь осталось?

— Вот. — Из протянутой мятой пачки посыпались крошки табака, сломанные сигареты.

Оба с сожалением глядели на измятую пачку, будто нарочно цеплялись за нее взглядом, чтобы отогнать другое видение, от которого все время старались избавиться.

— Поищи в… спальне… в тумбочке… — наконец произнес старик, запинаясь после каждого слова.

Молодой прикусил губу, которая жалобно по-детски задрожала, но послушно пошел в спальню.

На этот раз он долго не возвращался, казалось, совсем ушел из дому. Лицо седого болезненно исказилось, и он всем корпусом подался вперед.

Шаги, которые он услышал, не изменили его застывшей позы. Они были слишком быстрыми, чтобы сразу уложиться в сознании, опередить появление молодого на пороге.

Впрочем, не это внезапное появление, а выражение до мельчайших подробностей знакомого лица, подействовало на старика, как электрический ток.

— Прости! Я не должен был посылать тебя туда, — сказал он быстро. — В конце концов можно было…

— Все равно придется через это пройти. Сегодня или завтра. Бери, закуривай!

Кончики двух сигарет одновременно покраснели, и по комнате поплыли две ниточки голубоватого дыма, пересекая одна другую, они сливались в длинную прядь и таяли возле раскрытой форточки. Старший глубоко затягивался, как человек, испытывающий жажду, припав к стакану воды, выпивает его, не отрывая губ, глоток за глотком. Молодой затянулся два-три раза и прикусил край сигареты. Она теперь тихонько тлела, обрастая на конце столбиком пепла. Заметив это, юноша бросил сигарету в пепельницу и быстро поднялся.

— Вот, — сказал он, вынимая из кармана какой-то пакет.

Большой конверт, выпуклый с обеих сторон, упал на стол заклеенной стороной кверху.

— Что это?

— Был в тумбочке на сигаретах.

Толстый конверт все еще лежал на столе. Две пары глаз устремились к нему, словно стараясь сквозь толщу бумаги прочесть то, что находилось в середине.

— Ну, что же, открывай, — хрипло произнес старший.

Осторожно, будто делая сложную операцию, молодой булавкой, вынутой из отворота пиджака, надорвал конверт.

— Тут только…

Оранжевый круг выскользнул на скатерть, кончик туго свернутой ленты отскочил в сторону и теперь пружинисто вздрагивал на краю стола.

— Не понимаю… Лента? Почему лента?

Воцарилось молчание.

— Может..?

— Да.

Побледнев, они поглядели друг другу в глаза, взглядом договариваясь не высказывать догадку вслух.

Бобины магнитофона плавно закружились, и между ними побежала узенькая оранжевая ленточка. Двое мужчин не отрывали от нее взгляда, словно надеясь на зримое появление кого-то третьего. Но ленточка бежала, равнодушно-безмолвная, похожая на вспышку пламени в своем непрерывном мерцании.

— Ты не ошибся? Звук включен?

И как бы в подтверждение этих слов, неожиданно зазвучал еще один голос, четко и звонко, словно в разговор вмешался кто-то третий.

Они ждали этого с лихорадочным нетерпением, хотели как можно скорее узнать, о чем им расскажет запись. Они думали только о содержании записи, а не о той живой речи, в которую это содержание воплотится. Но теперь, когда прозвучали первые обращенные к ним слова, в сознание вошло лишь их звучание, не содержание, а лишь голос, со всеми внезапными изменениями приглушенного тембра, с легкими придыханиями в конце фраз, предшествующих паузам.

Он звучал в комнате, словно далекое эхо, словно отголосок прошлого, каким-то чудом прорвавшийся сквозь проложенный смертью черный кордон.

— Прости, но я… пусти сначала! — Седоголовый так сжал губы, что они совсем побелели.

Движение руки, и ленточка тихо шелестя, завертелась в обратном направлении.

Перед тем, как снова включить звук, рука молодого замерла в воздухе.

— Ну же, ну!

Пальцы вытянулись и легли на клавиатуру настройки, потом безымянный нажал на белую пластмассовую клавишу.

Диски снова плавно закружились. Теперь в немом шорохе ленточки, предшествовавшем рождению слов, обоим слышалось не молчание, а сдержанный вздох, который вот-вот прорвется пафосом каких-то особенно значимых слов. Но первая фраза прозвучала по-будничному просто, в ее интонации все было знакомо до мелочей.

«Я представляю, как вы вернетесь домой, мои родные, вконец измученные, ошеломленные тем, что случилось, и мне захотелось хотя бы таким способом побыть с вами рядом, договорить хоть несколько минут. Это тот разговор, который так и не состоялся между нами, потому что вы всегда избегали его, руководствуясь неписаными законами фальшивого гуманизма, по которым даже приговоренного к смерти человека надо до последней минуты уговаривать и утешать. Знали бы вы, насколько это в действительности не гуманно. Мне кажется, что стены нашей квартиры, словно эхо, повторяют все те слова, которые я громко говорила, когда оставалась дома одна. Но хватит об этом. Ленточка бежит безостановочно, а у меня такое впечатление, будто я вся должна уместиться в ее узком ложе, в тех нескольких десятках метрах, которые отсчитывают короткое время моей с вами беседы. Как я жалею теперь, что не писала вам раньше, когда моя правая рука еще так страшно не болела, и я могла держать карандаш! Бег ленточки парализует мой разум, все заранее приготовленные, налитые, словно отборное зерно, слова рассыпаются, смешиваются с половой. Сейчас я должна остановить магнитофон, немного полежать спокойно и еще раз взвесить то, что должна вам доверить, то, в чем хочу вас переубедить… Ну вот, я немного собралась с мыслями. Вас, наверно, удивило слово «доверить»? Ведь вам обоим, тебе, мой любимый Себастьян, и тебе, мой маленький Эрнст, — не обижайся на меня, для матери даже взрослые дети всегда остаются маленькими, — так вот вам обоим казалось, что вы знаете меня, как знает человек пять пальцев на собственной руке. До определенного времени так и было. Но внутренний мир человека, к счастью, подчинен тем же законам, что и все живое. Без непрерывного обмена веществ живой организм погибает. Каждый миг он должен что-то отдавать и что-то вбирать в себя. Для меня, Себастьян, запертой в рамках семьи, такой питательной средой была твоя подпольная деятельность. Я волновалась о тебе, о хрупком нашем счастье, которое могло рухнуть всякий раз, как ты выходил из дома, тревожилась о каждом порученном тебе деле, гордилась тобой, одновременно проклиная черты характера, толкнувшие тебя на этот опасный путь. И я стремилась, изо всех сил стремилась, хотя бы дома обеспечить тебе минимальный покой, позаботиться о тех мелочах, которые помогли бы тебе отдохнуть. Я взяла на себя все будничные хлопоты, скрывала смятение, охватывающее меня, старалась сохранить здоровый юмор, так не совместимый со всем, что творилось вокруг. Нет, нет, не думай, что я хвастаюсь этим. Я давала значительно меньше, чем брала от тебя.

Когда после нескольких провалов товарищей, изверившись в эффективность того, что делал, ты отошел от подполья, я даже обрадовалась: наконец-то постоянный признак неуверенности и страха исчез из моей жизни! Ты помнишь эти дни? Они были наполнены не событиями, а пустотой, которая вдруг заполнила мою и твою души. Мы скрывали это друг от друга, но пустота зияла как вечно свободное место близкого человека, который навсегда ушел от нас. Нам представилась возможность переехать в эту квартиру, к моим, тогда еще живым старикам. Мы ухватились за это, как за спасательный круг. Хлопоты, связанные с переездом, новая работа, которую ты нашел при небольшой больнице — это были перемены, заполнившие наши дни новизной. Почему же снова в моей душе стал нарастать страх?

Теперь я обращаюсь к тебе, Эрнст! Помнишь, ты как-то прибежал из кино, куда вы ходили всем классом, и взволнованно стал рассказывать мне о кадрах из только что виденной кинохроники. Ты вытянулся по-военному, как те солдаты, что маршировали перед тобой на экране, и в глазах твоих светилось подлинное преклонение перед несгибаемой мощью солдатских колонн, которые шли под знаменами рейха. Я тогда чуть не ударила тебя по лицу — ты испуганно отшатнулся и, обиженный, отошел от меня. А я осталась стоять, не в силах шагнуть, и у ног моих разверзлась пропасть…

Не упрекай своих друзей, Себастьян, они не сразу приняли меня в свой круг и не сразу дали первое поручение. Вот то, что я скрывала от вас и что теперь доверяю вам. Да, четыре долгих года я жила двойной жизнью. Говорю «четыре», потому что и два послевоенных, пока меня не свалила болезнь, я работала в рядах коммунистической партии.

Пряча в своей хозяйственной сумке листовки или шрифт, появляясь на явке, — а она всякий раз могла провалиться, — я знала, что подвергаю смертельной опасности и вас, мои самые дорогие и родные! Но, как ни парадоксально это звучит, я делала это ради вас. Для тебя, Себастьян, чтобы ты снова поверил в силу сопротивления, в неизбежность поражения такого чудовища, как фашизм, ибо человек по самой своей природе жаждет жить, а фашизм — это смерть всего живого, глумление над всем, чего достигли люди на протяжении долгих веков борьбы во имя утверждения разума и правды.

Я вступила на этот путь для тебя, Эрнст, прежде всего защищая тебя. И не только от физической смерти, как мать, стремящаяся сберечь тебе жизнь, а и от растления духовного, которое могло убить в тебе человека. Этого я боялась больше всего, ибо беззащитную детскую душу легко прельстить лицемерным блеском и пышными лживыми словами о величии и каком-то особом призвании немецкой нации.

А теперь я снова вынуждена остановить магнитофон. Нет, я не устала, я очень взволнована, так взволнована, что даже боль притаилась за порогом моего восприятия. Даже она не мешает мне думать. А мне хочется обдумать каждое слово, чтобы оно стало весомым, вместило в себя как можно больше, омылось живой кровью моего сердца.

…Вот и близится к концу мой разговор с вами. То, что я хочу сказать вам, для меня очень значительно, но я так и не нашла равнозначных слов. Они испепеляются, как только возникают у меня в мозгу, и лишь одно говорит, словно неопалимая купина: МАТЕРИНСТВО. Теперь я вижу, — в него укладывается все.

Я вся перед вами, родные мои! Молоденькая девушка, мечтая о счастье, доверчиво вложила свою руку в твою, Себастьян. Молодая мать, ошеломленная чудом возникновения новой жизни, лелеять и беречь которую так безмерно сладко и так безмерно страшно. Пожилая женщина, для которой понятие материнства постепенно расширялось и наполнялось новым смыслом. Все ступеньки моей жизни были устремлены к этой вершине. Именно отсюда я увидела мир таким, каков он, есть, именно здесь я поняла, как много вбирает в себя слово «мать», поняла, что, защищая добро от зла, мы, матери, тем самым утверждаем саму идею бытия. Встаньте на минутку рядом со мной, внимательно приглядитесь к тому, что делается вокруг нас. Ведь фашизм снова поднимает голову! А не кажется ли тебе, Себастьян, что в этом есть и частичка твоей личной вины? Ты же знаешь, что будет, если не преградить ему путь!

Мой маленький Эрнст, ты химик и любишь четкие формулы. Загляни же в ту реторту, где недобитые гитлеровцы вместе с генералами Клеями и ему подобными варят ядовитое зелье, каждый глоток которого может стать смертельным для нашего народа, для всех людей всего земного шара. Произведи анализ заложенных в эту реторту веществ, напиши формулу и ты увидишь — это так!

Лишь задуматься над этим я прошу вас, ибо знаю, честности и смелости у вас достаточно.

Как странно, я собиралась сказать вам множество нежных слов, — они переполняют мое сердце! — а говорю я о вещах, на первый взгляд странных в минуту расставанья. И все-таки моими устами говорит сама любовь, сама нежность, само желание в последний раз по-матерински защитить вас.

Через полчаса придет медсестра и сделает мне очередной укол морфия. Боль совсем отступит. И на четверть часа придет блаженное полузабытье, где виденья станут перемежаться с явью. И мне будет казаться, что человек не может исчезнуть окончательно. Его дыхание, тепло его тела, биотоки мозга, электрические импульсы, рожденные в мышцах, попадая во внешний мир, включатся в общую мировую энергию. Может, и часть меня долетит до вас с ветром, с поцелуем луча, с запахом травы, которая вырастет на маленьком могильном холмике. А я буду думать и о том, что человек остается живым до тех пор, пока память о нем сохраняется хотя бы в одном сердце. А у меня будет два таких убежища.

Вот и все, мои любимые! Впрочем, нет, еще одно: сотрите с ленты все, сказанное мною. Сегодня вы еще оглушены горем, не свыклись с мыслью, что я ушла от вас, и потому можете меня слушать. Второй раз это причинит вам боль, а не радость. Сделай это сейчас же, Эрнст, мой мальчик!

Теперь уже окончательно все. Ленточка вот-вот кончится, а мне хочется еще раз сказать вам, как я люблю вас. Целую вас обоих всем своим сердцем. Ваша мама…»

Воцарилось молчание, хотя бобины еще вертелись. Сейчас на одной из них, той, где еще осталось несколько витков, лента оборвется. Обоим это почему-то показалось непоправимой катастрофой.

— Останови! — громко крикнул отец. В его глазах мелькнул вопрос, робкая просьба.

Сын, возражая, покачал головой.

— Она нас попросила… — Палец лег на одну клавишу и сразу же на другую.

Теперь лента перематывалась в обратном направлении, невидимая резинка стирала с ее поверхности фразу за фразой. Магнитофон казался живым существом, хищным зверем, жадно поглощающим слова.

Старик обмяк в своем кресле. Спина его сгорбилась, руки, соскользнув с подлокотников, бессильно упали на колени.

— Она делала это не ради нас, а за нас, — сказал он, нажимая на слова, — да, за нас…

Сын ничего не ответил. Он убрал магнитофон, оглянулся, словно хотел что-то найти, и быстро вышел в кухню.

Вода в кофейнике на три четверти выкипела. Эрнст влил в него еще кружку, опять поставил на огонь и бездумно наблюдал, как поднимается легкий пар, как он постепенно густеет, потом становится прозрачным, поднимается высоко вверх и тает. На поверхности воды появились пузырьки. Он видел только эту воду и только эти пузырьки. Потом, опомнившись, насыпал в электромельницу темно-коричневые блестящие зернышки. Мельница зажужжала.

Эрнст заварил кофе и дал ему вскипеть. Острый аромат ударил в ноздри, заполнил всю кухню. Это был запах, знакомый с детства. Домашний запах. Тугой клубок подкатился к горлу. Юноша прижался лбом к холодному стеклу, с усилием глотнул, рукой провел по горлу. Спазм не проходил. Этот запах, домашний запах…

Поздно ночью Эрнст проснулся, словно от толчка. Отец спал или притворялся, что спит. Эрнст на цыпочках подошел к двери соседней комнаты, прислушался. Затрудненное, нервное дыхание. Может, надо войти, присесть на край кровати, что-то сказать? Он чувствовал, что не сможет этого сделать, но все же долго стоял, колеблясь. Потом понял — его подняло с кровати другое. Тихонько прошел в столовую, не зажигая света, вынул из магнитофона бобину.

Она ничего уже не могла рассказать, эта оранжевая лента! Но он заботливо уложил ее в футляр, подошел к книжной полке. Пальцы быстро пробежали по знакомым корешкам. Каждая книжка откликнулась ему своим голосом: одна ироническим, вторая рассудительно-холодным, третья страстным, четвертая веселым, исполненным радости. Он раздвинул книги и поставил между ними футляр с бобиной. Тоненькое его ребрышко теперь тоже напоминало корешок книги. Молчаливой и речистой.

Встреча у почтамта

После смерти жены Себастьян Ленау допоздна засиживался в аптеке. Давно уже покоились в футляре крохотные весы и за дверцами шкафа тускло поблескивали фарфоровые ступки и пестики, стеклянные мензурки и пробирки, а Себастьян все еще что-то записывал, подсчитывал, иногда просто механически листал рецептные бланки, старые счета. Мария сочувствовала старику, понимала, как не хочется ему возвращаться в опустевшую квартиру, но присутствие кого-либо по вечерам в помещении аптеки ее не устраивало. Ведь ключ от верхней комнаты был не только у нее.

Правда, Фред чаще всего предупреждал о своем приходе по телефону, говорил, что достал билеты в кино на такой-то сеанс. Если речь шла о двух билетах, Мария знала — Фреду надо встретиться с ней, если звучала цифра «три» — она, не раздумывая над тем, с кем должен встретиться Шульц, задолго до назначенного времени покидала аптеку и ночевала у себя дома, в квартире, которая официально считалась ее жильем. Эту квартиру, так же как аптеку, устроил для нее Гельмут Зеллер, к которому ее направили немецкие товарищи, коротко объяснив: «На Гельмута можете положиться во всем».

Что это так, Мария поняла сразу, как только с ним познакомилась. За его спокойствием чувствовался темперамент привыкшего к самодисциплине борца, умеющего трезво оценить обстановку и идти к поставленной цели с непреклонной последовательностью человека, уверенного в своей правоте.

Зеллер удивительно быстро уладил все дела Марии, оставаясь при этом «за кулисами».

— Не надо, чтобы вас видели со мной, — объяснил он. — Мы, антифашисты, все меньше и меньше устраиваем тех, кто стоит у власти в западной зоне. Дело идет к тому, что нас вообще могут объявить вне закона. А вам надлежит всеми способами сохранять репутацию добропорядочной бюргерши.

Поэтому и в дальнейшем они встречались тайно, и только в случаях крайней необходимости. Мария старалась как можно меньше беспокоить Зеллера или кого-либо из его друзей. Ей достаточно было знать, что она не одинока, что где-то рядом идет непрерывная борьба за мирную и подлинно демократическую Германию. Впрочем, искусственная изоляция от тех, кто вел эту борьбу, все больше угнетала молодую женщину. Просыпаясь по утрам, она с отвращением думала о начале нового дня, такого же, как и все предыдущие, в осточертевшем окружении постоянных клиентов, более или менее сдержанных, но всегда, однако, уверенных в своем исключительном праве управлять жизнью побежденных, извлекая из этого наибольшую выгоду.

Вчера вечером в аптеку вошла совсем старая женщина и, протягивая Марии рецепт, тихо сказала:

— Наш общий друг просит вас завтра в десять утра прийти в мастерскую, где вы виделись в последний раз.

Мария на миг опустила ресницы, словно ответила глазами «да», и громко заметила:

— Надеюсь, эти лекарства вам помогут. Но принимать их надо регулярно, а не тогда, когда вы чувствуете приближение приступа.

Женщина скорбно покачала головой:

— Мне тридцать пять, а вы сами видите… — не закончив фразы, она направилась к выходу, сгорбленная, неуверенно шагая тонкими, как две жердочки, ногами.

Марию потом долго преследовало видение — иссушенная болезнью фигура, вызывающая воспоминания о собственной жизни.

На следующее утро Мария поднялась раньше обычного и до девяти успела все так организовать, чтобы ее отсутствие не отразилось на работе.

— Герр Себастьян, я полагаюсь на вас, а также на тебя, Рут. Если мне будут звонить, скажите, что я вернусь через час-два. У Клары есть все необходимое, если чего-нибудь не хватит, ключи у герра Себастьяна.

— Наверно, не хватит кофе. Представляю, сколько его выдует мистер Брукс, ожидая вас, — блеснула зубами Рут.

— Вот ему можно сказать, что я уехала по делам на целый день.

Имя, упомянутое Рут, испортило настроение. Брукс преследовал Марию, был привычно внимателен, а ее молчаливый отпор принимал как трепыханье дикой птицы, которая рано или поздно попадет в умело и замаскировано расставленные сети. «Ты же знаешь, чем все это кончится!» — говорили его глаза, даже когда он обращался к преследуемой женщине с самыми вежливыми словами.

Мария поморщилась, будто и сейчас почувствовала этот взгляд, липкий, словно паутина, которая ранней осенью оседает на лице в лесной чаще.

Порыв ветра ударил в грудь, смыл и это воспоминание и саму мысль о Бруксе. Мария любила ходить, сопротивляясь пружинистым потокам ветра, как умелый пловец, преодолевая течение, рассекает волны сильными взмахами рук. До встречи с Зеллером оставался почти час, можно пойти кружным путем, чтобы не замедлять шаг, не сбиться с взятого ритма. После болезни Мария мало бывала на воздухе и теперь упивалась им, впитывая всеми порами тела, а ветер не только бил в лицо, путался в ногах, но и немилосердно рвал шарф, распахивал пальто, врывался в рукава, проникал за воротник, минуя все застежки. Впервые за много времени Мария ощущала просто радость бытия, не отягощенного воспоминаниями, непрочностью своего положения, ежедневными тревогами. «Словно бы приняла бодрящий душ Шарко», — улыбаясь, подумала она и сразу замедлила шаг. Мастерская была рядом. Теперь женщина шла медленно, незаметно оглядывая улицу впереди себя, потом повернулась спиной к ветру, делая вид, что плотнее повязывает шарф. Ничего подозрительного! Если кто-то следил за мастерской, это сразу бросилось бы в глаза. Собственно говоря, лично ей ничто не угрожает. Несколько дней назад она отдала в ремонт хозяйственную сумку, теперь идет забирать ее. Совершенно естественная вещь. И если бы не Зеллер… Она знала, конспиратор он более умелый, чем она, но тревога о нем никогда не покидала Марию: две пары глаз всегда лучше, чем одна.

Вывеска над дверью гласила: «Петер Мейер. Ремонт зонтов, сумок, дорожных вещей, кожаной галантереи». Сбоку у входа разместилась небольшая витрина с полураскрытым чемоданом, поясами, сумками различных фасонов и размеров, над которыми свешивались застежки-молнии. Одну сторону витрины почти целиком занимал большой кофр. Впрочем, сквозь просветы, среди этой массы вещей было видно, что Мейер в мастерской не один. Пожилая тучная женщина все время открывала и закрывала большой черный зонт, в чем-то убеждая мастера. Услышав звонок, прозвеневший над дверью, Мейер растерянно уставился на новую посетительницу. И вдруг лицо его просветлело. Поспешно согласившись со всеми требованиями придирчивой заказчицы, он быстро выпроводил ее.

Часы показывали без пяти десять, но Мейер не спешил провести Марию в комнату за мастерской.

— Гельмут просил прощенья. Он освободится только через час. Какие-то неотложные дела.

— Действительно неотложные, или?..

— Нет, нет, не волнуйтесь, ничего опасного. Будь так, он бы поостерегся и перенес встречу на какой-либо другой день.

— Конечно, — согласилась Мария, силясь скрыть свое беспокойство.

— Может, подождете там? — Мейер кивнул на прилавок, там за портьерой была дверь в его скромное жилище.

— Я лучше немного пройдусь.

Мария как бы ощупью бредет вдоль улицы, и ветер теперь не радует, а раздражает ее. Может, зайти на почтамт? Она абонирует там ящик, об этом просил Фред — он упорно ждет письма, кто-то должен написать ему на ее имя. Теперь, когда возникла цель, ожидание не казалось столь уж тягостным. Конечно, с Зеллером ничего не могло произойти…

На почтамте, как всегда, многолюдно. Мария покупает несколько конвертов и марок, незаметно оглядывается. Никто не обращает на нее внимания, те взгляды, которыми ее окидывают некоторые мужчины, можно не принимать во внимание, для молодой красивой женщины это обычная вещь.

Мария проходит в другой зал, где вдоль всех четырех стен развешены пронумерованные почтовые ящики. В этом помещении почти пусто, всего человек десять. Забрав свою корреспонденцию, они спешат уйти. В большинстве это дельцы, которые по роду своих занятий часто бывают в разъездах и желают, чтобы их служебные и интимные тайны не попадали в руки людей, которым эту переписку видеть не положено. Преодолевая смущение, Мария открывает свой ящик. В нем несколько рекламных проспектов разных фирм. Молодая женщина вытаскивает их все вместе, не рассматривая, кладет в свою сумочку и только теперь замечает — среди них лежит конверт. Горькое чувство сжимает ей сердце, она знает: ей лично некому писать. И все же Мария рада. За Фреда. Он каждый раз спрашивает, давно ли она была на почтамте. Наверно, весточка, которую он так нетерпеливо ждет, для него очень много значит.

Сейчас только половина одиннадцатого. В ее распоряжении еще тридцать минут, не надо торопиться. Тем более, что Зеллер может опоздать. Час — не такой уж большой срок, чтобы успеть справиться со срочным делом. Она сама только и успела, что зайти на почту. Фреду сегодня явно посчастливилось, не видать бы ему письма, если бы… Мария вдруг останавливается, пораженная мыслью, что она не имеет права идти в мастерскую Мейера с письмом, содержание которого ей не известно. Кто знает, что в нем?

Бросить обратно в ящик? Позвонить Фреду, чтоб тот сразу же забрал его? Конечно, лучше всего положить письмо туда, откуда она его только что вынула. Мария возвращается обратно, но на душе у нее неспокойно. А что если кто-нибудь видел, как она копалась у ящичка? Медленно, очень медленно ноги пересекают зал, сердце в груди колотится все сильнее и сильнее. Что с ней происходит? Может, это интуиция подсказывает ей, что где-то притаилась опасность? Вон тот подозрительный господин, почему он так глядит на нее? Она, кажется, где-то видела его, не тогда ли, когда отпирала свой ящичек?

Какое унизительное чувство — страх, который вдруг неведомо почему обрушивается на нее…

Мария останавливается и решительно направляется к ближайшему свободному автомату, плотно прикрывает дверцу кабины. Миг колебания, и она набирает знакомый номер.

— Вы забыли у меня свое письмо, Фред, — говорит она первое, что приходит в голову. — Как это неосторожно! Вы знаете моего мужа и его привычку копаться в моей сумочке… Ах, не стану я все объяснять по телефону! Откуда звоню? С почтамта. Если вы немедленно сядете в машину, мы встретимся где-то на полдороге к моему дому. Только поторопитесь: ровно в одиннадцать я должна подать мужу завтрак… Хорошо, договорились, жду…

«Фу, кажется, он понял. По крайней мере то, что речь идет о письме к нему и о какой-то опасности для меня».

Теперь ветер бьет в спину, он словно подгоняет Марию, но она идет медленно, внимательно вглядываясь во все встречные машины. Вот одна свернула в переулок. Если это Фред, то он сейчас пересечет переход. Сбоку проплывают витрины большого универмага, здесь толчется много народу, в такой толкотне можно и разминуться. Мария ускоряет шаг, чтобы побыстрее вырваться из людского потока. Она шагает столь решительно, что ей невольно уступают дорогу. Вот позади уже остался универмаг со всеми его соблазнами. Впереди снова полупустой тротуар. Но знакомой фигуры не видно. Вообще она поступила опрометчиво, позвонив Фреду. Надо было побороть страх и бросить письмо в ящичек. Телефонные разговоры в бюро могут прослушиваться, где гарантия, что за Фредом теперь не следят? Бог знает что… Шульц более опытен, и если согласился встретиться с ней, то учел все. Одно он не принял во внимание, какая Мария паникерша, какая никчемная из нее помощница. Чем умирать от страха, лучше подумай, как незаметно передать письмо Фреду.

Открыв сумочку, Мария ищет носовой платок, подтягивает повыше всю полученную корреспонденцию. Теперь неплотно закрыть замок и если сумка, например, упадет… если сделать это естественно…

Навстречу идет Фред. Его взгляд равнодушно останавливается то на одном, то на другом прохожем. Вот он скользнул и по лицу Марии, но ничто в выражении глаз не изменилось, ничто не говорит о том, что он узнал ее. Шагов через десять они встретятся и тогда… Молодая женщина делает вид, что в правый глаз ей попала пылинка, трет его платочком, хочет оттянуть нижнее веко и, чтобы удобнее было, зажимает сумку под мышкой. Мария стоит, Фред приближается. Шаг, еще один, сейчас он будет рядом. Мария немного отводит локоть и сумочка выскальзывает, падает, застежка раскрывается, звенит, раскатываясь по тротуару, мелочь, об асфальт стукнулась пудреница, на нее падают рекламы и конверт.

— Боже, какая я неуклюжая! — вскрикнула Мария и наклонилась, чтобы подобрать вещи.

— Разрешите помочь вам, фрау! Вдвоем мы справимся быстрее.

Мягкие поля серой шляпы скрывают глаза Фреда, Мария видит только его губы.

— Что за паника? — тихо срывается с них.

— У меня встреча с Гельмутом, — также тихо отвечает Мария, — я должна прийти абсолютно чистой, а это письмо…

— Понимаю…

Мужчина и молодая женщина поднимаются.

— Проверьте, фрау, все ли вы собрали.

Мария делает вид, что проверяет содержимое сумочки.

Похлопывая по ладони согнутым вдвое конвертом, мужчина в серой шляпе сочувственно следит за нею, потом небрежно кладет письмо себе в карман и пальцами освободившейся руки прикасается к шляпе.

— Я рад, что смог помочь вам, — говорит он, вежливо кланяясь.

— О, с вашей стороны это было очень любезно!

Обычная уличная сценка. Вряд ли она привлекла чье-нибудь внимание. Сейчас они разойдутся — эти двое незнакомых, случайно встретившиеся на тротуаре. Но молодая женщина ведет себя странно. Круто повернувшись, она плотно прижимается к плечу мужчины в серой шляпе, просовывает руку ему под локоть:

— Закрой меня! — бросает она быстро и тащит его к ближайшей витрине. Мария прижимается к ней вплотную, спиной к проезжей части улицы. — Стань так, чтобы меня не увидели из машины, которая приближается.

Григорий оглядывается. В глаза сразу бросается обычный армейский «виллис». Он не мчится, даже не едет, а едва движется. Его пассажиры, майор и два капитана, о чем-то спорят. Откуда они тут взялись? Члены комиссии по репатриации, представители советской военной администрации, просто офицеры, которые знакомятся с Берлином? Григорий кладет руку на плечо Марии, близко наклоняется к ней и спрашивает?

— Виллис?

— Да, — отвечает она почти неслышно.

На Григории широкое модное пальто с высокими накладными плечами. Из-за его спины женщину почти не видно. Что-то шепча на ухо своей спутнице, мужчина в серой шляпе смеется, потом громко восклицает:

— Ты слишком часто останавливаешься у витрин, моя милая! К великому сожалению, я забыл свой кошелек дома… — Он знает, его восклицание не долетит до виллиса, просто слова, которые он произносит, помогают ему держаться естественно-свободно и отвлекают внимание Марии от того, что происходит у нее за спиной. Григорий оглядывается. Краем глаза он видит, как машина все еще медленно проезжает мимо витрины, возле которой стоят они с Марией. Майор что-то приказывает капитану за рулем, и тот увеличивает скорость. Капитан на заднем сиденье всем туловищем поворачивается назад, в глазах его волнение и растерянность, он как бы хочет зацепиться взглядом за две неподвижные фигуры, которые стоят, плотно прильнув друг к другу.

— Машина проехала, — говорит Григорий, — может, ты объяснишь мне, что произошло?

Мария поворачивает к нему лицо. Оно очень побледнело, все черты на нем словно окаменели.

— Потом, — отвечает она устало. — Я и так опаздываю. Скоро одиннадцать. Прости!

— А все же…

— Я не хотела, чтобы меня узнал один человек. Только и всего, можешь не волноваться.

Мария уходит так быстро, что Григорий не успевает возразить. С минуту он стоит, глядя ей вслед. Непонятно, совсем непонятно… Почему она так испугалась именно советского офицера?

А Мария даже не думает о том, какое беспокойство заронила она в сердце Фреда. Она сейчас сидит напротив Зеллера, рассказывает ему о своих наблюдениях, иногда просто пересказывает обрывки непонятных ей разговоров своих постоянных клиентов, которые почему-либо кажутся ей подозрительными. Зеллер внимательно слушает, иногда переспрашивает, вновь и вновь что-то взвешивает и сопоставляет мысленно. На Марию его внимание к каждому произнесенному ею слову действует успокаивающе. А это вносит ясность и в ее собственные мысли: в памяти всплывает многое, что она могла бы и пропустить, но теперь отдельные факты сами систематизируются, небрежно брошенное кем-то слово становится ключом к услышанному еще вчера или позавчера, как это бывает с лакмусовой бумажкой, когда на нее попадает капелька реактива.

— Так, очень хорошо, — говорит Гельмут, — есть о чем подумать…

Зеллер и впрямь задумывается и лицо его мрачнеет. Две глубокие морщинки, пересекающие лоб, становятся глубже. Мария смущена, ей кажется, что она в чем-то провинилась, не оправдала возложенных на нее надежд.

— Я наговорила вам слишком много, — печально произносит она, — а пользы от этого, как видно, никакой.

— Что вы, милая фрау! — горячо возражает Зеллер. — Если бы вы не предупредили, эти мерзавцы сорвали бы съезд бывших узников концлагерей. Посмотрели бы вы, какую стаю дебоширов они на нас напустили! Но мы вовремя успели мобилизовать свою молодежь. Без драки, правда, не обошлось, но наши парни выдали им хорошенькую нахлобучку с авансом, как говорится, на будущее.

— Правда? — в глазах молодой женщины засветилась радость. Впервые она чувствует себя не отрезанным ломтем, а частью большого целого.

— Я понимаю вас… Человек должен знать об эффективности своих усилий, а мы встречаемся так редко и столько за это время набирается разного, что просто не хватает считанных минут для более обстоятельного разговора. Я виноват перед вами, да, виноват… А впрочем, и сегодня я должен спешить. Последнее время моя работа усложнилась. Не сердитесь, но…

— Мало вам хлопот без меня! Я немного перенервничала из-за неожиданной задержки, вот и все.

— Тогда вернемся к делам. Надеюсь скоро избавить вас от Брукса, но пока прошу чаще бывать в его обществе. Надо выяснить, с кем он поддерживает деловые связи. Независимо от того, кто это: его ли соотечественники или наши так называемые деляги. В свое время имя Брукса промелькнуло на газетных полосах среди тех, кого обвиняли в махинациях с углем. К тому же дело вообще замяли. А первую скрипку во всем играл именно он. У нас есть неопровержимые доказательства, надо лишь кое-что уточнить, чтобы не оставить ему ни единой лазейки. Тогда Бруксу не выйти сухим из воды. Да и обстановка сейчас этому способствует: спекуляции на черном рынке приобрели скандальные размеры, и губернатор зоны генерал Клей вынужден спасать престиж американской оккупационной армии, а также свой собственный. Прежде всего, свой собственный, ведь и у него рыльце в пушку.

— Еще как! Запретив ввозить в зону сигареты, он вдруг почувствовал бурный прилив чувств к своему папочке, табачному магнату и подозрительно часто стал посылать свой самолет за океан. Бедняжке Мэри Ройс так и не суждено было стать «королевой дыма», пришлось уступить это высокое звание и прибыли миссис Клей. Вы бы только послушали, сколько разговоров шло вокруг ловкой генеральши!

— Вот-вот, именно поэтому Клею и придется привлечь внимание к другому, к аферам Брукса и всей его стаи.

— Итак, Брукс… Что ж, постараюсь, — без энтузиазма согласилась Мария.

— Я знаю, просьба моя не из очень приятных, к тому же отнимет у вас много времени… Я давно думаю, что вам необходим надежный помощник. Что вы думаете о Себастьяне Ленау?

— Только хорошее. Но после смерти жены он очень изменился, даже иногда мешает мне, допоздна засиживается в аптеке. Просто не знаю, что с ним делать.

— Я попрошу Эрнста сегодня зайти за отцом, и вечером забегу к ним. Я знаю Себастьяна давно, он глубоко порядочный и честный человек, хотя на какое-то время и утратил веру в наше дело. Думаю, теперь это будет для него лучшим лекарством. Вы не возражаете против кандидатуры старика?

— Наоборот.

— А что вы думаете о девушке?

— Рут милая девушка, держится вежливо, больше о ней ничего не знаю. А вот Клара меня беспокоит. Связалась с одним очень неприятным типом, и с тех пор ее словно подменили.

— За Кларой проследят. Возможно, будет лучше от нее избавиться. Я подумаю, как это сделать поосторожнее. Что же касается Рут, может быть, она нам пригодится. Конечно, когда мы проверим, чем она дышит.

— Как я узнаю о результатах вашего разговора с Себастьяном?

— Он передаст вам синюю вязаную перчатку и спросит, не ваша ли, скажет, что нашел на полу. Ну, а теперь… — Зеллер поднялся, подошел к двери в мастерскую, прислушался. Мейер тихо насвистывал, значит, в помещении он один. Можно выходить.

Возвращаясь домой, Мария старалась думать лишь о своей беседе с Зеллером, о Себастьяне, Кларе и Рут, о необходимости поддерживать дружеские отношения с Бруксом, но все равно все это заслонял лишь один зримый образ: лицо капитана, сидевшего в «виллисе». Оно наплывало на нее со всех сторон, в различных ракурсах, всякий раз меняясь, словно то пробегала, то останавливалась перед ее глазами старая кинопленка, которая навечно зафиксировала знакомые черты в их живом, непрерывном движении.

Мария поднялась к себе черным ходом, швырнула на стул пальто и шарф, горячим лбом прижалась к стеклу. Прозрачная, холодная поверхность его сразу затуманилась, потом на ней возникли маленькие капельки, соединяясь, они скатывались вниз, оставляя после себя светлые дорожки. Казалось, стекло плакало. Молодая женщина отшатнулась и раздраженно провела ладонью по вспотевшему стеклу, словно это оно хотело спровоцировать ее на боль и слезы.

«Нет, этому надо положить конец!» — подумала она вслух и с преувеличенным старанием стала водить щеткой по волосам.

Вниз Мария спустилась, как всегда, спокойная и приветливая.

— Вам кто-то звонил, фрау, и просил передать, есть два билета на восьмичасовой сеанс, — понизив голос, сказала Рут.

— Ах, да, действительно… Совсем забыла. С утра так закружилась. А что тут у вас? Все в порядке?

Рут поморщилась.

— Приплелся какой-то тип, канючил морфий. Если бы не Петерсон…

— Опять Петерсон?

— Ага.

— Если еще раз заметишь… О, полковник Ройс, а где же ваша очаровательная жена?

Ройс шутя развел руками, но вид у него был измученный. Заказав Рут стакан сока и омлет с беконом, он уселся на свое обычное место и, когда Мария опустилась на стул рядом с ним, печально добавил:

— Думаю просить, чтобы меня отозвали отсюда, милая фрау Кениг! Только вряд ли это поможет. Мэри пригубила рюмку с отравленным напитком и теперь хочет допить ее до дна. Подумать только! Все началось с кольца, которое я получил почти даром… Да, почти даром, как ни стыдно мне в этом признаваться.

В одну реку нельзя войти дважды

Григорий снял перчатку, сунул руку в карман пальто. Пальцы коснулись конверта, скользнули ниже, машинально сжали ключи от машины и застыли на холодном металле. Перед глазами все еще стояла сцена, свидетелем которой он стал: съежившаяся фигурка Марии, «виллис», бледное лицо капитана… Мария явно испугалась этого человека. Почему? Что он, Гончаренко, вообще знает о ней? Конечно, те, кто подбирал ему помощницу, тщательно проверили все обстоятельства ее жизни, характер и способности. Безусловно. Иначе не может быть. И все-таки… Что, если именно способность перевоплощения — а женщины владеют этим искусством лучше мужчин — и повлияла на неточную оценку не только ее преданности, силы и выдержки? И он подумал о том, что, может быть, у нее не хватило сил сопротивляться. Между «хочу» и «могу» не всегда стоит знак равенства. Добрыми намерениями, как говорится, вымощена дорога в ад.

К черту! Снова перед ним проблема доверия и недоверия! Сколько раз она возникала! Руководствуясь внутренним чутьем, он заносил ногу на лестницу, не зная, выдержит ли она его, или вместе с ее обломками он рухнет вниз. В ту пропасть, которую он постоянно ощущает, куда бы ни повернулся: сзади, спереди, сбоку.

Нервы, нервы, капитан, не горячись! Что-что, а в человеческой психологии ты разбираешься отлично. Если бы не это, не стоять бы тебе сейчас здесь в Берлине, давно бы ты сложил голову в одном из застенков гестапо на оккупированных просторах Белоруссии, Франции или Италии. Итак, можно считать, что барон фон Гольдриг действовал не вслепую, надеясь на счастливый случай, а научился находить в каждом из тех, с кем ему приходилось сталкиваться, самое затаенное, на чем можно было сыграть. Иногда он шел на страшный риск, как например, с Лемке при первом их знакомстве. Но рисковал он тогда только собственной жизнью, вот в чем дело… Теперь же, когда он связан с Домантовичем, Зеллером…

Подъехав к ближайшему кинотеатру, Григорий взял два билета на восьмичасовой сеанс. На всякий случай. Это стало для него обычной предосторожностью перед свиданием в комнате над аптекой. Даже если кто-либо зайдет к Марии, билеты будут лежать на столе, как свидетельство его самых невинных намерений немного развлечь молодую одинокую женщину. Мария сегодня не подозревает о второй встрече с Фредом Шульцем. Итак, надо предупредить. Подождав, пока освободится автомат в вестибюле кинотеатра, Григорий набрал нужный номер и просил передать, что билеты для фрау Кениг заказаны на восемь часов.

Как обычно в ветреную погоду, разболелась голова. Острая боль пронзила виски, пробежала над бровью до переносицы, потом по скулам, скользнула вниз, притаилась и снова ударила. Проклятый тройничный нерв! После контузии в Сен-Реми он непрерывно напоминает о себе, по временам доводя до исступления. Плотнее надвинув шляпу и подняв воротник, Григорий поспешил в переулок, где оставил машину. Домой, быстрее домой! Выпить спасительный порошок с понтапоном и, наконец, прочитать письмо. Может, все-таки откликнется Лютц…

Возле машины дрались два подростка. Собственно говоря, слово «драка» не совсем точно характеризовало происходящее: один, крупный и высокий, наседая, изо всех сил тузил другого кулаками; низенький и хрупкий неумело, но отчаянно защищался, то выбрасывая руку вперед, то стараясь закрыть лицо школьным портфелем. Из носа у младшего текла кровь, один глаз заплыл.

— А ну, ребята, сейчас же прекратите! — крикнул Григорий грозно.

Тот, что повыше, оглянулся, наверно, хотел огрызнуться, но, увидев важного господина, поспешно отступил, торопясь, постарался сложить губы в лицемерную улыбку хорошо воспитанного мальчика, который и сам не знает, как попал в такую историю. Но взгляд, еще не остывший от жестокого наслаждения при избиении более слабого, противоречил этой улыбке, глаза глядели, словно сквозь туман опьянения.

— Убирайся! — Виски задергало еще сильнее, боль уже схватывала нижнюю челюсть. Невольно лицо Григория перекосилось, и это подействовало сильнее всего: нападающего словно ветром сдуло. Лишь на миг из-за угла высунулась его голова, пухлые щеки раздвинулись, рот округлился в крике:

— Это лишь задаток, паршивая свинья! Погоди же!

Прижавшись лбом к стене, мальчик с разбитым носом, должно быть, не слышал этого восклицания: плечи его вздрагивали от плача, то стихавшего, то вырывавшегося с новой силой. Рукавом пальто он время от времени размазывал по лицу кровь и слезы.

— Хватит тебе! Садись в машину и вытрись. Вот чистый платок. В кармашке чехла найди бутылку минеральной. Приложи мокрый платок к носу и глазу.

Подталкиваемый незнакомцем, мальчик сделал несколько шагов к машине, потом, колеблясь, остановился.

— Не пойдешь же ты с такой рожей по улице! И кровь из носа надо остановить… Закинь голову на спинку сиденья.

Сквозь смотровое зеркальце Григорий видел, как его неожиданный пассажир, все еще всхлипывая, вытирает лицо, стараясь смыть мокрым платком кровь на отворотах пальто и на рукаве. Что и говорить, вид у парня жалкий. Глаз заплывал все больше, нос постепенно приобретал форму картофелины.

— Хорошо же он тебя разрисовал! Если уж ты желаешь вести дискуссию с помощью кулаков, то научись хотя бы простейшим приемам бокса!

— Кусок мяса, тварь он, вот что!

— Ну, знаешь, если всякая тварь будет бить тебя по морде, то вскоре и родная мать не узнает. Кстати, куда тебя отвезти? Давай помаленьку трогаться, а то кто-нибудь из прохожих подумает, что это я так тебя отделал.

Мальчик поспешно схватился за ручку дверцы:

— Нет, нет, я не могу домой! Они думают, что я в школе!

— Ходил в кино? Собирался там набраться мудрости?

— Некуда было деваться… В школу я тоже не могу.

— Почему же другие могут, а ты нет?

— Потому что они все, почти все считают меня не только чудаком, а и негодяем… хотя негодяи они сами, так как во всем ищут только мерзость… Им и в голову не приходит, что кто-то может думать иначе, что должна же быть где-то правда… Плевать им на это! Они все хвастаются всякой грязью, у них только и разговоров о разных таких штучках, и когда я сказал, когда я хотел возразить, они… — Новый взрыв слез прервал эту нескладную фразу и, когда Григорий стал допытываться, мальчик снова схватился за ручку дверцы.

— Я пойду! Спасибо вам за все, но я пойду…

— Куда же ты собираешься идти?

— В Каров. У меня там есть…

— Тогда я подброшу тебя хоть до станции городской железной дороги.

Машина тронулась, маленькая фигурка съежилась в углу заднего сиденья, теперь оттуда не доносилось ни звука.

— Послушай, а может, все-таки лучше домой? Если ты откровенно расскажешь дома о всех твоих неприятностях…

— Он ничего не понимает! Он никогда ничего не понимает!

— Кто это «он»?

— Отец.

— Напрасно ты так думаешь.

— Вы его не знаете. Он умеет только поучать, только требовать. Он… Очень прошу вас, остановите машину, я сам дойду!

— Не бойся, насилия я не применю. В Каров, так в Каров… А деньги на билет у тебя хоть есть?

Мальчик задвигался, зашарил по карманам.

— В один конец хватит, даже останется несколько пфеннигов.

«Ага, он знает стоимость билета, значит, бывал уже там. Кто же у него в Карове? Родные, друг? А если друг, то какой? Спросить? Все равно не ответит. Первый порыв болтливости прошел, он замкнулся и насторожился. Лучше всего было бы отвезти его к себе. Но это — «табу». К нему в дом могут входить лишь люди определенной профессии, присланные Нунке. Да и голова болит нестерпимо. Надо поскорее выпить порошок, прочесть письмо, обдумать разговор с Марией… И напрасно тебя терзает жалость к этому малышу. С кем-то поссорился, с кем-то подрался… Вспомни-ка себя в эти годы, и как часто из-за какой-то глупой ссоры тебе свет казался не мил…»

Приблизительно за полтора квартала до ближайшей станции городской железной дороги Григорий остановил машину.

— Здесь мы с тобой распрощаемся, дойдешь сам. Все-таки советую изучить приемы бокса. Так безопаснее для физиономии, а иногда и для убеждений. Как же тебя зовут, если не секрет?

Настороженный взгляд, краска невольно залила правую, не пострадавшую в драке щеку.

— Вилли Шуббе, — буркнул он мрачно и чересчур поспешно, чтобы это было правдой. — Очень благодарен вам, господин.

Не двигаясь с места, Григорий глядел вслед маленькой фигурке, которая все удалялась. Острые плечи, лопатки, выпирающие из-под пальто. Одна рука придерживает воротник с отворотом, наверно, чтобы прикрыть запухший глаз. Неожиданно для самого себя Григорий нажал на стартер.

— Вилли!

Пришлось окликнуть дважды, но только увидев машину, мальчик остановился.

— Вот тебе мой номер. В случае крайней необходимости обязательно позвони. И не придавай большого значения тому, что случилось. Все забудется, все будет хорошо. Держись как надлежит мужчине!

Чувство неудовлетворенности собой грызло всю дорогу до дома. Сегодня все складывалось не так, как хотелось. Даже этот мальчишка свалился как снег на голову. Конечно, он не позвонит, и все-таки… Тебе долго везло и ты теряешь чувство осторожности. А может, ты становишься паникером? Что собственно произойдет, если кто-то найдет написанный твоей рукой номер? Ничегошеньки. Просто начинаешь терять ощущение реальности, потому что тебе осточертела двойная жизнь, хочется быть среди своих, жить по обычным нормам…

В комнате было холодно, но небольшая чудо-печка из белого кафеля не требовала много поживы: горсточка растопки, десяток чурбачков, несколько брикетов угля, и от глянцевито-белой поверхности потянуло теплом. После порошка боль уменьшилась, медленно стала уходить, хотя голова немного и отяжелела, как после легкого похмелья. Григорий знал, сейчас все пройдет, особенно если выпить горячего, крепкого и сладкого чая.

Но не хотелось вставать с кресла возле печки. Сквозь полуоткрытые дверцы видно было, как пылает огонь, как постепенно краснеют угли. Когда-то в детстве, во время отпуска отец взял его к своему брату на Херсонщину. Там топили огромными снопами камыша, а печки были узкие и длинные, разделяющие комнату пополам. Сноп надо было двигать медленно, пламя весело гудело и от красного жерла печки не было сил оторваться, потому что там происходили чудесные сказочные превращения… И еще пленила Гришу степь. Она напоминала море, но была еще красивее: не только от ветра двигались волны, но она вся еще была пропитана неповторимыми ароматами, а ночью серебрилась так, что, казалось, это от нее, а не от месяца поднимается сияние к звездам, которые напоминают огромные спелые яблоки. Все уничтожила черная буря. Она налетела неожиданно, безжалостная, столь несовместимая с душистыми рассветами и звездными вечерами, что вызвала в душе даже не страх, а чувство нестерпимой обиды, протеста против того, что такое может произойти. Фашисты тоже налетели так же стремительно, как черная буря. Только ты стал взрослым и чувствовал грозные ее предвестники. Вот только не мог предвидеть, как далеко на передний край забросит тебя судьба… Странно. Советская военная комендатура почти рядом, именно поэтому ты еще острее ощущаешь свое одиночество. Такой психологический феномен: к месяцу не потянешься рукой, знаешь, что не достать, а вот когда до желаемого так близко…

Мышцы разомлели от тепла, голова еще немного кружилась. Надо бы позвонить в бюро, отдать несколько распоряжений. А, ну его все к черту! Машина налажена так, что она вертится и без него. Причем в нужном направлении. Этот Краус, рекомендованный Зеллером — человек умный и осторожный. Правда, не очень проницательный, не догадывается о подлинной роли своего патрона Фреда Шульца. Вспомнив старшего референта по юридическим вопросам, Григорий невольно улыбнулся. Отлично аргументированные выводы в четкой последовательности срываются с губ привыкшего к пунктуальности человека. Ни малейшего нажима на какую-либо деталь. Лицо почтительно сдержанное, юрист ни о чем не догадывается. Взгляд уважительно-сосредоточенный. Специалист, который знает себе цену и привык ценить свое время… Григорию иногда хочется пощупать эту внешнюю оболочку безукоризненного службиста хотя бы для того, чтобы Краус в своей работе был поосторожнее, но до сих пор Фред на это не решился, то ли из уважения, то ли из чувства солидарности к единомышленнику, которому, наверно, тоже не легко жить двойной жизнью. Надо будет поговорить о нем с Зеллером, а пока пусть считает Фреда Шульца дураком, которому легко морочить голову.

Мысли цепляются за что угодно, только не за тот разговор, который ему предстоит и к которому надо подготовиться. Мария, конечно, разволнуется, возможно, и обидится. Поэтому надо… нет, об этом потом, времени еще достаточно. Сейчас лучше прочесть письмо. В машине он только бегло взглянул на него и увидел — письмо из Италии. Итак, Карл Лютц опять не откликнулся! Не потому ли так испортилось настроение, так тоскливо стало на душе?

Из надорванного конверта выпал небольшой листочек. Почерк Курта. Избегая какого-либо обращения, верный его Санчо Панса коротко сообщал, что сразу же после нового года они с Лидией уезжают в Финов по «известному вам адресу». Несколько добрых пожеланий, вымученных и неуклюжих не от недостатка чувств, а от скованности: бедняжка так и не знает, как ему обращаться к своему бывшему гауптману. За подписью «Ваши искренние друзья» шел постскриптум — приписка Лидии. Присоединяясь ко всем пожеланиям мужа, она сообщала: «Вам, наверно, интересно узнать, что Марианна и Джузеппе очень подружились, по всему видно, что дело идет к свадьбе. Но прежде, чем произойдет это событие, Джузеппе должен выехать в Германию как корреспондент своей газеты. Все мы надеемся вскоре встретиться с Вами и обстоятельно поговорить, потому что в письме всего не напишешь. Вот только еще одно: недавно я навестила Матини. Может, я ошибаюсь, только мне показалось, что у него не все ладно. Вы знаете, как добр синьор: бесплатных пациентов у него в клинике больше, чем платных. Да не только это. Обо всем я не сумею написать, лучше расскажу по приезде. Маленькая синьорина чувствует себя лучше, хотя до выздоровления еще далеко, так далеко, что я, простая женщина, даже не могу в него поверить. Должно быть, сомнения гложут и синьору, потому что она часто плачет тайком. Об этом рассказала мне Стефания, потому что сама я не видела».

Григорий второй раз, потом третий перечитывает приписку Лидии и бросает письмо в печку. Листочек и конверт мигом вспыхивают, какую-то долю секунды кажутся мятой бумагой, потом на уголь оседают лишь тонюсенькие слои пепла. На душе паршиво, так паршиво, словно по сердцу прошлись язычки пламени. Очень легко быть благодетелем, свалив свою ношу на плечи другого. Помоги-де, мол, друг, больше нет сил нести! А сам тем временем в кусты. Даже письма не написал Матини. Правда, не по лености или забывчивости, а из осторожности. Нунке, напуганный историей с Вайсом, кажется, был вполне удовлетворен объяснениями Григория и об Агнессе больше не вспоминал. А вот как отнесется к этому Думбрайт — еще неизвестно. Так же, как и то, какую роль в дальнейшем будет играть босс «черных рыцарей». Домантович твердит, что Думбрайт с группой курсантов из школы возле Фигераса выехал куда-то в Штаты, где они должны закалиться и приобщиться к подлинной науке. Нунке больше помалкивает. Лишь иногда обмолвится словечком о ненормальности положения, когда не понимаешь даже, кому подчинен: ведомству Гелена или зазнавшимся господам из ЦРУ.

Мысли, направленные в привычное русло, текут теперь не разбегаясь. Никакой ты не Григорий, не Гриша, а Фред Шульц. Вот и веди себя, как надлежит в твоем положении…

…Мария старается не думать о неизбежном разговоре с Фредом Шульцем. Ей нечего скрывать, но не хочется ворошить прошлое. Тем более, что историю эту хорошо знает Горенко и все те, кто готовил ее на роль фрау Кениг. Итак, можно ограничиться лишь перечислением фактов, не вдаваясь в подробности. С тем, что было, покончено раз и навсегда, отрезано, словно ножом хирурга. Возбужденный мозг отгоняет воспоминания, старается не оставить для них ни малейшей лазейки. Но они всплывают и всплывают, как бы выхваченные из темноты яркой вспышкой магния. Как после ампутации продолжает болеть вся рука или нога до самых кончиков несуществующих уже пальцев, так теперь болит в ней все пережитое, казалось, уже похороненное навеки.

…Мария узнала о своей беременности за три месяца до начала войны, в тот самый день, когда ей сказали диагноз маминой болезни.

Рак! Это коротенькое слово щелкнуло, словно клешни черного огромного чудовища. Сомкнувшись, они сжали Марию в крепких клещах, отгородив от всего, что до сих пор для нее было жизнью. Беготня в больницу, консилиумы, поиски новых лекарств… Она петляла в этом тесном кругу, бросалась из стороны в сторону, подгоняемая мыслью во что бы то ни стало отвратить неизбежное, во что бы то ни стало спасти, во что бы то ни стало защитить. Мысль о собственном ребенке отступила в самые отдаленные уголки сознания. Она пряталась там, словно непроросшее зернышко, — не было сил думать о новой жизни, когда рядом уходила другая.

Собирая Бориса на фронт, Мария вдруг впервые как бы остановилась посреди бешеной беготни. Еще ошеломленная пережитым, она не могла осознать новой страшной беды и покорно выслушивала наставления мужа, обещала беречь себя и как можно скорее уехать в безопасное место, ну, хоть к сестре Бориса в Полтаву. Как и сотням тысяч других киевлян, им даже в голову не приходило, какие испытания выпадут на их долю. Может, поэтому Мария не воспользовалась первой своевременной возможностью эвакуироваться, а когда опомнилась, было уже поздно: мать, которая силой огромного нервного напряжения тогда еще держалась на ногах, теперь окончательно слегла. А потом, после ожесточенных боев, в город вошли немцы.

…Это декабрьское утро началось для нее как обычно. Дрожащей рукой Мария ввела матери морфий, а потом, избегая ее вопросительного взгляда, стала укладывать в сумку вещи, с вечера приготовленные для продажи.

— Мое зимнее пальто… Оно не понадобится мне больше… Ты же знаешь сама…

Слова срываются с маминых губ одно за другим почти не слышно, как пожелтевшие листья, тихо падающие с усыхающего дерева.

Надо выпрямиться, подойти к кровати. Сказать что-то успокаивающее. Но Мария стоит, уставившись на сумку. И вдруг с неожиданной для себя злостью кричит:

— Молчи! Ты же знаешь, что сказал врач: обычное обострение язвы желудка. Вот, чуть не забыла из-за тебя бутылку для молока! Если б ты хоть немножечко думала обо мне, если бы ты жалела меня…

Ей хочется выплакаться, выкричаться, стукнуть этой злополучной бутылкой об пол. Но она знает, что не сделает этого — единственная бутылка для единственной еды, которую еще принимает желудок больной. Может быть, сегодня удастся что-нибудь продать и купить хотя бы пол-литра молока… Мария быстро одевается, повязывает платок.

— Я скоро вернусь, — говорит она уже обычным ласковым тоном. В ответ ни звука. На измученном мамином лице медленно распрямляются мышцы. Начинает действовать морфий. Теперь можно идти. Мать будет спать до ее прихода.

Да, день начался обычно, а кончился…

На рынке было очень много вещей и совсем мало продуктов. Все жаждали побыстрее продать, чтобы купить мерку мелкого картофеля, граненый стакан пшена, до половины наполненный крупой, смешанной с мышиным пометом, или сухой сморщенной фасолью, и что-нибудь, чтоб заправить неизменный суп — аптекарский ли пузырек масла, или тонюсенький, просвечивающий на свет лепесток пожелтевшего по краям сала. По мере того как шло время, ажиотаж увеличивался. Продать, продать за любую цену. Пока не исчезли эти крохи съестного, пока есть покупатель, хоть и дает он за твою вещь совсем мизерную цену. По второму и третьему заходу он даст еще меньше, а тем временем не останется ничего съестного, и ты не сможешь сварить дома юшку, которой теперь измеряется твоя жизнь… Мария мечется среди людей, в отчаянии протягивает вещи, не зная, сколько за них просить, презирая себя за неумение присоединиться к неписаным законам купли-продажи, которые требуют и рекламы, и ловкости рук, чтобы показать свой товар с наилучшей стороны, и умения торговаться, инстинктивно почувствовать ту грань, на которой надо остановиться, чтобы сказать твердое «да» или категорическое «нет». Озабоченная этим, она не сразу поняла, почему люди, толпившиеся на небольшой площадочке у входа в рынок, вдруг отхлынули назад. Мария осталась совсем одна, с протянутыми вперед руками, на которых висела светло-розовая дамская комбинация с белопенными кружевами спереди. Не понимая, в чем дело, Мария обернулась: на некотором расстоянии от нее выстраивалась шеренга немецких автоматчиков. Облава?

Удивительное спокойствие, ей совсем не страшно. Она же не сделала ничего плохого. Не могут же они так, среди бела дня, ни с того, ни с сего…

Онемевшие от холода пальцы плохо слушались. К тому же бретелька комбинации зацепилась за отворот пальто. Это сейчас больше всего волновало Марию. Казалось, она выставила на всеобщее обозрение нечто интимное.

— Фрау, эта милая рубашечка сошла с мерки, — сказал молоденький лейтенант с красным лицом, похожий на Зигфрида из «Нибелунгов», — фильм этот Мария видела еще в детстве. Лейтенант приветливо улыбался, не может такой красивый человек решиться на грязный поступок. Скомкав комбинацию в одной руке, Мария обратилась к лейтенанту:

— Герр лейтенант, разрешите мне пройти. У меня дома осталась больная мать, — говорила она, мысленно подбирая немецкие слова.

— У фрау была неплохая фигурка, неосторожно было так портить ее… Вы об этом не жалеете?

Новое выражение появилось на улыбающемся лице офицера, но Мария старалась отогнать от себя страх, хотя по спине у нее уже бегали мурашки.

— Надеюсь, герр офицер учтет положение, в котором я нахожусь. Его ведь тоже родила женщина…

— Немецкая женщина, а не большевистская… — Он добавил нечто очень мерзкое и очень грязное. Мария не поняла слово, которое он употребил, но шеренга солдат разразилась громким хохотом.

— Прошу пропустить меня, — Мария сделала шаг вперед.

— А ну, назад, к остальному быдлу! — Страшные глаза, бешеный оскал рта, в уголках губ пузырится слюна. Рука поднимается, освобождает два пальца. Двое выскакивают из шеренги, направляют автоматы прямо в живот.

Уже не страх, а ужас пронзает все ее существо. Автоматы не стреляют, но приближаются все ближе и ближе, месят чашу ее лона. Она не в силах даже повернуться, чтобы подставить под железные кулаки спину… Она старается как можно скорее податься назад, но эти двое шагают по-военному широко, а неумолимые автоматы все глубже и глубже вгрызаются в тело до тех пор, пока не швыряют полумертвую жертву на чьи-то руки, робко протянутые из толпы.

Кто-то довел ее до дому. Мамины глаза расширены так, что видно только зрачки. Два быстрых шага до ее кровати. И вдруг собственный неудержимый вопль: начались преждевременные роды.

Мария пришла в сознание примерно через месяц. Мамы в комнате уже не было. И вообще не было ничего: ни боли, ни тоски, ни ощущения собственного тела. Словно ее всю высосали, оставив только скорлупку, но и она тает, как свечка с черным скрюченным фитильком, который чуть тлеет тусклым, красноватым огонечком.

…Что ты знала о жизни, что ты умеешь, на что способна? Покорно скулить, чтобы освобождать для дикарей живое пространство, твое горе, пережитые муки — это капли в море общего горя и общих страданий. Но море — грозная стихия, если оно разбушуется. А слухи о партизанских отрядах в лесах все ширятся, в городе тоже действуют неуловимые подпольные группы. Гром от учиненных их руками взрывов долетел даже в эту комнату. Твой обессилевший народ не лег под сапог оккупантов. Как ей кого-нибудь найти? Где ей кого-нибудь найти?

…Пелагея Петровна, дворник их дома, скрестив руки на животе, стоит посреди комнаты. Монументальная фигура с застывшими чертами лица, тяжелый, суровый взгляд. Чем-то могуче-первозданным веет от всей ее фигуры, шутливо прозванной Борисом «каменной бабой». Но Марии хорошо известно, каким ласковым может быть прикосновение этих огрубевших от тяжелой работы рук, которые переворачивали ее, меняли компрессы, подносили к ее губам ложку с едой.

— Тетя Паша, я завтра уйду, — говорит Мария, кивая на узелок с приготовленной одеждой.

— Иди! Здесь тебе нечего оставаться. — Слова звучат равнодушно, словно Мария отправляется на обычную прогулку. Рука медленно опускается в огромный карман передника, что-то вынимает из него. Промасленный сверток, плитка шоколада. — Возьмешь. Заработала у шлюхи из четвертой…

— Вы опять отрываете от себя.

— Так бы я и пошла к ней, если бы не ты… В Погребах остановишься у моей невестки. Отдохнешь, оглядишься, расспросишь людей. Саня скажет, кому можно верить. Есть слух, что возле Староселья собираются наши. Запомнила, как найти невестку? Через нее передашь о себе весточку.

Ты не подала о себе весточки, потому что в Броварах тебя схватили. Райх требовал рабочую силу. Фрау Шольц, котлы с краской, едкие испарения, брюква и картофельные очистки. Тебя шатало от ветра, а ты вынуждена была с утра до вечера поддерживать огонь под котлами и помешивать, непрерывно помешивать этот булькающий раствор, где варится траур.

…Мария проснулась от тишины. Она наступила так внезапно, что казалась громче грохота боя на подступах к городку. Неужели советские войска откатились назад, неужели гитлеровцы начали новое наступление, как хвастались по радио и в газетах? Мысль об этом резанула, как ножом. Шатаясь, с трудом волоча обожженную ногу, Мария доплелась до двери. В предрассветном мареве знакомые дома казались призраками. Лишенные четких очертаний, они то расплывались, то снова застывали в хмурой настороженности. Все такое как всегда, и в то же время совсем иное. Это, наверно, потому, что не слышно привычных шагов патруля, стрекота мотоциклов, которые непрерывно носятся по ночам, вкрадчивого шороха одиноких машин, обрывистых команд.

Вернувшись в свою каморку, Мария села, завернулась в плохонькое одеяльце. Ложиться нельзя, скоро надо приниматься за топку, да и тревога все равно не даст уснуть. И все же она задремала, и проснулась, когда совсем рассвело. Но разбудил ее не первый луч света, а ощущение перемены, происшедшей в окружающей обстановке: сквозь тишину прорывалась неясная перекличка женских голосов, быстрое постукивание деревянных подошв. Девушки из прачечной? Может, их куда-то увозят? Может, собираются вывезти всех пленниц дальше, в самую глубь Германии?

Теперь хорошо была видна вся улица и Мария вдруг заметила растрепанную женщину, которая стремглав бежала по мостовой. Хватаясь рукой за горло, она все время отдергивала от шеи сжатый кулак, словно старалась сорвать петлю, мешавшую ей крикнуть. И вдруг этот крик прорвался с неожиданной силой, как только она поравнялась с калиткой, возле которой стояла Мария:

— Наши! В город вступили наши! Беги скорей!

Они побежали к центру, пересекая улицы, странно пустые в это время. На лавочках спущенные жалюзи, шторы на окнах жилых домов, ни одного прохожего. Только из-за железных оград, к которым живой стеной прижимались декоративные кусты, доносились тихие шорохи, а иногда и приглушенные голоса.

Мария вскоре отстала. Нога, обернутая всяким тряпьем, волочилась за ней, словно тяжелый мешок, мешая бежать. Но остановились и те, кто вырвался вперед. Они толпились в переулке у ратуши, не зная куда податься. Радостное возбуждение сменилось замешательством. Одни советовали ждать тут, другие — бежать к восточным окраинам, откуда первым снялся гитлеровский гарнизон. И вдруг кто-то завопил, споры оборвались сами собой: на улице, идущей к площади, с противоположной от ратуши стороны появилась колонна военных.

Бойцы шли медленно, держа оружие наизготовку, бросая настороженные взгляды в сторону оград и молчаливых домов. Наверно, чересчур уж предательской казалась им тишина в городке после ожесточенных боев на подступах к нему.

Сбившись в плотную толпу, пленницы минуту стояли неподвижно и вдруг сорвались с места и побежали навстречу колонне, словно понес их с собою сильный ветер, продувавший улицу насквозь.

Очевидно, командир приказал бойцам остановиться. Теперь, когда затихли шаги солдат, громкий стук деревянных башмаков казался оглушительным, но и его перекрывал слившийся воедино крик многих голосов:

— Бра-а-атики!

Этот крик, прозвучав над площадью, прокатился по ней могучей волной и сорвал с места колонну солдат. Теперь и они бежали посреди мостовой такой же беспорядочной толпой, как и женщины, и так же захлебывались от крика, возбуждения, смеха, похожего на рыданья. Командир пытался остановить колонну, но его голоса никто не слышал, и он сам сорвался с места — его как бы пронесло над людским потоком и швырнуло навстречу этим, впервые увиденным на чужой земле, пленницам с родной земли.

Мария издали увидела командира. Но не обросшее, давно небритое лицо, а фигура показалась ей чем-то знакомой. В тот миг, как ноги ее оторвались от земли, она почувствовала могучий толчок в сердце, который придал ей сил. Склонившись всем корпусом вперед, припадая на одну ногу, она бежала почти наравне со всеми, лишь немного поотстав. И вдруг ноги ее словно сковало. Рвались вперед теперь только руки. И, тоже вытянув руки, навстречу ей стремглав бросился командир.

Все, что было вокруг, исчезло. Весь мир для Марии вдруг уместился на этом маленьком клочке земли, на котором она стояла, прижавшись к Борису, словно разбросанный свет, концентрируемый вогнутой линзой в одной точке. Кульминация всей ее жизни. Чудо воскрешения…

Гераклит сказал, что человек не может дважды войти в одну реку. В памяти воспоминания не текут, а остаются застывшими. Вот почему так опасно в них погружаться. Да и ты теперь не Мария Стародуб, а фрау Кениг.

Таинственная посетительница

Клара отпросилась с работы пораньше, сославшись на семейные обстоятельства, а Марии и Рут пришлось побегать. Потом Себастьян попросил посмотреть кое-какие бумаги. Вечером за отцом зашел сын. Мария с удовольствием поболтала с ним. Хороший юноша! Так, вероятно, думала Рут. Быстрая, острая на язык, она сразу притихла, а когда Эрнст предложил помочь ей спустить жалюзи над витринами, так смутилась, словно он пообещал преподнести ей по меньшей мере небо со всеми звездами. При взгляде на молодого человека и девушку на душе становится теплее. Именно для таких, как они, работают здесь Мария, Фред, Зеллер и многие другие.

Мария поднимается к себе наверх, уже совсем успокоившись. Только все тело налито усталостью, словно она продиралась сквозь чащу. Если бы Фред пришел завтра…

Но он пунктуален и приходит ровно в восемь. Как обычно, кладет на стол билеты.

— Ты, наверно, не ждала меня сегодня?

— Наоборот. Как только мне сказали, что ты звонил, я сразу поняла в чем дело: капитан, от которого я хотела спрятаться.

— Точно. Расскажи о ваших отношениях, что тебя с ним связывает? Надеюсь, ты понимаешь, я спрашиваю не из любопытства, а в интересах дела, порученного нам. Кто он?

— Мой бывший муж.

— Бывший… Почему вы разошлись?

— Если говорить об официальной стороне дела, то не знаю. Написала письмо, приложила к нему заявление с просьбой о разводе и… все.

— Выходит, он может тебя разыскивать?

— Сама не знаю… Мы прожили вместе очень недолго. Случайное знакомство, внезапная любовь, брак, — все это обрушилось на нас обоих, словно шквал, подхватило, понесло, закружило. Наверно, мы видели друг в друге не конкретного человека, а тот идеал, о котором каждый из нас мечтал. Теперь я понимаю, как мало знала Бориса. Вероятно, так бывает у многих: думаешь, что держишь в руках настоящее золото, а выясняется, что обычные черепки… — Мария оборвала разговор, провела рукой по лбу, словно отгоняя ненужные теперь воспоминания, потом коротко рассказала, как попала к фрау Шольц, как случайно встретилась с мужем. Она старалась сухо излагать лишь факты, не комментируя их, не вдаваясь в подробности, и лишь паузы между отдельными фразами, когда она прикусывала губу, да побледневшее лицо говорили о том, как трудно ей уложить свое душевное смятение в сухие протокольные фразы.

«Она боится впустить в свой внутренний мир постороннего человека и одновременно ей хочется выговориться, выговориться, выговориться… Чтобы вместе со словами выплеснуть из сердца все накипевшее, приглушенное, скрытое на самом дне… Такое желание иногда мучит и тебя. Но ни с одним человеком ты не можешь быть откровенен до конца, даже со своей помощницей. Ей не известно даже твое настоящее имя. Ты не можешь ответить ей откровенностью на откровенность. Ибо, как скупо и сдержанно она ни отвечает, в каждом ее слове чувствуется правда».

— Ты недавно говорила, что эта встреча была кульминацией всей твоей жизни. Почему же тогда…

— Погоди! Я целый день сегодня гнала от себя воспоминания обо всем, что произошло потом. Боялась снова пройти по дороге, на которой в кровь изранила ноги. И это стремление не думать, забыть вконец измучило меня.

— Может, отложим этот разговор?

— Упаси бог! Теперь мне легче рассказать, чем промолчать. И чем быстрее я это сделаю, тем лучше. Так вот, батальону, который первый вступил в город, дали день передышки. Мы с Борисом устроились в одной из комнат мэрии. То есть устроилась я, потому что Борису все время приходилось отлучаться. За весь день нам удалось побыть вдвоем час-полтора. Но я все равно чувствовала себя счастливой из счастливейших, хотя в голове был туман, а нога болела все больше. К вечеру пришлось звонить в медсанбат, самочувствие мое так ухудшилось, что я уже не могла ни помыться, ни надеть на себя новое белье, где-то раздобытое Борисом… Послушав пульс, доктор сердито отчитал Бориса за то, что тот не сразу вызвал его, и крикнул сестре, чтобы та как можно скорее сняла тряпки с моей ноги. Глазами я попросила Бориса выйти, но он то ли не понял меня, то ли не хотел понять. Я до сих пор помню чувство унижения, которое ощутила. Как он посмел остаться! Неужели не понял, что именно ему нельзя видеть интимнейшее убожество моего тела: отвратительные ожоги, лохмотья, которыми я их прикрывала, опухшие, почерневшие пальцы с давно нестриженными ногтями. Размотав тряпки на ноге, сестра охнула, и из глаз ее покатились обильные слезы. «Держите себя в руках, Нина. Вы у кровати больной!» — резко бросил Борис. Девушка подняла на него глаза, в них было удивление и отчаяние. Меня что-то поразило в этом взгляде, но что именно я не успела понять, потому что в эту минуту слышала слова врача: «Немедленно и категорически — в госпиталь! Чтобы избежать ампутации…» Так, найдя друг друга, мы разлучились в тот же вечер. Теперь навсегда.

— Ты в этом уверена?

— Абсолютно… Ногу, как видишь, мне спасли, но все же пришлось прибегнуть к ампутации. Другой. Когда мы с Борисом поженились, я оставила себе девичью фамилию, потому что гордилась древним родом Стародубов. И это обстоятельство сыграло немаловажную роль в моей семейной катастрофе.

В госпитале я подружилась со своей соседкой по палате. Даже после самых мучительных перевязок она возвращалась улыбаясь, и только орошенный потом лоб да побледневшее лицо были свидетелями того, как мучительны для нее эти неизбежные процедуры. Была в ней неисчерпаемая вера в силы и возможности человека, которые таятся в каждом, буквально в каждом, стоит только самому это осознать или попасть в какие-либо исключительные условия.

«Представь, — рассказывала мне Варя, — мать зимой пронесла меня трехлетнюю и годовалого братика десять километров до ближайшей больницы. Дошла, упала, а рук расцепить не может, так свело их судорогой. Потом, когда нам оказали первую помощь, врач все допытывался у мамы, неужели она действительно из Выселок и всю дорогу прошла одна. Все спрашивал, как она отважилась двинуться в такой дальний путь, да еще с такой тяжелой ношей на руках. «Надо было спасать детей», — ответила мама. Понимаешь, откуда у нее, такой слабенькой, силы взялись? Или взять наших девочек из медсанбата. Придет какая-нибудь… место ей за школьной партой, в пионерском лагере, на танцплощадке, в туристском походе, а не в боевом, под огнем, среди стонов раненых… Думаешь, не выдержит, не одолеет, и не от неумения или лени, а просто не хватит физических сил. Для мужчин война — страшное испытание, а для девушек или женщин… сама понимаешь, как ей достается, особенно в определенные числа каждого месяца. Я, как видишь, в силе, и то иногда не верила, что смогу сделать еще хоть шаг. А такая девочка? Пришла к нам одна, Ниной звали. Тоненькая, словно стебелек, кажется, вот-вот от ветра свалится. Увидела первых раненых — в слезы, дрожит вся, вот-вот сознание потеряет. И что ты думаешь? Сколько потом бойцов вытащила на себе из-под шквального огня. Эх, Нинка, не было меня рядом с тобой в то время, не дала бы тебе ослабеть!» — сердито проговорив эти слова, моя собеседница замолчала.

Я не решалась расспрашивать о дальнейшей судьбе девушки. Острое чувство зависти к Варе и ко всем другим женщинам и девушкам, которые вместе с мужчинами боролись за победу, в который раз пронзила меня. «Ты почему загрустила? — тихо позвала меня Варя. — Опять по-глупому коришь себя? Мало натерпелась?» Был у нее какой-то особый талант чувствовать, что происходит с другими. Я резко ответила: «Ну, натерпелась, а что проку? Мои страдания были лишь моими страданиями. Я завидую всем: тебе, этой неизвестной Нине, какая бы судьба ее не ждала, потому что смерть может только возвеличить, а не отнять то, что человек сделал». Так наш разговор снова вернулся к Нине, так я узнала историю ее любви, безгранично преданную с ее стороны и мелко эгоистичную со стороны того, кого она ставила над всеми, боготворила, кто должен был стать отцом ее ребенка.

Варя не назвала ни имени, ни фамилии Нининого избранника, но тяжелое предчувствие сжало мне сердце. Почему-то вспомнилась комната в мэрии, сестричка, которая расплакалась, увидев мою ногу, раздраженный окрик Бориса, вскинутые глаза, во взгляде которых меня что-то поразило. Теперь я знала, эта была беззащитность обиженного ребенка перед непонятной грубостью близкого ей человека. «Чушь! — остановила я себя, — Опомнись! На свете тысячи Нин и тысячи капитанов…» Меня саму удивило, как естественно-спокойно сорвались с моих губ слова: «А тебе не кажется, что, огорчаясь за подругу, ты несправедливо могла отнестись к этому, как его?» Варя не ответила на вопрос, ее заинтересовала лишь суть сказанного мною. Неуклюжая попытка узнать имя капитана не удалась. Помолчав минуту, словно восстанавливая в памяти известные уже факты, она отрицательно покачала головой: «Нет, все равно он должен был вести себя иначе. Я допускаю, он искренне верил, что жена его погибла, и неожиданная встреча с ней внесла сумятицу в его душу, делаю скидку даже на нервное возбуждение, но то, что он во всем попытался обвинить Нину… «Я полагался на тебя. Ты — медичка и могла все предусмотреть. Почему ты до сих пор молчала, почему не приняла мер? Надеялась привязать меня к своей юбке? Не выйдет!» И ни единого слова утешения, даже в глаза не решился поглядеть. При этом учти — Нина ни о чем не просила, она понимала, что им надо расстаться.»

Какая-то неведомая сила заставляла меня защищать капитана: «Ты ведь не присутствовала при их разговоре и не знаешь, как все было в действительности», — настаивала я. «Я знаю Нину и знаю капитана Корейшу, — отрубила Варя, — да и то, как повела себя Нина, говорит в ее пользу, а не в его. Она ничего не ответила на это обвинение, просто повернулась и ушла. А вскоре добилась, чтобы ее отчислили из части, и куда-то уехала. «В никуда», — как писала она мне с дороги.»

Варя что-то еще рассказывала о единственном полученном ею письме, но до моего слуха долетали лишь отдельные разрозненные слова, не связанные в фразы и поэтому лишенные смысла. «Капитан Корейша, мой муж! Комбат Корейша, Борис Гордеевич!» — стонало все во мне, как стонет ветер в трубках огромного органа, прорываясь сквозь скрытые в середине отверстия и клапаны. Только звуки эти не вырывались наружу, а гасли во мне, оставляя по себе лишь тину и обломки моего разбитого дома. Да еще тупую боль, ни на минуту не стихавшую. Не думай, что меня мучила ревность. Я бы простила ему случайную измену, от всего сердца поблагодарила бы женщину, принесшую ему кратковременное забвенье, согревшую своим теплом. Но здесь речь шла не об измене, а о черном предательстве, и предал он не меня, а своего боевого друга, бросил его на произвол судьбы, когда тот попал в беду…

Через несколько дней я написала Борису письмо, рассказала обо всем, что узнала, посоветовала найти Нину, объяснила, что у меня не может быть детей, а в нем рано или поздно проснутся отцовские чувства, ибо инстинкт продолжения рода — самый сильный из инстинктов, потому что стоит он на страже самой жизни… Прости, Фред, в моем рассказе много лишнего, но с тобой мне легче было пройти этот предпоследний этап дороги, который привел меня назад в Германию, чтобы заплатить свой долг Родине… Тебя интересует еще что-нибудь?

— Только одно: адрес, по которому ты писала Борису. Имея его, будет легче восстановить его нынешние координаты.

— Зачем?

— Очень просто. Надо, чтобы его немедленно отозвали из Германии.

— Номер полевой почты запомнить легко, 32414. Фамилия — Корейша, имя, отчество — Борис Гордеевич.

— Не позднее, чем завтра, сообщу Горенко, а тебя попрошу теперь вести себя особенно осторожно. Номер машины дает право думать, что он имеет какое-то отношение к комиссии по репатриации, значит, в западной части Берлина бывает часто.

— Никак не ожидала такого осложнения. Только почувствовала настоящее облегчение, убедилась, что прошлое больше не тяготеет надо мной… Теперь же…

— Теперь тоже ничего не произошло и, надеюсь, не произойдет. Напомнил я об осторожности только для предостережения. И давай больше об этом не говорить, лучше угости меня чашечкой крепкого чая. Впереди у меня скучнейший вечер в препротивной компании.

— Тогда я приготовлю тонизирующий номер один. — Мария опустила в воду электрокипятильник, достала из шкафа железную банку с заваркой. — Тут смешано несколько сортов, пропорция — секрет фирмы, то есть мой. Не улыбайся скептически: один друг отца долго работал в Японии, много рассказывал о прославленной чайной церемонии. Вот я и стала экспериментировать, научилась пить чай маленькими глоточками без сахару, чтобы как можно полнее почувствовать чудеснейшую гамму этого царя напитков. Понюхай, какой тонкий аромат. — Сняв крышку, Мария протянула баночку Григорию, но рука ее вдруг застыла на полдороге. — Кто это? — шепотом спросила молодая женщина. — Ты запер внизу дверь?

Григорий утвердительно кивнул головой и, быстро поднявшись, вплотную подошел к черному ходу. Да, сомнений не было, по лестнице кто-то поднимался. Вот скрипнули шестая и седьмая ступеньки. Походка легкая, скорее женская, а если мужская, то очень осторожная. Скрип не повторился, значит, следом никто не идет. Итак, идет один или одна. Десятая ступенька тоже со скрипом. Так и есть, скрипнула. Скорее, идет женщина, но очень уж неуверенно. Григорий поднял палец и успокаивающе положил руку на крючок.

— Быстрее вниз, — поспешно прошептала Мария, — окно провизорской у выхода во двор, напротив фонаря…

— А ты не боишься?

Мария приложила палец к губам, на цыпочках подошла к двери и снова молча показала глазами на внутреннюю лестницу. Она вела в аптеку. Выходя из комнаты, Григорий слышал, как кто-то старался вставить ключ в замок, потом до него донесся сонный голос Марии:

— Госпожа или мадемуазель, вы ошиблись! Вход в сорок девятую рядом. Следующий раз будьте повнимательней… Подняли меня с постели, чуть не ворвались в чужую квартиру… В конце концов это…

Дальше слова заглушили его собственные поспешные шаги.

Из провизорской и впрямь хорошо был бы виден двор, если бы не запотевшие окна, забранные решеткой. Выбрав самую удобную позицию, Григорий протер платком мутное стекло и впился глазами в причудливое, колеблющееся пятно у ворот, размытые края которого поглощала полутьма. От напряжения на глаза набежали слезы, но он не решился стряхнуть их. Поэтому два силуэта, вынырнувшие из-под арки, показались расплывчатыми. К счастью, эти двое остановились, очевидно, пререкаясь. Высокий человек в американской военной форме дергал свою спутницу за плечо, она же, вцепившись в его рукав, старалась утянуть его за собой. Но силы были явно неравны. Вырвав из рук девушки какой-то сверток, военный резко повернулся в сторону, противоположную той, в какую его тянули и, не оглядываясь, ушел. С минуту постояв, девушка тоже сорвалась с места. Сначала она сделала несколько мелких, быстрых шажков, потом побежала. Из темноты донесся приглушенный крик — наверно, она звала своего спутника.

Поднявшись, Григорий рассказал о сцене, свидетелем которой стал. Любопытство сменилось на лице Марии удивлением, потом все возрастающей растерянностью.

— Ты бы не смог описать мне эту девушку?

— Она стояла спиной ко мне. Пальто, кажется, черное или какого-то другого темного цвета. Белый пушистый платок. Немного выше тебя и потолще… Да, еще туфли на высоком каблуке, шажки очень мелкие, не соответствуют фигуре.

— А мужчина?

— На голову выше женщины. Чуть сутулится. Широкие брови, почти срослись на переносице. Свет от фонаря падал прямо ему на лицо, но стекло опять затуманилось, и я не решился его протереть, боясь привлечь к себе внимание.

— Клара и Петерсон! Да, похоже — это они…

— То есть?

— Клара — одна из девушек, которая помогает мне по хозяйству. А военный, должно быть, американский сержант Петерсон, связанный с черным рынком. Он несколько раз предлагал различный товар и получал отказ… Странно… что им было надо и откуда у них ключи? Даже у Себастьяна их нет.

— Замки стандартные?

— Нет, их изготовили по специальному заказу Зеллера.

— Где ты держала ключи?

— Почти всегда при себе. Иногда, правда, оставляла в ящике письменного стола. Теперь я вижу, как это было легкомысленно.

— Очень. Но сделанного не воротишь. Давай подумаем, зачем они приходили. Искали укромный уголок? Тогда бы и он поднялся с ней. С целью грабежа? Твоя выручка мизерна по сравнению с операциями на черном рынке. Наркотики?

— Он сам нам их предлагал.

— Попытка подслушать, что делается у тебя в комнате? Тогда бы она не пыталась вставить ключ в замок. Кстати, девушка откликнулась, когда ты подала голос?

— Вскрикнула «ой» и побежала вниз. Никто не догадывается, что последнее время я часто ночую здесь, потому что у меня в квартире очень холодно. Клара знает о внутренних запорах и могла решиться открыть дверь, только думая, что меня здесь нет.

— Задача со многими неизвестными. Взвесим вначале то, что мы знаем. Клара сделала слепки с ключей, чтобы проникнуть в аптеку и выполнить определенную, известную Петерсону акцию. Попытка оказалась неудачной, сообщники поссорились. Он вырывает из ее рук сверток… Погоди, погоди… сверток. Возможно, в нем и кроется разгадка. Аптеку они решили использовать как место, где можно скрыть что-то компрометирующее. Сверток небольшой, очень компактный. Итак, в нем могли быть деньги, драгоценности, нереализованный товар: чулки или те же наркотики. Возможно, сержант попал в беду и теперь старается замести следы. Кстати, на протяжении последней недели полиция произвела несколько облав на завсегдатаев черного рынка. Американская военная администрация вынуждена была пойти на такой шаг, чтоб отвлечь внимание общественности от крупных афер, таких, например, какими занимался Брукс при участии лиц особо влиятельных. Мне кажется, что эта гипотеза самая вероятная…

— Зачем же тогда он забрал у Клары пакет? Завтра на работе ей легко его спрятать.

— Потому, что опасность грозит этому проходимцу уже сегодня.

— А вдруг он шпик? И хотел бы подложить сверток с провокационной целью?

— Нельзя исключать и этот вариант. Некоторое время нашим людям придется не заходить в аптеку. Замки надо заменить новыми. Думаю, эти двое сюда больше не сунутся, береженого бог бережет. Я попрошу Зеллера прислать мастера. За девушкой завтра проследи. Я позвоню, спрошу Магду, если ты скажешь «Господин, вы ошиблись номером», — я буду знать, что у тебя все в порядке. В случае опасности к сказанной фразе прибавь: «Надо быть внимательнее» Я найду возможность в тот же день встретиться с тобой.

Григорию пора было уходить, но он не решался оставить Марию одну. Представлял, как она будет мысленно корить себя за неосторожность с ключами, испуганно прислушиваться к ночным шорохам, обычным для старого дома, но мало заметных до сих пор, потому что ухо к ним привыкло. Впервые он подумал о том, как одиноко ей, такой еще неопытной, среди всех чужих. История с ключами — лучшее тому доказательство. Но это и его просчет. Никогда у него не хватало времени поговорить с ней дружески, объяснить, какую опасность иногда таит малейшая ошибка, насколько необходим постоянный самоконтроль в любом деле.

— Ты ругаешь меня в душе, так ведь?

— Наоборот, себя. Я старше тебя по возрасту, опытнее, а вот не подумал о том, что ты только что оттолкнулась от берега. Чтобы переплыть бурную реку, мало одного мужества, нужно еще профессиональное умение и плечо друга, за которое можно ухватиться…

— Ты очень деликатно отчитал меня, лучше бы хорошенько выругал.

— Я должен идти, сделай это сама. Только в меру. Отрицательные эмоции размагничивают, а у тебя завтра должна быть ясная голова. Заставь себя уснуть. А утром со всех сторон обмозгуй, как лучше поговорить с Кларой.

— Фред, ты уверен, что на лестнице никого нет?

— Никогошеньки. — Григорий спокойно откинул крючок, повернул ключ в замке. Из темных сеней пахнуло холодом, он быстро прикрыл дверь, подождал пока Мария запрет за ним и стал спускаться.

Мария, прижавшись к дверному косяку, напряженно прислушивалась. Как мягко ступает Фред! А может, остановился, вслушивается в предательскую темноту? Нет, вот скрипнула десятая ступенька… седьмая, шестая. Сейчас он выйдет во двор и, если там нет засады, выскользнет на улицу. Быстро спустившись в провизорскую, Мария прижимается к зарешеченному окну. Улица пустынна. Бледный луч от фонаря словно дышит, то сужаясь, то расширяясь. Это ветер раскачивает ветви над лампочкой, только и всего. Но изменчивый, дрожащий свет усиливает тревогу. Скорее б убедиться, что все обошлось, что Фред не попал в беду из-за ее легкомысленного отношения к ключам… Минутное ожидание растягивается в бесконечно длинный отрезок времени. И сразу напряжение спадает, его словно рукой сняло: она видит знакомую фигуру, удаляющуюся от ворот.

У короля империи незримых теней

— В Пуллах? С какой стати?

Иозеф Нунке совсем не разделял удивления Фреда Шульца, но ему не хотелось, чтобы подчиненный заметил это, вернее, он даже хотел немного припугнуть его:

— Шеф не любит нарушать атмосферу таинственности вокруг своей персоны, поэтому избегает встреч с людьми, даже непосредственно ему подчиненными. Но, если уже вызывает, то это что-либо очень хорошее, или, наоборот, очень плохое. Чаще всего последнее.

— На что-либо хорошее рассчитывать я не могу, а для плохого тоже, кажется, нет оснований. Впрочем, не люблю забегать вперед, как говорится, искушать судьбу. Двинемся на машине?

— Самолетом. Я уже заказал рейс.

— Жаль, я надеялся немного подремать в дороге.

— Что так? Кто эта женщина, которая мешала вам спать ночью?

— Если бы она! А то — он. Около десяти ввалился Больман, уже сильно на взводе — днем его выписали из госпиталя, и он отмечал это знаменательное событие в каждом ресторане, встречавшемся на пути. Представляете, как набрался? Собеседник из него никудышный, пришлось развлекать гостя иным способом. В конце концов перебрал и я. Наверно, впервые в жизни, вы же знаете, я не поклонник Бахуса. Но уж очень тошно было слушать его болтовню. Не зря говорят, что осла узнают по ушам, медведя по когтям, а дурака по разговорам. Если взять первое определение и последнее, это и есть портрет Больмана.

— Ошибаетесь. Уместны все три определения, ибо и когти у него достаточно крепкие, — улыбнулся Нунке. — Не советую иметь с ними дело.

— О, он считает меня своим спасителем и, если задушит, то только в объятиях.

— Прошу прибыть на аэродром заранее, вылетаем ровно в двенадцать.

— В таком случае разрешите откланяться.

Сообщение Нунке о вылете в Мюнхен спутало Григорию все карты. После девяти он позвонил в аптеку, попросил, как было условлено Магду, Мария, очевидно, ждала его звонка, потому что сразу взяла трубку. «Господин ошибся номером, надо быть внимательнее». Конец фразы она произнесла с нажимом, и, не положив трубки, раздраженно крикнула кому-то: «Надо проверить, почему не явилась Клара».

Итак, девушка не явилась на работу. Мария взволнована, хочет с ним встретиться… Рано утром он с трудом отыскал Зеллера, которого очень встревожила история с поддельными ключами. «Завтра утром попробую через одного нашего человека разузнать в полиции об этом Петерсоне. Как все завсегдатаи черного рынка, он, безусловно, привлек к себе внимание и взят на учет. А дальше придется действовать в зависимости от обстоятельств. Возможно, фрау Кениг придется самой опередить события и обратиться в полицию с заявлением о вторжении в ее владения. Все будет зависеть от признания Клары. Давайте завтра в двенадцать встретимся в кафе возле авторемонтной мастерской. Хозяин кафе — мой друг, он устроит так, что мы сможем поговорить наедине».

И вот все складывается так, что он не сможет встретиться с Зеллером и узнать у Марии, как дела. Хорошо еще, что можно через владельца кафе сообщить о своем внезапном отъезде.

Ровно в полдень Фред Шульц встретился на аэродроме со своим начальником. Вид у Нунке был озабоченный. Из-за плохой метеорологической сводки самолет задерживался. Только через три часа маленький двухместный самолет поднялся в воздух. Протерев рукой вспотевшее круглое окошко, Григорий поглядел вниз. Земля стыдливо прикрывала свою осеннюю наготу серыми полотнищами туч. Вверху плыли облака, они походили на лохмотья, отодранные от этих полотнищ. Самолет маневрировал между ними, то набирая высоту, то снижаясь. Григорию вспомнилось его последнее воздушное путешествие и то чувство радости и облегчения, которое он тогда испытал. Все обернулось не так, как он надеялся, совсем не так. Заныло сердце. Это была тупая, ноющая боль. Вместе с тревожными мыслями она увеличивала ощущение опасности. Зачем «королю незримых теней», как называли Гелена, потребовалось увидеть какого-то скромного Фреда Шульца? Что ждет этого бедолагу Фреда в Пуллахе? Какая неожиданная опасность подстерегает его там? Чтобы не разговаривать с Нунке, а обдумать линию поведения, Григорий смежил веки, словно и впрямь хотел подремать.

Но Нунке и сам не собирался продолжать начатый на аэродроме разговор. Трехчасовое ожидание окончательно измучило шефа, и теперь его тоже одолевали невеселые мысли.

Вчера снова было столкновение с Гансом, на этот раз более острое, чем когда-либо. Встретившись с сыном только за ужином, отец увидел, что у того разбит нос и опухли губы. «За что тебя так?» — поинтересовался Нунке, в душе радуясь, что мальчик участвовал в какой-то драке, как и надлежит каждому нормальному школьнику его возраста. «Я отказался играть в военную игру», — равнодушно ответил Ганс и протянул матери свою уже пустую кружку: «Мама, налей еще немного молока, оно такое холодное, даже губа меньше болит…» Сдерживая гнев, Нунке уже спокойно спросил: «Почему отказался? Может, ты заболел или плохо себя почувствовал?» — «Просто я ненавижу войну», — также равнодушно ответил мальчик, больше думая о молоке, которое так приятно остужало горячие губы, чем о не забытом еще ужасе перед бомбежкой, о своих разговорах с Лютцем, который так неожиданно исчез из школы, а потом чуть не исчез из его жизни. «Ага, ненавидишь войну, — сдерживая бешенство, констатировал Нунке. — Ну, а если бы в наш дом ворвались разбойники и на твоих глазах стали бы издеваться над мамой и Труди? Как бы ты тогда поступил?»

Очевидно, Ганс не ожидал такого оборота и теперь, чувствуя, что его хотят толкнуть на скользкий путь, в отчаянии захлопал ресницами. «Почему же ты молчишь?» Белесые брови мальчика вздрогнули, поползли к переносице: «Тогда, тогда я бы…» — начал он, заикаясь, потом на миг замолчал и вдруг с вызовом крикнул: «Но ведь речь шла о чужом доме! Инструктор по гимнастике поставил перед нами задачу: прорваться через польский коридор, захватить Гданьск, сломить сопротивление, просочиться сквозь его оборону и…» — Ганс не досказал. «Вон из-за стола! Трус, никчемный трус!» Дальше произошло нечто отвратительное, нечто такое, о чем сам потом старался забыть. И он, может, забыл бы, если бы не осуждающе холодный взгляд Берты и упорное молчание Ганса…

Черт побери, чувствуешь себя словно бы нахлебником в собственном доме. Может, все эти разговоры — влияние репетитора, который жил у них некоторое время? Берта не любит о нем вспоминать, зато Ганс всякий раз ссылается на его вкусы и взгляды. Надо проверить в школе, что это за тип! Давно надо было подумать об этом! Итак, часть вины лежит и на отце. Он редко бывает дома, мало внимания уделяет семье. Но должны же они понимать, что он — их кормилец, отягощенный делами. Вот Трудхен, его маленькая Трудхен, та всегда ласкова с ним. Когда она с грациозностью кошечки трется нежной щечкой о его щеку, он готов исполнить любой ее каприз. Она это прекрасно знает и этим пользуется… Может, Ганс ревнует его к сестре? Может, ему надо относиться к мальчику более снисходительно? Завоевать доверие, вводя его в круг сугубо мужских интересов, пробудить фамильную гордость…

Только один бог знает, как за это взяться. Наверно, во взаимоотношениях с детьми надо владеть чем-то таким, чего у него нет. Вот сумел же Шульц очаровать, приручить эту злючку Иренэ, которая его, Нунке, просто ненавидела. А что, если попробовать познакомить Ганса с Фредом?.. Нунке искоса поглядел на спокойное, с закрытыми глазами лицо Шульца и с завистью подумал о том, как беззаботно живется Фреду, сколько у него возможностей выдвинуться, достичь чего-то высшего, чем достиг сам Нунке… Да, надо пригласить Фреда в гости, предварительно объяснив ситуацию.

А тот, кого Нунке уже привык называть Фредом Шульцем, именно в эти минуты тоже думал о своем спутнике.

«Для тебя это небо — родное, одно это уже великое счастье. И ноги твои сейчас ступят на родную землю. Ты этого не заметишь, ты об этом даже не подумаешь. Потому, что любишь ты не свою родную землю, а кумиров, которых на ней сотворил. К одному из них ты летишь сейчас на поклон, загипнотизированный силой, которой его наделили тысячи подобных тебе… А может, я преуменьшаю значимость Гелена? Вижу его в кривом зеркале, где смещены все пропорции? И проникновенный ум кажется мне хитростью, умение маневрировать и принимать категорические решения — неразборчивостью в способах, желание полнее проявить способности — карьеризмом… Впрочем, организатор он хороший, а рука у него твердая и беспощадная. В решительности тоже не откажешь. Он заранее обдумал безошибочный ход и уже в начале сорок пятого улепетнул подальше от «обожаемого» им фюрера. Вначале в Цоссен, а потом в небольшой городок Оландсальм в горах Южной Германии. Когда сюда подошли американские войска, он сам выехал им навстречу и преподнес, как преподносят гостям хлеб-соль, картотеку гитлеровской агентуры в Восточной Европе и другие весьма секретные документы, предварительно заботливо вывезенные с собою якобы для того, чтобы их припрятать. Теперь Гелен, которому американцы поручили создать разведывательную сеть, конечно, курируя ее, стал расшибаться в лепешку — и совсем не для того, чтобы избавиться от надоевшего опекунства. Нунке не раз осторожно намекал на это, а сегодня перед отлетом напомнил опять…»

Легкий американский самолет незнакомой Григорию марки развил бешеную скорость, значительно большую, чем можно было ожидать. И вскоре под его крылом, словно огромная диорама, распластался Мюнхен со всеми своими пригородами, обнаженными сейчас парками, не разобранными еще развалинами и стальной лентой Изара. Где-то здесь возле Штарнбергерзее находится и вилла, в которой расположился штаб «самого таинственного человека двадцатого столетия», как называют Гелена в прессе, желая поразить воображение читателей и создать вокруг нужного имени легенду. А неподалеку должен быть Пуллах со всем своим многочисленным аппаратом.

По дороге от аэродрома до Штарнбергерзее Нунке вознаграждал себя за молчание в самолете. Должно быть, нервничал из-за истории с Больманом и старался болтовней рассеять собственные опасения. Когда тебя вызывает начальство, никогда, особенно если речь идет об «Организации Гелена», как скромно именуется разведывательный центр в Пуллахе, не знаешь, похвалят ли тебя или накажут. Остерегаясь шофера, Нунке, конечно, не говорил это прямо, но таков был подтекст каждой его фразы. Слова, которые сыпались и сыпались с его губ, напоминали мелкий дождик, органически сливавшийся с безрадостным серым днем, оголенными деревьями, шорохом шин на асфальте. Григорий вспомнил два своих приезда в Мюнхен во время войны. Ее следы не стерлись еще с лица города, а вот из сознания людей они выветрились с удивительной быстротой. Иначе не сидел бы он сейчас рядом с Нунке, не ехал бы на аудиенцию к Гелену, не торчал бы в Западном Берлине, чтобы не дать проклюнуться злому зерну, посеянному, чтобы взрастить новую войну.

Почему у людей такая короткая память? Неужели мозг современного человека может охватить лишь вещи малого масштаба? А величайшие катастрофы просто не укладываются в нем, пугают своей грандиозностью, люди отворачиваются от них как от чего-то совершенно неосознанного, настолько стихийно-могучего, что даже нечего и думать о том, чтобы их предотвратить…

Когда какой-то Ганс, словно зверь, убивает какую-то Эмму, когда сосед по дому вместе со всей семьей попадает в автомобильную катастрофу или неподалеку вспыхивает пожар, жители прилегающих улиц запоминают это надолго. События становятся своеобразным календарем, по которому исчисляется время. «Это было в год трагической гибели Герлихов…» «Именно в год этого зверского убийства мой первенец переболел корью…» «Помните, тогда еще загорелся угловой дом?» Помните, помните, помните… А война? Разве она, уничтожив миллионы людей, не коснулась каждого лично? Еще как коснулась! Но то, что она принесла, стало прежде всего «своей бедой», которая не то чтоб затмила беду общую, а делала ее неотвратимой, как фатум, как разбушевавшаяся стихия, остановить которую и постичь глубины, где зарождаются катастрофы, выше сил человеческих. Сутенер, который сжег в печке труп убитой им любовницы, становится чудовищем, одно имя которого рождает ужас. Убийцы же, которые сожгли в крематориях концлагерей миллионы людей, безлики. Слишком много их было, и о них забыли. Для многих, для очень многих они были абстракцией, их злодеяния не укладывались в рамки обычного человеческого восприятия, а раз так — о них не хотелось думать. Тем более, что пресса, радио, кино очень заботятся о такой забывчивости…

— Что с вами, Фред?

Григорий только теперь заметил, что они подъезжают к высокой ограде, опутанной вверху проволокой. Вилла возле Штарнбергерзее? Так и есть!

Нунке останавливает машину у ворот, показывает часовому то ли документы, то ли пропуск. Машина отъезжает, останавливается на противоположной стороне, а они проходят через врезанную в ограду массивную калитку и направляются в глубь парка, где высится красивый, но ничем не примечательный дом.

Вход в него охраняют люди в черных блестящих плащах, из-под которых видны обычные гражданские брюки. Но выправка у часовых военная, и после второй проверки документов козыряют они Нунке и его спутнику тоже по-военному. Из вестибюля начальник караула звонит кому-то, называет фамилии Нунке и Шульца. Выражение лица у него непроницаемое. Разговаривая по телефону, он холодными серыми глазами ощупывает лица двух людей, которые стоят в стороне, ожидая разрешения пройти, словно хочет навечно запечатлеть их в памяти. Григорий почти физически ощущает прикосновение этого холодного взгляда. «Наверно, именно так глядела на свои жертвы горгона Медуза, заставляя их каменеть», — думает Григорий. Наконец, начальник караула кладет телефонную трубку.

— Раздевайтесь, — коротко бросает он. Глаза его блестят ненасытным холодным блеском. Приглашение раздеться он произносит тоном приказа, как видно, много раз уже повторенного. Не над эшелонами ли узников, привезенных в концлагерь, звучал этот приказ, когда несчастных людей подвергали так называемой «санобработке»?

В приемной Гелена обоих посетителей встретил его секретарь, тоже в гражданском и тоже с военной выправкой.

— Я уже доложил о вашем приезде шефу. Пожалуйста, пройдите, герр Нунке, — любезно приглашает он. Его лицо, фигура просто источают любезность, словно он встречает не вызванных шефом подчиненных, а своих собственных гостей. — Вам, герр Шульц, придется немного подождать. Надеюсь, недолго. Пожалуйста, устраивайтесь как можно удобнее, на столике есть новые журналы, пепельница. Как видите, курить у нас не возбраняется. Я сам завзятый курильщик и понимаю, что значат одна-две сигареты перед разговором с начальством.

— Тогда я тотчас этим воспользуюсь. Разрешите предложить и вам? — Григорий вынул пачку «Честерфилда» и протянул ее секретарю.

— Именно моя марка. Весьма благодарен. Охотно выкурю сигарету в вашей компании. Сегодня шеф не очень загрузил меня писаниной, так что могу позволить себе подобную роскошь.

Закурив, оба расположились у журнального столика, вверх поднялись две струйки дыма.

— Как там Берлин, герр Шульц?

— Не так хорошо, как хотелось бы, герр…?

— Готгард, Рудольф Готгард, простите, что до сих пор не представился.

— Намечается раздел на сектора, герр Готгард, а отсюда и все неприятности. В основной своей массе берлинцы недоедают и замерзают. Большую долю вины за это надо возложить на американскую военную администрацию во главе с генералом Клеем. Американцы больше заботятся о завладении нашими патентами, об экспорте угля и леса, изъятии ценностей, чем о местном населении. Что же касается импорта… впрочем, вы, конечно, и сами знаете, что за мясо, зерно мы платим в два раза дороже, чем они стоят на международном рынке. Я уже не говорю о черном рынке, где цены вообще астрономические…

— Приятно видеть человека, так хорошо осведомленного об экономическом положении страны. Это делает вам честь, герр Шульц. К сожалению, другие наши посетители больше рассказывают о новых кабаре и «гёрлз», которые там выступают… Рад сообщить вам, что в Мюнхене мы кое-чего достигли в борьбе с черным рынком. Вы вообще раньше бывали в Мюнхене?

— Я тут родился, но семилетним мальчиком уехал вместе с родителями. Во время войны дважды пришлось побывать в Мюнхене, но оба раза очень недолго.

— О, тогда вам придется знакомиться с городом заново…

Григорию хотелось сосредоточиться, внутренне подготовиться к разговору, который ждал его, но голос Рудольфа Готгарда непрерывно звенел и звенел над ухом — ласковый, вкрадчивый, каждая черточка лица излучала доброжелательность и ту преувеличенную любезность, которая столь удивила Григория, когда он вошел в приемную. Все, вместе взятое, усыпляло, убаюкивало, создавало атмосферу благодушия.

«Он поет словно сирена, которая хочет усыпить внимание рыбака, — подумал Гончаренко. — А не кроется ли за этим точный расчет? Не дать человеку сосредоточиться, размагнитить его, чтоб предстал он перед глазами самого аса разведки квашня квашней. Как бы сказать, игра на контрастах. Здесь тебя гладят бархатной лапкой, а там обухом по голове…»

И, слушая Готгарда, Григорий то кивал головой в знак согласия с тем или иным утверждением, то вставлял какое-то замечание, одновременно думая о своем. Мысли его словно текли двумя параллельными потоками. В верхнем, мелководном, собиралась вся накипь. В глубинном — тугие струи пробивали породу, прокладывая себе дальнейший путь, иногда кружились в водовороте, но, вынырнув из омута, снова катились вперед, преодолевая новые и новые препятствия.

Нунке вышел минут через двадцать и жестом показал Григорию, что теперь его очередь. Гончаренко поднял вопросительный взгляд на секретаря, тот вскочил на ноги.

— Герр Шульц, экселенц! — доложил он, открывая дверь.

Григорий перешагнул через порог, сделал несколько шагов, рука потянулась к виску.

— Разрешите приветствовать по-военному, герр генерал-лейтенант: гауптман Фред Шульц явился по вашему приказанию.

— Что ж, гауптман несуществующей армии, садитесь, — бросил Гелен, быстрым взглядом окинул собеседника и опустил глаза.

Григорий не успел заметить их выражения, но в тоне Гелена чувствовалась горькая ирония.

— Она существует, поскольку существуем мы, ее солдаты, — упрямо нахмурив брови, парировал Фред Шульц.

«Я должен забыть свое подлое «я». Фред Шульц, теперь ты только Фред Шульц. Не слившись окончательно с этим проклятым Фредом, ты можешь сфальшивить».

— Всему свое время, всему свое время. Не станем забегать вперед. Знаете пословицу? «Много откусишь, мало проглотишь». Итак, приходится отщипывать по кусочку. Пока что нам приходится довольствоваться такими крохами, как созданные нами «промышленная полиция» и «рабочие команды»… Когда придет время, они станут костяком абвера… — рука Гелена, которая до сих пор спокойно лежала на папке, сжимается в кулак, вены на старческой коже в коричневых пятнах набухают. — Так же, как и мы сами должны стать костяком… — кулак поднялся и опустился, шевельнулась кисть руки, но даже в этой сдержанности жеста таилась угроза. Так хищник прячет когти перед прыжком.

Григорий кончиком языка облизал пересохшие губы:

— Рад служить этой цели, экселенц!

Гелен впился внимательным взглядом в лицо собеседника.

— Очевидно, вам представится такая возможность… Генрих фон Гольдринг!

«Так вот в чем дело, теперь ясна причина твоего вызова. Берегись! В биографии Гольдринга есть уязвимый пробел — время, которое предшествовало твоему аресту и отправке в лагерь военнопленных. Ты не сможешь документально доказать, где слонялся, представить каких-либо свидетелей, и тогда…»

— Простите, экселенц, я не решился назвать вам имя, которого лишен в силу некоторых обстоятельств, о которых вы, конечно, знаете.

Тень печали и смущения угасает на лице, губы сжимает короткий спазм боли.

— Трудно привыкнуть к мысли, что это продлится долго. Ведь имя, которым можно по праву гордиться, это не просто набор обычных гласных и согласных, а нечто неотделимое от таких понятий, как родовая честь, как честь офицера. Уверяю вас, это не сентиментальность… — Григорий оборвал фразу, боясь переиграть и инстинктивно чувствуя, что именно здесь он должен поставить точку, чтобы не показаться навязчивым и чересчур фамильярным.

— Думаю, вскоре все встанет на свои места. — Тон Гелена доброжелателен, изучающий холодный взгляд на миг спрятался за пленочкой задумчивости. — Все должно вернуться на свои места, — сказал он, нажимая на слово «должно», и глаза его в морщинистых веках опять ожили, словно лезвия черкнули по лицу Григория.

— Вас удивил вызов непосредственно ко мне? — прямо спросил Гелен с откровенностью всемогущего человека, знающего свое высшее предначертание.

— Очень. Я все время думаю, почему мне оказана такая высокая честь. Мои заслуги слишком малы, впрочем, и никакой особой вины за собой я не чувствую.

— Не скрою, заинтересовался вами совершенно случайно. Мое внимание привлекла одна деталь вашей биографии.

«Начинается! То, чего ты боялся…»

— К вашим услугам, экселенц!

«Не удивляйся, не спрашивай, какая именно деталь, только вежливо поклонись», — приказывает себе Григорий. Каждый мускул его напряжен, готов принять любую команду мозга, чтобы отреагировать единственно правильно, ни в чем не сфальшивить.

Гелену, очевидно, нравится выдержка Гольдринга, его готовность отвечать на любой вопрос, сдержанная вежливость, с какой он держится. Она тешит честолюбие короля империи незримых теней, ибо в ней не чувствуется ни капельки столь осточертевшего подхалимажа, наивно-грязных попыток добиться благосклонности ценой пышных фраз, за которыми таится разве только страх. С такими он любит поиграть, как кот с мышью, то выпуская, то убирая когти. С этим невольно хочется вести себя иначе.

— Я хочу спросить вас о Бертгольде, — уточняет Гелен.

Григорий все также напряжен. В этом вопросе тоже таится опасность, а может быть, надо самому перехватить инициативу?

— Вся моя жизнь была тесно связана с семьей Бертгольдов, — неторопливо, словно вглядываясь в прошлое, говорит Григорий. — Но вас, наверно, интересует последний этап наших взаимоотношений. Простите, я не точно высказался, не моих с ним взаимоотношений, а те обстоятельства, при которых Вилли Бертгольд таинственно исчез.

— Что означает слово исчез?

— Это загадка до сих пор мучает меня. Я не могу с уверенность сказать, что он погиб, и не представляю, куда он мог податься, кроме Швейцарии. По крайней мере, мы так с ним условились. Решили ехать разными дорогами на всякий случай, обменявшись чеками: моим на получение наследства, лежащего в Швейцарском национальном банке, и его — на ту сумму, которую он положил в тот же банк, как приданое дочери, с которой я был обручен. В Швейцарию мне попасть не удалось, вы знаете, что творилось тогда в итальянской части Альп: партизанские отряды блокировали не только перевалы, а и те тайные тропинки, о существовании которых знали только контрабандисты. Не стану утомлять вас рассказом о своих блужданиях по горам, это целая эпопея, подлинную трагедию которой может понять лишь тот, кто сам оказался в подобном положении. Потом многотысячный лагерь для военнопленных где я встретился с двумя такими, как и я. Решившись бежать, я напрасно надеялся найти в них сообщников, — их не волновала потеря свободы, наоборот, именно свободы они боялись больше всего. Им надо было смешаться с толпой, получать свою ежедневную порцию еды, иметь теплое одеяло, чтобы укрыться. Грандиозные сдвиги земной коры, среди которых блуждали эти люди, произвели сдвиги и в их психике. Простите, я отступил от темы нашего разговора, а впрочем, она уже исчерпана. Я не успел бежать. Вместо Швейцарии попал в камеру смертников, откуда меня вызволил Нунке. Думаю, он докладывал вам об этом…

— Итак, вы не знаете, прибыл ли Бертгольд в Швейцарию или нет?

— По моей просьбе герр Нунке поручил кому-то из наших швейцарских агентов проверить это… Ответ был отрицательный.

— На какую сумму вы дали чек Бертгольду?

— На весь вклад, сделанный отцом, плюс проценты. Немногим более двух миллионов марок.

— А Бертгольд вам?

— На двести тысяч марок.

По губам Гелена пробежала улыбка.

— Чем же вы объясните такое неравенство?

Григорий почувствовал — его акции в глазах Гелена сразу упали.

— А неравенства фактически не было. Я сообразил, что и его и мои шансы получить деньги в ближайшее время равны нулю. Когда кончится война, победители будут добиваться, чтобы капитал всех немецких вкладчиков был арестован, а банк будет выжидать.

— Гм, гм… рисковать миллионной суммой… все-таки вы рисковали…

— Минимально. Я не ставлю деньги превыше всего, но все-таки не бросил бы Бертгольду в руки такой куш, если бы основательно не взвесил обстановку. Это было бы неуважением к памяти отца. Да и кому хочется стать нищим, лишить себя свободы действий?

— А куда вы дели чек?

— Разжег им костер, когда замерз так, что не мог пошевельнуться. В те минуты деньги не имели для меня никакого значения. Не колеблясь, я отдал бы все сокровища мира за частичку тепла.

Теперь Гелен тихо смеялся, звуки булькали у него в горле, словно он полоскал его. Григорий обиженно нахмурился.

— Не обижайтесь, Гольдринг! Слово чести, смех мой не относится к вам, а… я представил себе Бертгольда в подобной ситуации… Как он разжигает костер с помощью чека, способного принести ему миллион… Не представляю, чтобы Вилли на такое решился.

— А он и не мог оказаться в подобной ситуации, потому что не решился бы податься в горы. Я часто думаю, что, почувствовав опасность, он повернул на юг. Гражданская одежда, знание английского языка, какой-либо заранее заготовленный документ… могли помочь добраться до Ватикана, там у него были связи, там он мог пересидеть, дождаться удобного случая, чтобы пересечь океан, приобретя какую-либо другую фамилию.

— Вы не пытались найти его семью?

— Вначале такой возможности не было. А теперь… кто я такой, чтобы претендовать на руку Лоры? Человек без имени, без прочного состояния. Да и чувство за время долгой разлуки поостыло. Бертгольд, конечно, обеспечил свою жену и дочь, я думаю, что они не бедствуют.

— Но и не роскошествуют. Месяца три назад я получил письмо от фрау Эльзы. Она стала хлопотать о пенсии и просила меня, как старого знакомого, засвидетельствовать, что муж ее погиб или пропал без вести. Вот почему я и заинтересовался вами, герр Гольдринг, вы — последний, кто видел Бертгольда…

«Уф!.. Только и всего? Только из-за этого я вертелся перед тобой, как карась, брошенный на раскаленную сковороду…»

— Жаль, экселенц, что я не могу сообщить вам более точных сведений.

— Ошибаетесь, ваше последнее предположение… впрочем, хватит на сегодня о Бертгольде. Поставим против его фамилии просто знак вопроса. И одновременно распрощаемся с Гольдрингом… Скажите, Шульц, кто-либо из возглавляемой вами группы знал настоящую фамилию человека, которого вы должны были выкрасть в восточной зоне?

— Ни один из моих помощников. Не думаю, что кто-либо мог узнать его: герр Нунке набирал команду из людей, далеких от окружения Больмана. Готовясь к операции, мы специально об этом говорили.

— В госпитале, куда вы сдали Больмана после того, как выкрали, вы не называли его настоящей фамилии?

— У меня были точные указания, и я оформил его как Рихтера.

— Чем же вы объясните тот факт, что неделю назад американское командование получило от русского командования официальное требование о возвращении им Вернера Больмана, в прошлом — военного преступника и шпиона сейчас, задержанного с поличным.

— Лишь тем, что, находясь в больнице, Больман сам мог ненароком выдать себя. Когда Нунке давал мне задание, никого постороннего в кабинете не было. Кто-либо из его подчиненных вряд ли знал о задуманной операции. Весть об аресте Больмана застала самого Нунке врасплох, — именно поэтому он и прибег к моим услугам. Что до меня, то с Больманом я никогда раньше не сталкивался, не знал ни его амплуа, ни его прошлого.

Лицо Гелена замерло. Оживленное мимикой, оно казалось гораздо моложе и не таким худым. Теперь морщинки вокруг глаз и те, что пролегли от крыльев носа к подбородку, углубились, заметней стали дряблость и болезненная бледность кожи, а блестящие глаза снова подернулись холодной пленкой.

— Вы еще виделись с Больманом?

— Вчера днем он выписался из госпиталя и вечером пришел ко мне поблагодарить…

— Откуда он узнал ваш адрес?

— Не знаю, не расспрашивал. Разговаривать с ним было… трудновато.

— То есть?

— Бедняга еле ворочал языком. Он весь словно состоял из одних восклицаний… разрозненных слов. Как это бывает с человеком, когда он сильно пьян.

— Ничтожество! По-дурацки провалиться, втянуть нас в такую авантюру и после этого… — Гелен взял бутылку минеральной воды, налил стакан, глотнул и, скривившись, отставил в сторону.

— Разрешите обратиться? — робко спросил Шульц.

— Говорите.

— У меня мелькнула мысль. Вы только что сказали, что русские требуют выдачи Больмана как военного преступника. Не мог кто-либо из персонала больницы, откуда его выкрали, узнать в нем человека, причастного, скажем, к той или иной акции в концлагере или что-либо в этом же роде. Иначе откуда бы русские черпали свою информацию?

— Не исключено. Впрочем, не вам ломать над этим голову. Я приказал вызвать вас сюда по другому поводу. Ваш послужной список, прекрасная характеристика, данная Нунке, навели меня на мысль… — Гелен выдержал паузу. У Григория забилось сердце, — на мысль о том, что ваши знания, подготовка, личные качества и способности используются не по назначению — в интересах дела, особо учитывая ваше превосходнейшее знание русского языка, обычаев и характера русских, вам следует поручить более широкий объем работ.

— Вы очень благосклонны ко мне, экселенц! Хочу заверить, что на какой бы участок вы меня ни поставили, маленький или большой, везде я буду работать с полной отдачей.

— Надо надеяться. Я рассчитываю на вас в связи с разработкой одного плана, но не хочу торопиться, кое-что следует еще взвесить и уточнить. Приблизительно через неделю вам сообщит об этом Нунке. Он будет руководить нашим представительством в Берлине и держать со мной непосредственную связь.

— Итак, я могу использовать эту неделю для ликвидации моего берлинского бюро?

— Ни в коем случае. Бюро розыска — это ваше официальное лицо. К тому же удобнейшая форма нашей связи с широкими кругами населения всех без исключения зон. Ведь по делу розыска нам приходится путешествовать во всех направлениях и по всем секторам. А для нас, для работы, которую мы вам хотим поручить, это имеет первостепенное значение. Упаси бог ликвидировать бюро. Я бы даже открыл филиал бюро в Мюнхене, подобрав, конечно, понимающих и преданных нам людей.

Фред Шульц слушал разглагольствования руководителя разведки со сдержанной вежливостью, а сердце Григория Гончаренко билось звонко и ритмично, словно разжалась рука, которая сжимала его до сих пор.

— Вы не ответили на мой вопрос об открытии филиала бюро в Мюнхене, — напомнил Гелен.

— Простите, экселенц, меня так взволновало ваше предложение, что я на минуту забыл об опасности, которая постоянно нависает надо мной. Для себя я все уже давно решил, поэтому ни с кем об этом не разговаривал, но теперь, когда вы оказали мне такое доверие… — Григорий умолк, и каждая черта его лица выдавала колебание и смятение, руки нервно сжимались.

Гелен настороженно подался вперед.

— Говорите, — властно приказал он, гипнотизируя Шульца взглядом.

Григорий более или менее подробно рассказал о своем знакомстве с Хейендопфом и о встрече с ним в Италии. Потом глубоко вздохнул, перевел дыхание, как делает человек, стремглав бросающийся в ледяную воду.

— Дальше!

— Он предложил мне параллельно работать на американскую разведку.

— Что вы ему ответили?

— Обещал подумать и во время встречи в Германии дать ответ.

— Почему вы об этом не доложили Нунке?

— Нунке в то время в Риме не было, а когда он приехал, история с гибелью Вайса причинила нам много хлопот. В день нашего с Нунке отъезда из Рима мы встретили Хейендопфа в универмаге, с ним была итальянская певичка. Раньше я немного ухаживал за ней, и мой принципал это знал. После этого было неловко рассказывать Нунке о предложении американца. Шеф мог объяснить это соперничеством двух мужчин или ревностью. Так я упустил время, решив, что расскажу после первой же встречи с Хейендопфом в Германии. Кажется, он служит под началом Гордона. К счастью, он до сих пор не появлялся.

— Какую угрозу вы имели в виду? Новую встречу с американцем?

— Ее последствия. Мой отказ, и в этом я не сомневаюсь, заставит их прибегнуть к шантажу. Надо думать, им известна моя подлинная фамилия, на свет тотчас всплывет приговор военного трибунала американских оккупационных войск, приговорившего барона Генриха фон Гольдринга к расстрелу. Приговор еще в силе.

— Я мог бы уладить это дело, но считаю, что лучше принять предложение Хейендопфа.

— Экселенц!

— Этого требуют интересы Германии, гауптман! Официально мы работаем в содружестве с американской разведкой, на самом же деле… — лицо Гелена нахмурилось, губы сжались, слились в одну черточку, веки опустились… — На самом же деле они до сих пор считают нас филиалом ЦРУ и его исполнительным органом. Рано или поздно это положение изменится, оно не может не измениться. И чем скорее это произойдет, тем лучше. Наша прямая обязанность, и это в наших силах, как можно скорее провести процесс размежевания. Вот почему нам очень важно иметь среди американцев своих людей. Вы будете одним из них. Поставляя им информацию, которую мы для вас подберем, — о, совершенно подлинную, — вы будете информировать нас об их немецкой агентуре и их планах. В процессе работы вы получите соответственные задания. Случай сам бежит вам в руки, этим не надо пренебрегать!

«Может, это проверка, ловушка?» — Григорий сидел неподвижно, весь его вид говорил, как он ошеломлен таким предложением.

— Не знаю, экселенц, боюсь… не справлюсь… я немецкий офицер, и выступать в роли предателя… опозорить свое имя, не знаю… не знаю, хватит ли у меня сил и умения…

— Цель оправдывает средства, Шульц. А цель наша велика: возродить честь и мощь нации. Неужели я ошибся, и вы принадлежите к той категории, которая мечтает прийти на готовенькое?

— За свою страну я готов отдать жизнь.

— Мы требуем от вас меньшего.

Шульц поднялся и вытянулся.

— Готов выполнить любое ваше поручение, — проговорил он торжественно.

— Давно бы так. Вы говорили, Хейендопф служит под началом полковника Гордона? Гордон… Гордон. Ага, он возглавляет здесь в Мюнхене «Техническое бюро». Тогда вот что. Мы дадим вам его координаты. Сделайте так, будто вы встретились с Хейендопфом случайно. Не заводите разговор о его предложении первым. Пусть он сам напомнит о нем. Ну, а тогда… — Гелен оборвал фразу и нажал на кнопку селектора. Дверь бесшумно открылась, и на пороге возникла фигура секретаря. Высоко подняв брови, он застыл в позе почтительного уважения.

— Речь идет об одном из подчиненных полковника Гордона. Дэвид Хейендопф. Вручите герру Шульцу его адрес и все другие координаты, где с ним можно встретиться. Сделайте это немедленно, Готгард.

— Будет исполнено, экселенц.

Секретарь вышел, Фред Шульц вопросительно взглянул на генерал-лейтенанта.

— Должен ли я уведомить Нунке о нашем разговоре?

— Это сделаю я сам. Мы с ним еще не закончили наших дел. Для Думбрайта — наш разговор не существует. Вы были вызваны сюда исключительно по делу Больмана, Бертгольда…

— Смею спросить, будут ли еще какие-либо приказания?

— Приступайте к выполнению задания.

Шульц поднялся.

— Тогда разрешите откланяться. Приложу все усилия, чтобы выполнить ваши поручения как можно лучше и скорее.

— Желаю успеха, Шульц. — Гелен слегка кивнул головой.

Ночь Гончаренко провел на частной квартире, которую заботливый Готгард приготовил заранее. Вечером можно было пошляться по барам, ресторанам, кабаре, где обычно собираются американские офицеры, но меньше всего Григорию хотелось сегодня встретиться с Хейендопфом. Слишком напряженным был день, чтобы пройти сквозь еще одно испытание. Бывший заместитель коменданта лагеря для перемещенных лиц, ограниченный, хвастливый, думающий только о бизнесе, вызывал у него непреодолимое отвращение. Не такое, как Гелен, Думбрайт, Нунке, — те, по крайней мере, были сильными противниками и каждая победа над кем-либо из них приносила чувство глубокого внутреннего удовлетворения. С Хейендопфом не нужно было мудрствовать, придумывать какой-либо особый подход. Все его интересы были сосредоточены вокруг одного — обогатиться, разбогатеть любой ценой, используя удобную ситуацию. Примитивная амеба, которая выбрасывает псевдоножки в направлении поживы. Нет уж, черт с ним, с Хейендопфом. Лучше пораньше лечь спать.

И Григорий крепко заснул, едва коснувшись головой подушки: разговор с Геленом сильно его измучил.

Девушка из кабаре

Утро следующего дня было таким же хмурым, как и вчерашнее, к тому же прибавился еще и ветер. Он гнал по небу караваны туч, а по печальной земле — уже почерневшие листья, обрывки газет, использованные билеты в кино, пустые пачки из-под сигарет, одним словом, весь тот мусор, который собирается за ночь в большом городе, где полным-полно всяких кабаре, варьете, казино и других увеселительных заведений, жизнь в которых кипит почти до утра.

Подняв воротник пальто и глубоко нахлобучив шляпу, Григорий шел по Леопольдштрассе. У городского парка он свернул в какую-то боковую улочку в поисках кратчайшего пути к набережной. Мюнхен сохранился в памяти таким, каким Гончаренко видел его во время войны. Современный, хорошо распланированный город с многоэтажными красивыми домами, бульварами и скверами, с огромными парками, раскинулся широко и привольно, как и положено столице земли Баварской. Новые кварталы на левом берегу Изара окружили старый город с его кривыми узкими улочками и тупичками, сжали с двух сторон, но оставили нетронутыми, отдавая дань старине.

Бертгольды жили где-то в северной части Мюнхена, в аристократическом районе Швабинга. Любопытно, сохранился ли их дом? Союзные войска в конце войны подвергли Мюнхен особо интенсивной бомбардировке. Следы ее заметны повсюду. Посреди улиц, словно вырванные из челюсти зубы, зияют отверстия. Их маскируют колоссальные щиты реклам. Там же, где промежутки слишком велики, развалины прикрыты высокими заборами, над которыми иногда высятся вновь строящиеся дома, но их мало, слишком мало по сравнению с тем, что было сметено шквалом войны.

Наконец, впереди блеснула серая ленточка Изара. Григорий вырос у Днепра и в любом городе, куда забрасывала судьба, его прежде всего тянуло к реке, как к чему-то родному, оставшемуся далеко позади. В бурном или спокойном течении воды ему виделись очертания любимых уголков, милых сердцу берегов: то пологих, поросших лозою, то крутых с одинокими красавцами дубами, с вершин которых, возможно, еще запорожцы обозревали далекие луга и плавни, наблюдая, не крадется ли где-нибудь коварный и лукавый враг.

Изар ничем не напоминает Днепр. По обоим его берегам высятся здания — город давно уже перешагнул водный рубеж. Река, через которую переброшено несколько мостов, летом, видимо, очень украшает город. Недаром же Мюнхен прозвали Изарскими Афинами. Но сейчас деревья и кусты, сплошной лентой окаймляющие берега, оголились, сквозь безлистные ветви хмуро проглядывают ободранные дома вперемешку с развалинами — они, словно проказа, разъедают когда-то гармоничные ансамбли. И кажется, реке самой хочется как можно скорее миновать их, поэтому она и катит так быстро свои свинцово-серые волны. Облокотившись на парапет, Григорий жадно вдыхает сыроватый воздух. Не тот, застоявшийся и туманный, которым дышишь в центре города, а острый, холодный, сдобренный ароматами водорослей, листвы, коры деревьев, — всего того, что, словно дань старшему брату Дунаю, несет с собою река, рожденная среди далеких горных хребтов.

Хороший сон и утренняя прогулка освежили голову. Медленно шагая вдоль набережной, Григорий восстанавливает в памяти разговор с Геленом, собственно, не весь разговор, а те многообещающие слова о новом широком размахе работ, которого заслуживает Фред Шульц. «Вам придется путешествовать во всех направлениях и по всем зонам… Для работы, которую мы собираемся вам поручить, это имеет первостепенное значение…» Две эти фразы не выходят из головы. Григория давно уже гнетет недовольство собой: слишком долго он вживается в новую среду. Правда, завязано много знакомств — это поможет установить, где ведется тайная работа, направленная против его Родины, против сил демократии немецкого народа, против стран социалистического лагеря. Эти подонки скрываются под вывесками различных ведомств, бюро, землячеств, союзов ветеранов войны, союзов по трудоустройству переселенцев, а зачастую просто за фасадами обычных лавчонок или филиалов каких-либо акционерных обществ. Именно теперь, именно здесь, в Германии, Григорий в полной мере осознал, как важно для всего человечества не дать прорасти отравленному семени.

Во время войны было легче: по одну сторону враг, по другую — Советская Армия. Ты обязан сорвать вражеские планы, приблизить час победы. И ты действовал как мог, направив все силы для осуществления поставленной цели. Направленность к единой цели рождала и прямолинейность действия, к каким бы маневрам ни приходилось прибегать. Теперь не так. Теперь ты не знаешь, где притаился враг, кто те потенциальные сообщники, на которых этот враг рассчитывает. В душах немцев разброд. Позор поражения, тяжесть вины, от которой поскорее хочется избавиться, униженная национальная гордость, сладкие воспоминания о совсем недавнем победном марше почти по всей Европе — на такой почве легко взрастить идею реванша, отравить вымышленными лозунгами и лживыми призывами сознание тысяч и тысяч людей, отвыкших мыслить самостоятельно. Ты должен учесть все это и действовать быстро, ибо вопрос времени — один из решающих факторов, когда речь идет о растлении души народа. Но об этом уж много думано и передумано, зачем же снова возвращаться к этой теме? Подумай о том, как побыстрее вернуться в Берлин. А для этого поскорее надо разыскать опостылевшего Хейендопфа. По данным Готгарда, «Техническое бюро» помещается в районе Хайтгаузена. Очевидно, прежде всего надо ознакомиться с географией города. Может быть, где-то рядом и улица Эйнмиллерштрассе, где живет Хейендопф. Это две ключевые позиции, которые надо взять под контроль. Тогда, может быть, еще до вечера удастся случайно встретиться с этим американцем…

Григорий пошел быстрее, в душе ругая себя за то, что не приобрел карту Мюнхена заранее. Впрочем, Хайтгаузен, кажется, в восточной части города.

На остановке такси, которую Григорий заприметил давно, не было ни одной машины, а пассажиров собралось человек пять. Раздраженные тем, что им приходится ждать, они обменивались отрывистыми репликами, ругали работу городского транспорта, обдирал-таксистов, которые по утрам валяются под перинами, чтобы ночью развозить «ами» с их дамами и грести деньги лопатами… Краем уха прислушиваясь к разговорам, Григорий невнимательно поглядывал на рекламные щиты, заклеенные свежими афишами. Скромные театральные анонсы и сообщения о концертах, как бедные родственники, располагались в самом низу щита, уступая место кинорекламам, с которых призывно глядели золотоволосые красавицы или элегантные убийцы, направляя пистолет прямо вам в лицо. Менее красочные, но тоже очень красноречивые афиши различных кабаре и варьете кричали о смене программ или появлении какой-либо новой звезды. Скользнув по ним взглядом, Григорий уже хотел было отвернуться, но вдруг его взгляд зацепился за что-то знакомое. «Джованна! Очаровательная синьора Джованна поет сегодня только о любви».

«Чушь, — сам с собой заспорил Григорий. — В Италии это очень распространенное имя. С какой стати певичка из второразрядного римского ресторана оказалась в Мюнхене? Может быть, ее звезда поднялась так высоко, что теперь ее приглашают в заграничные турне?» А если еще учесть, что Джованну он в последний раз видел в обществе Хейендопфа… Вот и встреча с ним, все можно о нем разузнать.

Подойдя вплотную к щиту, Гончаренко стал рассматривать вмонтированные в афишу портреты. Клей, просочившись сквозь бумагу, превратил фотографии в темные пятна. А впрочем… Да, в очертаниях головы есть что-то знакомое.

— Кабаре «Цум гольдене Штерн», — приказал Григорий водителю такси, когда подошла его очередь.

Большой плакат у входа в «Золотую звезду», где певица была нарисована во весь рост, развеял все сомнения. То же лицо, та же стройная фигура, та же посадка головы. Итак, Джованна здесь, и привез ее сюда скорее всего Хейендопф. Кажется, Григорию повезло.

Кабаре, как обычно утром, было закрыто для посетителей, и появление Григория было встречено неприветливо.

— Синьора появляется в восемь вечера, — холодно объяснил кельнер, который командовал уборкой помещения. — А где живет?.. — он пожал плечами.

— Герр обер, — остановил его Гончаренко, увидев, что кельнер хочет отойти. — Я привез ей очень важное письмо из дома. Понимаю, что отнимаю у вас время, потому и прошу, как только закончите дела, выпить за мое здоровье, — купюра из бумажника Григория перекочевала в руку кельнера. Тот сразу смягчился:

— Кажется, на Бриеннерштрассе… да, Бриеннерштрассе, 45. Свернете с Леопольдштрассе поблизости Театиненкирхе. Очень вам благодарен, всего доброго!

И вот Григорий уже сидит в небольшом пивном баре, откуда хорошо виден весь квартал, где расположен дом № 45.

Вряд ли Джованна выйдет из дома так рано. Сейчас начало двенадцатого, а легла она, наверно, поздно. И вообще неизвестно, выйдет ли она до вечера. Сидеть в кафе — пустая трата времени. А что если решиться и зайти к ней домой? Но он не так близко знаком с ней, чтобы это выглядело естественно. Узнав о таком неожиданном визите, Хейендопф поймет, что Шульц искал свидания именно с ним. И станет диктовать условия.

Знаменитое мюнхенское пиво безвкусно. Григорий выпил полкружки и ощутил во рту горечь. Да и холодно в баре так, что замерзли ноги. Самое простое — зайти в кабаре вечером. Не хочется! Тогда придется заночевать в Мюнхене. Мария не знает, что он уехал из Берлина, и очень нервничает. Он не мог, не успел ее предупредить, а теперь сам волнуется: его тянет в Берлин, словно в собственный дом. Честно говоря, в какой-то мере он и стал его домом: там Домантович, Мария, где-то в дебрях города затерялся Карл Лютц. Бедняжка Карл. Григорий все время думает о нем, даже написал ему до востребования. Как директор бюро розыска, совершенно официально проверил, забрал ли абонент № 260 свою почту, и выяснилось: все его письма лежат на месте, вот уже три месяца за ними никто не приходит. Значит, и его письма Карл не получил. Уехал куда-нибудь или что-нибудь случилось? Надо разыскать его брата. Используя возможности, какими обладает бюро, сделать это будет не так трудно. Даже не придется самому приниматься за поиски, просто надо написать заявление от чьего-нибудь имени. Как он об этом не подумал раньше? Есть еще один канал — разыскать мать Курта, но это опаснее, чем брата. Не может быть, чтобы Курт не написал Лютцу о своем намерении переехать в Германию. Может, эти двое уже встретились и теперь тоже его разыскивают?

Посетителей в баре стало больше. Окно, у которого стоял столик Григория, затуманилось. Через стекло ничего не видно, надо уходить!

Расплатившись с барменом, Гончаренко поднялся. Он напрасно провел в этом баре почти час.

Еще раз пройдя по Бриеннерштрассе, он поглядел на дом и вдруг подумал, что его, возможно, разыскивает Нунке. Утром, сразу же после завтрака, шеф еще раз отправился в Пуллах, на ходу бросив, что сегодня вечером они, возможно, выедут в Берлин. Надо позвонить хозяйке квартиры и сообщить, что ее квартирант Фред Шульц вернется часа через полтора. Раздумывая над тем, откуда позвонить, Григорий вспомнил, что, проезжая в такси по Леопольдштрассе, видел будочку, похожую на автомат.

Это действительно был автомат, к тому же действующий. Нетерпеливо поглядывая на спину женщины, которая безостановочно тарахтела в телефонную трубку, Григорий не выдержал и постучал пальцем по стеклянной дверце. Женщина сердито оглянулась, и вдруг в глазах ее вспыхнула радость. Не договорив, она бросила трубку.

— Вы? — удивленно воскликнула она, приоткрыв дверцу.

— Джованна? — с таким же искренним удивлением воскликнул Григорий. Столько ждать, пока она выйдет из дому, и встретить совершенно случайно, когда уже даже перестал надеяться.

— Мадонна миа! — смеялась и чуть не плакала девушка, пожимая Григорию руку. — Как будто я снова в Риме, как будто… — смех ее вдруг оборвался, по лицу промелькнула тень.

— Вот уж не ожидал встретить вас в Мюнхене.

— Подумать только, что мы живем в одном городе.

— Я тут проездом. Если справлюсь с делами, сегодня же выеду.

— В Италию? — быстро спросила Джованна.

— В Берлин.

— А-а, — разочарованно протянула девушка и снова оживилась. — А мы с Дэвидом тоже должны ехать в Берлин! Он именно там подыскивает помещение для своего бюро… Знаете что? Я вас не отпущу! Ну, доставьте мне удовольствие, позавтракаем вместе. Я угощу вас не осточертевшей яичницей с беконом, а настоящими спагетти под таким соусом, что пальчики оближете. Вы даже не представляете, какое для меня счастье встретить вас в этом гадком Мюнхене.

Джованна просила так искренне, такая неподдельная радость играла у нее на лице, что у Григория не хватило силы отказаться.

— Хорошо, соблазнили своими спагетти, — засмеялся он. — В моем распоряжении есть час, и я с радостью проведу его с вами.

Они повернули назад, подошли к лестнице.

— Ой, — вдруг вскрикнула Джованна, — у меня ведь не убрано. Знаете что? Вы медленно-медленно поднимайтесь к шестой квартире, на площадке немного подождите. А я побегу вперед и мигом приберу все свое тряпье. Ладно?

Каблучки девушки уже выбивали дробь. Григорий вынул сигарету, закурил. Веселой кипучей экспансивностью, свойственной итальянцам, повеяло на него — казалось, холодное осеннее небо разорвал солнечный луч. Он нарочно останавливался на всех площадках, пока не выкурил сигарету. Потом отшагал еще один марш и оказался возле квартиры № 6. У порога его ждала Джованна.

— О, мадонна миа, я думала, вы сбежали! Испугались, что увидите разгром, и удрали. Но я проворная.

Что это так, можно было догадаться, окинув комнату небрежным взглядом. По ней словно промчалась буря и смела в одну кучу все разбросанные вещи. Они выпирали из-под одеяла, поспешно накинутого на кровать, громоздились под шалью на небольшом столике в углу. Зато центр комнаты был свободен, стол покрыт красивой скатертью, в низкой круглом вазе пламенели багряные и оранжевые листья, высушенные утюгом.

— Отличный букет.

— Правда? — Джованна обрадовалась и осторожно кончиками пальцев прикоснулась к хрупким листьям. — Когда мне становится очень грустно, я ставлю букет прямо напротив кровати и гляжу, гляжу, пока перед глазами не начинают прыгать солнечные зайчики. И тогда мне кажется, что это само лето, само горячее солнце посылает мне свои приветы. Странно, правда?

— Не странно, а хорошо, только очерствевшее сердце не замечает тех чудес, которые дарит нам природа.

— А Хейендопф называет мой букет кучей сухого мусора и уже несколько раз хотел выбросить его на помойку.

— Ну, Хейендопф…

— Давайте о нем не вспоминать. Я сейчас на минуточку сбегаю на кухню, поставлю воду для спагетти. А соус я приготовлю здесь. Не возражаете?

— Наоборот, я люблю смотреть на женщин, когда они возятся по хозяйству. Я рано потерял мать, и мне всегда не хватало ощущения родного очага в точном значении этого слова.

Вернувшись, Джованна вынула из серванта какие-то бутылочки, баночки, пакетики и с воодушевлением стала что-то растирать, смешивать, солить, перчить, все время пробуя смесь, то кривясь, то смешно морща нос и с аппетитом причмокивая.

— Все! — наконец удовлетворенно оповестила она. — Осталось лишь прокипятить. — Джованна исчезла в кухне и минут через пять вернулась с подносом, на котором дымились в тарелках спагетти и стоял соусник с подливкой.

— Ну как? — спросила она взволнованно, когда гость попробовал приготовленную еду.

— Замечательно! Таких не найти в лучших ресторанах Рима. Вы колдунья.

— Ха, рестораны! Во все приправы надо вложить душу. Так, по крайней мере, говорила моя мама.

— Она, надеюсь, жива и здорова?

— Тоже умерла, когда я была совсем крохотной. Отец женился второй раз, бросил меня на тетку и уехал с женой неизвестно куда. Эх, не хочется вспоминать!

— Она была злая?

— Просто несчастная, а потому очень раздражительная. Неудачно вышла замуж. Дядя Эмилио был не то чтоб плохой, скорее неудачник. Они сразу влезли в долги, а тут один за другим — дети. Да еще я в придачу. Вот тетка и орала целый день, проклиная кого-либо из нас или опостылевшую жизнь. Когда я подросла, меня охватил страх: неужели и мне суждена такая жизнь? Сразу состариться, не успев расцвести? Ну, я и подалась в Рим… Казалось, тут больше шансов пробиться. А что вышло? Раньше бедствовала, а потом стала голодать, ведь у таких, как я, единственный шанс — панель. Мне же хотелось остаться честной девушкой. Счастливый случай свел меня с одной старой синьорой-косметичкой, у которой была небольшая практика. Я служила у нее бесплатно, только за еду, зато она обучила меня профессии маникюрши. Тогда это казалось вершиной карьеры, полетом вверх. И впрямь, устроившись в парикмахерской, я впервые почувствовала под ногами хоть какую-то твердую почву, раньше мне казалось, что я ступаю по трясине, которая вот-вот засосет… Ой, что это я! Нашла чем развлечь гостя. Давайте лучше пить кофе и говорить о чем-нибудь веселом.

— А мне было бы приятнее, если бы вы считали меня не гостем, а другом, для которого не выбирают ни слов, ни тем для разговора.

Джованна с благодарностью поглядела на своего собеседника.

— Спасибо, Фред! Как странно, я видела вас дважды, мы почти ни о чем не разговаривали, а у меня такое чувство, что я знаю вас давным-давно… Вы с чем пьете кофе? Коньяк, лимон, молоко?

— Маленькая чашечка черного кофе и, если разрешите, стакан холодной воды.

— А может, стакан холодного оранжада? Поставлю вам воду и оранжад, сами убедитесь, чем лучше запивать. — Джованна вынула из холодильника железную банку апельсинового сока, налила в два бокала, сбегала на кухню за водой. В ее оживленности не было ничего искусственного, чувствовалось, что ее радует сама возможность откровенно поговорить с человеком, хоть в малой мере, но все же соприкоснувшегося с ее жизнью на родине.

— Как вы стали певицей? — спросил Григорий, когда вопрос о воде и оранжаде был окончательно решен в пользу последнего.

— Мы, итальянцы, все влюблены в песни. Сколько я себя помню, всегда мурлыкала под нос какую-нибудь новую, только что услышанную песенку. Слова и мотив я схватывала мгновенно, они как бы уже давно жили в моем уме и сердце. Все знакомые удивлялись таким способностям, тогда-то я решилась на безумный шаг: стала откладывать деньги, чтобы брать уроки у настоящего специалиста. Не знаю, чем тогда питалась, очевидно, надеждами. А что вышло? Я смогла оплатить около двадцати уроков, а потом не могла ноты взять, так истощило меня постоянное недоедание. И все же эти уроки дали мне кое-что. Я увидела, как надо держаться на сцене, научилась петь под аккомпанемент. Нахальством было с таким куцым опытом выступать на людях, искать где-то ангажемента. Но я упрямо ходила из варьете в варьете, из кабаре в кабаре, пока не устроилась в том ресторане, где вы меня увидели. К тому времени я уже поумнела, знала, что ни на что большее рассчитывать не могу, понимала, что иду не к успеху, а в самое пекло, и все же… Ведь каждый считает свою судьбу отличной от судьбы других? Вот и я лелеяла в сердце надежду, что, как Эдит Пиаф, о которой у нас много писали, выбьюсь на поверхность, что меня заметят, что появится какой-нибудь благодетель-меценат… Не смейтесь над этими глупыми мечтами. Как бы ни были они беспочвенны, но благодаря им я еще барахталась, старалась выплыть на чистую воду. Ведь тогда я еще считала себя артисткой, а не просто девушкой из кабаре.

— В тот вечер нашего знакомства вы пели прекрасно, с неподдельной искренностью, которая так подействовала на присутствующих. А это уже много, когда вас слушает столь пестрая публика.

Лицо Джованны просияло.

— Вы действительно так думаете?

— А разве вы сами не почувствовали контакта, который установился между вами и публикой, для которой вы пели?

— Я вышла в зал, словно лунатик, оглушенная страшной вестью, и ощущала лишь свою боль, отчаяние, страх. Не помню, как я пела, как реагировали на мое выступление. Встретившись с вами глазами, я машинально подошла к вашему столику, как идет раненое животное к тому, кто когда-то защитил его. Мне казалось, что это было очень давно, хотя и часа не прошло между тем, как вы проучили того нахала, и моим выступлением…

— Вы сказали, что потеряли близкого человека. Я не решился спросить, кого именно, счел бестактным. Теперь я жалею, что так рано ушел, оставив вас на Хейендопфа. Но я должен был уйти по очень важному делу. Вы не рассердились на меня?

— Я все оглядывалась, искала вас, не понимала, куда вы исчезли. Мне не нравился Хейендопф, но он так настаивал, чтобы я ему доверилась, обещал помочь, ссылался на каких-то влиятельных друзей, с помощью которых может действовать… Короче говоря, я рассказала ему все о себе, и Паоло. Не то чтобы у меня возникло доверие к нему, но иногда бывает так, что хочется обратиться даже к стенам…

Джованна замолчала, две тоненькие морщинки побежали от уголков губ вниз, брови дрогнули и поднялись кверху над широко раскрытыми глазами. С мгновенно постаревшего лица глядели, словно не на внешний мир, а вглубь себя, застывшие глаза. Григорий уже жалел, что вызвал девушку на откровенность. Теперь нельзя было просто уйти, успокоив ее несколькими банальными фразами: коснувшись интимного мира человека, невольно сострадаешь ему, и желание помочь становится первым душевным порывом, мудрой реакцией на сигнал беды, тысячелетиями воспитанной в человеческом обществе.

— Можно я налью еще чашечку кофе? — спросил Григорий только для того, чтобы вывести Джованну из задумчивости.

— О, конечно! Что это я совсем забыла об обязанностях хозяйки! — Одной рукой она ловко схватила кофейник, другой придвинула чашку. Перед Григорием снова была молодая, веселая женщина. — К черту Хейендопфа, Паоло… Все равно прошлого не вернуть, а сделанное не исправишь, так ведь?

— Не всегда. Обстоятельства могут толкнуть человека на скользкий путь, по инерции он идет и идет по нему, не решаясь никуда свернуть. Разве не так произошло с вами?

— А как узнать, что новый путь будет настоящим? Когда я познакомилась с Паоло, все как будто складывалось хорошо. Нам было хорошо вместе, мы хотели пожениться. Потом он надолго стал пропадать, а вернувшись, приходил ко мне пьяный, становился все раздражительнее, все грубее. А я, дуреха, продолжала цепляться за него, цепляться уже не за счастье, а лишь за призрак счастья… В тот день, когда мы с вами познакомились, я узнала, что он арестован как убийца. Клянусь, я и представления не имела о той его, другой жизни. Я готова была содрать с себя кожу, вспоминая его объятия и поцелуи… Любовница убийцы! Бр-р… и сейчас мороз пробегает по спине.

— И вы рассказали об этом Хейендопфу?

— Тогда я еще надеялась, что это какая-то ошибка, просила его разузнать об обстоятельствах дела. На следующий день выяснилось — надеялась напрасно. Все газеты писали о загадочном убийстве на вилле Петаччи, о том, что задержаны трое, причастные к убийству… Тогда я смертельно испугалась… Ведь несколько дней назад Паоло пришел ко мне с двумя своими товарищами. Все они должны были ехать куда-то на север. Я не интересовалась, куда именно, потому что Паоло не любил таких расспросов, да я и сама была занята другим — готовилась к конкурсу претенденток на место певицы в одном большом ресторане.

— И что посоветовал вам Хейендопф?

— Он нагнал на меня еще больше страху. Говорил, что лучший для меня выход — куда-нибудь уехать, пока репортеры не докопались до наших отношений с Паоло, до того, что он со своими сообщниками прятался у меня в квартире. Предлагал свои услуги, если я поеду с ним в Германию. Вот и все. Так я опустилась еще на одну ступеньку ниже.

— Не преувеличивайте, Джованна, ничего непоправимого с вами не произошло.

— Вы так думаете? Выходит, вы мало знаете Хейендопфа. Не представляете, какой ценой мне приходится оплачивать его, как он говорит, заступничество. Он заставляет меня угождать своему начальству, угождать во всем… Вы меня понимаете? — Джованна с вызовом посмотрела на Григория. — Нарочно водит меня в компании своих знакомых, а потом расспрашивает, о чем они разговаривали. О, поначалу я даже не понимала, какую отвратительную роль играю. Поняла только тогда, когда один милый мальчик, который искренне доверился мне, стал для Хейендопфа объектом шантажа. Отец этого лейтенанта — влиятельный человек в Штатах, почему же не использовать такую возможность? Никогда не забуду презрительного взгляда, каким окинул меня лейтенант Хатчисон, когда мы встретились с ним на улице, перед его отъездом…

Узнай Хейендопф о нашей с вами встрече, он и о вас стал бы расспрашивать. Остерегайтесь его, Фред, вы не знаете, что он за человек.

— Обычный мелкий негодяй, только и всего. Вы смело можете возвращаться домой, он нарочно запугал вас. Это он должен вас бояться, а не вы его.

— Ему бояться меня? Чем же я могу напугать его?

— Своей осведомленностью о спекулятивных махинациях этого типа. Только намекните, что можете рассказать об этом кому-либо из высшего начальства, и он сразу же потеряет над вами власть, потому что по натуре он трус и подхалим.

— Я никогда на это не решусь, да и он не поверит, что я способна на такое, а если немного и струсит, то тут же заманит меня в новую ловушку.

— Вы же были мужественной девушкой, Джованна! Вспомните, как боролись, чтобы достичь чего-то в жизни.

— А теперь превратилась в тряпку, которую можно отжать, выкрутить и выбросить в мусорный ящик. Что мне делать одной в чужой стране?

Григорий видел, что воля Джованны сломлена. Быстрые переходы от настроения к настроению, манера заканчивать каждую фразу вопросом — все это свидетельствовало о полной потере равновесия, неверии в свои силы и возможности. А, впрочем, доброе начало в ней сохранилось, и при благоприятных обстоятельствах проснулась бы и воля к борьбе за свое место под солнцем. Как же ей помочь, непосредственно не вмешиваясь в ее отношения с этим слизняком Хейендопфом? Поднявшись с места, Григорий прошелся по комнате. Когда он двигался, ему было легче думать, потому что само движение уже было действием, началом действия, которое можно направить по любому пути. Не понимая, почему в разговоре наступила пауза, Джованна тревожно посмотрела на своего гостя.

«Почему он вдруг поднялся? Почему молчит? Неужели…»

— Вы теперь не уважаете меня, Фред? — спросила она быстро, чувствуя, как мурашки забегали по груди, словно она сгоряча прыгнула в холодную воду.

Но тот, к кому она обратилась, не ответил, а может, не расслышал вопроса.

— Эврика, Джованна! — воскликнул он весело, остановившись у стола напротив девушки. — Нашел!

В вопросительном взгляде, обращенном к нему, он прочел волнение и удивление.

— Не понимаю вас, Фред!

— Сейчас вы увидите, как все будет прекрасно. — Григорий снова сел и, наклонившись к столу, заглянул Джованне в лицо. — Да улыбнитесь же, синьора! Вот так хорошо… А теперь слушайте внимательно. В Италии у меня есть друг, в начале нового года он собирается в Берлин. Если я попрошу Джузеппе, он увезет вас домой. Это замечательный человек, и он познакомит вас с такими же хорошими людьми. Они не бросят вас на произвол судьбы. Добавьте еще, что невеста Джузеппе — моя приятельница. Она и ее отец кое-чем мне обязаны, так что на их помощь вы можете рассчитывать… Подумайте и решайтесь!

— О, Фред! — Джованна побледнела, у нее перехватило дыхание. — Неужели я и впрямь вырвусь из этого дерьма?

— Все будет зависеть от вас.

— А если ваш друг не приедет? Или приедет, а я к тому времени не успею переехать в Берлин? Если Хейендопф примет меры, чтобы мне не дали визы? Если…

Вопросы слетали с губ Джованны один за другим. Напрасно Григорий старался убедить ее, что все эти «если» не являются серьезными преградами. Страх крепко держал ее в руках.

— У вас буйная фантазия, и вы населили окружающий мир всевозможными выдуманными чудовищами. Избавьтесь от первого из них, Хейендопфа, и вы сразу обретете под ногами почву, увидите, как растает этот призрачный мир.

— Мне кажется, что уже чувствую ее кончиками пальцев.

— Рад, что покидаю вас в лучшем настроении.

— Как, вы уже уходите? — опечалилась Джованна.

— К сожалению, у меня масса дел, а вечером я уезжаю.

Но уехать Григорию не удалось. Ни сегодня вечером, ни назавтра.

Утром его вызвали в Пуллах.

Последняя ночь

Конверт, как и два предыдущих, был без штампа. Письмо, наверно, бросили в почтовый ящик поздно ночью или рано утром, когда густой туман так плотно окутал землю, что напоминал студенистую массу, заполнившую весь городок.

Карл Лютц медленно надорвал конверт. Он догадывался о содержании письма и не ошибся: снова ровно отрезанная половинка обычной почтовой бумаги и на ней размашистым, явно измененным почерком написан уже знакомый текст. Правда, не совсем, на этот раз содержание письма несколько отличалось от присланного ранее. С брезгливостью Лютц прочитал:

«Грязная свинья! Ты сам подписал себе смертный приговор. Отныне каждый твой шаг — под нашим прицельным огнем. И не надейся избегнуть кары! Ты пренебрег двумя нашими предупреждениями. Третьего — не будет! Молодые викинги».

Задумчиво покрутив в руках твердый кусочек картона, Лютц с неожиданным для него самого беспокойством подумал, что неплохо было бы всю эту писанину передать полиции, но тотчас отказался от этой мысли. Чушь! Боже, какая чушь! Хорош был бы он, явившись с этой писулькой в полицейское управление. Какие-то молодые бездельники развлекаются, мистифицируя его анонимками, а он, уже пожилой человек, прибежит с этим к людям, у которых и так уйма хлопот.

Бросив письмо на маленький столик, заменявший ему письменный, Лютц надел домашнюю куртку и брюки, позвал хозяйку, у которой снимал комнату на втором этаже коттеджа, и попросил подать обед. Обычно они обедали вместе с фрау Мартой внизу, но сейчас все тело сковала давящая усталость, и Лютц решил поесть у себя. После уроков пришлось остаться на учительский совет и не просто выступить, а отстаивать свои предложения по поводу основательной переработки нового учебника по истории. Нельзя же превращать все последние разделы в некий «довесок» ко всему предыдущему курсу, без критического переосмысления событий, подготовивших почву для возникновения столь чудовищного явления, как фашизм. Не все коллеги согласились с ним, это привело к дискуссии, во время которой ему пришлось выступить более резко, чем он предполагал.

Фрау Марта принесла обед на подносе, но не ушла к себе вниз, а присела на краешек стула, явно желая завязать разговор.

— Приезжал Рихард, — сказала она с окаменевшим лицом. — Я, конечно, напомнила ему, что у меня погибли два сына, и указала на дверь. Тогда он стал угрожать, вопить о высочайшем долге немца. Зачем-то приплел вас. Это меня беспокоит.

— Не волнуйтесь, фрау Марта. Что он может сделать вам или мне?

— Рихард — негодяй. Я до сих пор не рассказывала вам, почему выгнала его из дома, теперь скажу: вступив в гитлерюгенд, он выкрал дневник Вернера и выдал родного брата гестапо. Такой способен на все…

— Способен, но не может. Обстановка изменилась. Не забывайте об этом, милая фрау Марта.

Старая женщина, убежденная в своей правоте, покачала головой.

— Негодяй остается негодяем при всех обстоятельствах. Честный человек может пошатнуться, а потом выпрямиться, бесчестный — лишь притаиться. Рихард из таких. Не каждая мать решится сказать такое о своем сыне, а уж если решится, то… — фрау Марта поднялась. Ее маленькая сухонькая фигурка словно стала выше, она вытянулась как струна, непоколебимая в своей непримиримости к сыну, которого похоронила еще при жизни.

«Возможно, именно Рихард бросил письмо в почтовый ящик», — подумал Лютц, с мужской неуклюжестью стараясь рассеять опасения своей хозяйки. Но каждое его слово заставляло старую женщину еще плотнее сжимать губы, словно она, натыкаясь на что-то острое, сдерживала крик боли. Ничего не ответив, только еще раз упрямо качнув головой, фрау Марта ушла.

Днем поднялся ветер и развеял утренний туман, но тот же ветер пригнал тяжелые серые тучи. Они медленно плыли по небу, словно сытый отяжелевший скот, возвращающийся с пастбища. Потом коровы сбились в стадо и остановились на отдых. И тотчас же на землю брызнуло молоко, заливая четкие силуэты деревьев, стекая с крыш домов. Казалось, вот-вот оно хлынет сквозь окна и зальет комнату. Лютц задернул занавески, включил свет.

Планируя утром свой день, Лютц вечером собирался поехать в центр города. У него не было никакой заранее обдуманной цели. Просто хотелось потолкаться среди людей: тишина далекой окраины по временам угнетала его. Сегодня же он ощущал ее особо остро. Еще не было шести часов, а городок словно вымер, настолько туман поглотил все обычные звуки. Лютц уже вынул из шкафа парадный костюм, и в это время внизу прозвучал робкий звонок. При мысли, что это Ганс, у Лютца потеплело на сердце. Он скучал по мальчику, ему не хватало вопросительного взгляда серых глаз, настойчивой требовательности его вопросов, которые зачастую ставили старшего в тупик, — настолько они были неожиданными.

С тех пор как вернулся отец мальчика, Лютц встречался с ним тайком. Это мучило его, потому что противоречило понятиям о порядочности, а Ганса радовало — в отце он видел только враждебную силу, направленную против того, чем он до сих пор жил. И Ганс упорно сопротивлялся этой силе, только и всего. Нет, так продолжаться дальше не может. Надо сегодня же поговорить с этим упрямцем, убедить его, что между двумя близкими людьми возможно разумное согласие. Что же касается их взаимоотношений…

Мысли Лютца были прерваны, на лестнице послышались чьи-то шаги. Не Ганса, нет — тот легко перепрыгивал через несколько ступенек. Сейчас же по ним дробно постукивали женские каблучки. Неужели?..

Да, это была Берта. Он не видел ее с тех пор, как приехал муж, и был поражен переменой, происшедшей в лице его бывшей возлюбленной: оно казалось вылепленным заново, чья-то рука смягчила знакомые черты, сделала их более утонченными. Ревнивое чувство шевельнулось в душе Лютца: «Неужели человека так может изменить любовь?» — спросил он себя, и тут же сам себе возразил: «Резцом скорее водила рука страдания».

— Ты не ждал меня, Карл? — спросила Берта с несвойственными ей нотками печальной иронии в голосе.

— Да. Но я рад тебя видеть.

— Тогда давай хоть поздороваемся, — она подошла к Лютцу и прижалась щекой к его щеке. В этом прикосновении тоже было нечто новое — нежность, дружеское доверие. — Ну, теперь помоги мне снять пальто, оно насквозь промокло.

— Разве на дворе дождь?

— Изморось, а я долго искала тебя, хотя Ганс и объяснил мне, как идти.

— Ганс? — покраснел Лютц. — Напрасно ты обратилась к нему.

— А как иначе я могла найти тебя? Впрочем, не волнуйся, сказала ему, что разыскиваю тебя, чтобы посоветоваться именно о нем. Кстати, и твоей хозяйке я представлялась как мать Ганса, так что у тебя не возникнет с ней неприятностей из-за нарушения правил благопристойности.

— Ты, как всегда, все учла.

— Ну, нет, последнее время я просто не нахожу себе места, так все запуталось. Очень, очень запуталось…

— Непонимание между Гансом и отцом?

— Между нами тремя. Иозеф упрекает меня, что я не сумела воспитать сына, потакаю ему и теперь. Гансу он запретил посещать художественную студию, а его мечту стать художником просто высмеял. Когда тот стал возражать ему, отец собственноручно сжег все его рисунки, а служанке приказал выбросить краски на помойку. Ты не можешь даже представить, как реагировал на это Ганс. Сейчас дома ад… — Губы и подбородок Берты задрожали, она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

— Успокойся, сядь! Выкури сигарету, а я тем временем угощу тебя чаем. Прекрасный напиток, крепкий, ароматный, тонизирующий. Я испробовал его действие на себе — ночью, когда приходится работать.

— Помочь тебе?

— Нет, у меня все наготове. Фрау Марта, моя хозяйка, признает только кофе, и я вынужден сам заваривать себе чай. Увидишь, каким я стал умелым.

Лютц поставил кастрюльку с водой на электроплитку, высыпал в чайничек для заварки почти полпачки чаю, бросил кусочек сахара. Берта понимала, Карл занимается чаем для того, чтобы дать ей возможность успокоиться, и благодарными глазами следила за его движениями.

Карл… какие они разные с Иозефом. Один самоуверен до карикатурности, прямолинеен во всех своих вкусах и поступках. Для всего у него есть своя этикетка и своя полочка. Второй — весь соткан из противоречий. Несомненная ласковость и в то же время что-то свое, очень глубоко запрятанное. Нерешительность, по временам граничащая с безволием, и вдруг собранность в критический момент. Да, в Карле есть стержень, который не сломить. Наверно, в основу его характера заложена глубочайшая порядочность…

— Карл, ты уехал в восточную зону, чтобы убежать от меня? — неожиданно для самой себя спросила Берта. Ей так хотелось услышать утвердительный ответ. Это означало бы, что их отношения еще кое-что значат для него: если человек удирает от искушения, тем самым он подтверждает, что искушение существует.

Лютц опустил чайничек на стол.

— Нет, Берта! Я не мог больше смотреть, как калечат детей, желая воспитать новое поколение убийц и негодяев, не мог больше танцевать под их дудочку.

— И решил танцевать под дудку Москвы? — резко спросила она.

— Я не политик, а учитель, к тому же преподаю историю. Здесь я могу свободно высказывать свои мысли и учить тому, что считаю правильным.

— По указке русских?

— По указке совести.

«Вот оно то, что несгибаемо в нем. Еще так недавно между ними существовала душевная близость. Я сама ее разрушила. Иозеф отравил меня болтовней о реванше. Попробовали раз, хватит! Я не отдам им Ганса… Только об этом, только об этом я должна думать… И о том, как вернуть любовь Карла».

— Тебе не кажется странным, что двое когда-то близких людей, после долгой разлуки, разговаривают не о своем наболевшем, а о вещах посторонних, решать которые в конце концов не им? Знаю, знаю, я сама начала, не ставь мне это в вину. Просто очень хочется, чтобы мы жили в одной зоне и могли часто видеться. Я изнемогаю от одиночества, Карл! Только теперь я поняла, кто ты для меня.

В глубине души Лютц знал: разговор обернется именно так. Он внутренне подготовился к отпору, но сопротивляться можно было чему угодно, только не боли, которая звучала в словах Берты, ее отчаянию, измученному взгляду.

— Берта, Каров же не за горами! Нас разделяют лишь несколько остановок городской железной дороги. Оба мы живем в Берлине, ты — в центре, я — на дальней его окраине.

— Но мы не можем встречаться ни тут, ни у меня дома. Если бы ты вернулся назад, в американский сектор…

— Это исключено. К тому же…

Не решаясь прямо сказать, что они могут встречаться только как друзья, Лютц с преувеличенным вниманием занялся чаем, пододвинул Берте сахар, чашку.

— К тому же!.. Имей мужество говорить, Карл!

— Зачем повторять то, о чем мы уже договорились перед разлукой, — как можно мягче напомнил Лютц. — Обстоятельства ведь не изменились.

Обжигая губы, Берта несколькими жадными глотками выпила чай. Во рту остался терпкий, горьковатый привкус, как и в душе после ответа Лютца.

— Обстоятельства не изменились, — сказала она после паузы, — изменилась я.

— Настолько, чтобы оставить мужа? Пренебречь благополучием, к которому ты привыкла? Заново строить свою жизнь? — ребром поставленные вопросы словно повисли в воздухе.

Уже это одно было ответом, тем ответом, которого и ожидал Лютц.

Берта взглянула на часы и поднялась.

— Я могла бы слукавить и ответить: «Да». Но я не хочу обманывать ни тебя, ни себя. Мне нужно время, чтобы взвесить свои силы. Ведь речь идет не только о моей судьбе, но и о судьбе детей, прежде всего — Ганса… Ты проводишь меня? Мы поговорим о нем по дороге.

— Конечно, я не отпущу тебя одну так поздно. Отвернись, пожалуйста, я переоденусь.

Берта присела у письменного столика, внимательным взглядом аккуратной хозяйки окинула беспорядок, царящий на нем. Руки сами потянулись к кипам небрежно брошенных газет и журналов. Ее движения были совершенно автоматическими, взгляд задумчиво блуждал по стенам. И только нащупав пальцами твердый кусочек картона, она опустила глаза, чтобы решить, куда его положить — вместе с заметками или отдельно. Равнодушная рука перевернула открытку, и вдруг сердце Берты бешено заколотилось: «Ты сам подписал себе смертный приговор…»

— Карл, что это такое? — удивленно вскрикнула она, дочитав до конца.

Лютц подошел к ней, на ходу завязывая галстук.

— А-а, это… — недовольно поморщился он. — Глупая шутка какого-то идиота, которому я поставил плохую отметку.

— А ты в этом уверен? — спросила Берта, не отрывая взгляда от написанного. — О каких предупреждениях идет речь?

— О двух таких же бессмысленных анонимках.

— Может, надо все же найти их автора?

— Слишком много чести для него. И прошу тебя, пожалуйста, не думай больше об этой писанине! Анонимки для того и существуют, чтоб портить людям настроение.

Беззаботный тон Лютца успокоил Берту. Но как только они вышли на улицу, тревога снова охватила ее. Сквозь туман проступали лишь контуры ближайших домов, и хотя в большинстве из них уже зажгли свет, он не достигал тротуара, а расплывался вверху мутными пятнами, от которых мрак на земле казался еще гуще, неприступнее. Услышав сзади или спереди шаги кого-либо из прохожих, Берта невольно съеживалась и крепче прижималась к плечу своего спутника, то ли стараясь защитить его, то ли ища защиты у него.

— Я замерзла, — пожаловалась она, стараясь скрыть страх. — Мне кажется, что мы не идем, а плывем в подводном таинственном царстве. И никогда не достигнем берега.

— А он совсем недалеко. Вон у того фонаря поворот, а через полквартала — бар, возле него всегда можно найти машину.

Берта с облегчением вздохнула и ускорила шаг. Только бы поскорее вырваться из этой темноты! Это она рождает такое беспокойство на душе. И, конечно, открытка. Перед глазами снова возник ее зловещий текст. По спине побежали мурашки.

— Ты и впрямь вся дрожишь. Тебе надо согреться. Зайдем сначала в бар, чего-нибудь выпьем.

Вспомнив, как давно она ушла из дома, Берта заколебалась. Но после только что пережитого страха так хотелось очутиться среди людей, под надежной защитой залитых светом стен.

— На несколько минут, не больше, я и так опаздываю.

Лютц открыл дверь, пропустил свою спутницу вперед. В лицо пахнуло теплом, запахом пива, мокрых опилок, плотным слоем покрывающих пол.

Огромный зал, стилизованный под старинную пивную, сегодня был почти полон: плохая погода загнала сюда не только завсегдатаев, а и много случайных посетителей, в большинстве молодежь, которая для вечерних свиданий выбирала самые отдаленные уголки. Смирившись с перспективой провести вечер на людях, они теперь стремились выжать из создавшейся ситуации как можно больше удовольствий и, сдвинув столики, расположились одной веселой компанией. За другими столиками играли в карты. Одни партнеры нехотя — только бы провести время, другие были захвачены азартом. За их спинами толпились «болельщики», у каждого из них был свой фаворит игры в скат. С непроницаемым взглядом, как того требовали неписаные правила, они наблюдали за картами и ходами своих любимцев, время от времени пригубливая большие кружки с пенистым напитком. За остальными столиками тоже пили пиво и разговаривали, где степенно, тихо, где громко и возбужденно, в зависимости от количества картонных кружков, лежавших перед каждым — кружочки означали количество выпитых кружек.

Свободные места нашлись у стены, недалеко от входа. Стена была обшита темным деревом, из которого овалами выступали днища изящных бочек с такими же изящными кранами. Вместо табуреток стояли лакированные бочоночки с выемкой для сиденья.

— Очень мило, — заметила Берта, с любопытством озираясь вокруг. Она впервые попала в восточную зону, о которой читала столько ужасного, и ее теперь удивляло, что тут уютно, что публика здесь совершенно пристойная, гораздо более пристойная, чем в барах американской зоны, где орали, а иногда и разбойничали пьяные солдаты оккупационной армии, где хохотали вульгарные женщины, профессия которых не вызывала никакого сомнения.

— Франц! — позвал Лютц молодого кельнера, хлопотавшего у одного из ближайших столиков, — две кружки.

— Минуточку, герр Лютц, только рассчитаюсь с клиентом.

Услышав произнесенное кельнером имя, высокий плечистый человек, сидевший спиной к проходу, оглянулся.

— А, герр Лютц, — приветливо воскликнул он и, поднявшись, подошел к столику у стены. — Дело у меня короткое, не пугайтесь. Простите, что мешаю вам, фрау…

— Фрау Берта, — познакомил Лютц, — а это председатель нашего школьного совета — герр Винклер. Чем могу служить?

— Вы очень хорошо выступили сегодня, герр Лютц! Поставили принципиально важный вопрос. Не могли бы вы свои соображения по поводу учебника истории изложить на бумаге? В виде короткой докладной записки?

— Если это что-то даст…

— Безусловно. Гарантирую, что дам делу ход.

— Как скоро это надо сделать?

— Примерно к концу недели. Вас устраивает такой срок?

— Вполне.

— Очень рад, что мы договорились. Еще раз простите мою назойливость. До свидания, герр учитель, желаю фрау приятно провести вечер.

Поклонившись, Винклер ушел.

— Ты заметила, какие у этого человека хорошие глаза? Умные, теплые, словно согреты внутренним огнем?

— Да. Но лицо очень измученное. Кажется, оно все состоит из острых углов… как теперь рисуют некоторые современные художники.

— Он прошел через пекло Бухенвальда, — коротко объяснил Лютц. — Один мой приятель-итальянец любил повторять где-то вычитанное изречение: встав перед необходимостью выбрать: кем быть — палачом или жертвой — избери судьбу жертвы. Так вот, когда я гляжу на таких, как Винклер, мне всегда вспоминаются эти слова. Я тоже предпочел бы стать жертвой, а не офицером райха.

— Не говори так громко, на нас смотрят. Обрати внимание на субъекта справа, он так и впился в тебя глазами.

— Ты очень нервна сегодня, Берта. Его наверняка больше интересует красивая женщина, чем ее спутник.

— Нет, нет… Скорее рассчитайся и пошли. Мы и так уже здесь задержались…

Лютц жестом подозвал кельнера. Незнакомец, любопытство которого так обеспокоило Берту, бросил на стол несколько марок и направился к выходу.

Минут через пять из бара вышли и Карл с Бертой.

Машин на стоянке осталось мало, было одно такси, рядом с длинной частной машиной, над раскрытым капотом которой склонилась фигура то ли ее владельца, то ли шофера.

— Приятель, отвезешь в центр? — спросил Лютц водителя такси.

— В один конец? — заколебался таксист.

— В два, — поспешно сказала Берта. — Обещай мне, Карл, что ты сразу же вернешься на этой машине.

— Хорошо, если в два, с удовольствием. — Сразу повеселев, шофер открыл заднюю дверцу.

Как только такси отъехало, человек, который копался в моторе длинной машины, выпрямился.

— В два конца? — пробормотал он вполголоса. — Прикинем, сколько это займет времени.

Включив в машине свет, он поглядел на часы.

…Высадив Берту в районе Целендорфа, Карл Лютц пересел на переднее сиденье. Он любил наблюдать за дорогой, которая стелилась под колесами, выхваченная из темноты яркими фарами. Езда действовала на него успокаивающе, мысли тоже разворачивались ровной лентой, словно раскручивались на большой бобине, которая вращалась в одном ритме с колесами. Но сегодня этот ритм был нарушен. Поездка на автомобиле напоминала слепой полет, где каждую минуту можно столкнуться с неприятными неожиданностями.

— Мерзкая погода, — пожаловался водитель. — Днем немного заработал, а вечером вы мой первый пассажир. Тарифы в центре и на окраине одни, а сравните, какие условия? Одно дело гнать машину по хорошо освещенным улицам и совсем другое по полутемному Панкову или Карову.

— У каждой профессии свои сложности, да еще в то время, когда приходится строить жизнь заново. Со временем все образуется. У вас, у меня, у всех других.

— Так-то оно так, а все-таки обидно.

— В вас говорит нетерпение молодости. Вспомните, что пришлось пережить старшему поколению.

— Нашему тоже досталось! Что с того, что я был ребенком! А голод, бомбежки, битва за Берлин?.. Взрослый человек хоть понимал, в чем дело, а нами, малышами, просто владел животный непреодолимый страх. Самому страшному врагу не пожелаю такого детства…

В беседе с молодым водителем время шло незаметно. Миновали вокзал городской железной дороги Берлин — Бланкенбург, вскоре впереди стали вырисовываться расплывчатые светлые пятна. Каров.

— Вам на какую улицу? — спросил водитель.

— Остановитесь у бара. Забыл, черт подери, купить сигареты. Оттуда доберусь пешком, мне недалеко…

В баре посетителей стало меньше, но воздух был еще более удушливым, как и всегда в подобных заведениях к концу вечера.

Лютц собирался еще немного посидеть за кружкой пива, но передумал. Купив сигареты, он поспешил на свежий воздух.

На улицах городка было совсем пусто, во многих окнах уже погас свет: свой трудовой день большинство жителей Карова начинали рано. Вспомнив, что ключ от входной двери он забыл дома на столе, Лютц зашагал быстрее. Вот уже и домик фрау Марты. Внизу горит свет, значит, она еще не спит. С его стороны это свинство — заставлять старую женщину так долго ждать. Хорошо, что хоть в баре не засиделся. Упрекая себя за невнимательность, Лютц быстро подошел к калитке и склонился над низким забором, пальцем нащупывая щеколду. Чья-то сильная рука легла ему на плечо и из всех сил дернула. Лютц пошатнулся. Два человека подошли к нему вплотную и стали по обе стороны.

— Спокойно, не кричать! Органы государственной безопасности! — прозвучал в темноте властный голос.

Изумленный Лютц опомнился:

— Я попросил бы показать ордер на арест! Очевидно, произошло недоразумение. Я местный учитель, моя фамилия Лютц. Не может быть…

— Сказано, спокойно! Шагом марш к машине! Мы выполняем приказ.

Только теперь Карл Лютц заметил шагах в ста от дома неясный удлиненный силуэт легковой машины.

— Что ж пошли, чем скорее разъяснится это неприятное недоразумение, тем лучше, — Лютц спокойно шагнул к машине и вдруг остановился.

— Если это не противоречит правилам, я попросил бы кого-либо из вас предупредить мою хозяйку, чтобы она не ждала меня сегодня.

Один из двух хихикнул, второй остановил его:

— Тише, ты! — и, обращаясь к задержанному, коротко бросил: — Обыск произведен, хозяйка знает, в чем дело.

Лютцу казалось, что он совершенно спокоен, только ноги подгибались словно ватные, немели губы и кончики пальцев на руках. В машину он сел с чувством облегчения. «Сейчас все выяснится… и все-таки неприятно… арест, обыск, представляю, как испугалась бедняжка фрау Марта! В школе коллеги станут коситься на меня… а ученики и подавно. Ух, как все это противно! Наверно, какой-то мой тезка набедокурил, а я трясусь ночью в машине под охраной двух архангелов, которые, словно бандиты, прячут лица под низко надвинутыми шляпами… Попросить разрешения закурить? А зачем просить? Что я, арестант? Сигареты с собой, бери и закуривай… хорошо, что хоть купил: кто знает, сколько меня продержат, пока установят истину…»

Лютц шевельнулся, сунул руку в карман плаща. Сразу же тот, что сидел рядом, задвигался на сиденье, наставил на него дуло пистолета.

— Что ты ползешь, как черепаха? Гони! — крикнул он водителю.

— Некуда гнать, — ответил тот.

Машину тряхнуло раз, второй. Лютц понял, что они съехали с шоссе.

«Куда они меня везут? Почему ушли с трассы? Мы отъехали совсем немного, куда же они свернули?»

Впервые страх овладел Лютцем. Резанув по сердцу, он медленно растекался по всему телу, сковывал мозг, тошнотой подступал к горлу. Теперь Лютц был уверен, что его обманули, словно мышь, заманили в мышеловку Анонимка… это они… негодяи, угрожавшие ему.

Безудержная ярость, словно всплеск огромной волны, смыла страх. Руки и ноги стали пружинистыми, голова ясной. «Выброситься из машины, они не сумеют затормозить… Все зависит от того, сумею ли я незаметно дотянуться до дверцы…» Он заставил свое тело замереть и осторожным движением подвинул левую руку. Один сантиметр… второй… третий… Вот уже пальцы коснулись металла дверцы. Теперь руку надо медленно согнуть в локте, немного приподнять… от напряжения вздрогнула нога… Одеревеней, проклятая!.. Еще миг ожидания, пальцы крадутся по металлу вверх и вверх… Вот они уже на ручке… Теперь повернуть ее и рывок всем телом.

Уже без участия сознания, подчиняясь лишь инстинкту самосохранения, безошибочному в минуту наибольшей опасности, рука повернула ручку и тело мгновенно рванулось в спасительный влажный мрак, вобравший в себя ароматы земли, прелых листьев, жизни.

Все произошло так неожиданно, что неизвестный, сидевший рядом с Лютцем, не успел опомниться, пуля из бесшумного пистолета прошила темноту на несколько секунд позже броска.

— Назад! Назад! — завопил тот, кто стерег Лютца.

— Осел! — зло бросил второй незнакомец и повел машину задним ходом. Проехав метров триста, он выключил мотор. Оба «представителя государственной безопасности» выскочили из машины. Лучи карманных фонариков побежали в разные стороны, выхватывая из темноты то кусты, то стволы деревьев, то неширокую просеку, пересекавшую лес.

— Он где-то тут, может, впереди… Вот подлец, прикинулся таким тихим и смирным, черт побери его… — и грязная брань завершила фразу.

— Не сбежит! Иди по правому краю, а я пойду по левому.

Оба двинулись вперед, вдоль просеки, время от времени останавливаясь и настороженно прислушиваясь. Но в лесу было тихо, жутко тихо. Туман поглощал свет фонариков.

— Наверно, он подался в глубь леса, здесь на просеке искать не стоит. Черти раздери тебя, раззяву! — злился тот, кто вел машину. — Да, надо идти в глубь леса, или назад, должно быть, мы неверно рассчитали…

Пререкаясь, попрекая друг друга, они, впрочем, не решались искать в одиночку, и продолжали вместе углубляться в лес.

А Лютц тем временем лежал у самой просеки. Выбросившись из машины, он упал очень неудобно — ударился левым виском о пенек. Боли не почувствовал, только загудело в голове, промелькнули перед глазами светлые круги, потом стало совсем темно.

Очевидно, он ненадолго потерял сознание, потому что, придя в себя, услышал голоса своих преследователей, которые отдалялись от просеки. В голове все еще был туман, к горлу подкатывалась тошнота. Лютцу пришлось мобилизовать всю силу воли, чтобы крепко ухватиться за край мысли, которая молнией мелькнула в голове и угасла. «Так, так… они пошли в лес, оставили машину… они пошли… машина… боже, я ничего не помню… Только что придумал, а теперь не вспомню… Машина… ага, они оставили машину! Если я доползу до нее, пока они не вернулись…»

По-пластунски передвигаясь на локтях, Лютц прополз несколько шагов и потом лбом прижался к земле, минуту передохнул, снова пополз. Вперед, назад? Он утратил чувство ориентировки. По щеке побежала теплая струйка, Карл понял, что это кровь. Нетерпеливо отер щеку о плечо, но она снова стала мокрой. Все равно! Только бы добраться до машины… она где-то близко… обостренным нюхом, осязанием он улавливал запах масла, бензина и, как зверь по следу, полз на этот запах…

Наверно, он несколько раз терял сознание, но руки и ноги продолжали механически двигаться, потому что он снова пришел в себя уже возле машины. Цепляясь руками за скользкий кузов, Карл встал на колени, потом, пошатываясь, поднялся на ноги.

И именно в этот миг луч фонарика ослепил его.

— Ты хотел стать жертвой, а не палачом? — спросил из темноты насмешливый голос. — Что же, могу доставить тебе такую радость. Получай!

Лютц знал — теперь ему не убежать. Он стоял неподвижно, ожидая выстрела, удара ножом, не все ли равно. Надо только успеть сказать те несколько слов, которые звенят на губах. Он успел сказать их:

— И все же я не поменяюсь местами с тобой… викинг!

Потом тело его обмякло и повалилось.

Учитель истории Карл Лютц так и не успел изложить на бумаге свои соображения о корнях фашизма.

Сверток в жестянке

Эрнст Ленау мерил и мерил шагами тротуар у станции городской железной дороги, то и дело поглядывая на часы. Рут опаздывала.

Сегодня выдался на диво хороший вечер. Без тумана и слякоти, без ветра, так надоевшего в последние дни. В такую погоду приятно пройтись, но одно дело — блуждать по улицам города, отдаваясь течению мыслей, и совсем другое — топтаться в границах одного квартала, не имея сил сосредоточиться, потому что все время приходится поглядывать на часы, внимательно всматриваться в каждую девушку, которая издали хоть чем-то напоминает Рут.

У Эрнста не слишком большой опыт общения с особами женского пола. Несколько кратковременных увлечений неизменно заканчивались разочарованием. Его раздражала та легкость, с которой одни из них, не таясь, готовы были предаться любовным утехам, и льстивое ханжество других, за которое приходилось расплачиваться слишком дорогой ценой, — ценой отказа от собственной свободы. Рут казалась ему совсем иной. Ему нравились ее независимость, критический склад ума, любознательность. С нею можно просто дружить, не думая о том, как сложатся их дальнейшие взаимоотношения — ограничатся дружбой или перерастут в более глубокое чувство.

Сегодня, получив зарплату, он хотел пригласить Рут в ресторан. Хотелось посидеть в уютном уголке, угостить ее чем-нибудь особенно вкусным, немного потанцевать.

Опоздание Рут вначале обеспокоило его, потом стало раздражать. Часы с неумолимой точностью показывали, что после девяти — час, который она сама назначила — прошло уже тридцать пять минут. Может быть, она хочет испытать его терпение? Меру своего влияния? Если это так, то нечего ждать. Он терпеть не может этих женских хитростей, и она не должна была к ним прибегать. Остается одно — повернуться и уйти. Он нарочно разжигает в себе чувство обиды, чтобы преодолеть желание остаться, потому что чувствует, какая засасывающая сила таится в чересчур долгом ожидании, — оно вбирает в себя минуту за минутой, с жадностью поглощает их так, что человек теряет представление о времени. То, что вначале кажется нестерпимо долгим, постепенно оказывается за границей измерения. Эрнста самого удивляет парадоксальность этого вывода. В конце концов, эти тридцать пять минут тянулись для него не так уж долго. Если бы не стрелки часов…

Чья-то рука тихонько проскользнула под его локоть. Рут! Она стоит рядом, задыхаясь, с пылающими от быстрой ходьбы щеками.

— Боже, как я рада, что ты не ушел! Я так спешила… Мне было так обидно, что именно сегодня мы не увидимся.

— Так бы и было, не встреть я старого приятеля, — мрачно бросает Эрнст. У него отлегло от сердца, но он не собирался это демонстрировать, пусть знает впредь.

Рут понимает, приятель — это чистейшая выдумка, способ защитить свое мужское достоинство. Насмешливое замечание готово сорваться с ее губ, но она понимает, что говорить ничего не надо. Да ей сейчас и не до этого.

— Если бы ты знал, по какой причине я задержалась: у нас была полиция.

Эрнст останавливается, совершенно пораженный.

— Где у вас? У тебя дома? — с тревогой спрашивает он. Ему известно, какую роль на заводе играет Герман Шварц, старший брат Рут, в назревающем конфликте с администрацией, и сердце Эрнста начинает колотиться, как после удара током.

— Да нет же, в аптеке, — раздраженно бросает Рут и скороговоркой продолжает: — Понимаешь, куда-то исчезла Клара! — девушка выдерживает паузу, желая ошеломить его этим сообщением, но Эрнст только равнодушно пожимает плечами.

— Ну и что? Почему это вдруг заинтересовало полицию? Она что-то нащупала у вас в аптеке? Какую-нибудь жизнепродлевающую микстуру или чудодейственный бальзам?

— Не шути, Эрнст! Как ты можешь?

— Не плакать же мне о твоей Кларе! Кстати, ты и сама, кажется, не очень-то любишь ее.

— Не настолько, чтобы желать ей зла.

— Откуда ты взяла, что с ней что-то случилось? Мало ли какие обстоятельства могли задержать ее. Пусть себе слоняется где угодно и с кем угодно. Почему это волнует тебя?

— Погоди… Разве герр Себастьян тебе ничего не рассказал?

— Вчера я поздно вернулся домой, и мы не виделись. Сегодня он ушел раньше обычного…

— Тогда ты не знаешь самого главного: позавчера вечером поддельным ключом Клара старалась отпереть дверь комнаты фрау Кениг.

— Чепуха! Ей стоило просто постучать, назваться, и фрау Кениг, несомненно, впустила бы ее. Зачем же подделывать ключи? Ну, подумай сама, насколько это нелогично. Давай забудем о Кларе и подумаем, где нам поужинать. Я нынче при деньгах, уважаемая фрейлейн, и приглашаю вас в ресторан. Какой выберем?

— Никакой, пока ты меня не выслушаешь.

— Надеюсь, рассказ будет не очень длинным? Учти, я не обедал.

Рут вдруг почувствовала, что она тоже очень голодна, что ноги у нее подкашиваются от усталости.

— Я тоже, — жалобно вырвалось у нее. — Никому из нас даже и в голову не пришло хоть немного перекусить, так мы разволновались.

— Кто мы?

— Я, фрау Мария и герр Себастьян. Его особенно поразила моя находка.

То, что отец разделял тревогу женщин, заставило Эрнста насторожиться. Не стал бы старик, с его выдержкой, волноваться без уважительной причины.

— Вот что: давай соединим приятное с полезным. Поищем, где нам приземлиться, а по дороге ты расскажешь мне обо всех событиях. Только последовательно, не забегая вперед.

— Тогда я начну со вчерашнего дня, чтобы описать его так, как он прошел для меня. Как обычно, в половине девятого, я была уже на работе, чтобы заранее подготовиться к открытию аптеки. Вдвоем с Кларой мы успеваем уложиться за полчаса. Но она почему-то не появилась, и мне пришлось все делать одной. Закрутилась так, что ног под собой не чувствовала. Поэтому очень обрадовалась, когда фрау Мария попросила меня взять такси, поехать к Кларе домой и узнать, что с ней. Я быстро слетала туда и обратно, но сведения привезла весьма туманные: выяснилось, что дома Клара не ночевала — где она, мать точно не знала, надеялась, что дочь поехала к тетке, в восточную зону, куда в последнее время она зачастила. Узнав, что Клара не ночевала дома, фрау Мария очень разволновалась и рассказала нам о странном происшествии, случившемся вчера вечером, а именно о той истории с ключами, которая кажется тебе такой невероятной. Так вот, в тот вечер фрау Кениг решила переночевать в аптеке наверху, потому что дома у нее холодно. Заперев все внутренние запоры, она собиралась лечь в постель, как вдруг услышала, что кто-то поднимается по лестнице. Судя по шагам, женщина. Это не столько испугало фрау, сколько удивило, потому что ключи от черного хода были только у нее. Что-то крикнув, когда неизвестная стала ключом нащупывать замок, фрау Кениг быстро спустилась вниз, в провизорскую, из окна которой хорошо видно все, происходящее во дворе. И знаешь, кто это был? Клара! И не одна, а вместе с Петерсоном.

— А кто такой этот Петерсон?

— Американский сержант, очень сомнительный тип. Он последнее время все вертелся вокруг Клары.

— Вот тебе и разгадка: влюбленные искали укромный уголок.

— Вначале я тоже так подумала. Но вели они себя совсем не так, как надлежит двум голубкам. Фрау Кениг твердит, что они остановились, поссорились, потом он выхватил у нее из рук какой-то сверток и ушел. Клара с минуту постояла, колеблясь, и кинулась вслед за ним.

— Только и всего?

— Нет. Но теперь ты не забегай вперед. Так вот сегодня утром я снова зашла к Кларе. Ее мать, фрау Нейман, встретила меня вся в слезах: дочь и в эту ночь не вернулась домой, не подала никакой весточки. Предположение о том, что она задержалась у тетки, тоже отпало — выяснилось, что та давно — месяца два — не видела племянницу. Бедняжка фрау Нейман была в таком состоянии, что я не решилась оставить ее без присмотра. Пришлось зайти на телеграф и срочно вызвать сестру, ту, на которую, обманывая мать, всегда ссылалась Клара. Как видишь, прояснилось очень немного. Точно мы знали только одно: у тетки Клара не появлялась, и это делало ее исчезновение еще более загадочным.

— И тогда вы позвонили в полицию?

— Не сразу. Герр Себастьян считал, что заявление о розыске должна подать фрау Нейман. Он обещал зайти к ней в обеденный перерыв и помочь составить заявление. И не закажи мисс Мэри кофе с молоком…

— Я вижу, на сцене появляется еще один загадочный персонаж.

— Ничего подобного. Речь идет не о самой мисс Мэри, а о ее вкусах. Мужчины обычно заказывают черный кофе, и мы заранее не разводим сухое молоко. Вот почему мне пришлось действовать быстро. Забежав в кладовку, где у нас хранятся продукты, я схватила с полки банку молока, но так как очень спешила, то задела еще одну, стоявшую в заднем ряду, и она удивительно легко сдвинулась с места, словно была почти пустая. Тогда я поставила полную банку обратно и взяла ту, думая, что мы уже пользовались ею и просто нечаянно задвинули во второй ряд. Вооружилась я ложкой, придвинула кипяток, сняла крышку и… чуть не упала: в банке под слоем сухого молока лежало что-то плотно завернутое в целлофан. Я позвала фрау Кениг, она — твоего отца, все мы столпились у стола, не зная, на что решиться. Хотелось узнать, что в свертке, но страшно было к нему прикоснуться, словно там лежала мина замедленного действия. «Это наркотики, — уверенно сказала фрау Кениг, — почему-то Петерсон боялся держать товар у себя, вот и уговорил Клару спрятать его тут. Чтобы можно было проникать к тайнику, он уговорил девушку снять слепки с ключей от черного хода. Вот она и приходила затем, чтобы взять спрятанное. А Петерсон ждал ее внизу. Неудача привела его в бешенство. Страшно даже подумать, что может случиться с бедняжкой. Герр Себастьян, немедленно звоните в полицию, надо предотвратить самое худшее…» Эрнст, как ты думаешь, что с Кларой? Неужели он мог ее…

— Чепуха! Если сверток принадлежал ему, а в нем были кокаин или героин, так ведь это же целый капитал. Он не стал бы им рисковать. Получить обратно спрятанное Петерсон мог только с помощью Клары.

— Почему же тогда она не пришла?

— Гм… Не все складывается так, как хочешь, как планировал. Иногда возникают мелкие непредвиденные, но мешающие препятствия. Как у нас с тобой. Мы уже миновали не менее двух ресторанов, трех кафе и до сих пор не поужинали. Самое обидное, что виновники — малосимпатичная Клара и совсем несимпатичный Петерсон. Они не стоят того, чтобы мы с тобой подыхали от голода, и поэтому… видишь вон ту яркую рекламу? Она зовет нас зайти, обещает за умеренную плату комфорт, вкусные блюда высокого качества и, как их неизменное сопровождение, старинные и новые мелодии. Таким образом, мы сможем даже потанцевать.

Это был ресторан, где стремление к буржуазной благопристойности робко совмещалось с требованиями современности: много удовольствий для солидных клиентов и мало для молодежи, жадной до экстравагантных развлечений. Поэтому посетителей даже в вечернее время здесь было немного. Эрнст и Рут сразу нашли свободный столик, уютно расположенный в дальнем уголке.

— Заказывай ты, я не разбираюсь во всех этих названиях. Только, бога ради, обращай внимание на цены, — скороговоркой прошептала Рут, увидев, что к ним направляется официант. И громко добавила, когда он приблизился: — Я совсем не голодна, милый! Закажи мне что-нибудь легкое.

— Аппетит приходит во время еды… Ведь так, герр обер?

— Безусловно. Осмелюсь добавить еще одно изречение: хорошей еды. А кухня у нас неплохая, так же как и карта вин. Надеюсь, фрейлейн поужинает с удовольствием.

Получив заказ, кельнер вежливо поклонился и отошел. Эрнст и Рут переглянулись и тихо рассмеялись. Им было хорошо, уютно в тепле, в обстановке для них необычной и потому праздничной.

— Знаешь, от меня вдруг отодвинулись все заботы, — призналась Рут. — Теперь я и сама готова поверить, что с Кларой ничего плохого не случилось. Да и как поверишь в беду, если вокруг так хорошо, если я рядом с тобой и, куда ни глянь, журчат живые, приятные разговоры, а музыка доносится словно издалека, не мешая слушать и говорить. То, о чем я рассказывала тебе на улице, кажется призрачным сновидением: поддельные ключи, банка с таинственным свертком, полиция… Брр, как все противно.

— Рад, что ты немного успокоилась. И, чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажи только одно: как повела себя полиция и что было в свертке.

— Героин. Твой отец сделал анализ. На дне банки нашли еще маленький сверточек с различными женскими украшениями: нитка жемчуга, кольца, браслет, золотые часы, кулон с каким-то драгоценным камнем, переливающимся то розовым, то сиреневым. Когда меня допрашивали, то все время интересовались, не видела ли я этих украшений на Кларе, не хвасталась ли она ими… Расспрашивали еще о ее отношениях с Петерсоном. Рассказала, что знала, но знала-то я очень мало. Мы же с ней никогда не дружили. Вот и все. Я поставила свою подпись под протоколом, и мне разрешили уйти.

— А о чем расспрашивали фрау Кениг и отца?

— Не знаю. Нас всех допрашивали поодиночке. А расспросить не было времени: я знала, что ты ждешь меня и наверняка нервничаешь. Поэтому сразу убежала. И хорошо сделала, ведь мы бы сейчас не сидели вместе, если бы не твой приятель, которого ты случайно встретил.

— Никакого приятеля не было, — буркнул Эрнст.

— Зачем же ты его выдумал? — с наивным удивлением спросила Рут и тотчас же опустила ресницы, стараясь скрыть лукавые смешинки в глазах.

— Потому, что демон гордости нашептывал мне, что девушка не должна знать, как много она для тебя значит.

— Эрнст, а кто сейчас нашептывает тебе эти слова?

— Ты сама. Твои глаза, твоя улыбка, перед которыми мне не хочется таиться и лукавить.

— А если я признаюсь, что тоже слукавила?

— Мне будет больно.

— И все же я должна сказать: я совсем, совсем не поверила в существование твоего приятеля.

— Почему же ты промолчала?

— Потому, что фея шепнула мне, что надо быть очень осторожной, если речь идет о мужской гордости.

— Давай никогда не прислушиваться к чужим голосам и говорить друг другу только правду.

— И ничего не скрывать друг от друга. Ведь в недоговоренности тоже таится ложь. Она накапливается, накапливается до тех пор, пока не вырастет в одну большую неправду. И тогда обесценивает все.

— Ты очень хорошая, Рут.

— Ошибаешься, у меня много недостатков.

— У меня тоже. Но мы должны воспринимать друг друга такими, какие мы есть.

— Вот уж нет! Каждый из нас должен стать лучше. Во имя другого.

Кельнер поставил на столик бутылку вина, закуску и хотел спросить, как скоро подавать горячее. Но, взглянув на молодых людей, понял по их лицам, что им не до него, и тихонько отошел.

Эрнст и Рут действительно ничего не замечали, увлеченные разговором, который был наполнен для них глубочайшим смыслом. Ибо каждое произнесенное слово, дополненное взглядом, неожиданным прикосновением руки, утрачивало обыденность, сверкало новыми гранями, вбирая в себя свет того прекрасного будущего, которое все отчетливее вырисовывалось перед ними.

А Мария тем временем была занята сугубо будничным делом: она готовила ужин для двух полицейских, оставленных в аптеке на ночь.

— Увидите, он обязательно придет, чтобы забрать припрятанное, — убеждал Марию старший по чину. — Каждая крупица этого порошка исчисляется золотом. Не сможет он бросить такое богатство. Жадность победит инстинкт самосохранения, уверяю вас.

— Почему вы думаете, что придет он, а не она? — раздраженно спросила Мария. — Совсем недавно вы успокаивали меня, а теперь…

— И теперь скажу: девушка где-то прячется. Она — новичок в подобных делах, и первая неудача смертельно напугала ее, настолько, что она побоялась вернуться домой, выйти на работу.

— Я бы многое отдала, чтобы это было так. Но меня угнетает мысль, что я невольно причастна к ее гибели. Не знаю почему, но все время мне мерещатся разные ужасы.

— Нервы, нервы, фрау Кениг.

— Возможно. Смешно в наш трезвый век верить в предчувствия.

— Не такой уж он трезвый, уважаемая фрау! Люди одурманивают себя наркотиками, вином, какофонией звуков, которая называется у них музыкой — дергаются, выгибаются вместо плавного или огненного танца.

— А из-за чего все это возникает?

— Старшие хотят забыть, молодые — не знать.

— А вы пессимист, герр Коппе! И поэтому забываете о простых людях, которым не до фокусов. Каждый день они должны думать о куске хлеба, а добыть его не так-то просто.

— Просто кусок хлеба теперь никого не устраивает, фрау! Те, о ком говорите вы, хотят иметь к хлебу масло и сало, настоящий кофе с сахаром, а по вечерам бутылку пива и еще возможность раз в неделю побывать в кино. Хотят быть прилично одетыми и обутыми. Все это требует денег и еще раз денег. Вот и добывают их как только могут, начхав на этические нормы и кодекс законов.

Резкий ответ о несправедливости социального устройства, как первопричины всего этого, рвался с языка, но Мария вовремя опомнилась.

— Не решаюсь спорить с вами, герр Коппе! — миролюбиво сказала она. — Особенно теперь, когда на собственном опыте пришлось убедиться, в какую западню может попасть обычная девушка, искушаемая возможностью легкой жизни. До сих пор не приду в себя, так ошеломила меня история с Кларой. Она ведь казалась такой скромной, даже флегматичной. Я старалась поровну разделить работу между девушками, чтобы каждой перепадало от клиентов… Питались они тут, я ни пфеннига не высчитывала из их зарплаты, хотя в трудовом договоре о питании не было даже речи. Казалось бы, что еще ей нужно?

— Вы были слишком мягки с девушками.

— Рут же это не испортило. А впрочем, хватит о Кларе. Не хочу больше о ней думать. Тем более, что и ужин уже готов. Пожалуйте к столу, господа!

Мария поставила на сервированный стол омлет с беконом, горячий кофейник, поджаренные кусочки хлеба, джем.

— Простите, что так скромно, — извинилась она. — Запасы мои очень однообразны. Чем богаты, тем и рады.

— О, фрау, мы причинили вам столько хлопот!

— Меньше, чем я вам. Когда я думаю о долгой и бессонной ночи…

— В уюте и тепле она не кажется такой длинной. И мы привыкли ко всему: часами стоять на ветру, мокнуть под дождем. А вам действительно надо отдохнуть.

— Кто-то будет дежурить наверху?

— К сожалению. Не хотелось бы оставлять вас в опасности. Мы мигом перенесем вашу кровать, куда прикажете.

— С меня хватит кресла, я тоже не засну.

— У вас столько лекарств от бессонницы. Зачем нарочно истощать себя. Мы с Вилли выспались перед дежурством, взгляните, он до сих пор не проснулся.

Услышав свое имя, второй полицейский заморгал веками, мигом вскочил и вытянулся.

— К вашим услугам, герр Коппе.

— Пока командир здесь фрау Кениг. А она приглашает нас ужинать.

— О, такую команду надо выполнять немедленно, — Вилли Зоненбург с вожделением повел носом, вдыхая запахи еды, попробовал галантно поклониться, но его квадратное туловище лишь неуклюже качнулось вперед, вдогонку за кивком головы, слишком быстрым для его неповоротливой фигуры. Отдав такую дань вежливости, он первым очутился у столика и нетерпеливо взялся за спинку стула.

За ужином Коппе и Зоненбург всячески старались развлечь гостеприимную хозяйку аптеки, рассказывая интересные случаи из собственной практики. Говорил больше Коппе, его подчиненный лишь изредка вставлял реплики, чтобы уточнить ту или иную ситуацию. В другое время Мария слушала бы их невнимательно. Как все люди, привыкшие делать добро, она чувствовала непреодолимое отвращение ко всему плохому, к рассказам, явно рассчитанным на то, чтобы пощекотать нервы слушателей пикантными подробностями чужой жизни. В таких случаях ее холодный, отчужденный взгляд действовал на рассказчика, как ведро ледяной воды. Сегодня она изменила этой привычке. Ей было безразлично, о чем говорили полицейские, она сама встревала в беседу, только бы не молчать, только бы не остаться наедине со своими мыслями и ускорить бег времени.

Приблизительно около десяти Зоненбург поднялся наверх, Коппе устроил себе наблюдательный пост у окна провизорской. Укрывшись пледом, Мария калачиком свернулась в большом старинном кресле.

Тепло. Тихо.

Весь день Мария с ужасом ждала того времени, когда останется наедине сама с собой. И вот оно пришло, чтобы безжалостно мучить ее страхом, раскаянием, чувством одиночества, сомнениями. Не покоем, а тысячами голосов звучала для нее тишина. Смежив веки, молодая женщина старается утихомирить вихрь мыслей, сосредоточиться на самом главном. Ключ! Нет, хватит о нем думать. Сделанной ошибки не исправить, можно лишь ослабить ее последствия. Но как? Где и в чем притаилась опасность? Перебирая в памяти события минувшего дня, Мария придирчиво проверяет каждый свой шаг. Кажется, нет в ее поведении ничего, что могло бы показаться полиции подозрительным. Приход слесаря, который должен поставить новые замки? Желание хозяйки уберечь свою комнату от нового вторжения — совершенно естественное. Личностью слесаря никто не заинтересовался, герр Себастьян повел себя с ним, как со старым знакомым, и поспешил выпроводить, попросив зайти дня через два-три: «Я скажу, когда будет надо, мы ведь с ним соседи». Телефонный разговор с Зеллером? При полицейских Мария не могла объяснить, почему отправила слесаря. Она просто сказала, что лекарств, о которых он спрашивает, в аптеке, к сожалению, нет. Придумано не очень удачно, и Гельмут, конечно, не понял, почему она так разговаривает. То есть он сообразил, что она не может говорить прямо, но никакой информации не получил. Раз уж так случилось, надо будет попросить Себастьяна разыскать Зеллера, объяснить ситуацию, попросить совета. Неизвестно, как пройдет эта ночь, неизвестно, что ожидает Марию завтра. Один раз она уже оплошала с ключами, где гарантия, что это не повторится. Фред сказал, чтобы Мария сама себя наказала, только не усердствуя. Она и впрямь утрачивает равновесие. Эти проклятые ключи стоят и стоят у нее перед глазами, позвякивают на цепочке.

Мария меняет позу, пощипывает онемевшую руку, и ей кажется, что в ней тоже позванивают тоненькие иголки. «Рука или нога смеется», — говорила в таких случаях бабушка. Маленькая Марийка иногда нарочно садилась на ногу, чтобы услышать этот щемящий, щекочущий смех, а мама всегда сердилась. Как давно это было, как давно…

Сон вдруг навалился на Марию, поглотив мамино и бабушкино лицо, поглотив все ее существо, словно глубокая черная вода, сквозь которую ничто не может пробиться на поверхность. И только где-то непрерывно звонил звонок, и звук становился все громче. Надо повернуться, вытянуться, спрятать голову под подушку…

Мария поворачивается, голова ее скатывается со спинки кресла, мускулы пронзает короткая, резкая боль, и глаза мигом открываются.

Уже светает. Коппе стоит к ней спиной и разговаривает с кем-то по телефону. Ага, вот откуда этот звон. Выходит, она заснула, и ее разбудил телефонный звонок. Кто может ей так рано звонить: Фред, Зеллер? Охваченная тревогой, Мария вскакивает, в ту же секунду Коппе кладет трубку на рычажок и поворачивается лицом к Марии.

— Простите, фрау Кениг, что невольно нарушил ваш сон, — смущенно извиняется он. — Только что звонили с Фризенштрассе, просили вас и герра Ленау в десять прибыть в морг.

— В морг? — переспрашивает Мария, еще не осознав со сна значения этого слова. Лишь произнеся его, она бледнеет.

— Да. К сожалению, да. В развалинах возле Штральзундерштрассе найден труп молодой девушки. Внешние приметы убитой совпадают с приметами Клары Нейман.

Живой покойник

Лучи осеннего солнца свободно проникают сквозь сплетения оголенных ветвей и зажигают на глинистой почве золотые костры. Время от времени два или несколько таких костров сливаются в один огромный, и тогда светлый отблеск жирных срезов, оставленных лопатами, светясь коричневым перламутром, слепит глаза. Но наплывает туча, кисея серой тени падает на землю, и сразу все вокруг становится печальным, мрачным, как обычно и бывает на кладбище.

Порывистый ветер шелестел кронами деревьев, выискивая на ветвях хотя бы один листок, но скупую поживу бросали ему лишь старые дубы, которые, закутавшись в огненную мантию, простоят так до весны. Внизу, у самой земли, порывы ветра почти не ощущались, и клубы дыма из кадильниц медленно плыли к небольшой горсточке людей, окутывая их сладковато-пряным запахом ладана. Пожилой пастор скороговоркой правил заупокойную службу, с заученным равнодушием выговаривая слова, которые давно стали для него не проявлением скорби, не торжественным реквиемом, а будничным делом, ремеслом, таким же самым, как ремесло могильщиков, которые с тоскующим видом стояли поодаль, выжидая, когда им снова придется взяться за лопаты.

Среди провожающих покойника в последний путь было несколько мужчин и две женщины. Женщины стояли у гроба и время от времени картинно, но очень осторожно, — упаси боже, смыть косметику, — прикладывали к глазам носовые платочки. Мужчины, одетые во все темное, чем-то неуловимо были похожи друг на друга, словно напялили на лица одну и ту же маску сдержанной скорби. По временам непреодолимое желание зевнуть судорогой сводило им челюсти, тогда они поспешно вынимали носовые платки и тоже прикрывали ими лица. Иногда порыв ветра все же настигал людей, трепал волосы и развевал одежды. Тогда каждый из них отступал немного назад, поправлял прическу, привычным жестом проверял, не сдвинулся ли галстук, и с тоской посматривал на пастора, мысленно прикидывая, как долго продлится эта процедура. И в каждом взгляде читалась скука, желание как можно скорее со всем покончить. Впрочем, это был лишь короткий отдых. Брови мигом взлетали вверх и сходились на переносье — ах, какая тяжелая утрата! Ибо каждый хорошо помнил о репортерах, приглашенных на церемонию. Непрерывно перебрасывая резинку из одного угла рта в другой, они время от времени заглядывали в фотоаппараты, чтобы увековечить для мира это грустное событие.

Наконец прозвучало последнее слово пастора, и заговорил один из присутствующих. Речь его была лаконична, но выразительна. Казалось, каждое слово, словно чеканная монета, со стуком падает на крышку гроба, как плата покойнику за его добродетели и заслуги перед обществом.

Он еще не закончил говорить, а могильщики, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, медленно приближались к могиле, настороженно оглядываясь на каждого участника церемонии, не захочет ли еще кто-нибудь произнести речь. Черт бы побрал такого! Время так дорого — сколько еще работы сегодня. Война и голод окончательно подорвали здоровье людей — они мрут как мухи, только успевай хоронить. Странно, да и только: во время войны только убивали, от болезней почти никто не умирал, а сейчас никого не убивают, разве что случайно, а смерть смерти на пятки наступает. Может, притаившиеся болезни выходят наружу.

По всему чувствовалось, что выступать с надгробным словом больше никто не собирается. Речь оратора приближалась к концу, женщины, стараясь скрыть любопытство, рассматривали ближайшие памятники, мужчины украдкой поглядывали на часы, изо всех сил стараясь сохранить на лицах соответствующую моменту печаль.

Как только небольшой свежий холмик скрылся под венками с черными лентами и церемония закончилась, участники ее заспешили к кладбищенским воротам. Разговоры, по инерции, шли вполголоса, но жесты стали свободные, кое-кто позволил себе улыбнуться — люди спешили вернуться к обычной, размеренной жизни, стараясь как можно скорее забыть недавнее. О нем они вспомнят лишь на следующий день, увидав некролог в газетах, да и то на несколько минут, необходимых для того, чтобы узнать на помещенной сверху фотографии свое изображение.

Немного больше внимания уделил упомянутому некрологу один из работников агентства «Семейный очаг», в обязанность которого входило следить за объявлениями о смерти. Он старательно занес в картотеку имя и фамилию покойного, дату смерти, место, где похоронен, чтобы всегда иметь под рукой нужную информацию, если кто-нибудь станет разыскивать живого, не зная, что тот давно числится в списках мертвых. Ведь «Семейный очаг» — частное агентство по розыску без вести пропавших, действительно занималось и этой прямой своей обязанностью.

С того времени, как Фред Шульц впервые переступил порог вверенного ему учреждения, тут кое-что изменилось. Плющ на фасаде двухэтажного дома с приближением осени поредел, зато вокруг дома выросли строительные леса. Очевидно, дела агентства процветали, если во второй послевоенный год, когда остро чувствовалось отсутствие строительных материалов и стоили они неимоверно дорого, тут решились взяться за достройку и ремонт здания. Впрочем, это и понятно: почва для деятельности агентства была благодатной. Сотни тысяч людей, связанных родственными и дружескими отношениями, за годы войны растеряли друг друга и теперь снова хотели соединиться. Вот почему с такой нагрузкой работали почтальоны, доставлявшие в «Семейный очаг» корреспонденцию. Родители, которые разыскивали своих детей, и дети, которые разыскивали родителей, жены, которые во что бы то ни стало хотели узнать о судьбе своих мужей, невесты, вынужденные до дыр зачитывать строчки, давным-давно написанные рукой любимых, — все присылали сюда письма, полные тоски и надежды, все молили: помогите! Даже получив сообщение о смерти, многие надеялись, что это ошибка: убить могут кого угодно, только не их сына, дочь, мужа, отца. И нескончаемый поток белых, серых, голубых конвертов вливался и вливался в двухэтажный особняк. Люди присылали письма, а вслед за тем и денежные переводы.

Эти переводы — сначала взнос на расходы, связанные с розыском, а потом и гонорар за проделанную работу, — ежемесячно слагались в крупные суммы.

Их могло хватить на содержание аппарата, разъезды, увеличение прибылей, которые всегда обозначают рентабельность каждой солидной фирмы, под какой бы вывеской она ни скрывалась. Но в «Семейном очаге» все денежные притоки, включая и большую дотацию от анонимной благотворительной компании, поглощал один отдел, так называемый «координационный», где сосредоточивалась та работа, ради которой, по сути дела, и было создано агентство. Туда сразу попадали посетители, которых со всех сторон прощупывали, стараясь уяснить, способны ли они к выполнению определенных функций.

Список работников этого отдела Нунке сам в свое время принес и с подчеркнутой торжественностью вручил Фреду Шульцу:

— Ганс Шмидт… Фриц Мюллер… Курт Нейман… — вслух стал читать Григорий и, пожав плечами, остановился. — Эти имена ничего мне не говорят, они словно горсть камушков, одинаково отточенных водой. Герр Нунке, может, вы объясните, кто они — эти Гансы и Фрицы?

— Вы получите досье на каждого. Эти люди абсолютно надежны. Те, кто когда-то входил в элиту нации. Совершенно понятно, что теперь тоже… Вот увидите, как прекрасно оправдает себя идея создания агентства. Столь гуманная миссия, безусловно, встретит всестороннюю поддержку у всех, к кому вы обратитесь, и учтите, повсеместно, о какой бы зоне ни шла речь. Что касается тех, кто обратится к вам за помощью, то здесь у вас будет все возрастающая клиентура. Вскоре начнется массовое возвращение пленных из России, и люди будут обращаться к вам с различными просьбами о розысках. Представляете, сколько нужной информации потечет нам в руки? Плен есть плен, и нам нетрудно будет направить энергию озлобленных людей в нужное русло. Я представляю работу «Семейного очага» так: два отдела, назовем их Западный и Восточный, занимаются розысками. Их мы укомплектуем обыкновенными служащими, конечно, людьми лояльными, хорошо проверенными. Пусть осуществляют высокую миссию служения людям: соединяют друзей, восстанавливают разрушенные семейные очаги и прочее. Для нас это второй план, фон, на котором развернет свою деятельность основной третий отдел, назовем его «координационным». В нем заключается весь смысл нашей работы: создание агентурной сети в восточной зоне, организация постоянного притока беженцев из управляемой русскими зоны… Для начала хорошо бы состряпать две-три сентиментальные историйки, обыватели это любят — и широко их разрекламировать. Что-либо вроде волнующей встречи безутешной матери со своей найденной нами крошкой. Главное, повести дело так, чтобы выжать из бюргера слезу умиления, и тогда успех можно считать обеспеченным. Мы создадим себе имя и одновременно надежную ширму.

— И осуществить это должен я, ваш покорный слуга? Опомнитесь, герр Нунке. В Берлине я человек совершенно новый, незнакомый с местными условиями, с кадрами, на которые могу рассчитывать.

— Глупости! Пусть вас не волнует организационная сторона дела: я беру ее на себя. В вашем распоряжении превосходный особняк на одной из центральных улиц Берлина, основной штат работников, большие дотации.

— Итак, вам нужна пешка, которая де-юре возглавит дело?

— Наоборот. Человек, способный круто замесить тесто.

— Чтобы сразу выдать вам готовый пирог?

— Ну что вы, Фред! Никто от вас этого не требует. И вас вообще никто не будет опекать. У вас будут все возможности для собственной широкой инициативы. Отчитываться вы будете поквартально, к тому же лично мне.

Именно за такой отчет сегодня с утра и засел Григорий, приказав секретарю никого к себе не пускать. Он работал уже почти час, но дело двигалось туго, мысли все время возвращались к собственным заботам, что-то уж слишком много всего навалилось.

Нарушена связь с Домантовичем. Как ни старался Зеллер устроить своего человека на работу в школу, это не удалось, а вырываться в город Домантовичу становилось все труднее. Из-за поездки в Мюнхен Григорий пропустил заранее обусловленную встречу и теперь напрасно слонялся вечерами по тем злачным местам, где можно встретить воспитанников школы и их наставника. Очевидно, подопечных Домантовича по каким-то соображениям лишили коротких отпусков, которые давались каждой группе раз в две недели для «психологической разгрузки».

Беспокоила Григория и Мария. Он теперь поддерживал с ней связь через того же неутомимого Зеллера и знал, в какое трудное положение она попала из-за гибели Клары. Посещение морга, новые допросы в полицай-президиуме — все это окончательно измотало ее. Ей, как никогда, сейчас нужна дружеская поддержка, а ему приказано на некоторое время прервать с ней всякую связь. Эта предосторожность совершенно необходима, но ему до боли обидно находиться как бы в стороне от событий…

Он берет в руку расписку и вспоминает самоубийство профессора Фриче. Из-за непредвиденного стечения неблагоприятных обстоятельств случилось так, что своевременное предупреждение Григория о действиях провокатора, подосланного к старому ученому, затерялось в недрах чьего-то портфеля, опоздало всего на день или на два. Но доведенный до отчаяния человек отважился на фатальный по своим последствиям шаг. А вот и она — расписка Георга Ленца в получении трех тысяч марок! Плата за голову человека, светлую голову известного ученого, теперь уже мертвую голову.

Григорий в сердцах швыряет авторучку. Его тошнит от этого кабинета, от бумаг с приложенными к ним оправдательными документами. Здесь тоже много расписок, правда, суммы поменьше: пятьдесят, сто, снова пятьдесят марок… Это тоже плата за головы, за информацию, за провокации — за черную измену своему народу. Нет, его работа в «Семейном очаге» не лишена смысла. По крайней мере, эти мерзавцы не уйдут от расплаты. Вздохнув, Григорий снова берется за ручку, но раздается стук в дверь, и входит секретарь:

— Герр директор, простите, но одна дама настойчиво требует, чтобы вы лично приняли ее.

— Скажите, я занят. Пусть обратится к кому-либо из старших референтов.

— Она уже беседовала с господином Краусом, и его совет ее, очевидно, не удовлетворил. Должен предупредить, герр директор, что фрау эта слишком… я бы сказал, назойлива, боюсь, нам от нее не отделаться.

— Ну что ж, давайте вашу назойливую фрау. Только предупредите, через четверть часа я должен уйти.

Секретарь с явным облегчением вздохнул и выскользнул за дверь, чтобы снова через минуту распахнуть ее, пропуская посетительницу. Прищурив близорукие глаза, она, быстро семеня, пересекла комнату, надвигаясь на Григория, словно фатум, словно привидение из далекого прошлого. Чувствуя, как подкашиваются ноги, Григорий с трудом заставил себя подняться.

— Фрау Бертгольд? — воскликнул он и как бы со стороны услышал свой голос, скорее испуганный, чем удивленный.

Женщина остановилась на полпути, ресницы ее мелко вздрагивали, нижняя челюсть отвисла и задрожала.

— Генрих! — вскрикнула она и, вытянув вперед руки, пошатнулась, словно тоже увидела призрак.

— Ну, хватит, хватит, дорогая фрау Эльза, присаживайтесь, — уговаривал Григорий, осторожно подводя фрау Бертгольд к креслу и на всякий случай пододвигая стакан воды. Сам он тоже опустился в кресло напротив посетительницы.

— О, Генрих! — еще воскликнула женщина и начала тихо всхлипывать, прикрыв глаза кружевным, не очень чистым платочком.

Григорий, бормоча что-то успокаивающее, приглядывался к жене своего бывшего покровителя и, наверно, самого ненавистного ему человека. Эльза Бертгольд изменилась. Не то чтобы очень постарела, а как-то поблекла, словно на ней осела пыль времени. Несвежий кружевной платочек больше всего подходил ко всей ее одежде, в погоне за модой перешитой из дорогого материала, но не очень чистого и плохо отглаженного. Лицо фрау до сих пор прикрыто носовым платочком, но Григорий уже заметил, как заострились его черты, сколько морщин залегло вокруг глаз, выцветших, как бы слинявших. Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце, хотя он знал: эта женщина не достойна сожаления, какие бы испытания ни выпали на ее долю. В памяти возникает ферма, пленницы, Лора с изготовленным по специальному заказу кнутом, велеречивые разглагольствования Вилли Бертгольда о политике «выжженной земли», о плановом уничтожении целых народов, чтобы очистить жизненное пространство для таких, как эта вот фрау и ее доченька.

— Как себя чувствует Лора? — вдруг не без злорадства спрашивает Григорий, наперед зная, что Лора обязательно попала в какую-нибудь беду — такой уж у нее характер.

Руки фрау Эльзы сразу падают на колени, в этом жесте молчаливое отчаяние.

— Ах, Лорхен, бедное дитя… Она так далеко и так несчастна… Если бы ее отец знал, если бы Вилли мог видеть… — на глаза фрау Бертгольд снова набегают слезы, но она прерывает рассказ не из-за них, а потому, что ею завладела какая-то новая мысль, — Вилли… — слова вырываются с хрипом, — вы должны знать, что случилось с Вилли! В последнем письме он писал, что выезжает в Италию и попробует вырвать вас оттуда.

Холодные пальцы вцепились в руку Григория, ему приходится сделать усилие, чтобы высвободить ее и потянуться за сигаретой.

— Вы разрешите? — вежливо спрашивает он и прикуривает, стараясь восстановить в памяти все сказанное Гелену. Но пауза кажется фрау Эльзе слишком долгой, и жена Бертгольда наседает, с ее губ срываются десятки бессмысленных вопросов.

— Я встретился с вашим мужем в Кастель ла Фонте в ужасающие дни нашего повального отступления. Герр Бертгольд вел себя героически, старался придать этому отступлению хоть мало-мальский порядок, но нечего было и думать остановить этот сброд, гонимый животным страхом. Да, это были уже не солдаты, а дикие толпища, способные на все, даже на то, чтобы шагать по телам своих товарищей по оружию, только бы выбраться из западни… Партизаны и итальянские войсковые части, присоединившиеся к ним, перекрывали все возможные пути нашего отступления, и тогда мы с Бертгольдом решили опередить их и прорваться в Швейцарию через Альпы. Может, решение двигаться по отдельности было не очень мудрым, но мы рассуждали так: не посчастливится одному — повезет другому. Вот и все, что я могу вам сказать, уважаемая фрау Эльза.

— Вы думаете, он… погиб?

— К сожалению, такой вывод наиболее правдоподобен. Как ни печально мне произносить эти слова.

— Почему же тогда посчастливилось спастись вам? Ведь Вилли обладал такой властью, он был так предусмотрителен…

— Что значит власть без людей, на которых можно опереться? Привычка приказывать, должно быть, и породила в нем излишний оптимизм, помешала трезво сориентироваться. К тому же он был значительно старше, отяжелел, и, вероятно, не решился бросить машину. А в сложившейся обстановке можно было надеяться лишь на собственные мускулы, выносливость, отчаяние, рожденное безысходностью. Слепой инстинкт приказал мне: бросить машину, двигаться по нехоженым тропинкам, научил не засыпая согреваться в снежных сугробах, питаться кореньями и ветками, нюхом чувствовать опасность обвала, как чувствуют это животные. Теперь я и сам не верю, что мог выдержать все это. Во время бесконечных блужданий я сбился с пути и вышел не в Швейцарию, как думал, а в Австрию. И только для того, чтобы оказаться в лагере военнопленных. Вот почему я не мог подать о себе весточки ни тогда, ни позднее, потом я бежал из лагеря и скрывался под чужим именем. Через своих друзей испанцев я пытался разыскать вашу семью. Из Цюриха ответили, что такие там не проживают. Отрицательный ответ пришел и из Мюнхена…

— Мы поселились во Франкфурте-на-Майне, у своих дальних родственников. Наш дом в Мюнхене лежал в развалинах. Погибло все: обстановка, ковры, домашние вещи, коллекции, которые с таким вкусом и упорством собирал Вилли.

«Грабил в музеях моей страны», — мысленно уточнил Григорий.

— Да, да, погибли все наши семейные реликвии… Все, все смели с лица земли эти дикари… — словно в трансе, сокрушенно покачивая головой, шептала Эльза Бертгольд. Ее рука, сжимая носовой платочек, снова потянулась к глазам.

— Вы так ничего и не рассказали мне о Лорхен, — напомнил Григорий, обрадованный тем, что «несчастная Лорхен» оказалась очень далеко.

— О, Генрих, вы даже не представляете, как несчастливо сложилась ее жизнь. Она, бедняжечка, так ждала вас! Когда мы узнали, что вас расстреляли американцы, Лорхен так горевала, чуть не лишилась рассудка. Я и сама все время убивалась, плакала как по родному сыну. Думаю, что только желая забыться, Лора так легкомысленно кинулась в водоворот жизни. Трудно описать то, что я тогда пережила: Лорхен, воспитанная в правилах благопристойности, и вдруг такая метаморфоза. Наконец, она и сама опомнилась, по-настоящему влюбилась в одного американского офицера. Вскоре они поженились, и моя девочка уехала с ним за океан. Разлука была для меня тяжким ударом, и все же я радовалась: наконец-то мое дитя нашло себе пару и тихое пристанище. Но вскоре выяснилось, что этот Лорин избранник — просто негодяй. Он бросил девочку в чужой стране на произвол судьбы без всяких средств к существованию. Можете себе представить, что ей пришлось пережить. Она работала уборщицей в парикмахерской, кельнершей и где-то еще. Мне пришлось продать свои драгоценности и выслать ей денег на дорогу. Но она снова вышла замуж. Я толком даже не знаю за кого, о своем муже Лора пишет очень туманно. Тоже, очевидно, проходимец, они там все проходимцы, рады позабавиться с беззащитными девочками… Представляю, как обрадуется Лорхен, когда я напишу ей о вас! В их штате брачные законы не очень строги, и она птицей примчится, как только мы вышлем ей денег на дорогу.

«Этого еще не хватало!»

— Выслушайте меня внимательно, фрау Эльза, и правильно поймите. Я ничего не могу предложить Лоре. Абсолютно ничего: ни положения, ни материального достатка, ни даже своего имени. Я до сих пор скрываюсь под чужой фамилией, даже мечтать не могу о том, что буду восстановлен в своих правах, в том числе и в правах наследства. Вспомните Нюрнбергский процесс, и вы поймете, какая угроза постоянно висит надо мной.

— Да, да… Нюрнберг! Наши святые мученики! Герои, заплатившие головой за всех нас… Боже, в какой страшный век мы живем!

— Мне угрожает опасность не только с этой стороны. Американский суд действительно приговорил меня к расстрелу за вооруженное нападение на их солдата. Итак, Генриха фон Гольдринга нет, есть Фред Шульц, ваш покорный слуга.

Фрау Бертгольд с минуту, опешив, глядела на Григория, и губы ее молча то смыкались, то размыкались. Она напоминала сейчас выброшенную на сушу рыбу.

— Успокойтесь, выпейте воды, фрау Эльза! И подробно расскажите мне, что привело вас в «Семейный очаг». Очевидно, направляясь сюда, вы не надеялись увидеть меня, у вас просто было какое-то дело?

— Но ведь я… но ведь тогда… выходит, вы ничем не сможете мне помочь… Я хочу хлопотать о пенсии, которая положена мне, как наследнице части вклада Вилли в Швейцарском национальном банке. Для этого требуются документы, правильно юридически оформленные. А все, подписанное Фредом Шульцем, не имеет юридической силы, поскольку документ, подписанный фальшивым именем, сам становится фальшивкой. О, Генрих, как несчастливо все для нас с вами сложилось!

— Не так несчастливо, как вы думаете. Я вовсе не беглый каторжник, который прячется от правосудия. Те, кому положено, знают о моем прошлом и одобряют мои действия. Не могу сказать больше, но вы женщина умная и, надеюсь, догадаетесь. Итак, пусть не пугает вас моя подпись на документах, которые с удовольствием вам вышлет наше агентство. Напишите заявление, датированное задним числом, мы срочно начнем поиски, и через некоторое время вы получите совершенно официальный документ, где будет указано, что во всех инстанциях Вильгельм Бертгольд значится без вести пропавшим. Для получения пенсии этого совершенно достаточно, у нас уже бывали подобные прецеденты.

— О, Генрих!

— Фред, фрау Эльза! Вы должны забыть о Генрихе. То, о чем я рассказал вам, не должен знать никто, даже Лора. Кстати, это и в ваших интересах.

Фред нервничал. Сегодня у шефа день рождения. Григорий узнал об этом случайно и даже приготовил подарок.

Но ему не скоро удалось избавиться от фрау Бертгольд. Еще долго пришлось бы выслушивать ее жалобы на судьбу, давать советы, отвечать на многочисленные вопросы. Спас телефонный звонок. Нунке напоминал, что ждет его.

Каждый такой неожиданный вызов рождал беспокойство. Но сегодня голос шефа звучал благодушно, не предвещая беды. Действительно, Нунке встретил Григория самой ласковой из своих улыбок.

— Я рад, что вы приехали, Фред, хотя вид у вас очень усталый. Какие-нибудь неприятности?

— Наоборот, я, кажется, удачно обошел один подводный риф. Но об этом позже. А сейчас разрешите поздравить вас с днем рождения и вручить маленький презент. — Григорий протянул Нунке маленькую коробочку.

— Спасибо, Фред, спасибо!.. О, какая прекрасная вещь!

На подставке из красного дерева сидел искусно вырезанный из слоновой кости китайский мандарин. Когда именинник, любуясь подарком, повернул коробочку, мандарин закивал головой, словно тоже приветствовал его. Нунке поставил статуэтку на край стола и легко толкнул пальцем головку мандарина.

— А теперь пусть этот самый высокий чиновник китайской иерархии поздравит и вас, потому что и Фреда Шульца есть с чем поздравить. Только что звонили из Пуллаха. Вам приказано немедленно приступить к работе, о которой с вами разговаривали.

— Постараюсь оправдать доверие. Действительно, новость для меня приятная.

— Знаменательная, Фред! Сейчас попутный ветер бьет в корму, и было бы непростительно прозевать столь удобный момент. Поднимайте паруса.

— Меня связывает балласт.

— То есть?

— Ныне существующий порядок дел в агентстве меня не удовлетворяет. Я уже говорил вам: набранная агентура по своим деловым качествам ничего не стоит. Я считаю неверным, что мы гонимся за большим количеством агентов.

— Ничего не поделаешь, Фред! Кто платит, тот и заказывает музыку. А платят американцы. Им же импонируют только крупные цифры. Я понимаю ваше недоверие к информации, поступающей от агентов, которым мы платим 30–50 марок. Я сам хотел бы работать с людьми, достойными оплаты в десятикратном размере. Кому больше дано, с того и спрос больше. Но где их так сразу возьмешь? Пока нельзя пренебрегать даже мелочью в методах тотального шпионажа, как показала практика, в этом есть свой смысл.

— Шеф, взгляните на статуэтку! Сколько таланта, труда и колоссального терпения вложил резчик в свое произведение. Всмотритесь в эти тончайшие штрихи. Без них статуэтка не была бы столь совершенна! И подумайте, как часто нам в нашей работе не хватает терпения. Всегда спешим. Отсюда и просчеты, отсюда и ошибки. Ну, как могло произойти, что профессор Фриче, нами найденный, а потом нами же брошенный на произвол судьбы, наложил на себя руки?

Солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, заглянул в комнату и ярко осветил статуэтку. Нунке невольно провел по ней рукой, словно проверил, что именно оживило мертвый материал, и вздохнул:

— Акт творчества для восточного мастера продолжался, возможно, годы. Над ним время не довлело так, как над нами. В век бешеных скоростей все мы должны спешить, и тот, кто собьется с ноги, проиграет.

— А тот, кто слишком спешит, рискует головой.

— Что за разговор мы с вами завели? Я — именинник, вы тоже, как бы это сказать, — крестник. Надо отметить эти два события. Вы что предпочитаете: вино, виски?

— У вас прохладно. Виски лучше согревает.

Нунке вынул из шкафа две рюмки и бутылку.

— «Белая лошадь». Вы любите?

— Я не большой знаток. Лошадь или кляча — все равно гадость. Поэтому, пожалуйста, мне с содовой.

Нунке наполнил рюмки, свою до краев, Шульцу на три четверти.

— За ваши успехи, Фред! Помните, ветер бьет вам в корму…

— Очень благодарен, герр Нунке! Желаю и вам всегда попутного ветра. Пусть каждый следующий год будет для вас лишь новой вехой на пути великих свершений! Ведь по восточному летоисчислению вы только вступаете в пору своего полнолетия.

— К сожалению, Фред, мы живем по законам иного времени! Впрочем, спасибо за добрые пожелания. И давайте поговорим о чем-нибудь более веселом. Так какой подводный риф вам удалось обойти?

— Выскочить из петли, которую хотела накинуть мне на шею фрау Бертгольд.

— Фрау Бертгольд? Она уже появилась здесь?

— Приехала хлопотать о документах, необходимых для получения пенсии. Кто-то посоветовал обратиться в наше агентство, там мы встретились. Не скажу, что меня это очень обрадовало. С тех пор, как я был Лориным женихом, прошло много времени. Она переехала в Америку, дважды успела выйти замуж, — по мне, слишком много для безутешной невесты бедняги фон Гольдринга. Фрау Эльза тотчас решила разлучить Лору с мужем и выдать замуж за меня. Но, как только я сказал, что я больше не Гольдринг, а Фред Шульц, следовательно, не могу получить деньги, положенные на имя Генриха, она сразу охладела.

— А она не будет трепать языком?

— Фрау Эльза — женщина практичная и понимает: документ о бесследном исчезновении Бертгольда, который я обещал ей выслать, потеряет свою силу, как только кто-либо узнает, что на нем фактически фальшивая подпись. А ей крайне нужна пенсия и как можно скорее, потому что дочка вытянула из нее все, что могла. Меня охватывает ужас, когда я думаю, что так неосмотрительно мог бы стать мужем Лоры.

— Тогда нам надо отметить еще одно важное в вашей жизни событие.

— Боюсь, «Белая лошадь» очень крепка для меня. Разрешите, я сам налью. — Григорий налил Нунке, потом плеснул виски на самое дно своей рюмки.

— Э-э, Фред, так не годится.

— Смилуйтесь. После разговора со своей экс-тещей я до сих пор не могу опомниться.

— Ну, за ваше освобождение.

— За здоровье всех членов вашей семьи.

С каждым новым глотком Нунке заметно пьянел. Его благодушное настроение сменилось лирически-печальным.

— Ах, Фред, не торопитесь с женитьбой, — поучал он, — каждый брак — это своеобразная петля. Вначале ее не чувствуешь, пока нежные руки любимой обнимают тебя, но постепенно замечаешь, как медленно и неумолимо она начинает душить тебя, как путы обязанностей сковывают тебя всего. Это не может не отразиться на карьере. Сегодня ночью я мысленно перебирал главные вехи своей жизни и понял, что на склоне лет оказался у тех же рубежей, с которых начал. Это обидно. Я знаю, что заслуживаю большего.

— Вы сбрасываете со счетов главную причину — поражение в войне. В той или иной степени это отразилось на судьбе каждого. И что бы там ни было, а мы с вами в значительно лучшем положении, чем многие наши соотечественники, вынужденные скитаться по всему миру или сидеть за решеткой у себя дома. Я уже не вспоминаю о тех, кто сложил головы. Мы с вами, по крайней мере, можем действовать, выполнять свои обязанности перед родиной.

— По чужой подсказке? Скоро возвращается Думбрайт, и я уверен, что нам снова посадят его на шею. А не его, так другого. Вот и выпендривайся перед ним, чтобы не потерять даже то, чего уже достиг.

— Вы, шеф, слишком пессимистически смотрите на вещи.

— А вы до сих пор готовы забавляться романтическими игрушками. О, я вижу, как вы вспыхнули! Готовы произнести множество пышных слов. А они ничто, пузырьки, которые всего миг переливаются всеми цветами радуги, а потом лопаются. В молодости я тоже был таким, как вы. С некоторой склонностью к романтике… идеализму, если хотите. Но все это слетело с меня в один день, словно шелуха, унесенная могучим ураганом.

— Что же это был за день и какой шквал налетел на вас?

— Передо мной встала проблема — утвердиться в жизни или быть сломленным.

— Любопытно!

Нунке поднял на собеседника осоловелые глаза, качнул головку статуэтки и стал рассказывать медленно, с паузами.

— К черту предысторию. Она не имеет значения. Начну с главного… Случилось так, что мне пришлось выстрелить в одного очень близкого человека… Я уже начал выбиваться в люди, но по сути оставался сентиментальным идиотом… Мучила мысль, что именно мне поручено это дело. Надо сказать, до этого мне не приходилось стрелять в человека. То есть не то, чтоб не приходилось… Я стрелял, но автомат, направленный в метель, в неясные темные силуэты ходуном ходил у меня в руках. А теперь в пяти метрах от меня стоял мой бывший друг и смотрел на меня полными слез глазами… Он как-то странно дышал: пар изо рта вырывался часто, будто он раскуривал угасшую сигарету. Но я должен был выстрелить и выстрелил. Один лишь раз. Только раз я нажал на спуск, и друг упал… Я не знаю, куда попал, но он лежал на животе, и тело его сводили судороги… А я стоял оцепенев, и глядел на его руку. Смотрел, как сквозь пальцы, сжимавшие комочек снега, медленно стекали прозрачные капли. Понимаете: это таял снег от человеческого тепла. Но капель становилось все меньше и меньше, вот уже одна повисла, помутнела и превратилась в маленькую ледышку, припаянную холодом к окоченевшей руке… Сейчас об этом смешно вспоминать, но тогда, особенно в первое время, мне все снилась эта окоченевшая рука. Не лицо, не глаза, а именно рука с крохотной ледышкой между пальцами… Это был кризис, после него я стал трезво смотреть на жизнь, и понял: побеждает тот, кто решается переступить через все!

Вечером того же дня, когда происходил этот разговор, к небольшим воротам в дальнем конце кладбища подъехала черная машина, из нее вышел неизвестный в темном плаще. В руке у него был маленький букетик. Оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, он вошел на кладбище, встретившее его шелестом опавшей листвы. Медленно, словно прогуливаясь, он шел по ажурным тоннелям аллей, которые по бокам окаймляли памятники и надгробия, навеки застывшие в скорбном карауле. Вскоре он остановился возле маленького, совсем свежего холмика с крестом и мраморной доской у изголовья.

«А стоило ли сюда приходить?» — меланхолически думал неизвестный в темном плаще. «Впрочем, не каждому удается украсить цветами собственную могилу. Жаль, конечно, что я не мог присутствовать на этой церемонии. Вот была бы комедия! Можно было даже, например, произнести коротенькую речь. А поскольку о покойнике плохого не говорят, пришлось бы хвалить самого себя… Ну, ничего, на следующую церемонию я попаду непременно, как ни страшно об этом подумать. И это может произойти очень скоро…»

Незнакомец стоял, покачиваясь с пяток на носки, в плену вдруг овладевшего им ужаса, суеверного страха перед будущим. «Напрасно я искушаю судьбу… нет, не надо было приходить сюда», — корил он себя, с обидой поглядывая на свеженасыпанный холмик. Робко, словно украдкой, он перевел взгляд выше, на мраморную доску, и вполголоса прочитал:

Его взгляд, смягчившийся от наплыва чувств, вдруг стал злым и колючим.

«Только и всего! Даже не могли придумать какое-нибудь трогательное изречение: «Пухом тебе земля», — или что-то в этом роде. Скряги! И венки жалкие, словно общипанные… Ничего толком не сделают. А это что? Ну, конечно, — перепутали год рождения… остолопы! А сменить доску уже нельзя — поспешили поместить фотографию в газете… К черту все! Распустил тут слюни. Мало ты повидал могил на своем веку! Но это были чужие могилы… Тьфу, тьфу, тьфу, ты чуть не сошел с ума? А это разве твоя? Цветочки, видите ли, принес… Так и впрямь можно накликать беду…»

Изо всех сил швырнув букет куда-то за холмик, он быстро направился к выходу. У ворот Больман пошел медленнее, осторожно выглянул на улицу. Никого нет. Торопясь, он сел в машину, рванув ее с места.

«Так или иначе, а Больмана больше нет. Есть Зепп. Начнем новую… нет, продолжим старую жизнь под новой вывеской… Все же жаль расставаться с собственным именем. Разве плохо звучало: Вернер Больман… Эх, если бы мы не проиграли войну!..»

Рука мертвой хваткой вцепилась в руль, нога сильнее нажала на акселератор, туловище словно рванулось вперед. Это бешенство терзало живого покойника, бешенство за поражение, за утраченные возможности, за вынужденный отказ от собственного имени.

Убийцы скрываются в норах, прячутся в щели

Григорий сам вел свой «опель». После ремонта мотор и все ходовые части работали безукоризненно. Приятно было ощущать эту их слаженность. Гончаренко давно не сидел за рулем и теперь с особой остротой ощущал, как послушно машина покоряется каждому его движению.

«Если бы все так ладилось сегодня и в дальнейшем», — невольно подумал он, и тоскливое чувство сжало сердце.

С тех пор как он узнал о гибели Лютца, тоска не покидала его, как зубная боль, которая то притупляется, то снова становится невыносимой.

Если бы он более настойчиво разыскивал Карла, если бы успел с ним встретиться… Григория неотступно преследует мысль, что тогда все могло сложиться иначе. Другой город, другой круг друзей, простой сдвиг во времени — в таких случаях это очень много значит… И потом он, Григорий, мог бы предостеречь Лютца.

Почему Карл поселился именно в Карове? Почему именно в этот вечер к нему пришла Берта? Так ли уж она непричастна к убийству, как старается доказать Нунке? Какова во всем этом роль ее мужа?

В памяти, в который уже раз, возникает вчерашний разговор. Часов в шесть вечера позвонил Нунке и попросил немедленно приехать к нему домой на Курфюрстендамм. Он сам открыл дверь, и Гончаренко поразило, как за несколько дней болезни изменилось не только его лицо, но и вся фигура. Опущенные плечи и ссутулившаяся спина говорили больше, чем небритые щеки, мешки под глазами, деланная улыбка, промелькнувшая на губах и скорее напоминавшая нервный тик.

Нунке провел Григория в свой кабинет и запер дверь на ключ.

— Садитесь, Фред, и не удивляйтесь этим предосторожностям. Я оказался в таком положении, когда в собственном доме чувствую себя, словно в осажденном дзоте. Да, именно так… — Нунке замолчал, с преувеличенным старанием раскуривая уже на четверть выкуренную сигару. Затянувшись несколько раз, он снова положил ее в пепельницу, зло оттолкнул, словно это она мешала начать разговор.

— Как видите, нервничаю, — сказал он, и губы его снова дрогнули в улыбке, похожей на тик. — Сейчас вы поймете, почему. Но прежде, чем рассказать о своей беде, хочу предупредить: я пригласил вас не как подчиненного, а как товарища, как офицера, на честь и скромность которого могу положиться.

— Безусловно, герр Нунке! Все, что вы скажете, останется между нами. И если моя помощь…

— Не скрою, я на нее рассчитываю… Но прежде чем перейти к основному, хочу спросить вас: скажите, вы обратили внимание на так называемое дело Лютца?

Григорию показалось, что стул под ним пошатнулся.

— Конечно. Газеты подняли вокруг него страшный шум. К тому же я знал Лютца лично. Мы с ним работали в Сен-Реми и в Кастель ла Фонте. Он был адъютантом командира дивизии, известного вам генерала Эверса. Лютц был неплохим офицером и, как мне кажется, порядочным человеком.

— Черт бы побрал его с этой порядочностью еще в Италии! — зло воскликнул Нунке, швыряя карандаш, которым постукивал по столу.

— Простите, но я не понимаю, какое отношение к вашим неприятностям имеет Лютц, — холодно бросил Григорий. Он едва сдерживал нарастающие в его сердце гнев и боль.

— Непосредственное. Своим появлением в моем доме…

Сжато и коротко Нунке рассказал, что Лютц был некоторое время репетитором его сына, и за это время успел привить мальчику привычки и взгляды, никак не совместимые с понятием порядочности, в том разумении, которого всегда придерживались предки фон Кронне, которого придерживался он сам, — Иозеф фон Кронне, вынужденный в силу временных обстоятельств скрываться от всех, кроме домашних, под осточертевшим именем Нунке.

— Я допускаю, что вы расходились с Лютцем во взглядах, — начал было Григорий, но Нунке нетерпеливо остановил его.

— Самое скверное то, что мальчик несколько раз навещал его в восточной зоне, и моя жена, фрау Берта, желая исправить свой недосмотр в воспитании сына, тайно от меня разыскала бывшего репетитора, чтобы потребовать от него раз и навсегда прекратить эти компрометирующие нашу семью встречи. К сожалению, это произошло в день убийства. Берту и Лютца видели вместе, не обладая опытом, она вела себя неосторожно. Теперь под угрозой наша фамильная честь, ведь это свидание можно трактовать совсем в ином свете. Даже хуже: некоторые газеты прямо связывают появление «таинственной дамы» с тем, что произошло в лесу под Каровом. Итак, восточная полиция поведет розыски и в этом направлении. Представляете, какой вопль поднимется, когда полиция узнает фамилию особы, с которой Лютца видели в последний раз? Иногда мне кажется, что я теряю рассудок, так неожиданно это все свалилось на меня… — Нунке вытер вспотевший лоб и уставился в одну точку. — Простите, Фред, немного передохну, очень шумит в ушах, наверное, снова поднялось давление.

«Берта? Берта?» — старался вспомнить Григорий. И вдруг перед глазами возникли листочки письма к Матини, исписанные размашистым почерком Карла Лютца. «Да, Лютц вспоминал какую-то Берту, свой безрадостный роман с нею, что-то писал и о мальчике — своем воспитаннике. Вот, оказывается в чем дело! А что, если Нунке следил за женой и сам подослал убийц, чтобы убрать Лютца со своего пути?..»

— Я обдумываю тысячи вариантов контрдействий, — снова заговорил Нунке, — но не могу прибегнуть ни к одному, пока точно не узнаю, как обстоит дело. Используя возможности агентства, вы могли бы оказать мне неоценимую услугу — разузнать, в каком направлении ведется расследование, знает ли хозяйка квартиры, где жил Лютц, фамилию Ганса или Берты? Жена твердит одно: назвалась матерью одного из учеников Лютца. Я не уверен, что это так. Она сейчас так угнетена, так измучена страхом, что сама не уверена в том, что говорит. А Ганс… после моего с ним разговора… — Нунке сжал кулаки, и Григорию заочно стало жаль несчастного мальчика.

Выяснив все подробности из рассказанного Бертой, Фред Шульц пообещал Нунке на следующий же день выехать в Каров, а там уже действовать в зависимости от обстановки.

Поездка в восточный сектор совпадала с личными планами Григория. Надо было ознакомиться с переданными Больманом списками подпольной сети и как можно скорее передать ее под постоянный, неусыпный контроль советской оккупационной армии, ибо деятельность подпольных групп больше всего направлена против нее.

Еще с вечера Григорий составил детальный план поездки и теперь старался не думать о ней. По опыту он знал, как много зависит от непредвиденных обстоятельств, и какой козырь в таких случаях — свежая голова. Навязчивость какого-либо решения может лишь повредить, а она непременно появляется, эта навязчивость, если все время думать только об этом.

Сегодня, после слякоти и тумана, впервые выдался ясный день. Ночью подморозило, деревья покрылись пушистым инеем. Пробиваясь сквозь неплотную светлую пелену туч, солнечные лучи робко прикасались к хрупкой их красе. Покрытые тоненькими серебристыми иголочками, ветви кустов и деревьев, застывшие в неподвижности, походили на узор, выведенный тонкой кистью, который от малейшего прикосновения может порваться. Земля тоже серебрилась, будто на нее опустилась сизоватая пленка, расшитая блестками. Только на серой бетонной ленте дороги иней уже растаял под колесами машин.

Миновав Бланкенбург, Григорий поехал медленно. Целомудренная красота пейзажа рождала в сердце щемящую боль, чувство оторванности человека от природы. В своих вечно циклических изменениях она оставалась одинаково равнодушной и к человеку и к букашке. Напрасно наивные сердца тешат себя мыслью о полном слиянии с природой. Оно приходит, наверно, только со смертью, когда человек возвращается в лоно земли, породившей все живое.

«Погоди, парень! Что-то не туда тебя занесло. Разве единение с природой — это пассивное слияние с ней? Оно ведь заключено в творческом потенциале, заложенном в человеке. В его вечной борьбе, желании проникнуть в таинства материи, праматери всего живого, в беспрерывном создании новых форм, о чем бы ни шла речь: о материальных ли ценностях, о построении ли философских систем, о создании ли новых социальных формаций. Вечное творчество природы и вечное творчество людей! Их неизменное стремление к созданию новых, более совершенных форм… Вот и стало все на свое место. Ты уже дышишь полной грудью, ощущаешь себя частицей мира…»

Но в разговоре разума и сердца все же не было единства.

И дышалось Григорию не так легко, как он старался убедить себя. Каров с его аккуратными коттеджами и садиками, нарядными, как в пору весеннего цветения, вызывал недоверие и раздражение именно из-за той идиллической картины, которую увидел Григорий, оказавшись в городе. Улицы казались умело расставленными декорациями, которые прикрывают театральные подмостки, грязные и неопрятные, где по углам мохнатые пауки плетут липкую паутину, где ждут своего выхода актеры, загримированные под благородных героев, скрывая под гримом лица убийц.

С холодным, даже сердитым лицом Григорий постучал в дверь домика фрау Марты. Ему отворила невысокая худая женщина и тоже окинула его недоброжелательным взглядом.

— Мне нужна хозяйка этого коттеджа, фрау Марта Бауман, — сказал Григорий, вопросительно глядя на нее.

— Если вы по поводу комнаты, то она пока еще не сдается, — поспешно ответила женщина и сделала движение, чтобы прикрыть дверь.

— Нет, я по другому делу.

— Репортер? — в голосе фрау Марты послышалось раздражение, а намерение захлопнуть дверь стало еще более явным. — Ни на один вопрос я больше не отвечу. Мне нечего добавить к тому, что я уже рассказала.

— У меня совершенно личное дело, фрау, и я не отниму у вас много времени, если вы разрешите войти.

Женщина нехотя пропустила посетителя в маленькую переднюю, потом открыла дверь в комнату, жестом приглашая незнакомца войти.

— Садитесь! — коротко предложила она, сама оставаясь стоять.

— Если сядете вы, фрау! Согласитесь, трудно вести разговор, если хозяйка стоит, ожидая, чтобы непрошеный гость убрался как можно скорее.

— Вы правы, — скупо улыбнулась фрау Марта и села. — Так чем я могу служить?

— Я не ожидал, насколько трудно мне будет начать этот разговор. По тому, как вы встретили меня, я понял, — вам осточертели разговоры с газетчиками, следователями, просто любопытными. Как убедить вас, что я не из них? Я был просто другом Карла Лютца. Мне казалось совершенно естественным прийти к вам, чтобы поговорить о том, как он жил в последние годы. Мы расстались с ним в конце войны, и с тех пор я не имел ни единой весточки, а когда напал на его след, выяснилось — поздно! Это страшно угнетает меня. Словно я в чем-то виноват перед ним… Не знаю, поймете ли вы меня.

Лицо фрау Марты стало более ласковым, хотя настороженность еще окончательно не покинула его.

— Что же я могу вам рассказать? Герр Лютц поселился у меня месяцев десять назад. Жил очень скромно. Днем в школе, вечером — с тетрадями или книжкой. Иногда выходил пройтись, немного посидеть в баре. Друзей завести не успел и было заметно, что чувствовал себя очень одиноко. Поэтому и не брезговал компанией простой старой женщины. Мы часто засиживались с ним за обедом или ужином, разговаривали. Особенно, если он выпьет рюмку. Герр Лютц не то, чтобы любил выпить, а словно бы искал в этой рюмке отдых от мыслей, так мучавших его.

— Да, я это знаю… Добрый, честный и в то же время слишком мягкий и нерешительный. Медленно, очень медленно происходил в его душе перелом. Некому было помочь, вот что самое страшное.

Григорий скорее размышлял вслух, чем разговаривал с хозяйкой дома, и та окончательно поверила, что перед ней не репортер, который пришел что-то разведать. Она обрадовалась, что можно, как она выразилась, «по-человечески» поговорить о своем покойном квартиранте и совершенно оттаяла. Вскоре на столе уже дымились две чашки крепкого кофе, и старая женщина, сокрушенно покачивая головой, поведала о содержании своих бесед с Лютцем, о мелких подробностях их совместной жизни под одной крышей, которые всякий раз по-новому освещали для нее образ Лютца.

— Прожил он у меня недолго, но я горюю о нем, как о родном сыне, — закончила свой рассказ фрау Марта, и на ее лице снова промелькнуло выражение отчужденности и замкнутости.

— Неужто у Карла не было ни одного товарища, и никто навещал его?

— Несколько раз прибегал мальчик, его бывший ученик, — ответила женщина, думая о своем.

— Вы не знаете его имени? Мне бы хотелось с ним встретиться.

— Звали Ганс, фамилию не знаю. Кто спрашивает у детей их фамилию?

— Я подумал, что, может, это он бросал в почтовый ящик угрожающие письма, о которых упоминали в прессе.

— Что вы, мальчик просто обожал господина учителя. Даже весь светился, как только его видел!

— Газеты писали о какой-то женщине, которая посетила Карла в день убийства…

— Зря ее припутывают к этому делу. Женщина совершенно порядочная, мать какого-то ученика герра Лютца.

— Она не назвала своей фамилии?

— Господину учителю, может, и назвала, а меня просто спросила, дома ли он и как к нему пройти.

— Все-таки странно: он вышел из дому с ней. Вы не думаете, что ее могли нарочно подослать.

— Глупости! К убийству она непричастна.

— Вы подозреваете кого-то другого? — быстро спросил Григорий.

— Может, и так. Но подозрение еще не уверенность, — фрау Марта поднялась, собирая со стола посуду, губы ее крепко сжались.

— Я понимаю, газетам западной зоны выгоднее всего уцепиться за любовную версию, чтобы затушевать политическую суть убийства. Очень рад, что мы оба верим в непричастность незнакомки к трагической гибели Лютца. Расспрашивая вас о женщине, я хотел проверить лишь собственное впечатление. Будем надеяться, что правосудие отыщет подлинного убийцу.

— Не знаю, как правосудие, а рука провидения должна покарать его за все!

Показалось Григорию, или женщина действительно побледнела? Почему она так выделила слово «за все».

Распрощались Григорий и фрау Марта так же холодно, как и встретились. От недавней откровенности не осталось и следа. Словно встала между ними какая-то тень. Не Лютца, нет, а кого-то другого.

«Она, безусловно, догадывается, кто убийца или убийцы, — думал Григорий по дороге в полицейское отделение, — но почему-то скрывает это. Что за причина? По всему видно, она относилась к Лютцу с искренней симпатией. Почему же тогда молчит? Боится мести? Или не решается обвинить, не имея неопровержимых доказательств? Любопытно было бы взглянуть на ее ответы следователю. Догадается ли он искать разгадку не в сказанном ею, а в том, о чем она умолчала?»

К Вагнеру, начальнику местного отделения Народной полиции, Фред Шульц пришел как лицо совершенно официальное, — директор возглавляемого им агентства. Вынув из портфеля стопку бумаг, Григорий разложил их перед собой и, откалывая от каждой копию, одну за другой передавал их начальнику отделения, коротко поясняя:

— Заявление Каролины Лемберг, жительницы Франкфурта-на-Майне, о розыске дочери. Шестнадцатилетняя Эльза Лемберг исчезла в марте 1945 года во время пребывания в Берлине на краткосрочных курсах медсестер. В прошлом году берлинские знакомые Каролины Лемберг будто бы видели Эльзу в районе Карова… Франц Рейман подал заявление о розыске своих родителей, Якоба Реймана и Гертруды Рейман, они потеряли сына в потоке беженцев из Берлина, когда тому было семь лет. Где они жили в Берлине, он не помнит, но, по его описаниям, это, очевидно, пригород. Мы проверили все возможные варианты, но нигде следов Рейманов не нашли. Остался Каров… Семидесятилетняя Клара Пфеффер разыскивает своего сына Леопольда Пфеффера, который скрывается от уплаты алиментов. Кто-то сообщил старухе, что сейчас ее сынок проживает в Карове. Мы установили, что это действительно так. Вот его адрес и исполнительный лист на получение алиментов. Просьба переоформить этот лист и официально вручить его по месту работы Пфеффера. Что же касается двух первых заявлений, то я попросил бы вашей помощи в розыске указанных личностей, поскольку по известным вам причинам мы не имеем допуска к вашим архивам, и, следовательно, нужных списков у нас нет… Сожалею, что это может причинить вам лишние хлопоты, но другого выхода я не вижу.

Начальник отделения, высокий, очень худой, с лицом, покрытым глубокими морщинами, которые свидетельствовали не столько о возрасте, сколько об изнурительной болезни, поглядел на собеседника умными, удивительно ясными глазами. Сейчас в них дрожали насмешливые огоньки:

— А я вижу. Пусть ваши клиенты обращаются непосредственно к нам. Зачем такая промежуточная инстанция, как ваше частное агентство? Зачем им платить вам гонорар, если в делах, касающихся розыска лиц в нашей зоне, они мот обратиться к нам на совершенно законных основаниях? Тем более, что работу, связанную с розыском, придется проводить все-таки нам! Получается даже неловко: вы пожинаете лавры и не только лавры, а мы на вас работай!

Григорий рассмеялся:

— А знаете, я подумал именно об этом, когда зашел к вам, герр Вагнер! Безусловно, частица истины в ваших словах есть. Но не вся истина. Не забывайте: по делу Рейманов мы проделали немалую работу, я бы сказал — основную. В большинстве случаев так и бывает: пока нападешь на след, приходится и поездить, и перелистать горы различных бумаг. Что же касается гонорара, то наше агентство в таких сложных случаях может совершенно от него отказаться, конечно, покрыв уже понесенные расходы. По сути, цель у нас одна: помочь людям воссоединить семьи, разбросанные войной.

— Вот что, герр Шульц, — начальник участка покосился на визитную карточку посетителя, — давайте поступим так: эти за… — ужасающий кашель вырвался у него из груди, лицо покраснело, из глаз побежали слезы.

Григорий даже не представлял, что кашель так может терзать человеческое тело. Увидав на столе термос, он, не колеблясь, отвинтил крышку, понюхал содержимое и наполнил пластмассовый стаканчик теплым некрепким чаем. Вагнер пошарил рукой в ящике стола, вытащил коробочку с какими-то таблетками, бросил две из них в рот и запил протянутым чаем. Приступ кашля медленно проходил. Вагнер обессиленно откинулся на спинку стула, отирая пот, обильно оросивший его лоб и теперь тоненькими струйками стекавший по испещренным глубокими морщинами щекам.

— Я утомил вас, герр Вагнер, — сказал Григорий, — и к тому же еще курил. Простите, я не знал… Увидел в пепельнице окурки и решил, что это ваши.

— Мои и есть, — Вагнер заговорщически улыбнулся, вытер лицо платочком и объяснил: — Не хочется лишать себя последней радости. Все равно отбитые в лагере легкие ничто не спасет. — Он сказал это просто, как человек, давно смирившийся с неминуемым, и Григорию неловко было произнести обычные успокоительные слова о необходимости отдыха, соблюдения режима, которые принято говорить в подобных случаях. Он только вздохнул.

— Так на чем мы остановились? Ага, эти два заявления! Поскольку вы их привезли и, несомненно, поработали над ними, попробую вам помочь. Но в дальнейшем… Тут надо подумать, как вообще наладить дело розыска людей, связав работу различных зон. Надо надеяться, что соответствующие инстанции это решат. Алименты мы этого мерзавца заставим платить. У вас все?

— Почти все. Розыски Карла Лютца надо прекратить. О его трагической гибели родственник, подавший заявление с просьбой найти его, уже знает. Я захватил заявление только потому, что наш клиент уполномочил меня узнать, закончилось ли следствие. Его волнует попытка некоторых газет затушевать политическую суть убийства и версия о таинственной незнакомке. Я, конечно, понимаю, что не смею спрашивать о направлении, в котором ведется следствие, и только сообщаю о просьбе моего клиента, о его твердой уверенности, что Лютц убит в связи с переездом в восточную зону. Он просит следствие обратить на это обстоятельство особое внимание. Оставить вам заявление, чтобы вы могли передать его следственным органам?

— Думаю, в этом нет надобности. Именно так мы и трактуем убийство.

— Тогда не смею больше вас обременять. Очень благодарен за внимание и время, которое вы мне уделили.

— Всего лучшего! О результатах розыска Рейманов и Эльзы Лемберг мы вам сообщим.

Григорий проехал несколько кварталов, и ему пришлось остановить «опель». Из школы, мимо которой проходила дорога, высыпали ученики младших классов и, словно разноцветные горошинки, раскатились по тротуарам и мостовой. Как все дети во всем мире, они размахивали портфельчиками и повешенными прямо на руки ранцами, используя их как оружие в бою и как своеобразные щиты; фиолетовыми от чернил пальцами размазывали по щекам быстро просыхающие слезы — следствие выговора или плохой отметки. Собирались кучками, обменивались «фантиками» и другими своими богатствами, спрятанными в карманах, сбивая носки ботинок, играли в футбол камнями и всем, что попадалось под ноги, хохотали, ссорились, переговаривались.

Время быстро отодвинулось назад, и Григорий оказался возле своей школы, в такой же шумной толпе одноклассников. Он носил книжки в подаренном кем-то планшете и страшно этим гордился, хотя часть книжек приходилось засовывать под пояс, потому что в планшет они не умещались. Где они теперь, эти мальчики и девочки, которые вместе с ним впервые сели за парту? Если бы их седенькая учительница Наталья Константиновна раскрыла журнал первого класса «А» и сделала перекличку теперь, мало кто поднялся бы с парты, произнося слово: «Есть!»

Эти немецкие дети тоже соприкоснулись с войной, пережили голод и холод, ужас бомбежек. Но они были слишком малы и вряд ли что-либо помнят. Их смело можно назвать детьми послевоенного поколения. Это им утрамбовывать проложенную нами дорогу… А, может, прав Матини, который утверждал, что жало войны, раз впившись в живое тело даже младенца, навсегда оставляет на себе отравленный след? Как врач, он утверждает, что поколение, зачатое и выношенное во время лихолетья, не может быть здоровым ни физически, ни психически. Где-то в глубинах подсознания ребенка навсегда сохраняются пролитые матерями слезы отчаяния, их непреодолимый страх перед жизнью, ее жесткостью и неустроенностью. А рано или поздно это дает себя знать, рождая у мальчика или девочки, юноши или девушки чувство собственной неполноценности. Григорий тогда горячо спорил с Матини, доказывал, что ни организм человека, ни его психику нельзя рассматривать изолированно от общества. В здоровой среде, при деятельном вмешательстве в процесс формирования ребенка такого быть не может. Не должно быть. Нет, милый Матини, ты ошибаешься! Если мы с тобой хорошенько позаботимся об этом, если сумеем обеспечить им нормальную жизнь, то вот эти дети будут и строить, и смело нырять в глубины еще неведомого, и рожать таких же здоровых детей, как они сами Взгляни хотя бы на этих двоих. Видишь, как серьезно они выруливают своими портфелями, представляя себя за рулем какой-то машины? Взгляд их сосредоточен, белесые бровки нахмурены, губы упрямо сжаты. Они так увлечены игрой, так вошли в роль, что действительно чувствуют себя путешественниками, открывателями далеких неведомых земель. Они достигнут их, будь уверен, друг! Вот только бы мы с тобой не подвели…

Веселая толпа у школы схлынула. Григорий нажал на стартер, легонько повернул руль. Он подъехал к почте, отсчитал третий переулок справа. Вот и автомеханическая мастерская.

Звонок над входной дверью мелодично звякнул, высокий осанистый человек, очищавший какую-то заржавевшую деталь наждаком, поднял голову. С круглого лица, оканчивающегося двойным подбородком, на Григория взглянули тоже круглые, с добродушной лукавинкой глаза.

«Кажется, я не ошибся? Нет, не ошибся: почта, третий поворот направо, все как говорил Больман…»

— Герр Мейер? Герр Франц Мейер?

— К вашим услугам.

— На выезде из Бланкенбурга у меня что-то случилось с зажиганием. Я хотел повернуть обратно, но встречный шофер посоветовал обратиться к вам, — Григорий, ожидая, замолчал.

— Такой бравый парнишечка с русым чубом из-под синего берета, — внимательно всматриваясь в Григория, ответил Мейер.

— Вот именно… Веселый парнишечка, жаль, не хватает переднего зуба.

— Он нарочно вырвал его, чтобы вставить золотой, — улыбка снова появилась на губах Мейера, но в глазах был холодный вопрос.

Григорий медленно вынул серебряный портсигар с затейливой золотой монограммой.

— Хорошая штучка!

— Вот только застежка портит весь вид.

— А какой камень в ней был?

— Изумруд.

— О, цвет надежды! Точно такой есть у меня. Примерить?

— Обязательно.

Мейер быстро вытащил из жилетного кармана коробочку от патефонных иголок и вставил зеленый камушек в оправу застежки.

— Слушаю вас, герр…?

— Фред Шульц. Отныне я буду поддерживать с вами связь.

В глазах Мейера метнулся страх.

— Что-то случилось с Больманом?

Григорий недовольно поморщился:

— Выйдите и поднимите капот машины! Потом поговорим.

Мейер быстро вышел. Григорий сел и закурил. Вот оно — логово, где засел коварный хищник. Ишь какой смирной овечкой прикидывается. Только недолго тебе тут сидеть. Твой день «X» настанет раньше, чем твои хозяева планируют его для других.

Хозяин автомеханической мастерской вернулся очень быстро, держа в руках подшипник распределителя. Вид у Мейера был угнетенный, как ни старался он это скрыть.

— Плохо владеете собой, герр Мейер! — резко заметил Григорий.

— Еще не оправился после гриппа, вот немного и…

— Оправдание для старой бабы!

Мейер, старше Шульца по возрасту, а может, и по чину, стоял потупившись, словно ученик перед суровым учителем, пойманный на горячем деле.

— Больмана перевели на другую работу, только и всего. Как я уже сказал, отныне связь с вами будет поддерживаться через меня. Как обстоят дела на сегодня?

Сразу же повеселевший Мейер доложил о расстановке сил в Карове и Бланкенбурге.

— Вот томик Гофмана. По известной вам системе, десятым номером чернил, на сотой и сто первой страничках обозначьте фамилии. На двух последних — участки, где каждый работает. Все работы по втягиванию новых членов прекратить категорически. И, конечно, никаких террористических акций! Это бессмысленное убийство Лютца привлекло к Карову внимание и русской военной контрразведки, и местной полиции… Кстати, кто из ваших людей причастен к убийству?

— Никто.

— Ваше счастье! Хорошо было бы узнать, кто его организовал. Следствие пришло к выводу, что с беднягой учителем рассчитались по политическим мотивам. Если убийца не связан с нашим подпольем, мы могли бы подбросить им эту кость, это отвлечет внимание от всех наших.

— Понимаю. Маневр, действительно, удачный. К тому же.

Мейер наморщил лоб, его круглые глаза отвердели, стали похожими на застывшие оловянные шарики.

— Не люблю недомолвок!

— Одного из убийц я знаю. На девяносто девять процентов ручаюсь, что это Рихард Бауман. Я был в тот вечер в баре и видел, как он внимательно наблюдал за Лютцем. Приехал на черном «хорхе». Машина долго стояла возле бара, потом куда-то исчезла.

— Что собой представляет этот Бауман?

— Ничтожество. На побегушках у всех, кто имеет деньги. Здесь у него есть два или три дружка, такие же болваны, как он.

— А что это за «Молодые викинги»? Такая организация действительно существует?

— Возможно, в какой-либо из западных зон и существует, только вряд ли он входит в ее состав. И если его использовали, то только как наемного убийцу. А причислить себя к «викингам» — это в его характере. Во-первых, припугнуть мать, во-вторых, удовлетворить собственное тщеславие — не просто убийца, а еще и «молодой викинг» — похорохориться он любит, ради бахвальства.

— Вы с ним знакомы?

— Нет, это только скомпрометировало бы меня.

— Бауман, Бауман… Скажите, случайно не у его ли матери жил Лютц?

— Да. Только она порвала с сыном. Неизвестно, что между ними произошло, но она и квартиранта взяла только для того, чтобы к ней не вселился Рихард. Так говорят.

«Вот что недоговаривала фрау Марта! Сын, даже блудный, все равно остается сыном… Бедная женщина».

— Следствие должно узнать о Баумане! И в самые ближайшие дни. Соберите все факты, еще раз проанализируйте их и пошлите в полицию анонимное, но убедительное письмо. Такие подонки, как Бауман, только мешают нашему общему делу, и чем меньше их будет путаться под ногами, тем лучше.

— Будет сделано, герр Шульц!

— Есть какие-нибудь вопросы?

— Да, несколько.

Через четверть часа «опель» отъехал от автомеханической мастерской и, больше нигде не задерживаясь, двинулся в обратный путь.

Все складывалось значительно лучше, чем предполагал Григорий, впрочем, на сердце было тоскливо.

«Рука провидения должна покарать его за все…» Так, кажется, сказала фрау Марта? В ее словах звучала глубокая убежденность, и все-таки…

Не всегда легко быть «рукой провидения», если речь идет о сердце матери, даже смертельно обиженном…