Грозный идол, или Строители ада на земле

I

Прошло много лет.

– Груня моя, смотри, как солнце подымается из-за горы – ясное и розовое: таким и человек должен быть в юности своей – светлым и радостным. Иначе что нам и жить, а между тем, личико твое что-то затуманено сегодня…

Все эти слова, целуя и обнимая девушку, говорил высокий, стройный юноша с соломенной шляпой на голове и в белой рубахе, перетянутой в талии голубым поясом. В его румяном, почти круглом лице, по сторонам которого спускались светло-золотистые волосы, было что-то смелое, жизнерадостное и вместе с этим ласковое и кроткое. Из больших ярко-голубых глаз лился свет, как бы бросая лучи на все лицо его с ровным носом, двумя полукругами русых бровей и полными улыбающимися губами. Девушка-блондинка с толстой косой, спускающейся до талии, сидела неподвижно и слушала его, подняв ровные, сросшиеся посредине брови и устремив кверху светлые задумчивые глаза с таким видом, точно она вчитывалась в какую-то таинственную надпись. Ее загорелое, розовато-смуглое лицо с твердо сжатыми яркими губами и с орлиным носом было задумчивым и печальным. Видя, что она не отвечает ничего на его слова, юноша снова заговорил:

– Дивная ты сегодня, невесточка моя, подруженька… Ну, голубочка Груня, не будь же такой задумчивой… Смотри, как хорошо кругом в нашем Зеленом Раю, как хорошо…

– Да, очень хорошо у вас, – тихо сказала Груня, глубоко вздохнув и продолжая смотреть вверх.

Над ними на огромной высоте был распростерт как бы вечнозеленый шатер из древесных куполов, переплетшихся между собой. Еще ниже, точно исполинские руки, простирались ветви, а еще ниже – огромные красноватые стволы, точно колонны, воздвигнутые волшебником. Солнечные лучи тянулись по всем направлениям, как золотистые волосы невидимого, светлого и радостного бога. Только с одной стороны леса, сквозь просвет деревьев, виднелось море, такое же голубое, как и небо, распростертое над ним.

– Очень хорошо, – повторил тоном девушки парень, – но на сердце у тебя не так – там кручина какая-то, и по личику скользят тени, словно тучки небесные… Душа моя болит, когда смотрю на тебя, а ты молчишь и таишь что-то, а так нехорошо: скоро я откроюсь перед миром в любви к тебе и поклянусь, что спрашивал совесть свою… и она мне ответила: будь ей мужем…

В лице Груни прошло необыкновенное оживление и, положив руки на его плечи, но все-таки продолжая смотреть вверх, она сказала:

– Бог один на небе, а совесть переменчива, и вы, слабые люди, сделали ее как бы богом…

– Что ты, Груня, помилуй… Бога мы не видим, и скудным разумом никогда не поймем, какой Он, но голос Его слышим в совести… Прадед Осип так всех учил: по совести будете знать о Боге, и учил он хорошо, и я думаю так оттого, что вера наша простая давала нам всегда радость и счастье… Вот я слышал, что в других местах ходят люди, как ослы под ярмом: другие их мучают, а у нас же, смотри, работают в виноградниках – песни поют, и всегда – радость, и свободны мы, как птицы, и потому так, что один у нас начальник – совесть.

– Это очень хорошо, – сказала вдруг Груня, на губах ее появилась радостно-светлая улыбка, и с этой улыбкой она оплелась руками вокруг шеи юноши. – Алеша мой, ваша вера настоящая, и я думаю, что и Сам Христос бы сказал: в чистой совести исполнение всего, о чем учил. Перебегу от духоборов к вам и буду женой твоей…

Вдруг она опустила голову и, как бы внезапно охолодев, снова сделалась задумчива и печальна. Юноша, только что сильно обрадованный, опять озабоченно стал расспрашивать ее о причине внезапно охватившей ее грусти. Тогда девушка, глядя зрачками глаз сквозь длинные ресницы на небо, тихо и таинственно проговорила:

– Есть у нас, у духоборов, старец, сто двадцать лет ему, и считается он у нас как человек, в котором дух святой, и поэтому он знает каждое сердце человеческое, и когда из хорошего выйдет дурное, и когда конец счастью и радости и начало злополучия. И вот он говорит, что в жизни нашей, как свет чередуется с тьмой, так счастье и радость – с великим злом и великими мучениями, и потому это так, что как Бог начальник света, так Сатана – тьмы, и как Бог даватель радости и счастья, так Сатана – повелитель злых призраков, выступающих из ада, чтобы поселить на земле горе и зло. Среди добрых людей живут люди другие – дети антихриста, – и как только добрые станут говорить: вот мы свободны, счастливы и по совести все совершаем, – так люди от антихриста начинают разрушать счастье их.

Алексей, слушая ее со вниманием, все время недоверчиво улыбался, и едва она приостановилась, как, рассмеявшись, вскричал:

– Невесточка, милая, что это ты пугаешь… Думаешь, страшно, а я вот, слушая, улыбаюсь в душе да любуюсь тобой, хотя ты и печальна, и говоришь ненадобное. Бесов и злых духов нет между нами в Зеленом Раю – все братья, племянники, внуки – одна семья, значит. Есть, слыхал я, страшная и холодная страна, откуда когда-то наши прадеды бежали с цепями на ногах – Россия называется: там точно так бывает: кто кого одолеет – тот владыка, значит; бывают такие, что одолевают сотни иных – всех под ярмо, значит, верблюды это его, куда погнал – идут и на горбах несут тяжести. Сказывал старец один, что поэтому самому там бунты всегда, убийства и великое издевательство над бедными; и чтоб издеваться над ними и брать под защиту богатых и сильных, там и суды есть, и так судят, что белое черным делают; есть у них и много церквей, с медными такими колоколами на вышке, в которые колотят железом: Бог, значит, зазывает к Себе в гости в дом, и иконы разные, сами же рисуют мужчин и женщин и говорят о них: чудотворцы эти – что ни попросите – дадут, есть и тюрьмы, в которых держат на цепи людей, у которых не вышибли разум из головы. Все этакое там для того, чтобы сделать из человека осла, и люди там глупые, измученные и несчастные. Мы этакого ничего не совершаем и человек у нас гордый, свободный и веселый, и только два начальника – Бог на небесах и в груди совесть. Так вот раскинь разумом, голубочка Груня моя, и сама поймешь, что старец ваш болтун и пустое болтает… Такое у тебя сердце пугливое и простое… ах ты, моя птичка лесная… Целовать буду, пока не споешь мне веселую песню…

С веселым, беззаботным хохотом он охватил шею девушки и стал покрывать ее лицо поцелуями. Девушка повеселела и в свою очередь, засмеявшись, сказала:

– Может быть, и пустое, я не пророчица. – И вслед за этим, опять сделавшись печальной, она проговорила тихим и боязливым голосом: – Говорят люди, не бывало никогда, чтобы старец наш по пустякам пророчил. И вот он что про вас сказал: «Был Зеленый Рай, и сделается он как ад, и люди себя не узнают».

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Алексей своим звонким, беззаботным смехом. – Над тобою, горлинка моя, подшутили люди…

– И вот еще что…

– Ну, что?..

– Ходит к нам от вас твой дядя Парамон, и говорит он, чтобы не давали бедных невест с нашей духоборской деревни за ваших парней в замужество. «Найдем и богатых, – говорит твой дядя. – До сих пор сами женились парни по охоте, а теперь старики сами будут женить, и приказ дадим, чтобы всякий в нашем „раю“ отдавал половину урожая старцам…»

Девушка не договорила, потому что из горла юноши вырвался такой громкий, весело-счастливый, беззаботный хохот, что совершенно заглушил ее слова.

– Дядя Парамон, добрый мой дядя… ха-ха-ха!.. Грунечка моя, да ведь над тобою он подшутил…

– Теперь я вижу сама – подшутил…

Увлеченная веселостью своего жениха, Груня, в свою очередь, стала беззаботно смеяться, положив обе руки на плечи юноши и глядя на его лицо ласковыми глазами.

– Силком женить нас будут, как молодых ослят, и что заработали – отнимать, это как в сказке злые колдуны делают, чтобы погубить людей… Ах этот дядя… уж я его…

Юноша поднялся с места и, окрутив рукой талию своей невесты, направился с нею в сторону моря.

– Смотри, Груня моя, как у нас весело, какое приволье, какое счастье и песни кругом…

Вправо и влево от них, на ровной площадке горы – на том самом месте, где когда-то стояли на коленях два каторжника и их жены – тянулись в несколько рядов ровными линиями беленькие, чистенькие домики, по стенам которых вились виноградные лозы, прикрывая их почти до половины. На плоских крышах домиков, посреди кустов с расцветшими розами на них, бегали маленькие дети, иногда под надзором сидящих там старух. Фигуры стройных молодых женщин с серпами или граблями в руках всюду стояли в разных позах, работая в своих виноградниках, огородах или садах. С разных сторон раздавались звонкий смех и пенье, так что веселье носилось в самом воздухе, и неумолкаемое щебетанье ласточек, кружившихся черными крестиками в прозрачной синеве над домами, придавали этой картине ликующий вид настоящего Божьего сада. Впереди расстилалось безграничное море, по которому под белыми парусами носились челноки с сидевшими в них рыбаками. По всем уступам, площадкам и склонам горы зеленелись купола разнообразных фруктовых деревьев, из-под которых кокетливо и миловидно выдвигались крыши и белые стены домиков. Вправо и влево на бесконечное пространство расстилалась зеленая долина, поросшая всевозможными растениями, с возносящимися по сторонам ее горами. Среди долины и на горах, всюду виднелись фигуры крестьян в белых рубахах.

Алексей и Груня долго стояли неподвижно, любуясь открывшейся их глазам картиной.

– Да, хорошо у вас, – сказала девушка, ласковыми глазами глядя на смеющееся лицо своего жениха.

– Вот видишь, и никакого антихриста нет между нами, а если б завелся такой, мы утопили бы его в море… – Он рассмеялся и, вдруг заметив кого-то, сказал: – Вот идет дядя Парамон. Пойдем к нему, Грунечка.

Он повлек было за собой девушку, как та, неожиданно остановившись, вскрикнула:

– Ай, это что!

Она стояла с опущенной головой, с побледневшим лицом и глазами, устремленными на огромную сверкающую золотистой чешуей змею, которая, изгибаясь кольцами, быстро ползла в траве.

– Змея!.. Уйдем от нее, Грунечка…

– Вот видишь! – сказала девушка, быстро отбегая от змеи вместе с Алексеем.

– Что?

– Наш старец говорит, что змея – это как бы образ вечного зла, которое всегда на земле…

– Не верю я в это, – сказал Алексей. – Ты, Грунечка, ангелочек мой, очень легковерна, если боишься, чего не бывает – какого-то зла.

– А змея… ведь она зла.

– Так она змея, а человек живет с Богом в груди – совестью… А, дядя Парамон, здравствуй, милый дядюшка!..

С последним восклицанием юноша остановился около трех идущих в ряд пожилых крестьян. Все они шли, взявшись за руки и задумчиво опустив книзу головы, и, так как они были очень высоки, притом с длинными, посеребрившимися бородами, то представляли очень величавое зрелище. Они были братья – сыновья Демьяна, который еще продолжал жить, в то время как его младший брат лежал в земле. Услышав приветствие, все трое остановились, с ласковой улыбкой глядя на юношу и его невесту. Два из них, стоящие по сторонам – Петр и Василий, – были старики с благообразными, чисто великорусскими лицами, но третий, младший брат, которому, однако, уже было за пятьдесят лет, Парамон, представлял ужасное зрелище. Хотя он был тоже очень высок, но его тело было страшно искривлено, наподобие сука, безобразно выросшего и сухого. Между приподнятых кверху плеч, в рамке рыжих, спускающихся книзу волос, сидела страшная голова с бледным, бескровным, сразу поражающим своими острыми чертами и большими молочно-светлыми глазами лицом. Тонкий, торчащий как клюв аиста нос и острый подбородок придавали этому лицу что-то смешное и жалкое, а так как по тонким, бледно-синим и точно провалившимся губам почти всегда блуждала улыбка, – что-то таинственное и страшное, особенно когда улыбка эта убегала куда-то в рот, точно тоненькая змейка в отверстие скалы.

– Здравствуй, племянничек, здравствуй, – ответил Парамон голосом, казавшимся ласковым и добрым, и по губам его забегала улыбка. – Как совесть твоя? Так ли она светла, как божий день?..

– Радость и веселье во мне, дядюшка, как и у тебя, думаю, и оттого это так, что совесть наша, как светлый Бог в небе.

– Ликую, ликую, племянничек! Всю жисть свою хвалу посылаю к Отцу за то, что сотворил меня… хотя кривеньким… Ничего, ликую!

На один момент тонкие губы его точно оторвались от десен и забились в беззвучном, злом смехе, в то время как голос задрожал в чувстве горечи и обиды. Никто этого, однако же, не заметил, кроме девушки, и Алексей, указывая на свою невесту, простодушно сказал:

– Вот моя Грунечка, подружка моя, говорит, что ты, дядя, хитренький.

– Я хитренький! – сказал Парамон и засмеялся, как казалось, каким-то ласкающим смехом, в то время как его молочно-светлые глаза внимательно уставились на девушку.

В глубине их запрыгали какие-то светлые точки, точно искорки посреди белого дыма, и Груня, глядя на него, слегка побледнела.

– Я хитренький! – повторил снова безобразный человек, с тем же ласковым смехом глядя на своих братьев, и они стали благодушно смеяться.

– Ты, дядя, говоришь у духоборов, что мы рабы в Зеленом Раю, – продолжал Алексей притворно недовольным тоном.

Три старика снова простодушно рассмеялись.

– Жениться я не смею вот на своей Груне по своей охоте и совести, а должен спросить у вас, можно ли… на бедной девке, вот и не позволите и скажете: не смей по любви жениться, а на той женись, на кого мы укажем…

Все это было так необыкновенно в Зеленом Раю, что не только три старика начали хохотать, но и несколько проходивших с косами на плече крестьян, услышав удивительные слова, остановились и стали громко смеяться.

– Ха-ха-ха-ха!.. – громко и простодушно захохотал Парамон, поглядывая на всех поочередно и как бы находя, что на такие забавные выдумки отвечать можно только одним смехом. Впрочем, отходя с братьями от собравшейся толпы молодых крестьян, он проговорил: – Прощай, милый племянничек, и ты, невеста его. Недосуг мне теперь слушать ваши забавные выдумки. Пусть твоя Грунечка придумает еще что про меня. Расскажешь – посмеемся.

Толпа долго еще смеялась, когда Алексей стал рассказывать и о других «забавных выдумках» его невесты, а в это время три брата, идя мерными шагами и все более отдаляясь от толпы крестьян, тихо беседовали между собой, и Парамон говорил:

– Не могут люди жить без управителей и начальничков, это вы как хотите. Читал я много книг всяких, которые брал у духоборов, – священных и всяких иных о временах прошлых разных народов на земле, – и вот вижу я ясно, что никогда еще сего не было – чтобы много людей оставалось без власти. В древние времена был Божий народ – евреи, и вот что выходило: пока они послушливы были всей земной власти, Бог с небес простирал Свою руку над ними, и жили они хорошо, одолевая в единоборстве всякий иной народ. И вот еще дивно: сам Всевышний давал им Своих любимых людей, чтобы царями и судьями были, и из сего вы сами можете заключить, что и сам Царь Небесный в свободе людей видит не благо, а пагубу и безумье. Через непослушанье, гордость и иное такое прочее сделался Божий народ как бы слепым и безумным, и тогда-то пришел другой народ и сделал их рабами. Вот вам, куда повела свобода: были сынами Бога, и Он Сам беседовал с ихними пророками с небес, и сделались рабами человеков, и цепи наложили на них, и стали их бить, как скотов. Много веков прошло, а Бог не переставал гневаться: рассеял народ этот по всему миру, как овцы разбежались от пастуха по чужим загонам на растерзание волкам, значит. И находится этот народ в великом поругании у всех людей, хотя нынешние и не виноваты: правнуки они давно умерших непослушников. Вот тут-то великая тайна: Бог часто не наказывает первых безумцев, а весь гнев обрушивает на внуков и правнуков, и на всем потомстве. Боюсь я теперь очень и спать не могу по ночам вот от какой думы моей: большой грех мы, старики, берем на совесть, позволяя стольким молодым людям, и разума-то не имеющим, полагаться на одну только свою совесть и свободно жить без руководительства. Великое безумие это, потому что у иного такая совесть, что он нож вынет да в сердце старика-отца. Смотрите, милые братцы мои, как бы с нами Бог не поступил, как с евреями: дал нам мир и счастье на время – хорошо живем пока все, – а на правнуков наших обрушит весь Свой гнев и разбросает Он их, как бы козлов бодливых, по всей земле… И рога собьет, и гордость их, которая учила говорить: мой Бог во мне – совесть моя. Подумайте, братцы мои, не идолопоклонство ли это сказать: совесть – Бог. Моя совесть человеческая, немощная, но, как учил нас Осип, я и говорю: поступаю не по совести, позволяя людям молодым и неразумным жить без правил, без управителей, как соколы какие на деревьях… Отвечайте, братцы милые, что скажете на все это?

С последним словом Парамон остановился под тенью гигантского орешника, ветви которого, простираясь во все стороны, образовывали как бы зеленый шелестящий шатер. Это дерево называли Деревом совещания, так как обитатели Зеленого Рая при всяком недоразумении собирались сюда и решали все свои дела большинством голосов «по совести». Все свое внимание при этом они сосредоточивали на своем внутреннем голосе и потому, прежде чем дать мнение свое, долго стояли в задумчивости, с опущенными вниз головами. Так как испорченных людей там не было, а благодаря свободе и равенству чувства зависти и зложелательства если и шевелились в некоторых сердцах, то с течением времени, во всяком случае, подавлялись вследствие отсутствия благоприятных условий для развития этих сатанинских пороков, то соревнование между ними происходило преимущественно на почве чистоты совести, труда, взаимопомощи, обмена своими мнениями. Получалось в высшей степени отрадное и почти нигде не наблюдаемое явление: развивались и утончались различные добродетели, и постепенно регрессировали обратные человеческие качества, делающие жизнь для многих в культурных центрах невыносимо тяжелой, – различные пороки. Одновременно с развитием альтруистических начал их умственные силы постоянно развивались, и различные мысли бродили в их головах, как молодое вино в сосудах. Самостоятельность труда, отсутствие зависимости и всякого подавляющего авторитета и, что, может быть, самое важное, необходимость вырабатывать свои собственные выводы, и отсутствие, так сказать, умственных цепей в виде раз навсегда усвоенных традиций и лже-истин, которыми во всех странах опутывают людей с колыбели до гроба, – все это породило чудесный результат: они казались более развитыми, нежели люди, проведшие много лет в школах и получившие аттестат зрелости. Кстати сказать, аттестат этот им дают как раз в то время, когда в них вполне созревают и всевозможные пороки, обладать которыми для борьбы со своими конкурентами, на какой угодно арене деятельности в городах, – грустная необходимость. Не существовало еще министра, который был бы лишен способности лукавить, обманывать и лицемерить, как не существовало еще истинного святого, для которого современники не сплетали бы терновый венец с самыми острыми иглами.

Парамон пристально смотрел на своих братьев, устремляя свои глаза то на одного из них, то на другого, и движение, которое при этом совершало его искривленное тело, напоминало поднявшуюся на хвосте и поворачивающуюся в разные стороны змею. Лицо его при этом все более бледнело и тонкие губы как бы проваливались куда-то.

Два его брата долго молчали, в задумчивости опустив свои головы и исподлобья посматривая на Парамона. Наконец старший, Петр, подняв свою голову, проговорил с густым румянцем, разлившимся в лице:

– Дорогой Парамон, неоднократно уже ты говоришь нам подобное. Знаю я, что совесть в тебе говорит так, а как ты в то же время самый умный между нами, то затрудняюсь, что и ответить. Одно только знаю я твердо: жили мы всегда в Зеленом Раю подлинно, как в Царстве небесном. Хорошо, легко, свободно, в мире и радости, и вот почему, собственно, трудно теперь, да и язык не повернется сказать всем нашим, когда соберутся под это дерево: довольно вам летать, как соколы по деревьям, и никого не знать, кроме совести: мы, старики, управлять вами теперь будем, а вы повинуйтесь, как начальникам вашим, значит. Вот, Парамон, милый, как я понимаю все беседы твои с нами.

Тонкие губы Парамона дрогнули в пробежавшей по ним злобно-лукавой улыбке, и в глазах замелькали искорки. Понимая, что необходимо затронуть слабые струны в сердце своих братьев, чтобы заставить их выполнить его желание, он поднял свою руку над головой и, как бы взывая к Богу, торжественно проговорил:

– Царь Небесный, да раскрой слух Свой для моих вот этих слов, в добавление к словам моего брата Петра: для счастья правнуков наших и чтобы Ты не рассеял их, как козлов бодливых, мы, три старика, не только начальствовать должны в Зеленом Раю, но быть как бы царями…

Он пристально посмотрел на лицо Петра и увидел, что не ошибся: яркая кровь прильнула к лицу его, обнаруживая проснувшееся в нем чувство власти, но, стыдясь этого чувства, он опустил голову. Что же до другого брата, то с ним сразу произошла удивительная перемена: он вздрогнул, и его красивое, с посеребрившейся длинной бородой лицо сделалось светлым, точно в отражении блеснувшей молнии: это сверкнули его черные, большие глаза, в то время как его дугообразные черные брови вздернулись кверху в выражении приятного удивления.

«Ого, – прошло в это время в голове Парамона, – ты, я вижу, совсем царь, только вот голов люди не хотят сшибать: ты и топором рубнуть по шее не задумался бы».

Думая так, Парамон пристально смотрел на Василия, так что последний в чувстве смущения переступил с ноги на ногу и, сделав резкое движение всем телом, проговорил:

– Какие мы цари?.. Уж куда там… да и народу-то всего две сотни… горсточка такая, что если назовемся управителями-то, и то ладно. Не в этом-то дело, как называться будем, а в том единственно, что, дальновидно прозревая разлад великий и всякое горе в нашем Зеленом Раю, даешь хороший совет, мой милый Парамон. Согласен с тобой совершенно. Журавли вот пролетают под небом, и то вожак впереди, в пчелином раю – царица-пчелка, у всякого народа тем более – начальники и власти, и только мы в Зеленом Раю живем, словно лошади степные. По зрелому рассуждению вот вам мое последнее слово: будем как бы начальники в нашей деревне и приказы станем рассылать, а чтобы в повиновении находились наши сыновья, племянники и иные семьи, придумаем особенные средства для этого…

Парамон тонко улыбнулся и, скрывая радость свою, обратился к старшему брату:

– Ты молчишь, милый брат…

– Собственно, потому, что хорошо жили…

– По совести будешь властвовать, и на душе будет светло, сундуки наполнятся серебром и золотом. Теперь работают люди над землей кое-как, и то она так и прыскает всякими дарами, словно молоко с женской груди, а как поставишь их в упряжку, чтобы работали для правнуков, отдавая в общую казну всякий излишек, то и золото потечет к нам, и будем мы такие богатеи, как цари. Вот этим самым, любезный братец мой, ты и будешь командовать, как бы начальником работ и хранителем общей казны.

– Да ладно уж… – ответил Петр, как бы нехотя и отмахиваясь рукой, но Парамон прекрасно видел, что он притворяется, так как все лицо его сделалось красным от радости, грудь вздымалась от волнения и голос сделался густым и басистым, точно чужим.

«Клюнули приманку оба братца и теперь на крючке у меня, – прошло в голове Парамона. – Так всякого человека можно поймать: один деньги любит, другой радуется, что дураков нашел, над которыми можно власть проявить, а третий не любит ни того, ни другого, а красных девушек, вот ты их и лови – орла – сырым мясом, ворона – падалью, а развратник сам побежит за голой бабенкой, хотя в ад…»

Оба старших брата стояли, молча поглядывая друг на друга, пока младший предавался своим мыслям.

Наконец Петр сказал:

– Что ж, быть хранителем общей казны – покойное занятие, и легко на совести при этом. Я согласен… – А ты, милый Васенька?..

– Да кем же быть?.. Не царем же, в самом деле… – проговорил он притворно-ленивым голосом, но из глаз его сверкнуло что-то, и, чтобы скрыть лицо, он опустил голову, жадно ожидая в то же время ответа Парамона.

– Ну, царем… Это высоко залетаешь, а называйся начальником Зеленого Рая… будешь распоряжаться всеми и приказы рассылать…

– Вот обоих нас назначил на должности, – со смехом проговорил Петр, – а про себя-то и ни слова…

– Куда мне уж с вами… Смотрите, братцы милые, какой я…

С этими словами Парамон, как бы выставляя напоказ свое безобразие, повернулся на неподвижно стоящих ногах в одну и другую сторону, показывая свое винтообразное, изуродованное тело с плечами, высоко торчащими, точно кости от оторванных крыльев огромной птицы. Лицо его, виднеющееся между ними, с ниспадавшими по сторонам прядями рыжих волос, было жалко искажено страдальчески злобной улыбкой, блуждающей по губам, как раздавленная змея в расщелине скалы.

– Видите, какой я… Куда там начальствовать… Да и смирение мое всем известно… С покорной душой родился и с покорностью под небом стою и хвалю Бога: может, и молнией ударит в гневе, что по земле Его ползает тварь этакая… Нет, братцы мои, мне бы только книги читать да наблюдать, чиста ли совесть у всякого человека… Мне это как раз за смирение полагается… Вот я и буду правителем веры и учения в школе.

– Это ты хорошо придумал, – проговорил Петр, кивнув головой. – Ученость и совестливость твоя известны всем.

– Согласен и я… – сказал Василий. – Наблюдай, чтобы совесть чиста была у всякого человека… хорошо придумал.

С минуту все стояли в раздумье.

Вдруг Василий решительно сказал:

– Братцы, милые, подадим же руки друг другу и поклянемся сохранять в тайне все сказанное здесь. Потом и действовать начнем заодно…

– Подождите, голубчики, руки подавать, – остановил обоих братьев Петр, – вы забыли главное…

– А что такое? – спросил Парамон.

– Про отца забыли-то мы, вот что… Про родителя, ветхого старца – и ни слова, а без него никак нельзя… Его только и почитают внуки и правнуки, и он… что Бог.

– Скорее, ворон, – с затаенной злобой ответил Парамон. – Только не клюет больше, потому стар.

– Что ж ты так про отца-то? – удивленно глядя на Парамона, укоризненно сказал Петр.

– Не забыл я о нем, братец милый, и сам хорошо знаю – святыня он для всех в Зеленом Раю, но как он очень уже стар и умом как младенец сделался, то я вот что придумал: говорите ему, что Бог не терпит такого общества – без управителей и начальников, и вот почему, собственно, пошли на нас разные беды – ссорятся внуки беглых каторжников из великой России, и потому надо, чтобы он, Демьян, власть явил. Это мы потом рассудим, как власть проявить и прочее, а пока идите без меня, скажите, что в Зеленом Раю неспокойно без его начальствования, – посмотрите, как обрадуется. Знаю я его, душа его – огонь, да вот воли не было, скажите и так еще: из России шлют полицейских, смотреть, что за деревня такая – без начальства, и в избах без икон; боится он полиции и наш будет, а как ум его ослаб, то будет он не управителем, а старой размалеванной куклой, вот мы и будем, значит, для блага общего начальниками…

– Только чтобы по совести… – начал было Петр, так как, имея тайное пристрастие к деньгам, он в такой же мере был человеком честным и хорошим, и слова Парамона его встревожили, но Василий, терзаемый жаждой власти, быстро его перебил:

– Подадим же, братья милые, руки друг другу и поклянемся держать все в тайне и заодно быть по совести…

– Только боюсь, Парамон милый, – взволнованно заговорил снова Петр, нерешительно протягивая руку, – может, ты не по совести, и Бог не благословит начальствования нашего… Может быть, с умыслом каким говорил неправильно…

– Пусть тогда моя эта рука отсохнет, – проговорил Парамон, поочередно подавая руку братьям. – Пусть тогда Господь в гневе Своем бросит молнию в мое хилое тело, и она прожжет его; пусть нападут на меня лютые болезни, и я буду лежать перед всеми, как сухой лист; пусть короста покроет меня… Пусть…

– Довольно, довольно, милый Парамон, – испуганно воскликнул Петр, – мы видим, что совесть твоя чиста и что ты честнейший у нас… Пусть и меня постигнет то же самое, если я сделаю что-либо противное совести…

– И меня, и меня, – проговорил Василий. – Только бы счастье иметь… для счастья, значит, общего… а в душе я всегда буду как голубь…

– Вот это даже приятно слушать, милый Васенька, – сказал Парамон с чуть заметной улыбкой, и в глазах его что-то засмеялось, – ты совсем как голубь, и у Пети тоже душа голубиная, я уже знаю, а я сам посреди вас со святою книгою в руках, – овечка. Так идите же, братья милые, к родителю, а я пойду… молиться… Прощайте же.

Парамон отошел от братьев, но вдруг, остановившись, обернулся и засмеялся.

– Чего ты так смеешься? – спросил Василий.

– Вспомнил племянничка нашего Алексея с его причудливой невестой. Такая жена замучает его, бедного, потому порченая она, и сны разные видит, и пророчества разные, по малости ума. Свобода такая, жениться хоть на ослице, уроде или прокаженной – подлинно потеха, и Бог посмеивается над свободным Зеленым Раем. Нет, братцы милые, не дадим племянничку загубить себя и на нем покажем, что мы – начальники. Впрочем, потом все это обсудим, о спасении, значит, а пока прощайте…

Хромая на одну ногу, голая ступня которой, расплюснутая и красная, напоминала огромную гусиную лапу, и опираясь о палку, он быстро отошел от братьев и направился к деревне.